Шайо Маргарита : другие произведения.

Воспоминания маленькой ведуньи в поисках Радости Мира

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В основе повествования лежат подтверждённые научные и исторические данные, а также реальные воспоминания ныне существующих людей. Серия книг написана, как захватывающая эзотерическая сказка-приключение с множеством шифров, кодов, загадок и отгадок. На самом деле чудеса ближе, чем мы предполагаем.
  
  
  
  
  Маргарита Шайо
  2016 г.
  
   Воспоминания маленькой ведуньи
   о путешествиях в поисках Радости Мира.
  
   Книга первая
  
   Дура
  
  В лабиринте тысячи зеркал,
  Дорогой в миллионы лет,
  Кто истинно есть 'Я' -
  Найти хочу ответ.
  
  На перекрёстке судеб
  Семи путей-дорог
  Нас избирает случай
  Любви, надежд, тревог.
  
  Глава 1
  Самандар и Мэхдохт
  
  Александрия, Египет.
  Тысяча семьдесят девятый год нашей эры.
  Ночь под утро дня зимнего солнцестояния.
  Белокаменный дом легата легиона - моего отца.
  Третьи тяжёлые роды у молодой крепкой женщины. Двое первых родов закончились горем - мертворождёнными детьми.
  Опытная повитуха делала всё, что могла и в этот раз, но вдруг приняла иное, решение и поставила роженицу в родовой горячке, на четвереньки в медную ванну с еле тёплым отваром из трав и взывала к богине покровительнице рожениц - богине Мут.
  Горели свечи, дымились курения у жертвенника. Тряпки, кровь, стоны и мольбы. Крики матери, сопереживания помощниц и женское таинство преображения. Волшебство родов. Моя третья подряд попытка прийти в этот мир. Я очень торопилась!
  Почти под утро, едва живая Мэ́хдохт, моя мать, вовремя тяжело разродилась третьим, но на этот раз крупным, здоровым ребёнком. Она была счастлива! А я... Я не знала, что делать от счастья: кричать, плакать... Разглядывала ещё не различающими ничего кроме слепящего света глазами весь мир, который ограничивался для меня куском мягкого отбеленного льна, в который меня не торопливо заворачивали крепкие руки повитухи.
  
  - Этот ребёнок жив? - спросил муж, подойдя к покоям роженицы.
  - Да, жив. Точнее жива, повитуха только что обрезала пуповину, - ответила служанка, вынося грязные полотенца.
  Повитуха услышала голос хозяина дома и вышла к нему.
  - Доброе утро, хозяин. Да, ребёнок жив. Огневолосая, здоровая девочка. Ну, Марк , советую тебе как можно быстрее отнести её к звездочётам.
  - С чего бы?
  - Сам посмотри. Утро, небо чистое, а всё ещё видно одну звезду над домом. Ребёнок красный и горячий, как угли. Чуть не порвал и не спалил мать в родах. Да и день сегодня праздничный, день рождения бога Ми́тры. Я позову, когда можно будет войти, - поклонилась и вернулась к роженице.
  - Возьму в жёны Беха́р . У неё в роду много крепких воинов. Пусть готовят верблюда к праздничному столу и побольше вина, - подумал отец, отдал распоряжение и, не дождавшись приглашения, вошёл к жене в покои.
  Её как раз достали из ванны и бережно обёртывали в покрывало.
  - Не надо её к звездочётам. Дай, дай мне её, Тамара! Дайте мне её, - с улыбкой произнесла роженица, - Муж мой, слава богине Мут , у тебя дочь.
  - Надо, красавица моя. Вижу, с этим младенцем что-то не то. Тихая, взор ясный, волос красный, - настаивала повитуха.
  - Она больна?! Почему не кричит? - спросил отец.
  - Нет. Хвала небесам, здорова, только вот кожа, будто красная чешуя. Почему не кричит? Не знаю. Дышит и дышит. Вот твоё дитя, Мэхдохт , - повитуха отдала дитя матери и та трепетно приложила девочку к соску.
  Я лежала у неё на животе, чувствовала тепло и дрожала от желания скорее её увидеть и, почувствовав страшный голод, схватилась губами за её сосок. Ела и плакала с закрытыми глазами, пытаясь сказать:
  'Мам, мам! Я Санти! Мамочка, я твоя Санти! Ты меня помнишь? Я так рада!'
  Отец отдал деньги служанке. Та передала их с кусками белой и красной ткани повитухе. Та обтёрла руки и взяла. Служанка положила на них сверху три, потом две и ещё две золотые драхмы. Женщина свернула ткани с деньгами, поклонилась и с помощницей ушла.
  - Опять девочка, пусть хоть живая, - расстроился Марк, - Сын мне нужен. Живой наследник. Понимаешь? Возьму ещё в жены, Беха́р.
  - Будет у тебя сын, Марк. Назовёшь его Александром, - извинялась молодая мать, - Посмотри, как она хороша и мила. У неё твои глаза. Будет украшением твоего сада.
  - Мне сказали - у неё красная кожа и волосы.
  Отец подошёл ближе, нехотя глянул, взял на руки завёрнутую в белую тряпицу новорожденную и показал восходящему солнцу. Мать улыбнулась, сжав руками своё покрывало.
  - Отнесу к звездочётам, - вдруг отрезал отец, отдал дитя служанке и вышел вон.
  Мать зажав губы, заплакала.
  В городе отмечали день рождения бога Ми́тры . У храма Марк спешился и подошёл к одному из священнослужителей. Тот осмотрел дитя на руках служанки и указал отцу рукой путь-дорогу к звездочётам. Отец молча направился к одному из них, подошёл, остановился и открыл лицо девочки. Старый звездочёт взглянул и тут же приказал идти за ним. Они направились к мраморной арке Ша́ша с небольшим фонтаном в виде истекающей соком виноградной лозы. Марк возлил на жертвенный камень вино. Затем трое прошли набережной, отсчитали сто ступеней Сера́пеума , поднялись наверх, миновали библиотеку и оказались у алтаря. Солнце как раз оторвалось от моря и освещало всю Александрию с побережья. Марк подошёл, возложил на алтарь покровителя Александрии, Серапису , лепёшки и фрукты. Звездочёт кивнул, и они направились в храм Амона Юпитера. Там Марк оставил на алтаре семь золотых драхм. И всем этим звездочёт остался доволен.
  - Несколько часов назад открылись Врата Небес. Чего ты хочешь, Марк, сыновей? - произнёс он.
  - Я благодарю богов за этот подарок, но прошу у них наследников, воинов!
  - Будут у тебя теперь три сына. Поговорим об этом дитя. Ведь ты за этим пришёл? - звездочёт зажигал все большие светильники в зале Юпитера, остановился и оглянулся.
  Отец кивнул. Он стоял посередине колонного зала под открытым небом обсерватории.
  - Хорошо. Когда она родилась?
  - Пару часов назад.
  - А точнее?
  - Точнее... с первыми лучами солнца, господин, - подала голос служанка с ребёнком на руках.
  Старый звездочёт кивнул.
  - Всё верно. Она прошла по грани между тенью и светом, жизнью и смертью. Этот ребёнок не твой, как ты видишь. Смотри, Марк, всё ещё над нами её отец, сам небесный учитель Юпитер. Дай-ка мне на неё посмотреть.
  Звездочёт взял дитя на руки, оно открыло глаза и улыбнулось. Учёный подал ей свой палец, и девочка сразу же в него вцепилась.
  - Хорошо. Здоровая, крепкая.
  - Она уродлива! Кожа красная и покрыта чешуёй.
  - Ты ошибаешься, Марк. Это не чешуя, а счастливая рубашка, благословение. Хм. Действительно, глаз фиолетовый, волос красный. Красавица, достойная самой короны. Послушай, ни в чём не отказывай ей, береги, люби и балуй, - отдал ребёнка отцу, - Подари рыжего коня и рыжую собаку. А как исполнится ей восемь лет, приведи ко мне. Будет у тебя от этой жены через год сын и ещё через год второй и третий. Потом возьмешь себе ещё жен. Береги дочь, Марк, и слушайся. Открой девочке ступни, я сейчас приду. Прикажи служанке выйти.
  Отец повиновался. Он был рад известию, что у него, наконец, будут рождены живыми сыновья.
  Звездочёт вернулся с несколькими книгами и печатями Юпитера и Сераписа. Тавро положил в жертвенный огонь и, листая на столе кожаные страницы книг, долго в них что-то искал, затем начертал таблицу на куске папируса и подписал его. Нашёл, выписал что-то из других книг, затем все бережно закрыл и сказал:
  - Имя её Саманда́р, огненная саламандра, маленький дракон. Стихия самая мощная - огонь. Алхимический элемент - ртуть. Магический камень аметист. Знак - стрелец. Пророчица она и хранитель тайны жизни. Не первое рождение. Возможно, новая Сиви́лла . Отец её Юпитер, учителя Сера́пис и Гор.
  Затем, обращаясь к солнцу, провёл короткий ритуал, взял раскалённое тавро и сделал печати на обеих ступнях и ладонях ребёнка. Дитя истошно закричало, обмочило отца, но довольно быстро успокоилось, зажав крепко дрожащие кулачки. Звездочёт это заметил.
  - Видишь, как она терпит огненные поцелуи? Так ты понял меня, Марк? Не забудь, купи ей в этом году рыжего жеребёнка и щенка, что рождены в двадцатый день месяца Митры на рассвете. И не разлучай их с дочерью. Не то спалит она весь твой дом. Тебе помощниками животные будут, с ними Самандар будет спокойней. Похоже, в ней мудрость самого Юпитера и сила Сера́писа. А как жена принесет тебе сыновей, пусть не разделяют их с сестрой до пяти лет. Пусть кладут их спать вместе, поят одним молоком, купают в одной воде. Да смотри, ни в чём Саманда́р не отказывай и слушайся. Никогда не вводи её в храмы Ану́биса , не показывай жрецам. Ко мне приводи, как девочка сама на ноги встанет. Дочерью ни перед кем не хвались. И не говори ни с кем о том, что сейчас слышал. На сыновей своих до пяти лет не смотри, и будут они сильные и здоровые. В день Карачу́н , к восьми годам Саманда́р, приходите втроём с женой ко мне. Как её зовут?
  - Мэ́хдохт, учитель.
  - А, Свет Луны? Да уж. А как же ещё такое дитя могло спуститься? Только по лунной дорожке. Жаль, не долгий путь у Луны. Пусть хранят её боги.
  - Благодарю тебя. И пусть твой путь осветит Ра. Что я тебе должен за предсказания?
  - Уже всё оплачено. Иди, ромеец.
  Отец-воин, на половину римлянин, на половину перс, был поражён, или даже возмущён тем, что ему ради будущих сыновей и их здоровья придётся слушаться и потакать той, что трудно держать без отвращения на руках. Он вышел из храма и тут же отдал дочь служанке. Сел в седло и шагом направился восвояси, и пару раз обернулся убедиться, что служанка с ребёнком поспевают за лошадью.
  - Раз такое дело, пусть на праздничном столе будет не верблюд, а бык и павлин. Нужно отправить в Константинополь к родителям Мэ́хдохт гонцов с хорошими вестями. Пусть будет много фруктов и вина, - решил он и всю дорогу домой мечтал о наследниках сыновьях. В его глаза и сердце снова вернулась любовь к красавице жене. Вернувшись домой, он приказал пригласить торговца шелками и ювелира с аметистами, бирюзой и сердоликами. Отдал распоряжение принести роженице сладостей, молока и готовиться к празднику. Радостный, вошёл в покои Мэ́хдохт, и объявил:
  - Хвала Юпитеру! Имя первому цветку моего сада Саманда́р, - гордо улыбнулся, и, отдавая матери дитя, сказал ей на ухо, - Готовься быть матерью трёх моих сыновей, Мэхдохт. Люблю тебя. Береги себя и нашу дочь.
  Мать крепко прижала к груди столь долгожданное живое дитя.
  
   * * *
  Прошло почти восемь лет.
  Едва ночь уступила утру, маленькая Самандар проснулась в объятиях своего огромного рыжего пса, по имени Руби́н . Не разбудив мать и братьев, девчушка тихо встала с постели и, прихватив терракотового цвета накидку, незамеченной выбралась из дома. Крепко обняв собаку за шею, поехала верхом по ещё пустым улицам к солнечным вратам Александрии. Она как всегда торопилась.
  - Всегда опаздываю. Почему я всегда опаздываю? О, великий Серапис, я так люблю тебя, но всегда опаздываю к тебе на урок.
  Подъехав к вратам, она сняла обувь, сошла на песок, села на колени, и, воздев руки к восходу, поклонилась всем телом и душой.
  - Я здесь, Учитель, говори.
  Она что-то необычное почувствовала и, снова лёжа оседлав пса, теперь направила его к Сера́пиуму. Оказавшись у храма и преодолев на одном дыхании сто белоснежных ступеней вверх, жадно вдохнула первую улыбку небесного светила, без которой, казалось, она не доживёт до завтра.
  - Я здесь, Учитель! Слушаю тебя, Ра.
  Не шелохнувшись, сидя на мраморном полу, остановив взгляд, она смотрела вникуда, вдаль, на море, солнце и, отдавшись интимному разговору души с Создателем, что-то незаметно для себя начертала ладонями в воздухе, а на камне черты и резы повторял песок. Пёс, улегшись, спина к спине девочки, чутко спал и охранял.
  - Саманда́р, это ты, девочка? - заметил обоих седой знакомый звездочёт, - Почему ты сегодня здесь так рано?
  - Учитель призвал меня. Сказал: Звёздные врата открыты, новый отсчёт времени.
  - Верно, так и есть, сегодня день Карачу́н, первый день Митры и твой день рожденья. А что ещё сказал?
  - Сказал, что скоро снова настанет великая смена времён. Через горы и пески в наши земли снова идёт Спаситель душ человеческих, сияющий сын Божий. Его сын - указала рукой на восходящее солнце. - Человек, рождённый в белых землях, которые называли Мидгард, Великая Тартария, Борея, земля Тавров . Он укажет путь к свету и знаниям, которые мы забыли. Его имя Радость Мира. И ещё сказал, что мне нужно торопиться его увидеть.
  - Вот оно что? Сын Божий, Радость Мира? И давно ты так слышишь своего учителя?
  - С самого первого моего дня. А где сейчас находится Великая Тартария? Ведь здесь раньше были леса и сады. Где это всё теперь? Куда ушли гиганты и жизнь из этих мест? Почему такая огромная пустыня? Куда делись ещё три великие реки, кроме Нила? И кто такой сейчас: Сын Божий?
  - О, великий Зевс, откуда ты всё это знаешь, Саманди?
  - Помню. А Вы разве - нет? Вы же сошли сюда раньше меня.
  - Так, погоди. Начнём с самого начала: что означают знаки, которые ты начертала? Прочитаешь?
  - И нет, и да; кое-что. Но думаю, Вы мне поможете это прочитать.
  - Как ты это сделала?
  - Просто. Вот так.
  Она посмотрела на песок, улыбнулась и он снова 'затанцевал'.
  - Час от часу не легче, Саманди! И давно ты так умеешь? Ты раньше мне этого не показывала.
  - Всегда умела, сколько себя помню. И с огнём, и с ветром говорить. Они меня слышат, мы ведь едины, как дети одной матери. А Вы разве нет, учитель?
  Звездочёт вспотел от слов маленькой девочки. Подумал, что магические умения и такое знание о прошлом пробудили в ней печати, что он сделал ей в детстве на ладонях и ступнях. И пожалел о возможно тяжёлой её судьбе.
  - Вот как? А почему ты здесь сегодня одна? Помнится, я говорил твоему отцу, чтобы вы в этот день пришли втроём с матерью.
  Саманда́р пожала плечами.
  - Я у храма не увидел твоей лошади.
  - У меня нет лошади.
  - Нет? Как же ты добралась сюда вовремя?
  Девочка огладила пса с длинной шёлковой шерстью.
  - Ясно. Но он уже не сможет быть тебе лошадью. Ты выросла. Ну, что ж, пойдём, поговорим вдвоём.
  - Втроём, если можно.
  - Саманди, у меня есть к тебе одна просьба.
  - Что я могу сделать для Вас, учитель?
  - Могу я тебя попросить никому не говорить о своих знаниях, никому, даже маме и папе, не показывать, как ты говоришь с твоими братьями.
  - Мне перестать говорить с Герме́сом, Артуром и Александром?
  - Нет, нет, я не о сыновьях твоей матери, Мэ́хдохт. Я о песке, огне и ветре.
  - Хорошо. Они и так никогда не видели. Я могу говорить, когда я в сиянии Ра. А с Нилом можно мне говорить?
  - Что?! С водами реки великой? А давай лучше мы с тобой сыграем в одну интересную игру. Она только для очень сильных девочек.
  - Давайте! Что нужно делать? Как выиграть?
  - Ничего не нужно делать! Понимаешь, Саманди. Ни-че-го.
  - Не понимаю. Что значит: ничего не делать?
  - Не говори, не играй с песком, огнём, ветром или ещё с кем-то, с кем не говорят другие люди.
  - Почему?
  Девочка и учитель остановились. Учитель присел, и доверительно глядя в глаза Саманди, мягко произнёс.
  - Вот первая часть нашей с тобой игры: посмотри, попробуй заметить, кто ещё может так, как ты. Заметишь - расскажи мне об этом. Второе: что бы ты ни делала, тебя никто никогда не должен видеть. Третье: никогда не рассказывай никому о том, что знаешь, помнишь или умеешь. Четвёртое: если кто-нибудь спросит, или попытается заставить тебя что-то этакое сделать или сказать - никогда этого не делай.
  - Почему?!
  - Я отвечу тебе, обязательно, как только ты сможешь что-то рассказать о первой части нашей игры.
  - Почему?!
  - Видела ли ты когда-нибудь смерть, Саманди?
  - Да, я видела, как режут жертвенных животных.
  - Как ты думаешь: почему их избрали к жертвоприношению?
  - Они были самые красивые и лучшие.
  - Именно! Самые лучшие! Придерживайся четырёх правил, богиня моя, и тебя никогда не приведут к столбу жертвоприношений.
  - Возможно, я поняла Вас, учитель. Спасибо. Я буду внимательной. Но неужели больше никто ничего не помнит?
  - Увы, почти никто. Я таких не помню и не знаю. А кто был, все погибли. Их называли мессиями, пророками, богами и полубогами, и все они плохо умерли. Но кое-что после себя они всё же оставили и это ещё можно найти в нашей библиотеке. Хвала Великому Александру! Пойдём, покажу.
  - Да уж, хвала Александру!
  Они направились в библиотеку.
  - Так говоришь, нет у тебя лошади?
  - Нет.
  - Дом отца твоего цел? Мать жива?
  - Да. Мама жива. Дом? Почти цел. Братья здоровы.
  - Дом горел?
  Девочка виновато кивнула.
  - Ну, что ж... Давай, я тебе покажу древние пророчества об сыне Божьем. Его называют Миссией, Спасителем. И он действительно придёт уже не первый раз. Я думаю, ты найдёшь здесь много знакомого. Читай. Не только я кое-что уже слышал о нём. Думаю, он идёт из Хазарии в Роме́йское царство. Там много чего чёрного происходит. Иудейские маги по всему миру гневят богов человеческими жертвоприношениями, насаждают страхом иную веру, этику и алчут им не принадлежащее золото. Забыли они про Содом и Гоморру. Звёзды говорят: близится конец света.
  Самандар спокойно и внимательно читала, а звездочёт наблюдал за девочкой.
  - Конец света? Вот это да! Ра, Гор, Серапис - прежние имена Радости Мира?! Невероятно! Я думаю, он идёт в Иерусалим персидский. - уверенно сказала Саманди.
  - Почему в Иерусалим персидский?
  - Не знаю. Возможно, поговорить с первосвященником, сделать что-то важное, что ещё не успел. Зовёт его кто-то. А меня туда зовёт сын Ра, Радость Мира. Правда, истинное имя он себе избрал? Глухой только не услышит: РА-дость Ми-РА, РА - Солнце, Свет! Говорит: торопись. И ещё сказал, торопись читать книгу Тота Герме́са Трисмеги́ста , трактат о здоровье.
  - Вот как? Не рановато ли тебе? Для умудренных избранных мужей она, не для... - встретился с открытым взглядом девочки и не решился отказать, - Ладно. Послушай Самандар, мать твоя рождена была Константинополе?
  - Да. Вы хорошо помните.
  - Она здорова?
  - Да, спасибо.
  - Тебе бы поговорить о себе и о Радости Мира с Дельфи́йским Оракулом прежде, чем ехать в Константинополь.
  - Кто это?
  - Надеюсь, он сам найдёт тебя. Я напишу твоему отцу. Погоди, я сейчас вернусь. А пока почитай вот это. Так уж и быть, дам я тебе книгу Тота, но после того, как ты вернёшься.
  Чтобы немного отвлечь девочку, звездочёт открыл перед ней книги с картинками, повествования о роде египетских царей Птолемеев, царице Хатшепсу́т Маа́т Ка Ра́ , Александре Великом и книгу То́та о тайных знаниях Таро́ .
  - Выбирай, что хочешь знать сегодня.
  Увлёкшись чтением, лишь незадолго до полудня девочка вернулась домой, прошла через сад и тут ей навстречу выбежала мать.
  - Где ты была?! Почему так задержалась?! Что случилось?! Ты в порядке?!
  Оценив дочь с первого взгляда, Мэхдохт успокоилась.
  - Отец твой сейчас уезжает. Хочет попрощаться с сыновьями и с тобой. Хочет услышать твои пожелания.
  Она обняла дочь за плечи и проводила во внутренние покои.
  Марк отдавал последние приказания прислуге и надевал лёгкий дорожный доспех. Заметил вошедших членов семьи. Дал им знак подойти ближе. По очереди поднял сыновей на руки. Они крепко обняли его и, тогда он в радости поднял всех сыновей на руки одновременно. Затем отпустил и сказал:
  Самандар, звёздочка моя, подойди, скажи, что ждёт меня в пути.
  - Марк, - произнесла вдруг девочка голосом звездочёта.
  Отца вдруг передернуло, и он слегка отшатнулся от дочери, а она шагнула вперёд.
  - Марк, - продолжила Самандар, - почему ты ей не подарил красного коня, как я говорил тебе?
  Самандар подала отцу свиток и отступила назад. Он раскрыл его и внимательно прочитал:
  - Марк, я ждал вас сегодня утром в Сера́пиуме. Твоей дочери сегодня исполнилось восемь лет. Ты помнишь это? Самандар проснулась. К большому сожалению, я не могу заняться её обучением. Она слишком сильна для меня. О дальнейшей судьбе дочери спрашивай у Дельфи́йского Оракула. Поторопись.
  Отец свернул письмо и присел на корточки.
  - Дочь, ты была сегодня в Серапиуме?
  - Да.
  - И как часто ты там бываешь?
  - Иногда. Прихожу читать книги, отец.
  - И что ты там делала сегодня?
  - Встречала рассвет и читала об Александре Великом. Сегодня восход был очень особенный. Пап, - обняла его за шею и сказала на ухо нежно и ласково - прости, я задержалась. Возьми меня с собой. Ты же едешь в Константинополь?
  Марк промолчал, освободился от объятий дочери, отвернулся и продолжил надевать дорожный доспех.
  - Будет опасный путь для тебя на этот раз. Всё скоро изменится. Возьми меня с собой, папочка. Я тебе пригожусь, вот увидишь. Морем отправимся в путь? Старым путём через Крит?
  - Старым путём?
  - Марк, я не отпущу её одну, - заволновалась Мэхдохт, - Позволь ехать с ней.
  - Ты оставишь моих сыновей одних?!
  - Они уже большие. Кормилица присмотрит, и мы быстро вернёмся. Ведь так?
  Марк замолчал, затем отпустил прислугу и призвал дочь ближе.
  - Что ещё ты знаешь об этом моём путешествии?
  Голос девочки стал вдруг меняться от детского до взрослого, от женского до мужского и она, будто окаменев, произнесла.
  - Разгневали Посейдона корабли Александрийские,
  священная жертва не принесена.
  Возьмёт он её детьми человеческими.
  Штормы страшные будут у тебя на пути, Марк.
  Тремя галерами в путь отправишься.
  Без Самандар на этот раз тебе не справиться.
  Канешь в пучину ты, твои воины и тайный приказ,
  что держишь ты сейчас на груди за доспехом.
  Яд, что приготовлен у тебя в перстне,
  не для тебя понадобится,
  но, растворённый в сладком вине,
  спасёт он душу человеческую,
  за что дар ты получишь
  и признание сатрапа Константино́польского.
  - Чьим это ты голосом говоришь, Саманди?
  Девочка моргнула и очнулась.
  - Я разве что-то уже успела сказать? - удивилась она, - Я только хотела попросить: возьми меня, маму и Рубина с собой. Пожалуйста. Меня ждёт Оракул и Радость Мира. Я буду тихой и не доставлю тебе хлопот.
  - Тихой? - рассмеялся отец, пытливо взглянул ей в глаза и кивнул. Девочка с достоинством поторопилась уйти, чтобы сообщить радость матери.
  - Мама, мама, мы едем в Де́льфы и Константинополь! И посмотрим Афины. Я увижу богиню Афину! - зазвенел её радостный голос.
  Ранее утро следующего дня.
  Саманди и Мэхдохт встретил оживлённый порт. Вдоль стены каменной набережной ещё горели факелы, стояли товары. Высокая неприступная белая городская стена сдерживала приход первых солнечных лучей. Они еле касались острия мачты большой галеры с подобранным ярким красным парусом. В порту стояли многочисленные суда со всевозможными товарами со всего мира и ещё задолго до рассвета на пристани сновали рабы. Разгрузка, погрузка, торговцы и военные, породистые лошади, пряности, животные и зерно, букет всевозможных запахов, знакомые и незнакомые наречия. Саманди и Рубин были здесь впервые. С любопытством вертя головой по сторонам и рассматривая всё подряд, девочка шла с мамой, держала её за руку, а второй, крепко вцепившись в рыжую шерсть на загривке Рубина, удерживала пса рядом.
  И вот А́ттака, мощная боевая египетская галера. Вдоль всего борта Саманди восхищённо обнаружила выписанный синей краской глаз бога Ѓора. Мимо на галеру прошли крепкие темнокожие потные рабы в соломенных париках. Они на спинах внесли последние тяжёлые тюки, обшитые грубой рогожей и белым полотном, запечатанные зелёным сургучом высокие глиняные амфоры и несколько медных узкогорлых кувшинов, закрытых чёрными деревянными пробками. Грузчики спустились в трюм и там остались.
  Марк с семьёй взошли по бамбуковому трапу. Саманди тут же бросила руку матери и пошла с Руби́ном осматривать, и ощупывать необычный корабль. Любопытства было больше, чем опасений. Очаровывал и вызывал восхищение пока ещё дремлющий яркий красный парус и удерживающие его канаты, аккуратно свёрнутые в бочках.
  Задрав голову и распахнув глаза, Сама́нди рассматривала высокую мощную мачту из нескольких связанных вместе гладко отшлифованных брёвен, на которой в самом верху была прикреплена 'бочка' для вперёдсмотрящего. Попутный ветер только что проснулся и уже был готов наполнить парус своим свежим дыханием. Полотно вдруг встрепенулось под первым дуновением, смешало жаркий и прохладный воздух, вдохнуло, чуть напряглось, будто крепкий конь, предвкушающий славный боевой поход, и сонно выдохнуло. Канаты, как удила, оживились и расслабились. Шершавым голосом скрипнула мачта, судно качнуло. Рубин вздрогнул, тоже поднял голову и оскалился на мачту.
  На рукояти большого рулевого весла триремы Саманди нашла немного стёртых, тщательно вырезанных и ярко выкрашенных в сине-красное с золотом двух чешуйчатых крылатых змей, сплетённых в кольцо. И тут же попыталась засунуть им пальцы в пасти. У рулевых вёсел увидела несколько пар сплетённых между собой металлических цепей-канатов с поясами-креплениями.
  Три судна малой флотилии - два торговых и боевая галера сопровождения - полностью были готовы к походу. К рулевому веслу Аттаки подошёл загорелый темноволосый грек с маленькой голубой макакой на плече. Его сухое мускулистое лицо очерчивала тонкая аккуратная бородка. Грек был в белой тунике средней длины, подпоясанной широким кожаным ремнём. Наблюдая за последними приготовлениями к отплытию, он занял своё место. К нему подошли два таких же крепких гребца-галио́та и тоже встали на свои места. Последним подошёл главный рулевой.
  Саманди отступила, улыбнулась им и обезьянке, та свистнула и оскалилась. Рубин фыркнул.
  - У! - строго взглянул на Саманди, грек, нахмурился и огладил перепуганного собакой питомца, длинный белый хвост которого обернулся вокруг его мощной шеи.
  Девочке и собаке пришлось освободить им место. Не поведя бровью, Саманди отошла и с головы до ног внимательно рассматривала рулевого. Его чёрные длинные волосы были искусно плотно заплетены в жгуты и скреплены на затылке золотой заколкой-маской Посейдона. В ушах красовались серьги с продолговатыми жемчужинами. Мощные кисти рук охватывали широкие льняные повязки, на поясе висели кожаный мешочек с толчёным мелом и холщовый - с лакомством для обезьянки, на ногах высокие коричневые сандалии.
  Смуглый грек поймал строгий взгляд девочки, поиграл грудными мышцами и улыбнулся глазами. Саманди выдохнула, отвела глаза, как ни в чем ни бывало, отвернулась, и, проходя через строй александрийских воинов 'морской пехоты' - лучников и арбалетчиков, направилась с Рубином к носу корабля.
  У мачты прозвучал громкий голос капитана А́ттаки, Александра.
  - Отходим! Пора. Наш ветер.
  Марк кивнул другу и проводил взглядом дочь.
  Патро́н - александриец, стоя у второго рулевого весла:
  - Да, пора.
  Пило́т :
  - Отдать концы! Вёсла по ветру! Очистить палубу! Поднять якорь!
  Рулевой грек повторил приказ.
  - Все по местам! Пехота - в трюме сидеть! Берег - отдать концы! Поднять якорь! Отходим! Вёсла по ветру!
  Одни рабы принимали концы канатов и, втягивая их на палубу, сразу сворачивали и закрепляли на крюках под бортом.
  Другие рабы поднимали якорь и шестами отталкивали судно от пристани.
  Сигнал к отплытию громко повторил надсмотрщик за рабами-гребцами палубы, мрачный кривоногий немолодой египтянин в красном парике и холщовой тунике, подпоясанной под животом узкой чёрной тканью.
  С плетью в руках он спокойно проходил мимо гребцов без намерения кого-либо ударить. В трюме повторили приказ пилота и второго рулевого ещё два надсмотрщика.
  - Вёсла по́ ветру! Отходим! Канаты на ветер!
  Неприкованные гребцы и команда и так знали, что делать. Кривоногий надсмотрщик щёлкнул плетью о палубу, громко зазвучали барабаны, и на воду неспеша опустилось несколько пар вёсел. Восемь молодых рабов заняли своё место у бочек с основными парусными канатами и ждали приказа патрона.
  Ещё два отходящих от пристани Александрии судна откликнулись таким же ритмом барабанов.
  Голос капитана:
  - Левый на борт!
  Марк ему:
  - Ну что, в добрый путь, Александр?
  - В добрый путь, дружище Марк. Хвала Посейдону и Господу Ра!
  И отдохнувшие, набравшиеся сил на берегу воины-рабы-гребцы, дружно и аккуратно отводя тяжёлое судно от берега, разворачивают его и чуть прибавляют ход.
  - Э-эх! Э-эх! Э-эх! - мощно одновременно выдыхают они.
  Голос капитана:
  - Правый на борт.
  Второй рулевой:
  - Правый на борт!
  Надсмотрщик:
  - Правый на борт, бесы! И раз! И раз!
  Барабаны глухо держали спокойный ритм:
  - Бам, бам. Бам, бам...
  Мэхдохт подошла к мужу и, положив ему руку на плечо, смотрела на море. Рабы на палубе и вёслах быстро и чётко исполняли приказы, чуть опережая их. Галера плавно отошла от пристани и развернулась поветру. Сама́нди задержалась у мачты, предполагая, что сейчас раскроют парус, не дождалась и пробежала по рассыпанному по палубе песку, мимо матери на нос корабля. Она встала на пальчики, Рубин рядом на задние лапы, в точности повторив движения хозяйки. Оба с любопытством переглянулись и заглянули за борт. Сама́нди восхищённо задышала. Там, окуная упругие обнажённые перси в хрустальные водные кружева, нежилась в тихих прохладных волнах вырезанная из дерева, Ди́ва А́ттака. Её сопровождали два дракона.
  Вытянутой вперёд левой рукой богиня крепко держала за шею изящного младшего Синего дракона с блестящей гладкой чешуёй. Его зелёно-золотые полные сил крылья, 'покрытые' перьями, были полураскрыты и выглядели, будто пара собственных крыльев Ди́вы А́ттаки. Под ними были расположены небольшие скрытые площадки с окошком для арбалетчиков-наводчиков, цель которых были капитан и управляющие вражеским судном. Этот изящный и сильный дракон - змея, крепко обнимая богиню за пышные бёдра и тонкую талию, сидел у неё на спине и плечах, и был её Вдохновением. Держа в зубах медный фонарь, он освещал путь. Крепко впившись в корабль мускулистыми задними пятипалыми лапами с острыми красными коготками, он тащил галеру вперёд и улыбался, как предвкушающий битву воин. Казалось, разомкни богиня свои тонкие крепкие пальцы, как её Вдохновение тут же взмахнёт крыльями и сорвётся в высокий полёт. Молодой сине-золотой дракон крепко держался за загнутый кверху узкий нос корабля и мускулистое плечо брата спиралями и кольцами длинного двойного хвоста на концах которых были острые золотые пики.
  Второй, Красный дракон был значительно больше, выглядел старше, опытней и страшнее. Его мощное ощетинившееся напряжённое чешуйчатое тело и грудь служили в бою тараном. Четыре могучих перепончатых крыла с когтями, с обеих сторон прикрывали корму галеры от ударов судьбы, богиню от молний, а команду от сильного встречного ветра и стрел противника. Опершись на надводную часть острого киля мощной передней четырёхпалой лапой, он первым встречал и волны, и ветер, и возможного неприятеля. Наклонив низко шею и морду, раскрыв страшную зубастую пасть, выполненную из дерева, обшитую изнутри и снаружи медью, он представлял секретное боевое египетское оружие - гарпун, который при абордажной атаке или таране мог по очереди выстрелить три зажжённые стрелы. Либо 'заплевать' врага маленькими круглыми керамическими сосудами с зелёным негасимым египетским огнём.
  Этот не тащил путешественников в путь навстречу морским испытаниям, скорее был наглядной демонстрацией силы и предостережением пиратам и всякому неприятелю не оказываться на его пути. Его длинный мощный двойной хвост с раскрытыми плавниками на концах, служил этой галере рулевыми вёслами и килем-стабилизатором-обтекателем.
  Взметнувшаяся под напором ветра и слегка растрёпанная огненная грива морской Ди́вы была уложена в корону и увенчана девятью морскими жемчужными раковинами. Белые 'летящие' одежды облегали её тело, подчёркивали силу и решительность. На правом обнажённом плече статуи был широкий обруч из таких же крылатых змей, что и на рукояти рулевого весла. Богиня с фиолетовыми миндалевидными глазами и алыми губами трубила в бело-золотую раковину, подавала в бою и в туман специальные сигналы кораблям флотилии.
  Синий дракон, Красный дракон и Ди́ва А́ттака, сплетясь телами, были как единое целое - сила, скорость, натиск.
  Саманди всем телом тянулась к изящному крылу синего дракона, потом ухватилась за кончик его хвоста, и, перевешиваясь через борт, пыталась достать до прохладных брызг у лица Дивы. Подбежала Мэ́хдохт и объятьем сдержала дочь от чрезмерного риска, улыбнулась, поцеловала, Рубина огладила и осталась разделять с ними этот восторг.
  Три корабля один за другим отходили от пристани. Саманди впервые видела величие невероятного города Великого Александра, его статую с моря. Рассматривала так близко грандиозное сооружение Белую Жемчужину (морской ключ) - Александрийский маяк и две четырёхгранные колонны, устремлённые остриями-пирамидами к небу.
  А́ттака и ещё два судна миновали его и неспеша вышли в открытое море. Им сопутствовал попутный ветер.
  - Суши вёсла, - командовал патрон.
  По галере громким эхом пронеслось:
  - Суши вёсла! - повторил команде старший рулевой.
  - Суши вёсла! - выкрикнул надсмотрщик за гребцами.
  Один за другим рабы всех уровней подняли вёсла и втянули внутрь.
  - Трави канаты. Парус по ветру, - отдал приказ капитан, и снова он эхом прокатился по галере.
  Патро́н:
  - Парус по ветру!
  Надсмотрщик за рабами:
  - Живо!
  Барабаны замолчали. Саманди обернулась, крепко обняла маму за округлые бёдра и затаила дыхание.
  Отпущенные канаты с визгом стремительно взмыли вверх. Один огромный прямоугольный красный парус А́ттаки с громким шелестом, обрушившись вниз, раскрылся, напрягся и судно, чуть вздрогнув, прибавило ход. Глазам Саманди и Мэхдохт предстало величественное громадное золотое солнце в жемчужной короне.
  - Мам, мам, это Ра! - поняла и восторженно выдохнула девочка.
  - Да, это он! - с улыбкой восхищения подтвердила Мэхдохт. - Как давно я не выходила в море! В мире нет ничего восхитительней этого, созданного Богами дива. Только ты, доченька!
  - И ты, мамочка.
  Поочерёдно вздрогнули, раскрылись и наполнились ветром белый и полосатый прямоугольные паруса двух торговых судов. У первого на белом парусе был кентавр, у другого козерог на сине-жёлтом. Мэхдохт и дочь с Рубином перешли к корме и чуть с грустью прощались с городом. Саманди, раскрыв широко глаза, любовалась видом медленно исчезающей вдалеке Александрии, всем, на что падал её восхищённый взгляд.
  Вскоре появились белобокие дельфины. Они, обгоняя друг друга, прыгали и весело резвились у носа Аттаки. Рубин, наблюдая за их играми, вилял хвостом, чуть повизгивал и тявкал. Саманди счастливо махала им рукой, окликала их: 'Хей! Хей!', и пила густой пьянящий воздух моря большими глотками.
  Тихий день угас. Посвежело. Молодой загорелый крепкий александриец - вперёдсмотрящий в шерстяном плаще ловко вскарабкался по канатной лестнице и занял своё место в 'бочке'. Мэхдохт и Саманди спустились в маленькую уютную гостевую каюту под палубой и, вдохновлённые увлекательным путешествием, легли спать. Марк остался на палубе что-то обсуждать с пилотом и капитаном корабля.
  Озарив облачное небо багрянцем, ушло солнце. Ночь раскинула над морем шёлковый шатёр из высоких ярких звёзд. На судах зажгли огни. В зубах сине-золотого дракона загорелся фонарь с зелёным негасимым египетским огнём. Яркая звёздная безлунная ночь быстро ослепла. Небесный потолок стал тяжелей и ниже. Под усиливающийся шум волн корабли раскачивались и монотонно поскрипывали.
  К глубокой ночи боги средиземного моря решились испытать команду и галеры на прочность. Вперёдсмотрящий разглядел белые гребни волн, опытный патрон отдал приказ, и парус был вовремя свёрнут. Торговым галерам повезло меньше.
  Налетел холодный порывистый ветер и постепенно разыгрался страшный шторм, который едва не столкнул все судна между собой и не сбросил с плеча второго рулевого его зубастую лупоглазую бородатую макаку. Он отдал любимца рабу и тот, заливаемый дождём и брызгами волн, с трудом отнёс мокрую и перепуганную обезьянку в средние трюмы к 'морской пехоте', посадив в сухую клетку, подвешенную к потолку рядом с дверью каюты Мэ́хдохт и Сама́нди.
  В борьбе с бурей команда гребцов и палубных матросов постепенно сменялась четырежды. Приковавшие себя к веслу в шторм рулевые не сменялись ни разу. Марк и его пятеро близких друзей - воинов-легионеров были равными по силе галиотам-гребцам и, приковав себя цепями к веслу, тоже становились на их место за главными рулевыми, давая возможность уставшим хоть немного расслабить и согреть скованное напряжением и холодом тело.
  И 'морской пехоте' тоже довелось взяться за вёсла и приложить все силы. Воины сменяли вымотанных рабов, рабы - воинов. Как говорится: 'один за всех, и все...'.
  Под свист ветра, буйство волн, грохот небес и скрежет молний болтанка стала нетерпимой и лишь на руках матери под знакомую колыбельную, крепко обнимая встревоженного пса, обессиленная Самандар еле уснула. Едва девочка погрузилась в глубокий сон, Рубин поднял морду и завыл. Обезьянка проснулась, испугалась и стала свистеть, кричать, визжать и метаться по клетке. Ни воинам, ни рабам - ни отдыха, ни сна.
  Вскоре шторм сам собой прекратился так же быстро, как и начался. Марк всю ночь оставался с командой и воинами наверху, помогая Александру и рулевым. Затем, когда гроза прекратилась, и ветер стал спадать, дошёл вместе с ним до его каюты на палубе и что-то невпопад отвечая другу, замертво рухнул в постель. Александр устроился рядом в широком римском кресле.
  Остаток ночи был тихим и звёздным. До восхода солнца пёс непрестанно выл, а Саманди беспробудно крепко спала.
  С первыми лучами Марк проснулся, накинул плащ, вышел на палубу и присоединился к Александру.
  Было отличное безоблачное утро. С борта галеры сквозь прозрачную воду Эгейского моря были видны иногда появляющиеся где-то рядом серебряные косяки рыб. Кричащие чайки выдавали скорое начало завораживающего морского театрального действия. Опытные мореплаватели знали - где вьётся над спокойными волнами много чаек, альбатросов и гагар - там много рыбы, а где много рыбы, там стаи дельфинов, морских львов, акул и белобоких китов, и будет большая кровавая охота. Одни могут стать добычей других, и все могут стать добычей морских драконов или потревоженных на дне морей невиданных огненных чудовищ или титанов. Поэтому все, кто в здравом рассудке, даже пираты, старались обойти такие сборища стороной.
  Тихое утро. Подвывания, жалобный лай собаки, и дикие вопли обезьянки продолжались и продолжались, раздражали и выводили из себя команду Аттаки. У надсмотрщиков за рабами давно уже кончилось терпение, и они на нервные замечания измотанных рабов, не сдерживаясь, отвечали плетьми. Воины из-за пустяков завязали несколько нешуточных драк.
  Кое-кому досталось слишком много горячих ударов. Капитан заметил нервозность и услышал крики на судне.
  - Эй, ты! - подозвал он раба, - Пройди по трюмам, узнай, в чём дело. И передай всему ко́миту прийти ко мне. Немедленно!
  Раб бросил посыпать палубу чистым песком и побежал исполнять приказ.
  Александр - Марку:
  - Ты слышишь этот вой?
  - Что?!
  - Ты слышишь этот вой, говорю?!
  - Нет! Сейчас не слышу! Всю ночь будто плакал кто-то! Не человек! Я думал, это вой сирен у меня в голове и заткнул уши воском!
  - Открой!
  Марк так и сделал.
  - Да нет! Тихо. Может, это у тебя в голове?
  - Да, сейчас действительно исчезло.
  После короткой передышки, вой и крики животных снова появились.
  - Ну вот опять! Ещё немного и пойду и вспорю кому-нибудь за это брюхо и намотаю на его шею кишки! Дьявол! Что это такое?! Если кто-то сошёл с ума - выброшу за борт, чтоб не заразил команду!
  - Может, это что-то или кто-то в трюме? Пойду, посмотрю, - сказал Марк, не выдержав воя, спустился в трюм. Истошные звуки прямиком привели его к женской каюте.
  Он рванул дверь на себя и с гневом ворвался в комнатку. Дочь спала, мать нежно причёсывала ей волосы гребнем.
  - Мэхдохт! Сейчас же разбуди её и заставь немедленно заткнуться пса! Скорпионов в печень! Дьявол! Я в бешенстве!
  Мать, не сопротивляясь, так и сделала. Саманди вздрогнула от крика рассерженного отца, проснулась, испугалась и заплакала. Марк вышел и хлопнул дверью. Рубин перестал выть и облизывал девочку до тех пор, пока она не перестала плакать.
  - Мам, мам, за что папа на меня так сердится? Я ведь ничего плохого не сделала. Просто спала. Я же тихая.
  - Наверно, он устал от штормов. Трудный путь.
  - Да, трудный. Но он ещё не окончен.
  - Спи, луна моя.
  - Не хочу.
  - Тебя покормить?
  - Нет. Я пить хочу. А Рубину нужно прогуляться и поесть.
  Мать с дочерью и собакой вышли на палубу и, стоя у левой кормы, любовались на тихое море.
  Саманди подняла глаза в небо и, пристально всматривалась в него, напряжённо стиснула матери руку:
  - Сан Дэя, При́я Са́нти... - зашептала.
  - Что ты говоришь? - переспросила Мэхдохт.
  - Так, ничего. Молюсь.
  Их заметил Марк, но не подошёл. Саманди почувствовала его взгляд, настроение, отвернулась и чуть не заплакала.
  - Мам. Я хочу спать, - неожиданно произнесла она.
  - Ты же только что проснулась...
  - Нет, нет. Мне нужно спать. Сейчас. Пойдём! - и потащила маму за руку, - Рубин?... - и он нехотя поковылял за ними в трюмы.
  Едва солнце поднялось к зениту, как вперёдсмотрящий закричал:
  - Александр! Александр! Там слева по борту, в небе!
  Все, кто мог, взглянули, куда указывал рукой человек в 'бочке'. Далеко в чистом небе опускалась к поверхности моря и вращалась громадная чёрная пирамида, а вокруг неё беспорядочно сновали около десятка крупных светящихся шаров и дисков. Послышался раскатистый треск, как от молний и громов.
  Небо резко потемнело и возникшие как ниоткуда чёрные тучи скрыли пирамиду и шары. Под ними в воде появилось яркое светящееся бирюзовое 'живое' вращающееся пятно. В густом облаке вспыхивали разноцветные молнии, и над морем слышался визжащий металлический скрежет, треск, а пятно стало увеличиваться и конусом тянуться к небу.
  Александр:
  - Все наверх! Свернуть парус! - и побежал к носу корабля. За ним последовал Марк.
  Патро́н:
  - Свернуть парус! - и, стоя у канатов, следил за быстрым выполнением команд.
  Рабы со всех ног бросились исполнять приказ. Зазвучал барабан и невольники дружно стали тянуть канаты на себя.
  Дива А́ттака подала громкий низкий сигнал, прозвучавший из раковины. Другие два корабля ответили и тоже стали быстро сворачивать паруса.
  Александр:
  - По местам! Гребцы - в железо!
  Надсмотрщики:
  - По местам! Гребцы - в железо! Очистить палубу от лишнего! Песок на палубу!
  Ко́миты дружно засвистели свистками, передавая команды по бортам и трюмам. Рабы и члены команды срочно исполняли приказы. Марк, держась за борт, всматривался в быстро развивающуюся страшную, невероятную картину.
  Пилот:
  - Кто может - молитесь Апо́пу! Это его колесница и воины Амо́на Ра!
  Александр:
  - В бочке?!... Говори, что видишь!
  - Воронка! Гигантская воронка и огненный смерч над водой! Нас зацепит и снесёт прямо в Аи́д!
  Александр:
  - В железо, брат! Держись! Гребцы, право на борт!
  Ко́миты засвистели, передавая команду.
  Патрон:
  - Навались!
  Надсмотрщики ударили плетями об пол, и барабаны зазвучали громче и быстрей.
  Марк Александру:
  - Это что, твой брат?!
  - Да. Двенадцатью годами младше. Арха́ндр. Зоркий глаз, как у Гора. Читает язык волн, видит звёзды за облаками и слышит богов среди них.
  Марк:
  - Я с легионерами к рулевым.
  Александр хлопнул друга-легата по плечу, торопливо перешёл к самому носу корабля и крепко взялся за крыло Синего дракона.
  - Думаю, ваши крылья нам бы сейчас не помешали. А́ттака, в этом шторме у тебя будет шанс доказать всем, что ты - Великая Богиня.
  Ему показалось, что возобновился свист и вой.
  - Опять? Или нет. Не твои ли это проделки, Богиня моя? Да, балласт куда бы девать? - посмотрел на раскачивающиеся в волнах два тяжёлых торговых судна и огладил крыло Красного дракона. - Твой ход, дружище!
  Налетел ожидаемый сильный порывистый ветер. День за минуты потемнел до ночной мглы. Чёрный шторм возник, как из ниоткуда. Он набросился на галеры, вцепился в паруса и трепал, и тащил в сторону от торгового пути к огненному смерчу между небом и морем, всё шире и шире закручивающемуся адским горнилом. Канаты и крепи напряглись до предела, захрустели, и мачта заныла.
  Самандар с матерью в каюте. Сквозь сон девочка настойчиво еле слышно шептала: 'Сэт Аппоп... Птолиме́й, Сэт Апп... Птолиме́ум. Эхм Дэ́я При́я Са́нти Та́ра Ра...'.
  И снова, едва девочка уснула на руках матери под её песню, Рубин завыл, смерч угас, буря прекратилась, тучи рассеялись, и восстановилась ясная солнечная погода.
  Команды трёх галер с облегчением выдохнули, убрали вёсла и вновь поставили паруса.
  Патрон, пилот и рулевые Аттаки расстегнули цепи, сели и обсуждали произошедшее. Рабы принесли им воды, овощей, вяленой козлятины и немного мятной охлаждающей мази для мышц из медных кувшинов. Все рулевые и легионеры, отстоявшие у весла, ею воспользовались, растирая плечи друг другу.
  Пилот втирал её в плечи грека и свои колени и обратился к патрону:
  - Ты видел?!
  Патро́н:
  - Никогда ничего подобного!
  Тага́рт - один из пяти друзей Марка:
  - И что Вы об этом думаете?
  Уил:
  - Нам точно здесь и сейчас не место.
  Патрон:
  - Или Богам очень нужна жертва.
  Па́ки:
  - Почему не взяли, если всё к тому шло?
  Грек-рулевой:
  - Молись, глупец! Такими путями, кто знает, когда мы доберёмся до Афин, или куда бы то ни было ещё.
  Па́ки:
  - Не переставал. Но думаю, что это ещё не всё!
  Уил:
  - Прикуси свой молодой горячий язык, Паки!
  Паки:
  - Уже! Если бы не видел сам всё это, подумал бы, что кто-то или что-то такое находится на Аттаке...
  Тага́рт:
  - Что?!
  Ми́нка - один из пятёрки друзей Марка:
  - Думаю, кто-то говорит с богами и, по-моему, договаривается.
  Иа - один из пяти близких друзей Марка:
  - Дурак?!
  Па́ки:
  - Или маг. Что в общем одно и тоже.
  Греку принесли его макаку. Она свистнула и тут же устроилась у хозяина на коленях. Он улыбнулся, огладил, дал ей сушёный финик:
  - А что вы на меня все смотрите?! Это не я и не она.
  Пило́т:
  - Может кто-то из гостей-пассажиров? Персы или этруски среди них есть?
  Патрон:
  - У нас никого нет.
  Уил:
  - Семья Марка не считается. Там только маленькая девочка и её мать.
  Грек:
  - А-а... эта? Рыжая с рыжей собакой? Строгие глазки.
  
  Время далеко за полдень. Александр и Марк стоят у носа корабля и всматриваются вдаль. Подошёл пилот с помощником и картой и обратился к капитану:
  - Александр, чёртова буря унесла нас слишком далеко от торгового пути. Мы сейчас здесь. - Развернул карту из тонкой бычьей кожи, ткнул пальцем, - Чтобы вернуться на прежний курс, нам понадобится два-три дня, если не больше.
  Александр придержал рукой раскрытую карту, посмотрел:
  - За несколько часов - так далеко? Как это возможно, Тани́т?
  Пилот Тани́т удивлённо:
  - Как-то возможно, если Боги сами только что взяли и перенесли Солнце дальше на восток. Ночь покажет. Что за вой всё время?! Откуда он идёт?! Вы слышите?
  Марк:
  - Не знаю. - Соврал он. - Думал я - сирены. Ночью снова заткнул уши воском, чтоб не сойти с ума. А что это было за бедствие? Не видал никогда такого ни в море, ни на суше.
  Тани́т:
  - Боги ссорятся - смертным лучше отойти подальше и закрыть глаза.
  Марк Тани́ту:
  - Если звёзды покажут, что ты прав, было бы верно уменьшить дневную норму воды и пищи.
  Александр:
  - Верно. При этом гребцам придётся больше поработать. Будем идти и под парусом, и на переменных вёслах. Хорошо бы, Марк, чтобы и твои воины размяли кости. Странно, я тоже слышал вой, будто он шёл отовсюду.
  Марк:
  - Хорошо, что затих. - Обратился к Таниту. - Может быть, пора использовать второй парус? Быстрее уйдём из этих гиблых вод. Говорят, выносной треугольный парус Аттаки делает её парящей над волнами.
  - Крыло? Нет. Он на особый случай.
  Марк:
  - Хорошо. Па́ки! Уил!
  Они быстро подошли.
  Марк им:
  - Пусть легионеры станут частью команды на весь путь.
  Паки:
  - Да, Марк. Эй, легионеры! Все слышали приказ?!
  Уил ударил своими кожаными обручьями с металлическими накладками, и, широко расставив ноги, твёрдо произнёс:
  - Легионеры! С этого момента все как есть, без исключенья, вы не только защита, но и часть славной команды Аттаки!
  Постоянный истошный вой здоровенной собаки в трюме доводил слегка потрёпанную и уставшую команду до бешенства. Его не заглушал даже бой барабанов. Марк неожиданно вбежал в покои жены, хлопнул дверью и резким движением одёрнул и разбудил дочь.
  Пёс тут же бросился на него и до крови искусал руку. Саманди проснулась и услышала приказ взбешённого отца, прозвучавший в трюмном помещении:
  - Всё, хватит! Бросить этого чёртового пса за борт немедленно!
  Следом вошли несколько воинов и были остановлены свирепым внутриутробным рыком здоровенного пса, стоящего над девочкой, как скала. Его большие белоснежные зубы блестели, как хорошо наточенные короткие римские ножи, глаза гневно сверкали.
  Рубин прикрывал Саманда́р собой и готов был броситься на любого, кто к ней сделает хоть шаг. Девочка не успела опомниться, но успела спокойно спросить.
  - Ты хочешь сгореть заживо, отец?
  Испуганная мать прижала дочь к сердцу.
  - Ты тоже хочешь с ним за борт?! - выкрикнул Марк.
  - Нет. Я и Рубин защищаем тебя. Если разбудишь и остановишь ещё раз, следующий шторм молниями сожжёт твои корабли.
  Марк подтвердил свой приказ жестом. На пса тут же набросили густую сеть и потащили вверх по лестнице. Рубин отчаянно защищался и кусался, как мог. Но его сверху накрыли кожаными щитами, связали и не щадя потащили за задние ноги на палубу. Саманди вцепилась в сеть руками и ногами, и её выволокли следом. Мать и дочь кричали и плакали.
  - Рубин! Рубин! Папа, отпустите его! Отпустите! Рубин!
  - Нет, Марк! Не надо! Пожалуйста, пощади свою дочь! Отпусти!
  Отмечая каждую грязную ступеньку росчерками пролитой от гнева своей крови, оглушённый и ослеплённый яростью сердца, он был глух и слеп к мольбам и слезам дочери и жены. Отец и муж вышел на палубу и заорал:
  - Нет никакого шторма! И не смей даже пытаться угрожать мне, Саманди! Как ты посмела?! Не бывало такого чтобы... Пса за борт! - орал Марк, указывая на небо.
  Подошли Минка и Тагарт, но не спешили выполнить приказ.
  Саманди:
  - Папочка, не надо! Папочка, не надо! Я очень тебя люблю! Не делай этого! Пожалуйста, не делай! Лучше скажи Александру, пусть он покажет Тьме корону Ра.
  Мэхдохт:
  - Не надо, Марк! Пощади их обоих!
  Вперёдсмотрящий с мачты вдруг заорал:
  - Александр! Там! - указывал он рукой, - Воды вновь светлеют! Ветер усиливается! Впереди закручивается водоворот и штормовые тучи! Я таких ещё не видел! Мы идём по краю, и нас несёт прямо на рифы и острова!
  Команда сразу же забыла о собаке и перестала слышать плач девочки и матери. Все, кто был на палубе, видели, как далеко у горизонта, внутри чёрного, круглого как метательный диск, облака, закрывшего солнце, блеснула красная молния. Вторая, третья. Диск стал шаром и в нём мельком проявлялась гигантская пирамида. И всё это выглядело, как глаз змееликого Бога Апо́па.
  Иссиня-чёрных облаков вдруг стало много, они слились и закрыли свет. Из неба к воде снова потянулись светящиеся огнём столбы вихря. Волны раскачивали корабли, пенились и плевались гневом богов. Пилот отдал приказ:
  - Парус свернуть! Закрепить всё, что можно!
  Команда и египетские воины:
  - Третий шторм подряд?! Да чем же мы так прогневили тебя, Посейдон?
  Паки:
  - Посейдона ли?!
  И́а:
  - На вёсла, братцы, на вёсла!
  Александр на бегу к носу корабля:
  - Подать сигнал!
  Дива А́ттака, рассекая грудями черные, встающие стеной волны, протрубила сигнал-предупреждение: 'бедствие'.
  Александр:
  - Всем рулевым, веслующим и парусным - в железо ! Право на борт! Молитесь все, кто может!
  Засвистели свистки, взревели барабаны. Налетела тьма.
  Торговые суда отозвались и на судах стали сворачивать паруса и зажигать факелы.
  Тага́рт:
  - Ох! На этот раз драконы этих морей-таки возьмут свою жертву! Господь Ра всевышний, молю тебя о пощаде. Помоги!
  Марк снова посмотрел туда, куда указывал вперёдсмотрящий, увидел кусок вдруг почерневшего неба, потом взглянул на дочь. Она, вцепившись в сеть, стояла на коленях с закрытыми глазами и спала сидя. Пошатнулась и мать успела её подхватить. Связанный Рубин снова завыл, переходя на жалостный лай. Макака на руках уносящего её раба взбесилась, исцарапала и искусала его. С криком и визгом это создание мгновенно сбежало в трюм.
  - Отпустите собаку, - нехотя произнёс Марк, - Перенесите дочь! Аккуратно. Всем по местам. По местам! Легионеры - к вёслу!
  Двое из них задержались на месте.
  Под ритм барабана три галеры предприняли попытку сбежать от шторма и гигантской воронки, которую закручивал трезубцем хозяин морей. Бывалая опытная команда Аттаки, опиралась на вёсла, как гибнущий на свои последние силы. Под шум ветра и грохот волн громко обговаривала только что происшедшее:
  - Что это за ребёнок?! Это дочь Марка?!
  - А пёс?! Он готов умереть за девчонку! Смотри, что с ним происходит! Бьётся в кровь, как бешенный!
  Барабаны: И раз! И раз! Бам, Бам!
  - Хватит болтать, сухопутные крысы, или пойдёте на корм рыбам!
  - А я туда не спешу!
  Рубин продолжал вырываться, как мог, кусал в кровь сеть, метался, бросался на мучителей, остервенело захлёбываясь лаем. Галеру всё с большей силой бросало с одной громадной волны на другую, она ныряла и вновь 'воскресала' над волнами.
  Марк, держась за вдольбортные канаты, прилагая неимоверные усилия, сопротивляясь, сшибающему с ног ветру, задерживал дыхание, чтобы не наглотаться солёных брызг, забивающихся в нос, глаза и уши, едва подобрался к Александру и, перекрикивая оглушающий вой шторма и волн, почти в ухо ему прокричал:
  - Скажи, ты понимаешь, что означает: показать тьме корону Ра?
  Александр не сразу понял.
  - Что?! Что?!
  Марк:
  - Я говорю!... Александр, ты понимаешь, что означает: показать Тьме корону Ра?!
  - Не знаю.
  - Я так и думал! - выдохнул Марк в сторону, и его во весь рост ударила в лицо подрезанная бортом волна, сбила с ног. Александр удержал друга.
  Патрон беспокоился за свёрнутые паруса - ослабился один из канатов. Он их закрепил, поменял позицию, чтобы лучше видеть вперёдсмотрящего, и услышал обрывок фразы.
  - 'Корону - Тьме?' - переспросил он, - Я знаю! Почему вот только я сам не догадался?! Капитан, пройдём через центр воронки и выскочим!
  Александр:
  - А шансы есть?!
  Патрон:
  - Последний!
  Александр:
  - Убрать вёсла!!! Веслующие в трюм! Задраить люки!
  Патрон заорал:
  - Команда, приготовиться открыть основной парус, рулевые - развернуть нос поветру! Идём через центр бури! Приготовить крыло!!! Арха́ндр, веди!!! - выкрикнул он вперёдсмотрящему.
  Арха́ндр:
  - Принял!!! Держать курс!... Держать!... Ещё рано!
  Кто-то из воинов-гребцов выдохнул и, удерживаясь за канаты, вместе со всеми остальными пробирался в трюм, подумав вслух:
  - Ну, вот и всё! Теперь надежда только на...
  Александр Марку:
  - Воистину божественно смелая мысль, дружище! Наберём скорость и выскочим из шторма! Лишь бы мачта выдержала, и паруса не сорвало! Передать приказ на торговые суда! Разворачивать по ветру!
  Взревела раковина Дивы Атаки, и тяжёлые торговые галеры стали разворачивать суда и готовить к открытию дополнительные треугольные паруса.
  Архандр в 'бочке' кричал вниз:
  - Они услышали! Разворачиваются! Набирают скорость! Готовы следовать за нами!
  Александр:
  - Держать парус!
  Архандр оглядывал палубу сверху, чтобы удостовериться, что все либо прикованы, либо укрылись в трюмах. - Женщины на носу! - Указал он рукой.
  Тага́рт , крепкий небольшого роста воин с карими миндалевидными глазами, увидел, как заливает и треплет у кормы женщин, и выкрикнул Марку:
  - Марк, да их всех сейчас смоет к дьяволу за борт!
  Марк:
  - Помоги им.
  И легионер бросился помочь женщине со спящим ребёнком на руках удержаться на палубе и спуститься вниз.
  Марк проводил их взглядом и остался рядом с Александром.
  Ми́нка успел приковать себя к веслу и делился с рулевым-греком впечатлениями о девочке и собаке:
  - Она что, захлебнулась или спит там?!
  - Похоже, что спит!
  - О, Озирис, такое возможно?!
  Ми́нка обратился к греку, находящемуся впереди него у весла:
  - Слышишь? Красавчик?!
  - Помолчи, юнец, не то набью твой рот гнилыми бананами.
  - Я говорю, послушай, я о Саманди...
  - Что тебе?! Может потом, почешем языками?
  - Когда потом-то?!
  - Ну?!
  - Я как-то видел их обоих у солнечных ворот Александрии! Она всегда с ним! Ездит, как на лошади!
  Мене́с только что приковал себя третьим в связке с пилотом и восхищённо подтверждал:
  - Да... Рубин красный, как огонь! Красный пёс-конь!
  Легионеры, оставшиеся у сетей с собакой:
  - Да отпустите ж вы его! - вступился за пса воин И́а.
  - Ладно! Режь сеть и по местам! - выдохнул Па́ки.
  - Я?!
  - А кто же?! Дай ему и девочке шанс не быть смытыми за борт! И к веслу, живо!
  Воин по имени И́а , едва удерживая равновесие от качки, вцепился в сеть, разрезал её вдоль хребта собаки и быстро сделал несколько шагов сторону, держась за корму.
  - Давай! Иди! Ты свободен!
  Собака беспомощно путалась в остатках сетей, её отшвырнуло в сторону, било и болтало от борта к борту. Рабы убрали последние вёсла, воины-александрийцы продолжали переговариваться. Кто-то бросил петлю на сеть с Рубином. Тага́рт как раз подоспел, поймал и надел петлю на сеть с собакой и спас её от обрушившейся на палубу лавины морских вод. Пса быстро втащили в трюм по лестнице и тут же отошли подальше. Тот бился, бросался на людей и, вырываясь из сетей, резал в кровь пасть. А Тагарта чуть не выбросило за борт. Его ударило о бочки и снесло к рулевому веслу. Александр и Марк его поймали.
  Александр - Тагарту:
  - На вот, накинь петлю себе на пояс через канат под бортом и вперёд! Второй раз так не повезёт!
  Тагарт кивнул и постарался добраться до остававшихся в опасном положении женщин. Сейчас их прикрывали и спасали лишь мощные крылья драконов, которые разбивали над ними волны.
  На палубе у рулевого весла:
  - Слышишь Менес?! А я видел её у Серапиума! Говорят, что её сам верховный звездочёт обучает! - подхватил александриец Ми́нка.
  - Да ну, такую маленькую?! Ей же лет семь или шесть!
  - Видел, какие у неё огненные волосы?! А глаза цвета аметиста?!
  - Я слышал будто это новая Сиви́лла ! Марк сказал, что она с матерью едет в Де́льфы!
  Грек:
  - Значит это она́ волны успокаивает, и говорит с ветром?!
  Менес:
  - Похоже, что так и есть! Пусть бы и спала себе до Крита!
  Грек:
  - Да ну! Кто ж из смертных может договариваться с Посейдоном?!
  - Невинная душа или смелое сердце! - подал голос Тагарт. - Я пошёл!
  Марк ему:
  - Давай!
  Грек:
  - Невинная душа? А... это да!
  Минка:
  - Тагарт, у этого дитя смелое сердце, говоришь?!
  Грек:
  - А что? Может, это арийская богиня?!
  Рабу-гребцу палубы пришла замена. Расковывая себя, он позволил высказаться:
  - А наши боги всегда где-то рядом! Великий Дева Кришна был пастухом!
  Мене́с на рулевых вёслах:
  - Не слышал о таком! А ты откуда, раб?!
  - С крыши мира!
  Тагарт проходя мимо него:
  - Помалкивал бы ты об этом, не то останешься без языка и без крыши!
  - Да, господин!
  Минка:
  - Ну, тогда помолимся за её крепкий сон!
  Раб, уходя:
  - Как бы там ни было, уж лучше слышать этот дьявольский вой, чем кормить морских драконов!
  Подобравшийся к веслам Марк слышал обрывки фраз, остановил раба за плечо, оттолкнул и исподлобья бросил:
  - Ты-таки жаждешь укоротить себе язык, невольник!
  В нижних трюмах воины с опаской поймали сеть с собакой и задвинули между тюков.
  Кто-то из них:
  - Режь сеть!
  - Я?! Да ни за что!
  Иа и Менес открыли люк вниз. И́а выкрикнул им:
  - Эй, вы! Чего смотрите?! Отпустите уж тварь, не то сердце его разорвётся!
  Никто не решился. Мене́с спустился. Иа - по лестнице за ним. Наконец подоспел и Тага́рт. Иа и Менес приняли истерзанную штормом еле живую женщину и спящую девочку. Тагарт не верил в то, что видит: мокрая насквозь Самандар в бурю под громы и молнии действительно беззаботно спала.
  Иа и Менес, чтобы не поранить пса, аккуратно разрезали сеть, воспользовавшись чужими клинками.
  Измученный Рубин с визгом и лаем, оставляя кровавые следы на полу средней палубы, помчался к каюте.
  Тагарт как раз помог матери, отнёс спящего ребёнка в каюту и бережно уложил в постель.
  Мэхдохт с благодарностью и облегчением сказала:
  - Спасибо, Тага́рт. Иди, ты нужен моему мужу, - и разрыдалась.
  Он кивнул и, выходя, увидел, как, скользя и спотыкаясь, на него несётся огромный мокрый пёс с окровавленной пастью. Легионер едва успел уступить ему дорогу.
  Рубин в два прыжка оказался в каюте рядом с Саманди. вскочил на лежанку, прикрыл собой девочке спину, облизал ей руки, шею, лицо, испачкал кровью, и, устало вывалив опухающий язык, гордо лёг как сфинкс.
  Тагарт:
  - Молодец, парень. Не всякий человек... - и, закрыв плотно дверь в каюту, удалился.
  Не просыпаясь, девочка обняла друга, чуть улыбнулась и тихо продолжала шептать:
  'Сэт Апп Птолемей... Сэт Апоп Птолемеум. Ахм Прия Са́нти Та́ра Ра...'
  Мать нежно обняла обоих и укрыла козьими шкурами.
  - Спи, Саманди, спи. Отдыхай, Рубин. Смелое сердце.
  Менес и Иа заглянули в каюту, удостоверились, что с женщинами всё в порядке и вернулись к рулевым.
  Арха́ндр выкрикнул:
  - Пора! Парус готовь!..
  Александр:
  - Парус готовь!
  Пилот:
  - Парус готовь!
  Дива Аттака затрубила в раковину дважды, и галера вдруг осветилась со всех сторон слепящим белым светом шариков, которые быстро перемещались и цвиркали, как кузнечики или цикады. Все, кто был на палубе, от яркого света мгновенно крепко зажмурились, но каждый по-своему пытался подсмотреть, что происходит. Они резко оборачивались на проносящиеся близко мимо них звуки.
  Архандр закричал:
  - Сами Боги понесут А́ттаку! Полетели! Отпускай!
  Александр всё же приоткрыл глаза и увидел вокруг рой маленьких огненных 'пчёл'. Капитан поднял голову, чтобы удостовериться, что Архандр надёжно приковал себя к мачте. Сквозь потоки воды и света он едва разглядел, как над мачтой с мелодичным негромким визгом сновали 'любопытные' огненные шары побольше, а высоко над его братом висел и светился серебряный октаэдр. Александр почувствовал, как его цепи, вдруг, приподнялись в воздухе и, подпирая лёгкие, отрывают его ноги от палубы. Капитан ощутил в паху странное сильное возбуждение. Волосы встали дыбом и на его голове и на теле, странно закололо на языке и зубах, как от переедания кислыми фруктами. Он испугался, и, схватившись крепче, за что смог, выкрикнул вверх:
  - Брат, держись! Полетели!
  Ди́ва громогласно, наконец, протрубила в третий раз, огоньки мгновенно разлетелись в стороны, но остались вокруг корабля. Архандр увидел освещённую 'пчёлами' дорогу и паруса всех судов одновременно раскрылись.
  - Вперёд!!! - В восторженном экстазе заорал вперёдсмотрящий, указывая патрону направление, которое все на палубе и так уже видели. - Веди нас, о Великий Ра!
  Грек:
  - Неси нас, о Всевышний!
  Александр жадно вглядывался в огоньки, пытаясь понять, что это или кто это, и вдруг закричал:
  - Прости меня, о, Великий Господь Ра! Отныне пока жив буду, буду твоим смиренным рабом.
  - И я!
  - И я! - хором отозвались остальные на палубе.
  'Любимым сыном' - услышал в душе Александр, вздрогнул и заплакал. Остальные услышали в душе эти же слова и, вглядываясь в свечение, реагировали по-своему.
  А в это время в каюту Саманди и Мэхдохт сквозь палубу проникли 'пчёлы'. Мэхдохт резко отключилась ещё до того, как они проявились. Яркие солнечные огоньки зависли над ней, Саманди и спящим Рубином, 'срослись' в руку, тонкие пальцы которой изящно сложили особую фигуру-знак Ра. Рука Саманди поднялась и тоже повторила эту фигуру. Девочка счастливо засияла в улыбке, повернулась набок и продолжила крепко спать. 'Солнечная рука' плавно распалась, и повторила детскую улыбку Саманди, затем 'пчёлы' облачком просочились через потолок и исчезли, погасив вихрем фонарь в каюте.
  Команды проворно выстроили суда по ветру, они набрали бешеную скорость и летели то ли по волнам, то ли над волнами навстречу светящемуся широченному столбу, поднимающемуся в небо. На галерах не было ни одного человека, который бы не поминал Единого Господа, называя именем, известным во всех землях.
  Паруса-крылья сослужили всем добрую службу, выдержали испытание. Корабли приблизились почти вплотную к светящейся вертикальной стене бирюзовых вод. Дива Аттака подала сигнал, и свечение вокруг кораблей вдруг полностью исчезло. Шквальный ветер, сменивший направление, быстро развернул галеры и в полной темноте вынес в спокойные воды. Команды очнулись с первыми лучами солнца. Оказалось, шторм серьёзно потрепал паруса и оснастку, но, хвала небесам, все судна спаслись, хотя несколько десятков человек смыло с бортов торговых галер. Наутро оказалось, что ни один человек из команд галер не помнил, что происходило после того, как погасли огни.
  Придя в себя, патрон и пилот обратились к Марку:
  - Спасибо, дружище! Отличная мысль - выйти из шторма через его центр!
  Марк задумался и признался:
  - Да, отличная... Но не моя.
  - Как не твоя, Марк?! - подошёл и положил ему руку на плечо Александр. - Ты ж мне сам сказал...
  - Я повторил слова дочери.
  - Кого?! - вспыхнул пилот.
  - Саманди. Это она сказала, чтобы Тьме показали Ра в его жемчужной короне.
  Патрон, удивлённо покачал головой.
  Грек почесал в затылке.
  Тага́рт хлопнул Уи́ла по плечу:
  - Вот это да!...
  Минка:
  - Вот кто имеет чистое сердце говорить с Богами - ребёнок!
  Марк:
  - Да-а... Признаться честно, жалею, что вчера так и с ней, и с Рубином... И с Мэхдохт. Спасибо, Тагарт! Иа, Менес, Паки... Только, друзья, я бы хотел, чтобы всё это осталось между нами. Саманди у меня ещё совсем кроха.
  Все:
  - Да...
  - Да...
  - Конечно.
  - Всё, забыли!
  Марк:
  - Но я не забуду...
  Александр, поддерживая его, кивнул.
  Марк отвернулся, отошёл к борту и, глядя на спокойные воды, горячо дыша, думал:
  '............'
  На том и стало. Теперь всю тихую солнечную дорогу до Крита, а затем и через опасные пиратские акватории, путями мимо живописнейших Кикладских островов до Афин Саманди почти всё время спала, спрятав нос в пахнущей мёдом длинной шёлковой шерсти Рубина. А он ел и пил только из её рук. Следовал везде тенью, прикрывал спину, пока она спала. И истошно, днём и ночью выл, не оставляя девочку ни на минуту, и не давая команде уснуть. Но команда притерпелась, смирилась. Действительно, не выбрасывать же любимца маленькой девочки лишь только за то, что он воет? А знающие тайну мужчины даже начинали волноваться и вглядываться в ясное небо, если Рубин вдруг на некоторое время замолкал, а Саманди выходила подышать свежим воздухом. Даже пираты не нападали на столь желанную богатую добычу. Издалека разглядев красный солнечный парус Аттаки, и услышав её грозный рог, провожали и уходили прочь.
  Когда малая флотилия во главе с боевой галерой охраны подошла под парусами к высоким стенам Афин и причалила, моряки с облегчением выдохнули.
  Покидая корабль, огненноволосая девочка, сопровождаемая громадным рыжим псом, выглядела в глазах рабов и воинов маленькой красавицей. Александр, его брат Архандр, рулевые, патрон и пилот, восхищённо улыбались и молчали. Отец счастливо нёс её по палубе Аттаки на крепких руках. Цепко держа маму за руку, Саманди обернулась, махнула всем рукой и улыбнулась Диве в жемчужной короне и её драконам. Кое-кто из команды с любовью ей ответил улыбками. Александр выкрикнул: 'Хо Ра!' (Дитя солнца), и поднял руку. Марк обернулся, кивнул другу и ответил тем же жестом прощания. Пятеро легионеров: Уил, Тагарт, Минка, Паки и Иа, спускаясь по трапу, держали за ними плотный строй. Широкоплечий грек - рулевой в белой тунике с непоседой-макакой на плече в выросшей за время похода кучерявой бороде по такому поводу распустил свои чёрные косички-жгуты. Причесался и, провожая Саманди по отдраенной до блеска палубе Аттаки, щерился ей во все белые зубы.
  
   * * *
  
  Афины. Отличная погода, солнце. На пристани пришвартовано до десятка судов, под разными флагами со свёрнутыми парусами. С корабля видны белые сияющие дворцы с колоннами, ступенями и мраморными статуями. Искрящиеся фонтаны, свисающие с балконов невероятные цветы, длинные тенистые оливковые и эвкалиптовые рощи, пылающее разноцветье листьев винограда. Пристань и город столь захватывающе удивительно пахли рыбой, специями, цветами, фруктами и вином одновременно, что восхищённая Саманди замучила отца и мать тысячами вопросов. Марк быстро устал от них. К нему подошёл и представился посыльный римлянин, встречающий Марка и пригласил его следовать сразу к сатрапу Афинскому. Саманди и Мэхдохт увлеклись, рассматривая всё вокруг и не заметили, как Марк ушёл. Подошли рабы носильщики и пригласили обеих следовать за ними.
  Не по-зимнему длинный жаркий день, затем чуть более свежая ночь. Лёгкий ветер с моря колыхал сырые занавеси. Саманди не спалось. Она осторожно оставила постель матери, вышла на террасу белокаменного дворца и, положив руки и голову на холодные резные перила, долго глядела на искрящийся серебром ночной залив, ещё неполную луну и высокий потолок ярких звёзд, которые складывались в картинки животных и богов. Она их узнавала, и это было удивительно. Самандар думала над тем, какой должно быть бесконечно огромный мир, что если они так долго преодолевали путь из Александрии до Афин, а в небе сияют всё те же звёзды. И где те земли, над которыми горят те созвездия, о которых говорил её учитель звездочёт.
  Ветер чуть шевелил листья старых эвкалиптов, играл с волосами девочки. В воздухе одуряющее пахло магнолиями и альби́цией , которым вдруг этой ночью вздумалось разцвести ещё раз.
  - Тара... - вдруг тихо сквозь шуршание деревьев и можжевельников услышала она. Но девочка осталась в своих мыслях.
  - Тара...
  Самандар прислушалась, оглянулась. Никого. Посмотрела с балкона в маленький сад с белым мраморным фонтаном. Никого.
  - Самандар...
  Позвал кто-то женским голосом. Девочка вернулась в комнату.
  - Что, мам? Ты меня звала?
  Но мать спала. Впервые за путешествие она позволила себе уснуть глубоко. Дочь вернулась на балкон.
  - Саманди... - кто-то более настойчиво пропел где-то вверху.
  Девочка подняла глаза и увидела вдалеке белый огромный храм с колоннами, у которого стояла на струях воды полностью облачённая в боевые доспехи статуя богини Афины. В свете оранжевой луны, казалось, её доспехи выкованы их горящих углей. Саманди заволновалась. Струи исчезли. Статуя, опустила щит и копьё, повернула голову, протянула руку, и на ладонь богини сел маленький крылатый ангел. Афина заговорила.
  - Скоро настанет смена времён, старые боги будут забыты и придут новые. Старые враги надели личину и назвали себя людьми, а вас своими друзьями, чтобы уничтожить спящими вас и детей.
  - Мне очень жаль, Афина.
  - Я говорю с тобой не для того, чтобы ты меня или себя жалела, Та́ра!
  - Почему, о Великая Воительница, ты называешь меня этим именем?
  - Когда-то и это имя было твоим. Мощь богов велика, но мы её теряем, а человеческие тела теперь столь малы и хрупки, что и избранные уже не могут выдержать всей божественной силы. В тебе лишь капля Тары, и я говорю с ней. А теперь послушай. На избранном тобой пути будет много испытаний и потерь, но ты ещё слишком мала, чтобы перенести их сейчас. Я дарую тебе часть мужества самых сильных воинов Эллады, потому что твоё сердце требует защиты.
  С маленького крылатого ангела, сидевшего на правой руке богини, вдруг слетело маленькое золотое пёрышко и легло в левую ладонь Саманди.
  - Торопись, Та́ра, тебя ждёт твой друг Ора́кул . И помни, ты носишь имя огненного дракона и обладаешь каплей его силы.
  Афина вновь взяла в руки оружие и её вдруг охватил огонь. Статуя вспыхнула невероятным светом.
  Саманди закрыла глаза, увидела яркое фиолетовое свечение и открыла глаза. Оказалось, что солнце уже поднялось, и она лежит в обнимку с Рубином и матерью.
  'Интересно, мама тоже видит такие сны? А отец?' - подумала она и, не разбудив мать, вышла с собакой на балкон. Девочка увидела, что бронзовую статую Афины действительно хорошо видно, и она сейчас горит, сияя в солнечных утренних лучах.
  Саманди наскоро тепло оделась и с собакой побежала к ней. Оказавшись на большой площади у подножия статуи Богини Воительницы, она восхитилась её мощью, силой и изяществом и, изо всех сил подтягиваясь на цыпочках, пыталась хоть пальцем прикоснуться к её стопам.
  - Спасибо, Афина. Я запомню, что я Тара. Моё уважение. Спасибо.
  - Самандар! - окрикнула её запыхавшаяся мать, - Как же ты быстро бегаешь.
  Девочка послушно вернулась к маме.
  - Город незнакомый. Воинов много. Тебя здесь не знает никто. Пожалуйста, сама никуда не уходи!
  - Хорошо, мам. А кто такая Тара?
  - Я не знаю.
  - Мам, а со мной говорила Афина.
  - Точно? Точно?
  - Да.
  - А хочешь действительно увидеть и поговорить с ней?
  - О, да! Конечно, да!
  - Тогда давай поторопимся. Время раннего завтрака. Отец, возможно, уже проснулся. Не будем опаздывать.
  - Хорошо.
  - Потом возьмём для Афины подарки и пойдём в Парфенон.
  - Да, конечно. Она мне тоже сделала подарок, и я хочу ей что-то такое удивительное подарить. А что такое Парфенон , мам? И что можно подарить богине, чтобы не оскорбить её?
  - Любовь, дорогая моя, любовь. Я покажу и расскажу. Я была в Афинах двенадцать лет назад, после того как мой отец отдал меня в жёны твоему отцу. Кое-что я помню, главное не заблудиться, - улыбнулась Мэхдохт.
  - А как вы приехали сюда?
  - Морем. А ты видела, мимо чего ты пролетела, пока бежала на площадь?
  - У у. Я торопилась поблагодарить Афину, пока она не ушла.
  - Куда? Это только одна из её статуй. Будем возвращаться быстро, а ты открой пошире глаза. Это невероятный город. Город богов!
  - Нет, нет, мам, она живая. Рубин, не отходи от меня.
  - Конечно живая, как и все боги.
  Собаке трудно было не реагировать на появившихся, на улицах быстрых всадников и гружёных вещами и продуктами мулов. Он молча оскаливался на проезжающих мимо, и шёл, плотно прижавшись к девочке.
  По традиции в греческом триклинии были приготовлены стол и ложа. На столе, покрытом скатертью, в тарелках хлебные лепёшки, овечий сыр, Родосское печенье, яйца. Хозяин дома, друг детства отца, Аркадий, пригласил семью возлечь на ложах и приступить к трапезе. Саманди с интересом наблюдала, что да как происходит, и слегка разочаровалась тем, что почти не нашла особенных отличий. Рабы принесли кашу, мульс , воду и на дополнительный столик поставили свежие и сушёные фрукты, фиги, смокву и орехи.
  - Доброе утро, муж мой. Доброе утро, Аркадий.
  - Долгих лет, пап, дядя Аркадий. Пап, когда ты пришёл, я даже не заметила. Ты расстроен? Тебя не обидели здесь?
  Марк и его друг с улыбкой переглянулись, и отец вдруг сделался серьёзным и поднял чашу с мульсом.
  - Да, я был на важном совете почти до утра. И сегодня мне понадобится твоя особенная помощь, Саманди, - надпил, поставил и надломил лепёшку с сыром.
  - Моя?! Правда? Чем я тебе могу помочь? Только скажи! - дочь перестала есть.
  Марк:
  - Есть у меня очень важный приказ, и без тебя мне не справиться.
  - От Цезаря ? Нет, нет, пап. Ты такой сильный и умный, ты обязательно со всем справишься сам.
  - А что за приказ? - всполошилась Мэхдохт.
  - Его необходимо выполнить сразу после завтрака. Потом мне нужно отдохнуть.
  Саманди с ожиданием заглядывала ему в глаза:
  - Так что за приказ от Цезаря, пап?
  - Об этом позже. Мэхдохт, ты тоже можешь пойти со мной и Саманди. Завтра утром мы отправляемся в Дельфы. Особенно не располагайтесь.
  - Завтра?! - переспросил Аркадий, продолжая завтрак, - Что вас гонит так в дорогу? Оставайтесь ещё на пару недель, или на месяц. Скоро у нас будет праздник Диониса, и начнутся малые Дельфийские игры, - и он отпил из кубка несколько глотков мульса.
  - Так скоро ехать? - удивилась Мэхдохт.
  - Уже завтра? - немного расстроилась Саманди.
  - Да. Пора. Время гонит, друг мой. Время, - продолжал вкушать Марк, - У меня всего лишь два месяца на дорогу от Александрии через Дельфы в Константинополь и обратно. Мне нужно успеть женщин вернуть домой в безопасности. Разбои на дорогах участились, и люд простой будто взбесился. Требуют явленья чуда. Из Хазарии недобрые вести получил от брата младшего. Левиты замышляют что-то и едут в Иерусалим .
  - Что пишет брат твой Мшей ?
  - Что жив, здоров, и ждёт второго сына. Сказал, что труден хлеб, но там, в Хазарии - Бог к сердцу ближе. Сказал, что многие кохены направились туда, в Константинополь, две или три недели как. Старейшина уехал из Мессины . Сказали, что в Константинополе появился какой-то светлоглазый арий, что ходит по морю, как посуху. Двумя хлебами накормил голодный люд. Исцеляет всех, кто просит, и воскрешает тех, кто умер. Тот арий говорит, что все мы дети небесного народа и рабство - грех перед лицом родителей-богов.
  - Да он безумец! Опасны речи и деяния его. Я знаю, кто я. И знаю, кто мой раб, и за что осу́жден он носить ярмо на шее. Такого раньше не бывало, чтоб по воде ходить и воскрешать умерших. Он что, пророк или Мессия? Всё это слухи.
  - Да, возможно, как и те, что будто бы в Каиа́фу бес вошёл. Я должен вовремя вернуть отряд свой на галеру в строй. Погода изменилась. Будет дождь. В колене шрамы стынут, жилы тянет. Несколько распоряжений - и в дорогу.
  - Хорошо, Марк. О провианте и палатках не беспокойся.
  - Аркадий, друг мой, такая малость, как палатки, у нас, конечно, есть, а провиант закупим. Я видел выбор здесь большой.
  - Но молодого красного вина из Родоса с собою точно нет. В дороге может пригодиться. Ночами у нас холодно уже.
  - Жаль ехать завтра. Я бы хотела успеть побывать в Парфеноне и у кого-нибудь узнать, кто или что такое Тара, - подала голос Саманди.
  - В Парфенон успеете, если поторопитесь. А Тара? Ты не знаешь, что такое Тара?
  Укорил её Марк.
  Дочь покраснела и опустила глаза.
  - Я расскажу тебе о ней, но после того, как ты поможешь мне выполнить моё задание. Но ты, конечно, можешь отказаться, пойти в библиотеку и узнать из книг сама.
  - Конечно, я помогу тебе, пап, и потом пойду в библиотеку! Мам, ты сможешь пойти со мной в Акрополь ?
  Мэхдохт:
  - Это великое сооружение и там...
  Марк:
  - Заканчивайте завтрак обе, успеете всё посмотреть, если...
  Марк и Аркадий вытерли руки, встали с ложа и стали уходить.
  Саманди им вдогонку:
  - А Рубин может идти со мной?!
  Марк не оборачиваясь:
  - Тебе решать.
  Час спустя Марк с семьёй были уже на торговой площади.
  Вот он, Афинский рынок. Тут продавали всё: овощи и фрукты, пшеницу и оливы, овечье масло, оливковое - для лампад, сыр козий, овечью шерсть и ткани тонкие, ковры персидские и кресла Рима. Украшения женские из меди, серебра и восточных самоцветов. Посуду из стекла и глины Хаза́рии и расписные красные из Ро́сии, амфоры всех видов и размеров - местных мастеров. Сосуды и чеканки потомственных умельцев чаши лить из серебра и меди. И, конечно же, сладкое, игристое и терпкое вино, любое.
  Саманди с любопытством рассматривала, что успевала. Рынок бурлил и был в самом разгаре. Площадь. Правый край Аго́ры занимал здесь конный рынок и рынок рабов-детей, за ним скотский был и птичий. Далее продавали рабов всех цветов и возрастов. Слева от площади высокообразованные знаменитые в Греции гетеры на столбе объявлений искали выгодное и интересное для себя предложение. Неудачливые и престарелые гетеры, что опустились в обществе и обнищали, не скупясь на ласки себя за мелкую монету продавали. На стене объявлений читали и откликались на любой посул. Так второпях с соперницами ссорясь и ругаясь, покидали рынок.
  Марк с семьёй и охраной направились в то место, где продавали породистых настоящих лошадей и красивых рабов-детей. Некоторые дети были абсолютно голыми и замёрзшими. Они теснились, чтобы как-то согреться. Работорговец обращал внимание на их слёзы меньше, чем на кудахтанье сидящих в клетках кур и гусей. Красивых, ладненьких детишек вытаскивали по одному на помост, рассматривали, ощупывали, щипали и заглядывали в рот, а они обречённо плакали, ища надежду на спасения в равнодушных глазах прохожих. Это удручающее зрелище сразу стёрло улыбку и восхищение с лица и сердца Саманди, она перестала удивляться. Крепче держалась за руку матери и прижимала к себе Рубина.
  Саманди вдруг встретила обречённые мокрые глаза светлокожей голубоглазой девчушки её возраста, перепугалась и замёрзла от её взгляда. Отвела взгляд, отвернулась и крепко впилась в руку своей мамы, спросила:
  - Отец, зачем мы здесь? - чуть не расплакалась она.
  - Увидишь, - не оборачиваясь, ответил он.
  Когда они проехали мимо этого места и оказались у загона с крепкими лошадьми, остановились. Марк спешился. Саманди, выдохнула и вместе с мамой сошла с носилок.
  - Выбери крепкого коня, - сказал отец, - Ты больше не можешь ездить на Рубине, сказал мне Цезарь. - Соврал он, - Кроме того, я не сделал тебе подарок ко дню рождения. Восемь лет достаточный возраст, чтобы пересесть в седло.
  - Но мне не нужна лошадь. Прости, пап.
  - Не называй меня отцом вне стен дома!
  - Хорошо, отец. Хорошо, Марк.
  Он улыбнулся глазами.
  - Я попросил этого торговца, чтобы он нашёл всех кобыл и жеребцов в Афинах, что родились в первый день Митры. Так хотел твой учитель-звездочёт. Я думаю, что сейчас как раз подходящее время и повод.
  - Учитель? Хорошо, Марк, я сделаю выбор.
  Самандар выпрямилась, как-то вдруг стала выглядеть взрослей, подошла к хозяину лошадей, взглянула и спросила.
  - Так ли, что все эти четверо родились в первый день Митры?
  - Да, маленькая госпожа. А сколько вам лет, маленькая госпожа?
  - Восемь.
  - Какой вам нравился из них?
  - Не могу пока решить. Расскажите мне немного о каждом.
  Саманди внезапно почувствовала, как горят огнём её ноги, и жжёт грудь. Она подумала, что это из-за жары, немного освободила шею от лёгкой белой накидки и продолжала слушать улыбчивого грека.
  - Очень хорошие сильные лошади. Прекрасно объезжены, любая для Вас будет отличным подарком.
  - И всё же?..
  К ощущениям жара девочки добавился изредка долетающий звук хлёсткого бича. У Самандар стало перехватывать дыхание и кружиться голова.
  - Этот жеребец порезвей. Отличная шёлковая грива. Вот этот трёхлетка в яблоках - повеселей. Эта кобылка имеет мягкий шаг и бег плавный. А эта...
  - Так чем же они отличаются от остальных таких же, в других рядах?
  Саманди уже не слышала его, только вздрагивала от чужой обжигающей боли, хватаясь то за своё плечо, то, прикрывая руками бок. Её уши заполняли звуки ударов бича, гневное ржание-страдание какой-то лошади.
  - Они рождены в первый день Митры, - ответил грек, пожал плечами и обернулся. Но там уже девочки не было.
  Позабыв обо всём, сквозь беспорядочный говор торговцев и шум каких-то используемых металлических инструментов Саманди очертя голову неслась через площадь, на призыв о помощи.
  - Саманди, ты куда?! Вернись! - выкрикнула вдогонку мать.
  Марк жестом приказал пятерым легионерам следовать за ним, вскочил на лошадь и поскакал за дочерью, но, опережая его, след вслед, за девочкой рванул Рубин.
  Руки, ноги, платья, кувшины, беззубые улыбки торговцев снедью. Пыль, навозная куча, лужа, мелкая монетка исчезла в пыли и чьих-то натруженных руках. Кто-то в лохмотьях обрезал кошелёк и метнулся в сторону. Высокий крепкий атлет в длинном плаще и роскошных высоких сапогах на мускулистых ногах, который увидел раскрасневшуюся бегущую девочку и решил перехватить её рукой, заметил несущегося за ней огромедного пса и резко отступил в сторону.
  Саманди оказалась у загона с одной лошадью. Её изо всех сил с наслаждением хлестал длинным бичом низенький загорелый торговец с брюшком, на лице которого было много мелких бородавок.
  - Перестаньте! Прекратите! Что вы делаете?! Оставьте его! Во имя бога Солнца и Афины, прекратите! - кричала Саманди и, вцепившись в его руку, повисла на ней всем телом. Рубин вгрызся в его тёмные одежды, рычал и трепал их.
  Марк галопом подъехал и увидел, как его дочь обеими руками отчаянно крепко держит кнут, которым хозяин избивал и так уже истекающего кровью крупного серо-белого жеребца с рыжей гривой. Марк подскакал, соскочил с коня. Хозяин жеребца, оттолкнул девочку и замахнулся бичом на неё и собаку. Но его руку вдруг остановил в крепком захвате Марк, а на второй мгновенно повис Рубин. Бородатый горбоносый торговец выпустил повод. Жеребец отскочил, отбрыкиваясь, тряс головой и хрипел, разбрызгивая красную от крови пену по песку.
  - Не стоит поднимать руку на ребёнка, - сдержано произнёс Марк.
  - Ай, Ай! Убери швоего бешеного верзилу! - женским голосом взвизгнул шепелявый перс.
  Марк:
  - Рубин, назад! Руки, я сказал!
  - А кто мне может жапретить?! - пыхтел гнилым ртом низкорослый кривоногий торговец.
  Марк:
  - Я! Её отец.
  - Отжови щвоего рыжьего дьявола! - шепелявил бородавочный перс.
  Марк поднял дочь из пыли и строго произнёс:
  - Немедленно возвращайся к матери! Рубин - назад, я сказал!
  Пёс нехотя послушался, но остался в центре событий, внимательно наблюдая за действиями торговца.
  Хозяин приказал рабу поймать жеребца и снова привести к нему.
  Саманди:
  - Нет, Марк! Он забьёт его до смерти!
  Марк:
  - Хозяин имеет право делать со своим товаром всё, что захочет.
  Отец попытался посадить дочь на свою лошадь, но она увернулась и снова вцепилась в кнут обеими руками. Рубин, рыча, тут же бросился на перса, снова вцепился в его одежды и трепал их.
  Перс стиснул зубы и прошепелявил:
  - Или уйми щвою дощь и щобаку, римлянин, или я щам вожьмущь за её вощпитание!
  - Ты, видимо, не понимаешь, кто перед тобой! - возмутился Марк, решительно шагнул вперёд и крепко сжал эфес своего меча.
  - Перестаньте! Перестаньте! Папа, не надо! Рубин - назад! А Вы скажите, почему Вы его избиваете? За что?!
  - С чего бы я должьен вообще говорить щ тобой, дифчонка? Хощу и всё!
  - Потому, что её отец - легат александрийского легиона и при желании мои воины могут живьём нафаршировать тебя навозом этого жеребца! А теперь отвечай!
  - Ну, хорощо! Хорощо, - кипел гневом потный торговец, но сдерживался, - Этот жьеребец просто дьявол! Ни под щедло, ни в колещницу, ни в повозку пощтавить его не могу! Ни продать, ни отправить на бойню! Дьявол! Покаживает, что он хромой и очень болен. Кому нужьна больная скотина? Подарить - так его уже вще ждещ жнают! Одно удовольщтвие щлыщать как эта бещтия орёт от боли. Ух! - замахнулся на него.
  Конь дёрнулся и присел, ожидая следующего обжигающего удара, и оскалившись, захрапел.
  - Не надо! Не надо! Расскажите, почему так с ним? - спрашивала Самандар.
  Глядя, как конь немного успокаивается, и из его ран по бокам течёт кровь, а из глаз слёзы, она сама плакала.
  Перс:
  - Не жнаю. Вожьможно, проклят тот день и чащ, когда он родилщя.
  Саманди:
  - Это Ваш конь?
  Перс:
  - А чей же? Мой.
  Саманди:
  - Значит и его мать тоже Ваша?
  - Да, конещно. Настоящая липищианская кровь! (Липицыанская кровь).
  - Она жива?
  - Зачем тебе это нужно, Самандар? - не понимал Марк.
  - Папа, позволь мне. Так мать его жива? - девочка настойчиво допрашивала торговца.
  Перс:
  - Да, жьива.
  - Проводите меня к ней, пожалуйста, но пока не трогайте... Как его зовут?
  - Аре́щ! (Аре́с)
  Серый в яблоках конь с рыжей гривой вздрогнул и выпучил глаза. Перс замахнулся.
  Саманди жестом и словом остановила торговца.
  - Пожалуйста, не трогайте его.
  - Ладно. Пусть пока отдохнёт. Жьверь! А щего ты хочешь, девочка?
  - Папа выбирает мне подарок на день рожденья. Сказал, что я сама могу выбрать.
  - Ты его хощешь?! Да я его на мяшьо продаю! Он прощто дьявол во плоти!
  Саманди ему ничего не ответила.
  Марк:
  - Дочь, ты точно этого хочешь?!
  Она кивнула. Марк посадил Самандар на коня впереди себя. Перс сел на свою лошадь, и они отправились за город. Рубин пылил следом. Вскоре эти четверо оказались у конюшен. Всадники спешились, привязали коней и направились в стойла.
  Саманди:
  - Рубин, останься здесь.
  Пёс нехотя повиновался. Люди вошли в загон для кобылиц и новорожденных жеребят.
  - Щто?! Хорощи?! Все, как наподбор! Вот его мать. От неё отлищные жьеребцы. Липищиан, щищтокрофка! Какая грудь, а шея, ноги?! Грива-шёлк! - похвастался перс, - Хотите покажьу от неё трёхлетку. Конь объежжьен. Я ручающь! Продам не дорого... - Улыбнулся щербатым ртом и прищурился от яркого света.
  Марк:
  - Ну-у...
  Саманди:
  - Нет!
  Она осторожно подошла к пьющему молоко своей матери трёхмесячному жеребёнку на высоких стройных ногах. Огладила по бархатной коричнево-пегой немного волнистой блестящей шерсти. Он взбрыкнул, мотнул короткой серойой гривой и нехотя отошёл в сторону.
  Саманди:
  - Этот малыш тоже будет белым, как его мать?
  - Да.
  - Можно мне немного её молока?
  - Зачем?
  - Защем?
  Спросили Марк и перс одновременно. Девочка пожала плечом. Перс дал приказ молодому, чуть прихрамывающему рабу-подростку, чтобы тот надоил немного кобыльего молока в кувшин.
  И ещё Самандар попросила этого раба, чтобы он сейчас хорошенько почистил кобылу сеном и отдал его ей.
  - Защем тебе всё это, девощка? - недоумевал перс.
  Но она не ответила, лишь спросила:
  - Скажите, уважаемый: сколько Аресу лет и когда он родился?
  - О! Этого я никогда не жабуду. Родилщя он под утро в первый день Митры вощемь лет назад. Родилщя ногами вперёд, был очень шлаб, не вщтавал на ноги три дня. Был чёрным, как обгоревщая головещка! Ни жив, ни мёртв. Ни птища, ни жьверь. Так, бещформенная плоть щ хвощтом облежьлым в вонючей лужье материнщких вод. А мать оближьивала 'это' и к нему не подпущкала и кормила лёжьа. Впервые такое видел. И первое что щделал выродок, когда я жьашёл его отдать на мящо, лягнул и укусил. Пощмотрите, вот!
  Перс показал укус на голени. Но на это никто не смотрел.
  Самандар аж подпрыгнула.
  - Папа! То есть, Марк! Он родился в тот же день, что и я!
  Отец понял, к чему может привести совпадение, и не хотел наживать себе такую проблему.
  - Ты Ареса себе в подарок хочешь?! Может, выберешь здесь другого? Помоложе и попокладистей? Трёхлетку, например.
  - Не знаю. Давай просто вернёмся к нему, на рынок. Я попробую поговорить.
  - С конём?! С чудовищем неукротимым?!
  - Да. Пап, Великий Александр тоже говорил со своим Буцефалом . О нём легенды ходят до сих пор. И, говорят, что конь спасал его в сраженьях. И выносил через огни и воды рек, через горячие смертельные пески, учуяв в них оазис влажный, безопасный.
  - Откуда ты это знаешь?
  - Книги, пап.
  - Ладно. Попробуй.
  Вернувшись на рынок, Марк спустил дочь с коня. Она чуть разделась, умылась и обтёрлась с ног до головы молоком кобылицы, взяла из мешка пучок сена с её запахом и подошла к изгороди с Аресом. Он почувствовал этот знакомый с детства аромат безопасности и любви, громко заржал и закивал. Самандар попросила собаку:
  - Рубин, останься. Здесь стереги молока кувшин и сено.
  Пёс выполнил приказ и сел охраной.
  - Что ты хочешь сделать, Саманди? - спросила взволнованная мать.
  - Спасти его, мам.
  Девочка пролезла под загородкой и оказалась один на один с взрослым громадным жеребцом. Мама не успела схватить её за руку.
  - Самандар, немедленно вернись! - выкрикнул Марк.
  Она не оглянулась.
  - Ощторожней, девощка. Жьабьёт, не моргнёт, - волновался перс.
  Рынок вокруг притих, и собрались зрители и охрана Марка. Конь вдруг выпучил глаза и захрипел, встал на дыбы и угрожающе ударил копытами землю.
  - Арес. Арес. Не беспокойся, я тебя не трону, - девочка не сдвинулась с места, лишь протянула ему клок сена.
  - Нет, нет, девощка. Уходи оттуда! Только медленно и не оборащивайся! - выкрикнул перс.
  Мэхдохт судорожно вдохнула и зажала рот руками.
  Самандар улыбнулась коню и сделала маленький шаг навстречу судьбе.
  - Арес, ты назначен мне судьбой. Посмотри, это я, Самандар. Я принесла тебе весточку от твоей мамы. Ты скучаешь? Я бы тоже скучала, если бы меня с мамой разлучили.
  И девочка сбросила с плеча свою накидку.
  Жеребец твёрдой поступью приблизился и снова втянул ноздрями такой знакомый ему запах. Теперь переступая мягче - чуть ближе подошёл. Выпучил чёрный глаз и внимательно слушал её голос. Саманди всё время смотрела ему в его округлые бездонные зеркала.
  - Иди ко мне, я тебе помогу. Я залечу все твои раны. Я услышала тебя. Иди, иди ко мне, мой Арес. Будь мне братом, а я буду сестрой.
  Конь смотрел только на неё. Девочка опустилась перед ним на колени и раскрыла на встречу свои маленькие ладони.
  Марк увидел, что на лбу этого бешеного жеребца точно такое же красное пятно, как ожог на руке его дочери, и о чём-то догадался.
  Животное подошло, понюхало детские ручки. Самандар опустила голову и подняла над собой сено. Жеребец взял клок, отбросил в сторону, снова захрипел и, несколько раз ударив копытом, забросал зрителей песком.
  Стоявшие рядом люди затаили дыхание и предполагали, что вот-вот начнётся кровавое побоище, девочка погибнет.
  Легионеры взялись за мечи, приготовились защитить Самандар и, если что, заколоть коня.
  Мать металась, 'рвала на себе волосы', предчувствуя беду.
  Марк три тысячи раз пожалел, что не подарил Самандар коня ещё в первый её день рождения.
  Перс приготовился с лихвой заплатить по счетам перед римским легионером, предусматривая себе пути для побега.
  А Рубин, внимательно наблюдая, топтался на месте, и был готов вступиться за хозяйку.
  Арес сделал круг. Влекомый знакомым запахом детства, вернулся к девочке. Медленно подошёл, и его оскаленные зубы оказались как раз над головой Самандар.
  Легионеры взялись за мечи.
  Саманди наклонилась ещё ниже, и конь тоже опустил свою морду. Он потянулся, расслабился и мягкими губами ощупал её плечо, взял ещё один клок сена и отошёл.
  Толпа выдохнула. Легионеры чуть расслабили руки на эфесах и не сводили глаз с коня и девочки.
  Мать прошептала:
  - Саманди, счастье моё, уходи!
  - Заканчивай, что начала, Саманди, - напряжённо выдохнул отец.
  Она медленно поднялась на ноги и, тихо напевая что-то, попыталась подойти к жеребцу. Он отходил, кося на неё большими глазами, но всё-таки позволил к себе прикоснуться. Самандар с трудом нашла место на его потном теле, которое не тронул бич. Оказавшись совсем рядом, она увидела старые уродливые рубцы от побоев, загноившиеся более свежие раны на шее, груди, рёбрах, боках и даже животе, и кровоточащие трещины, в которые так и лезли слепни. Кожа жеребца на шее и груди крупно вздрагивала, сгоняя настырных кровопийц. Арес, глубоко дыша, хрипел от боли, взбивая густую пену у рта. Саманди едва прикоснулась пальчиками к его ноге, и заплакала.
  Конь повернулся к ней и их взгляды встретились.
  - Пойдём со мной, Арес. Если хочешь жить, пойдём со мной. Пожалуйста, - Саманди протянула руки, конь наклонился, и девочка смогла обнять его морду. Жеребец жадно вдыхал запах его матери, и быстро успокаивался. Ему казалось, что это единственный человек, которому он может доверять. Но вдруг он дёрнулся в сторону, и, высоко поднимая колени, поскакал по кругу, тряся мордой и ударяя себя хвостом по бокам. Саманди вздрогнула, чуть не упала, оглянулась. Рядом, томясь ожиданием, стоял Рубин с кувшином молока в зубах и вилял хвостом.
  - Непослушный мальчик. Ладно. Стой, где стоишь.
  Она зачерпнула немного молока и обтёрла морду Рубина.
  - Рубин, стой здесь. Всё хорошо. Я вас познакомлю. Арес. О, Арес! Это мой друг Рубин. Он будет тебе братом, как и я. Иди ко мне, иди. Ты в безопасности, - поманила его сеном.
  Конь нехотя, искоса поглядывая на здоровенного пса, замедлился, подошёл к обоим, взял клок и позволил девочке к себе прикоснуться. Она осторожно гладила его пальчиками по лбу и щекам. Арес успокоился, шумно выдохнул и опустил голову за следующим клочком сена. Саманди встала на цыпочки и попыталась расстегнуть и снять с него уздечку.
  Перс не выдержал и сказал Марку.
  - Э, нет! Ещли этот дьявол щбежьит или убьёт твою дощь, я умываю руки!
  И испачканная в грязи и крови грубая уздечка выскользнула из рук Саманди и упала в пыль и грязь, поставив в этом деле точку.
  Арес приподнял голову и встретился с Рубином взглядом. Крепко опершись ногами о землю тот вилял хвостом и, не долго думая, потянулся и лизнул коня в нос. Тот фыркнул, закивал и отвернулся. Самандар накинула коню на шею свой тонкий шарф, сдержала Ареса и повела за собой.
  Толпа восхищённо аплодировала тихо, и тихо переговаривалась. Оказалось, что почти с самого начала за происходящим наблюдали пять знакомых Самандар легионеров с Аттаки. Они встретили её изумлёнными взглядами и, отвечая на вопросы зевак, говорили:
  Минка:
  - Мы знаем её.
  Иа:
  - Это дочь Марка.
  Тагарт:
  - Новая Сивилла-пророчица.
  Менес:
  - Она едет с матерью в Дельфы к Оракулу.
  Перс это услышал.
  - Ражь такое дело, то я продам его недорого, - и поторопился подальше отойти от жеребца, который покосился на него, сжигая гневным взглядом. Напоследок Арес обронил рядом с ним целую кучу навоза. Вдогонку Самандар торговец выкрикнул, - Только как ты будещь ухажьивать за ним, щистить, мыть, а, маленькая госпожа? Кто подкуёт этого жьверя? Ведь в Афинах не найдётщя ни одного кужьнеца-бежьумца.
  Марк развернул своего коня и спросил:
  - Сколько стоит твой раб, что ухаживал за ним прежде?
  Уил достал и раскрыл свой кошелёк.
  Увидев золотые и серебряные монеты, перс вдохнул. Наклонился ниже и, заискивая, мельтеша глазами то на Марка, то на кошелёк Уила, кривыми тонкими губами гнилого рта пролепетал:
  - О, это ощень хорощий, молодой раб. Он щтоит ощень дорого.
  Марк:
  - Хромой?! Пришли его ко мне, и я прощу тебе покушение на мою дочь. Но за труды держи восемь драхм, за каждый год жизни этого коня, - отсчитал Марк и направился за дочерью.
  Горбоносый перс крепко схватил их обеими руками, и теперь поглядывая на кошелёк Уила, не упускал его из вида. Уил это заметил. Глаза легионера блеснули издёвкой презрения. Он поигрался, перебрасывая мешочек из руки в руку. Перс поднял на Уила глаза, улыбнулся гнилыми зубами и мерзко хихикнул. Легионер приподнял брови, сменил строгий взгляд на дурашливую улыбку, и прятал свой кошелёк под плащ:
  - Считай, что тебе слишком повезло! Негодяй!
  Перс покраснел и вспыхнул:
  - Но конь щтоит дорожье, мой гощподин!
  - Ты удешевил его своими побоями, - буркнул Марк.
  Торговец не унимался. Кривыми тонкими красными губами вдогонку выкрикнул, желая ущипнуть хотя бы Самандар.
  - А как ты будещь ежьдить на нём, маленькая гощпожа?! Он никогда не был под щедлом!
  Она не обернулась, лишь крепче держала в руках шарф.
  - Пойдём, Арес. У тебя теперь новая жизнь. Я не надену на тебя седло, пока раны не заживут, и пока ты мне этого не позволишь.
  Перс не дождался ответа и визгливо глумился:
  - Ха, ха, ха! Алекщандриечь, я так дорого продал тебе щтарое парщивое мящо!
  У Иа, Менеса, Паки, Минки, Тагарта и седого Уила закончилось терпение. Порядком раздражали и шепелявый женский голосок, и злые насмешки плешивого перса над Самандар. Они вдруг возникли перед ним, как непреступная стена, презрительно ощерились и одновременно лязгнули мечами. Тот мгновенно отступил к своему коню. Взявшись за седло, стал взбираться, оступился, нога попала мимо стремени. Жеребец дёрнулся, выпучил глаза, и сорвался с места. Перс потерял поводья, застрял в стремени и, вцепившись в седло, держался, как мог. Конь взбрыкнул и понес его, не разбирая дороги. Зеваки, показывая пальцами вдогонку неловкому наезднику, засмеялись. Перса и след простыл.
  Тага́рт:
  - Топчет же 'этакое' ... землю.
  Иа:
  - И сыплет изо рта вонючего вонючее дерьмо...
  Менес:
  - Эх! Вздуть бы его как следует, не помешало!
  Минка:
  - Только сапоги марать!
  Уи́л:
  - Тьфу! Червь!
  Паки щёлкнул мечом.
  Марк:
  - И что ты теперь будешь с Аре́сом делать, дочь?
  - Сначала нужно дать ему отдохнуть, потом залечить раны. Придёт знакомый ему человек, он успокоится. Пап. Ой, Марк, ты можешь позвать к нему лекаря?
  - Да. Уже это сделал, - усмехнулся отец, гордо восседая на гнедом мавританском жеребце.
  - Спасибо. И прости, что ослушалась тебя сегодня.
  - Самандар, ни у кого в мире нет столь смелой дочери! - отец наклонился и взял её за руку, - Ты укротила неукротимого! Я горд и силён как никогда. Сегодня ты прославила и меня и своё имя. Я оставлю вам носилки на всё время, что потребуется, чтобы вы с матерью успели и в библиотеку и куда ты ещё захочешь. Читай свои книги, сколько захочешь. А утром едем в Дельфы. Путь у нас длинный. Нужно торопиться.
  Почти к полуночи Саманди с матерью вернулись в дом, где они остановились. Девочка поздоровалась с отцом, его другом, схватила кусок мяса, яблоко и голодная и уставшая побежала с Рубином в конюшню.
  Конь встретил её и собаку мягким доброжелательным всхрапом. Молодой раб спал в сене рядом с Аресом. Едва девочка с собакой вошли, он вскочил на ноги, поклонился и доложил о том, как себя чувствует её лошадь. Девочка осталась довольна тем, что конь чист, накормлен, все раны обработаны.
  - Как тебя зовут? - спросила она юношу.
  - У меня нет имени, маленькая госпожа, - ответил раб, опустив в пол кроткий взгляд.
  - Как нет?
  - Я раб и всё.
  - А как бы ты хотел, чтобы тебя называли?
  - Как угодно маленькой госпоже.
  - Меня зовут Саманди, Самандар. Это означает огненная саламандра, маленький дракон.
  - Да, маленькая госпожа.
  - Поднимись. Посмотри на меня.
  Прихрамывающий раб встал и, пряча взгляд, чуть поднял глаза. Девочка рассмотрела его и нашла некоторое сходство.
  - Ты похож на сатира. Маленькая бородка, смешные широкие штаны, оттопыренные ушки, стоишь на цыпочках. Хочешь, я буду называть тебя Сатир ?
  - Как пожелает маленькая госпожа.
  - Что у тебя с ногами?
  - Они такими были, сколько себя помню.
  Увидела рубцы на спине и плечах.
  - Тебя били?!
  - Не меня, маленькая госпожа. Ареса так воспитывали в конюшнях. Я специально попадался, чтобы ему меньше доставалось.
  - Вот как? Так вы друзья с детства?
  - Так и есть, маленькая госпожа. Он родился у меня на руках.
  - Послушай, Сатир, называй меня Саманди.
  - Мне нельзя, маленькая госпожа.
  - Теперь можно. Конь и ты теперь мои, но я считаю, что рабство это неправильно. Аресу я уже сказала, что я его сестра. А с тобой давай будем друзьями.
  - Ваш отец рассердится и прикажет наказать меня, маленькая госпожа.
  - Всё. Хватит меня так называть. Зови меня по имени, но если боишься, то называй меня так, только когда нет рядом папы, то есть Марка.
  - Хорошо, маленькая госпожа.
  - Марк сказал, что утром мы выезжаем в Дельфы. Как ты думаешь, Арес выдержит эту дорогу?
  - О да, маленькая госпожа. Он быстр, как ветер, силён, как огонь и вынослив, как вода.
  Самандар сделала вид, что рассердилась. Раб исправился.
  - Да, госпожа Саманди. Он выдержит.
  - Это уже лучше. Можно мне подойти к Аресу?
  - Это Ваша лошадь, госпожа Саманди.
  - Арес, Арес. Он так спокоен.
  Конь, прядая ушами, позволил себя погладить, наклонил морду к девочке, мягкими губами взял из рук яблоко и с удовольствием захрустел.
  - Я хотел сказать, госпожа Саманди, что захватил кое-что с собой от прежнего хозяина.
  - Ты что-то украл у него?
  - О да, маленькая госпожа! Ещё полный кувшин молока его матери и целый тюк сена.
  - Вот как? Ты и пахнешь молоком и сеном.
  Юноша приподнял глаза и с хитрой задорной улыбкой добавил:
  - Я так до блеска натёр этим сеном его мать, что надеюсь, её запах поможет вам скоро сесть к Аресу в седло.
  - Думаешь, получится?
  - Уверен. Я помогу.
  - Погоди, а хозяин твой сказал, что Арес никогда не был под седлом.
  - Для меня ему никогда не нужно было седло. Он отлично чувствует всадника.
  - Вот как? Хитрец ты, однако.
  - Есть такое. Это очень необычный конь, госпожа Саманди. Он всё чувствует и понимает. И слово, и жест, и взгляд, и слёзы, будто у него человеческое сердце.
  - Я знаю. А кто дал ему имя?
  - Я. Случайно. Он родился под утро в первый день Митры восемь лет назад. Была страшная гроза. Вся ночь была тяжёлой. Его мать никак не могла разродиться, и лишь под утро, под сильные раскаты грома и молнии он, наконец, появился на свет. Всю ночь я в слезах молился Венере, чтобы она помогла ей ожеребиться и остаться живой. А Аресу, чтобы он пощадил и не спалил своими стрелами конюшню и эту лошадь. Мать свою я не знал, а эта кобылка единственная среди всех позволяла мне пить её молоко, иначе я бы ещё маленьким умер от голода. Хозяин увидел хилого чёрного жеребёнка, услышал, что я поминаю Ареса в молитвах, вот так и случилось.
  - Так вы молочные братья? Хочешь есть? Вот, я принесла немного мяса. Бери. Почему же Арес теперь почти белый с красной гривой?
  - Спасибо, госпожа Саманди. Возможно, силы Бога Огня и любви Венеры так благословили его на жизнь и раскрасили в цвет утренних облаков, а Ра поставил пальцем печать на лбу.
  - Да, я сейчас заметила. У меня такая же на руках. Смотри.
  - Да, госпожа Саманди, и у Вас такая же белая кожа, красные волосы, и глаза как у Афродиты.
  - Верно, - улыбнулась она, - но, к счастью, я - не она.
  - Я будто видел Вас и раньше, в детстве. И слышал голос, будто бы во сне.
  - Есть и у меня такое чувство, будто мы знакомы. Но мы с отцом только вчера прибыли из Александрии морем, и в Греции я точно первый раз.
  - Тогда я, стало быть, ошибся.
  - Увы. Пойду, скажу отцу, что ты свободен.
  - Что Вы сказали, госпожа?
  - Сказала, что рабом не будешь больше называться. У тебя есть друг Арес, пусть будет имя и свобода. Как в клетке можно удерживать свободный ветер или море в кувшине запереть? Сатир, если здесь тебе не нравится и вздумаешь уйти сейчас, то ты свободен. Иди своим путём. А если вдруг останешься, мне будет веселей и Аресу тоже.
  Утро выдалось облачным, мокрым, туманным и суматошным. Припасы, вода, вещи. Повозки, лошади, носильщики. Мелкий дождь, грязь и слякоть. Сборы приостановились из-за внезапно прискакавшего посыльного. Хозяин дома, Марк и его охрана быстро уехали. Через час вернулся тот же воин, сказал:
  - Госпожа Мэхдохт, Марк передал, чтобы Вы продолжали сборы. И у Вас есть день, два на отдых. Ваш муж приказал Вам за город не выезжать.
  - Хорошо. Можешь сказать, где он?
  - Нет. Он получил срочный приказ, - ответил и удалился.
  - Ма-а́м, тогда мы точно сможем попасть и в Парфенон, и в библиотеку. Вчера я всё думала об Аресе, и, кажется, вообще ничего не видела, только его глаза, слёзы и слышала плач и свист бича.
  - То-то ты всё время молча ходила кругами по улицам Афин. Ну хорошо. Как хочешь. Но сегодня, в ненастный день, обители богов ты не увидишь во всём их величии и блеске.
  - Разве величие богов зависит от погоды? И есть ли выбор у меня?
  Мать улыбнулась и согласилась.
  - Оденься потеплей и возьми накидку.
  - Мам, тогда я на минутку к Аресу и обратно. Пойдём, Рубин!
  Девочка взяла из лежащих на повозке мешков лепёшки, морковь и яблоко. Пёс тут же отобрал у Саманди морковь и, будто резвящийся щенок направился в конюшни. Там, в компании Ареса и Сатира он остался на весь день.
  День. Мелкий дождь прекратился. Чуть поднялся ветер, разогнал облака, просушил стены домов и храмов.
  Саманди вернулась к матери.
  Мэхдохт:
  - А где Рубин?
  - Он нашёл своего брата и решил остаться с ним. Сатир обещал присмотреть за обоими.
  - Сатир?
  - Да. Теперь у мальчика, который ухаживает за Аресом, есть имя.
  - Раньше не было?
  - Нет.
  - Я заметила, что он очень привязан к этому жеребцу.
  - Они молочные братья.
  - Удивительно.
  - Как и то, что Рубин первый раз меня не сопровождает, мам.
  - Я приказала Сатиру отвести подковать Ареса, купить красную уздечку, попону и арабское седло.
  - Спасибо.
  - Это часть моего подарка для тебя. Твой раб сказал, что знает лишь одного мастера в Афинах, у которого есть седло тебе подстать, и лишь его сыну одному духу хватит, чтоб Ареса подковать.
  - Сатир мне друг, и я дала ему одежду и свободу.
  - Рабу - дала свободу? Когда?!
  - Вчера.
  - Ой! А я дала ему две драхмы и статэр . Возможно, не вернётся парень раз с деньгами и свободен.
  Саманди держала маму за руку и изумлялась всему, что видела.
  - Ничего, пусть будет так. Какая старая дорога. Так много людей прошло в процессиях и с подношеньем женщине-богине. Как быстро восстановили город?
  - Что ты имеешь в виду?
  - Ведь он горел и был не раз разрушен. Я вижу души, которые и до сих пор страдают здесь. Много крови всюду. Мы идём с тобой по крови.
  - Ты видишь кровь?
  - А ты не видишь?
  - Нет.
  - Почему?
  - Потому что её здесь нет, Саманди.
  - Ну как же?! Посмотри внимательно. Вот!... Вот женщина с ребёнком! Вот крепкий воин! Вот лавочник, а вот жестянщик. Вот гигант сожжённый... Вот лошадь, ещё животное большое, оно могло летать. Не знаю, как его назвать, я прежде не видала. А вот ещё... Все так страданием измучены и нету сил уйти в Великий Свет. Будто забыты, или заперты здесь кем-то. Но вот зачем? Кому нужны их стоны и стенанья?
  Мать остановилась, наклонилась, коснулась губами лба дочери, присела, и испуганно глядя ей в глаза, спросила:
  - Животное? Летать?! У тебя голова болит?
  - Нет.
  - Что ты съела сегодня?
  - Лепёшки, сыр и смокву.
  - Скажи мне, сколько пальцев?
  Мэхдохт показала дочери два пальца и за спиной неосознанно сжала кулак.
  - Ну, мам!
  - Сколько?!
  - Тех, что у тебя за спиной или?
  Мэхдохт выпрямилась, взволнованно отвела дочь в сторону.
  - Что значит за спиной? Ты видишь, что у меня за спиной?
  - Я всегда это видела. Учитель звездочёт знает, что я знаю. Просил никому не говорить и не показывать. Но я же не знала, что ты, не знаешь! Извини. Когда мы с тобой играли с табличками, и когда прятала для нас с братьями подарки на праздники, я думала, ты нарочно поддаёшься и это такая игра.
  Мать крепко прижала дочь к себе.
  - Зевс Всемогущий! Поэтому учитель сказал тебе ехать в Дельфы к Оракулу?
  - Да. Мне нужно с ним поговорить. Только это секрет. Иначе я погибну, он сказал.
  - Значит это ты шторм в море укрощала и говорила с Посейдоном?
  - Какой шторм?
  - Ладно, Саманди. Я знала, что ты у меня особенная, но не догадывалась, что... Я сохраню твою тайну. Слово матери.
  - Спасибо.
  - Расскажешь мне, что ещё ты видишь?
  - Нет, мам. Уже нет.
  - Почему? Я же...
  - Ты сойдёшь с ума, если будешь знать, что я слышу и вижу. Извини, я очень тебя люблю. Я думала, что все видят, только сохраняют покой и проявляют волю, как легионеры.
  Саманди обняла её и, взяв за руку, повела по дороге, обходя застрявшие между мирами души людей гигантов и пятна невидимой крови.
  - Просто сегодня почему-то всё четче, чем вчера. Возможно, из-за дождя? Мам, но как же люди говорят с богами, если не видят их и не слышат?
  - Достаточно, Саманди! Вот поедем в Дельфы и потом домой обратно. Дома будет всё хорошо, как раньше. Правда?
  - Нет. Сначала осмотрим Акрополь, потом к Афине, в библиотеку, потом поедем в Дельфы, потом в Константинополь к твоим родным и твоей маме Наде. Там я найду Радость Мира. Потом не вижу. Больно только. А после будет долгое путешествие, тьма и землетрясение. Потом... сияние. Мам, мам, смотри, двойная радуга! Идём?
  - Думаешь, до вечера успеем осмотреть Акрополь и библиотеку?
  - Папа сказал, что у нас есть два дня, но я думаю, что больше.
  - Погоди, ты сказала: землетрясение? Где?! Когда?!
  
  
   Глава 2
  Ключи и переходы
  
  Греция. Афины. 1086 год.
  Держа маму за руку, Саманди шла по дороге, ведущей к полуразрушенному Акрополю молча примеряя свои маленькие шаги - к размеру ступеней, арки - к росту остатков статуй, ширину стен - к размаху своих рук. Ей казалось, что она начала понимать, в чём смысл игры звездочёта 'Ничего не говорить' и сравнивала 'воспоминания себя большой' с собой маленькой и иным устройством мира, в который она пришла. Она помнила, что по всей Мидга́рд-Земле, от опорной до опорной башен-пирамид со стабилизирующими кристаллами жизни, расстояние кратно ста восьми шагам Ра (108 шагов Ра=432тыс.м) - золотому сечению, и ритму его голоса, звучащего в мирозданиях. И абсолютно прямая часть каменной дороги к Акрополю тоже кратна ста восьми шагам статуй великих богов, если бы они вдруг решили пройтись пешком. Размеры храмов и ступеней были бы им впору для их шага, так же, как размеры домов, храмов и лестниц, построенных ныне здесь живущими. Своды и колонны Парфенона ровно такой высоты, чтобы ни один из живых богов, входя, не задел бы крышу головой. И пропорции всего Акрополя такие, что всё это сооружение можно назвать удобно расположенным 'домом' для семьи с детьми, с обзорной площадки которого полностью видны сады, поля, акведук, залив, причал и... та прямая каменная дорога, над которой вчера и позавчера проходила морем Атака. Тот Великий путь праотцов идущий откуда-то издалека через пирамиды Гизы, Египет в Грецию, что сейчас полностью скрыт в глубине синих бесконечных вод. А театр Диониса расположен так, чтобы он мог сидеть в центре ракушки и слышать голос Ра, возвращающийся эхом с востока. Но почему и когда было всё разрушено?
  Саманди смотрела на солнце и вспоминала его фиолетовое свечение. Закрыла глаза, подумала: 'Как же долго меня здесь не было. Не помню, из-за чего возникли безжизненные пустыни, и почти всё ушло под воду. Где Лада и Макошь? Афина, ты помнишь?' Но Великая Богиня молчала. В душе Саманди росло беспокойство, она немного злилась на себя за то, что много забыла и возможно опоздала возродиться. Девочка отпустила руку матери и взобралась на пустующий полуразрушенный постамент статуи Афины. Обняла её (невидимую), как сестру, взялась за копьё и, глядя на искрящийся в утренних лучах солнца залив, всматривалась в небо.
  - Девочка, что ты там делаешь? - поинтересовался мимо проходящий человек в жреческих одеждах.
  - Ничего.
  - Слезай оттуда, тебе нельзя.
  - Нельзя? Кто сказал, что мне нельзя?
  - Я, служитель храма Зевса.
  - Раз так, тогда ты должен знать, кто я, и приветствовать.
  - Да? И кто же ты, дитя?
  - Не спрашивай, иначе твоё неведение увидят люди и перестанут доверять, как говорящему с богами.
  - Почему ты говоришь со мной так строго?
  - Почему ты́ не узнаёшь меня, если жрецы утверждают, что каждый из вас знает больше, чем иной человек? Спроси у Афины, она знает моё имя.
  - Что?! А ну, убирайся отсюда! Это место для Великой Богини!
  - А ты уверен, что ТЫ можешь указывать место богам? Тогда скажи: кто и когда сложил вон ту пирамиду, гору Лика́витос, которую вы называете 'волчьей'? Что лежит в самом основании всего этого? Кто разрушил западную стену Акро́поля? Что там раньше было? Кого по утрам приветствует Афина, на что указывает её златокрылый ангел? Чей голос может слышать Зевс в ночь красного полнолуния в театре Диони́са? И кто построил великие дороги, которых ты никогда не увидишь, и по которым ты никогда не пройдёшь?!
  Средних лет мужчина с тёмными кудрявыми волосами и разными по цвету глазами, едва сохраняя самообладание, ждал, когда слишком много себе позволяющая девочка умолкнет и покинет это место.
  - Молчишь, жрец? Молчи, молчи...
  Саманди легко спорхнула с постамента, взяла маму за руку и они, обходя обломки храмов и статуй, направились к храму Зевса.
  - Уходите. И не возвращайся сюда больше!
  - Сюда? Не вернусь. Я иду к Зевсу. ТЫ не иди за мной. Погоди, пока мы не закончим говорить.
  - Никого здесь нет! И кто ты такая, чтобы он говорил с тобой?! - взорвался жрец.
  Саманди отпустила руку матери, с достоинством подошла к нему ближе, подняла левую ладонь и показала.
  - Посмотри мне в глаза и на это, иудей. Ведь ты же иудей, сын змея? Скажи, ты знаешь, кто такая Тара? Чьего рода все эти Боги?
  Мужчина сейчас иначе увидел её бело-красные одежды, сияющие в лучах солнца огненные волосы, белую кожу, заметил фиолетовый цвет рассерженных глаз, печать Сераписа на ладони и ничего не ответил.
  - Нет? Как же ты можешь утверждать, что ты, жрец, слышишь голос богов, но при этом не можешь ответить на простые вопросы ребёнка? Может твой бог не здесь, и это ОН огню всё предал и разрушил семьи?
  - Что?! Да как ты смеешь здесь такое говорить?! Кто тебе позволил?! - не выдержал он.
  - Я здесь дома! А кто в храм Ариев войти позволил инородцу? И кто позволил Ироду указывать богам, где место их?!
  Мать подбежала и заслонила дочь собой.
  - Простите её, она с утра, кажется, приболела. Жар усилился. Мы уже уходим, - Мэ́хдохт крепко обняла дочь за плечи и повела за собой, - Сама́нди, что с тобой? Что с глазами? Ты вся горишь! Пойдём дальше, пока жрец не вызвал охрану.
  - Чтобы выпроводить девочку, которая смотрела на солнце с постамента Афины? Смешно, мам. Скорее он испуган истиной, которую знаю я.
  - Пойдём. Не понимаю, какой овод тебя сейчас укусил. Ты сегодня выглядишь как-то взрослей. Говоришь, как моя мать, Нада. Улыбка куда-то ушла. Ты злишься?
  - Тебе видней.
  - И до сего дня ты не позволяла себе так говорить со служителями храмов.
  - Просто этот совсем слепой и глухой. Не жрец он, просто, как плохой жестянщик, выполняет работу в том, что осталось от величия богов! Пустой кувшин, без сердца. Ни знаний, ни святости, ни души, лишь только тень. Что здесь, на земле Ариев, в Храме Света делает инородец?! Кто позволил?! Как в храме Зевса он служит, чем? И что на самом деле, какие службы правит? Мам, ты заметила, у него глаза иные: голубой и чёрный. Лицом, как змей. Гордыней правит гнев и страх. Жаль, имя не сказал, но взгляд его запомню.
  Мать заметила, что над Акрополем растёт большое плотное облако. Оно стремительно закручивалось, темнело и из середины белым сиянием устремлялось вверх, чтобы опрокинуться и вот-вот разразиться грозой.
  - Нужно поторопиться. Будет дождь. Пойдём.
  Саманди посмотрела на то же облако.
  - Не будет дождя. Я ещё не всё сделала.
  - Совсем не узнаю тебя сегодня.
  - И я себя, прости, мам. Не смогла сдержаться.
  - Просто ты говорила, что тебе нельзя никому показывать свои знания. Но, смотрю, что мне придётся защищать тебя от тебя самой.
  - Спасибо. Я буду осторожней, но сейчас что-то происходит или вот-вот произойдёт!
  - Что? Землетрясение?!
  - Не знаю. Хочу спросить у Зевса. Хорошо, что мы взяли с собой цветы и фрукты. И спасибо, Афина. Кое-что о себе я всё-таки вспоминаю. Моё почтение. Мам, а ты помнишь людей с голубой кожей такого роста, как она?
  - Я её не вижу. С голубой кожей?! Саманди, тебя трясёт? О, Великий Ра! Ты-таки простудилась! Горишь вся! Пойдём быстрей домой! Я позову лекаря.
  - Нет, мам. Всё в порядке. Такое со мной иногда бывает. Просто сейчас более отчетливо. Скоро полнолуние, возможно, что сегодня. И ты не видишь здесь ни смерти, ни огня, ни крови?
  - Нет, нет, Саманди, нет. Лишь только то, что было здесь двенадцать лет назад: обломков тихое величье и каменная скорбь богов.
  - И блеск сияющей Афины тебе не виден, мама?
  - Нет. Но видишь ты! И этого довольно.
  - О, да! Здесь где-то должен быть алтарь. Давай найдём его.
  - Он рядом, покажу. Пойдём туда.
  Мать с дочерью сделали пару шагов, и девочка неожиданно ощутила жгучую боль в бедре и груди, и чуть не упала.
  - Ай! Ай!
  Мэхдохт подхватила её под плечо.
  - Что?! Что случилось, дочь, с тобой?!
  - Будто ничего. Устала я.
  И что-то громко отбивает ритм:
  тук-тук, тук-тук... Вот тут.
  - То сердце так стучит, Саманди.
  - Почему от этого так больно?
  - Возможно, ты кого-то здесь задела за живое.
  - Но почему я раньше это не слыхала?
  - Возможно, почивало сердце и проснулось вот.
  - Мам, ты заметила? Мы говорим иначе.
  - Заметила, наш слог певучим стал.
  - Так значит - Боги живы?!
  - Надейся, что возможно, так и есть.
  - Я слышу ритм, не слышу рифмы.
  Оказавшись у алтаря Зевса, Саманди с матерью возложили подношения. Подобно египетской царице крылатой Маа́т Ка Ра , дочери Ра, девочка положила ладони на алтарь, закрыла глаза, затем открыла, скрестила руки на груди, взглянула на солнце, подняла лицо и прямые руки к нему, чтобы приветствовать. Мать последовала её примеру.
  - Помогите мне, о Боги, вспомнить то, что я забыла
  и ведать то, чего не знаю я.
  Девочка и мать закрыли глаза и терпеливо ожидали. Но ответа не последовало, лишь усилился ветер.
  - Ты что-нибудь услышала, Сама́нди?
  Девочка не ответила, и заметила, что это место совсем опустело.
  - Не огорчайся, дочь.
  Возможно, боги заняты сейчас,
  чтоб дать ответ немедля.
  Молитв возносится к ним много.
  Пойдём ли к Зевсу?
  - Да, возможно,
  дать ответы сможет он.
  И странная текучесть в теле.
  Не находишь?
  - Как будто сплю я?
  Правда, есть.
  Обе взошли по трёхступенчатому стилобату... и вошли в длинный когда-то торжественный белый колонный зал, отделанный голубой керамической плиткой, где среди развалин восседал на золотом троне великий громовержец. На его левой руке по-прежнему стояла крылатая богиня Ника, а правой он держал копьё, на острие которого раскрыл крылья золотой сокол. Только поставив ногу на первую ступень зелёного мраморного пола величественного Парфенона, Саманди заметила, что внешне он видом совсем не такой, как внутри. Снаружи разрушен и цел внутри. Здесь всё ещё была жизнь. Широкая зала была наполнена светом факелов, сияла белыми колоннами, украшенными золотыми ордерами.
  Размеренно проходя весь путь до трона, девочка с каждым шагом ощущала тяжесть в ногах, а дыхание сдавливало щемящее в груди чувство предстояния перед вот-вот откроющейся истиной. Мэхдохт шла рядом, чувствуя особую важность этого пути для дочери. Но ни по пути, ни у трона, и даже после долгого ожидания у стоп Зевса, Саманда́р не получила никаких ответов. Она замёрзла, потеряла терпение, силы. Приняла решение. Огорчённо выдохнула. Встала со ступени, взяла маму за руку и, опустив глаза, молча направилась к выходу. Они вышли из храма, который сразу словно опустел и помрачнел. Торжественный зал снова стал серыми развалинами, и кто-то погасил одновременно все факелы. Блеснуло солнце из-за туч, и Саманди услышала громкий разговор между молодыми людьми, репетирующими в театре Диониса отрывок из неизвестной пьесы 'Иерофант' .
  Влекомые любопытством, Саманди и Мэхдохт направились туда.
  На сцене находились трое, одетых в древние греческие хитоны и автор. Звучал диалог между Гесидорой и Элевсисом , которого Гесидора называла Деметром . Богиня Рождества и возрождения - Наталия сидела на ступенях, учила слова и ждала своего выхода на скену . И слышно было каждое слово неопытных трагиков.
  Аккуратно спускаясь по высоким каменным ступеням театра, Мэхдохт с дочерью пожелали присесть у самой скены.
  Заметив зрителей, актёры вдохновились. Играли неизвестный 'автор' и его друзья, переодетые в женщин. Играли торжественно, с воодушевлением, заглядывая в рукопись.
  Деметр:
  - Смотри ещё в своих одеждах, Гесидора.
  Отдай мне ключ!
  Ты видишь,
  Я страхом умерщвляюсь,
  сохну, гибну.
  Гесидора:
  - Искала я.
  Утрачен ключ чудесный Хора.
  Или в чертогах нежного Морфея
  вчера он мог остаться?
  Сказать на самом деле не смогу.
  Увы, любимый, я лишь фея.
  Деметр:
  - Так где ж источник
  о, изменчивая ликом?
  Куда в сиянии Великого Владыки
  сейчас он мог бы подеваться?!
  
  Гесидора:
  - Не знаю, о Деметрий,
  возрождающий всю жизнь весной.
  На миг всего я отвернулась,
  и анкх с кристаллом в травы пал.
  Возможно, найден он женой Озириса
  и мамой Гора,
  и взят для сына Ра,
  что умер на кресте и утром ожил снова.
  Деметр:
  - И в верхний храм теперь мне вход через него?
  О боги!
  Торопиться надо и ключ найти для перехода!
  Уж ночь темна, как хладна смерть.
  Или...
  в сиянии рогатого венца Изиды
  осталось, вероятно, спасение для природы?
  Что делать мне:
  Предстать цветком?
  Рассыпаться зерном овса?
  Или дождём пролиться
  перед глазами Матери-Богини и,
  лишь потом воскреснуть зелёной веточкой оливы,
  вплетённой в волосы её?!
  Гесидора:
  - Не знаю, Элевсис.
  Ты можешь попытаться только раз.
  Деметр:
  - Я знаю! Знаю!
  Любовь моя, найди же ключ!
  Ты видишь, пропадаю.
  Геката входит в мёртвой ночи храм.
  Идёт она на трон по трупам
  моих детей святою кровью Мидгард окропляя,
  и Элевсису близится конец!
  Раскрылась Яма!
  Скорее, Гесидора, придумай же решенье
  или добудь кинжал Гекаты
  до пробужденья нежной Эи ,
  чтобы замедлить приближение
  Аида царства на земле!
  Автор, проходя между героев, жестикулирует и вдохновлено декламирует, а действующие лица исполняют:
  - Гесидора, она же трёхликая Геката, богиня порогов и перекрёстков между 'тем и этим миром', притворяясь возлюбленной Деметрия, прячет от солнца свои страшные лица, кинжалы и ключ в длинных серо-чёрных одеждах. Она ждёт, когда город Элевсис, раздавленный страхом смерти-зимы, остановится, замёрзнет, уснёт, умрёт, переступит черту в Ничто, и с ним прекратится цикл возрождения природы и людей.
  Гесидора:
  - Сестра меньшая сможет подсказать.
  Просить я стану у Натальи,
  ключи познания держащей в среднем мире.
  На сердце, таком же чистом и пылком,
  как сердца Юпитера и Весты,
  Стрельца подруги вдохновенной,
  хранится ключ другой.
  Деметр:
  - Так торопись, найди её,
  О, ледяной луны ты - отраженье!
  Ты рассудительность, покой
  и, кажется, что смертный сон!
  Нужна любовь, огонь!
  Немедля!
  Жизнь!
  Сейчас же, фея!
  Вода живая девственной росы необходима!
  До тьмы остались лишь мгновенья,
  и спущены Гекаты уродливые псы!
  Автор:
  - Гесидора повернулась к зрителям спиной, там оказались тёмные рваные одежды и второе её лицо - лицо Смерти. Она прошипела этой маской:
  Гесидора-Геката делает то, о чём говорит автор:
  'Мои!'- шепнула.
  Автор:
  - Подумала она и повернулась ликом прежним, свежим и румяным:
  Гесидора ласково с вкрадчивой улыбкой, напевая нежно:
  - Туманом растворюсь
  и с первым вдохом тут же ворочусь,
  доверься мне, любимый.
  Ложись, глаза закрой,
  чтоб силы мне прибавить.
  Деметрий:
  - Куда ж отправишься,
  О, снов моих ты вдохновенье?
  Зовёшь ты Ра иль Гора ?
  Или быть может Мут ?
  Гесидора:
  - О, Элевсис, мой путь лежит в хранилище Афины.
  Там милосердия сестра томится в заточенье.
  Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
  От крови Рождества ты возродишься снова тут.
  Автор:
  - Повернувшись к зрителям маской Смерти,
  Геката шепчет и плюётся ядом:
  Геката:
  - Сейчас умри!
  Да будет тьма вовеки!
  Да царствует Аид и огнеокий Сэт !
  Автор:
  - И снова став возлюбленной в одеждах светлых,
  продолжает нежно Гесидора:
  - Всевидящий Великий Ра - отец Натальи и учитель.
  И Гестии нетронутый огонь любви в её крови.
  Деметр:
  - ТЫ так сказала?
  Гесидора:
  - Нет.
  Так предназначено судьбой для Нады и тебя, Деметры сын, Деметрий.
  Деметрий:
  - Я не видал той девы прежде?
  Скажи мне, кто она?
  Гесидора чуть раздражённо:
  - Любимый, хочешь спать?
  Не задавай вопросов
  закрой глаза и я вернусь быстрей.
  Деметрий:
  - Поторопись,
  любовь моя, покой и нега забытья.
  До тьмы - мгновенья,
  и спущены все псы.
  Остался вдох и выдох.
  Гесидора:
  - Усни, желанный!
  Спи же!
  Пусть будет вечным сладкий сон!
  Автор:
  - Обернувшись маской Смерти, Гесидора-Геката
  в зубастой серой гримасе шипит и шепчет, как змея:
  Геката:
  - И да прибудет змееликий недруг Ра - Апоп !
  
  Тем временем Саманди и Мэхдохт увлечённо наблюдали за действом у самой скены (сцены).
  - Мам, ты слышала, они сказали: Нада?
  То матери твоей второе имя. Верно?
  - Да, я слыхала,
  как и то,
  что упомянуто хранилище Афины
  и названа Наталья Рождеством,
  хранителем ключа и возрожденья Ра.
  Возможно, в нём
  твоё решение?
  Но кто она?
  Я прежде не слыхала
  упоминания о ней.
  - Так я спрошу?
  У лицедея может быть ответ:
  мне нужен ключ Натальи или нет?
  - Попробуй.
  Что ж, не велика потеря,
  коль не найдёшь ответ у лицедея.
  Самандар встала и подошла к трагику, который поправлял костюм и вот-вот должен был выйти на скену в роли богини Рождества. Она хотела коснуться его плеча, но рука прошла сквозь его тело. Парень в красно-белых одеждах расстрои́лся, распался и развеялся, как дым от курильниц благовоний.
  - Мам?!
  Самандар удивлённо обернулась на Мэхдохт. Мать подошла к Элефсису Деметру, который 'умирал' на сцене, взмахнула рукой у его лица, проверить: спит ли? И он тоже распался на белый дым. Тогда обе, мать и дочь наперегонки подбежали к многоликой Гекате, чтобы успеть спросить её, но вместо этого через её одежды вбежали каждая в своё тёмное туманное помещение без света, опоры, стен и потолка. И там беспомощно повисли.
  - Ты здесь, Саманди?
  - Будто, да. Я руку чувствую твою.
  - Тогда держись!
  - Конечно, мама.
  Ты слышишь треск?
  - Как будто треск поленьев?
   Слышу.
  - Пойдём туда? На звук.
  - Куда? Не вижу я.
  - Я вижу. Там впереди огонь
  и яркий свет в конце тоннеля,
  и так тепло. Я уж продрогла вся.
  - А я не вижу, только чувствую тебя.
  Тогда веди, тебе я доверяю.
  - Идём!
  - Куда?
  - Иди на голос, мама.
  Сейчас вернусь с огнём.
  Ты руку только отпусти.
  - Нет, нет, не уходи, Саманди!
  И не бросай руки!
  Держись покрепче.
  Вернуться не сумеешь,
  чтоб путь ко мне найти.
  Уйдёшь и не вернёшься.
  Я думаю, что такова цена ответа и ключа.
  Он стоит жизни?
  - О, да, конечно, мама!
  Тогда я призову её сюда.
  - Кого?
  - Наталью и огонь священный.
  - Зови, но лишь не ослабляй запястье,
  Держись покрепче за меня.
  - Наталья!
  Ты свет, ты мудрость Рождества!
  Явись! Приди!
  Твоя необходима помощь.
  Ты знаний ключ хранишь
  в своей груди.
  Возьми его. Прошу.
  Познать огонь любви
  мне надо бы сейчас,
  себя мне вспомнить нужно,
  чтоб сделать то,
  зачем я в плоть
  спустилась ещё раз.
  
  Свет и тепло приблизились к обеим. В развевающихся красно-белых одеждах из тьмы проявилась улыбчивая дева с русыми волосами, заплетёнными в жгут и украшенными жемчугом. Она держала керамическую чашу-треножник, в которой горел фиолетовый огонь.
  - И кто зовёт Наталью из холодной тьмы?
  Кто заплутал и помощи здесь просит?
  Я помогу вам, чем смогу.
  Так кто здесь?
  Мне имя назовите.
  - Я, Самандар.
  - Не знаю я такую.
  Уходи.
  - Тогда... я Та́ра!
  Помнишь ли меня такую?!
  - Ты?!
  Та́ра белая, мой маленький волчонок?
  Санти ! О, Падмэ , милая сестра!
  Зачем из тени очага
  в мой многомерный мир решила ты явиться?
  
  Свет от жертвенного огня в чаше стал ярче, осветил всё пространство, и Самандар увидела в огромном 'живом' зеркале своё собственное отражение, только там она была лет двадцати, а у ног стояла большая белая волчица.
  - Я возродилась на Мидгард-Земле,
  в дороге память обронила.
  Отдай мне ключ в храм Ра,
  коль я сестра.
  - Нет. Не отдам,
  иль возрожденье прекратится.
  Но проведу тебя и Свет Луны́ обратно.
  Не время Мэ́хдохт умирать сейчас.
  - Мне нужен ключ, чтоб вспомнить, кто я!
  Дай, пожалуйста, свой ключ, сестрица.
  - Зачем же мой, когда есть свой?
  - Свой? Где ж он?!
  - Он здесь.
  И будет здесь всегда храниться.
  
  Богиня Рождества коснулась сердца Саманди её же собственной рукой. Это получилось так ощутимо и громко, как удар молота по наковальне. Яркий красный тоннель открылся за спиной Саманди и Мэхдохт. Они обернулись и стремительно возвращались в свет из тёмного 'ничто' Гекаты.
  - Теперь иди, Санти́, Сама́нди, Та́ра.
  Пусть будет длинным жизни путь.
  Я буду там, где братья-близнецы
  Гипнос и Эрос скрестят натянутые луки.
  Там вспомнить сможешь жизни суть.
  В томлении любви - священной муке
  смотри на падающие струи в свете Ра
  и говори:
  'Тех, кто рождён ходить по краю,
  Страшить не может смерть и тьма.
  Скажи с улыбкой: Я играю,
  ключ к переходам - кровь моя'.
  
  И вот вспышка. У девочки в глазах всё залило солнечным светом, она и мама вскрикнули от обжигающей боли в груди и открыли глаза. Тела были тяжёлыми и непослушными, сердца стучали, как у маленьких птичек попавшихся в сети. Саманди увидела, что она, как и мама, склонившись, сейчас стоят перед алтарём Зевса и обе крепко держат друг друга за руки. Обе с усилием глубоко вдохнули полной грудью. Над головами блеснула молния, вторая, грянул раскатистый гром и поднялся порывистый ветер.
  - Ты всех их видела?
  Спросила Саманди.
  - Кого?
  Гесидору, Элевсиса и Наталью?
  Да, видела, конечно, дочь.
  - Мам! Нам Зевс ответил!
  Как чудесно!
  Всё, скоро будет дождь.
  Я получила все ответы. Нам идти пора.
  Так ты была со мной там, правда, мама?
  - Да, я видела всё то же, что и ты.
  Так вот каким ты видишь мир,
  Санти, Саманди, Па́дмэ, Тара?
  - Маам... Ты говоришь стихами?
  Ты поёшь?
  - Нет, нет.
  Всё, я проснулась... будто бы. А ты?
  Пиит всё льёт свой слог тебе на горло?
  - Нет. Не знаю. Да. Возможно.
  Странно.
  Пожалуй, стоило б пройтись,
  иль лучше б убежать скорей отсюда?
  - И поскорей?
  - Да, побежали!
  За стенами Акрополя, надеюсь,
  Сей ритм богов у сердца прекратится.
  
  Мать и дочь постарались, как можно быстрей спуститься вниз и покинуть территорию Акрополя.
  Этот день ещё больше сблизил их обеих. Возможно, из-за появившейся общей тайны, а возможно в их сердцах вспыхнул иной огонь любви и доверия.
  Вечером уставшая Саманди ощутила боль внизу живота, утром обнаружила кровь на простыне. И мама радостно поздравила её с тем, что она стала девушкой, непорочным воплощением богини Весты.
   Почти весь день Самандар лежала в постели и, пытаясь уснуть, вспоминала слова Гекаты и Натальи. Затем записала всё, что запомнила. Болели колени, низ живота, спина, и почему-то ныло бедро и плечо. И эти ощущения девочка никак не могла себе объяснить. Наконец, она решилась и пошла в конюшню к Аресу, устроилась на тюке свежего сена, спрятала свой нос в шерсти Рубина, пахнущей мёдом, и счастливо уснула.
  Сатир, как только обнаружил в конюшне крепко спящую Саманди, поторопился рассказать об этом её матери. Та пришла, посмотрела, улыбнулась и решила дочь не будить и позволить ей быть там, где она захотела. Вернулась с одеялом, чтобы только укрыть её на ночь и ушла. А юный Сатир, закрыв сарай, как всегда свернулся калачиком на сене у ног любимого Ареса.
   Взошла преогромная луна. Она была так красна и велика, что казалось, что если она решит остаться в море, то, вдоволь накупавшись, растворится, и окрасит его к утру в кровавый цвет.
  С пристани порывистым ветром доносило запах остывшего моря и чарующее пенье портовых жриц любви под нежные струны пандуры. Выли псы, гоняли кошек или крыс. Фонарщики кое-где зажгли лампы. Всю ночь что-то где-то скрипело, шуршало, падало и ломалось. А Саманди снился длинный странный сон, в котором она с Семьёй свободно и беззаботно летала над залитой солнцем землёй. В вышине видела три луны невероятной красоты, и, отдыхая у широкой белой реки Ра, вдруг услыхала мощный голос, спускающийся яркими лучами с небес:
  'Вы на Мидгарде живёте спокойно
  с давних времён, когда мир утвердился...
  Помня из Вед о деяниях Даждьбога,
  как он порушил оплоты Кощеев,
  что на Ближайшей Луне находились...
  Тарх не позволил коварным Кощеям
  Мидгард разрушить, как разрушили Дею ...
  Эти Кощеи - правители Серых,
  сгинули вместе с Луной в одночасье ...
  Но расплатился Мидгард за свободу
  Да-А́рией, скрытой Великим Потопом...
  Воды Луны тот Потоп сотворили,
  на Землю с небес они Ра-Дугой пали,
  ибо Луна раскололась на части,
  и ратью Сварожичей в Мидгард спустилась'.
  
  Саманди видела во сне страшное бедствие, где в горячих нескончаемых водах, льющихся с небес и бьющих из-под земли, гибли тысячами люди-гиганты с голубой и белой кожей. Исчезали города, дороги, животные и змееподобные инородцы. Во тьме, казалось, потухло солнце. Огненная битва шла и в воздухе, и на земле. Многочисленные летающие в небе колесницы извергали огонь и звук, который разрывал тела.
  Другой голос продолжил:
  'И было змееликими - с небес пришлыми -
  применено оружие страшное,
  которое гулом вздымало всё вокруг
  и убивало огромным пламенным облаком.
  Белые и голубые гиганты сгорали все заживо
  Мёртвый кремний-песок уносило дыхание Севера,
  Тем, кто выжил - в белом Борее пристанище стало.
  И превращались Сто́-Лицы и дороги в зеркало хрупкое.
  И было разорено и уничтожено всё, что построено,
  на что Ра прежде смотрел с любовью и гордостью.
  И земли Ми́дгард вода в часы поглотила.
  Льдом бесконечным покрылась земля
  прежде Жи́вой цветущая.
  И четырёх рек святых больше не стало там.
  Там, где скопилось и отложилось
  бесчисленно тел мёртвых Родовых,
  земля глубоко пропиталась кровию,
  и стала не белою, чёрною (чернозёмы).
  В глубине синих вод,
  что от крови и слёз стала солёною (моря и океаны),
  Подо льдом отложилась бесконечная жижа зловонная (нефть, газ).
  Там, где упали осколки Макошь Луны,
  Воздух горел и плавился камень ещё,
  Были там дыры бездонные, огнь извергающи.
  Взрывалась вода,
  скрывала горячим дыханием всё вокруг.
  Но белыми Ро́дами была Победа одержана.
  Пали Серые,
  с ними Жёлтые змеи драконы неистовы,
  Смертию пали они со всеми своими колесницами.
  Те же, кто выжил, ушли навсегда в землю чёрную.
  Чтоб защитить тех, кто выжил ещё
  Росы Кий Тайскую ставили.
  За стеной той Великою каменной
  родили сынов, дочерей - чад своих
  в том мире недолгом Великие Святые.
  Говорили детям быль сию скорбную,
  Победу над змеем великую.
  И возрождали живое дыхание Мать-Земли
  Боги-Отцы, что сохранили Твердь сию,
  Кон и Ма-Терию .
  Отдали детям Тарта́рию на опеку,
  жизнь долгую
  в Ра-До-Сти Святости
  до По-Кон века ли (навсегда ли?)'.
  
  Саманди вдруг увидела, как в огне и воде гибнет её семья. Как, изо всех сил держась руками за скалу где-то там, на вершине мира, она умирала в одиночестве, во льду. Как через долгое время сна в холоде, едва живую её откопали и спасли добрые маленькие красные люди. Они залечили её раны, дали одежды и стали называть белой Тарой за громадный рост, за доброту, за то, что она стала защищать их, лечить, учить долголетию и помогать строить новые города и крепости, выращивать леса и делиться мудростью.
  Так она нашла новую семью, вскоре сестру и отца, тех, кто выжил. А потом?..
  Уж третий голос во сне продолжил:
  'Потом снова горело небо и земля А́риев.
  Воротилося горюшко прошлое.
  Встали дружно с оружием все сыны
  Народа Света Великого.
  И из-за Серых пала вторая Луна - Ла́да,
  сестра милая.
  И были драконы,
  что отреклись сокрушать Гиперборейцев .
  Встали они на Светлую сторону Ра-солнца вечного
  и называлися Росыми - братья по разуму.
  И стали беречь их драконы,
  Делиться силой-отвагою,
  Потому, что познали здесь то,
  Что не было ведомо в ульях их:
  Силу любви сынов Велеса, Мать-Земли
  и мудрость Даждьбогову ,
  К-Ра-сно пламя сердец мудрых Ариев .
  Стали они от того теплокровными.
  И родили драконы в такой любви уже чад своих
  И тому обучали - быть равными братьями.
  А восьмью гигантами Отцами и одним ещё
  у всех по Семи Пядей во лбу
  от небесного Рода идущее качество,
  избраны были места святые, чистые, тайные.
  Силой Веды огромною
  утверждены восьмью хранилища
  зеркала времени звёздного,
  В них пирамиды великие, зоркие, говорящие
  на страже мира Мидгарда стоящие.
  Восемь Родителей и один ещё,
  Стали священных врат в грады хранителями,
  Силу и мудрости предков держащими.
  Памятью о восхождении Ра Рода небесного,
  о пяти великих домах в Нави потерянных.
  Чтобы удержать серых
  и слуг их змеев в златы одежды окованых
  от предугляденных битв во времени
  за Мидгард-Землю Ращёную
  Всемудрым Числобогом и Даждьбогом Явную ,
  чтобы детища их малые, ясноокие Ро́сые Арии,
  жили б по Ве́дам - оттого в безопасности'.
  
  Всё время, пока Саманди спала, Аре́с встревожено метался по стойлу, гневно ржал, бил копытами об стены, становился на дыбы и ни разу не коснулся тела Сати́ра. Руби́н истошно лаял, выл и бросался на тюки сена, размётывая их зубами в разные стороны. В стойле стоял сумасшедший шум, будто других животных резали живьём. От этого на ноги поднялся весь дом. Сатир плакал и стоял в растерянности в стороне, не зная, как успокоить коня, собаку и чем помочь Сама́нди. Он не выдержал и, что есть сил рванул мимо охраны прямо в покои за Мэ́хдохт и не пустил никого в стойло.
  Саманди плакала во сне, металась, кричала и стенала, пытаясь хоть кого-нибудь спасти. Она изо всех своих маленьких-больших сил пыталась отвоевать у гигантских волн свою мать. Истинное лицо не помня, она сейчас видела исчезающее в мутной синей от крови воде мёртвое лицо Мэ́хдохт.
  - Мама! Мама! Пожалуйста, вернись ко мне!
  Держись за руку крепче и открой глаза!
  Скорее, мама!
  В холодном поту металось тельце Саманди, и вот на крик дочери прибежала Мэхдохт и с ней Сатир.
  Других людей не пустили. Конюшню изнутри плотно заперли тяжёлым засовом. А в ней Арес, мокрый от гнева, с пеной у рта, бил копытами о стены. Яростным ржанием сотрясал воздух. Выпучив глаза, глядел искоса на огонь в фонаре, что сильно колышется, и на спящую девочку.
  Рубин выл и лаял, будто на покойника. Дыбом шерсть шёлковая на загривке стояла. Метался пёс, да не находил себе места. К хозяйке подойти хотел, да боялся её.
  Мать в страхе схватила на руки мокрую от испарины дочь и трясла её, пытаясь разбудить.
  - Проснись! Очнись, дитя!
  Вернись ко мне, Саманди!
  - Мам, мам, ты где?!
  Держись!
  За́ руку покрепчей возьмись!
  Я удержу! Не бойся!
  Держись, прошу!
  Мама, мам, дыши!
  Не быть мне без тебя живою!
  Ещё, ещё волна, поберегись!
  Сейчас она накроет!
  - Саманди, здесь я! Боже мой!
  Так не пугай меня!
  Оттуда, где есть смерть-волна
  скорее пробудись!
  На голос мой иди сюда,
  из тьмы на свет скорей!
  И вот тебе моя рука,
  моя рука в твоей!
  
  Девочка схватилась за руку мамы, судорожно вдохнула, закашлялась, будто вынырнула их холодной воды и, вскрикнув, распахнула полные слёз глаза, в которых Мэхдохт увидела тень Ужаса, Смерти и Великих огненных бедствий.
  - Мама...
  И так крепко обняла, что казалось ничто и никогда не сможет разомкнуть этих объятий.
  - О, Великий Зевс!
  Саманди, что случилось?!
  Живот болит?
  Ты что-то съела?!
  - Я?.. Я вспомнила!
  Я вспомнила сама!
  Я поняла, кто я, откуда!
  Луна, Луна всё рассказала!
  Где папа?!
  - Что вспомнила?
  И что забыла?
  - Нет сил, чтоб повторить,
  уж очень страшно было.
  Где папа? Он в пути, вернулся?
  - О, нет, Саманди. Не вернулся.
  Но может быть в пути.
  - Да, вижу.
  В дороге несколько часов
  Марк в полутьме, о горе,
  Я слышу лязг мечей и ржанье лошадей -
  но будет здесь он вскоре.
  Несите воду, лекаря скорей!
  В седле держаться сложно.
  - Зачем ты лекаря зовёшь?
  Ты бредишь?
  - Марк ранен тяжело!
  - В бою?!
  - Их ждали звери.
  Мам, я правду говорю.
  Их стрелы плакали в ночи,
  Мечи звенели звонко,
  глаза их скрытые в тени
  под маской чёрной тонкой.
  Печальный лик луны дал знак отцу,
  кровавый лился свет.
  И наш отряд смог дать отпор,
  ему здесь равных нет.
  - Ты бредишь! Нет войны.
  Сатир, ты чашу красного вина
  сейчас ей принеси.
  Не прибавляй воды!
  Горячим мёд придаст ей силы
  и крепкий сон без сновидений!
  
  Совсем растерянный Сатир ничего не понимал из того, что видит и слышит, но чувствовал, что именно его помощь сейчас нужна обеим, Саманди и Мэхдохт. 'Странная ситуация' - это совсем не то, что он чувствовал. Его знобил страх, холод раннего утра и от сильного напряжения дрожали сломанные когда-то неумелой повитухой ноги.
  Он еле встал и мгновенно исчез в поисках горячего вина с мёдом.
  - Мам, ты снова ритмом говоришь.
  Чеканишь слог нескладно.
  - А ты горишь и так бледна,
  как ранняя звезда под утро.
  Глаза упали в ямы слёз.
  Но светятся так ясно.
  И ты чиста, как та Луна.
  Взрослеть спешишь?
  О небеса!
  О, Ве́ста, ты в крови!
  Возможно сон тому виной.
  Я мать, и я с тобой!
  О, если б я могла,
  свою бы кровь я пролила.
  - Я знаю, мама. Утро.
  Теперь всё позади.
  И Марк вот-вот вернётся.
  Он ранен,
  но для нас его сердечко бьётся.
  За жизнь его
  я проливаю девственную кровь.
  И такова цена за знания бого́в.
  
  Сатир вернулся с керамическим кубком горячего вина, присел рядом и подал его Мэхдохт. Дочь из рук матери сделала глоток, второй и отдала маме.
  - Нет, нет, не надо, не сейчас.
  Возьми, Сатир, вино.
  Так со щитом иль на щите?
  Готовить нож и полотно?
  Так я вдова, Саманди?!
  - Нет, не вдова.
  Героя длинный путь.
  В седле увидишь из окна.
  Готовь постель, и ванну молока,
  и мясо, сыр, вино,
  готовь на стол что есть, сполна.
  Зовите лекаря сперва,
  чтоб раны шить.
  Ведь Марк везёт подарок нам,
  у коего не найдена цена.
  - Я поняла. О радость!
  Так Марк мой жив!
  Саманди, сможешь встать?
  - Да. Может быть.
  Едва ли.
  Нет.
  Я слаба.
  Не подниму руки.
  - Пойдём. Нам в дом пора.
  И гимны Эи прозвучали.
  Тебе омыться надо, а мне лекаря призвать.
  Проклятый ритм! Избавиться никак.
  
  Мэхдохт обернула дочь покрывалом и, подхватив под руки, попыталась вывести её из конюшни. Девочка еле стояла. Сатир заметил это. Недолго думая, крепко подхватил её на руки и, скрывая боль в обеих ногах, понёс в дом.
  - В дорогу нам скорее надо.
  Афины говорят со мною голосом богов.
  Я так с ума сойду. Ещё б немного...
  - Молчи же, дочь. Не надо больше слов.
  
  Саманди обняла Сатира за шею и держалась крепко. Возбуждённый Арес фыркал, хлестал хвостом воздух, и высоко поднимая колени, шёл рядом, чеканя шаг. Никто не посмел остановить его. Он вошёл по лестнице в покои вместе с Саманди, Мэхдохт, Рубином и Сатиром. Рубин чуть успокоился и следовал за подругой. Сбитый с толку парень, не понимал что происходит. Такого в его жизни ещё никогда не было, и бывший раб осмелился задать вопрос.
  - Простите, госпожа Мэхдохт. Правильно ли я понимаю, что что-то нехорошее случилось во сне с госпожой Саманди? Приедет Марк? Он ранен? И мы завтра отправляемся в Дельфы?
  - О, да, Сатир! И никому не говори о том,
  что видел или слышал этой ночью или утром.
  - Проклятый ритм?
  - Об этом тоже.
  Скажи, что ночью
  сюда в открытые конюшни,
  почуяв запах ку́ры, пробрался лис,
  и это рыжий учинил погром.
  Скажи,
  что это кровь той глупой твари,
  что наш Рубин сейчас загрыз,
  и не пустил в сей дом.
  Сходи тотчас на рынок,
  принеси сырые шкуры
  и разорви в сарае в клочья тут,
  а до того запри конюшню.
  Потом ворота вскроешь
  и уберёшь, и вычистишь коня и стойло,
  чтоб любопытство прислуга утолила.
  И... сделай одолженье для меня:
  
  Мэхдохт призвала парня ближе и заговорила тише.
  
  - Сатир, ты истину причины шума скрыть бы смог?
  Всё это тайна есть, ценою в жизнь Саманди.
  Мне кажется, что ты ей друг, сынок?
  
  Сатир кивнул.
  - Я друг. Я понял, госпожа.
  Я рот закрою на замок. Ой!
  - Ты тоже слышишь: ритм?!
  - Похоже, подхватил и я заразу.
  - Молчи.
  - Молчу.
  - Молчи же!
  - Ой, беда...
  Пойду на рынок сразу.
  
  Сатир услышал произнесённую им самим фразу, слегка перепугано крепко закрыл себе рот рукой и, оставив Саманди на попечение матери, поторопился выполнить приказ. Он приложил все силы, чтобы скрыть всё, что можно было бы узнать о происшедшем сегодня, в ночь красного полнолуния, когда Луна была так близко.
  Хорошо, что Сатиру удалось сладить с Аресом и Рубином, и обоих увести в конюшню до приезда Марка. Едва Мэхдохт привела дочь в порядок и переодела, как она услышала донёсшийся со двора лязг доспехов и стук копыт нескольких усталых лошадей. Она выглянула из окна и заметила, что как раз подошёл к воротам лекарь.
  Пятеро легионеров помогали окровавленному Марку спешиться. Он оперся о крепкие плечи Уи́ла и Тагарта и чуть заметно прихрамывая, с достоинством вошёл в дом. Мэхдохт из окна улыбнулась мужу и подала знак лекарю. Тот последовал за Марком в покои. А на ступенях его уже встречала любящая семья и друг детства.
  Всем раненым оказали помощь. Никто не погиб.
  
  День казался бесконечно длинным и все опасения Самандар подтвердились. Отец получил ранение опаснее, чем остальные, в левое бедро и более серьёзное в плечо, скорее шею. Будто именно Марк был целью напавших разбойников, или то, что он вёз с собой. Весь день дочь и мать хранили молчание и ухаживали за Марком. А друг оплатил старания лекаря. Самандар внимательно наблюдала за тем, что там, у отца под кожей, как лекарь обрабатывает и зашивает раны, как останавливает кровь, перевязывает, и наблюдала за тем, как легат легиона, её сильный отец, терпит боль. И как маковым молоком аптекарь подарил ему быстрый крепкий сон. Без долгого ожидания Марк был бережно омыт, зашит, переодет, накормлен и уложен в чистую постель. И ни слова не проронил о том, что и где произошло, а главное - из-за чего. Засыпая, он счастливо сжимал тёплые руки жены и ладошки дочери, и с благодарностью поглаживал постепенно подползшего под его руку Рубина. Такой был разговор сердец.
  Похолодало. Взошла луна, которая сегодня была светла, хотя и грустна. Хозяин дома обошёл покои, заботливо заглянул к спящему раненному другу, кивнул женщинам. Отдал приказ принести им горячего молока и удалился прочь. На улице и в доме кое-где погасили масляные фонари, и всё утихло в усталости ночи. Обе женщины сидели у ложа в мерцающей тишине света месяца и светильника, и хранили молчание, оберегая глубокий сон Марка. Мать опасалась, что в их речи снова проявится ритм, а у Саманди повторится кровотечение.
  Пришла милая девушка с горячим молоком. Мэхдохт и Саманди кивнули ей. Служанка тихо вышла и ждала гостей с молоком у дверей. Мать задула мерцающую лампаду около мужа, взяла маленький горящий светильник, положила дочери руку на плечо. Обе женщины оставили Марка, и ушли с девушкой в свои покои. Афинянка оставила керамические кубки на мраморном столике и удалилась. Выйдя на балкон через неподвижные лёгкие занавеси, мать и дочь выпили молоко с мёдом, и молча полюбовались таинственными в лунном свете Афинами.
  Серебряная луна грустно смотрела на город, и Саманди казалось, что она вот-вот заплачет от одиночества. 'Последняя, самая младшая', подумала она. Женщины заметили, как над головами прошелестела и упала в море звезда. Затем вернулись в дом, заметили на постели большое белое расшитое шерстяное одеяло, и, укрывшись им, наконец, легли спать.
  Крепко обнявшись, дочь и мать согревали друг друга, и надёжно защищали от невидимых опасностей. Пришёл Рубин, встряхнулся, потянулся, аккуратно влез на постель, свернулся в ногах обеих. Мать задула огонь, и ощущение безопасности и тепла подарило им крепкий сон.
  А утром они проснулись от шума возобновившихся сборов в дорогу. Перевязанный Марк, крепко сидя на римском деревянном кресле, распоряжался, и давал указания. Слегка удивленные, но гордые пятеро сопровождавших легионеров с большим усердием помогали прислуге с обозом. Двумя повозками едва к полудню выехали из Афин.
  Марк ехал в седле, хотя видно было, что ему это тяжело даётся. И чтоб отвлечь его от боли, Саманди отважилась заговорить.
  - Пап, ой, Марк. Ты помнишь, ты говорил, что знаешь кто такая Тара?
  - В библиотеке не хватило времени, чтоб почитать? Или ты греческий не понимаешь?
  - На библиотеку и, правда, не хватило времени. Мы были в Парфеноне и театр Диониса посетили.
  - Там кто-то представление давал?
  - Да. Но может быть, и нет. Не знаю.
  - Зачем же вы туда ходили?
  - Послушать ветер.
  - Ветер? Саманди, жемчужинка моя, так ты ещё...
  - Кто?
  - Дэльфин .
  - Но я уже не девочка, а Ве́ста .
  - Так ты девица?! Чистый жемчуг-Ма́ни ?
  Поздравляю!
  С меня подарок.
  Хочешь нож?
  - Так кто такая Та́ра, пап?
  
  Мэхдохт включилась в разговор, заметив, что у Саманди почти нормальный слог, а свой слог Марк не замечает. Подумала, что скоро всё пройдёт у всех, как только подальше отъедут от Афин.
  - Марк, ты обещал нам рассказать.
  - Раз обещал... Так вот...
  Говорили мне, что часто на рассвете
  видели тебя с Рубином
  у солнечных ворот Александрии.
  - Я там бывала на рассвете и не раз.
  Встречала Ра и Эю.
  - Теперь я знаю.
  Ты необычная такая,
  суров и мягок взор.
  Но с сердцем чутким
  будет трудно принимать решенья,
  когда ты расцветёшь и повзрослеешь.
  Иначе не отправил бы тебя твой звездочёт
  в опасную дорогу через море.
  - Согласна.
  - Так защитить тебя пытается учитель.
  Знаю.
  И если б сам не видел то,
  что видел в море по пути в Афины
  и ночью, пред ранением своим,
  то с четверть луны ещё
  щадил бы свои бока в постели
  у Аркадия в гостях,
  возлегая в размышлениях глубоких
  как Гиппократ или Эзоп ,
  с вином горячим
  у камина.
  Арес - хороший конь!
  Когда в седло?
  Сатир шёл рядом, вёл послушного и спокойного Ареса в красной плетёной уздечке, и слушал разговор отца с дочерью. Саманди, её мать, отец, семья... то, по чему сердце подростка тосковало. В его душе было много любви, но зажатой болью в ногах при каждом шаге и обожжённой постоянными побоями хозяина и издевательствами слуг или обидными словами прохожих. И щедрой солнечной улыбкой и смехом он защищался от боли и унижений. И тот единственный, кому без оглядки он мог доверять и любить, сейчас был с ним на расстоянии вытянутой руки, его Арес, но Саманди... она была иная. Как будто получеловек, полу-животное. Или наверно так: богиня и дитя. И к той и другой её половине тянулось сердце калеки от рождения. И каждый жест, и каждый взгляд украдкой он запоминал, иль вспоминал, как будто знал их раньше.
  Саманди:
  - Но Гиппократ не пил вина, отец.
  Эзоп не мог согреться у огня.
  Он был рабом горбатым и очень болен!
  Людьми любим
  за острый ум и мягкий слог.
  Ужель не помнишь?
  Может Дионис ?
  - Ах, да! Конечно, Дионис.
  О Леониде первом знаю больше.
  Великого Геракла божественное семя.
  Непобедимый славный воин.
  Так всё-таки в седло когда, Саманди?
  - В седло позднее.
  Ты расскажи про Та́ру, лучше, пап.
  - Тару? Кг, Кг.
  Ну, что ж...
  Когда б взрослее ты была и мужеского пола,
  и меч держать могла в руках,
  в седле б сидела крепко,
  тогда б
  я смог показать тебе её и дома,
  в Египте.
  - Кого, Тару?
  - Да.
  Увидела б своими глазами и смогла бы оценить.
  - Статую?!
  Всю в золоте? Крылатую такую?
  - Нет, Саманди. Крепость! - Марк улыбнулся её детскости.
  - Так Тара - крепость?!
  - О, да!
  Такая, что величием и силой
  страшит всех неприятелей Египта.
  В устье исполином возвышается она,
  как нерушимый воин со щитом,
  В доспехах боевых она стоит
  и властвует над Нилом и песками.
  - Воин со щитом?
  Такая, как Афина?!
  - Почти, почти.
  Скорее, Леонид Великий.
  Но только в камне
  и выглядит иначе.
  Опираясь на два берега крепкими ногами,
  она стережёт волшебный ключ.
  - О, Ра! Пап, повтори!
  Сказал ты: ключ?
  - Да. Ключ.
  - А как он выглядит?
  - Кто? Ключ?
  
  Марк чуть рассмеялся, тому, как Саманди внимательно слушала каждое его слово. Он остановил своего коня и подал руку дочери, чтобы помочь ей сесть впереди себя. Саманди села, и слушала, открыв рот, глядя на отца. Он продолжал:
  - Ключ этот...
  Как тебе сказать?
  Давай сначала.
  - Давай!
  - Вот если бы ты смотреть могла через пустыни, то тогда...
  Фух! Как подобрать слова,
  чтоб Та́ру описать дельфину ?
  Ну, если б сыном мне была и...
  Ну, хорошо. Пусть будет так:
  Когда ты в солнечных вратах стояла и возносила имя Ра,
  то если бы смотрела дальше через рощи и пески
  в ту сторону, откуда Ра всегда приходит,
  то видела бы Тару в полном блеске.
  Она рассвет встречает первой.
  Александрия позже на мгновенья.
  А если бы верхом проехаться смогла,
  то ещё до полудня,
  ты въехала бы в гордый город-крепость Тара.
  Стоит она незыблемой опорой,
  как воспетый гимнами колос Родосский.
  Между стопами крепкий и не преступный мост.
  И этот мост и с той и этой стороны,
  как переправу в земли Александра
  от любых врагов та крепость защищает.
  - А ключ-то в чём?
  Где? Как выглядит?
  И сделан из чего?
  - Как много у тебя всегда вопросов, дочь?
  Скажу, что крепость
  и есть тот самый ключ, Саманди,
  что открывает путь к Египту, Александрии, миру.
  С левого берега дорога прямая до столицы.
  Рамзесу второму Тара хорошо служила.
  Ты слышала о нём?
  - Да, я читала о Птолемеях и Рамзесе.
  И Великий Александр был в ней?
  - Да, был и Александр Великий.
  И сейчас, как и прежде, она остаётся
  непобедимой защитницей для нас.
  Вот если б тебе карты показать...
  Но ты не воин.
  Она и выглядит, как ключ.
  Тара и Александрия, как ключ в замке.
  Если соединить прямой ворота лунные, и
  солнечные врата Александрии, и
  провести так дальше на восток,
  тогда по картам ты бы увидала всю картину.
  - И значит, у Тары ключ тот не отнять?
  - Отнять?
  Ха, ха, Саманди, детка!
  Как возможно отнять у крепости дорогу?!
  Или священный Нил у берегов
  с его бескрайними песками?
  И Тара белая такой орешек,
  что никому не по зубам!
  - Она белая?!
  - Ну, иногда.
  Бывает красной или серой,
  бывает огненной и злой.
  Такой уж у неё характер.
  И Нил, как звёздный меч богов в руке!
  - Всё это, пап, подобно сказке.
  Я б хотела увидеть её своими глазами.
  - Увидишь.
  Вот домой вернёмся, покажу.
  Ты главное в седле держаться научись.
  Эй, парень!
  
  Обратился он к Сатиру.
  Саманди:
  - Его зовут Сатир.
  - Сатир? Ну что ж, смешно.
  Идёт на цыпочках, как фавн.
  - И я дала ему свободу, пап.
  - Как ты посмела? Без меня?!
  - Но конь и он мои подарки?
  - Да, конечно.
  - Я подумала, что птица быстро умирает в клетке,
  а на свободе радость дарит всем.
  - И почему он не ушёл?
  - Возможно потому, что он свободен
  и будет там, где быть ему милей.
  - Мудра... Мудра...
  Не по годам такие рассужденья.
  Ну что ж? Сатир!
  Парень подошёл вплотную к коню Марка. Арес последовал за ним, как собачонка, которая в незнакомом месте боялась потерять хозяина и друга. Вцепился в край плаща зубами и так шёл. А на нём красовалась красная уздечка.
  - Да, господин.
  
  Сатир низко поклонился.
  Марк:
  - Я господин? Но ты ж свободен.
  Мне дочь сейчас всё рассказала.
  Так почему ты не ушёл
  на все четыре стороны?
  Я подтверждаю слова Саманди.
  Ты вольный ветер,
  и иди куда захочешь!
  - Я ветер?
  О, нет.
  Скорее - я вода.
  В какой сосуд вы не нальёте, тем и буду.
  Арес моя семья.
  И где ж мне быть, если не с ним?
  И если этот конь Саманди то, и я, её слуга.
  - Друг!
  Поправила его Самандар.
  - Друг?!
  Сделался серьёзным Марк, посмотрел в глаза дочери и оттаял, испытывая жалость к калеке.
  - Да, Саманди нужен друг.
  Особенно когда бываю я вне дома.
  Ведь кто-то ж должен защищать её?
  Ты сможешь?
  - Я?! Но я...
  - Кто ты?
  - Я, мой господин, кале...
  
  Мэхдохт, улыбаясь редкой щедрости и доброте мужа, перехватила слово, поддерживая разговор.
  - Конечно, сможешь обучать её?
  Ведь верно, Марк?
  Ты об этом захотел спросить Сатира?
  - Да, Мэхдохт милая моя.
  Так ты берёшься, парень?!
  - За что?!
  - Дочь в седле держаться научить?
  Или не объезжен конь?
  И перс мне продал мясо?
  Или сия наука не про тебя?
  В душе ты раб или не раб, Сатир?!
  - Я не решил пока.
  Но вот Арес - не мясо.
  Позвольте показать?
  - А ну-ка!
  Дайте кто-нибудь седло мальчишке.
  - Седло?
  Седло не нужно для Ареса.
  
  Сатир повернулся к жеребцу и ладонью коснулся его ноги. Конь остановился, наклонился и парень, встав на его согнутую ногу, как на ступень, сел ему на холку и, обняв за крутую шею, развернулся, лёг на спину и выпрямил на крупе ноги. Арес пошёл так тихо, что волос не качнулся у Сатира.
  Марк:
  - Ты спишь верхом?!
  И это всё, бездельник?
  Сверх меры была уплата за тебя,
  лентяй!
  Парень улыбнулся хитрой очаровательной улыбкой, сел и, обнимая бёдрами бока Ареса, что-то шепнул ему на ухо. И тот, мгновенно встав на дыбы, всех рядом перепугал и помчался галопом, чуть забросав повозку Мэхдохт грязью. Рубин со всех ног бросился следом, не догнал, вернулся и, фыркая, снова лёг рядом с Мэхдохт на повозке.
  - Ну вот... Теперь их не догнать.
  Видали?! Простыл обоих след!
  Сатир не раб, сейчас он это понял.
  И я ж сказал, что парень - вольный ветер!
  Саманди, дочь, теперь ты без коня?
  Ну что ж...
  Взамен ты хочешь нож?
  - Едва ли!
  Арес! О, мой Арес!
  Он лучший для меня!
  Девочка чуть не заплакала от слишком долгого ожидания, вглядываясь в темнеющую рощу.
  - Он здесь. Мы здесь, Саманди госпожа.
  Саманди и Марк обернулись и увидели то, что раньше заметили все в обозе, даже Рубин. Арес приблизился и, подстроившись под шаг коня Марка, шёл нога в ногу и его совершенно не было слышно. Сатир сидел на нём боком, держась за гриву и, светился лукавой улыбкой от уха до уха.
  Сквозь слёзы радости Саманди улыбалась и хлопала в ладоши, а Мэхдохт позволила себе рассмеяться над невинной шуткой парня. Сопровождающие легионеры одобрительно смотрели на это, старший почти седой Уил одобрительно кивнул. Побледневший Марк кивнул Сатиру и продолжил спрашивать:
  - Ах, вот как?
  Ты шутник.
  Ну, покажи, что ты ещё умеешь?
  - Я?
  Я, ничего.
  Вот он - всё может!
  Если сделаете остановку,
  чтобы дать женщинам отдохнуть,
  то увидите всё то,
  чего вы раньше не видали.
  - Ну, хорошо.
  Пусть будет через час иль два привал.
  Согласен.
  Пусть кто-нибудь отправится вперёд и там
  найдёт укромное местечко у горы.
  Шалаш поставит и выставит охрану.
  Мы завтра утром выйдем к морю
  дорогой скорой через горы,
  в прекрасный белый Элевсис.
  Мэхдохт, я отдохнуть хочу.
  Моё плечо течёт.
  Бедро терзает болью, жжёт!
  
  Марк посмотрел на небо.
  В небе зимней Греции висели тучи,
  и близился закат.
  Саманди заметила, что на плече отца
  на повязке проступила кровь.
  Она заволновалась,
  заметив, что отец ослаб
  и еле держится в седле.
  
   * * *
  Предгорье.
  Короткий день иссяк.
  Расставлены посты.
  Стоят палатки.
  Сложён шалаш-навес для лошадей.
  Им дан овёс и щедро - сено.
  Горят костры,
  и каша варится в котлах.
  На небе скрыты звёзды,
  и лишь дрожит на мокрых кронах
  и телах деревьев
  от холода мерцающий огонь.
  Эол трёхликий
  терзает ветром чёрный лес,
  а в стороне дорогу
  скрывает тёмный сумрак.
  В палатке
  Марк сидит на раскладном походном табурете,
  Мэхдохт омывает ноги мужа водой горячей,
  а Самандар внимательно осматривает раны.
  У Марка жар, его знобит.
  Из-под дорожного доспеха
  из длинной неглубокой раны,
  что на бедре,
  сочится чёрный гной.
  Жена и дочь заметили,
  что в ней скопилась грязь,
  возможно, от пота лошади его и пыли.
  
  - Марк, нехороший запах у этой раны на бедре.
  Её открыть бы надо, - сказала Мэхдохт.
  - Я сам сейчас вспорю её мечом!
  Она горит и рвёт из моей спины все жилы.
  Бьёт пульс в висок.
  Я пить хочу.
  Сделай мне настой из зверобоя.
  Или налей мне в чашу мульс.
  Скорей!
  - Сейчас, сейчас
  подам я мульс.
  И посмотрю
  дал ли зверобой с собою
  лекарь нам в дорогу.
  
  Мэхдохт быстро встала и вышла из палатки.
  У жаркого и дымного костра
  на камне сидел взволнованный Сатир.
  Он слышал разговор и ждал,
  понадобится ли помощь.
  Вода в его котле уже кипела.
  Рядом с Сатиром
  лежал и грелся у огня Рубин.
  Подошли к палатке Марка два легионера -
  Уил и Минка,
  и тоже молча слушали весь разговор.
  
  - Воды горячей для настоя... - просила срочно Мэхдохт.
  Сатир:
  - Есть уже вода, кипящая ключом.
  Во что налить?
  Вам в эту чашу подойдёт?
  
  Сатир налил воды в чашу Мэхдохт
  и она снова вошла в палатку,
  захватив из повозки мешочек с травами.
  
  - Пап, ведь не поможет мульс, ты знаешь.
  Если позволишь,
  я бы вскрыла рану
  и выпустила порченую кровь.
  - Ты? А духу хватит ли, Саманди?
  - Да. Я видела, как это делал лекарь.
  Но мне бы тонкий нож, такой как у него.
  И белый порошок из мха,
  который сыпал в рану на плече.
  Она чиста, хоть и кровит немного.
  - А девочки рука не дрогнет?
  - Дрогнет?
  Отец, моя тебе нужна в дороге помощь.
  И лекарей здесь больше нет.
  И я - дочь бесстрашного легата.
  - Раз так... Подай мне ранец мой, жена.
  Там, посмотри, на дне,
  замотанный в тряпицу маленький ларец,
  в нём свиток и кинжал-заколка-фокус
  с синим камнем
  для волос.
  Тебе, Саманди, я привёз
  подарок,
  выходит, что как раз
  на первый праздник Весты.
  И нож, и камень необычный.
  Достань,
  я расскажу, как мне достались,
  Но может быть потом,
  сейчас мне хватит сил едва ли.
  - Так это тот,
  о котором ты упоминал в дороге дважды?
  - Да. Я расскажу. Достань.
  Мне дышится с трудом. Горю!
  Отодвиньте занавесь в палатку!
  Сейчас! Мне душно!
  Мэхдохт, где ты?! Я тебя не вижу.
  - Я здесь, я рядом, муж.
  Нет, нет, Марк милый.
  Закат уж скоро, холод, сырость.
  Ты весь горишь!
  - Открой!
  Открой хоть ненадолго, Мэхдохт.
  Я прилягу. Огнём горит бедро!
  И дышится в полвдоха.
  Я спать хочу
  и страшно почему-то
  на веки вечные уснуть.
  Томление тяжкое в груди
  и странный вкус на языке.
  Хочу, чтобы скорее было утро... - он устало уронил тело,
  закрыл глаза и тихо продолжал,
  - ...тогда б обеим показал
  я с Пёстренькой горы на море
  чудный вид,
  в оливах и зелёных лаврах
  прекрасный белый Элефсис ,
  коль до утра дожил бы.
  О, это город храмов...
  Вы не видели такого!
  
  Сказал, чуть приподнялся и дух его из тела отошёл,
  но не на долго.
  - Папа! Папа! Что-то плохо и не так, как надо.
  Мам, думаю, что меч, которым ранен папа в ногу,
  был отравлен!
  Скажи,
  ты можешь распознать и обезвредить яд?
  Мэхдохт:
  - Распознать? О, нет!
  О ядах я не ведаю науки.
  - Так он умрёт?!
  - Не спрашивай. Не знаю!
  Сама дрожу в смятении и страхе!
  Но вижу то, что Марк теряет силы быстро.
  И нам нужна богов немедля помощь.
  Иначе мужа тело прибудет в Элевсис
  уснувшим смертным сном,
  душа отправится во тьму к Гекате и Аиду
  а я безутешной вдовою брошусь в пропасть!
  - Ах, вот как?!
  Что-то похожее уже слыхала я?
  Мам, ты ничего не находишь странного сейчас?
  - В чём?
  - Как будто всё это уже когда-то было:
  две женщины и муж, уснувший вечным сном,
  а потом... Геката...
  Мам, мне нужен этот нож, сейчас!
  Огонь, вода и чистое бельё!
  Порви его и дай полоски мне.
  Сначала нож!
  И слить из раны яды.
  Потом спрошу у нашего отряда,
  кто знает об источнике в горах
  и сможет ли найти в ночи дорогу.
  
  Появился Сатир. В его руках была чаша с горящими углями.
  - Саманди. Мэхдохт, госпожа.
  Прежде, чем очистить от гноя рану...
  Так видел я, как помогают лошадям рожать.
  Нож или клинок на углях докрасна
  прокалить вам нужно и
  руки вымыть пенной глиной,
  и после над огнём прогреть.
  Саманди:
  - Я поняла, Сатир. Поможешь?
  - Да. Конечно.
  Я для отца такое, безусловно, б сделал.
  А об источнике воды священной сейчас всех спросят.
  Легионеры любят вашего отца,
  простите, Марка.
  Смотрящий строй Уил с друзьями,
  слышал я,
  там, у повозки на мече поклялся,
  что отыскать в лесу помогут тот родник,
  но сумерки давно.
  
  Мэхдохт достала тряпицу с ларцом и передала его Саманди. Девочка развернула его и увидела высокий узкий серебряный ларчик, который обвивала большая белая страшная змея, она капала свой яд в цветок из восьми лепестков, в центре печати Озириса . Саманди искала замок, но не нашла. Обнаружила, что по всей поверхности украшение ларца было похоже на описание обряда, о котором ей удалось немного почитать в 'Книге мёртвых'. Она не нашла ничего лучше, чем нажать на гранатовые глаза змеи. Защёлка мягко отошла, и ларь открылся без труда. На красном бархате с вышивкой из мелких роз лежал старинный маленький кинжал.
  - Какой чудной сей нож.
  В металле чёрном, он узором тонким
  весь расписан, будто бы пером.
  Зазубринка на острие и
  одновременно гладок весь клинок.
  У рукояти складывается и
  украшеньем для волос становится удобным.
  Он будто бы живой.
  И лезвие так плавно, гладко,
  как жало у змеи
  и столь остро,
  как у шмеля игла.
  А камень голубой,
  как глаз в ночи у чёрной кошки,
  как зеркало, что приближает то,
  что сразу взору не заметно.
  Промыть в воде и прокалить на углях,
  и вымыть руки, прогреть огнём их...
  Мам, Сатир, поможете вы мне?
  Держите Марка.
  
  Сказал Сатир:
  - Раз ты готова, начинай.
  - И кровь сознанья не ослабит твоего? - Спросила Мэхдохт.
  - Нет. Мне резать, мам? Уже?
  - Держу я.
  Режь!
  Пора.
  Минута промедленья
  и будет поздно для него.
  - Я знаю.
  Яд выпустить немедля нужно,
  вырезать всю неживую плоть.
  Прижечь, чтоб кровь остановить живую.
  - Нет, погодите.
  Мужчинам уступите место у колен легата.
  
  Вошёл высокий крепкий Па́ки
  и вместо Мэхдохт сел на ноги Марка
  и крепко их зажал.
  Вошли за Паки сразу Минка и Иа.
  Иа:
  - Сатир, ещё успеешь.
  Минка:
  - Не место мальчику с кротким сердцем
  сидеть у ног воителя.
  Вставай.
  
  И заняли его место.
  Иа:
  - Ну, что ж, чудесница,
  уж если ты готова,
  то можешь призывать всех тех,
  кто с помощью твоей и знаний То́та ,
  поможет Марку выжить.
  В твоих руках от жизни ключ.
  Что ж, начинай.
  
  Саманди:
  - Знаний Тота?
  В моих руках? ТЫ так сказал?
  
  Девочка посмотрела на маму.
  - Ну, вот и весь ответ.
  
  Вдох сделала и - сделала надрез.
  Кровь хлынула рекой
  и тут же девочка калёным жалом
  прижгла сосуд, второй,
  и срезала кусочек омертвелой плоти с ядом
  ловко, точно и умело.
  Когда ж всё было кончено
  и удалён сколь можно яд,
  она аккуратно соединила все края,
  зашила рану тем же изысканным
  по красоте кинжалом,
  обнаружив маленькую щель
  для нити из волос своих
  в остром жале острия.
  
  Саманди:
  - Ну, вот и всё. Теперь вода.
  
  Она вышла из палатки,
  увидела Мене́са и Тага́рта,
  омыла руки и обратилась к ним.
  - Святой источник вы нашли в горах?
  Тагарт:
  - Едва ли можно отыскать
  хоть что-нибудь в покро́вах тёмной ночи.
  Уил не бросил поисков,
  но без Луны при факелах...
  Менес:
  - Нам жаль, Саманди,
  но всё ж придётся подождать утра́
  Саманди:
  - Утра́?! Утра́...
  Но будет ли у Марка у́тро?
  
  Саманди взяла факел и подбежала к повозке,
   в которой она ехала с мамой.
  
  - Утра́... Утра́...
  Что-то богиня рождества об этом мне сказала...
  О! Вот! Сейчас. Нашла!
  
  И прочитала:
  'На сердце таком же чистом, пылком,
  как сердца Юпитера и Весты,
  Стрельца подруги вдохновенной,
  хранится ключ другой'.
  - Стрельца подруги вдохновенной,
  хранится ключ другой...
  И я стрелец, как та Наталья.
  
  Читает дальше:
  'Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
  От крови Рождества ты возродишься снова тут'.
  - От крови Рождества... Как у Натальи?!
  Раз ключ во мне,
  то и источник тоже.
  В моей крови источник!
  Мама!
  
  Девочка вернулась в палатку.
  
  - Мам, мам, я поняла.
  В моей крови источник силы, что нам вернёт отца!
  - Саманди, бредишь? Снова?!
  - Нет, нет. Послушай,
  Помнишь, обе говорили?
  - Кто?
  
  Саманди взглядом попросила легионеров выйти из палатки. Она осталась вдвоём с Мэхдохт, и говорили тихо.
  
  - Мам, послушай, - она читала:
  'На сердце таком же чистом, пылком,
  как сердца Юпитера и Весты,
  Стрельца подруги вдохновенной,
  хранится ключ другой'...
  Ведь я стрелец?
  Мать:
  - Да, так рождена ты.
  И?
  Что тревожит так тебя?
  - Нет, нет. Вот ты ещё послушай:
  'Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
  От крови Рождества ты возродишься снова тут...'.
  Во мне тот ключ, что я искала!
  В моей крови источник, что вернёт отца!
  И ты сама всё слышала из уст Гекаты
  и богини Рождества.
  Её здесь называют Персефо́ной.
  И Элефсис тот - сейчас отец мой
  и муж твой Марк!
  - И ты уверена,
  что ты и есть источник жизни?
  - Да!
  Я поняла, я Тара!
  Весь яд, что в жилах у отца течёт
  и отравляет кровь,
  моею кровью обезвредить можно!
  - Как?!
  - Не знаю. Возможно, смазать раны,
  иль напоить отца?
  Сатир! Иди сюда!
  Скажи, ты видел, как делают коням кровопусканье?
  - Видел, госпожа Саманди.
  - Надрез мне сможешь сделать на руке?
  - Вам?! Зачем?!
  - Так сможешь?
  - Да, смогу.
  - Так режь!
  - Сейчас?!
  - Да, да, сейчас, немедля.
  Я помню, было сказано:
  'Вода живая девственной росы...'
  Погоди. Дай-ка мне подумать.
  Девственной росы вода живая...
  Я поняла, как ты сейчас.
  Да, мама?
  - Да, я тоже поняла.
  Сатир уйди на время снова,
  я позову.
  
   Мэхдохт вылила остывшую воду с кровью за палатку и внесла чистую чашу. Саманди приподняла одежды и излила в посуду полночный сок своих чресел. Мать приняла тёплую жидкость и тут же стала обрабатывать ею раны Марка, накладывая повязки до тех пор, пока раны к утру не побледнели.
   Близилось утро, когда запас влаги девственницы иссяк, а у Марка уменьшился жар.
  
   - Теперь я кровь должна излить.
  Сатир! Пора.
  Уж утра тонкий луч
  сочится через черноту горы!
  И яркий Гелиоса свет
  иль саваном,
  или плащом победным станет Марку.
  Режь!
  
  Парень вошёл и тем же тоненьким кинжалом,
  прокаленным и остуженным,
  сделал на запястье Саманди маленький укол, надрез.
  Кровь тонкой тёплой струйкой,
  будто лентой шёлка,
  связала дочь с отцом.
  Саманди быстро обтирала раны,
  плакала и тихонечко шептала:
  
  'Тех, кто рождён ходить по краю
  Страшить не может смерть и тьма,
  Скажу Гекате: Я играю.
  Ключ к переходам кровь - моя'.
  
  И кровью 'Стрельца подруги вдохновенной'
  был обработан Марк.
  
   * * *
  Блёклое раннее утро.
  Белым плотным туманом скрыло
  все очертания природы.
  Спали птицы.
  Костры озябли,
  почти угасли, тлели.
  Сатир, охрана, Мэхдохт,
  измождённые ожиданьем,
  всё ещё не спали.
  Очнулся Марк и молча
  попросил воды у Мэхдохт,
  стерпев ноющую боль в бедре.
  Учуял запах неприятный,
  заметил кровь,
  засохшую на ранах
  и на перевязанных запястиях дочери своей,
  но спрашивать что и почему, сил не хватило,
  и вновь забылся под тёплым одеялом
  у затухающего огня в треножной чаше.
  
  А у его постели тихо, в обнимку с псом,
  в пространстве,
  'где Гипно́с и Э́рос натянули луки,
  в томлении любви к отцу, священной муке',
  едва-едва уснула дочь его.
  Саманди снился длинный сон о прошлом
  о том, как в Сера́пиуме -
  библиотеке Александрии
  где звездочёт, её учитель,
  слегка напуган был,
  когда шестилетняя она
  засунула свой любопытный нос
  на потайную нишу,
  что скрытая от глаз в стене была,
  где за множеством папирусов и свитков старых
  в ларце серебряном пылился фолиант
  в обложке из отбелённой бычьей кожи.
  
  Та книга была так велика и тяжела,
  и необычна,
  ведь запиралась накрепко серебряной змеёй
  в обличье ленты-пояса с глазами из рубинов.
  Тот гад серебряный, что обвивал её,
  и, охраняя тайны Тота,
  держал себя за хвост зубами,
  молчал и спал пока до срока.
  
  А в тайнике другом, под книгой,
  что в нише меньшей находился
  хранился камень -
  божественной мудрости кристалл.
  И звездочёт о нём так заволновался,
  что ослабели ноги старые больные.
  
  Учитель был хранителем ключа всю жизнь
  от прадеда, отца его и братьев старших.
  Ведь стоило лишь снять чехол-защиту с рунами
  и взять любому в руки камень откровения,
  как боги подарили б держателю его
  всё пониманье тайны мирозданья
  из первой книги бытия
  От Сотворенья Мира.
  
  Тот голубой кристалл
  и был ключом от книги знаний Тота,
  и открывал всё осмысление её -
  устройства мира, тайны чисел,
  истину во всём её величье
  и кажущейся взору простоте,
  и равновесии стихий неукротимых:
  воды, огня, земли, эфира.
  И звездочёт едва успел,
  остановил Саманди,
  так сказал:
  
  - О, нет, дитя...
  Всё это слишком тяжело
  и может быть опасно крайне для тебя.
  Уронишь, упадёшь,
   иль что-нибудь нарушишь.
  Не знал,
  что скоро спустишься сюда
  по лестнице из любопытства.
  Напрасно старый твой учитель-звездочёт
  оставил ключ в дверях от тайных знаний.
  
  Саманди, детка, закрой её сейчас
  и никому не говори, что видела её и в ней.
  Уж погоди, я поддержу обеих вас немного.
  Давай закроем вместе осторожно
  и снова вот туда положим,
  там, где была она. На полку.
  Для верности заложим камнем,
  как и было.
  Чудно, как скоро ты её нашла
  и не трудясь, открыла.
  Да, слишком стар я стал,
  ушли года.
  Подводит память прежняя моя
  и тело силу растеряло.
  И вероятно оттого я позабыл
  закрыть на ключ подвал.
  Возьми свечу, дай руку,
  пойдём с тобой вдвоём наверх.
  - Прости, учитель. Я не знала.
  Она меня как будто позвала́.
  Я пенье из-под пола услыхала.
  По лестнице за песней и сошла сюда.
  А что это, учитель?
  - Это? Любопытство дева?
  - Да. Она ж поёт!
  - О, это одна из четырёх
  написанных богами книг.
  - Таких всего четыре? Мало.
  - Вообще-то восемь.
  Но известно точно,
  что четыре блуждают по земле
  и кое-что из текстов множится вручную
  посвящёнными,
  чтоб мудростью питать наш мир,
  как воды четырёх великих рек питают Землю
  и Древо Жизни,
  что плодоносит из века в век людьми.
  А ещё четыре
  хранятся в храмах у богов,
  что на вершинах мира
  стоят во льдах Гипербореи.
  Говорят, что это книги о любви
  и жизни в тонком мире,
  и твёрдых знаний магий чисел.
  В балансе знаний вся жизнь сотворена.
  
  Великими трудами Александра
  в походах добыто лишь две
  и спрятаны же обе.
  Одна в Александрии, здесь, ты видишь,
  другая - в Персии хранится.
  Кровава и страшна история их путешествий,
  надо бы тебе сказать.
  Достойные мужи и жёны всю жизнь
  из поколенья в поколенье - хранители тех тайн.
  И, мудростью великою делясь,
  продляют дни, спасают жизни тем, кто болен
  и в царствие теней не должен перейти пока.
  Иль тех богов златое семя,
  кто возродиться на Мидгарде захотел
  они сопровождают Душу в Плоть аккордом.
  Неисчислима мудрость книг и фолиантов!
  Мы тем и живы.
  
  - Но о чём ТАК много можно написать?
  Что сделал Александр, Великий?
  - О, Саманди.
  Только потому,
  что на тебе печати Юпитера и Гора,
  и Ра твой светлый путь,
  я расскажу тебе чуть-чуть.
  Прикрой плотнее дверь, дитя.
  Садись поближе. Слушай.
  
  Великий Александр хотел объединить народы,
  кои после битв богов небесных
  со временем и в бедствиях
  забыли про большую белую семью и измельчали.
  Он называл Великих Ариев фамилией своей
  что прибыла на солнечных небесных колесницах
  в Рай сюда, теперь в пески и пустошь,
  чтобы возродить тут повсеместно жизнь
  после потопов и пожаров,
  что сотворились после гибели Луны
  на твердь земную.
  Посыльных с севера - Мессиями мы называем.
  Великая, могучая и мудрецов страна!
  Гиперборея! Райская Земля!
  Так из земель,
  теперь покрытых одеялом белым,
  Борея буйного холодной стороны
  и Тартарии, где потеплей,
  они и появлялись.
  Они всегда с добром к нам приходили
  делиться мудростью о том,
  кто есть все люди-человеки,
  что мы семья, пришедшая с небес.
  Мы их богами называем
  и в камне высекаем лик и стать,
  их небывалый рост и ясный взор.
  Представь: им покорялись небо и огонь!
  Они из грязи Нила
  жидкий камень делали и возводили наши города.
  
  В Гизе пирамидами их сила мудрости стоит напоминаньем.
  Гигантов в саркофагах тлен мы бережно храним.
  и белые одежды носим
  в цвет кожи их, как любящие дети.
  Но вряд ли кто-нибудь из стареньких жрецов
  ещё об этом помнит.
  Хотя в библиотеках наших и хранится
  подробное описание всех их божественных деяний,
  Но об этом всё ж жрецы молчат.
  И рады бы сказать,
  но...
  теперь под страхом смерти немы.
  И мне понятно кое-что ещё.
  Скажу, потише.
  Что кто-то приложил усилий много
  и руку грязную к тому,
  чтобы стереть всем память
  о человеческом величье
  и знанья, что с Асурами в родстве.
  Рассорить, разделить единую семью богов на части...
  Создать господ и их рабов... из равных!
  И это разделение семьи
  до ссор кровавых их всегда доводит.
  Кровопролитье между братьями
  обессиливает все народы!
  И делает добычей -
  не уж то не понятно для кого?!
  
  От предков наших синекожих, белых, исполинов
  все знания о всех мирах в далёких Звёздных Храмах,
  о времени и медицине, о всех истоках наших и родах.
  Так Александр сказал,
  писцы так записали.
  Ведь ты же знаешь,
  он был сыном бога Зевса
  и будто смертной,
  а значит, сыном белых Ариев.
  И их искал.
  - Какими они были? Крылатыми?!
  - Ты в отражении любом их видишь лик.
  - Они как ты и я?
  Как мама нежная моя?
  А языком каким владели?
  Что говорили? Как ходили?
  - Мы говорим великим слогом Ариев Асуров,
  и думаем, и пишем, но теперь чуть-чуть иным.
  Войны, разоренья, моры, ссоры меняют языки,
  и знания богов теряются во времени песках.
  Их кровью было будто серебро.
  И от того они не умирали - жили вечно.
  - Чудно...
  А где их земли?
  - О, саламандра, о, жемчужинка моя!
  Всё, что сейчас подвластно взгляду твоему,
  и все, что взору вскроется потом,
  все это Да-Арийская Асурская земля.
  - Она так велика?!
  - Бескрайние прекрасные просторы!
  Леса, моря, теперь и горы!
  Поля в колосьях спелых, родники!
  Всё в изобилье: рыба, дичь и травы!
  Священная Земля златовласых и светлоликих,
  разных
  Всемудрых и щедрых сердцем исполинов!
  - Ах, как бы повидать её и их?!
  - Успеешь, коль поторопишься в пути.
  Ведь жизнь так мимолётно коротка теперь,
  не то, что прежде!
  - А что же Александр ?
  - Его глаза светились светом неба,
  а волосы цвет пашни осенью напоминали.
  И стать была божественна, сильна
  и ликом был прекрасен, но...
  Он тогда...
  как-будто что-то понял иль осознал.
  И в мощном изваянии из мраморного камня,
  в свете факелов сейчас,
  гляжу и распознаю в его глазах,
  рукою мастера запечатлённый на века
  мучивший его вопрос:
  'Так кто же мы?
  Откуда?'
  И немой ответ в величье царственного вида
  воина в доспехах грозных и с мечом:
  Мы все - Асуры!
  Мы - дети Солнечного Рода!
  - Да, я Александра статую видала
  в лучах закатных и в свете факелов
  на праздниках священных.
  И кое-что уже читала
  о путешествиях победных.
  - Так вот, Саманди.
  Открыв в походах дальних ту истину,
  что все мы, до единого, все люди,
  божественное племя, из рода Ариев,
  синих и белых исполинов сынов Ра,
  Тартарии Великой и Атлантов сильных духом,
  Народов, что семьёй одной могучей
  владели силой всех стихий,
  и, поднимаясь в облака, парили.
  И к звёздам дальним,
  так же как птицы, стремительно,
  легко на крыльях знаний крепких
  улетали к домам другим.
  За то, что знания о Лунах,
  и тех, кто их разрушил, ведал -
  за это всё он был отравлен.
  В расцвете сил поникла голова.
  
  Из Книги Мёртвых знания о ядах.
  Жрецов, которым власть сладка,
  не чёткий след, хотя...
  Возможно, и подосланных к нему
  услужливых рабов, слуг Иеговых ,
  что пред врагом с небес, пришедшим
  склонились ниц
  и покорённые,
  обрезали святую плоть мужскую
  добровольно,
  в честь победителей своих.
  - Зачем обрезали?!
  - Такой уж был обет меж победителем и побеждённым.
  - Как можно так?!
  Отец мой никогда б...
  - Без плоти крайней муж почти лишён души
  и силы видеть истину, как есть на самом деле.
  Покорность, страх,
  людская кровь на алтаре и золото Асуров -
  вот плата за то, что бог их будто бы простил.
  На самом деле насилием и страхом
  принудил быть его народом - Деву силой взяв,
  и обесчестив, сделал первой евой.
  И научил манипулировать другими так,
  что режет брат другого брата
  владея золотом любым,
  живьём сживает со свету отец - детей
  и супостату хитрому на плаху
  кладёт своих родителей любимый сын
  и память предков забывает,
  нарекаясь именем чужим!
  - Всё это очень страшно!
  - Да, страшно.
  Но страх и есть оружие, пришедшее из Тьмы.
  Плодятся в культе тёмном словно крысы!
  Из Тьмы охотятся на Ариев Мессий
  и предают их чёрной жертвой Яхвэ!
  С тех пор, как оскопил его Асуров бог -
  Великий Ра,
  Он мстит его потомкам.
  
  Мы все, кого ты знаешь
  и ещё узнаешь в жизни
  по сердцу доброму и щедрости души,
  МЫ пятым поколеньем от Асуров, Исполинов
  зовёмся ЧЕЛО ВЕКИ - Учениками Вечности.
  МЫ пятый мир от сотворенья в Звёздном Храме.
  Четыре пали от искусных ядов змееликих инородцев,
  что прибыли в наш дом со звёзд, покорённых ими,
  чтоб снова жрать и жрать.
  Опоят душу ядом...
  Тела распутством извратят
  и тленом не знания,
  а веры наполняют разум.
  Они меняют всё -
  и о родстве божественном
  стирают память,
  из поколенья в поколенье,
  меняя истины писанья,
  тома́ повсюду сжигая на кострах.
  Я долго жив и видел много.
  
  Книги, фолианты - кладезь чистых истин.
  Их столь потеряно и безвозвратно
  в огне безумия толпы слепой... Как жаль!
  Как глупо!
  И до простоты умно!
  
  Ведь при частой смене поколений
  исказить возможно всё, без ограничений.
  Переписать былое так, что очевидец не поймёт
  так было,
  или память собственная врёт.
  - А что такое яд, учитель?
  - Яд? Яд...
  Это может быть крупица,
  капля, порошок, туман
  иль даже слово, жест, иль взгляд.
  что биенье сердца остановит
  и страшной болью наградит.
  Отнимет свет в душе,
  покой и время жизни.
  Отнимет разум,
  сделает послушным и бездушным, как овца.
  От ядов нет спасенья, если нет противоядья.
  - А это что, учитель?
  - Противоядье?
  - Да.
  - О... Это тот напиток,
  крупица, капля, порошок из смеси трав,
  цветов и листьев, или настой
  из толчёного кристалла и кореньев,
  что душу в тело возвратит.
  Всё тоже, как у яда,
  даже слово, жест, и взгляд,
  вот только...
  яды пережжёт, вернёт дыханье в плоть,
  и ритм у сердца восстановит.
  
  Знаешь, в книге Тота о здоровье сказано:
  'Что есть вверху, найдёшь и снизу.
  Что есть в большом, и в малом тоже есть.
  Исцеление - простой урок природы:
  врачевание подобного подобным.
  Подбор разнообразных элементов и пропорций,
  в том сложность знаний лекаря и есть'.
  - Я поняла.
  А может ли противоядьем быть цветок
  или скажем дыня, иль овёс?
  - Конечно!
  Даже родниковая вода и винный уксус.
  Масло, что горит в лампадах тёмной ночью
  тоже может быть.
  А ядом может быть овечье мясо, или просо.
  И даже твой любимый сыр!
  
  Есть 'Книга Живых',
  есть 'Мёртвых книга',
  есть 'Книга Тота' о мире цифр,
  невидимых простому глазу символах, и медицине.
  Есть книга 'Хаоса и Смерти' - Озириса писание,
  о чёрных знаниях
  и об ином,
  невидимом мире, раскрывающем
  всю власть над человеком, волей и умом.
  В той книге всё от альфы до омеги,
  начало и конец всего.
  Там ноль - иль Абсолют, из середины
  которого извлечь возможно всё,
  и разом тоже может всё исчезнуть.
  Дурак его хранитель.
  - Дурак? Кто или что такое?
  - Ду - двойной или преумножающий знания вдвое бесконечно.
  Ра - знание о пространстве многомерном, Солнце, Господь и Свет,
  К - уменье разумно применить, что знаешь.
  И получается 'дурак' - есть тот,
  кто за горизонтом плоским видит больше,
  истину во всём её величии и простоте.
  
  У дурака и разум гибок, как лоза,
  чтобы понимать в пространстве скрытую картину о том,
  что 'Где есть вход, там есть и выход',
  и принимать решенье независимо от всех -
  иным путём.
  - И как это, учитель? Я не понимаю.
  - Да, дать знания Таро тебе пора бы.
  Смотри сейчас, я дам урок о нулевом аркане
  о Хаосе Великом - начале жизни ритма - Дураке.
  
  Он пальцем начертал на пыльной глади.
  - Скажи: что это есть, Саманди?
  - Прямая.
  - И сколько в ней есть точек?
  - Наверное, не счесть,
  если только её продолжить дальше.
  - Верно.
  Что есть расстояние между этими песчинками, что на черте?
  - Ничтожно малое число. Я не скажу какое.
  - Хорошо.
  А можешь вычесть расстояние
  между вот этой и вот этой на концах прямой.
  - О да! Конечно!
  Стоит лишь взять линейку в руки.
  - Допустим.
  А скажи-ка наглазок. Иль нет.
  Оспорю я любой ответ.
  Я так скажу,
  что расстояние между вот этими песчинками такое же,
  что между концами этой же прямой.
  - О, нет, учитель! Я права!
  Расстояние между концами много больше,
  чем расстояние между соседними песчинками.
  Ты, видно, перегрелся. Схожу я за водой?
  - Нет. Сядь. Смотри.
  Я покажу, что значит 'видеть' больше.
  
  Саманди открыла широко глаза. Звездочёт снял пояс и положил вдоль проведенной на полу прямой.
  - Пока всё так?
  - Да. Прямая. Ну почти.
  - Теперь смотри.
  
  Звездочёт медленно взялся за края пояса и, не сдвигая с места середину, концы соединил.
  - Расстояние между крайних точек столь ничтожно,
  сколь мало между соседними.
  Понимаешь?
  Теперь ещё...
  
  Девочка, затаив дыхание, смотрела на 'волшебство'. Учитель сложил свой пояс вдвое, затем вчетверо и хитро посмотрел в глаза Саманди. Она сияла, сжав пальцы на руках в один кулак.
  - Учитель, ты Дурак?!
  - Возможно да, если ты так считаешь, -
  и улыбнулся лукавым взглядом.
  - Видишь, на полу сейчас всё плоско, но
  здесь одновременно сокрыт объём.
  - Где? Как?!
  - Смотри, я покажу.
  
  Поставив пальцы в середину сложенного пояса, сейчас он взял края и расправил так, что получились, вдруг, четыре лепестка больших и малых в середине.
  - Знающий этот секрет, быть может
  И лепестком и центром.
  Видеть одновременно всё снаружи и внутри,
  осознавать себя Цветком и Садовником к тому же...
  
  Звездочёт продолжал говорить и медленно описывать вокруг цветка правильный круг. Нарисовал ещё пару цветков и снова обвёл их окружностями так, чтобы они соединялись в единую композицию.
  - И волей управлять своей -
  Раскрыться ли бутону этому или увять тому.
  - Так это же цветок, учитель!
  И этот и вот тот!
  Как розы!
  И вывязать узор возможно так единой нитью!
  - Верно!!!
  Единой нитью связаны мы все!
  Ты умница, Саманди!
  Миры, пространства, звёзды, мирозданья...
  Люди - кровью связаны, как Род людской
  Единой нитью - Жизнью - Ра,
  теплом Души и Светом Духа!
  И да, конечно, роза - символ скрытых знаний.
  Но всё же...
  в древних книгах описан - Белый Лотос
  Как символ устройства мирозданья
  с жемчужиной внутри, как фокус.
  Так точнее.
  В ней ключ и вход в пространство цветка любого.
  Закон о Дураке гласит:
  'Что есть в Большом, то есть и в Малом.
  Где найден Вход, найдёшь и Выход'.
  Такие простые и сложные одновременно
  все переходы из мира в мир и есть.
  Тем и опасна книга.
  Знания, время и пространство - ключ.
  В них знания, как повелевать народами
  и умерщвлять их плоть потопом,
  огнём или безумием,
  и в чреве жён счастливых иль исцелять,
  или уродовать детей любимых.
  Страданья, муки - вот цель для инородца!
  Внушить желанье умертвить себя
  и в чреве чадо извести любым путём,
  Навеять деве юной чистой
  покинуть мир до срока,
  избегая боли одиночества души!
  Или отдаться чувствам похоти, пороку!
  И словом ложным вложить юнцам и мужам крепким
  желанье мщенья к тем,
  кто счастлив и любим,
  кто доблестью и честью
  меж людьми премного славен!
  Хотят создать искусно знаньем тайным
  холодных, бездушных и послушных глупых тварей
  лишь образом людским, -
  Вот цель их - гомункулы!
  Чтоб убивали тех беспрекословно,
  кто Жизнью полоню - Светом Ра!
  
  Но ТЕ другие четыре
  Книги Знаний не Смерти - Света
  хранятся в разных землях.
  Чудом уцелели.
  В 641 летом (до н.э.) халиф арабский Омар
  пришёл войной сюда в Александрию.
  Архимед, Эпикур, Менандр -
  Великие труды их чуть бы не погибли.
  Но ежели собрать ТЕ, четыре книги воедино
  и овладеть их тайной, как одной,
  то конец придёт всему вовеки.
  Но это ещё не все знания о мире.
  Есть кристаллы жизни, и точки переходов
  Из мира в мир сквозь зеркала времен,
  установленные Асурами в пирамидах...
  По всей Земле их будто двести шестьдесят восемь.
  Но точно не известно сколько.
  Скрыты, разрушены, забыты.
  В Сака́ре ты была, Саманди?
  - Нет, учитель.
  - В гробнице Бога А́ниса, в Сака́ре
  есть саркофаги из камня красного литого.
  Там тот, кто к нам с небес сошёл,
  но в нашем пониманьи давно уж умер -
  Нет, не прах там - там Дух Вели́кий, что просто спит,
  храня ключи и знания, что пригодятся в будущем,
  когда наш Мир предстанет у порога ТЬМЫ,
  чтоб возродиться снова НАМ и Смерть остановить.
  - А кто ОНИ?
  - Спроси себя.
  Ты помнить всё это должна.
  Я говорю лишь, где ответы,
  а ты ищи сама.
  Есть символы и знаки,
  что времени владыки оставили для нас
  Наследием родительским своим,
  хранящимся на белой Крыше Мира.
  Но, ладно, тебе хватит на сейчас.
  Мы любознательность твою насытим
  Чуть более, но в следующий раз.
  Уж полдень. Запомнила б ты половину,
  что слыхала.
  Тебе домой бежать пора,
  там ждёт, переживает Мэхдохт.
  Но вот ещё одно я шёпотом скажу,
  а ты запомни, детка:
  Если на перекрёстках жизненных дорог
  хранить придётся хоть одну такую тайну,
  знай - существование твоё на волоске,
  но такова цена за бытие
  всех тех, кто от Юпитера и Ра
  свой Род ведёт на этом свете.
  И если так случится,
  ищи Учителей и призывай их помощь.
  Но главное: ты постарайся выжить
  и тайну сохранить и передать
  из поколенья в поколенье дальше.
  - Как?
  - Они услышат голос дочери своей,
  не сомневайся
  и приведут достойную тебе замену.
  Теперь задуй свечу, закрой подвал и дай мне ключ.
  
  Выйдя из прохладных подвалов, они оказались в залитом солнцем зале Александрийской библиотеки, учитель и ученица направились к выходу. Их сопровождал Рубин.
  - Я поняла. Возможно.
  Но ты веришь в это сам, учитель?
  - Нет, не верю, дочь моя.
  Я знаю, так и есть!
  Знания - несокрушимый звёздный меч
  в руках людей живущих.
  Рабы, те, что с Муссо́й покинули Египет
  завладели частью книги - одной из четырёх.
  - Я слышала о Моисее что-то.
  - Да?
  Тогда вопрос, Саманди, девочка, обдумай:
  Зачем сам фараон с огромным войском
  отправился вдогонку за рабами,
  коль отпустил их добровольно в голые пески?
  Такое покаранье
  предписано лишь ворам судьями Египта.
  Ведь это наказанье смертное для всех.
  В песках никто не может выжить.
  Об этом знал Мусса. Не мог не знать.
  И значит, вёл народ на смерть? Зачем?
  За сорок лет мытарств сменилось столько поколений?
  Что стало с родами без книг, без знаний,
  лишь только с верой в то,
  что говорил один Мусса?
  И как удалось им выжить без припасов и воды в пустыне?
  И воды моря приручить?
  И о десяти несчастиях,
  постихших весь Египет, тоже ты подумай.
  Откуда у иудеев сакральные знания о смерти есть?
  О скольких жизнях чад погубленных невинных
  стенали женщины Египта?
  Что, такова цена свободы для обрезанных рабов?
  И кто её назначил?
  Какой им Бог-Отец сказал:
  'Убей другого брата во славу крепкую мою.
  Распни, предай огню другие Роды
  иль я убью тебя и всю твою семью.
  За послушание отдам тебе все царства, все народы'.
  
  С какой душой смогли живые люди
  принять такую плату за свободу?
  Где овладели силой сокрушать всё то,
  что создаёт своей любовью Ра Господь?
  И почему для Бога ИХ так стали вдруг опасны книги?
  Труды мужей великих, знанья, храмы подвергаются огню!
  И кем?!
  Кто имя прежде не сумел бы начертать своё
  и прочитать другое.
  Все ритуалы иудеев - кровавые, проводятся в ночи.
  Мацу замешанную на священной крови Ариев новорождённых
  едят в ночь чёрную на Песох.
  С тех пор им нет числа
  И нет пока преграды злодеяньям.
  В одеждах чёрных скрывают тело
  и покрывают голову от гнева Ра.
  И жён своих пугают гневом Отца-Бога,
  детей своих новорождённых обрезают плоть
  и проливают кровь невинную во славу обрезанного Иеговы.
  Мессиям лишь по силам их остановить,
  объединив народы снова
  в общую Фамилию, семью,
  вернув им память и величье Рода.
  
  Они остановились на ступенях.
  Саманди замерла, как будто бы уснула.
  Увидела всю ту дорогу сквозь пески,
  где Ра проли́л свой свет на то,
  что ей рассказывал только что учитель.
  Звездочёт пробудил её прикосновением к плечу.
  
  - Саманди, где ты?
  - Там, где Мусса́ со своим обрезанным народом,
  влача существование,
  идёт горячими песками и проливает пот.
  Спокойно перед ними блещет море.
  Но вот...
  чёрно вокруг, грохочет буря
  огонь из посоха взлетает ввысь.
  За беглыми рабами фаланги фараона,
  в пыли шеренги, и не видно фронт.
  - Увидела его?
  - Рогатого Муссу и с красным камнем жезл его?
  Иль в гневе Фараона в колеснице боевой?
  - Хм... Да так и есть. Мусса рогат.
  Смотри обоим, если сможешь,
  и в сердце, и в глаза.
  Где гнев? Где страх?
  Где свет? Где тьма?
  Где ярость? Или отчаяние ты видишь?
  А сейчас, Саманди, полно.
  Я слишком много знаний передал.
  Запомнила б едва ты половину.
  Очнись, вернись и распахни зерцала.
  Иди домой, тебе пора.
  Там с нетерпеньем
  ждёт твоих объятий мама.
  Ну, а отец узнает, наконец,
  о скором появленье ещё одного
  из столь желанных капель крови
  мужеского пола.
  Про сей урок и книгу никому не говори,
  коль знания мои тебе всё ж дороги.
  До завтра, саламандра.
  Поклон мой Мэхдохт'.
  
  Рассвет забрезжил тускло.
  Седыми облаками небо скрыто.
  Стоит густой туман.
  Ни зги не видно
  и не слышно звуков в зимнем молоке.
  Промозглой тишиной проело мозг и уши.
  Костры давно угасли,
  последний огонёк, исполнив долг,
  уснул навек давно.
  Сатир едва дремал в повозке, крытой кожей,
  и, замерзая,
  прятал нос в промокшем капюшоне.
  
  Сменила пост усталая охрана
  в палатке серой мокрой
  чуть поодаль разлеглась
  и зябла на коврах овечьей шерсти.
  
  Еле перемещая ноги,
  сонный Минка в плаще сыром и балахоне
  пришёл в шалаш
  проверить лошадей,
  сменить попоны на сухие
  и дать животным сена и овса.
  
  Арес взглянул ему в глаза,
  всхрапнул тихонько и кивнул.
  И человек нечаянно ему ответил:
  - Да, и тебе, Арес.
  Пусть добрым будет это утро, -
  а сам подумал, -
  'Ну и конь. Он будто говорил'.
  
  На страже у палатки Марка
  теперь с мечом стоял Тагарт,
  сменив Уила.
  И слушал сонно
  тихое дыханье тех,
  кто дремлет в ней и тяжко дышит
  в ожиданье чуда выздоровленья.
  Увидел он через щель в окне палатки
  тяжёлой мокрой шерстяной
  Саманди, Мэхдохт, Марка и Рубина.
  Заметил,
  что в светильнике всё масло вышло,
  вот-вот погаснет маленький огонь
  лампады и свечи.
  Направился к повозке
  за кувшином с маслом.
  Он аккуратно шёл,
  чтоб веточка не подломилась,
  потревожив хоть чей-то чуткий сон.
  Он вспоминал,
  как давеча Саманди
  уверенно лечила Марка,
  как, не страшась заразы,
  твёрдою рукой
  вспорола рану
  и выреза́ла раз за разом
  гнилую плоть отца
  тем тонким жалом
  невиданного по красоте
  короткого замысловатого клинка.
  Как кровь отравленную
  прочь спускала на пол.
  
  У повозки остановился Тага́рт,
  оперся́ замёрзшею рукой,
  прикрыл Сатиру ноги шкурой овна,
  замер,
  вслушиваясь в звуки леса.
  Тишина.
  Он вспоминал в безмолвии покоя,
  как мать и дочь едва-едва не смыло за борт
  в тот небывалый адский шторм,
  когда на небесах Святы́е Боги
  уж в третий раз решали -
  галерам жить, или не жить.
  Как крылья А́ттаки,
  будто живые,
  обеих женщин защищали,
  рассекая волны в брызги,
  брызги - в пыль,
  и Чудо-Диво огненное сотворилось там,
  потом...
  И думал:
  'Как выжить удалось всем нам?
  Какою силой?
  Что было бы сейчас с легатом Марком,
  как с мужем и отцом?
  Кто бы пришёл ему теперь на помощь?
  И кто бы бросил вызов смерти?
  Если бы тогда, во время шторма...
  Не приведи Господь!...
  Да, семья. Семь Я...
  Семья - великое из благ для человека.
  Любовь - бальзам волшебный,
  что излечит раны и обезвредит яд любой.
  Я верю.
  О, нет! Я ЗНАЮ, что иначе невозможно!
  Коль женой и дочерью однажды
  наградит меня Господь,
  так чадо назову Саманди-Мэхдохт.
  
  Завитком седеющим волос супружницы моей
  я б любовался, как свежим родником любви
  до гробового камня иль огня.
  В податливом и пылком стане женщины любимой
  захлёбываясь сердцем,
  пил бы влагу страсти нежных бёдер
  или кораллового рта, зовущего к любви.
  Искал бы в них укрытие души
  истерзанной своей,
  как возрожденье страсти Жизни
  рождает первый вздох воскрешенья
  из Смерти в Бытие
  после ранений в битвах страшных.
  И восторгался бы в улыбке умиленья
  улыбчивой и нежной МОЕЙ богиней Мут !
  Роди! - стократ её бы умолял я на коленях.
  Пусть будет даже десять дочерей! -
  женой любимой рождены,
  когда б не дал Господь мне сына,
  любил бы дочек как одну,
  Ллелеял, нежил, баловал, берёг...
  всем сердцем -
  всех чистою душой отца.
  И защищал бы жизнь их,
  жизнью расплатившись!
  Не мешкая ни миг,
  ни вдох!'
  
  Саманди вздрогнула, вздохнула
  И проснулась оттого,
  что поднял голову Рубин.
  Почувствовав и увидав угрозу,
  он низким рыком,
  клокотавшем в горле,
  так знак ей подавал.
  Пёс был готов
  сейчас же всё воздать врагу
  и растерзать его.
  
  Девочка приподнялась
  и наблюдала
  за серою с полосками змеёй,
  что сонно, тихо
  в палатку на тепло вползала,
  и, будто бы слепая,
  натыкалась на пожитки,
  кресла, сундучки и кубки,
  робко ощупывая воздух
  тонким языком,
  искала кров-укрытие
  под тёплым покрывалом.
  Но, может быть,
  и кровь её сюда призвала.
  
  Мэхдохт:
  - Что, утро?
  Проснулась ты, Саманди, детка?
  - Проснулась я, но ты не шевелись.
  Змея у нас в палатке себе приюта ищет.
  Видишь? За тобой, у входа.
  - О, боги! Змея! Большая!
  Откуда? Здесь? Сейчас?!
  Её смертельный яд погубит нас!
  Она пришла за Марком?!
  Нет, не отдам его!
  Скорей себя подставлю
  под смертный поцелуй её,
  как Клеопатра !
  - Тише, мама. Не шевелись.
  Она напугана сама.
  Не яд она, скорее - нам помощник.
  Защиту ищет. Видишь?
  Тепло костров лежанку повредило.
  И где-то здесь её был дом.
  Во сне о ядах кое-что мне рассказал учитель.
  Она поможет, лишь только изловить.
  - Нет, нет! Она опасна!
  Убить немедля!
  - Нет, мам. Попробую поговорить.
  - С гадом?
  О, боже! Что ты делаешь, Саманди?!
  - Погоди же, мама, я помощь призову.
  
  И дочь запела:
  - Сатир... змея...
  Войди в палатку с одеялом...
  
  Он не услышал, и она пропела снова:
  - Сатир,... змея! Поторопись!..
  
  Но услыхал Тагарт,
  вошёл, увидел гадину
  и мечом сразмаху
  отсек ей голову с плеча.
  - Вот бестия!
  На запах крови по следам вползла.
  Я не заметил.
  Простите, госпожа.
  Она вас напугала?
  - Хм... Зачем убил? -
  Расстроилась Саманди и всплакнула.
  
  Вошёл Сатир без одеяла,
  увидел гада убитого
  и с виноватым видом,
  как вкопанный, застыл у входа.
  От осознания цены за промедленье
  он побледнел, вспотел
  и, слабость почувствовав в ногах,
  упал вдруг на колени.
  - Но ведь она... - вдохнул.
  
  Саманди встала
  У бьющейся в конвульсиях змеи,
  присела и, пожалев её,
  всем так сказала:
  - Так скоро совершён людьми
  неверный суд ценою в жизнь...
  
  Смутился Тагарт слов её,
  победный меч вдруг тяжким стал.
  Он опустил железо в пол
  и отступил назад.
  
  Саманди подняла глаза.
  В них слёзы наливались.
  - Она помощник, посланный богами,
  а не убийца кровожадный.
  Ну, тогда...
  Тагарт, возьмите тело
  этой несчастной дочери Изиды,
  с уваженьем отдайте почести, затем
  снимите кожу тонко
  и сожгите всю дотла,
  отдав долги сполна
  за отнятую жизнь до срока.
  Сатир, когда остынет пепел,
  принеси мне
  вместе с тёплым пеплом от костра.
  Я измельчу их в чаше в прах.
  И кубок из серебра под яд её несите.
  И для воды сосуд.
  
  Взяв бережно голову змеи
  обеими руками,
  по гладкой хладной коже
  провела чуть-чуть
  и пристально в глаза её смотрела.
  Увидев смерти тьму,
  Саманди их закрыла,
  прошептала тихо:
  'Сан Дэя... При́я Са́нти.
  Прости Изида - мать моя',
  и обратилась к Тагарту.
  - Тагарт, пожалуйста,
  сейчас родник вы разыщите.
  Пришло уж утро.
  И там, в лесу немного листьев лавра
  и хвои мне нарвите.
  Зелёный дух от тиса
  я обращу в священный белый дым.
  Сатир, из мяса дочери Изиды
  Свари ты для отца наваристый бульон и
  тоже охлаждённым принеси.
  Сатир:
  - Я сделаю сейчас, как ты велишь.
  Но, Саманди, что у тебя с глазами?
  - Так, ничего.
  Мне жаль её, но более - отца.
  
  Спросила мать:
  - Ты что придумала, луна моя?
  - Противоядье изготовить надо бы для Марка.
  - Ты ведаешь науку о смертях и ядах?! Я не знала.
  - И я не знала, но подсказал во сне учитель.
  Скорей не о смертях науку,
  а жизни возвращенья через яд.
  Всё то же, мам.
  Сказал однажды Тот Трисмегист:
  'Что есть вверху, найдёшь и снизу.
  Что есть в Большом, и в Малом тоже есть.
  Исцеление - простой урок природы:
  врачевание подобного подобным.
  Подбор разнообразных элементов и пропорций,
  в том сложность знаний лекаря и есть'.
  И я попробую из этого извлечь науку до заката.
  - Как?!
  Как ты найдёшь в лесу холодном и чужом
  всё то, что схоже яду?
  - Да. Ты права.
  Узнаю у хозяев этих мест.
  Сатир, пойдёшь со мной?
  Рубин, а ты?
  
  Накинув плащ,
  в сопровождении всадников военных,
  Рубин, Сатир, Саманди и Арес,
  направились в густой, туманный,
  простывший и уснувший
  предгорный зимний лес
  из древних эвкалиптов, тисов и алоэ,
  высоких кипарисов, пальм и фиг.
  В дороге, чтоб не заплутать,
  Иа и Менес делали зарубки на стволах деревьев.
  Знобила сырость остывшие тела.
  
  Со всех сторон в унынье тусклом
  где-то было тихо слышно пенье сонных птиц,
  и звуки потревоженных животных,
  которых укрывали лес, туман и горы.
  Дыханье утра пробуждало их
  И, заполняя робким светом
  все расщелины и щели,
  чуть проявляло
  очертания небес.
  Рождалось утро.
  Рассвет дышал украдкой.
  
  Четыре всадника в дороге два часа
  иль даже боле, и всё искали,
  но родника так не нашли.
  Тогда разъехались, и вскоре
  Арес свернул в извилистый овраг
  и дети, заметив его нетвёрдый шаг,
  переглянулись,
  держались крепко за седло и
  отпустив поводья, пошептали.
  - Иди Арес, иди...
  
  Сказали тихо оба,
  Доверяя богу в обличии коня.
  И шаг за шагом
  спустились в молоко, как в воду,
  где в густом тумане
  тонул весь белый свет.
  Пути не зная, дети
  молча ожидали проясненья погоды.
  Саманди оглянулась, присмотрелась:
  
  - Рубин, ты здесь?
  Он задышал прерывисто у ног коня.
  - Ты здесь. Не уходи. Будь рядом.
  
  Сатир коню:
  - Ты что-то чуешь, друг Арес?
  
  Конь, морду опустив,
  ею затряс и поднял высоко.
  Широкими ноздрями вдыхая пар,
  он учуял чей-то пряный запах.
  Копытом глухо топнул раз.
  Сатир легонечко ударил по бокам,
  но конь на месте все равно стоять остался.
  Фыркнул.
  В ложбине, где туман стелился,
  Остались дети дожидаться солнца.
  
  Устали ждать все четверо
  и выдох сделали одновременно
  Сатир, Арес, Саманди и Рубин.
  И вдруг поднялся тихий ветер,
  что прочь стал уносить туман.
  
  Овраг сияньем света озарился
  и кроткий луч с небес спустился,
  открыв тропу широкую
  из камня гладкого, как чёрный меч.
  Теперь из мглы стал
  проявляться грозный камень
  заросший красным мхом, плющом
  и диким виноградом,
  горящим радугой окрасок:
  пурпурных, жёлтых, красных.
  А на нём возник, как призрак,
  образ белой матери-волчицы
  благородный, нежный и большой.
  
  Она стояла прямо перед ними
  шагах примерно в двадцати
  и свысока смотрела ровно и спокойно.
  Дыханьем лёгким, мягким,
  пар тёплый изо рта тянуло вверх.
  Но странно было детям то,
  что конь её не испугался так же,
  как не набросился на зверя и Рубин.
  
  Стояли молча та и эти.
  Глядели с любопытством, не дыша.
  Саманди разглядела её ясный взор
  и восхитилась.
  - Как хороша!
  
  Сатир увидел мощь груди звериной,
  и белые клыки как будто бы в улыбке.
  - Спаси Господь - так это ж...
  волк!
  Не пёс!
  
  Вдохнула девочка и обернулась,
  Встретилась глазами с отроком
  и улыбнулась:
  - Волк?
  Что значит волк, Сатир?
  Ах, какой невероятной красоты созданье! - восхитилась.
  Великий Дух-Хранитель этих гор!
  Скажи, как думаешь?
  Это хозяин леса?
  Он знает, где родник?
  - Скорей, хозяйка.
  Но я бы и не спорил с ней
  и уступил скорей дорогу.
  
  Волк горный - хищник кровожадный.
  Коль он в хлева войдёт -
  считай, все козы, овцы пали!
  Не съест - так разорвёт им горло,
  мёртвой хваткой стиснув шею.
  - Но ты и я же не овца?
  Чего дрожишь?
  - Я не дрожу от страха.
  То утро ноги мне знобит.
  - Ну, потерпи немного.
  Ты про родник скажи:
  волк знает, где он?
  - Да, возможно, знает.
  А может, и не знает.
  Как велика, и как прекрасна стать.
  И взор так ясен, добр и строг,
  что сомневаюсь,
  что мы все завтрак для неё.
  На шее я повязку вижу.
  Ты видишь? Там...
  Как будто красная она.
  - Да, красная, как лента Ра.
  - Я не видал и не слыхал ни разу,
  чтоб человеком был приручен волк.
  - Приручен? Волк?
  Тогда я с ней поговорю.
  Рубин, останься тут.
  - Саманди, нет!
  - Сатир, попридержи коня.
  - И я с тобой!
  - Сейчас не время проявлять отвагу.
  И не выдавай меня Менесу,
  что я сошла с коня.
  Тише.
  - Возьми меня с собой!
  - Нет.
  Останься здесь, сказала я.
  Пригляди за Рубином и Аресом.
  Пусть не заметят воины моего пути.
  Похоже, что с мечом в руках
  святые воды не найти.
  - Так всё ж я раб,
  раз ты так строго приказала,
  Саманди, госпожа?
  - Нет, нет, Сатир, прости.
  Конечно, ты свободен.
  Прошу, как друга.
  Мне нужно...
  Я должна ...
  Пожалуйста, сама ...
  
  Сатир кивнул.
  Саманди наклонилась к Аресу
  и тихо на ухо сказала:
  - Арес, ведь ты мне друг?
  Вторая половина сердца?
  Поэтому храни покой.
  Я всё узнать должна сама.
  Ты здесь останься и береги Сатира.
  
  Конь чуть наклонился и ногу присогнул,
  чтобы Саманди смогла легко спуститься.
  
  И вот она на мокрых мягких мхах стоит
  и слышит лишь биенье сердца своего.
  Огладила и обняла Рубина
  и так ему сказала:
  - Этот дух - Хозяин здесь всему,
  и мы у него в гостях.
  От тайны, что раскроет мне волчица,
  зависит здравие отца.
  Останься, пригляди за братом.
  Арес впервые здесь в лесу.
  Ты охраняй его, а я сейчас приду.
  
  Саманди подняла глаза и всё искала,
  где ж та, которая вдруг перед ними встала.
  Стан крепкий гибкий с душой свободной,
  стоящий у камней и хвойного куста,
  исчез.
  И снова появился, только ближе.
  Замер.
  
  Саманди вкрадчивым шепотом:
  - Сатир, я знаю,
  у тебя всегда с собою есть
  что-то вкусное в дорогу.
  
  Сатир ей шёпотом ответил:
  - Откуда знаешь?
  - Сыр пахнет. - Улыбнулась.
  - Да. Есть вяленое мясо и овечий сыр.
  - Дай всё.
  - Зачем?
  - Это подношеньем станет Духам и Богам.
  Нож есть?
  - Да, есть и нож,
  Саманди, госпожа.
  
  С ножом и мехом для воды,
  и подношеньем Богам и Духам
  Саманди двинулась вперёд,
  осторожно ставя ногу так,
  чтобы бесшумны были и каждый шаг,
  и поступь.
  
  Волчица отступила, отвернулась
  и стала быстро исчезать
  между камней замшелых,
  деревьев и кустов.
  Саманди отчаявшись,
  отправилась за ней
  чуть-чуть быстрей
  в росе холодной,
  промокая по колено.
  
  - Постой-ка, Дух священный леса,
  Мне нужно знать...
  Я твой покой здесь не нарушу.
  Молю, скажи, где здесь источник
  с водою ключевой
  мне можно отыскать?
  Отец отравлен мой
  и без воды целебной
  сочтены все дни его.
  Во сне учитель подсказал,
  что противоядьем может быть
  вода источника святого
  и травы с силой той...
  Нет погоди...
  Постой... не уходи!
  Я - Тара.
  И может быть, сестра твоя,
  так мне богиня Рождества сказала.
  И назвала волчонком белым Па́дме.
  Так может, помнишь ты меня?
  Нет?
  Жаль!
  Вернись...
  Пожалуйста, вернись...
  
  Ушла волчица без оглядки,
  не приняв ни угощенья,
  ни подношения,
  И Самандар, расплакавшись,
  остановилась, огляделась.
  Поняла: одна.
  И слышен частый стук
  испуганного сердца.
  И лес чужой, и не знакомый,
  без тропок и дорог,
  лишь травы едва притоптаны
  вон там чуть-чуть,
  и тут чуть-чуть.
  
  Заметив мягкий след,
  пошла вперёд быстрей,
  за спутницей своей и
  из-под волшебной ткани
  из смеси марева, лучей и тени
  опять возникла та волчица.
  
  Она стояла рядом,
  открыто, смело
  и слушала дитя,
  чуть морду набок наклонив.
  
  Саманди села на колени,
  на нож свой нанизала козий сыр,
  и предложила волку угощенье.
  Та взять с ножа и не посмела,
  отступила.
  Тогда Саманди предложила мясо на ладони.
  Волчица сразу подошла и приняла,
  и мягким, тёплым языком
  'обцеловала' гостье длань и щёки.
  - О, да!
  Так ты узнала?!
  Вот счастье!
  Странно, я - волчонок?
  Твоя сестра?
  Наталия была права,
  когда об этом говорила.
  
  И снова повернулась
  и побежала в тёмный лес
  голубоглазая волчица,
  оглядываясь изредка,
  будто бы ждала.
  
  А девочка за ней едва ли успевала
  тропой извилистой наверх бежать
  и головой вертя,
  всё время восхищалась,
  сделав открытье для себя.
  
  'Тартария! Тартария моя!
  Я так ждала тебя узнать, увидеть!
  И вот - нашла!
  Вот ОНА, учитель,
  волшебная страна источников,
  лесов высоких!
  Где жильё животных дивных и
  изобилие целебных трав.
  Священная страна ЖИВЫХ!
  Моя Да-Ария!
  Край исполинов,
  уснувших древним сном
  в деревьях, скалах и кустах!
  Земля Этрусков , Руссов!
  Вот Я!
  Я - Тара!
  Приветствую тебя всем сердцем!
  Я здесь. Ты видишь?
  Я здесь! Я - дочь твоя!'.
  
  И неожиданно пред ней скала открылась.
  За ней ещё, ещё скала.
  Плато.
  Ущелье.
  Обрыв без дна.
  И девочка остановилась.
  Огляделась - волчицы белой рядом нет -
  и наклонилась,
  заглянула в пропасть.
  
  Внизу, в расщелине скалистой
  на дне дремала ночь.
  Угрюмым холодом
  дышал утёс навстречу,
  заросший кустарником тернистым,
  можжевельником и тисом.
  А в нём родник в уступе низком.
  Но так легко той влаги не достать.
  Едва шепча, спускались нитью струи
  и пропадали в чёрной круче,
  рассекая каплями живой туман.
  
  - Смотрю, опасно здесь.
  И скользкий край.
  Но так нужна отцу вода!
  
  Чтобы извлечь немного влаги,
  мне нужно встать на узенький уступ,
  Вон там.
  Нет, нет.
  Я дотянулась бы едва,
  коль не соскользнёт на мхе стопа
  и не сорвётся в бездну камень.
  
  Так мне придётся со скалы той наклониться
  всем телом вниз!
  Как быть?
  Рискнуть?!
  Добыть, иль провалиться
  в пропасть?
  Что уготовила судьба?
  
  Руками тонкими цепляясь
  за скользкие те камни-валуны,
  стараясь быстро спуститься
  с кручи к роднику желанному,
  Саманди вдруг услыхала шёпот
  в ветвях деревьев
  высоко над головой:
  
  'Стой, Тара.
  Стой и обернись.
  Мы здесь'.
  
  Она обернулась, увидала,
  как Дух туманный пьёт из ручейка,
  текущего из-под большого камня.
  Поток холодный тонкой нитью
  бежит к ущелью через мхи и
  камни гладкие чудные,
  так через трещину, с горы
  и там
  пройдя по грани кромешной тьмы и света
  рассыпается в тумане тишины
  теперь Дугою Ра.
  Скользнуло солнце,
  подарив Саманди краткий луч.
  
  - Родник!
  Нашла!
  
  Саманди хлопнула в ладоши.
  И подойдя к источнику неосторожно,
  узрела вдруг
  яблоньку в бутонах-розах,
  цветах и яблоках одновременно.
  Восхитилась, удивилась.
  
  'Как так возможно древу цвесть
  и в то же время плодоносить?
  Ведь в Греции сейчас зима?'
  
  В её корнях, в цветущих мхах
  зелёно-красный
  шершавый камень-обелиск нашла
  и разглядела дева в нём
  едва заметные, витые как колодец,
  сплетённые тела крылатых змей.
  
  Из глав драконов на жёлобе лежащих,
  сложён искусно и исток, и устье родника.
  А чешуя драконов малых состояла
  из восьмилепестковых роз.
  На лбу у каждого из них
  низким мхом заросшие
  едва распознавались
  соединённых вместе в круге три кольца.
  И знак богов Триглав -
  'триединство силы',
  девочка как будто бы узнала.
  
  По кругу, что без начала и конца
  обращался тонкой нитью
  поток живой воды.
  К источнику тотчас прильнула дева,
  обняла, и заглянула внутрь колодца,
  улыбнулась и пропела тихо в воду:
  - 'Здрав будь...
  Здрав будь...
  Я - Тара.
  Приветствую тебя,
  О, Дух священный Веды Вод!'
  Вот, в нём есть вход,
  и выход тоже.
  И розы сплетены,
  и змеи сложены как круг!
  Спасибо, мать, сестра,
  и Дух крылатый;
  Учитель Ра, и тебе спасибо.
  Помню я науку.
  
  И вод целебных полный мех набрала,
  На коленки встала,
  Крестом сложила руки на груди,
  Поклонилась низко и сказала:
  
  - Спасибо, Ра, за помощь!
  От всех меня поклон и уваженье
  От всех моих сердец любовь.
  Всем вам возношу я благодарность.
  Всем вам, кто мне сейчас помог!
  
  Хозяйка леса, Дух-Хранитель,
  мне нужно одолженье.
  Прошу мне указать -
  целебных трав или кореньев
  сейчас в лесу, где можно взять?
  Ищу я здесь противоядье.
  Орех, смолу оливы иль быть может тис?
  А может, можжевельник, смокву?
  Возможно, лавр необходим отцу?
  Сухой шалфей иль эвкалипт?
  Лаванды, может быть, цветы сухие
  Или зелёный кипарис?
  Затем обратную дорогу
  к Аресу и Сатиру подскажите.
  
  Ответов не дождавшись,
  Саманди встала
  и ножом среза́ла всё подряд
  веточки и шишки тиса,
  можжевельника и кипариса,
  срывала листья эвкалипта,
  лавра и мятную полынь.
  Брала с деревьев
  твёрдую и липкую смолу,
  плоды от диких роз
  и беловатые,
  колючие агавы листья.
  Набрав подол
  и с полным мехом вод
  Священного ручья
  за хрупкими плечами,
  оглянулась, увидала:
  Туманный дух волчицы
  ждал её.
  - Всё, всё. Я уже готова.
  Веди, о Дух.
  Тебе я доверяю.
  Ты так бела,
  легка, как облако!
  И шелковиста шерсть...
  Как же тебя зовут, Хранитель?
  Как поминать тебя Саманди
  в молитвах благодарных?
  Мне скажешь имя?
  Нет?
  А я Саманди,
  дочь ассирийки Мэхдохт.
  Я к Оракулу с отцом и мамою иду.
  
   * * *
  Они прошли примерно с полчаса.
  И вдруг лес тихий шумом ожил.
  Его наполнил разговор людей
  и шаг тяжёлых лошадей.
  
  Рубин, хвостом виляя,
  быстрее всех пришёл сюда
  и облизав Саманди руки,
  нетерпеливо встал с ней рядом у колена,
  прижавшись к ней спиною влажной.
  За ним по следу прискакал Арес с Сатиром.
  Иа и Менеса Саманди издалека узнала
  и руку подняла,
  чтоб поприветствовать друзей.
  И обернулась,
  чтоб попрощаться
  и благодарно поклониться той,
  что так ей помогала.
  Но за спиной её не стало.
  Ни там, ни здесь.
  Как будто не бывало.
  
  Исчезло облако из призрачных теней рассвета.
  Лишь задержался меж теней застенчивых деревьев
  невесомый шёлк-вуаль изящных крепких крыльев,
  что сотканы из вдохновений солнечного утра.
  
  Растаял Дух,
  оставив рубиновое яблоко
  на старом и замшелом пне.
  Саманди с благодарностью его взяла
  и, разделив между Сатиром и Аресом,
  с сочным хрустом свою долю сразу съела.
  
   * * *
  Тёплый полдень.
  Горит огонь. Кипит бульон.
  Саманди подбирает запах трав,
  растирает сухие листья лавра
  и пепел в чаше с агавы соком.
  Готовит снадобье для ран и
  живы сок-отвар-напиток Су́рью.
  
  Отец лежит в палатке,
  не стонет, но и не спит.
  Бледнеет лик его
  и жар, как будто бы спадает,
  но
  сладковатый запах гнили в ране всё же есть,
  и знать даёт,
  что скоро заживёт она едва ли.
  
  А Мэхдохт поит мужа
  святой водой из кубка,
  в котором растворён
  змеиный яд - две капли,
  мёд и горькая смола.
  
  У очага сидящие притихли,
  и жар огня вздымает белый дым.
  Все, кто был в обозе
  заразились ритмом рифм,
  как, впрочем, и рассказчик.
  Хранить молчание предпочитали,
  но в сердце каждого слова звучали:
  Марку - жизнь!
  О боги, подайте Марку жизнь
  и мудрости Саманди!
  
  Прошло ещё два дня тяжёлых.
  Продукты на исходе.
  И Марк едва окреп.
  С женой и дочерью в дороге.
  В повозке он сидит,
  и строгий взор его уж ясен.
  С женою тихо говорит,
  за руку крепко держит
  и дочери дари́т он
  нежный благодарный взгляд.
  
  Обозом
  по священной каменной дороге
  через горы
  по землям спавшим зимним сном они
  отправились в прекрасный город.
  
  Из туч сочилась взвесь невидимой росы.
  И хлад, и сырость,
  вгрызаясь всадникам
  в их спины, руки, пальцы,
  отягощали камнем плечи.
  Знобило до крупной дрожи
  всех людей почти не спавших
  двое трудных суток.
  И чавкали по лужам
  тяжёлая повозка и ноги лошадей.
  
  Собою согревала Мэхдохт Марка.
  Аресом правил лишь Арес.
  У Сатира скручивало болью ноги.
  Лёжа на коне,
  он прятал напряжённый взгляд,
  едва ли не стонал,
  улыбкой отвечая на взгляд
  встревоженной Саманди.
  
  Саманди Марку:
  - Как холодно и сыро!
  В Египте не бывало так.
  Я никогда не замерзала.
  Ни ветерка. И влаги столько!
  Холод.
  
  К Сатиру обратилась:
  - Сатир, скажи:
  так здесь в Тартарии всегда?
  - Мы в Греции, Саманди госпожа.
  - Мы в Греции?
  Что, всё ещё?!
  - Конечно. Да.
  - Так где ж Тартария тогда?
  А? Пап?
  
  Марк на выдохе ответил:
  - Видать далёко.
  В Константинополе у Нады спросишь.
  Она ведунья, говорят
  и читает звёзды.
  
  Мэхдохт:
  - Укройся лучше, дочь.
  Прижмись ко мне.
  
  Саманди расстроилась:
  - До сумерек хотелось бы уж въехать в город.
  Пап, мам? Замёрзли?
  
  Они кивнули.
  - Да. Зима.
  
  Саманди:
  - Зима такая?!
  
  Тагарт услышал и,
  коня пришпорив,
  поскакал вперёд
  осмотреть дорогу и
  скоро ль город.
  
  Повозки поторопились,
  но не на много лишь ускорились
  по жидкой хляби,
  выехав из леса на брусчатый тракт,
  колёса глухо застучали.
  
  Надо бы сказать,
  что в другое время и при иных условиях
  путь от Афин до Элевсиса
  лишь пеших пять часов.
  На что у наших путников с ночлегом
  он занял трое длинных суток.
  
  Итак, к полудню
  скользкий путь привёл их в Элефси́с.
  Лились потоки с мокрых крыш.
  И к сумеркам того же дня,
  у жаркого камина гостевого дома
  собралась отужинать
  продрогшая насквозь семья
  и их сопровожденье.
  
  Пришёл аптекарь вскоре.
  Снял плащ, стряхнул у входа,
  присел у ног больного.
  Сатир сейчас же встал
  и ждал у входа возможных поручений.
  Рубин лежал у ног Саманди и дремал.
  Больного обследовал лекарь
  и заключенье верное он дал.
  Сказал, что;
  ядом из рицина сока
  и трупным ядом был клинок отравлен.
  И Марку бледному рекомендовал:
  защиту от судьбы ударов
  носить, как амулет,
  из Индии джиразо́ль опал.
  И лучше бы в кольце витом из серебра
  с печатью Гора ,
  и не снимать тот камень вплоть
  до Страшного Суда .
  Сказал, что есть как раз такой у ювелира.
  И тщательно осматривая раны, недоумевал:
  'Что за безумный лекарь осуществлять
  решился лечение того, кто обречён?
  Зачем же репутацию терять?
  От трупных ядов и рицина нет спасенья.
  Хоть так, хоть эдак - он возьмёт своё.
  Сожжёт надежду, остановит сердце'.
  Спросил:
  - Кто, путник, тебя вылечить пытался?
  - То дочь моя мне жизнь спасала
  и, верю я, что и спасёт.
  - Сказал ты: дочь?! Не лекарь?
  - Саманди.
  - Ещё такого не бывало,
  чтоб в руки смертной
  женщины
  вручён был дар великий
  противостоять Аиду!
  Она слепа? Стара?
  Уродлива?
  Иль горделива и горба,
  чтоб не присутствует сейчас?
  В обозе прячешь ты её?
  - Саманди здесь.
  - И где ж она?
  - С женой моей сидит на лавке у камина,
  едва хранит молчанье,
  дрожит от холода
  и смотрит непосредственно на Вас.
  
  Он обернулся:
  - Она?!
  Вот этот вот ребёнок?!
  
  Марк:
  - Да.
  Ко мне ты подойди, Саманди.
  Сядь рядом. Руку дай.
  
  Лекарь:
  - Едва ли хватит духу деве малой
  открыть секрет, дарующий Вам жизнь!
  И как ты это делаешь, дитя?
  - Всему любовь причиной,
  уважаемый аптекарь,
  настойчивость и мой Учитель.
  - Вот как?
  - Мне он сказал, что излечить возможно всё
  лишь подбирая точный ключ
  подобного к подобным.
  - А из чего ты снадобье сварила?
  Как кровь ты обезвредила от яда?
  
  Саманди хотела показать аптекарю
  свой нож-секрет - заколку в волосах,
  но Марк дал знак, и дочь смолчала.
  - Я белым дымом тиса овевала
  всю палатку Марка.
  А снадобья такой рецепт:
  Агавы сок,
  пепел дочери Гекаты и кровь её,
  лист лавра, измельченный в прах,
  смола горячая и пепел от костра,
  где туя тлела и сухой тимьян к тому же.
  Змеиный яд две капельки в питьё
  из источника святого,
  что с Сатиром я нашла в горах.
  Из жил сливала дважды кровь
  отравленную прочь.
  И кое-что ещё, о чём я умолчу.
  Лишь намекну,
  что силу снадобье имеет в моих руках,
  моим согретое дыханьем.
  - Ты и родник в лесу найти смогла?
  Уж триста лет его никто не видел.
  Ну-ка, покажись поближе.
  Сними покровы с головы,
  в глаза мне погляди...
  Хм... глаз необычный,
  взор ясный,
  волос золотой,
  и кожа белая,
  каким бывает иногда здесь снег в горах,
  но очень редко.
  Кто научил творить кровопусканье?
  - Сатир помог, и я видала,
  как это делает афинский лекарь.
  - Вот как?
  Ты обучилась так вот сразу?
  - Да.
  - Откуда и куда ты держишь путь, дитя?
  
  Марк с достоинством:
  - Из Александрии едем в Дельфы.
  - Зачем?
  
  Саманди:
  - Учитель звездочёт мне так сказал.
  С Оракулом поговорить и
  поторопиться, чтоб увидеть Радость Мира.
  - Ты радости от жизни не видала?
  Так ты больна?
  
  Марк:
  - Нет. Она здорова.
  И знает радость жизни, как никто.
  
  Саманди:
  - Идёт Учитель по земле
  чьё имя Радость Мира.
  
  Лекарь:
  - Он Мессия?
  
  Саманди:
  - Я не знаю.
  - Ра-до-сть Ми-ра, - пропел аптекарь,
  - Что-то знакомое есть наслуху.
  
  И снова повторил.
  - Ра-до-сть Ми-ра... А, ну конечно!
  Радомир ! И я о нём слыхал!
  Но ни его, ни его жены, Мары,
  не ступала здесь нога пока.
  И к Оракулу вы опоздали.
  В Дельфах нет его сейчас.
  
  Марк:
  - Как нет?!
  Не мог Александрийский звездочёт так ошибиться!
  Так где ж Оракул?
  
  Аптекарь:
  - Каждый год, как в Греции засыпает вся природа,
  у Аполлона дел здесь больше нет.
  Храм в Дельфах почти пустует и Пифия молчит.
  Чтоб возвратить его в святилища,
  необходимо соблюсти
  все церемонии, что возродят природу.
  Мы здесь проводим мистерии Деметры
  до новолунья, до тех пор, пока
  богиня не снизойдёт, чтобы просить вернуться
  в свои чертоги Аполлона.
  А до того
  нам нужно призвать на землю Персефону ,
  чтобы Аид Гадес
  исполнил долг по соглашению с Зевсом
  и к матери всё ж богиню-деву отпустил.
  Марк:
  - Куда уходит бог ваш?
  Где искать?
  - Аполлона?
  Искать не надо,
  он сам вернётся.
  В Гиперборею,
  в свои фамильные чертоги
  улетает осенью.
  А по весне
  о возвращении его тут знают все.
  Сейчас Анфестирион в разгаре,
  мистерий малых время в Элевсис пришло.
  И всё начнётся здесь через неделю.
  
  Из Афин священная процессия пойдёт.
  О, вы ещё такого не видали!
  Едва ли времени хватило бы на всё!
  'Похищенье Персефоны' вы посмотреть
  смогли б в театре.
  Будет карнавал, обряды, восхваленья,
  И танцы девственниц и пенье,
  Возлияния вина и жертвоприношенья...
  
  У вод Эгея моря во тьме священной ночи
  Иерофанты примут омовенье
  перед входом в храм Деметры Персефоны,
  пройдут с огнями по улицам они,
  а к у́тру, мисты,
  посвященье и обет священный
  молчания о ритуалах возрожденья примут.
  А следующей ночью
  наш молодой ещё неопытный,
  но рьяный трагик Теос (Значение имени - бог)
  представит пьесу 'Иерофант' - 'Судья'.
  Сейчас в дорогу вам всё равно нельзя.
  Переждите в городе все дни Гекаты.
  
  Примите дом мой скромный,
  как кров на всю неделю или боле,
  с поклоном в дар,
  для вас и ваших лошадей
  и всей охраны.
  А я б хотел понаблюдать,
  как составляет снадобья
  дочь ваша, Самандар.
  
  Марк:
  - Её пусть будет слово.
  Так ты согласна?
  
  Мэхдохт с улыбкой:
  - Соглашайся, дочь.
  
  Саманди глянула в огонь,
  он будто ожил.
  И дева улыбнулась:
  - Да, Марк, пусть будет так.
  А вы, аптекарь, расскажите
  об обрядах возрожденья, всё так, как есть,
  и поделитесь знанием о здешних всех
  богах, каменьях и лечебных травах.
  Пап, я б хотела посмотреть мистерии
  и посетить театр.
  
  Марк с улыбкой и гордостью ответил:
  - Но только с Мэхдохт и охраной,
  если так желаешь.
  Учись и наблюдай.
  Юпитер, Ра и Гор пусть будут в помощь.
  
  Аптекарь:
  - Да будет так! Хвала Деметре!
  'Какой-то странный ритм в словах... -
  Заметил он, -
  ...И странная заколка в волосах
  у этой ясноокой девы малой'.
  
  
  Глава3
  
   Ду-Ра
  
  Греция. Город Элевсис. 1086 г. Месяц Анфестирион .
  
  По крышам барабанит дождь устало.
  И тихо плещет море в темноте.
  Ночь тучами накрыла город,
  и света фонарей уж нет нигде.
  Потухли и давно остыли.
  
  Приют для странников,
  в нём блеклый свет лампад дрожит в углах.
  По окнам сонным стекают молча слёзы.
  Поленья влажные кипят в камине и дышат паром,
  а на углях
  еле трепещет пламень.
  
  Под лестницей чихает серый жирный кот.
  Саманди обтирает Марку пот
  со лба.
  Хлопочет с ужином заботливый хозяин с сыном.
  
  Всё тот же дом, где отдыхают путники,
  едят похлёбку и пьют горячее вино на травах,
  закусывая твёрдым сыром.
  
  Семья Саманди и аптекарь говорят.
  Аптекарь - Марку:
  - Так вы отпустите её со мной сейчас?
  - Да, пусть идёт, коль ей самой угодно.
  Но до полуночи должна вернуться в дом.
  
  Саманди посмотрела на отца, а он:
  - Я не умру, дитя, иди, не бойся.
  
  На мать взглянула дочь. И та слегка кивнула.
  - Я присмотрю, иди, учись
  как составлять бальзамы.
  Отец:
  - Возьми Рубина для охраны.
  Убережёт мечом тебя Уил,
  Сатир поможет если что в дороге,
  коль хочется проехаться верхом
  и не застудить в дороге ноги.
  - Да, я хочу Ареса испытать.
  Как смог, отец мой, ты меня понять?
  
  Он улыбнулся.
  Саманди:
  - Спаси Господь. (Спасибо)
  Могу просить сопровождать меня Тагарта?
  Тебя пусть охраняет твой Уил.
  У Тагарта и глаз хитёр, и ум остёр,
  и меч в бою опасен.
  
  Воин улыбнулся, встал,
  расправил плечи и плащ накинул сразу:
  - Вот и прекрасно!
  Я сам тебя бы попросил.
  Марк:
  - Раз так, так - лад.
  Идите оба: Уил, Тагарт.
  И берегите дочь надёжней глаза.
  
  Воины кивнули и подняли мечи.
  Аптекарь:
  - В Элевсисе не опасно.
  Марк:
  - Об этом знаю я прекрасно.
  На сердце будет так спокойней мне.
  Уж ночь и слякоть на дворе,
  и дочь свою я незнакомцу не доверю.
  Аптекарь:
  - Ясно.
  Хотя такие сборы ни к чему.
  Дом мой почти напротив, у дороги.
  Дойдём туда, не замочивши ноги
  в два шага.
  Саманди:
  - Что ж, в путь.
  Рубин, останься с Марком.
  
  Поднявшись на ноги,
  пёс потянулся смачно и зевнул
  и распластался снова на циновке.
  Засыпая, он щурился в огонь
  и согревал собою Мэхдохт ноги.
  
  Саманди:
  - Сатир, коль хочешь, то пойдём со мной.
  И парень встал,
  с улыбкою сквозь слёзы скрывая боль в ногах,
  надел свой плащ и предложил Саманди
  накинуть у огня чуть-чуть просохший капюшон.
  
  Вышли четверо и шли по каменной дороге
  при факелах едва ли пять минут.
  
  Большой уютный тёплый дом аптекаря
  вмиг восхитил Саманди белыми стенами.
  Просторный, каменный, чудной.
  На полках сосуды тонкого стекла цветные,
  горшочки с воском, пряностями, маслом.
  Разнообразье трав сушёных, специй
  и запасы рубленых кореньев
  висят вдоль стен над очагом.
  Прекрасный каменный камин,
  и в нём огонь пылает щедро.
  Ласкает путников теплом
  и приглашает подойти прогреться.
  Посередине стол стоит простой и кресла.
  Простое ложе у окна руном козы покрыто,
  подушки, покрывало и шитьё.
  И разнообразие ножей
  из серебра, керамики, стекла
  развешены под полкой.
  
  Хозяйка, сын и дочь - чуть старше, чем она,
  с улыбкой всех встречают у порога.
  Аптекарь:
  - Ну вот, жена,
  Смотри, кого я к нам привёл,
  Хотя уж очень поздно.
  Саманди - восемь лет,
  наделена талантом исцелять!
  И знает тайны Тота!
  Её учитель - александрийский звездочёт.
  Семьёй все едут в Дельфы.
  А это часть друзей её.
  Саманди:
  - Вечер добрый.
  Уютный дом.
  
  Легионеры представились хозяйке:
  - Уил.
  Саманди:
  - Он самый сильный, верный.
  - А я Тагарт.
  Саманди:
  - Он самый быстрый, смелый.
  Лекарь:
  - Садитесь ближе все к огню.
  Моя семья: Жена Аврора ,
  сын Ахилл ,
  дочь старшая, Секвестра .
  И завтра день рожденья у неё.
  
  Сатир молчал, и чуть дыша,
  через порог вошёл последним.
  Саманди:
  - Пусть дом ваш не покидает счастье.
  Одарят боги вдохновеньем,
  Чтобы мистерии прожить в надежде,
  согласии, добре и мире,
  и возрождение природы видеть много раз.
  Хвала Деметре.
  
  Обернулась и взяла Сатира крепко за руку.
  Аккуратно подвела к семье аптекаря.
  - А это друг мой близкий.
  Его зовут Сатир.
  Щедротами Венеры сердца одарён.
  Рогатого хранителя лесов манеры и повадки.
  Он сирота, а я его подруга,
  как сестра.
  Он был ещё вчера рабом, теперь - свободен.
  И оттого немного скромен.
  Ахилл:
  - А что это у него с ногами?
  Саманди:
  - Так рождён.
  Устал,
  и жилы холодом связало с болью в узел.
  
  Секвестра толкнула младшего брата в бок
   и к Сатиру обратилась:
  - Хотите сесть к огню поближе
  медвежьим жиром ноги растереть?
  
  Сатир улыбнулся, кивнул и опустил глаза.
  - Да. До костей продрогли ноги
  и холодом сковало спину всю.
  Аврора:
  - Хотите мульс иль пряного вина
  на травах с мёдом?
  И тяжела ль была дорога?
  
  Сатир кивнул.
  - О, да.
  Приключений было много
  за три дня.
  Аврора:
  - За три дня - сказали?
  Тагарт:
  - Да. Так сложилось.
  Аптекарь:
  - Секвестра, доченька,
  живей пои гостей вином
  и вот ещё, жена:
  Всю их семью с сопровожденьем и обозом
  Я пригласил на две недели в дом к нам
  без оплаты в дар.
  Мне знать необходимо,
  как составляет противоядье Самандар.
  
  Отец её отравлен ядами рицина,
  ну, а она пытается его спасти
  и, как я наблюдал сегодня,
  у Марка шансы велики.
  Аврора:
  - Но это невозможно!
  - Вот, представь.
  Рицин и трупный яд через клинок в бедро.
  Яд сложен, я распознал его не сразу.
  Четвёртый день прошёл,
  отец Саманди и ест, и пьёт,
  и говорит не лёжа.
  Живой рассудок не теряет.
  И дух Аида отступает
  перед снадобьем её.
  Но что возможно было сделать там одной в лесу,
  без инструментов и приспособлений
  столь юной деве?
  Жена:
  - Вот как? Это диво!
  - Нет, не диво, Аврора милая моя.
  И я хотел бы эту деву поддержать
  и обменяться знанием,
  что возможно помогут выжить многим.
  - Было бы полезно вам обоим.
  Добро пожаловать в наш дом, Саманди.
  Она:
  - Я очень рада.
  Вам спасибо за приём.
  Пойдём учиться, мастер, сразу?
  - Я бы подождал с оценкой.
  Может, мастер ты.
  - Я просто любящая дочь у папы.
  Аптекарь:
  - Такая дочь не счастье - дар!
  А про себя подумал:
  'А может и несчастье,
  коль кто-нибудь узнает истину о том,
  как именно противостоит Аиду Самандар.
  И если знания Богов её секрет,
  то я смолчу и поделюсь своими.
  А если договор с чудовищем в основе?
  То пусть со всей семьёй идёт к нему в Тартар !
  Пусть все сгорят в огне Гекаты на зоре.
  Какие знания у этой девы в голове?
  И странная заколка в медных косах,
  и аметиста чудный блеск в глазах.
  
  При столь невинном, но глубоком взгляде
  Лик божественно и светел, и прекрасен.
  И мудр, и строг, как жрицы храма Геи.
  Ах, как же хороша
  у юной Весты мраморная кожа!
  И завиток у шеи,
  и стройная нога!
  И крови свежий влажный отблеск на устах
  так и влечет напиться всласть!
  И знания так глубоки у девы,
  что Асклепий и Эрот манят
  меня чрезмерно
  вкусить запретный юный плод!
  
  Я в Тартаре сгорю до срока,
  коль волю дам поступкам и словам,
  иерофанты тут же оскопят
  и от позора,
  уйдут навеки из Элевсиса дети и Аврора!
  
  И кто придёт за снадобьем к преступнику аптекарю-скопцу?!
  И это лучшее, что может быть со мною.
  Тагарт тотчас вонзит свой меч
  мне от живота по горло,
  коль волос упадёт с её плеча!
  
  Да, такая верная охрана у этой Самандар!
  Тагарт, как тигр следит за каждым взглядом
  в сторону её.
  Уил не ослабляет руку на мече.
  Сатир хоть и калека, бывший раб,
  но жизнью дорожа её,
  свободно,
  отдаст, не думая, свою.
  Я вижу это, вижу.
  О!...
  И я бы дочерью такой гордился
  И так же, как и Марк, оберегал сильнее глаза.
  А Марк, он кто? Легат?
  И кто на самом деле дочь его,
  что сам александрийский звездочёт
  в науки посвящает столь малого делфина ?'
  
  И аптекарь продолжил говорить:
  - Ну что ж, пойдём Саманди.
  Уж полно время зря терять.
  Нам до полуночи остался час и четверть.
  Саманди:
  - Пойдём.
  По лестнице наверх идти?
  И как Вас называть?
  - Я Адонис Террий .
  - Адонис, Вам я расскажу,
  какое снадобье сейчас мне сделать надо.
  А Вы поможете
  растереть в муку сухие травы и коренья?
  - Конечно.
  - Сатир, скажи:
  Поднимешься со мной
  иль у огня остаёшься пока?
  Ты волен принимать решенье сам.
  От растирания Секвестры,
  я думаю, что боль пройдёт в спине и стопах.
  И отдохнуть тебе действительно пора.
  Не беспокойся за меня.
  Я сама.
  Поможет мне аптекарь.
  
  Секвестра:
  - Отец, я позабочусь о Сатире.
  Я твой бальзам возьму,
  от боли исцелит он и согреет.
  
  Отец её кивнул.
  Аврора мать:
  - Я приготовлю комнаты для вас.
  Воды согреть?
  А ужин подавать?
  Лепёшки с сыром. Мульс?
  Уил:
  - Сегодня гости мы, а постояльцы завтра.
  Тагарт:
  - И долг свой исполняем здесь.
  Мы девочки охрана.
  Аврора:
  - Да, да,
  но в Элевсисе не опасно.
  Мир заключён с Афинами
  на праздник до весны.
  Пусть хоть и охрана вы сейчас,
  немного красного вина и сыра
  тепла в крови прибавит.
  Яиц с орехами подать?
  Хотите?
  
  Саманди, обращаясь к хозяйке:
  - Мне? Спасибо, нет.
  Я до полуночи должна
  вернуться к Марку.
  Отец мой не сомкнёт глаза,
  пока
  жар в ранах не остынет.
  
  Сатир остался у огня.
  Дочь лекаря омывала парню уродливые ноги,
  умело растирала жиром до колен,
  нежный взгляд даря, жалела.
  Улыбкой скромной любовалась,
  под тень густых ресниц смотрела и не раз.
  И восхищалась молча
  алой прядкой у лба крутого
  и блеском иссиня чёрно-красных локонов его
  у шеи и плеча.
  
  Неловкость юности обоих Тагарт заметил.
  Калека покраснел, и взгляд, потупив в пол,
  прикусил себе язык немного,
  скрывая боль в спине и стыд.
  
  Саманди лестницей прошла туда,
  где составляет снадобья аптекарь.
  Он проследил за поступью её
  и проводил надменным взглядом.
  
  Террий в покоях у себя зажёг лампаду,
  вторую он поставил на столе.
  В камине малом развёл огонь и,
  надевая фартук, расспрашивал её:
  - Теперь, Саманди, всё мне расскажи,
  что знаешь о смертях и ядах.
  - О смертях? Не знаю я науки.
  - А звездочёт чему учил тебя?
  Как это называть?
  - Учил за горизонтом плоским видеть больше
  и никому, кроме семьи, не доверять.
  - Ах, вот как?
  И где же травы, что ты в лесу собрала?
  И как родник целебный, древний,
  от взглядов любопытных скрытый,
  найти одна смогла?
  Кто показал его?
  - Никто.
  Сама нашла.
  
  Аптекарь наступал:
  - Сама нашла.
  Ну, хорошо.
  Тогда скажи-ка:
  Как и в каких пропорциях соединяла порошки?
  Ты записала?
  Ты дашь мне прочитать?
  - Конечно, дам.
  Сначала руки вымыть надо.
  Ингредиенты измельчить на камне в прах.
  Отжать агавы сок из листьев в чашу.
  Потом уж их соединять.
  
  Саманди повернулась к кувшину медному с водой.
  Аптекарь рукой мужской
  и крепкой
  вдруг преградил ей путь
  и шарил взглядом по открытому невинному плечу
  и в рот кораллово - жемчужный почти дышал.
  Он будто зверь голодный, жаждал мяса,
  и поцелуя девы чистой страстно возжелал.
  Эрот, а не рассудок победу одерживал над ним,
  и кровью наполнялся детородный орган.
  
  Саманди, не моргая, смотрела Адонису в глаза.
  Немного испугалась,
  и от того на полке
  задрожал над ней керамики кувшин
  и треснув глухо,
  пролил струйкой оливковое масло
  в ноги, на камин и на дрова.
  Саманди отступила,
  поскользнулась и ненароком
  толкнула локтем что-то со стола.
  И маленький сосуд из серебра
  хлопнув об пол, и с криком 'Ля! Ля! Ля!'
  с лестницы крутой скатился.
  
  В камине с треском вспыхнул синий, жёлтый пламень.
  Обжёг хозяину ладонь и локоть.
  Аптекарь будто бы очнулся
  и смутился сам себя,
  и тут же занялся иным.
  Он быстро отошёл к столу другому,
  чтоб скрыть лицо и тело,
  что чувства выдали б его.
  
  На шум влетели скоро Тагарт и Уил.
  Тагарт:
  - Что здесь?!
  Уил:
  - Саманди, ты цела?
  - Я масло на пол пролила и кубок уронила.
  И взгляд тревожный уловив,
  остались оба рядом,
  пока не изготовлен был
  бальзам целебный для ран её отца.
  Ну, а аптекарь был и рад,
  что искушенья тела и рассудка
  пресечены охраной и огнём.
  Глядел в окно пустое,
  растирал усерднее смолу,
  коренья в ступе,
  молчал и думал:
  'О, моя жена!
  Любовь и нега,
  Любимая Аврора.
  Навеки мы соединены с тобой
  Союзом Афродиты и детьми.
  Откуда мысли грязные мои
  об Эроте и Весте?
  И ночь безлунная дождлива и темна!
  Геката!
  Всё её проделки!
  На перекрёстках судеб, у порогов тьмы
  хоть кто, всё ж может оступиться и пропасть.
  Хвала Деметре!
  Не свершилось зло!
  Мне не блуждать в унынье
  в вечном мраке.
  Приму я омовенье
  завтра на рассвете,
  обет молчанья на три дня.
  На хлебе и воде
  уединюсь до ночи,
  и буду чист
  перед огнём Деметры Персефоны!
  О Боги!
  Как тонка
  Грань между рассудком и безумьем!'
  
  И посмотрев на деву ненароком,
  он подумал:
  'Прости меня, невинное дитя.
  Не понимаю, как так я...'.
  
  Саманди глаза чуть подняла,
  на лекаря взглянула
  и будто бы его души признание услышав,
  улыбнулась и кивнула.
  Адонис Террий покраснел и отвернулся.
  Он счастлив был - прощённый ею.
  
   * * *
  Ненастными прошли четыре длинных дня.
  Адонис Террий, молчание храня,
  всё ж, снадобья составлял для Марка
  и наблюдал,
  как дочь претворяет в жизнь отца леченье.
  
  Ясным утром под сводом тёплым
  начинался новый день.
  И Ра развеял облака и тучи.
  В столице бурно подготовка
  к празднованию шла.
  
  Как и каждый год в Афинах
  собирался люд от мала до велика.
  Приезжие и греки,
  вливались в действия мистерий,
  соблюдая пост, традиции,
  и порядок в одеждах должный.
  Звучали гимны, тихо.
  Пели грустно девы по домам,
  и целомудрие хранящие супруги,
  мимо проходя,
  подпевали им в пол силы,
  и мирта веточки в руках держали.
  
  Юноши, мужчины в одеждах чёрных
  коленопреклоненно
  отдавали долг у алтарей,
  склоняясь низко пред Деметрой.
  
  На улицах и в храмах
  толпился люд туда сюда.
  И лишь под вечер дня третьего безлунья
  от Парфенона длинная процессия б пошла
  по священной каменной дороге,
  подороге зажигая факела.
  
  Высокий светловолосый жрец - Иерофант
  в одеждах чёрных длинных,
  с миртовым венцом на голове,
  возглавит ход,
  неся из золота пустую чашу -
  Символ Ло́на.
  За ним второй и третий
  понесут колосья - Семя
  и кувшин с водою - Жизнь.
  Четвёртый жрец -
  вниз головой погасший факел, -
  символ Смерти.
  Их немолодой глашатай - ке́рик -
  оповещать народ весь станет,
  какое дальше нужно пенье,
  и гимны громко будет начинать.
  
  Даду́ки - факелоно́сцы вдоль дороги
  строем стройным, молча медленно пойдут
  потупив взоры в ноги,
  и путь неблизкий будут люду освещать.
  
  Склоняя голову,
  вперёд,
  торжественно неся себя
  к порогам очищения
  пройдут и мисты.
  И в гору 'Пёстренькая' вслед
  за ними поволочит народ устало ноги.
  Как жертву искупленья
  ведя с собой священных коз,
  овец, козлов и молодых свиней,
  а на плечах вино для жертвоприношений
  оттянет паломникам и грекам плечи.
  
  Всё с шумом, грустным пеньем.
  И по пути раскрашенные,
  в масках и хитонах длинных
  мимы из Элефсиса и Афин
  разыгрывать всё время будут сцены
  о воскрешении души богини.
  
  В повозках конных белых
  поедут те,
  кто пеший ход ногами не осилит.
  И так до Элевсиса процессия дойдёт к ночи.
  А их встречать уж будут те,
  кто празднества готовил здесь
  и с нетерпеньем ждал
  развязки всех мистерий.
  
  Священной ночи страх
  и покаянье пред Аидом
  поддержат возлиянием вина,
  и Дионис - Иакх
  наполнит души и тела супругов
  согреет негой сладкой,
  томить и призывать непосвящённых станет
  занять скорей места
  у храма белого Деметры-Персефоны.
  
  Вдоль всей дороги гореть тут будут факела.
  
  В пещере
  у камня тёмного печали,
  где мать когда-то оплакивала дочь,
  узнав от бога Гелиоса
  о судьбе девицы,
  там, где Деметра сердцем поклялась,
  что до тех пор, пока Аид - Гадес
  живой ей не вернёт дитя,
  ни один росток
  из недр земли зелёным не восстанет
  и возрождение природы не настанет,
  даря живым истоки бытия...
  На этом месте апофеоз мистерий и начнётся!
  Затем торжество перенесётся в храм,
  затем в театр.
  И мимы
  под пенье прекрасноликих дев
  и звук фанфары,
  станут разыгрывать аллегорические сцены
  у скен театра до утра!
  А утром,
  едва забрезжит свет -
  на закланье жертвенных овец,
  козлов и коз, свиней;
  прольётся кровь на алтари.
  Аидом откуп щедрый будет принят.
  Так с первыми лучами солнца
  вернётся от Аида Персефона,
  а Мать заключит её в объятия свои.
  
  И в храме диво дивное случится,
  как и много прошлых лет подряд.
  Иерофанты новый день начнут
  и сменят платья.
  Одежды чёрные уйдут во тьму ночи,
  как смерти отступленье.
  
  Из храмов
  в белых покровах вернутся мисты,
  узнав секреты возрожденья
  и клятву смертную приняв
  хранить молчание
  о тайнах воскрешенья Души.
  
  В огне сгорят до тла тела животных,
  и шкуры их украсят камни-алтари.
  И красное вино во славу Деметры-Персефоны
  прольётся сладко, щедро, через край.
  Так духом вкусным
  начало искупленья и восславят греки,
  и щедрый праздник жизни
  так начнётся и продлится.
  
  Но не вкусят они от жертвенных животных мяса.
  А станут крашенные яйца
  и красное вино с оливами вкушать,
  как символ плодородья
  и зачатья новой жизни.
  
  Ведь так скреплён священный договор
  между Аидом и людьми.
  И так из года в год,
  сменяя лики смерти,
  приходит в Грецию надежда о любви
  и радость жизни в мире.
  
  Всё это будет в Элевсисе завтра,
  а сейчас...
  канун мистерий.
  Утро до восхода.
  Зябко.
  
  Над краем моря
  сизая полоска света возникает.
  Горит последняя звезда
  и догорает не спеша.
  
  Её уход зовёт проснуться зори.
  Шелками тонкими
  уж устлан путь для Ра.
  И он приходит.
  Встаёт и светом
  еле наполняет город.
  
  Стоит туман,
  застрял в горах.
  По листьям старым
  и стволам деревьев
  холодная роса стекает,
  как будто слезы вся природа проливает.
  И где-то там проснулись птицы.
  Кричат разнообразно нежно 'ми, ми, ми!'
  Их пенью тихо вторят многорогие сиринги Пана
  и безутешно плачут точно в лад
  душой влюблённых юных музыкантов.
  
   * * *
  Дом лекаря.
  В нём Мэхдохт в сетях Морфея пребывает
  и крепко мужа обнимает.
  Марк спит здоровым крепким сном.
  В теле сильного легата ровное тепло
  и в ранах духа гнили нет.
  
  А у огня в других покоях,
  верхних,
  охрана, укрывшись шкурами овец,
  на ложах дремлет, отдыхает.
  
  Внизу у входа
  на страже
  не спит не дремлет сидя Тагарт,
  согревая рукоять александрийского меча.
  
  Сатир, согнувши ноги,
  сидит на деревянном ложе
  у приоткрытого окна
  и видит сверху
  великолепье горных мест, рассвет
  и чует свежий запах моря.
  
  По обыкновенью спустился на пол,
  на четвереньки оперся,
  затем усильем через боль и стоны
  на ноги еле поднялся,
  хромая, едва спустился вниз
  по лестнице к камину
  и хозяйкам.
  Услышал ржание Ареса,
  вышел сразу, шаркая ногами,
  торопясь к коню и другу.
  
  Секвестра проводила парня нежным взглядом.
  Аврора заметила тот взгляд и осудила.
  
  В доме горит камин
  и в нём хозяйка с дочерью готовят постный завтрак.
  В котле кипит напиток для священной ночи, кикеон,
  из мяты чёрной тёртой с солью, мёдом
  и поджаренной яичной скорлупой.
  
  Лепёшек аромат горячий,
  и сыра пряный дух
  щекочет голодных странников живот пустой
  и беспокоит грезы.
  
  Адонис Террий у себя в подвале заперся.
  Весь день и ночь последнюю
  в уединении при свечах
  хранит обет молчанья до рассвета -
  пост очищенья духа принимал.
  
  А в нише тёмной, тёплой,
  рядом, сын Ахилл под покрывалом
  козьей шерсти тихо дышит.
  
  В покоях малых,
  рядом с Мэхдохт и отцом,
  спит и Саманди безмятежно
  в мускусных объятиях Рубина.
  Во снах, соединившись с псом
  и телом и душой,
  Семарглом пламенным летает,
  и счастьем душу девы наполняет
  крутой полёт меж небом и землёй.
  
  К утру,
  пёс чутким ухом
  услышал шершавый шаг Сатира,
  постель покинув девы, незаметно,
  поковылял за ним.
  Хвостом виляя,
  стащил остывшую лепёшку с сыром
  со стола Авроры.
  Она не возражала, улыбнулась.
  
  Ночь тёмная прошла,
  и утро нежно пробуждает тени.
  Они, рождаясь,
  проявляют порт, залив и корабли,
  и город белых храмов.
  И отступает ночь за горизонт.
  
  Проснулись Марк и Мэхдохт,
  улыбнулись утру и друг другу.
  Поискали взглядом дочь и оба встали.
  
  Дочь, широко раскинув руки,
  в неге сна-полёта потянулась,
  глаза открыла и удивлена была и рада,
  что Марк поднялся на ноги сейчас,
  за долгую неделю первый раз.
  
  'Счастье'.
  Подумала она и улыбнулась.
  'Спасибо, мастер,
  за мазь и за напиток,
  за то, что скоро так
  здоровой стала кровь отца'.
  
  Пришла Секвестра
  и предложила ранний завтрак.
  Семья взять отказалась
  и аккуратно вниз спустившись,
  удивила всех сидящих за столом.
  
  Марк уверенно стоял,
  чуть опираясь на гибкий Мэхдохт стан.
  За ними сонная спустилась дочь к столу,
  едва ли причесавшись.
  
  - Виват легату! -
  Воскликнули Мэнес и Минка.
  - Виват, виват. - Ответил Марк.
  
  Иа и Тагарт уступили паре место.
  Уил Мэнеса, Минку
  придвинуть кресло попросил.
  За утренним столом сидели равно
  греки и египтяне,
  и ни о чём шёл разговор.
  
  Из рук своих питала Мэхдохт Марка.
  Сатир ел у огня лепёшки,
  запивая кислым козьим молоком
  и мял в руках
  расплавленный дыханием камина
  солёный сыр с оливами.
  
  Рубин сидел почти напротив
  и клянчил лапой у него.
  
  Аптекарь рядом с сыном горячей воду пил,
  фиги солёные с оливами заворачивал в лепёшки
  и вполголоса речь важную держал:
  - Сегодня в Элевсисе торжества начнутся.
  Впереди святая ночь.
  И жрец верховный
  на празднике помочь
  меня просил.
  Всякое может там случиться.
  В руках Саманди дар,
  как я заметил.
  Быть может, согласитесь
  отпустить её со мной в театр?
  Я храм Деметры покажу,
  а после девочку представлю Иерофанту.
  Возможно так,
  в простой беседе он согласится
  в чертоги истинных мистерий
  провести во имя исключенья деву.
  Ей знания о возрожденье пригодятся
  на долгом жизненном пути.
  Язык наш греческий Саманди знает.
  Особых затруднений, думаю, не станет.
  
  Марк к дочери:
  - Ты хочешь в храм Деметры на ночь?
  Саманди:
  - Конечно да, отец!
  И если отпускаешь,
  то пусть к мистериям примкнут,
  как зрители Иа и Тагарт,
  Уил, Мэнес и Минка, Паки.
  И если ты не против, то и в театр.
  Марк:
  - И это всё?
  И никого ты больше не забыла?
  - Не всё.
  Тебе ещё нельзя усильем ногу нагружать
  и для седла ты не готов пока.
  - ТЫ́ так решила?
  - Пап, день иль два решат сейчас,
  тебе ходить или лежать до века.
  Пусть зарастает рана на бедре
  и воспаленье не тронет кость
  и сухожилья.
  Прошу,
  останься в доме просто гостем.
  - Да, с тобою вряд ли можно спорить.
  А Мэхдохт, мать твоя?
  - О, нет!
  Ведь не пойдёт она,
  хоть сколько не проси.
  Я это знаю точно!
  
  Мать улыбнулась и прильнула к Марку ближе.
  - А Сатир?
  - Он волен принимать решенье сам.
  Ведь он свободен.
  Марк:
  - Сатир, останешься ты в доме
  иль на Аресе покатаешь дочь?
  Такой сегодня праздник!
  Я б рекомендовал вам всем
  в мистериях принять участье!
  
  Сатир:
  - Она хотела б взять меня?
  - Её спроси.
  Что вы, как дети?!
  
  Мэхдохт улыбнувшись:
  - Дети малые и есть.
  Саманди, хочешь испытать Ареса?
  - Да́-а!
  Друг мой, седлай коня.
  Тем сделаешь подарок для меня.
  Верхом все вместе
  быстрей осмотрим город и окрестность.
  В толпе и ночью,
  когда и камню негде будет пасть,
  вряд ли удастся куда-нибудь попасть,
  всем сразу,
  и осмотреть хоть сколь возможно то,
  что будет мило глазу.
  Поедем к морю?
  Хочешь быть со мной в одном седле?
  Коль мне отец позволит.
  
  Сатир кивнул и покраснел.
  Марк:
  - Да будет так!
  Пора ученье начинать.
  Сатир, Арес готов? -
  Ты говорил.
  - Конечно, да!
  Он погулять готов без промедлений!
  И показать себя Саманди в полном блеске!
  - Тогда,
  подай опору на своём плече.
  Я встану.
  Сатир:
  - Кому?!
  Марк:
  - Мне.
  - Кто?! Я́?!
  - А кто же?!
  Ты вроде не дурён мозгами,
  И в плечах надёжная опора.
  Хочу на воздух.
  Менес, подай мне кресло.
  Я сяду у порога.
  Сатир нам как-то обещал
  показать с Аресом то, чего
  мы раньше и не видали.
  
  Менес с улыбкой:
  - Я помню.
  Иа:
  - Я тоже жду.
  Сатир:
  - Сейчас?!
  Конь не готов.
  'А может, не готов я сам'.
  Аресу бы размяться.
  
  Марк:
  - Хорошо.
  Я посмотрю пока на море,
  подышу.
  С Аресом полагаюсь на тебя
  и доверяю дочь.
  
  Сатир:
  - Я понял.
  
  Адонис Террий:
  - Ахилл, сынок, седлай коней и ты,
  и помоги Сатиру,
  мы едем вместе.
  
  Сатир:
  - Я сам!
  
  Тагарт улыбнулся:
  'Сердцем парень воин!
  Умница, Саманди.
  К свободе парню нужно привыкать'.
  
  Мэнес подставил второе плечо Марку
  и помог Сатиру:
  - Прогуляем к морю лошадей?
  Уж застоялись в стойле все.
  Разгоним кровь и кости разомнём.
  Бьюсь об заклад, я обгоню Ареса
  на жеребце любом.
  Сатир:
  - О,... нет!
  Лишь молния его опередит!
  
  Марк лукаво подмигнул обоим.
  Тагарт:
  - Что, будет поединок?
  Я слыхал.
  Сатир:
  - О, да!
  
  Менес нахмурил брови.
  - Две драхмы за победу и
  Александрийский нож в придачу!
  Тагарт:
  - Ну что ж, я тоже в деле.
  Две драхмы и сандалии с меня.
  Я ставлю на Сатира.
  
  Марк:
  - Что, кровь кипит, а дела нету?
  У бывшего раба ведь денег нет.
  Чем плату за победу
  с калеки ты возьмёшь, Менес?
  
  Сатир вновь покраснел,
  но всё же не отвёл глаза:
  - Не уступлю коня.
  Уж лучше смерть!
  Где он - там я!
  
  Марк:
  - Ха! Ха! Хоро́ш! Хорош!
  Ну что ж...
  Его две драхмы от меня,
  и новый красный плащ с плеча
  в придачу.
  Сатир, задашь им жару?!
  Сможешь?
  
  Сатир:
  - О, да!
  Сейчас?!
  Марк:
  - Но в этом споре ставка
  только лишь твоя свобода.
  Готов рабом ты снова стать
  из-за коня?
  
  Сатир:
  - Главнее честь Ареса!
  
  Менес:
  - Раз так...
  сейчас же спор и разрешим!
  
  Марк встал:
  - Нет, не сейчас и не сегодня.
  Покой и скромность - вот ваш дар.
  Умерьте пыл до срока оба.
  Не станем мы гневить богов.
  Носите самого утра до ночи
  на плечах смиренье,
  а на лицах траур так, как должно.
  И жажду поединка в ножнах.
  Я́ сказал!
  
  Он обернулся
  и с улыбкой к Мэхдохт обратился:
  - Подай мне кубок с горячим мульсом,
  любимая жена,
  и сядь со мною подле рядом.
  
  Адонис:
  - Ну вот и ладно.
  Аврора, с дочерью спустись на омовенье
  к источнику у моря через час.
  Она:
  - Да.
  Я сделаю дела все дома
  и приготовлю плату для Аида .
  Дочь, одежды все готовы?
  Ставь яйца на огонь вариться.
  А мирт сплетён в венцы?
  А вплетены ли в косы
  ленты и колосья?
  Ты не причёсана ещё!
  Поторопись.
  
  Саманди:
  - Мам, мам, я тоже.
  Мне волосы уложишь?
  В каких одеждах мне по улицам идти
  и ехать на Аресе?
  Мэхдохт:
  - Успеем выбрать.
  
  Секвестра, смутившись замечанья,
  взглянула на Сатира:
  - Да. Сейчас. Я быстро.
  
  Он не заметил девушки смущенья,
  вышел.
  Мэнес ушёл с Сатиром, Марком.
  
  Закончив завтрак,
  все воины отметили волнение Авроры.
  Иа встал, чтобы помочь убраться со стола.
  Уил и Минка тоже.
  К ним присоединился и Тагарт,
  отодвигал столы и ложа.
  
  Аврора:
  - Дочь, сейчас идём в хлева
  и лентами украсим жертвенного овна.
  Неси логенос и кратер
  Для кикеона тару.
  И маленький к нему кафон .
  Положи котон в корзинку с хлебом, сыром.
  Нет, нет. Оставь пока. Сначала овна.
  Идём в хлева.
  Поторопись! Пора.
  
  Тагарт:
  - Я с вами.
  
  Саманди заметила знакомые слова
  и у порога хозяйку дома остановила:
  - О, милая Аврора,
  вы сказали Тару?
  - Да. Я сказала: тару.
  Ты не ослышалась.
  - А кто она?
  - Ни кто, а что.
  Простая красной глины чаша
  как символ лона,
  для священного напитка Деметры,
  кикеона.
  - Я поняла. Спасибо.
  
  У себя в покоях Мэхдохт одевала дочь,
  обёртывала в отбелённый тонкий лён.
  Широким поясом обвила стан.
  Из шерсти тёплый длинный пурпур
  сложила в складки
  и свободным краем закрепила на плечах
  треугольной пряжкой с сердоликом, бирюзой,
  в зелёном золоте витом изящном.
  Надела на ноги сапожки на шнуровке.
  И кудри медные чесала медным гребешком.
  Украсила их перламутром раковин морских,
  вплела зелёный мирт в жгуты,
  и золотых колосьев в косы.
  И завила кольцом широким, как венец,
  скрепив заколкой - фокус.
  В уши серьги,
  на шею ожерелье такое же, как пряжка,
  с сердоликом, бирюзой.
  Что изготовлены ко дню рожденья дочери,
  как символ, оберег её и имя.
  На них крылатый маленький дракон
  в треугольнике с изумрудным глазом Го́ра
  расправил крылья, как грифон.
  
  Саманди перед зеркалом сидит,
  спит будто, рассуждает:
  'Тара - богиня Ариев
  с вершины мира,
  из белого Борея стороны,
  где рек и вод исток.
  Она и жизни охранитель,
  и кладезь знаний древних.
  Учитель так сказал,
  Афина повторила.
  Защитник, крепость белая,
  и ключ.
  Отец ответил.
  И чаша красная для слёз богини,
  и символ жизни, лона -
  произнесла Аврора.
  Так кто же ты, о, Та́ра?!
  То или другое?
  Или всё вместе воедино?
  Вот если бы узнать всё точно.
  Такое чувство, будто знала и забыла.
  А Радость Мира - кто он?'
  
  Перевела глаза на луг.
  Там Минка и Тагарт
  седлали жеребца.
  Сатир поглаживал коня
  и глядел в её оконце.
  
  'И кто же я?
  Скажи мне, мама.
  Зачем я рождена?
  Не знаешь ты?
  Не знаю я.
  И некому ответить.
  Я помню, этой ночью
  Мне снился странный сон.
  Да, я летала.
  И кто-то звал меня:
  'Санти, Санти...
  Вернись, о Падмэ...'
  И я его искала до утра,
  Паря меж небом и людьми невидимым эфиром
  в обличье волка с крыльями, как дух.
  О, этот голос!
  И сердце рвалось болью из груди!
  Куда? К кому? Зачем?
  Не помню.
  Только больно'.
  
  Дом, а затем и город закипели.
  Звучали гимны.
  Народ полотна красные и чёрные
  развешивал на храмах,
  террасах, портиках, систернах и колоннах,
  и ветками зелёными их щедро украшал,
  косою золотою из овса.
  Колосья спелые пшеницы
  Снопами в храм вносили жрицы.
  В лампады подливали масло малые жрецы.
  
  На изготовке у статуи матери-богини
  в больших горшках
  незажжёнными стояли факелы.
  Из бронзы литые двери
  до солнечного блеска натирали слуги и рабы.
  
  Но храм Деметры
  в торжестве ночной печали
  ещё всех удивит к рассвету завтрашнего дня,
  оповестив народ
  о великом преображении девы Ко́ры в Персефону.
  На небе стало ясно.
  Искрился серебром залив.
  Хрустальным блеском переливались горы, лес.
  Порядком стройным,
  а где-то хаосом уже сновали мимы,
  дети и подростки.
  И запах фимиама над городом слегка завис.
  Шатром высоким, тёплым,
  звездою золотой всходил на пантеон Великий Ра,
  здесь Гелиос,
  и так дарил всем грекам
  последний день кануна торжества,
  когда Аид-Гадес всё ж будет посрамлён.
  
   * * *
  Саманди лестницей спускалась осторожно вниз.
  За нею мать ступала, гордая за дочь.
  А в дом вошли Секвестра, Аврора и Уил.
  Тагарт увидал Саманди в полном блеске
  из-за плеча Уила
  и камнем уронил себя на лавку у огня.
  - Санти́ ...
  Вдохнул и замолчал.
  Она не услыхала,
  слегка смутилась взгляда,
  и продолжая гордую держать осанку,
  спускалась тихо,
  шаг за шагом вниз.
  Секвестра покраснела оттого,
  скрутила грязными руками край хитона.
  - Нет! Так нельзя!
  Сейчас же траур у богини!
  
  Аврора:
  - Верно.
  Так нельзя,
  но можно нам поправить дело.
  Такие яркие одежды как раз к утру,
  на завтра,
  а сейчас...
  Я помогу избрать другие,
  чтобы не возмущать Цереру.
  
  Серый хитон,
  и чёрный капюшон на плечи
  можно предложить ко времени и месту.
  Надеть всё так
  вы сможете к ночи,
  чтобы с первыми лучами солнца
  на утро завтрашнего дня
  засиять смогла Саманди,
  и так принять преображенье Ко́ры.
  
  Секвестра:
  - Но, мама!
  
  Мать:
  - Иди и приведи себя в порядок.
  Подготовься к омовенью.
  Нам пора поторопиться.
  
  Секвестра, опустив глаза,
  прошла всех мимо молча.
  Саманди:
  - Извините.
  Аврора милая,
  Вы расскажите всё подробно,
  как нам себя вести,
  чтобы не оскорбить богов и
  чувства Вашей дочери к Деметре.
  
  Мэхдохт.
  - Ох, я ж этого не знала.
  Ведь Вы сказали праздник возрожденья...
  
  Аврора:
  - Ничего...
  Сейчас мы всё поправим.
  
  Она сняла златые серьги,
  браслеты, ожерелье
  и пурпур длинный с плеч Саманди.
  На лён её надела чистый свой хитон
  и капюшон сокрыл её волосья,
  а Мэхдохт подобрала для дочери иную обувь,
  проще.
  
  Аврора:
  - Вот и всё.
  Саманди, не печалься,
  ты завтра можешь засиять во всём!
  Красавица! Богиня! Персефона!
  Ах, каковы глаза,
  и волосы какие!
  Я не видала раньше такового тона.
  Арийка!
  Просто чудо!
  
  Мэхдохт:
  - Да...
  В рубашке родилась в день Карачун к утру.
  Её учитель-звездочёт сказал, что Самандар,
  возможно - это новая Севилла.
  Поэтому мы едем в Дельфы,
  чтобы у Оракула всё расспросить и разузнать.
  - Вот как?
  Всё может быть.
  Мы никогда не знаем истину о том,
  кто к нам приходит в человечьем виде.
  И уж подавно не ведаем,
  кто в облике ином,
  зверином
  скрывается подчас
  и дарит нам любовь и счастье молча.
  Мне нужно собираться, Мэхдохт.
  Гелиос на колеснице летит быстрей,
  когда ты делом занят.
  Пора уж к омовенью приступать.
  И волосы Секвестры уложить
  и причесать свои немного.
  - А где рабы все ваши,
  хотела вас просить?
  - На время, пока у нас гостите,
  рабов я отпустила на мистерии в Афины,
  чтобы они прошли обряды посвящения свои,
  и в Элефсисе окончили служение Деметре.
  Так урожая будет больше,
  а труд их здоровей.
  Всем нужен отдых
  и надежда очищения души.
  
  Мэхдохт:
  - Я помогу, если Вы хотите.
  Вам в волосы вплету и ленты, и колосья.
  
  Аврора улыбнулась:
  - Я конечно же согласна.
  Мэхдохт:
  - Саманди, можешь ты идти.
  Готова?
  
  Саманди:
  - Да, мам.
  Аврора, Вам спасибо,
  за мягкость сердца,
  за участье.
  За то, что уберегли от оскорбления богов.
  И передайте слова мои Секвестре.
  Хвала Деметре!
  Пусть первое желанье Ваше услышит Персефона.
  А Гелиос пусть щедро воплотит его тотчас.
  
  Аврора с улыбкой выдохнула:
  - Секвестра пусть скорее выйдет замуж
  И вскоре родит здоровое дитя.
  Пусть будет мальчик,
  если Боги не будут против.
  Так я пойду?
  Уж торопиться надо.
  
  Саманди:
  - И я иду.
  Спасибо, мама.
  Береги отца
  и не позволяй ему ходить пока.
  Пойдём, Уил?
  Сатир заждался.
  Остальные тоже.
  Предвосхищаю чудный день!
  
  О, Элефсис!
  Прекрасный город на горе́!
  Он восхитил собой бывалых в битвах воинов.
  Дворцы и парки! Ступени и колонны!
  И белых храмов фимиам густой!
  Залив широкий.
  У причала корабли колышет ласковый прибой!
  Театр, открытый раковиной чудной!
  В нём трагики торжественно
  готовят реплики и входят в роли.
  Аркады и колонны
  в плющах витые стены и балконы.
  У портиков кипарисы свечами до небес.
  Тисы, пальмы, ели.
  Террасы винограда и рощи из олив!
  И лавра пряного густые тени.
  Фисташка и миндаль.
  Вечнозелёный рододендрон, маквис, шибляк.
  Гелиотроп и мирт зелёный.
  И гиацинт вот-вот проснется тонким ароматом!
  И изумрудный лес ковром,
  и голубого камня чарующие горы.
  Море! Солнце! Жизнь,
  хоть и замерла пока в преддверье возрожденья.
  Всё это днём.
  А что же будет ночью,
  завтра?
  
   Глава 4
   Ночь Деметры.
  
  Мистическая ночь
  Своим приходом
  Набросила вуаль волше́бств
  На город Элевсис.
  Дорогу к чуду Персефоны
  Освещали факелами мисты
  в чёрном одеяньи.
  Паломники торжеств уж собрались
  И в го́моне одухотворённом тихом
  преддверия триумфа ожидали -
  разрешенья входа в храм Деметры.
  
  Последними въезжали в город
  на повозках те,
  кто в собственном недужом теле
  ждал чуда возрождения богини -
  исцеленья от немочей своих.
  Всего их было семь тех колесниц.
  (Колесница - аркан Таро VII)
  
  Так стар и млад - калеки и больные
  мольбы шептали и негромко пели
  хваленья священной ночи и утру,
  везли помалу на коленях складни -
  подношенья скромные свои -
  Оливки, масло, орехи и инжир.
  
  Оды возрожденью напевали тихо
  лекари сопровожденья
  в хитонах тёмных синих.
  Свои - давно у храмов наготове
  оказать любому - любую помощь.
  Здесь всех и всяких было море
  в этот день и будет в ночь.
  И море факелов, украшенных
  бессмертным миртом, лавром.
  Курением священным пропахли все -
  храмы, люди, трагики и мисты,
  паломники и жертвы случаев болезни -
  приезжие из разных мест.
  Даже кипарисы, ели пахли им.
  Курильницы, лампады
  в руках священников
  без устали всё жгли и жгли
  куренья, смолы, травы, фимиам.
  Толпа слегка лишь не в себе
  от ожиданья торжества.
  От восхищенья мускусом и амброй -
  духо́в прекрасноли́ких
  строгих жриц у храма -
  Эо́л трёхликий едва колеблется
  в возвышенном дурмане.
  Гомон тихий. Факелы везде горят.
  И чуть слышны напевы восхвалений.
  Жри́цы, ми́сты
  ждут Иерофанта главного, а он -
  Когда уж все повозки из Афин подъедут
  и, наконец, настанет тишина,
  для посвященья иерофанты в храм войдут
  и двери будут заперты для остальных,
  а времени песочные часы покажут '0' -
  конец чему-то
  и начало всех молитв о Персефоне.
  
  Саманди и легионеры чуть опоздали
  подойти к святилищу.
  Задержались на прогулке конной на берегу.
  Теперь у обочины стояли кучкой
  и в толпе толкались,
  ища лазейки подойти как можно ближе
  к месту действий.
  Их всё выглядывал, искал и не нашёл
  Адонис Террий
  с женой и дочерью.
  Толпа, всё больше уплотняясь,
  уже не пропускала к храму никого.
  А чуть поодаль
  с гривастым другом
  и лошадьми легионеров стоял Сатир.
  Такого сборища людей,
  Раб прежде, не видал,
  ведь не бывал на праздниках священных.
  И, любопытства ради,
  теперь свободный человек
  верте́л столь восхищённо головой - туда-сюда,
  не упуская из виду Саманди,
  но более хитон высокого Тагарта,
  как ориентир,
  что было ненамного проще
  в мерцающей ночи.
  
  Вот в го́моне людском и песнях
  там где-то далеко у въезда в город
  он различил тревожный крик и шум,
  и встал на цыпочки, чтоб всё увидеть.
  - Поберегись! Поберегись! -
  кричал там кто-то.
  - Что там?! Что там, кто видит? -
  вопрошали молящиеся люди.
  И вот из уст в уста
  пришла,
  вскипела
  горячая волна испуга!
  И вздрогнув вдруг,
  толпа метнулась паникой
  и завизжала.
  Кого-то обжигая факелами
  людей безбрежная река
  разбрызгаться стремилась
  на колонны храмов,
  во тьму, с дороги,
  спины будь кого,
  деревья и ступени.
  И, сыпля искрами от факелов,
  пугаясь смерти и увечий
  в надежде на спасенье своё, люди
  уйти с опасного пути так торопились,
  что увечья, смерть, не глядя раздавали,
  давя всех без разбора -
  друзей и чуждых пришлых,
  хоть отроков, хоть стариков -
  там всё в такой толпе едино.
  
  И возгорались в панике хитоны
  от пролитого лампового масла.
  Теряли люди дар священной ночи - Кикеон
  и жертвенных животных,
  рассыпая зёрна и разбивая чаши-тары.
  Но главное теряли люди - человечность.
  
  Так Страх - слуга Гекаты
  украсил подношением своим
  дорогу к храму и Богине
  и плату кровью и здоровьем
  брал с людей без спроса и сполна,
  давя их, как карфагенский плод заветный.
  
  Страх
  освободил брусчатый тракт священный,
  Разрушив Духа крепость -
  боязнью скорой смерти.
  - Что?! Где?!
  - Что там случилось?!
  - Какие кони?! - кричали невидящие люди
  и бросились спасаться.
  - Как понесли?! - спросил Сатир и сам увидел.
  
  Повозка первая, что приближалась чинно,
  без управления оказалась.
  На перекрёстке трёх дорог
  возничий выпустил нечаянно поводья.
  Свалился замертво пред животными
  там факелом старик на тракт
  и пролил ламповое масло в ноги лошадям,
  что загорелось сразу на его хитоне.
  И палевых кобыл четвёрка, испугавшись,
  вдруг Хаоса четвёркой стала
  и Смерть - её возница
  во весь опор в толпу
  девятерых калек в повозке понесла.
  Так целью для уродливой Гекаты -
  Хозяйки перекрёстков,
  стали все без исключенья.
  
  Сатир, сдержав коня,
  тотчас же оседлал его,
  за шею обнял, рукою указал,
  шепнул на ухо другу и взмолился:
  - Арес, останови их для меня!
  
  Конь, почуяв гнедых горячих кобылиц,
  втянул ноздрями их терпкий запах и всхрапнул.
  Сатир:
  - Арес! Останови! Прошу, останови их!
   Там Саманди! -
  указал рукой он в сторону Саманди.
  - Отдам тебе всех этих кобылиц,
  хоть б пришлось украсть их
  и после быть казнённым! -
  И, хлопнув жеребца по крупу пяткой,
  натянул поводья.
  
  Наперерез, людей пугая и толкая,
  рванул Арес, на нём Сатир.
  Встал на дыбы, затанцевал горячий конь,
  толпа пред ним мгновенно расступилась,
  рванула в стороны, рассыпавшись горохом,
  прижалась обречённо к колоннам и стена́м,
  и застонала, оказавшись меж двух огней -
  четвёркой лошадей безумных и Аресом.
  
  Конь свинцово-серый с пурпурной гривой,
  гарцуя, раздувая ноздри, захрапел, заржал.
  И мускулы на шее и груди его так напряглись,
  что, казалось стали будто струны арфы,
  что сплетены из стали
  покровителей-богов его -
  Ареса и Венеры.
  Конь сразу стал огнём и ветром, Марсом,
  что во плоти сейчас сошёл
  с небес ночи безлунной.
  И танцевал на перекрёстке конь
  в огне безумия чужого, крика,
  чтоб здесь сейчас остановить
  Гекаты вакханалию страха,
  смерти, крови, ужаса - её посыльных.
  Но для всадника-Сатира главное -
  уберечь Саманди и друзей,
  отвести иль остановить угрозу
  любой ценой.
  Хоть жизнью собственной! Не важно!
  И брат Арес душою понял брата - человека.
  И стали два единым целым -
  Ра́йдо - цель и путь.
  
  Повозка в беге бешенном
  сбивая тех, кто не успел спастись,
  неслась во весь опор,
  за ней вторая -
  на паломников приезжих
  и легионеров Марка.
  Возница - крепкий грек -
  в ней натянул поводья так,
  что, кажется, все жилы
  на спине и на руках своих порвал.
  И так трещала упряжь
  и громко в боли ржали кони,
  что только болью
  был и остановлен лошадиный страх.
  
  Паломники покрепче
  бросились и придержали остальных гнедых.
  А третью колесницу - рыжих
  всё ж остановил
  возница опытный и крепкий, сразу.
  И люди, не знавшие друг друга,
  друг другу и пришли на помощь.
  Одним порывом смелости и состраданья
  смогли сдержать испуганных коней.
  
  Но первая неслась во весь опор сама,
  горела,
  рассыпала на ходу святые подношенья.
  Бежали ржали перепуганные кони,
  выпучив бездонные паучьи зеркала
  на жертв толпы, огня и страха,
  неся с собой калек больных,
  как плату для царя Аида.
  
  Тагарт, как понял,
  что с дороги повозки первой не уйти,
  подхватил Саманди на руки пушинкой,
  и подсадив на статую богини Персефоны
  как можно выше,
  прикрыл её собой,
  а его стеною крепкой,
  обнажив короткие ножи, прикрыли остальные:
  Минка, Менес, Паки и Иа.
  
  - Поберегись! - кричал там кто-то у дороги.
  - Спасайтесь, кто как может!
  В толпе безумства, буйство, крик и вопли.
  
  Теперь Саманди, повыше находясь,
  чем остальные,
  там в безрассудном беге
  паники реки безликой и ужасной
  разглядела
  кто один иль несколько как будто
  спокойным в этой суматохе был
  иль были.
  Стояли он иль трое, может больше,
  в капюшонах с факелами странными
  почти что у дороги.
  Один из них тот самый жрец
  из храма Посейдона,
  что отогнал её и мать
  от постамента божественной Афины в Парфеноне.
  С головы свалился капюшон его
  и оголились волосы седые, плешь.
  
  Разоблаченья не страшась,
  он волей твёрдой, шептал там что-то
  и управлял безумием повозкой первой.
  Трое в балахонах прикрывали мага
  и шептали тоже что-то.
  
  Калеки падали, кричали,
  визжали свиньи, козы, овцы.
  И никому из них
  никто не мог прийти на помощь.
  И, обнимая крепко Персефоны статую,
  Саманди видела,
  как факелом с зеленоватым светом,
  жрец другой повыше
  'руководил' безумьем лошадей
  в повозке первой и второй
  одновременно,
  и как Арес с Сатиром
  наперерез толпе и повозке, что в огне
  на перекрёсток поскакали.
  Она глаза закрыла...
  'Нет, нет. Не так. Не здесь.
  Так не умрёт Сатир.
  Должно быть всё иначе'.
  И на глазах закрытых
  увидела смятение, страх
  в ином вдруг цвете - чёрно-красном.
  И призвала Учителей на помощь.
  
  'Равновесия, Учитель.
  Я равновесия прошу,
  Не за себя боясь. За всех и за Сатира.
  Скажи: как можно та́к всё делать?
  Преображение испачкать кровию невинной.
  Испортить страхом? Почему? Зачем?
  И как остановить всё это?
  Что есть весь этот Хаос, звездочёт?'.
  
  В её пространстве тишины
  остановилось время
  откликнулся учитель,
  встал рядом,
  взял легонько за плечо,
  обня́л
  с улыбкой повторив лишь:
  - Хаос - Великое Ничто, Саманди.
  Из Хаоса-Ноля возникло всё
  и всё, конечно, может и исчезнуть.
  Тебе я говорил,
  лишь вспомни:
  Там где есть вход,
  там должен быть и выход.
  Что есть причиной - может быть ключом.
  Подобное подобным уравновесить можно.
  Тишина в душе позволит всё увидеть.
  Гнев, страх и паника -
  Оружие, из Тьмы пришедшее,
  ты помнишь.
  Дыши легко, не бойся ничего.
  рисуй с улыбкой на устах,
  с любовью к Ра и Го́ру
  как в храме на песке рисуй.
  Причина так сама себя проявит.
  Что должно быть - уже не станет.
  Того, что уж случилось - не стереть,
  песчинки времени уж пали,
  но равновесие восстановить ТЫ можешь.
  Что нужно бы исправить
  иль остановить -
  смотри сама.
  Ещё не поздно.
  ТЫ знаешь, что и как,
  Я - лишь могу направить.
  Но помни правила игры:
  о магии в твоей крови
  никто не должен знать
  иль догадаться.
  Зови Родителей-Учителей
  и призывай их помощь.
  Они услышат голос дочери своей.
  - Да, да, я это помню'.
  
  Глаза открыв, Саманди поняла -
  истекло мгновенье
  и крепко обнимая Персефону
  как сестру, ей тихо тАк сказала:
  - Видишь? Видишь, бого-дева?
  Кто-то, противясь возрожденью твоему,
  Равновесие нарушив, нарушает слово,
  Данное Аидом - Великой Матери твоей.
  Кто так посмел?
  И у кого хватило сил и знаний?
  Геката или кто иного рода - не людского,
  попрал великий договор великий тайн
  Рожденья - Смерти?
  О, Персефона ясная моя, через тебя
  я обращаюсь к мужеству великих предков
  Аиду - мужу твоему.
  Прошу я равновесия и исполненья договора.
  Тех, кто посмел нарушить перемирье -
  Прошу я наказать той болью-мукой,
  что причинили всем сейчас.
  Прошу отдать ИМ
  нанесённые уродства и увечья
  вместе с вечным возрожденьем
  жизнью-мукой,
  Чтоб не повадно было им
  менять порядок, установленный богами.
  Пусть так или иначе
  свершится Высший Суд Богов
  над не судимыми до сего дня.
  И Преображение твоё
  не прекратится пусть,
  как не прекратится
  жизнь Богов всемудрых,
  хранящих смену дня и ночи -
  вдох и выдох Матери-Земли.
  
  Она легко вдохнула, улыбнулась,
  глаза закрыла
  и начертала дыханием своим
  знак равновесия стихий,
  баланс огня, воды и ветра.
  И выдох с выдохом Ареса и Сатира
  случайно вновь совпал.
  Взметнулся ветер
  и невидимой стеной вдруг встал
  между людьми
  и безумных лошадей четвёркой,
  убрав мгновенно ужас
  и отрезвив от страха невиновных.
  Ожоги у людей их перестали жечь.
  И кикеоном пролитым
  восполнились уцелевшие сосуды.
  Арес встал на дыбы.
  Сатир вдруг неожиданно упал с коня,
  расшиб колено,
  вскочил на больных с рождения ногах
  и под Аресом на мгновенье встав,
  раскинув руки широко,
  вдруг заорал четвёрке:
  'Стоять! Стоять!'
  и бросился на боковую лошадь.
  Вцепившись намертво в уздечку,
  на ней всем телом он повис,
  заломив так шею кобылице набок,
  что та аж пала на колени мордой в пыль.
  Других - сбив с бега, остановил
  своею мощью красавец-жеребец,
  гарцующий на двух ногах.
  Глаза горели, словно угли.
  Хлестая воздух 'огненным' хвостом,
  он обаял трёх кобылиц.
  Храпел он, раздувая ноздри
  и бил копытами невидимых врагов.
  
  Повозка встала наконец,
  и те, кто рядом оказался,
  её держали крепко,
  спасли испуганных калек
  и огнь плащами потушили.
  Средь них мы с Вами бы узнали
  грека с Аттаки,
  что с обезьянкой был.
  
  К перепуганным калекам
  подбежали лекари и люди.
  А разноглазый жрец
  вдруг уронил потухший странный факел.
  Маг в черном отскочил и вскрикнул,
  вдруг пошатнулся и упал глазами вниз.
  От кобылицы, что остановил Сатир
  подкова чиркнула о камень мостовой
  и искры выбив, отскочила.
  У разноглазого жреца раскроила челюсть,
  часть лба и глаз как куриное яйцо разбила.
  Глаз чёрный лопнул сразу,
  вытек.
  Залился кровью жрец.
  
  Сатир услышал вопли тех,
  кто был с тем человеком рядом:
  - О боги, боги!
  Доплен Здорг убит!
  - Не греческое имя.
  Кто он?
  - Жрец храма Зевса из Афин.
  - Да что вы?!
  Жрец Греции - не грек?! -
  заметил новичок паломник.
  
  И люди подошли и развернули тело.
  Там где лицо - дерьмо овечье,
  масло и овса зерно, осколки чаши.
  Там с кровью месиво одно и грязь.
  Улыбкой смерти
  улыбался оголённый череп, оскалив зубы,
  язык, показывая всем желавшим увидать,
  уродство смеха мертвеца.
  - Нет, нет! Он жив!
  - Он дышит!
  - Да нет, он мёртв.
  Как можно с таким увечьем выжить?
  - Нет, говорю вам, братья,
  жив и дышит Доплен Здорг.
  - Так значит только ранен?!
  Счастье!
  - Но с таким уродством - лучше б умер.
  - Счастливая подкова?
  Говоришь мне Антиох... -
  с ухмылкой буркнул кто-то другу.
  - Зовите лекарей скорей!
  - Скорее! Лекаря сюда!
  - Бегу, бегу! Я здесь.
  Что тут? Ожог
  иль перелом костей? -
  Запыхавшись, спросил Адонис Террий.
  
  Распластавшись, жрец без памяти лежал
  в грязи из подношений,
  овечьих испражнений и осколков чаш.
  Оплачивал своею кровью кровь чужую.
  Адонис Террий и Аврора оказались рядом.
  Оказывая помощь пострадавшим
  под руки им сейчас попался Доплен Здорг.
  - О боги! - воскликнул Террий.
  - Из всех увечий, что вида́л сейчас -
  такого я не видел! Боже, боже!
  Будто сам Аид его вдруг расписал
  под слуг своих - Отчаянье, Унынье.
  - Что, он умрёт?! - вопрошали люди и друзья его.
  Адонис, с отвращением осматривая эту рану,
  сдержал дыхание и в сторону сказал:
  - Всё так же как всегда в руках Богов.
  Я окажу участие и помощь,
  но я не знаю чем здесь вообще помочь...
  - Фу, вонь! Он что, обделался? - замечание в толпе.
  - Упал в дерьмо овечье, -
  через плечо ему ответил кто-то.
  - Что с ним?
  Адонис:
  - Предвижу, будет зараженье
  и неугасимы боли вплоть до смерти.
  Уж не знаю, сколько жить
  ему придётся.
  Едва очнётся - будет крик.
  - И, Вы так бросите его, Адонис?!
  - О нет, конечно!
  Дать бы маковое молоко,
  но кончилось оно. Разбилось.
  Аврора:
  - И как ему налить?
  Куда?
  Адонис обернулся:
  - Вы, вы его друзья?
  
  Те трое в капюшонах переглянулись
  и кивнули поочерёдно:
  'Да'.
  Адонис:
  - Перенести его ко мне поможете?
  Я думаю, в других условьях, аптечных,
  Я сделаю намного больше для него.
  Зашить бы раны на лице.
  Промыть бы в соли.
  Но мне понадобиться
  помощь сильных рук и воли.
  
  Двое пострадавших мистов:
  - Я будто бы сломал плечо
  И спину сильно обожгло.
  М... помочь вам не могу.
  Да и не буду!
  Проклятье!
  - Из под колеса я только выбрался,
  Хвала богам, живым.
  Моя рука!
  Поднять её я вовсе не могу
  Мне окажите первым помощь!
  И немедля.
  Я мист из храма Зевса из Афин!
  Мне адски больно!
  Третий мист-послушник:
  - Я потерплю, Аврора.
  
  Грек с Аттаки в прожжённом балахоне
  на него взглянул, но отвечал Авроре:
  - Я помогу.
  Куда нести? Что делать?
  
  Аврора светила факелом своим,
  чтоб рану разглядел Адонис - муж её,
  увидела измазанное в копоти отважное лицо:
  - А Вы не ранены? - не узнала и спросила.
  Грек с Аттаки:
  - Я? Нет.
  Лишь пролилось на плащ
  горящим масло. Потушили.
  Хвала Афине, обошлось.
  Там кто-то обгорел поболе.
  Спасли. Всё хорошо.
  Малец тот будет жить,
  хоть и остался голым.
  
  Аврора:
  - Тогда берите на руки вы этого,
  но осторожно
  втроём иль вчетвером,
  и на плаще несите.
  Паломники из Элевсин:
  - Да, Аврора.
  - Террий, впереди идите.
  Его друзья:
  - Куда?
  - Как далеко?
  Мы следуем за ним.
  
  Аврора:
  - Пойдёмте, я покажу, куда идти.
  Сама подумала:
  'Плохие, ой плохие предзнаменования.
  О, Кора-Персефона,
  что ж случится в этом-то году?'
  
  Едва ли стихла паника, смятенье улеглось,
  Тагарт спустил Саманди аккуратно вниз на пол.
  И в гомоне людском и стонах тихих
  отроковица волновалась.
  - Тагарт, друзья,
  скорей пойдёмте, поглядим
  нужна ль Сатиру помощь.
  Возможно, ранен или ушибся он?
  С Аресом у повозки там сидит,
  заливается, смеётся.
  
  Тагарт:
  - Смеётся парень?! Дело дрянь.
  Иа:
  - Каков скромняга-удалец!
  Смеётся!..
  Менес:
  - Вы видели, что сделал этот жеребец?
  Минка:
  - Да-а...
  Выигрыш в забеге за ними однозначно.
  Я прежде не видал такого,
  чтобы конь и человек
  настолько были бы едины.
  Так слаженно и чётко всё творили...
  как будто дети матери одной.
  Иа:
  - А замухрышка перс-то лжец и проходимец!
  С таким конём не совладать ему вовек.
  Паки:
  - Забил бы насмерть,
  не моргнувши глазом мерзким.
  Мы вовремя тогда успели.
  Саманди - молодец!
  Менес:
  - Арес не ранен? Не видали?
  Он будто по огням ходил?
  Тагарт:
  - Нет, не ходил. Едва ли.
  Пойдём, поближе поглядим.
  Узнаем, цел ли наш герой, Сатир?!
  Иа:
  - Найти бы лошадей своих
  в такой-то суматохе.
  Тагарт:
  - Найдём. Не пропадут.
  Саманди, сядешь мне на плечи,
  чтоб лучше видеть, что и где
  и точно направлять?
  
  Она кивнула.
  Направились разыскивать Сатира.
  Тем временем пришло уж время
  Мистам в храм входить,
  но люди были не готовы.
  Нарушено уединение души -
  покой и предстоянье пред богиней.
  Тогда Верховных жрец
  на пьедестал поднялся
  и всем спокойно так сказал:
  - Мисты, сохраняйте благоразумье,
  мир между собой.
  Всё, что случилось - это только тяжкий случай!
  Элевсинцы, афиняне - мир хранить прошу!
  Иерофанты - оставим человекам всё людское.
  Деметре воздадим по праву то, что должно.
  Ударьте трижды в гонг поочерёдно.
  Так через полчаса
  пусть соберутся у порога все,
  кто может в мистериях принять участье,
  и принести к пещере плача Матери-богини
  сопереживание прекрасновенчанной Деметре,
  смирение и покаяние свои,
  дары,
  а не обиды старые, страдания, полученные ныне.
  
  Кто духом крепок и не ранен всё ж
  я попрошу собраться
  и в мистериях принять участие!
  За остальных - мы вместе здесь
  провозгласим молитвы
  о Део, Коре и Аидонее.
  Традиции Богов мы нарушать не станем!
  Всё вовремя начнётся.
  И случится всё как до́лжно.
  Мы знанием и волей
  подтвердим богам наш выбор:
  Жизнь и Мир!
  Жизнь Коре Персефоне!
  И воздадим великой матери Церере
  всё ей надлежащее и даже боле.
  Хвала Деметре, греки!
  Толпа:
  - Хвала! Хвала!
  Жрец:
  - Аидонею отдадим - его по договору.
  По знаниям и воле крепкой
  пусть всем сегодня и воздастся.
  И, равновесие храня, пускай
  воскреснет Кора Персефоной!
  
  Люди и мисты в толпе около него:
  - Да!
  - Да!
  - Пусть равновесие свершится!
  - Мы ждём священного огня!
  - Пусть на Элевсис прольётся дождь к утру!
  - Пусть возродится Персефона!
  
  Верховный жрец:
  - Добро!
  Довольно шума, крика!
  Путь будет тишина сейчас!
  Жрецы́ и мисты, люди...
  Есть полчаса всего, чтоб заново собраться,
  немедля помочь необходимо всем,
  кому людская помощь облегчит страданья.
  Окажите содействие вы лекарям.
  Все, кто здоров - вы в их распоряжении.
  Жёны, сёстры, девы, жрицы -
  вашего участия ждёт храм.
  Кто слышит сей призыв в душе
  и телом чист - без крови лунной
  прошу вас привести в порядок
  площадь, портики, колонны и пороги.
  Пусть юноши и отроки помогут вам
  сопроводить к чертогам храма и пещере плача
  калек, больных и обожжённых.
  Везде расположите их удобно
  и поделитесь щедро одеянием своим.
  Уж натерпелись! Полно. Хватит.
  
  Теперь за дело, эллины, примитесь!
  Пусть прозвучит сигнал
  для элевсинцев, афинян
  и для дельфийцев разом!
  
  И жрец-помощник бросил молот
  И бронзой взвыл священный гонг.
  
  У повозки первой люди слышат
  Смех через слёзы в улыбке щедрой.
  Черноволосый парень в испачканном хитоне
  коленопреклоненно стоя в луже
  масла с кровью и овсом
  обнимает крепко огнегривого коня
  серебряного кожей,
  что перед ним лежит смиренно
  и ждёт наездника в седло.
  А юноша подняться и не может,
  как будто закончились все силы у него.
  Так смехом в гриву прикрывает боль и немочь,
  стыд и опасенье причастья своего
  к смерти иль ранению иного мужа.
  Его запомнил имя паренёк.
  Люди беспокоясь от души:
  - Ты ранен, отрок?
  Сатир:
  - Нет, нет. Всё хорошо.
  А все в повозке живы, можете сказать?
  - Живы, и благодарят тебя и твоего коня.
  - Ты в саже. Обожгло?
  Тебе помочь?
  А лекаря позвать?
  
  Сатир обернулся:
  - Нет, нет. Я справлюсь сам.
  Что Доплен Здорг?
  Он жив? Скажите.
  Люди:
  - Жив, жив как будто.
  - На ноги встанешь сам?
  - Поднять?
  Сатир:
  - Как видно - не сейчас.
  Возможно, позже.
  Люди:
   - Так может на коня всё ж подсадить?
  Сатир:
  - Я сам. Я справлюсь. Благо дарю.
  - Ты местный, парень?
  - Есть ли у тебя родня?
  Быть может, разыскать их?
  
  Тагарт как раз и подошёл,
  спустил Саманди с плеч:
  - Ах, вот где ты, проныра!
  Мы так тебя искали, маленький Сатир.
  Люди друг другу восхищённо:
  - У отрока-героя имя,
  вы слышали: Сатир его зовут!
  - Сатир?
  Какое прозвище смешное...
  
  Улыбнулись.
  
  Высокий грек с брюшком:
  - Да, похож.
  Он раб ваш? Продадите?
  Я б взял его и за любую цену!
  И коня в придачу!
  Тагарт:
  - Чего-о?! Коня?!
  Ха! Ха!
  А не лопнет ли гордыней
  наполненное брюхо?!
  Минка:
  - Раб? Сказал ты толстобрюх...
  Да он мне брат!
  Не продаются члены -
  рука, нога иль голова!
  Ведь мы похожи? Правда?!
  
  Люди:
  - Отчасти,
  может быть,
  как перепел с гусыней схожи.
  - Он что - калека?
  - А ты не врёшь нам, египтянин?
  Неправду говорить в священный праздник -
  оскорбление богов,
  хула для златовенчаной Цереры.
  За это можно и ответить кровью.
  - Продай коня и мальчика-калеку мне!
  - Нет, мне!
  Плачу двойную цену за обоих!
  
  Саманди:
  - Достаточно уж крови, греки.
  Смирение, покой - вот дар наш общий
  для матери-богини.
  Да брат Сатир, но только мой.
  Он названный мой брат уже неделю
  И сам себе он господин.
  Об этом свидетели мои отец и мать.
   Менес и Иа:
  - Мы подтверждаем!
  Саманди:
  - И не калека он, а благословенный
  по земле не сминая трав ходить.
  
  Тагарт:
   - И мой любимый названный братишка.
  Ну что, пойдём, юнец?
  
  И тут же крепко по́днял на руки Сатира,
  отнёс его в сторонку, посадил.
  - Что, брат? Ты будто поседел, гляжу.
  Ну, ничего. Держись.
  - Держусь.
  Благо дарю всех вас.
  Иа:
  - Да, седою прядкой украсилось лицо
  Отметиною редкой.
  
  Сатир смущённо прятал взгляд:
  - Все целы вы, скажите?
  Ещё б немного...
  Едва успел.
  
  Минка по плечу легонько приласкав его:
  - Успел, успел. Ещё б немного...
  Коль моя была бы воля,
  легионером сделал бы тебя.
  Ты выиграл заклад, Сатир. Он твой.
  я прежде не видал такого,
  что вы с Аресом учинили.
  
  Сатир смущённо:
  - Ему я кобылицу обещал.
  
  Тагарт, разминая парню ноги:
  - И мой заклад, я подтверждаю - твой.
  Вот так герой Арес!
  Видали? Кобылу обещал?!
  Ха! Ха! И он их обаял!
  Я восхищён!
  
  Паки:
  - За кобылицу сотворён сей подвиг?!
  Правда?!
  
  Сатир, немного успокоившись,
  улыбнулся, глядя на друзей так хитро,
  как будто только что у перса со стола
  украл и съел любимое лакомство своё -
  солёную оливу с сыром:
  - Ага.
  Вообще-то не одну.
  Всех четверых вот этих обещал ему
  хоть даже их пришлось бы выкрасть.
  
  Тагарт:
  - Ай да Арес! Красавчик!
  Я помогу с хозяином кобыл договориться.
  
  Минка:
  - Ах, жеребец! Жеребчик, жребий!
  Я думаю, владелец сам захочет
  Свести с ним кобылиц чтобы
  иметь потомство от такого.
  Ведь он липицианец?
  Менес:
  - Как будто да.
  Но не в породу - красногривый.
  
  Ареса за поводья держали Саманди и Иа.
  И в шуме не слыхали произнесённые слова.
  - Что вы сказали? - спрашивала дева.
  
  Менес:
  - Всё хорошо. Сказали, что теперь Сатир
  Свободный, при деньгах, оружии и славе.
  
  Тагарт:
  - И сандалиях! Я обещал!
  Арес собой побалует кобыл.
  Ох, я б поглядел на это!
  Он заслужил в награду кобылиц,
  и лавровый венец героев Спарты.
  
  Сатир с улыбкой скромной:
  - Он лавра лист не съест.
  От лавра лошадей так пучит,
  что могут даже умереть.
  Но этих четверых
  Арес покроет за день
  легко отцом-героем став.
  
  Иа:
  - От дерьма отмыть - и всё,
  красавчик хоть куда!
  
  Минка с ухмылкой:
  - Кого? Ареса иль Сатира?
  
  Саманди:
  - Заслужили оба уваженья и почёта.
  Легионеры:
  - Да.
  - Да.
  - Да.
  
  У храма жрец-помощник бросил молот раз второй.
  Гонг бронзой спел:
  'Поторопитесь все, кто может'.
  
  Глашатый керик на жеребце гнедом
  проехал по дороге рядом,
  оповестив толпившийся народ
  о распоряжении верховного Иерофанта:
  помочь недужим пострадавшим,
  навести на площади порядок,
  паломникам и мистам вернуться
  к месту действий
  уж через скорых несколько минут.
  
  Саманди:
  - Давайте поторопимся, пора.
  Сатира отнесём к Адонису сперва.
  Ушиблено колено, вижу.
  Едва перенесёт весь праздник на ногах.
  Они дрожат и руки тоже.
  И Марку с мамой скажем,
  что с нами всё в порядке.
  
  Сатир:
  - Нет.
  Аптекарь не поможет мне с ногами.
  Я уже в порядке.
  Я здесь останусь, с вами!
  Просто застыл немого.
  Тагарт:
  - Коль у меня б спросили,
  так я сказал, что на сегодня
  твоего геройства хватит, парень.
  Тебя ж трясёт!
  Саманди:
  - Да, отдыхай, Сатир.
  В доме у камина согреешь ноги.
  Сатир:
  - А если бы меня
  как свободного спросили,
  то я б сказал, что знать хотел,
  что там за стена́ми происходит.
  И времени уже осталось мало
  лишь подобраться к храму ближе,
  чтобы Саманди и охрана
  могла занять там лучшие места.
  Тагарт:
  - Всё верно, парень.
  Ты до восхода время сдюжишь
  на ногах стоять?
  
  Он кивнул.
  - Так если что,
  то я прилягу на Аресе и согреюсь.
  
  Тагарт продолжил рассуждать:
  - Саманди, хотела б ты увидеть ритуал?
  Саманди:
  - А поможешь? О возрождении
  хочу узнать из первых рук.
  Адонис обещал узнать,
  как мне в мистериях принять участье.
  
  - Ну, хорошо.
  Пусть Иа обо всём доложит Марку.
  Чтоб сэкономить время,
  скачи, александриец на Аресе.
  
  Сатир взглянул на Иа.
  И Иа перехватил тот взгляд:
  - Да, да. М... Нет, нет.
  Быстрее мне бегом.
  Адонис Террий, я видел,
  нёс в дом к себе кого-то
  из изувеченных на конной давке.
  
  Сатир вдруг опустил глаза.
  Иа:
  - Я позову, коль он освободился.
  Тагарт:
   - А мы займём места
  у портика с колонной Аидонея.
  Найдёшь нас там?
  Иа:
  - Конечно, да.
  
  У храма порядком, но не стройным
  выстроились колонны мистов.
  Паломники, кто в здравии чувствовал себя,
  так плотно окружили храм,
  что негде было уж упасть и семени овса.
  
  Жрец помощник Иерофанта
  бросил третий молот в гонг.
  Он громом грянул на всю площадь:
  Ба-ам-м!..
  И отзвуки его на стены храмов откатились,
  разбились о колонны эхом странным
  и в статуях героев пробудили дрожью плоть,
  на краткие мгновенья оживив их мраморную кожу.
  
  И вздрогнув разом, керики запели,
  мисты подхватили хвалебные моления
  Коре и Церере.
  Люди услыхали, как из храма доносился
  тихих церемониальный плач весталок жриц,
  стоящих на коленях у статуи богини.
  И фимиамом
  ещё раз наполнили курильницы рабы,
  лампады - ароматным маслом.
  
  Неторопливо в святилище направилась
  нестройная колонна посвящённых мистов.
  Натёртые до солнечного блеска двери таинств
  чуть заскрипели, поддались легко,
  впустили их и закрываясь плавно плотно,
  вновь заскрипели тихим плачем монотонным.
  
  Засов тяжёлый на медные крюки
  установили изнутри
  немые оскоплённые служители-рабы.
  Настала тишина.
  
  На улице поочерёдно огни все погасили
  и воцарилась Тьма.
  Лишь шум деревьев и лёгкий бриз,
  качавший кроны в вышине, остались.
  
  Над Элевсисом яркий звёздный свод
  поднял иссиня чёрный потолок повыше,
  украсив небо чётким очертанием животных и богов.
  
  От тихих стонов раненых и обожжённых,
  пожелавших всё-таки увидеть чудо Персефоны,
  в надежде исцелённым быть,
  едва всем остальным хватало понимать,
  что проистекает здесь вокруг и в храме.
  
  Паломники, храня молчание,
  прислушиваться всё пытались
  догадываясь может быть чуть-чуть,
  что в святилище Деметры происходит.
  
  Там Иерофант-Судья - верховный мист
  провозгласил хранить молчанье
  и примириться с тем, что с любым станет
  во время таинства преображенья Коры в Персефону.
  
  Душе и телу здесь самим придётся принимать решенье -
  продолжить жить иль умереть?
  Сойти с ума иль в твёрдом духе покаянья
  каждый посвящение великое начнёт своё
  и станет в новой плоти
  Новорождённым Чело-Веком -
  преображённым очевидцем явленья чуда.
  
  - Какое бы не приняла сегодня богиня решенье сердцем -
  пусть будет верным принято решение людьми.
  Смиритесь с тем, что будет! - верховный Иерофант сказал.
  
  Послушники и мисты покинули друг друга,
  тихонько разошлись на расстоянии вытянутой руки
  и гимны Коре-Персефоне пели гармоничным хором.
  
  Средь них ходили по двое нагие жрицы
  в капюшонах
  с лицом прикрытым маской смерти,
  с факелом и чёрной чашей.
  Мерой полной
  из неё черпали красной малой чашей
  горький травяной настой омелы,
  мяты и овса отвара с яичной скорлупой
  в который были добавлены
  капли молока из мака,
  сок сладких ягод ягодного тиса
  и змеиный яд.
  
  Так всем бывалым и юнцам
  поочерёдно предлагали выпить меру
  для облегченья путешествия души
  в загробный мир.
  И выпили всё мисты до последней капли,
  и встали на колени дружно,
  склонивши головы на грудь
  пред матерью-богиней и дочерью её,
  тела свои сломили в смирения поклоне низком.
  И лица маскою безликою прикрыв,
  сложили накрест руки на груди,
  как делали сегодня же жрецы́ и жри́цы
  в свой праздник возрожденья Гора
  в храмах на земле великого Египта.
  
  В тот час, как был до капли выпит Кикеон,
  все дивы с чашами и удалились;
  за статуями Персефоны и Деметры скрылись.
  Остались мисты сам на сам
  пред освещённою огнями матерью-богиней
  и дорогой в храм иной - потусторонний.
  
  Рабы все зеркала из бронзы,
  натёртые до солнечного блеска,
  на них направив, отступили.
  И оттого от факельных огней
  в глазах у мистов
  вспыхнул яркий свет.
  И в мареве курений сладких
  вздрогнув,
  люди застонали.
  Всё громче, громче подвывали...
  Всё больше тряслись и содрогались люди
  испытывая муки тела
  как будто перед смертью.
  
  Так было может пять минут иль десять, затем
  Иерофант-Судья рабам и слугам храма
  подал знак - немедля потушить все факела,
  и опрокинуть жерлом в пол,
  как символ наступленья Смерти
  и входа духа в царствие Аида.
  
  Рабы тот час исполнили приказ
  и сели быстро за колонны,
  укрывшись в нишах у стены.
  Склонившись ниц,
  глаза тряпицей завязали,
  заткнули уши воском,
  дыханье затаили.
  
  Тут же упали мисты на пол,
  сплелись отяжелевшими телами
  и застыли тленом мёртвым.
  И в храме воцарилась Тишина
  и Царственная Полночь Откровенья
  в свои права вступила.
  
  Тьма вдруг поглотила всё и всех.
  Остались лишь биения сердец
  и стоны душ
  как будто бы усопших.
  Бред! Великое Ничто,
  Страх, Ужас, Перекрёсток, Бездна!
  И Смерть свои открыла маски всем,
  но каждый свой лишь страх и смог увидеть.
  
  И так отправились все мисты поголовно,
  подрагивая на полу и так, и сяк
  на тленных лодках тела своего,
  отправив дух сметенный
  по вечным рекам мёртвых -
  Сти́кс и Ле́та.
  
   * * *
  Адонис и Иа к закрытию дверей всё ж опоздали.
  Но в полной тьме друзей там отыскали.
  
  Адонис:
  - Саманди, ты цела?
  Не ранена?! Не обожжена?!
  
  Она кивнула и с сожалением вздохнула:
  - Да, цела.
  Но на мистерии мы с Вами опоздали.
  - А ты решишься
  через подземный ход пройти во тьме?
  Тогда успеем.
  Тагарт:
  - Одну не отпущу...
  Адонис:
  - Решайтесь.
  Я Марку обещал её хранить ценою жизни.
  Иного боле нет сейчас решенья и пути.
  
  Тагарт к Саманди:
  - Дитя, и ты доверишься ему?
  
  Шепчет Паки Тагарту на ухо:
  - Нет, отпускать её одну
  нельзя!..
  
  Адонис слышит их слова:
  - Двоих не спрячу под своим плащом.
  
  Иа шепчет:
  - И вы так вломитесь туда?
  Через врата?!
  
  Адонис:
  - Нет, конечно.
  Пройдём подземным мы путём
  и встанем за колонной девы Персефоны.
  Иерофант верховный дал мне
  разрешенье для Саманди,
  но только для неё.
  Я посвящённый мист,
  и я допущен к таинства порогу,
  как аптекарь и врачеватель.
  Вот ключ от подземелья.
  Видишь, Паки?
  Непосвящённым и не грекам
  нет хода в ночь безлунья
  к месту воскрешенья никогда.
  Решайтесь: Да иль нет? Сейчас.
  Я ухожу, будь что.
  Мне время у дверей в стене стоять,
  и наблюдать на страже
  за жизнью и здоровьем новобранцев
  потаённо так же.
  
  Саманди:
  - Так я иду, Тагарт?
  Отец ведь мне позволил.
  
  Паки шепчет чуть громче:
  - Не многословен я, но
  сейчас и не уверен,
  что позволил Марк!
  Как не уверен в том я,
  что с ним об этом говорил
  вот этот врачеватель...
  
  Иа кивнул и наклонился ближе:
  - Друзья, я подтверждаю.
  Был разговор при мне, но с Мэхдохт.
  Ручался Террий за безопасность дочери её.
  
  Паки:
  - А где ж сам Марк тогда?!
  Ведь знает, что случилось здесь
  и видел раненого в доме.
  
  Адонис:
  - Нет, не видел. Повезло.
  Его я пощадил, но знает Мэхдохт.
  Я уж сказал.
  Здорг глубоко в подвале
  с друзьями заперт
  за тяжёлыми дверьми.
  Аврора рядом с ними оказывает помощь
  и крепкий волей грек-атлант -
  наш давний друг ей помогает.
  Ведь уродство, кровь и раны рваные -
  Не зрелище для размышлений в праздник.
  Чтоб не волновать отца Саманди,
  его я расспросил и получил согласье
  и по рекомендации жены его
  я дал ему настой для сна.
  Ведь он рванул б сюда спасать Саманди -
  порвал бы только-только заживающую плоть.
  
  Паки:
  - Да, да. Всё верно.
  Так,... как будто...
  Так от чего ж тогда
  дрожит твоя рука,
  аптекарь?
  - Устал, оказывая помощь пострадавшим,
  и бежал бегом сюда.
  
  Тагарт, крепко держа девочку за руку:
  - Не думал, что во тьму
  тебя одну придётся отпустить.
  Когда окончится всё это, лекарь?
  - Лишь к утру.
  С восходом солнца,
  если всё свершится верно,
  откроют двери храма настежь.
  Вы всё услышите.
  А я Саманди
  собственноручно проведу туда,
  сюда же и верну к рассвету точно.
  Ну?
  Так как?
  Решайтесь, Тагарт. Я иду.
  
  Тагарт слегка расслабил руку
  и ручку маленькую выпустив,
  вручил её чужому человеку.
  - Смотри же, лекарь!
  Не то простится с шеей голова твоя.
  Ответишь предо мною, лично!
  Паки:
  - Нет. Нами!
  Адонис:
  - Надёжней глаза
  уберегу Саманди
  от ока всякого чужого.
  Я обещал.
  И руку не ослаблю.
  Клянусь моей Авророй и детьми.
  Всё, пора. Пора бежать.
  В толпе бы просочиться незаметно,
  во тьме найти б дорогу
  к входу в подземелье.
  
  Саманди обняла Тагарта крепко так,
  что он почувствовал себя отцом её на миг.
  - Всё, всё, иди, я подожду.
  И не сойти мне с места,
  коль не дождусь тебя.
  
  Менес:
  - Иди, Саманди.
  На этом самом месте
  все вместе ждём тебя.
  
  
   Глава 5
  Священный огонь.
  
  Мистическая ночь
  своим приходом
  набросила вуаль волше́бств
  на город Элевсис.
  Дорогу к чуду Персефоны
  освещали факелами мисты
  в чёрных одеяньях.
  Паломники торжеств
  уж собрались
  и в го́моне одухотворённом тихом
  преддверия триумфа ожидали -
  разрешенья входа в храм Деметры.
  Последними въезжали в город
  на повозках те,
  кто в собственном недужном теле
  ждал чуда возрождения Богини -
  исцеленья от немочей своих.
  Всего их было семь тех колесниц.
  Так стар и млад - калеки и больные -
  мольбы шептали и негромко пели
  Хваления Священной Ночи и Утру,
  везли помалу на коленях складни -
  подношенья скромные свои -
  солёные оливки, масло и орехи
  и семена овса.
  Оды Возрожденью напевали тихо
  лекари сопровожденья
  в хитонах тёмных синих -
  приезжие из разных мест.
  Свои - давно у храмов наготове
  оказать любому - любую помощь.
  Здесь всех и всяких было море
  в этот день и будет в ночь,
  и море факелов, украшенных
  бессмертным миртом, лавром.
  Курением священным пропахли все -
  храмы, люди, трагики и мисты,
  паломники и жертвы случаев болезни.
  Даже кипарисы, ели - пахли им.
  Курильницы, лампады
  в руках священников
  без устали всё жгли и жгли
  куренья, смолы, травы, фимиам.
  Толпа слегка лишь не в себе
  от ожиданья торжества.
  От восхищенья мускусом и амброй -
  духо́в прекрасноли́ких строгих жриц у храма -
  Эо́л трёхликий едва колеблется
  в возвышенном дурмане.
  Гомон тихий и факелы везде горят.
  А там чуть-чуть поодаль у колонн
  едва слышны напевы восхвалений
  паломников из юных поколений
  всей Греции.
  Жри́цы, ми́сты
  ждут Иерофанта главного, а он -
  когда уж все повозки из Афин подъедут
  и, наконец, настанет тишина,
  для посвященья иерофанты в храм войдут
  и двери будут заперты для остальных,
  а времени песочные часы покажут '0' -
  конец чему-то
  и начало всех молитв о Персефоне.
  
  Саманди и легионеры чуть опоздали
  подойти к святилищу.
  Задержались на прогулке конной, на берегу,
  где любовались морем и лошадей купали.
  Здесь у обочины стояли кучкой и толкались,
  ища лазейки подойти как можно ближе
  к месту действий.
  Их всё выглядывал,
  искал и не нашёл Адонис Террий
  с женой и дочерью Секвестрой.
  Толпа, всё больше уплотняясь,
  не пропускала к храму никого.
  А чуть поодаль
  с гривастым другом
  и лошадьми легионеров стоял Сатир.
  Такого сборища людей,
  раб бывший, не видал,
  ведь не бывал на праздниках священных.
  И, любопытства ради,
  теперь свободный человек
  верте́л столь восхищённо головой - туда-сюда,
  не упуская из виду Саманди,
  особенно хитон высокого Тагарта,
  как ориентир,
  (что было не намного проще)
  в мерцающей ночи.
  Вот в го́моне людском и в песнях
  там где-то далеко у въезда в город
  он различил тревожный крик и шум,
  и встал на цыпочки, чтоб всё увидеть.
  - Поберегись! Поберегись! -
  кричал там кто-то.
  - Что там?! Что там, кто видит? -
  вопрошали молящиеся люди.
  И вот из уст в уста
  пришла,
  вскипела
  горячая волна испуга!
  И, вздрогнув вдруг,
  толпа метнулась паникой
  и завизжала.
  Кого-то обжигая факелами,
  людей безбрежная река
  разбрызгаться стремилась
  на колонны храмов,
  во тьму, с дороги,
  на спины будь кого,
  деревья и ступени.
  И, сыпля искрами от факелов,
  пугаясь смерти и увечий
  в надежде на спасенье своё,
  люди уйти с опасного пути так торопились,
  что увечья, смерть не глядя раздавали,
  давя всех без разбора -
  друзей и чуждых пришлых,
  хоть отроков, хоть стариков -
  там всё в такой толпе едино.
  И возгорались их хитоны
  от пролитого лампового масла.
  Теряли люди дар священной ночи - Кикеон
  и жертвенных животных,
  рассыпая зёрна и разбивая чаши-тары.
  Но главное теряли люди - человечность!
  Так Страх - слуга Гекаты
  украсил подношением своим
  дорогу к храму и Богине,
  и плату кровью и здоровьем
  брал с людей без спроса и сполна,
  давя их, как карфагенский плод заветный.
  Страх освободил брусчатый тракт священный,
  разрушив Духа крепость - боязнью скорой смерти.
  - Что?! Где?!
  - Что там случилось?!
  - Какие кони?! - кричали невидящие люди
  и бросились спасаться.
  - Как понесли?! - спросил Сатир и сам увидел.
  Повозка первая, что приближалась чинно,
  без управления оказалась.
  На перекрёстке трёх дорог
  возничий выпустил нечаянно поводья.
  Свалился замертво пред животными
  там с факелом старик на тракт
  и пролил масло чёрное для ламп,
  что загорелось сразу на его хитоне.
  Поднялся едкий чёрный дым,
  и вскрикнув, люди дёрнулись и расступились.
  А палевых кобыл четвёрка, испугавшись,
  вдруг Хаоса четвёркой стала
  и Смерть - её возница
  во весь опор в толпу
  девятерых калек в повозке понесла.
  И целью для уродливой Гекаты -
  Хозяйки перекрёстков - стали все без исключенья.
  Сатир, сдержав коня,
  тотчас же оседлал его,
  за шею крепко обнял, рукою указал,
  шепнул на ухо и взмолился:
  - Арес, останови их для меня!
  
  Конь, издали почуяв гнедых горячих кобылиц,
  втянул ноздрями их терпкий запах и всхрапнул.
  Сатир:
  - Арес! Останови! Прошу, останови их!
   Там Саманди! -
  и указал рукой он в сторону Саманди.
  В глазу Ареса отразился друг,
  его тревога, решение, испуг
  и мелкой дрожью соединившись с парнем в Духе
  обоими одновременно
  был принят вызов Смерти - дерзкий ход конём.
  Сатир:
  - Отдам тебе всех этих кобылиц,
  хоть бы пришлось украсть их
  а после быть казнённым!
  
  И брат Арес душою понял брата - человека.
  И стали два единым целым -
  Ра́йдо - цель и путь.
  
  Ударив пятками по крупу,
  вцепившись в гриву, слившись телом
  наперерез, людей пугая и толкая,
  рванул Арес, на нём Сатир.
  
  Повозку первую метало в стороны.
  Кричали, падали калеки,
  И ржали в панике и страхе кони,
  не выбирая своего пути.
  Вот на перекрёстке впереди
  перед ними оказался чёрноволосый всадник.
  Встал на дыбы, под ним горячий конь.
  Толпа пред ними мгновенно расступилась,
  рванула в стороны, рассыпавшись горохом,
  прижалась обречённо к колоннам и стена́м,
  и застонала, оказавшись меж двух огней -
  четвёркой лошадей безумных и Аресом.
  
  Конь свинцово-серый с пурпурной гривой,
  гарцуя, раздувая ноздри, захрапел, заржал.
  И мускулы на шее и груди его так напряглись,
  что, показалось, стали будто струны арфы,
  и сплетены из стали
  покровителей-богов его -
  Ареса и Венеры.
  Конь в миг стал и огнём, и ветром, Марсом,
  что во плоти сейчас сошёл
  с небес ночи безлунной.
  И танцевал на перекрёстке конь, сияя гривой
  в огне безумия чужого, крика,
  чтоб здесь сейчас остановить
  Гекаты вакханалию страха,
  смерти, ужаса - её посыльных.
  Но для всадника-Сатира главное -
  спасти Саманди и друзей,
  отвести, иль остановить угрозу
  любой ценой.
  
  Повозка в беге бешенном
  сбивая тех, кто не успел спастись,
  неслась во весь опор,
  за ней вторая -
  на паломников приезжих
  и видимо уже на легионеров Марка.
  Возница - крепкий грек -
  увидел всадника на перекрёстке впереди,
  почувствовал надежду,
  собрал сейчас все силы воедино
  и как атлант держащий небо,
  в ней натянул поводья так,
  что, кажется, все жилы
  на спине и на руках своих порвал.
  И так трещала упряжь
  и громко в боли ржали кони,
  что только болью
  был и остановлен лошадиный страх.
  Паломники покрепче
  бросились и придержали остальных гнедых.
  А третью колесницу - рыжих,
  всё ж остановил
  возница опытный и крепкий сразу.
  И люди, ранее не знавшие друг друга,
  друг другу и пришли на помощь.
  Одним порывом смелости и состраданья
  смогли сдержать коней, спасти чужие судьбы.
  
  Тагарт, как осознал,
  что с пути повозки первой не уйти,
  схватил Саманди на руки пушинкой,
  и, подсадив на статую богини Персефоны
  как можно выше,
  прикрыл её собой,
  а его стеною крепкой,
  обнажив короткие ножи из-под хитонов,
  прикрыли остальные:
  Минка, Менес, Паки и Иа.
  - Поберегись! - кричал там кто-то у дороги.
  - Спасайтесь, кто как может!
  В толпе - безумства, буйство, крик и вопли.
  Теперь Саманди, повыше находясь,
  чем остальные,
  там в безрассудном беге
  реки безликой и ужасной
  с удивленьем разглядела
  кто один иль несколько как будто
  спокойны в этой суматохе были.
  Стояли трое, может больше,
  в капюшонах с факелами странными
  почти что у дороги.
  Их было четверо наверно.
  Один - тот самый жрец
  из храма Посейдона,
  что отогнал её и мать
  от постамента божественной Афины в Парфеноне.
  С головы свалился капюшон его.
  
  Разоблаченья не страшась,
  он волей твёрдой, шептал не громкие слова
  и жестом кратким управлял
  безумием лошадей в повозке первой.
  Там трое в балахонах прикрывали мага
  и шептали, извлекая горлом неслышимые звуки
  для уха всякого людского,
  сводящие с ума.
  Люди толкались, затевали драки,
  с озверевшим видом - мордобой.
  Калеки падали, кричали,
  терялись дети, стенали жёны,
  визжали свиньи, козы, овцы.
  И никому из них
  никто не мог прийти на помощь.
  И, обнимая крепко Персефоны статую,
  Саманди видела,
  как факелом с розоватым светом,
  жрец ростом выше
  'руководил' безумьем лошадей
  в повозке первой и второй
  одновременно,
  и как Арес с Сатиром
  наперерез толпе
  на перекрёсток поскакали.
  Она глаза закрыла.
  'Нет, нет. Не так. Не здесь.
  Так не умрёт Сатир.
  Должно быть всё иначе'.
  Закрытыми глазами
  увидела смятение, страх
  в ином вдруг цвете - чёрно-красном.
  И призвала Учителей на помощь.
  
  'Равновесия, Учитель.
  Я равновесия прошу,
  Не за себя боясь. За всех и за Сатира.
  Скажи: как можно та́к всё делать?
  Преображение испачкать кровию невинной.
  Испортить страхом? Почему? Зачем?
  И как остановить всё это?
  Что есть весь этот Хаос, звездочёт?'.
  
  В её пространстве тишины
  остановилось время
  откликнулся учитель,
  встал рядом, взял легонько за плечо, обня́л
  с улыбкой, повторив лишь:
  - Хаос - Великое Ничто, Саманди.
  Из Хаоса-Ноля возникло всё
  и всё, конечно, может и исчезнуть.
  Тебе я говорил,
  лишь вспомни:
  Там где есть вход,
  там должен быть и выход.
  Что есть причина - может стать ключом.
  Подобное подобным уравновесить можно.
  Тишина в душе позволит всё увидеть.
  Гнев, страх и паника -
  оружие, из Тьмы пришедшее,
  ты помнишь.
  Дыши легко, не бойся ничего.
  Рисуй с улыбкой на устах,
  с любовью к Ра и Го́ру,
  как в храме на песке рисуй.
  Причина так сама себя проявит.
  Что должно быть - уже не станет.
  Того, что уж случилось - не стереть,
  песчинки времени упали,
  но равновесие восстановить ТЫ можешь.
  Что нужно бы исправить
  иль остановить -
  смотри сама.
  Ещё не поздно.
  Ты́ знаешь, что и как,
  Я - лишь могу направить.
  Но помни правила игры:
  О магии в твоей крови
  никто не должен знать
  иль догадаться.
  Зови Родителей-Учителей
  и призывай их помощь.
  Они услышат голос дочери своей.
  - Да, да, я помню'.
  
  Глаза открыв, Саманди поняла -
  прошло мгновенье
  и, крепко обнимая Персефону,
  как сестру, ей тихо та́к сказала:
  - Видишь? Видишь, бого-дева?
  Кто-то, противясь возрожденью твоему,
  равновесие нарушив, нарушает слово,
  данное Аидом - Великой Матери твоей.
  Кто так посмел?
  И у кого хватило сил и знаний?
  Геката или кто иного рода - не людского,
  попрал великий договор великий тайн
  Рожденья - Смерти?
  О, Персефона ясная моя, через тебя
  я обращаюсь к мужеству великих предков,
  Аиду - мужу твоему.
  Прошу я равновесия и исполненья договора.
  Тех, кто посмел нарушить перемирье -
  Прошу я наказать той болью-му́кой,
  что причинили всем сейчас.
  Прошу отдать ИМ
  нанесённые уродства и увечья
  вместе с вечным возрожденьем
  жизнью-му́кой,
  чтоб неповадно было им
  менять порядок, установленный богами.
  Пусть так или иначе
  свершится Высший Суд Богов
  над неподсудными до сего дня.
  И Преображение твоё
  не прекратится пусть,
  как не прервётся
  жизнь Богов всемудрых,
  хранящих смену дня и ночи.
  
  Она легко вдохнула, улыбнулась,
  глаза закрыла
  и начертала дыханием своим
  знак равновесия стихий,
  баланс Огня, Воды и Ветра.
  И выдох с выдохом Ареса и Сатира
  случайно вновь совпал.
  Взметнулся ветер
  и невидимой стеною встал
  между людьми
  и безумных лошадей четвёркой,
  убрав мгновенно ужас
  и отрезвив от страха невиновных.
  Ожоги у людей их перестали жечь и мучить.
  И кикеоном пролитым
  восполнились уцелевшие сосуды.
  Арес встал на дыбы.
  Сатир вдруг неожиданно упал с коня,
  расшиб колено,
  вскочил на больных с рождения ногах
  и под Аресом на мгновенье встав,
  раскинув руки широко, заорал четвёрке:
  'Стоять! Стоять!'
  и бросился на боковую лошадь.
  Вцепившись намертво в уздечку,
  на ней повис всем телом,
  заломив так шею кобылице набок,
  что та аж пала на колени.
  Других - сбив с бега, остановил
  своею мощью красавец-жеребец,
  гарцующий на двух ногах.
  Глаза горели, словно угли.
  Хлестая воздух огненным хвостом,
  он усмерил трёх кобылиц.
  Храпел он, раздувая ноздри,
  и бил копытами невидимых врагов.
  
  Повозка встала наконец,
  и те, кто рядом оказался,
  её держали крепко.
  Средь них мы с вами бы узнали
  грека с Аттаки, что с обезьянкой был.
  К перепуганным калекам
  подбежали лекари и люди.
  А разноглазый жрец
  вдруг уронил потухший странный факел.
  Маг в чёрном отскочил и вскрикнул,
  Другой - вдруг, пошатнулся и упал глазами вниз.
  С ноги кобылы, что остановил Сатир,
  подкова чиркнула о камень мостовой,
  искры выбив, с копыта соскочила,
  и разноглазому жрецу раскроила челюсть,
  часть лба и глаз как куриное яйцо разбила.
  Глаз чёрный лопнул сразу,
  вытек.
  Залился кровью жрец.
  Сатир услышал вопли тех,
  кто был с тем человеком рядом:
  - О боги, боги!
  Доплен Здорг убит!
  - Не греческое имя.
  Кто он? - заметил кто-то.
  - Жрец храма Зевса из Афин.
  - Да что вы?! Жрец - не грек?!
  
  И люди подошли и развернули тело.
  Там где лицо - дерьмо овечье,
  Масло и овса зерно, осколки чаши.
  Там с кровью месиво одно и грязь.
  Улыбкой смерти улыбался оголённый череп,
  оскалив зубы,
  язык, показывая всем желавшим увидать,
  уродство смеха мертвеца.
  - Нет, нет! Он жив!
  - Он дышит!
  - Да нет, он мёртв.
  Как можно с таким увечьем выжить?
  - Нет, говорю вам, братья,
  жив и дышит Здорг.
  - Так значит, только ранен?!
  Счастье!
  - Но с таким уродством - лучше б умер.
  - Счастливая подкова, говоришь мне Антиох?...
  - с ухмылкой буркнул кто-то другу.
  - Зовите лекарей скорей!
  - Скорее! Лекаря сюда!
  - Бегу, бегу! Я здесь.
  Что тут? Ожог
  иль перелом костей?
  - запыхавшись, спросил Адонис Террий.
  
  Распластавшись, жрец без памяти лежал
  в грязи из подношений,
  овечьих испражнений и осколков чаш.
  Оплачивал своею кровью кровь чужую.
  Адонис Террий и Аврора оказались рядом,
  оказывая помощь пострадавшим,
  под руки им сейчас попался Доплен Здорг.
  - О боги! - воскликнул Террий.
  - Из всех увечий, что вида́л сейчас -
  такого я не видел! Боже, боже!
  Будто сам Аид его вдруг расписал
  под слуг своих - Отчаянье, Унынье.
  - Что, он умрёт?! - вопрошали люди и друзья его.
  
  Адонис, с отвращением осматривая эту рану,
  сдержал дыхание и в сторону сказал:
  - Всё так же, как всегда, в руках Богов.
  Я окажу участие и помощь,
  но я не знаю чем здесь вообще помочь...
  - Фу, вонь! Он что, обделался? - замечание в толпе.
  - Упал в дерьмо овечье, - ответил кто-то.
  - Что с ним?
  Адонис:
  - Предвижу, будет зараженье
  и неугасимы боли вплоть до смерти.
  Уж не знаю, сколько жить
  ему придётся.
  Едва очнётся - будет крик.
  - И, Вы его так бросите, Адонис?!
  - О нет, конечно!
  Дать бы маковое молоко,
  да пролилось оно.
  Аврора:
  - И как смогли б ему налить?
  Куда?
  Адонис:
  - Вы... вы его друзья?
  
  Те двое в капюшонах переглянулись
  и кивнули поочерёдно.
  - Да.
  А третий,
  придерживая раненую руку,
  сурово промолчал.
  Адонис:
  - Перенести его ко мне поможете?
  Я думаю, в других условиях, аптечных,
  Я сделаю намного больше для него.
  Зашить бы раны на лице.
  Промыть бы в соли.
  Но мне понадобиться
  помощь сильных рук и воли.
  
  Грек с Аттаки в прожжённом балахоне:
  - Я помогу.
  Куда нести? Что делать?
  
  Аврора светила факелом своим,
  чтоб рану разглядел Адонис,
  увидела измазанное в копоти отважное лицо:
  - А Вы не ранены? - спросила.
  Грек с Аттаки:
  - Я? Нет.
  Лишь пролилось на плащ
  горящим масло. Потушили.
  Хвала Афине, обошлось.
  Там кто-то обгорел поболе.
  Спасли. Всё хорошо.
  Малец тот будет жить,
  хоть и остался голым.
  
  Аврора:
  - Тогда берите на руки вы этого,
  но осторожно,
  втроём иль вчетвером,
  и на плаще несите.
  Его друзья:
  - Куда?
  - Как далеко?
  Аврора:
  - Пойдёмте, я покажу, куда идти.
  Сама подумала:
  'Плохие, ой, плохие предзнаменования.
  О, Ко́ра-Персефона,
  что ж случится в этом-то году?'
  
  Едва утихла паника, смятенье улеглось,
  Тагарт спустил Саманди аккуратно вниз на пол.
  От гомона людского и стонов тихих
  отроковица волновалась.
  - Тагарт, друзья,
  скорей пойдёмте, поглядим
  нужна ль Сатиру помощь.
  Возможно ранен или ушибся он?
  С Аресом у повозки там сидит,
  Заливается, смеётся.
  Тагарт:
  - Смеётся парень?! Дело дрянь.
  Иа:
  - Каков скромняга-удалец!
  Слыхали, он смеётся!
  Менес:
  - Вы видели, что сделал этот жеребец?
  Минка:
  - Да-а...
  Выигрыш в забеге за ними однозначно.
  Я прежде не видал такого,
  чтобы конь и человек
  настолько были бы едины.
  Так слаженно и чётко всё творили...
  Как будто дети матери одной.
  Иа:
  - А замухрышка перс-то лжец и проходимец!
  С таким конём не совладать ему вовек.
  Паки:
  - Забил бы насмерть,
  не моргнувши глазом мерзким.
  Мы вовремя тогда успели.
  Саманди - молодец!
  Менес:
  - Арес не ранен? Не видали?
  Он будто по огням ходил?
  Тагарт:
  - Нет, не ходил. Едва ли.
  Пойдём, поближе поглядим.
  Цел ли наш герой, Сатир?!
  Иа:
  - Найти бы лошадей своих
  в такой неразберихе.
  Тагарт:
  - Найдём. Не пропадут.
  Саманди, сядешь мне на плечи,
  чтоб лучше видеть, что и где
  и направлять?
  
  Она кивнула.
  Направились разыскивать Сатира.
  Тем временем пришло уж время
  Мистам в храм входить,
  Но люди были не готовы.
  Нарушено уединение души -
  покой и предстоянье перед дивом.
  Тогда Верховный жрец
  на пьедестале встал
  и всем спокойно так сказал:
  - Мисты, сохраняйте благоразумье,
  мир между собой.
  Элевсинцы, афиняне - мир хранить прошу!
  Иерофанты - оставим человекам всё людское.
  Деметре воздадим по праву то, что должно.
  Ударьте трижды в гонг поочерёдно.
  Так через полчаса
  пусть соберутся у порога все,
  кто может в мистериях принять участье,
  и принести к пещере плача Матери-Богини
  сопереживание прекрасновенчанной Церере,
  смирение и покаяние свои.
  Дары - а не обиды старые,
  страдания, полученные ныне.
  Ещё раз повторю:
  Услыште глас мой, греки!
  Кто духом крепок и не сильно ранен
  я всё же попрошу собраться у пещеры плача
  и в мистериях принять участие!
  За остальных - мы здесь все вместе,
  единою семьёй вознесём молитвы
  Део, Коре и Аидонею.
  Традиции Богов мы нарушать не станем!
  Пусть вовремя начнётся священный ритуал.
  И пусть случится всё как до́лжно.
  Мы знанием и волей крепкой
  подтвердим наш выбор: Жизнь и мир!
  Жизнь Ко́ре-Персефоне!
  И воздадим великой матери Церере
  Всё ей принадлежащее и даже боле.
  Хвала Деметре, греки!
  
  Толпа:
  - Хвала! Хвала!
  Жрец:
  - Аидонею отдадим - его по договору.
  По знаниям и воле крепкой
  пусть всем сегодня и воздастся.
  И, равновесие храня, пускай
  воскреснет Ко́ра Персефоной!
  
  Люди и мисты в толпе около него:
  - Да!
  - Да!
  - Пусть Равновесие свершится!
  - Мы ждём Священного Огня!
  - Пусть на Элевсис прольётся дождь к утру!
  - Пусть возродится Персефона!
  Верховный жрец:
  - Добро!
  Путь будет тишина сейчас!
  Жрецы́ и мисты, люди...
  Есть полчаса всего, чтоб заново собраться,
  немедля помочь необходимо всем,
  кому людская помощь облегчит страданья.
  Окажите содействие вы лекарям.
  Все, кто здоров - вы в их распоряжении.
  Жёны, сёстры, девы, жри́цы -
  вашего участия ждёт храм.
  Кто слышит сей призыв в душе
  и телом чист - без крови лунной (месячных)
  прошу вас привести
  в порядок площадь, по́ртики, колонны и пороги.
  Пусть юноши и о́троки помогут вам
  сопроводить к чертогам храма и пещере плача
  калек, больных и обожжённых.
  Везде расположите их удобно
  и поделитесь щедро одеянием своим.
  Уж натерпелись! Полно. Хватит.
  Теперь за дело, эллины, примитесь!
  Пусть прозвучит сигнал
  для элевсинцев, афинян
  и для дельфийцев!
  
  И жрец-помощник бросил молот.
  И бронзой взвыл священный гонг.
  
  У повозки первой люди слышат
  Смех через слёзы в улыбке щедрой.
  Черноволосый парень в испачканном хитоне
  коленопреклоненно стоя в луже
  масла с кровью и овса
  обнимает крепко огнегривого коня
  серебряного кожей,
  что перед ним лежит смиренно
  и ждёт наездника в седло.
  А юноша подняться и не может,
  как будто кончились все силы у него.
  Так смехом в гриву прикрывает боль и немочь,
  стыд и опасенье причастья своего
  к смерти иль ранению иного мужа.
  Его запомнил имя паренёк.
  
  Люди:
  - Ты ранен, отрок?
  Сатир:
  - Нет, нет. Всё хорошо.
  А все в повозке живы, можете сказать?
  - Живы, и благодарят тебя и твоего коня.
  - Ты ранен, парень?
  - Тебе помочь? А лекаря позвать?
  Сатир обернулся:
  - Нет, нет. Я лишь ушиб колено.
  Благо дарю. Я справлюсь сам.
  Что Доплен Здорг? Он жив?
  Сейчас вы мне скажите...
  Люди:
  - Да жив он, жив как будто.
  На но́ги встанешь?
  Сатир:
  - Как видно - не сейчас.
  Возможно, позже.
  Люди:
   - Так может на коня всё ж подсадить?
  Сатир:
  - Я сам.
  - Ты местный, парень?
  - Есть ли у тебя родня?
  Быть может, разыскать их?
  
  Тагарт как раз и подошёл,
  спустил Саманди с плеч:
  - Ах, вот где ты, проныра!
  Мы так тебя искали, маленький Сатир.
  Люди:
  - У отрока-героя имя,
  вы слышали: Сатир его зовут!
  - Сатир? Какое прозвище смешное...
  
  Улыбнулись.
  - Да, похож.
  Он раб ваш? Продадите?
  Грек с кругленьким брюшком:
  - Я взял бы юношу хромого и за любую цену!
  Ну и коня в придачу!
  Продадите?
  Тагарт:
  - Чего-о?! Сатира вам продать?
  Да и коня ещё в придачу?!
  Ха! Ха!
  - Да.
  Калека-раб и конь немолодой за десять драхм...
  Хорошая цена.
  Тагарт:
  - А не лопнет ли гордыней
  наполненное брюхо?!
  Минка:
  - Что?! Раб, сказал ты, толстобрюх?
  Да он мне брат!
  Не продаются члены -
  Рука, нога иль голова.
  Ведь мы похожи? Правда?
  
  Люди:
  - Отчасти, может быть,
  как перепел с гусыней схожи.
  - Он что - калека?
  - А ты не врёшь нам, египтянин?
  Неправду говорить в священный праздник -
  оскорбление богов,
  хула для златовенчаной Цереры.
  За это можно и ответить кровью,
  подтверждая веры чистоту.
  
  Саманди:
  - Достаточно уж крови, греки.
  Смирение, покой - вот дар наш общий
  для матери-богини.
  Да, брат - Сатир, но только мой.
  Он названный мой брат уже неделю.
  Свидетели - мои отец и мать.
  И не калека он - благословенный
  по тверди, не сминая трав, ходить.
  
  Тагарт:
   - И мой любимый названный братишка.
  Ну что, пойдём, юнец?
  
  И по́днял на руки Сатира,
  Отнёс в сторонку, посадил на камень.
  - Что, брат? Ты будто поседел, гляжу.
  Ну, ничего.
  
  Иа:
  - Да, седою прядкой украсилось лицо
  Отметиною редкой.
  
  Сатир смущённо прятал взгляд:
  - Все целы вы, скажите?
  Ещё б немного...
  Едва успел.
  
  Минка по плечу легонько приласкав его:
  - Успел, успел. Ещё б немного...
  Коль моя была бы воля,
  легионером сделал бы тебя.
  Ты выиграл заклад, Сатир. Он твой.
  Я прежде не видал такого,
  что вы с Аресом учинили.
  
  Сатир смущённо:
  - Ему я кобылицу обещал.
  Тагарт, разминая парню ноги:
  - И мой заклад, я подтверждаю - твой.
  Вот так герой Арес!
  Видали? Кобылу обещали?!
  Ха! Ха! И он их обаял!
  Я восхищён!
  
  Паки:
  - За кобылицу сотворён сей подвиг?!
  
  Сатир, немного успокоившись,
  улыбнулся, глядя на друзей так хи́тро,
  как будто только что у перса со стола
  украл и съел любимое лакомство своё -
  солёную оливу с сыром:
  - Ага. Вообще-то не одну.
  Всех четверых вот этих обещал ему
  Хоть, даже бы пришлось их выкрасть.
  
  Тагарт:
  - Ай да Арес! Красавчик!
  Я помогу с хозяином договориться.
  
  Минка:
  - Ах, жеребец! Жеребчик, жребий!
  Я думаю, владелец сам захочет
  Свести с ним кобылиц, чтобы
  Иметь потомство от такого.
  Ведь он липицианец?
  Менес:
  - Как будто да.
  И редкий, красногривый.
  
  Ареса за поводья держали Саманди и Иа.
  И в шуме не слыхали произнесённые слова.
  - Что вы сказали? - спрашивала дева.
  
  Менес:
  - Всё хорошо. Сказали, что теперь
  Сатир - свободный, при деньгах, оружии и славе.
  
  Тагарт:
  - И сандалиях моих. Я обещал.
  Арес собой побалует кобыл.
  Ох, я б поглядел на это!
  Он заслужил в награду кобылиц,
  и лавровый венец героев-олимпийцев.
  Паки:
  - Покрыть его попоной
  лошадей героев славной Спарты.
  
  Сатир с улыбкой скромной:
  - Друзья, он лавра лист не съест.
  От лавра лошадей так пучит,
  что могут даже умереть.
  Но этих четверых Арес покроет за день
  отцом-героем став,
  не отказавшись от попоны.
  
  Иа:
  - От дерьма отмыть - и всё,
  красавчик хоть куда!
  
  Минка с ухмылкой:
  - Кого? Ареса иль Сатира?
  
  Саманди:
  - Заслужили оба уваженья и почёта.
  Легионеры:
  - Да.
  - Да.
  - Да.
  
  У храма жрец-помощник бросил молот раз второй.
  Гонг бронзой спел:
  'Поторопитесь все, кто может'.
  Глашатый керик на жеребце гнедом
  проехал по дороге рядом,
  оповестив народ
  о распоряжении верховного Иерофанта
  помочь недужным пострадавшим,
  навести на площади порядок,
  паломникам и мистам всем вернуться
  к месту действий
  уж через скорых несколько минут.
  
  Саманди:
  - Давайте поторопимся, пора.
  Сатира отнесём к Адонису сперва.
  Ушиблено колено, вижу.
  Едва он перенесёт весь праздник на ногах.
  Они дрожат и руки тоже.
  И Марку с мамой скажем,
  что с нами всё благополучно тоже.
  
  Сатир:
  - Нет.
  Аптекарь не поможет мне с ногами.
  Я уже в порядке.
  Я здесь останусь, с вами!
  Лишь окоченел немного и трясёт слегка.
  
  Тагарт:
  - Коль у меня б спросили,
  так я б сказал, что на сегодня
  твоего геройства хватит, парень.
  Ты чуть ведь не погиб...
  Сатир:
  - Об этом я не думал.
  Саманди:
  - Да, отдыхай, Сатир.
  В доме у камина согреешь ноги.
  Сатир:
  - А если бы меня вы
  как свободного спросили,
  то я б сказал, что знать хотел,
  что там за стена́ми храма происходит.
  Всё что случилось с нами будто неспроста.
  И времени уже осталось мало
  лишь подойти к святилищу поближе,
  чтобы Саманди и охрана
  могла занять там лучшие места.
  
  Тагарт:
  - Всё верно, отрок.
  Ты до восхода время сдюжишь
  на ногах стоять?
  
  Он кивнул.
  - Да. Так если что,
  то я прилягу на Аресе
  и так и отдохну.
  
  Тагарт продолжил рассуждать:
  - Саманди, хотела б ты увидеть ритуал?
  
  Саманди:
  - А поможешь? О возрождении
  хочу узнать из первых рук.
  Адонис обещал узнать,
  как мне в мистериях принять участье.
  
  - Ну, хорошо.
  Пусть Иа обо всём доложит Марку.
  Чтобы сберечь нам время,
  скачи, александриец на Аресе.
  
  Сатир взглянул на Иа.
  И Иа перехватил тот взгляд:
  - Да, да.
  М... Нет, нет.
  Быстрее мне бегом.
  Адонис Террий, я видал,
  Нёс в дом к себе кого-то
  из изувеченных на конной давке.
  
  Сатир вдруг опустил глаза.
  Иа:
  - Я позову, коль он освободился.
  
  Тагарт:
   - А мы займём места
  у портика с колонной Аидонея.
  Найдёшь нас там?
  
  Иа:
  - Конечно, да.
  
  У храма порядком, но не стройным
  выстроились колонны мистов.
  Паломники, кто здравым чувствовал себя,
  так плотно окружили храм,
  что негде было бы упасть и семени овса.
  Жрец - помощник Иерофанта
  бросил третий молот в гонг.
  Он громом грянул на всю площадь: Ба-ам-м!..
  И отзвуки его на стены храмов откатились,
  разбились о колонны эхом странным
  и в статуях героев пробудили дрожью плоть,
  на краткие мгновенья оживив их мраморную кожу.
  И вздрогнув разом, керики запели,
  мисты подхватили хвалебные моления
  Ко́ре и Церере.
  
  Люди услыхали, как из храма доносился
  тихих плач весталок-жриц,
  стоящих на коленях у ста́туи священной.
  И фимиамом ещё раз наполнили курильницы рабы,
  лампады - ароматным маслом.
  
  Неторопливо в святилище направилась
  нестройная колонна мистов.
  Натёртые до солнечного блеска двери таинств
  чуть заскрипели, подались легко,
  впустили их и, закрываясь плавно плотно,
  снова заскрипели тихим всхлипом.
  
  Засов тяжёлый на медные крюки
  установили изнутри
  немые оскоплённые служители-рабы.
  Настала тишина.
  
  На улице поочерёдно огни все погасили
  и воцарилась Тьма.
  Лишь шум деревьев и лёгкий бриз,
  качавший кроны в вышине, остались.
  Над Элевсисом яркий звёздный свод
  поднял иссиня-чёрный потолок повыше,
  украсив небо чётким очертанием животных и богов.
  От тихих стонов раненых и обожжённых,
  пожелавших всё-таки увидеть чудо Персефоны,
  в надежде исцелённым быть к утру,
  едва всем остальным хватало понимать,
  что происходит здесь вокруг и в храме.
  
  Паломники, храня молчание,
  прислушиваться всё пытались,
  догадываясь может быть чуть-чуть,
  что же в святилище Деметры происходит.
  
  А там Иерофант-Судья - верховный мист
  провозгласил хранить молчанье
  и примириться с тем, что произойдёт
  во время таинства преображенья Коры в Персефону.
  Душе и телу здесь самим решенье принимать -
  продолжить жить иль умереть до срока?
  Сойти с ума иль в твёрдом духе покаянья
  каждый посвящение великое начнёт своё
  и станет в обновлённой плоти
  Новорождённым Чело-Веком -
  преображённым очевидцем явленья чуда.
  
  Какое бы не приняла сегодня Богиня решенье сердцем -
  пусть будет верным принято её решение людьми.
   - Смиритесь с тем, что будет! - верховный Иерофант сказал.
  Послушники и мисты покинули друг друга,
  тихонько разошлись на расстоянии вытянутой руки
  и гимны Коре-Персефоне пели гармоничным хором.
  Средь них ходили по двое нагие жрицы
  с лицом, прикрытым маской смерти,
  с медным факелом и чёрной чашей.
  Мерой малой полной
  из неё черпали красной чашей
  горький травяной настой омелы, мяты
  и овса отвара с яичной скорлупой,
  в который были добавлены
  хмельные капли:
  молоко из мака,
  сок сладких ягод ягодного тиса
  и змеиный яд.
  
  Так всем бывалым и юнцам
  поочерёдно предлагали выпить меру
  для облегченья путешествия души
  в загробный мир.
  И выпили всё мисты до последней капли,
  и встали на колени дружно,
  склонивши головы пред матерью-богиней и дочерью её,
  тела свои сломили в смирения поклоне низком.
  
  И лица маскою безликою прикрыв,
  сложили накрест руки на груди,
  как делали сегодня же жрецы́ и жри́цы
  в свой праздник возрожденья Гора
  в храмах на земле великого Египта.
  
  В тот час, как был до капли выпит Кикеон,
  все дивы с чашами и удалились;
  за статуями Персефоны и Деметры скрылись.
  Остались мисты сам на сам
  пред освещённой огнями Матерью-Богиней
  и дорогой в храм иной - потусторонний.
  Рабы все зеркала из бронзы,
  натёртые до солнечного блеска,
  на них направив,
  отступили.
  В глазах у мистов вспыхнул яркий свет.
  И в мареве курений сладких вздрогнув,
  люди застонали.
  Всё громче, громче подвывали...
  И всё сильней тряслись и содрогались,
  испытывали муки их тела
  как будто перед смертью.
  Так было может пять минут иль десять, а затем
  Иерофант-Судья рабам и слугам храма
  по́дал знак - немедля потушить все факела,
  и опрокинуть жерлом в пол,
  как символ наступленья Смерти
  и входа духа в царствие Аида.
  
  Рабы тот час исполнили приказ
  и сели за колонны, укрывшись в нишах у стены.
  Склонясь, глаза тряпицей завязали,
  заткнули уши воском, дыханье затаили.
  
  Тут же мужи упали на пол, сплелись телами
  и застыли тленом мёртвым.
  И в храме воцарилась Тишина
  и Царственная Полночь Откровенья
  в свои права вступила.
  Тьма вдруг поглотила всё и всех.
  Остались лишь биения сердец у посвящённых
  и стоны душ как будто бы усопших.
  Бред! Великое Ничто,
  Страх, Ужас, Перекрёсток, Бездна!
  И Смерть свои открыла маски всем,
  но каждый свой лишь страх и смог увидеть.
  И так отправились все мисты поголовно,
  подрагивая на полу и так, и сяк
  на тленных лодках тела своего,
  отправив дух сметенный
  по вечным рекам мёртвых - Сти́кс и Ле́та.
  
  Адонис и Иа к закрытию дверей всё ж опоздали.
  Но в полной темноте друзей там отыскали.
  
  Адонис:
  - Саманди, ты цела?
  
  Она кивнула и с сожалением вздохнула:
  - Да. Но на мистерии мы с Вами опоздали.
  - А ты решишься чрез подземный ход пройти во тьме?
  Тогда успеем.
  Тагарт:
  - Одну не отпущу...
  Адонис:
  - Решайтесь.
  Я Марку обещал её хранить ценою жизни.
  Иного боле нет сейчас решенья и пути.
  
  Тагарт к Саманди:
  - Дитя, и ты доверишься ему?
  
  Шепчет Па́ки Тагарту на ухо:
  - Нет, отпускать её одну
  нельзя!..
  
  Адонис слышит их слова:
  - Двоих не спрячу под плащом.
  
  Иа шепчет:
  - И вы так вломитесь туда?
  Через врата?!
  
  Адонис:
  - Нет, конечно.
  Пройдём подземным мы путём
  и встанем за колонной Персефоны.
  Иерофант Верховный дал мне
  разрешенье для Саманди,
  но только для неё.
  
  Я - посвящённый мист,
  и я допущен к таинства порогу,
  и как аптекарь, и как врачеватель.
  Вот ключ от подземелья. Видишь, Иа?
  Непосвящённым и не грекам
  нет хода в ночь безлунья
  к месту плача никогда.
  Решайтесь: да иль нет? Сейчас.
  Я ухожу, будь что.
  Мне время у дверей в стене стоять,
  и наблюдать на страже
  за жизнью и здоровьем новобранцев
  потаённо также.
  
  Саманди:
  - Так я иду, Тага́рт?
  Отец ведь мне позволил.
  
  Паки шепчет чуть громче:
  - Немногословен воин Паки,
  но сейчас
  и не уверен, что позволил воин Марк!
  Как не уверен так же в том я,
  что с ним об этом объяснялся
  вот этот врачеватель...
  
  Иа кивнул и наклонился ближе:
  - Друзья, я подтверждаю.
  Был разговор при мне, но с Мэхдохт.
  Ручался Террий за безопасность дочери её.
  
  Паки:
  - А где ж сам Марк тогда?!
  Ведь знает, что случилось здесь,
  и видел раненого в доме.
  
  Адонис:
  - Нет, не видел.
  Его я пощадил, но знает Мэхдохт.
  Я уж сказал.
  Здорг - тот человек, что ранен,
  глубоко в подвале с друзьями заперт
  за тяжёлыми дверьми.
  Аврора и Секвестра рядом с ними
  оказывают помощь
  и крепкий волей грек-атлант.
  Ведь уродство, кровь и раны рваные -
  не зрелище для размышлений в праздник.
  
  Чтоб не волновать отца Саманди,
  его я расспросил и получил согласье
  и по рекомендации жены его
  в питье добавил я настой для сна.
  Ведь Марк бы ринулся сюда спасать Саманди -
  Порвал бы только-только заживающую плоть.
  
  Паки:
  - Да, да...
  Как будто верно говоришь.
  Так от чего ж тогда...
  дрожит твой голос и рука, аптекарь?
  Адонис:
  - Устал, оказывая помощь.
  
  Тагарт, крепко держа девочку за руку:
  - Не думал, что во тьму
  тебя одну придётся отпустить.
  Когда окончится всё это, лекарь?
  - Лишь к утру.
  С восходом солнца,
  если всё свершится верно,
  откроют двери храма настежь.
  Вы всё услышите.
  А я Саманди собственноручно проведу туда,
  сюда же и верну к рассвету точно.
  Ну?
  Так как?
  Решайтесь, Тагарт. Я иду.
  
  Тагарт слегка расслабил руку
  и ручку маленькую выпустив,
  вручил её чужому человеку.
  - Смотри же, лекарь!
  Не то простится с шеей голова твоя.
  Ответишь предо мною, лично!
  Паки:
  - Нет. Нами всеми!
  Ты слыхал?
  Адонис:
  - Да, слышал, слышал и запомнил.
  Надёжней глаза
  уберегу Саманди
  от ока всякого чужого.
  И руку не ослаблю.
  Клянусь моей Авророй и детьми.
  Всё, пора. Пора бежать.
  В толпе бы просочиться незаметно,
  Во тьме найти б дорогу
  к входу в подземелье.
  
  Саманди обняла Тагарта крепко так,
  что он почувствовал себя отцом её на миг.
  - Всё, всё, иди, я подожду.
  И не сойти мне с места,
  коль не дождусь тебя.
  Менес:
  - Иди, Саманди, детка.
  На этом самом месте
  все вместе ждём тебя к утру.
  
  ГЛАВА 2
   Священный Огонь
  
  Так через тьму, в толпе людской
  Держась друг друга крепко
  Саманди и аптекарь подошли к стене.
  Нащупав в ней проём,
  где дверь, сокрытая от любопытных глаз, за статуей была,
  Адонис аккуратно отодвинул
  из мрамора холодную ладонь.
  Она легко так поддалась
  и в щель за ней
  аптекарь верно вставил ключ и провернул.
  И двери тайные открылись без труда и скрипа.
  
  Саманди и аптекарь
  сразу же вошли туда и так же
  двери были заперты надёжно изнутри.
  Глухая тишина вонзилась в уши.
  Холодное пространство без стен и потолка.
  Ни зги не видно.
  Аптекарь тихонько шарит по стене.
  Саманди:
  'Мне кажется, я здесь была однажды.
  всё так знакомо...
  Как будто снова я в театре Диониса в Парфеноне.
  Геката умертвить желает Элевсис,
  а он так борется за жизнь
  и говорит возлюбленной своей,
  что спущены уродливые псы Гекаты.
  
  Летели так с калеками повозки три.
  И говорилось в пьесе так же,
  что нужен ключ иль нож.
  Какой на этот раз?
  И здесь их было точно четверо,
  тех, что с факелами у дороги...
  как действующих лиц.
  В толпе как будто был
  тот странный разноглазый человек...
  и выглядел как пёс Гекаты.
  Как чудно складывается всё...
  Сейчас Наталью призову,
  и с нею голубой огонь придёт,
  горящий в чаше.
  И всё свершится, как тогда.
  Я лишь проснусь -
  со мною будет рядом мама'.
  - Как мы найдём дорогу дальше?
  Зажечь бы факелы.
  Вы их во тьме найдёте?
  А есть у Вас огниво?
  Адонис:
  - Огнива нет.
  В ночь Персефоны
  здесь всем огням гореть запрещено.
  Воспользуемся этим.
  
  Прошли по коридору вдоль стены
  Ещё примерно пять шагов
  И Террий, отодвинув кожаную занавесь в стене,
  нашёл там сетчатый сосуд,
  встряхнул его, и светлячки вдруг оживились.
  Зелёно-голубым осветились ниша
  и длинный коридор.
  - О, как красиво, Террий!
  Зелёные жучки!
  - Саманди, тише.
  - Да, да.
  Хотела лишь сказать Вам, Террий:
  в моих краях в домах священных
  используют жрецы так белый фосфор.
  И светом Ра, в сосуды заточённым,
  так освещают пирамиды изнутри.
  
  Аптекарь улыбнулся.
  - Смышлёная.
  Ты многое видала,
  и знаешь много. Вижу.
  Я думаю,
  тобой всегда доволен твой учитель-звездочёт.
  Пойдём, я покажу тебе ещё другое,
  но ты храни молчание и делай так,
  чтобы тебя никто увидеть
  и услышать бы не смог.
  - Да, хорошо. Я так умею.
  
  И, взявшись за руки, они пошли вперёд.
  За коридором - коридор.
  За входом - вход.
  За поворотом - поворот.
  И вот послышалось шуршание,
  и ощутилась плотность тишины,
  наполненной страданьем
  и ожиданьем чуда.
  
  Адонис отставил в пустую нишу светлячков
  легонечко закрыл рукой Саманди рот
  и пригласил пройти вперёд,
  храня молчанье.
  Она кивнула.
  
  Вот Террий выдохнул и затаил дыханье,
  чуть приподнял тяжёлую завесу
  и проскользнул в священный зал.
  Так оказались оба за статуей богини.
  Саманди присмотрелась:
  - 'Преогромный храм'.
  
  По кругу люди в тишине и нишах,
  закрыв глаза повязкой,
  дремлют, но не спят.
  
  - 'Рабы и слуги.
  А где же жрец и мисты?
  Что здесь в безмолвьи происходит?' - подумала она.
  Глаза закрыла и поняла,
  что видит всё в ином сияньи.
  - 'Они мертвы и живы.
  Их здесь тела лежат во тьме
  и на полу сплелись,
  как змеи,
  а дух витает где-то очень далеко'.
  
  Здесь каждый видит лишь своё.
  Своё лишь представляет знание о смерти.
  
  Там дальше жрец верховный и помощники его,
  крестом священным вчетвером
  лежали ниц перед Великою Деметрой,
  ожидая возвращения Духа
  в Аид сошедшей дочери её.
  Молитвы возносили бесконечно
  о возвращеньи Жизни и Весны.
  
  Саманди о воскрешеньи знать желала
  тихонько на колени, встала
  глаза закрыла, замерла
  и Дух её от тела сам собою отделился.
  Пошёл легко невидимою зыбкою тропой,
  где вдоль дороги каменный тоннель открылся вверх,
  а в нём сиянье, свет.
  А глубоко внизу
  меж двух потоков мрачных Стикс и Лета
  у врат в Аид
  расположились перепуганные души
  пока что не уме́рших мистов,
  встречавших Дух великой Персефоны.
  
  Здесь в темноте, в углу
  меж двух колонн священных
  у входа в Ад
  в пространстве круглом
  на разных лодках
  у самого тоннеля,
  где вдалеке мерцал небесный свет
  на семи ступенях преддверья бесконечной Тьмы
  стояли иль сидели девы -
  три Мойры - три сестры
  и рукодельем тонким занимались.
  Серебряную нить одну втроём плели.
  И в Хаосе той паутиною сплетались
  и свод и стены, и колонны -
  всё тёмное пространство
  меж рек и лодок, и тоннелей.
  И не понятен был сестёр тех век.
  
  У первой,
  у той, что в белом тонком одеяньи
  отроковицы иль старухи
  с чёрной длинною косой
  в руке над головой
  был куб священный.
  Она его вертела осторожно,
  глядела вверх на солнца тонкий луч,
  что проникал в него из свода неба.
  И изредка смотрела сторону
  на двух других сестёр.
  А паутина света новая
  едва ли различимо
  сквозь куб сама сочилась еле-еле.
  На прялку снизу
  струился тонкий лунный луч
  И нити солнца и луны
  в девичьх пальчиках соединялись,
  сплетая заново рождённых
  жизнь и предназначение в одну.
  
  Там на шести хрустальных гранях
  геометрической фигуры -
  как будто в зеркалах -
  мелькали прошлые их судьбы:
  родители, любовь и цели,
  паденье и величье.
  Последняя минута биенья сердца, смерть
  и важная причина,
  по которой из бесконечной Материи живой,
  из родительского дома семьи единой
  все эти души
  на Земле так сильно воплотиться торопились.
  
  Там дальше на крутых ступенях
  вторая женщина
  за прялкой
  сидела в лодке красной и большой,
  вертела Колесо Судьбы ногой босой,
  похожее на солнца диск блестящий.
  
  Сансарой деву звали.
  В одной её руке сияла,
  пела нить такая тонкая живая,
  а во второй - вдруг становилась
  крепкой, гладкой, но простой.
  
  Веретеном служили времени песочные часы,
  что будто ускорялись иль замирали в руках её.
  Та дева в красном была мила и терпелива,
  скромна и весела,
  но горделива перстнем золотым на пальце.
  И рыжий завиток у шеи без конца вертела,
  запутав вышивку ковра-судьбы на пяльцах.
  
  В одеянии тёплом, шерстяном
  она была красива и свежа
  Но за нитью длинной едва ли поспевала.
  А нить то путалась, то выскользала.
  То падало веретено с коленей через борт ладьи,
  и по ступеням в грязь на пол катилось.
  
  Та дева то огорчалась, то хохотала
  и вновь садилась неохотно к прялке в лодку,
  ожидая, когда же ветер сам
  наполнит мёртвый парус
  и унесёт её к счастливым берегам.
  
  И обтерев небрежно веретёнце,
  наматывала нити с грязью, с кровью кое-как,
  засматриваясь в зеркальца оконце.
  И зеркало безжалостно показывало ей
  то молодость, то старость.
  
  Ковёр судьбы пылился в стороне.
  Но красавице с длинной золотой косой
  так было всё равно, что она не замечала,
  что с кровью, болью
  теряет и здоровье и красивое лицо.
  
  Любуясь отраженьем,
  не оглядываясь, передавала дева в красном
  другой сестре серебряную путанную нить,
  порой, не отвечая
  на неудобные её вопросы:
  'Зачем?
  Как долго?
  Почему?
  Куда пропало время?
  Отчего и с кем так быстро счастие ушло?
  И что же надо было сделать,
  чтоб не наплести кровавые узлы
  и не обрезать золотые в пояс косы,
  чтоб вдовьи не скрывать свои?'
  
  Одна рука той крепкой женщины была сильна, упруга.
  В проворных тонких пальцах торопилась нить.
  Вторая - слабая.
  Роняла всё, что брала.
  И эта женщина легко
  за все оплошности себя прощала
  и ругалась грубо на других своих сестёр.
  Одна - уж слишком уж была больна,
  глуха, нетерпелива.
  Другая - слишком молода, глупа
  и незаслуженно красива.
  
  А третья Мойра - их сестра
  была слепой согбенною старухой.
  Пустых глазниц незрячий свет и ужас
  скрывался под её плащом.
  Истерзанной душой своей
  и белым глазом
  глядела в душу тех,
  кто, ожидая Высшего Суда,
  пришёл сюда.
  
  Всё видела незрячая старуха:
  сияние души и черноту поступков
  и всё молчала, кряхтя от старости своей,
  перебирая пальцами-крючками узлы,
  не сотканный ковёр,
  испачканную, путанную нить.
  
  Больными и дрожащими руками
  не обронить старалась ножницы кривые,
  что так уж стали тяжёлы в её руках,
  чтоб не отрезать ненароком
  раньше срока
  чью-то тоненькую шёлковую нить.
  
  И всё кивала молча,
  всем тем,
  кто только что погиб
  или недавно умер:
  'Да, да...
  Я знаю, знаю...
  Так времени вам было мало,
  чтоб вспомнить о любви'.
  И нити жизни,
  проливая слёзы скупо,
  обрезала,
  подчиняясь приказаньям Высшего Судьи.
  
  Из трёх сестёр
  Она́ - старуха
  лишь глаз всевидящий имела -
  сердце одинокое и мудрое под рубищем души.
  Седые пряди тонкие,
  немые губы и рот беззубый,
  и боль ослабленных колен -
  не скрыть плащом почти истлевшим.
  
  Так скорбь души, что для любви не отдалась
  и слёзы сердца, что охладело к детям,
  не прекращая капали из глаз на камни.
  И в луже горькой чёрной
  зеркала немого
  босой сидела, маясь вечной жизнью,
  не сирота, не дочь и не жена, не мать.
  
  Другие сёстры - зрячие с глазами голубыми -
  те были глу́хи, сле́пы
  к мольбам детей,
  что не родили́сь от них.
  
  Не ошибались дети их,
  не шумели, не смеялись и не жили,
  и не любили родителей своих.
  
  На Мидгард Земле благословенной
  нерождённые они - и не познали
  ни красоту, ни жизнь,
  ни Бога в сердце, ни себя.
  Их просто не пускали в плоть спуститься.
  
  Когда же улыбалась третья Мойра?
  Говорили, будто -
  увидев сердце любящей души,
  отца счастливого иль брата,
  иль матери, иль мужа, иль сестры -
  держа в руках такой ковёр цветной,
  она разглядывая завитки-узоры,
  сама вдруг становилась
  юной девой на мгновенье,
  улыбалась тонким ртом
  и с нетерпением ждала решенье
  справедливого и вечного Судьи.
  
  И обрезая нить такую - крепкую, тугую -
  ножом наточенным своим,
  а не заржавленным тяжёлым инструментом -
  светилась Мойра счастьем
  воскрешенья скорым
  души возлюбленной, счастливой, светлой.
  
  И не ждала её так быстро к переходу
  в следующий раз сюда, на Суд.
  Но тосковала,
  вспоминая их, счастливых.
  
  Да...
  Так жили вечно
  от рожденья горя женского
  три сестры, три Мойры
  меняя тело каждый раз,
  старуха девой проявлялась.
  За куб бралась и удивлялась
  счастью новой жизни.
  Взрослела юность,
  девой красной становясь,
  И забывала нежные порывы:
  Найти и воссоединиться
  во что бы то ни стало
  со своею второй,
  мужскою половинкой сердца,
  что разделена была когда-то Зевсом
  в двуликом Андрогине.
  
  Садилась в лодку средняя сестра,
  Колесо Судьбы ногой вертя,
  и ожидая тёплый и попутный ветер в парус,
  теряла время веретено-часов.
  
  И красная уже совсем и не девица - баба,
  подрастеряв года, мечты - дряхлела.
  Удерживая тоненькую нить чужую,
  её воспоминанием жила.
  И вспоминала жизнь свою - пустую.
  
  Так одиночество и слёзы отбирали
  последнее желанье видеть, знать и жить.
  Старухой став, всё чаще ножницы искала
  и, отыскав под древней лодкою своей,
  брала и обрезала жизнь-лохмотья, годы-платья,
  укутываясь в длинный грязный плащ
  из паруса желаний, истлевшего на ней.
  
  Девица красная, так никому не нужной и не став,
  от горя поседев, и немочью прикованная к лодке
  всё сёстрам донести старалась
  мысль и мудрость, рождённую в слезах.
  Указывая пальцем вверх,
  кричала громко шепелявым ртом
  и днём, и ночью:
  'О, сёстры!
  Берегите время!
  Берегите жизнь!
  Живите сами и любите
  и дайте жизнь другим!'
  
  Но две сестры не слушали старуху
  и знали точно
  как нужно жить им - молодым.
  Её не замечая - собою любовались.
  И так старуха и ослепла, замолчала,
  и, выплакав в безмолвии глаза,
  пыталась радоваться и беречь,
  то, что у неё ещё осталось -
  крупицы времени, остаточки души,
  надежду быть услышанной.
  
  И, умирая будто,
  в ночи глухой и одинокой
  себе в последнюю минуту
  эта Мойра бесконечно обещала:
  что в новом молодом упругом сильном теле,
  конечно, вырастет счастливой и живой
  девицей, дочерью, женой,
  родит детей, душой согреет мужа.
  И нежной мудрой бабкой станет после,
  рассказывая внукам в свете очага
  секреты воскрешении души.
  
  Саманди на неё глядела молча
  И слышала сестёр извечный спор.
  Старуха Мойра почувствовав,
  Что, наконец, пришла ей смена,
  обрадовалась приближенью смерти и,
  скрипя душой, разжала пальцы.
  Так упустила ножницы и нить.
  
  Саманди поспешила, подошла
  и подала их бабке в руки.
  А Мойра удивилась и испугалась теплоты.
  'Как можно такой здоровой и живой
  по доброй воле здесь оказаться'.
  Спросила:
  - Зачем ты здесь, коль ты жива?
  
  Отроковица рассказала в двух словах.
  Потом тихонечко спросила:
  - Скажи мне бабушка Яга, (сухая, тощая женщина)
  как долго жизнь моя продлится?
  
  И старуха улыбнулась ей беззубым ртом:
  - Жизнь - это слово главное, поверь.
  И времени всегда не много.
  Ты, дева, торопись её прожить
  И всё успеть свершить, что хочешь.
  - А возрожденье? В чём оно, скажи?
  - В любви, и в детях повториться.
  Спасибо, что спросила.
  Жизнь - детка, главное,
  а драгоценность - время.
  Его прибавить не могу, но
  ты ведь можешь не терять его.
  Теперь вставай, иди, пора,
  поторопись уйти отсюда.
  Пусть Персефона не увидит лика твоего,
  не то до срока прервётся жизнь.
  Она так ярко светится в тебе!
  Не расплескай на алтари пустые.
  - Я поняла.
  Спасибо, бабушка, за мудрость.
  
  Та улыбнулась.
  Саманди:
  - А что же мисты?
  Им видеть можно?
  - Едва хоть кто-то из мужей
  глаза откроет здесь -
  Тот час его обрежу нить.
  Никто не вправе из мужчин
  увидеть зрячими глазами
  как открывается Аид,
  как обнажённой предстаёт
  пред матерью своею в муках Персефона.
  Они слепыми и должны уйти отсюда.
  
  Так чудо воскрешенья Коры подтвердит закон,
  о том, что вертится колесо Сансары до тех пор,
  пока страдаем мы - три Мойры, три сестры.
  - Сансары?
  - Сестры моей второй.
  Вот той, что в красном одеяньи.
  Видишь?
  - Да.
  - А мисты просто будут знать, где были.
  И возвратятся за Персефоной в явь
  со знанием тяжелым:
  о том, как нужно жизнь прожить,
  и чем в ней дорожить,
  чтоб не умолять меня потом повременить
  и подарить хотя б ещё мгновенье,
  чтоб завершить ковёр-предназначенье.
  
  Я лишь слуга. И я устала.
  Вы все молитвы направляйте Богу.
  И нечего его за тридевять земель бежать, искать.
  Он в сердце. Ты так и знай, дитя.
  Теперь иди.
  Тебе не время умирать сейчас.
  - Конечно. Хорошо. Спасибо.
  - Ты так внимательна, добра, Саманди.
  Я отплачу тебе с лихвой
  услугой за услугу, от бабушки слепой
  за то, что помогла и говорила со старухой.
  Коль хочешь знать,
  я имя прежнее твоё скажу,
  чтоб вспомнила скорей своё предназначение.
  И имя той любви твоей,
  которой жить тысячелетья.
  - Да, да. Хочу, конечно.
  - Тогда запомни, Самандар:
  Ты Тарою всегда была - богиней.
  Последним при рожденьи имя было Санти.
  И получила имя Падме - лотос
  в обучении знаний волшебству любви к природе.
  До срока смерть тогда пришла.
  
  О да, твою я помню душу!
  Ты приходила многократно.
  Всегда сильна, светла, красива и вольна!
  Твоей любви святое имя в прошлой жизни
  Маг-волхв - Деметрий,
  второе имя - Ставр.
  Я знаю, как пришёл он в этот раз.
  Зачем молил Всевышнего родиться,
  и чем пожертвовал за право
  раньше воплотиться.
  Ты хочешь знать его сейчас?
  - Конечно, да!
  - Тогда я намекну,
  а ты ищи сама.
  Ему дала ТЫ имя в этот раз.
  Оно созвучно памяти твоей о нём, и о любви.
  Но сердце девы юной спит до срока,
  любви мужской не зная.
  
  Пока ты веста и не его жена,
  любовь томится,
  ожидая пробуждения в крови.
  Ещё ты не созрела к свадьбе.
  
  Всё, для разговоров время вышло.
  Уходи быстрей!
  Пора очнуться ото сна.
  Сюда идёт богиня Кора.
  Уж утро входит в дом
  и набирает силу рождество.
  - Но я хотела бы помочь тебе.
  - А сил на это хватит?
  - Попробую.
  Что нужно сделать? Расскажи.
  - Разрушить вора времени - зеркало Сансары,
  чтоб Колесо она своё вертела вдохновенно,
  сохраняя без узлов светящуюся нить.
  - А как?
  - Родясь, расти, живи счастливой,
  не плачь от горя никогда,
  не уходи сама до срока из жизни длинной.
  И так, любя себя и в зеркале родителей,
  и в муже,
  в настоящем отражении своём -
  потомках мудрых
  проявляйся полно, сердцем.
  Пройдя весь путь и став, когда-нибудь, старухой -
  продолжай светить, заканчивая кружева ковра.
  Когда ж я в руки нить твою возьму
  ты с радостью и уходи на светлый путь
  в объятиях детей счастливых, внуков...
  на небеса в наш общий Отчий дом,
  чтобы однажды Саманди-Тара
  счастливой воплотилась вновь
  и светлый путь свой повторила дважды.
  - Так мудрено ты говоришь, ведунья.
  Ведь это означает просто жить.
  - Да. Так всё просто.
  Да только никто и никогда,
  Ни девы красные,
  ни крепкие мужи
  ни разу и не дважды
  так и не смогли пока
  счастливыми пройти сей путь -
  и тем разрушить чары
  зеркальца горестной Сансары.
  - Спасибо, бабушка, за добрые слова.
  Я очень постараюсь вам помочь!
  
  Саманди, оглянулась, увидала,
  как в стороне открылась бездна
  и из огня вдруг поднялась богиня Кора
  в венце из дюжины бело-золотистых роз
  и одеянии прекрасном из своих волос,
  босая.
  
  А её уже встречала здесь другая,
  пришедшая иным путём - с небес -
  чьё тело соткано
  из многомерной смеси Солнечного Света,
  и Звёзд холодной глубины.
  Та, что Саманди знакомой показалась.
  Да, то была Наталия - богиня Рождества.
  
  В складках платья тонкого скрывала
  клубок из мягкой красной пряжи,
  третью Божественную нить -
  Свободный Выбор.
  
  Она в руках держала большую глиняную чашу,
  в которой воссиял вдруг с новой силой
  огонь священный - Жизнь, Весна.
  А рядом верный страж и охранитель возрождения -
  могучий и крылатый белый волк - Семаргл.
  
  Вот обе рядом встали.
  И Кора тару слабою рукой приняв,
  вдруг Персефоной обновилась,
  и волос чёрный длинный
  аурихалка (латунь) цветом красным засиял.
  Но всё ж глаза девица не открыла,
  и не проснулась.
  
  Так обе девы и богини сонно тихо
  шаг за шагом пошли на свет в тоннеле,
  что за пределом силы врат в Аид.
  И мисты оживились от сияния огня,
  что в Персефоне стал гореть едва-едва
  огнём нетленным и нежгучим - синим.
  
  Молчали души мистов,
  не нарушая тишины,
  тихонько шли за ними
  и возвращались в тело,
  чтоб не разбудить
  до срока бого-деву.
  Ведь так вернётся заново она в Аид
  и возрожденье не свершится снова.
  
  Лишь увидав перед собою первой мать
  и ощутив тепло её дыханья
  и любви неугасимой,
  дочь отойдёт от сна, вздохнёт,
  глаза откроет, оживится, закричит...
  И с первым вдохом так свершится
  предназначение её - родиться.
  Так в Элевсисе пробудится жизнь весной.
  
  Саманди вернулась первой в тело,
  глаза открыла
  и с нетерпением ждала,
  что будет дальше здесь происходить.
  
  Восстали мисты постепенно в темноте,
  и чуть телами овладев,
  образовали в плотный круг.
  И жри́цы каждому из них
  вложили в руки 'мёртвый' факел.
  
  Крест из тел четырёх иерофантов
  оказался точно в центре залы.
  Они очнулись тоже, поднялись устало
  и главный Иерофант-Судья
  торжественно принял от жрицы
  ещё один носитель для огня - свечу.
  
  Так с ней он подошёл
  к изваянью священной Персефоны,
  немного помолчал и,
  выдохнув себя всего,
  надолго задержал дыханье.
  Колени преклонил,
  над головой свечу поднял,
  но вот вдохнул всей грудью снова,
  прошептал:
  'Гори!
  Гори сейчас!
  Вовеки не прекращай гореть, светить,
  Святая жизнь!
  Священного огня ждёт Элевсис
  и весь народ!
  Пришло уж время!'
  
  И подхватили мисты тихо:
  'Огня! Огня!
  Священного огня!
  О, Персефона,
  возродись!'
  
  Но ничего не произошло.
  Застыла,
  замёрзла тишина.
  
  И Иерофант-Судья
  с тревогой в пальцах
  опустил и поднял снова главную свечу,
  ещё раз громко помолился.
  
  Саманди глаза закрыла
  и в полной темноте так увидала,
  как сама Наталья - богиня Рождества -
  уснувшей вечным сном богине Коре,
  дыханием своим любовным
  зажгла огонь в душе.
  И подала клубок Священный - Выбор.
  Та приняла и еле сжала пальцы.
  
  Раздался лёгкий треск, и в зале
  в руке богини Персефоны
  вспыхнул священный пламень голубой.
  Казалось, статуя сама вздохнула
  и зала мгновенно осветилась жизнью.
  - Жива! Жива богиня Персефона!
  Воскликнул Иерофант-Судья.
  От пламени холодного у статуи
  он сразу же зажёг свечу
  и восхищённо обернулся
  и показал всем мистам,
  что этот огнь священный
  живую плоть не жжёт его.
  
  В ладоши хлопнув,
  Саманди восхищённо любовалась
  Матерью-богиней в золотой короне.
  И дочерью её в блистательном венце.
  
  В их облике она тот час же распознала
  учителя слова:
  'О...Саманди...
  Ты снова знания Таро взяла?
  - Да.
  - О ком читаешь?
  - О Богине.
  Она красива и её дитя улыбкою сияет.
   А так ли, как описано, она сильна?
  - Мать Матерей с ребёнком на руках?
  Богородица?
  О, да, аркан могучий третий.
  Мать - Дочь - продолжение одной в другой.
  
  На хлебном поле восседают обе, как на троне.
  Они всегда едины, как с колосом земля,
  а колос с семенем своим.
  Сколь не расстаются, всегда они вдвоём.
  И в их лоне от рождения времён
  живёт-хранится Великий триединый ключ:
  Зачатие идеи,
  развитие её
  и переход
  в миры любые - воплощение.
  О том короны их живые говорят.
  Считай, смотри, Саманди.
  Раз, два, три...
  В венце одной - тринадцать звёзд горит,
  В тиаре младшей -
  цветут двенадцать дивных роз.
  
  Как я тебе и говорил,
  что роза символ перехода,
  так вызрев семенем златым,
  дочь станет
  великим переходом в мир любой.
  - А почему тринадцать звёзд,
  а роз двенадцать только?
  - Я расскажу тебе о том,
  но завтра.
  Поторопись сейчас, дитя, домой'.
  
  Очнулась Самандар, услыхала крик и смех
  как ликовал народ и стар, и млад,
  и со свечами двигался вперёд, назад.
  
  - Хвала богине Персефоне
  и слава матери её,
  великой матери Деметре!
  И вновь Священного огня
  дождался Элевсис!
  Берите пламя, мисты, размножайте
  и раздавайте щедро всем!
  Открывайте двери шире!
  Пусть целый мир
  узнает, что сегодня ночью
  вновь совершилось чудо Персефоны!
  Хвала Деметре, златовенчаной матери её!
  - Хвала!
  - Хвала!
  Разноголосьем восхваляли мисты и дочь, и мать.
  И пламя в факелах размножили так быстро,
  что зал аж воссиял, как полдень.
  Казалось, ожили колонны
  и задышал небесный свод под потолком.
  И отсвет на зеркалах из бронзы
  мелькал, дрожал
  и осветил огнём священным
  всё пространство.
  
  Засовы дрогнули в руках рабов
  и двери настежь распахнулись.
  И мисты хлынули из храма белою рекой,
  ручьями щедро разливая без разбора Свет.
  
  Адонис Террий:
  - Саманди, нам пора!
  Мы возвратимся в город тайным ходом,
  которым и пришли сюда.
  В толпе вот так
  мы не найдём друзей твоих.
  Я обещал, и я исполню слово.
  Дай руку. Береги огонь.
  Пойдём.
  
  - Хвала! Хвала! - кричали радостные греки.
  - Да будет жизнь!
  - Хвала Деметре Персефоне!
  И тёмный человечий сонный океан
  вдруг бурно ожил
  и, сбросив чёрные хитоны,
  огнями щедро засиял.
  
  От храма полилась и побежала из уст в уста
  волна хвалений, радости и счастья.
  А за ней,
  опережая Гелиоса свет,
  воспылали все факелы,
  лампады, лампы, свечи.
  Всё, что было.
  Народ кипел и ликовал,
  провозглашая дружно:
  - Хвала! Хвала!
  - Весна! Весна!
  - Хвала Деметре Персефоне!
  - Мы дождались Священного Огня!
  
  И так процессия, ликуя,
  пошла на берег к морю
  по дороге, сбрасывая одеянья ночи, Тьмы,
  и ногами попирая траур чёрный.
  
  Из храма выйдя тайным ходом,
  аптекарь ловко посадил себе на плечи деву,
  так, чтобы в толпе легко
  она смогла найти друзей.
  Так и понёс легко на шее,
  осматриваясь по сторонам.
  
  Она нашла, и разыскала.
  С улыбкой громко восклицала,
  размахивая над головой своей свечой:
  - Сатир, Арес, Тагарт, вот я!
  Хвала Деметре, Иа!
  Менес, вот негасимый наш огонь,
  держите!
  - Хвала, хвала!
  Саманди, как ты?
  Всё видела?
  - Да, видела, и это счастье!
  Я так легка сейчас,
  чего и вам желаю!
  - Так в чём есть чудо Персефоны,
  знаешь?
  - Конечно, да.
  Любите матерей и жён своих
  и берегите жизнь детей!
  Её секрет простой,
  но труден в исполненьи.
  
  Друзья и обнялись, расцеловались,
  объятые величьем Рождества
  и наступленьем утра.
  Огнём и поделились щедро также с каждым.
  Саманди села на коня перед Сатиром
  и он был рад её теплу и возвращенью.
  
  Адонис, прежде не видал таких вот связей
  между друзьями, госпожой, охраной.
  И был немного поражён теплу их отношений.
  Весь день он наблюдал за ней, за ними
  и лишь к вечеру по дороге к дому осознал
  почему так в первый день знакомства
  не к месту
  вдруг ожил его детородный орган.
  
  Саманди источала чистую любовь,
  как дочь, как мать или сестра
  одновременно.
  И у любви той не было границ.
  Секвестра, дочь его, была другой.
  Любви дочерней не излучала.
  Всё жаловалась и сокрушалась,
  и мать частенько огорчала.
  И оттого жена Аврора
  всё чаще не светилась счастьем, уставала.
  
  А он, как муж, отец, нуждался в понимании,
  в любви дочерней, отзывчивой и нежной.
  И стало вдруг Адонису так ясно...
  
  Саманди в эту ночь ему, чужому -
  доверилась и распахнула сердца дверь,
  и вспомнил, как она так просто
  простила незнакомца за греховный пыл.
  Как жизнь отца и день, и ночь спасала,
  как матерью своею дорожит...
  И теперь
  Адонис Террий,
  глядя в глаза других людей
  делился счастьем сердца
  прежде нескупого.
  Он засиял
  и радовался наравне со всеми,
  кого здесь в Элевсисе раньше не замечал.
  Ночь следующую,
  разделив с возлюбленной Авророй ложе,
  дыханием и телом слившись с ней,
  к утру другого дня
  он делал вместе с нею первый завтрак.
  
  У печи в глазах Авроры он снова видел
  щедрость сердца и любви,
  и улыбался новой жизни, как подросток,
  вкусивший первый поцелуй.
  А жена от бурной ночи до утра и понесла
  уж третьего ребёнка.
  
  Итак...
  Отвлёкся автор.
  Продолжаю.
  
  Рассвет того же Дня Воскрешенья Персефоны.
  У вод Эгея моря дружною весёлою толпой,
  все в белом одеяньи Света -
  греки, гости и паломники из разных мест
  в одном порыве щедрости души,
  теперь поочерёдно входили в море.
  В надежде громко восклицали
  на берегу, и в море,
  поднимая руки высоко над головой:
  - Зачни! Зачни, о, царь великий, Гелиос!
  Зачни хлеба!
  
  И в воздух семена овса бросали.
  Пели, прыгали, плясали,
  на радужное солнце глядя:
  - Пусть будет дождь!
  - Родится добрым хлеб,
  и приумножится потомство!
  - Путь будет щедрым урожай!
  - Путь будет крепким мир и добрым год!
  - Да будет счастье, греки!
  - Хвала Деметре и утру!
  - Хвала и Персефоне!
  
  И улыбались все без исключений,
  и в хоровод священный
  так всем народом шли,
  танцуя с факелом и миртами сиртаки,
  объединяясь дружною семьёй в круги.
  
  Фанфары им не уступали.
  И трагики играли Жизнь,
  срывали маски Смерти
  и под ноги их всем бросали.
  Друг другу люди раздавали
  сыр с оливами и щедрые объятья
  и вина тёрпкие с наслаждением пили.
  И после несли на алтари своих овец и коз,
  и гимны жизни воспевали.
  
  Там жертвенную кровь свиней
  пролили щедро жри́цы и жрецы.
  Все, кто имел на это средства -
  щедрой данью отдавали
  Аиду жертвенных животных.
  Ведь так скреплён священный договор
  между Богами и людьми.
  
   * * *
  Лишь к вечеру того же дня
  усталая голодная когорта
  вернулась в дом Адониса и там,
  вкусив обед и ужин разом,
  вина́ горячего напившись вдоволь,
  измождено разлеглась...
  кто где,
  уснула.
  
  Саманди ни слова не говоря,
  гораздо раньше из-за стола сама ушла.
  Обняв Рубина крепко, его тепло вдохнула
  и на любящих руках у Мэхдохт глубоко уснула
  до следующего утра.
  Ей снилась Мойра - старшая сестра -
  и девочка её жалела.
  Так в мускусных объятиях пса и друга
  и проспала почти что сутки дева.
  
  Во снах безоблачных летая,
  вспоминала мудрые слова,
  иссохшей в горе, вещунии-старухи
  о любви, что будет вечной в этом мире
  и имени своём, Санти.
  Ей снилась так же белая волчица
  с красным оберегом на шее и груди.
  Саманди почему-то называла её Облак
  и любила, как Рубина, щедрою душой.
  
  И кто-то снова звал её из облаков:
  'Санти, Санти...
  Вернись, о Падмэ!'.
  Звучал надрывный плач над головой.
  Саманди плакала во сне сама,
  искала...
  но так и не смогла
  ни вспомнить, ни увидеть, ни найти
  того, кто звал её по имени Санти.
  
  Лишь тенью быстрой промелькнул
  там юноша хромой длинноволосый
  в плаще из дыма серого.
  И чёрный длинногривый крепкий конь
  унёс его в горящий лес.
  
  Там два дракона с горячими сердцами
  в пещере светлой жили.
  С кузнецами вместе закаляли булатные мечи,
  и улыбались щедрою улыбкой глаз,
  когда Санти-Саманди их называла
  Матерью великой и Отцом,
  и крепко их за шеи обнимала.
  Она играла в водах моря и купалась
  с их четырьмя детьми,
  и братьями по крови называла.
  
  Там бесконечным тёплым было море.
  И Ра сиял над головой,
  как в Александрии, дома.
  Тут в этих землях
  щедрые цвели и плодоносили сады.
  Селенья, грады крепкие стояли.
  Источники и водопады струились с гор.
  И девы в белых одеяньях
  в них купались в праздник.
  Там соколом крылатым
  взлетала быстро в небо мысль.
  И с высоты полёта быстрой птицы
  разглядывала дева и восхищалась
  великолепьем этих чистых горных мест.
  Двенадцать идолов-камней священных
  стояли кругом дружным здесь.
  В народе их называли Круголет Отцов Небесных.
  
  Ожидая первое дыханье утра с моря,
  с цветами в волосах белёсых,
  в восхищении едва дышал и стар, и млад.
  Там в хороводе дружном на рассвете
  встречая солнце, костры горели,
  кричали девы и крепкие мужи, увидев Ра:
  'Хо Ра! Хо Ра!'
  Венки с огнями по морю пускали,
  И, погружаясь в воды сами,
  пели дружно, восхваляя молодое солнце:
  'Зачни! Зачни!
  ЖИва ЖивА!'
  
  Так вспомнила Саманди
  дом свой прошлый
  и ощутила счастье.
  Увидела знакомый лес высокий
  и не пугливое зверьё в лесу,
  и голубые горы,
  что разнотравием цвели.
  Всё это люди с щедрым сердцем
  и ясными глазами
  Таврикой Святою называли.
  И прошептала дева,
  ушедшая во сне уж слишком далеко:
  'Тартария, Тартария моя...'
  и улыбнулась.
  
  Улыбке дочери во сне
  мать ответила улыбкою любви.
  Расчёсывая нежно гребнем золотые косы,
  она не знала, где витает дочь,
  но сердце матери легко ей подсказало:
  Саманди счастлива сейчас.
  
  
  Продолжение читайте в книге "Кто я?"
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"