В ординаторской комнате пахло спиртом, лекарствами и французкими духами.
На узкой кушетке, в позе андерсеновской русалочки, лежала София Наумовна С., она же дежурный врач травматалогического отделения Д-ой областной больницы- черноволосая женщина лет сорока, с большой мягкой грудью и голубыми миндалевидными глазами. Рядом с кушеткой стоял я, потрёпанный молодой человек, с беспокойным взором и загипсованной левой рукой.
В окне темнел поздний ноябрьский вечер. Куда-то ехал самосвал, дул ветер и
скрипели ворота. Дождь то прекращался, то начинался вновь. Тусклые фонари во дворе больницы освещали беспорядочно рассыпанные кучи щебёнки, водосточную трубу и плачущую старуху в цветастом платке. В холодных батареях слышались звуки, отдалённо напоминающие крики рожениц.
- Сегодня ночью опять не дадут выспаться,-сказала София Наумовна, расстёгивая верхние пуговицы халата.- Ветер, дождь, мгла на улице непроглядная. Люди тоскуют, ломают себе и друг другу что не попадя - руки, ноги, черепа, позвоночники. А почему не поломать? София Наумовна всё склеит, пусть не очень искуссно, зато бесплатно и с любовью. София Наумовна добрая.
-София Наумовна добрая, -повторил я и поцеловал её в шею.- София Наумовна- самая добрая женщина на свете. Не будь её, как не впасть в отчаяние...
-Болтун, ты самый милый болтун на свете,- улыбнулась София Наумовна и погладила меня по щеке тёплой, немного влажной рукой.- Но впасть в отчаяние действительно проще простого, особенно когда смотришь на свирепые лица больных и мёрзнешь ночи напролёт в грязной, полуразвалившейся больнице.
София Наумовна поцеловала мой подбородок.
--
Ты знаешь, чего я хочу? Я хочу извержения вулкана. И чтобы наш славный городок превратился в новую Помпею. София Наумовна , конечно, самая добрая женщина на свете, но всему есть предел. Всему...
--
Это понятно,- согласился я. -Предел есть всему.Предел есть даже господу богу.Он и добрый, и милосердый, но... Но как только ему что- то не по нраву, то он о-го-го.О-о-го-го. Не оставляет камня на камне, а что не потопит, то сожгёт. Целые цивилизации превращает в скромный холмик с мемориальной дощечкой. Так почему София Наумовна должна быть святее самого господа?
--
Вечно ты с божественными историями... Ни дать, ни взять, странствующий проповедник. Слушаешь тебя, и хочется снять трусы, и поползти на коленях до самого золотого Иерусалима.
--
Всегда рад за компанию. Хоть трусы хочется снять и без всякой связи с Иерусалимом. Без трусов человек становится человечней, трусы его только портят.И не случайно они, эти злополучные трусы, появились в нашем мире только тогда, когда...
--
Хватит,-сказала София Наумовна,- Мы сейчас говорим не про трусы, а про что-то другое. Про то, что для нормальных людей, таких как ты, или я, или мой муж, или моя сестра- жизнь здесь с каждым днём становиться всё более невыносимой. То есть мы продолжаем есть, мы ложимся спать, мы ещё ходим на работу - но на сколько нас ещё хватит? Сегодня ты отстранился от дел . Ты более молодой, более ранимый, тебе тяжелее лгать, приспосабливаться, но... Ведь и мы не из чугуна, а из обыкновенных белковых тел. Что же нас ждёт? Я не знаю.
--
И не надо знать. Ешьте, пока кушается. Спите, пока спиться. А там глядишь, кто-нибудь и сдохнет- или король, или осёл, или оба сразу. И сразу все нормальные люди задышат полной, увесистой грудью.И я в том числе. Задышу и вернусь к делам.
София Наумовна присела на кушетке и скинула с ног изящные тёмно-коричневые туфли.
--
Но пока-то, пока-то, все эти негодяи живы: и король, и осёл, и мои больные, и
мои коллеги. И сдыхать совсем и не думают, наоборот, чувствуют себя живее всех живых. А мы, порядочные, но беззащитные люди, мучаемся. Мы просто обязаны любить и поддерживать друг друга, повторяю, обязаны - иначе пропадём. Надо делать друг другу приятное. Всё равно как. Дарить подарки. Ласкать эго...
--
А спать друг с другом?- спросил я.- Ведь тоже поддержка и существенная. Бывает, чувствуешь, что всего тебя истоптали, вмяли в чернозём по самые щиколотки. И неважно, кто- жизнь, судьба, гои, евреи, ангел или сатана. И идёшь по улице, и хочется скулить на облака, и разбить собственную голову об ручку двери. И денег нет, и жить незачем, и продолжаешь жить только по болезненной привычке. Яд в аптеках больше не продаётся, а спрыгнуть с крыши или влезть в удавку- не хватает духа...
--
Духа тебе хватает только для того, чтобы ломать себе руки, -вздохнула София Наумовна и легла на спину.-А потом искать утешение на гостепримной груди ...
София Наумовна надавила себе пальцем на левую грудь. Я наклонился и поцеловал . София Наумовна засмеялась.
--
Ты начал говорить что-то интересное про спаньё, а я тебя, пардон, перебила.
--
Да. Так вот. Иногда положение дел действительно напоминает описанное в Книге Пророков. Наступает утро, а ты плачешь и спрашиваешь, когда же, наконец, наступит вечер.И наступает вечер, а ты продолжаешь плакать, и не спишь всю ночь, и всё ждёшь, когда же наступит утро. И жизнь тянется медленно, медленно, как раненая в ногу лошадь...
Но на наше счастье, бог нас создал мужчиной или женщиной. И как бы нам плохо не было, гормоны продолжают выделяться. И хочется женщину, или мужчину. Или того и другого. Или чего-то туманного, неописуемого. Пусть вокруг война Гога и Магога, но когда ты спишь с женщиной, даже если с не очень любимой, даже если с проституткой, то тебе всё- всё равно...Абсолютно всё. Зима, лето, русские, немцы, больше или меньше. Есть только ты и она, с её ногами, ягодицами, животом и губами...
--
И часто ты спал с проститутками?- спросила София Наумовна и игриво пожала плечами.
--
Раза три- четыре, не больше. Когда совсем уж становилось не по себе. Но самое смешное, всегда оказывалось так, что я им в конце концов не платил. Ничего, совсем ничего. Хочешь, я расскажу тебе про Алевтину?
--
Рассказывай, только побыстрей. У меня больные умирают...
--
Так вот, га-га-га, девушку звали Алевтина, и встретил я её возле парка Героев Севастополя. Разговорились, выпили по бутылке пива. Алевтина всё время смеялась странным смехом, каким-то полустеклянным-полудеревянным, и говорила, что такого у неё раньше никогда не было: проснулась сегодняшним утром, в голове лёгкий туман, а на губах чужой, нелепый смех. Погода стояла удивительная: теплынь, поздняя весна, воздух, пропитанный ароматом набухающих почек, и небо белое-пребелое, как только что выстиранная простыня. Зашли мы в незапертый сарай, где работники паркового хозяйства держали лопаты, веники и грабли, обнял я её и сказал, что у меня такое ощущение, будто мы знакомы не час, а многие месяцы, а то и годы. В этом месте Алевтина засмеялась ещё громче, смех душил её, как застрявшая в горле кость. Она начала раздеваться , и тут смех её совсем перестал быть смехом: он превратился в крик какого-то доисторического животного, ящера, птеродактеля. Ужас объял меня. Ужас и страсть, ибо Алевтина была чрезвычайно хороша. Плечи, изгиб бёдер, шея, чёрт побери. Прав был Будда, сказавший, что причиной страданий сего мира является похоть. Он намеренно умолчал о том, что она же, та самая похоть, есть одна из немногих причин для радостей. Сего мира и не сего. Всех миров.
Сердце моё билось, как горбуша в сетях браконьера. Алевтина легла в тележку, в которой садовники убирают с клумб скошенную траву. Я возлюбил её гораздо сильнее , чем самого себя. Вокруг шуршали мыши и пахло сыростью, Алевтина смеялась, но я продолжал любить её...
--
Марк, ты хочешь чаю?- спросила София Наумовна, - Сейчас из приёмного покоя начнут подвозить больных, чтоб они были здоровы, а я ещё и чая не пила.
--
Чай пить- не дрова рубить.
Шум самосвала за окном становился всё сильнее и сильнее. В открытые ворота
одна за другой въезжали машины скорой помощи. Слышно было, как за дверью
кто-то стучит костылём...
--
Тогда пойди в сестринскую и скажи Клавдии, чтоб принесла кипячённой воды и стаканы. Чай у меня в сумке- цейлонский, байховый. Ты пьёшь с сахаром или без?
--
Я пью с шоколадными конфетами или с заварными пирожными. Ха-ха-ха...
Я шёл через узкий, пропахший хлоркой и человеческими несчастьями коридор. Вдоль салатных стен, на грубо-струганных табуретах, сидели больные,
и терпеливо дожидались, когда же допотопные часы в углу пробьют восемь : в восемь санитары начинали раздавать ужин, перловую кашу и иссиня-чёрный рассыпчатый хлеб. Статный мужчина, с протезом вместо ноги, курил, и сбрасывал пепел в карман своего видавшего виды больничного халата. Мне почему-то захотелось подойти к нему и крикнуть, прямо в лицо, что-нибудь резкое. Оглушающее.
Я открыл дверь сестринской комнаты. Клавдии, дежурной медсестры, на месте не оказалось, вероятно, вышла справить только ей известные потребности. Мне стало грустно. Жаль самого себя, от кончика пальцев до кончика волос. Разве это жизнь, разве для такой жизни мать в муках рожала меня и кормила молоком своим? Разве так можно жить- я сам себе сломал руку, я устал бороться за место под солнцем, и вот теперь дышу спёртым воздухом проклятой больницы, разыскиваю алкоголичку Клавдию по всему отделению, а она...
Счастливы находящиеся в храме твоём... из всех народов я выбрал тебя...каждый король, или сын короля. И у каждого есть место в следующем мире. Какая гнусная насмешка, какая невесёлая шутка. Вот он, король, бьёт куском ржавой арматуры по собственной руке. О, какая сладкая боль, какой дивный треск! А вот он, сын короля, с озябшим от холода носом, пытается выпросить стакан кипятку. Валяется на вшивом матрасе, для него вшивый матрац лучше, чем весь солнечный мир, единственный и неповторимый. Такого короля никто, нигде и никогда не... Потомок гордых Маккавеев. Я не хочу дожидаться Клавдии, пусть она горить в преисподни вместе со своим кипятком. Я возвращаюсь к Софье Наумовне, вы слышите меня, суки, к Софье Наумовне, только она способна меня понять!
- Клавдии нет. Ушла помочиться и не вернулась. Но я оставил ей письменное распоряжение на столе. Мол, стаканы и кипяток- в ординаторскую комнату.
- Я надеюсь,- сказала София Наумовна,- что Клавдия вернётся в ближайшие десять минут. Представляешь, ты только вышел, а мне позвонили со станции, дескать, на Карла Маркса была драка. Сначала два молодых человека дрались между собой, а потом один из них начал бить спутницу другого...Сейчас все трое находятся на пути сюда, причём у спутницы, вероятно, перелом двух ключиц и голеностопной чашечки. Прерванный полёт. Да, а что ты там рассказывал про Алевтину...
--
Да, про Алевтину...Когда Алевтина уже одевалась, я обратил внимание, что она бледна и черты лица её как-то обострились. Одевшись, она подошла ко мне, поцеловала так нежно-нежно и начала говорить.Ей было хорошо со мной, да, однако некоторые обстоятельства заставляют её...полгода назад старший брат погиб в Афганистане и у отца началось обострение сахарного диабета. Мать плачет, целыми день плачет, вся пенсия уходит на лекарства и спиртное. Она, Алевтина, не может оставаться равнодушной... Она просит меня дать ей денег, то есть как-бы не платить за любовь , а вне связи... Не очень много, только на самое необходимое. Те, с кем она занимается любовью, дают ей деньги, уже два месяца дают. И жизнь её семьи понемногу улучшается, мать меньше плачет...
Я был, конечно, смущён. У меня с собой не было денег и вот так вот... весь шарм нашей встречи - как кирпичом в зеркало. Я пообещал Алевтине, что деньги принесу вечером, мы договорились встретиться у памятника Героям Севастополя. Она побледнела ещё больше, я уходил , а Алевтина смеялась...
Я пришёл к условленному часу, с деньгами, но Алевтины не было. Её действительно больше не было, ни возле памятника Героям Севастополя, ни в каком другом месте. Через несколько дней я узнал, что сразу после того, как мы расстались, Алевтина потеряла сознание. Фельдшер из поздно приехавшей машины Красного Креста сделал Алевтине укол магнезии, но чудо не произошло. В сознание она так и не пришла - воспаление оболочки головного мозга. Её бледность, её дрожь и странный смех- всё это были признаки приближающегося ангела смерти. Она умерла , и я не успел отдать деньги за нежную, за последнюю любовь. Моё семя осталось внутри её , и вместе с ней забито в обшитый красными тряпками гроб. Моё семя, моя часть, причём моя лучшая часть, лежит сейчас под тяжёлым христианским крестом и я не могу вызволить его оттуда.
Деньги я так и не заплатил...Можно было, конечно, разыскать её мать, но я не хотел, чтобы та что-то заподозрила. Каким образом незнакомый мужчина задолжал деньги её умершей дочери...
-Привезли, привезли,- раздался в коридоре истошный женский вопль- привезли драчунов. София Наумовна, сделайте с ними что-нибудь, а то ведь добром не кончиться!
Я и София Наумовна вышли из ординаторской комнаты. Посреди коридора стояла Клавдия, грузная и потная, и взбудораженно размахивала руками. Рядом с ней, на носилках приёмного покоя, лежали трое, о прибытии которых Софию Наумовну оповестили заранее - двое мужчин и одна женщина.Без одежды, едва прикрытые больничными простыням и рентгеновскими снимками собственных пострадавших членов, они дрожали от холода и недоумённо осматривались вокруг: скрипучие двери, матовые лампочки на обгаженном мухами потолке, решётки на окнах, картины в духе Шишкина, с лесами и медведями, больные, перемотанные бинтами, загипсованные, на колясках и на костылях. Толстые санитары, несущие большие бидоны с кашей. К носилкам с женщиной подошла София Наумовна и взглянула на рентгеновские снимки.
-Я так и думала.- сказала София Наумовна.- Перелом переносицы, интересно, видимо удар по носу пришёлся сверху, под углом градусов в сорок пять. Затем последовало несколько ударов в область груди, сломаны две ключицы, так, хорошо, есть трещина в четвёртом ребре. Больная не удержалась на ногах и упала, ударилась голеностопной чашечкой, на снимке ясно видно, что чашечка сломана, придётся делать операцию. Да, а что с мужчинами...Двадцать восемь лет, по профессии техник отопительных систем, повреждение челюсти. Выбиты зубы... но это по части стоматолога, возможно сотрясение мозга, надо пригласить невропатолога, но это только послезавтра.
- Слушайте, Клавдия, новоприбывших помыть, переодеть в больничные рубашки. Измерять температуру каждые два часа. Строгий постельный режим, глюконат кальция...Клавдия, запомните- после этого вы приходите в ординаторскую, с кипятком и с двумя стаканами. Мне надоело, что Вас надо постоянно искать. Если Вам не нравится работать в травматологии- скажите, и будете работать в хирургии. Там Вас
научат любить и больных, и медицину, я Вам обещаю. Там медсёстры по двенадцать часов вообще не присаживаются. Они там работают, действительно работают.Вы будете перевязывать больных, пока Ваши руки не опухнут. Вы понимаете, о чём я Вам говорю, Клавдия? Не принимайте мои слова, как выражение каких-то личных обид или претензий. Я просто выполняю мой долг. Перед больными, прежде всего. Ну, что с Вами...
--
Я..я сегодня ходила...-бормотала, всхлипывая, Клавдия.- У Татьяны, санитарки из онкологического отделения, родился племянник. Она приглашала всех, отметить...Я только на двадцать минут...
--
Никого не интересует, куда вы ходили. Я знаю, что с семи до восьми Вы должны быть в сестринской, даже если небо упадёт на землю. И Вас там не было, чёрт Вас возьми! Скажите, почему Марк, с переломанной рукой, с головной болью, должен бегать и разыскивать Вас? Пожалуйста, почему?
Клавдия разрыдалась. По её некрасивому, рябому лицу, текли слёзы, и мне показалось, что они, её слёзы, имеют какой-то комичный, сиреневый оттенок.
- Клавдия, прекратите сейчас же Ваш дешёвый маскарад! В отделении сорок шесть больных, у многих из них положение очень тяжёлое, просто отчаянное, они нуждаются в постоянном уходе, и что же они получают? Медсестру Клавдию, которая сладко выпивает и сладко закусывает у подруженьки из онкологического отделения, и Софию Наумовну, которая разрывается на части и не знает, куда ей
раньше бежать : то ли к драчунам, то ли в операционную, то ли разыскивать Вас, без вести пропавшую! Это справедливо? Я хочу услышать ответ от Вас, Клавдия!
Из столовой комнаты начали выходить больные. Многие прятали в карманах куски
хлеба: ночью, в палатах, они мазали на эти куски маргарин, посыпали их солью- одним словом, организовывали самим себе замечательную, незапланированную больничным начальством ночную трапезу.
-Клавдия,- продолжала София Наумовна, - я всё-таки хочу понять, каковы Ваши представления о справедливости. Вы, дорогая моя, никуда не пойдёте, пока не ответите на ранее заданные мною вопросы. Отвечайте- Вас ждут больные! Вот эти, трое- они ведь голые, и дрожат от холода, зуб на зуб не попадает. Они ждут Вас, когда вы ответите...
Клавдия рыдала во весь голос, широко открыв рот и сжимая голову обеими руками, будто хотела выжать из неё, головы, ответы на вопросы, заданные Софией Наумовной. На неё обречённо смотрели с носилок два мужчины-драчуна и женщина, и им тоже ,как и мне, было видно, что у Клавдии из глаз текут сиреневые, совсем сиреневые слёзы.
София Наумовна приблизилась к Клавдии и потянула воздух своим орлинным, породистым носом.
--
Клавдия, Вы пьяны! Рядом с Вами невозможно стоять, от Вас смердит и вином, и водкой, и ещё неизвестно чем. Господи, неужели Вы не понимаете, что ухаживать за больными в нетрезвом состоянии- зто тоже самое, что...Посмотрите на меня, Клавдия, посмотрите мне в глаза, ведь Вы же не настолько глупы, чтобы не понимать! На Вас смотрят больные, а Вы пьяны,
и от Вас дурно пахнет...И что с Вашими слезами? Господи, они у Вас совершенно сиреневые! Сиреневые...
Клавдия плакала сиреневыми слезами. Сиреневые слёзы падали на холодный, каменный пол. Сиреневые слёзы.