Автобус трясло на кочках и колдобинах, девчонки повизгивали, парни только крепче цеплялись за все подряд и матерились сквозь стиснутые зубы. Хорошо еще, никто не падал. Просто потому, что падать было некуда. Ребят в этот старый, облезший когда-то желтый автобус набилось столько, что лишние сумки с вещами пришлось выкидывать из автобуса через открытое окно. Мне повезло: я сидел на одиночном месте. Разумеется, на моих коленях сидела какая-то девчонка, которую я видел в первый раз. Да и на ее коленях пристроился большущий, раздувшийся, словно шар, старый, брезентовый рюкзак.
Некоторые шепотом разговаривали, рассуждали как будет проходить эвакуация, правда ли про Японию и Камчатку. Я к таким разговорам не прислушивался. А чего рассуждать, когда скоро все сами увидим? Да и тяжелые, словно свинцовые тучи, сплошной пеленой висевшие на всем небосклоне ясно давали знать: эвакуация нужна.
На аэродроме, когда двери автобуса с натугой распахнулись, ребята гурьбой, сплошным потоком вылились из автобуса. Встречавшая девчонка лет восемнадцати жестким, суровым голосом начала разбивать нас на десять колонн. (Мальчики налево, девочки направо. Я кому сказала направо!) Когда мы с ней встретились глазами, я невольно вздрогнул.
-Ты! - Указал на меня ее перст. - В автобус.
В пустом автобусе было жарко и душно. Водитель уткнулся лицом в руль. То ли спал, то ли отдыхал. Я наблюдал сквозь стекло как начальница направила колонны в хвост к уже стоявшим в очереди, сама распихала колонны куда надо, наорала на двух девчонок, не захотевших друг с другом расставаться, чуть ли не силой их растащила в разные колонны. И лишь передав ребят в руки мрачных парней, пошла к автобусу.
-Вы мне снились. - Сказал я, когда она ткнула водителя в плечо.
-Ты мне тоже. - Кинула она через плечо. И сразу обратилась к водителю. - Подкинешь до вокзала?
Автобус закрыл двери, заурчал мотором, зажег фары и покатился к далекому зданию.
-Морской пляж, бетонное здание с подвалом... Так? - Спросила она.
-Да. Падающие гробы, небо в молниях, градины с кулак...
-Это не гробы. Поднимающие аппараты на антигравах. Общий вещий сон. А говорят, вещих снов не бывает. Говорят, человек сам творец своей судьбы.
Я усмехаюсь.
-У меня никогда еще не было такой ночи, как на том пляже.
-У меня тоже. - Спокойно говорю я. А потом доходит.
-Слушай, тебе сколько лет? - Одновременно спрашиваем мы.
-24. - говорю я.
-25. - отвечает она.
-А с виду и не дашь. - Снова одновременно. И так же хором хохочем.
Когда подъезжаем к аэровокзалу, я невольно вцепляюсь в поручень. Это то самое бетонное здание из сна.
-Ага. Оно самое. - Кивает моя провожатая.
-Маринка. - Всплывает имя из сна.
-Что? - она оборачивается.
-А какое у тебя звание?
-Майор.
Хрупкая, худая, тонкая, черноволосая, с большими синими глазами. И - майор.
На аэровокзал она меня повела через служебный вход. Я вожу глазами и замечаю у самого низа ряд небольших, продолговатых окошек. И тут мой сон не соврал. В самом здании оказывается неожиданно светло, и я только сейчас понимаю как же темно на улице.
Костоправом - так он сам себя называл - оказался широченный боров с короткой, армейской стрижкой черных волос и веселыми, когда-то серыми, а теперь выцветшими глазами. Он прогнал меня через прямоугольную двухметровую рамку, посмотрел на комп, нахмурился. И начал меня отчитывать. Мол, как так можно, мне всего 24, а уже камни в почках, легкие дырявые, сердце ни к черту, да и мышцы слабые. Потом заикается о ДНК-уровне и тут его глаза округляются. Все верно, люди с такими мутациями и не должны жить. Я почему-то выжил. Что самое смешное, эти мутации не передаются по наследству. Костоправ хлопает глазами, потом укладывает на скамейку и отсылает Маринку. После чего предупреждает, что сортир прямо и направо. У меня было поднимаются брови, но тут он наводит на мой спину какой-то свой сканер. Я чувствую приятное тепло в спине. А потом лавиной нарастает желание посетить сортир.
-Банку захвати! - кричит костоправ, когда я вскакиваю.
Приношу банку, заполненную какой-то красноватой, слишком странной мочой.
-Ну вот и вышли твои камушки. Песочком их сделал, они и вышли. Да и вообще, почки почистились. Теперь сделаю укол регенерина и можешь не волноваться за сердце и легкие. А печень у тебя на диво хороша. Кстати, сколько пальцев?
Я стою слишком далеко от него, ладонь( а может кулак?) расплывается, он окружен розовым ореолом, ничего не понять.
-Не вижу.
-Ладно... с глазками позже разберемся. Зато слух в норме. Тоже плюс. И зачем ты такой Маринке?
-Приснились. - Жму я плечами.
Костоправ хмыкает, жмет плечами. Больше мы с ним ни о чем не говорим. Он молчит, пока делает укол. Молчит, пока я лежу и пытаюсь понять где верх а где низ. Молчит, пока я жадно жру еду, что он поставил передо мной. Все так молча, не прощаясь, он отсылает меня. А что делать дальше? Куда идти?
Решаюсь проверить еще один момент из сна. Выхожу из аэровокзала и тут же ныряю в узкое окошко. Все верно: я в пустом, огромном помещении. Все так же, по памяти из сна, я нахожу маленькую комнатушку с разостланным на полу матрасом. Падаю на матрас и тотчас же засыпаю.
Будит меня осторожное прикосновение маленькой ладошки. Я смотрю на узкое, треугольное лицо в обрамление курчавых волос. Маринка.
-На, поешь. Пустишь поспать?
-Что, уже вечер? - изумленно спрашиваю, сопоставляя циферки на ручных часах со временем дня.
-Ага. Ты не волнуйся, от регенерина еще и не так спят. Поешь.
Я растираю лицо. И только потом берусь за ложку. Маринка сбрасывает куртку, ложится на матрас, курткой же накрываясь. Пока я ем, она засыпает. Интересно все-таки, зачем она меня, по сути, угробила? Ведь там, наверху, меня бы подобрали и отправили в наши самостоятельные колонии на луне, Фобосе, Марсе и Венере. Там только на момент начала катастрофы жило суммарно около двадцати миллионов!
Стоп. Всего двадцать миллионов? А людей, желающих спастись с Земли раз в эээ... триста? больше. В триста раз? А самостоятельность колоний сможет продержаться при таком количестве беженцев? Если учесть, что даже на луне до сих пор не ввели деньги из-за крайней бедности. А лунная колония самая старая, большая, основательная. Там что-то около десяти миллионов жило.
Я осторожно трясу Маринку за плечо, загадав про себя, что если после первого раза не проснется - оставлю спать. Но она открывает глаза, несколько секунд тупо смотрит в потолок, потом поворачивается:
-Что?
-Там эти... на луне ж двадцать миллионов...куда их всех распихать? Как автомом.. автономность? - Сбиваясь и путаясь выпаливаю я на одном дыхании.
-Колонии могли вместить лишь еще семь миллионов. В первый день эвакуации отбыло пятнадцать миллионов детей. После чего сверху пришло сообщение, что все. Ничем помочь не сможем. Разве что гробами, которые могут приземлиться и взлететь. Но подбирать эти гробы никто не будет и они будут падать обратно, сгорая в атмосфере. Там ни воды ни еды ни воздуха. Командование решило... избавляться от балласта. Скажи, в городе уже начались драки за еду?
-Да. - Оцепенело киваю я. Затем спохватываюсь. - Но они же люди! Как так.. ведь нельзя же! Всем же жить! Человеческая жизнь - священна!
-Пока не начнется голод и не начнут выбирать: кому жить, а кому умирать. Так выпало, что и ты и я от выбора освобождены. Нам лишь надо погрузить трупы в гробы. Знаешь, что снаружи творится? Нас каждый день штурмуют толпы обезумевших людей. У нас давным-давно кончились бы боеприпасы, если бы сверху не слали оружие. Скажи, как ты предпочтешь умирать: внизу, в муках и страданиях, или наверху, задохнувшись во сне от недостатка кислорода? Или закрыв широкой... тьфу, узкой грудью амбразуру вокруг аэропорта? Люди сами выбирают себе смерть.
Я смотрю на нее как на старуху с косой. Только Смерть может так спокойно говорить о гибели миллионов.
-Нам нужно выжить здесь, внизу. И чтобы выжить, нужно убить тех, кто захочет прибить тебя, когда окончится любая еда. Ведь наверху еды нет. Им самим едва-едва хватает.
Я закрываю глаза и прислоняюсь к вздрагивающей стенке. А потом осознаю, что же это значит.
-Где тревожный рубильник? - Ору я, вскакивая.
-Там, налево. - Маринка тоже вскакивает, бросается вперед.
Когда я выскакиваю в коридор, она уже у пожарной тревоги, откидывает крышку и давит на кнопку.
-Что случилось?
-Кажется, землетрясение начинается. - Говорю я, прислушиваясь к стене. Стена не колеблется.
-Бежим!
Маринка устремляется вперед, я бегу следом за ней. Мы добегаем до лесенки наверх, когда нас настигает первый по-настоящему мощный толчок. Маринку бросает вперед, на ступени, меня на нее. А сверху сыпется всякий мусор. Свет гаснет. Становится совершенно темно. Я вскакиваю, не слышу, как поднимается мой вчерашний сон, нахожу ее на ощупь, взваливаю на плечо и начинаю медленно подниматься. Второй толчок бросает меня на пол, когда я пытаюсь нащупать последнюю ступеньку. Я едва-едва успеваю скинуть назад свой груз, как ловлю лицом пол. Боль дикая. Встаю, поднимаю Маринку. Иду на ощупь, держась одной рукой за стену и придерживая другой резко потяжелевшую девушку. И тут же в лицо бьёт луч фонаря. Ко мне кто-то подбегает, с моих плеч исчезает тяжесть, меня самого подхватывают под руки. Наверное, именно поэтому я успеваю сгруппироваться, когда новый толчок кидает всех на пол. Позади с грохотом что-то обрушивается, мои спутники пытаются подняться, а я иду вперед. Кажется, меня снова хватают под руку, разворачивают в другую сторону. Я вижу освещенное лицо костоправа. Он что-то говорит. Я трясу головой: нет, не знаю, забрали. Он смотрит мне в лицо, оттягивает одно веко, быстро тащит за собой. Я иду за ним. У самого выхода, залитого светом фар стоявшего неподалеку автобуса, я спохватываюсь. Дергаю его за рукав, спрашиваю где Маринка. Он качает головой. И тогда я вырываюсь, бросаюсь в здание... И меня бросает в воздух страшной силы толчок. Я лишь успеваю ухватится за косяк какой-то двери, висну на нем. И вижу как впереди обрушивается потолок. Поднявшимся ветром меня выносит наружу, волочит по земле. И снова кидает в воздух.
Прихожу в себя уже в палатке. Палатка большая, костоправ ходит в ней не сгибаясь, и на всей ее не малой длине лежат матрасы. А на матрасах - люди. Я поворачиваю голову. Вижу спящую Маринку. И засыпаю сам. Меня будят, ставят передо мной миску. Пока я ем какой-то широкий тип с одной звездой на погонах расспрашивает меня как было дело. Я все честно рассказываю. "И где она берет таких людей?" - вздыхает солдат. Когда он уходит, я спрашиваю у костоправа кто это такой, что так властно распоряжался. Оказывается, у генералов тоже одна звезда на погонах. Зато крупная.
В следующий раз просыпаюсь оттого, что мокро. Поднимаю голову: капает с брезентового потолка. "Ливень" - кратко бросает костоправ. Я говорю, что чувствую себя уже хорошо и могу встать. Он хмыкает, просит пройтись. Голова слегка кружится и легкая тошнота, но ходить могу. Костоправ меня отдает в руки какому-то майору, тот назначает меня на приемку со скотобойни. Почему так зовется "медосмотр", я понимаю очень скоро. Каждого третьего, под видом не проходящего, усыпляют прямо в палатке, за занавеской. Мое дело - отсылать за занавеску всяких обеспокоенных, излишне расчетливых. Какой-то парень долго у меня выпытывает, хватит ли места всем наверху. Я отсылаю его за занавеску. Гробы стартуют в шесть дня. Хотя какой день, если темно как ночью? Один из гробов оплетает молния, он валится вниз. Падает куда-то за пределами аэропорта. Выше ста метров. Все, кто в гробе - мертвы. Вечером приземляются новые гробы. Спать я иду в один из них - от аэропорта остались лишь обломки. На следующий день просыпается Маринка. Несколько дней мы стоим рядом, направляя всех, прошедших скотобойню, в гробы. Спим в одном гробу на одном матрасе. За день выматываемся так, что впадаем и вырубаемся. На пятый день идет град размером с кулак. От палаточного лагеря ничего не остается. Костоправа я больше не видел. Теперь все спят в гробах, мы с Маринкой перебираемся подвал разрушенного аэропорта. Оконца, конечно, под самым потолком, но добраться до них сравнительно легко. На четвертое утро после града посреди взлетного поля, без малейшего предупреждения, разверстывается широченная трещина, в которую летят все гробы. Трещина схлопывается и взмывает на высоту человеческого роста. Выжившие начинают новый набор помощников. А гробы прилетают все так же, вечером в девять. До девяти мы держим плотную оборону вокруг подвала аэропорта, стреляя в каждого подошедшего. Гробы набиваются под завязку и стоят. Как мне говорят, людей в них набилось столько, что даже шлюз не закрыть. Мы выбираемся из подвала, объясняем в чем дело. Нам верят. Весь следующий день оборону держим уже не мы, а те, кто должен вечером улететь. В пять начинается страшная гроза. В шесть гробы взлетают в увитое молниями небо. И сыплются вниз, словно искры из-под точильного круга. А потом начинается новое землетрясение. Мы с Маринкой успеваем выбраться из подвала. С нами выбираются еще человек шестьдесят. Остальных хоронит обрушившийся потолок.
Я брожу среди раненых, дышу на руки и замечаю, что изо рта идет пар. Надо на юг, в Крым. Здесь скоро зима начнется. Со мной соглашаются. Отряд в сорок человек, оставив раненых лежать на асфальте, идет в город. За провиантом. А потом вниз, к Крыму. Я говорю, что раз гробы не прилетели, значит, их больше не будет. Маринка соглашается, кутается в рваную куртку. Надо бы еще теплой одеждой запастись. Так и говорю. Люди кивают.
Маринка неожиданно обнимает меня за пояс. Ничего, говорит она, любой страшный сон рано или поздно кончается. Наверху обещали, что Катаклизм продлится не больше трех недель. Но облака будут висеть еще семь-восемь лет. Я пытаюсь считать дни. Получается, большая часть уже прошла. Да, любой страшный сон рано или поздно кончается. Или становится реальностью, которая может быть и счастливой. Я обнимаю Маринку. У нас еще все впереди.