Вот я и двигался, не сильно быстро и не медленно. Как я это определял? Шестым чувством, не иначе. Темнота вокруг меня то была совсем непроницаемой, то в ней прорисовывались какие-то силуэты вроде зданий и холмов. А, может, это были не холмы? Человеческое зрение во тьме стоит немного. В этом убеждении меня поддерживает опыт общения с кошками, далеко не все из которых в тьме под ноги не попадаются, ну и другой опыт, уже военный. А начинался он с рассказа, что во многих воинских частях есть пенек, камень, дерево или что-то наподобие, которое молодые часовые регулярно дырявят пулями и штыками, ибо во тьме тот самый пенек очень похож на врага, готового напасть. А потом можно вести подсчет: тринадцатая пуля и десятый удар штыком. Достижение! Живьем я такие пулеуловители не видел ,но фантазия во тьме иногда прямо-таки буйствовала и рождала пугающие образы. Если в мирное время все-таки можно сдержаться и не выстрелить из соображения: 'А кто полезет в это пустое хранилище', а на войне противник тоже ходит в 'тумане войны' и спотыкается именно об тебя. В горно-лесистой мест-ности мы практиковали действия истребительно-диверсионных отрядов. Набиралась группа доброволь-цев числом до отделения, и проходила чащами и буераками в щель в немецкой обороне. Группа укрыва-лась, днем только наблюдатели смотрели, что где там идет или стоит. А ночью шли на охоту-из засады обстреливали небольшие вьючные обозы, что везли снабжение к фронту. Ну вот немцы в такой засаде и внезапно получали сюрприз. А до того все как бы ничего: речка шумит, конская сбруя скрипит, подковки позвякивают...Самое главное-не наступить в лошадиное. И тут вот наступает неожиданное, иногда и нестерпимое. Хорошо, если от автоматной очереди прикроет собой груженая мешками лошадушка...Но какое мне дело до проблем немецких егерей? Пусть корчатся от них как вместе, так и по одиночке.
Так я развлекался философическими и псевдофилософическими соображениями, пока не ощутил что-то странное и непонятное- я уже не двигался и как будто куда-то с трудом пролезал, словно в люк, меньший меня по размерам. Особенно вспоминались некоторые танковые люки, виденные мною. Я в них и в шутку пролезать бы не попробовал, а тут- как если бы срочно потребовалось пролезть, не обращая внимание на оставленные на нем куски обмундирования и тела. А помочь некому, но срочность пролезания ощуща-ется всем телом. После такого приключения я ощутил себя пропущенным через мясорубку. Да еще с ме-ханическим приводом, то есть тебя неспешно и неумолимо протаскивает через калибровочные отверстия. На артиллерийских складах для того существуют поверочные камеры- проходит снаряд в нее или нет. Если нет-такой снаряд бракуется и в дело сразу же не идет до переделки. Может, и потом не пойдет. От-того, что если непроходящий по размерам снаряд прогнать сквозь орудие пороховыми газами, то оно разорвется. Рассказывали мне про кошмар 1915 года, когда к изготовлению снарядов подключили заво-ды, ране их не делавшие, оттого качество упало и размеры не всегда соблюдались Итог- в царской армии около 600 разрывов ствола орудий. во французской-аж несколько тысяч.
Сам пройдя сквозь невидимый ограничитель, я об этом подумал и облегчил душу 'Морским загибом'. Да, тела не было,
но это отсутствующее болело от грубого прохождения сквозь что-то. Неужели это меня проверяли на размер, пролезу ли я в какой-то год? Ответа не было, ощущения притихли, я успокоился и задремал.
А проснулся снова в незнакомом месте точно, но, возможно, и в ином времени. Я еще думал, что вот сейчас ничего не болело. Но имей я тело вживую, то, пролезая сквозь узкий люк, потом бы и не встал от ощущений в мускулах. Но когда-ты тень, болеть там особо нечему. А если одолеет фантомная боль- из-бавиться от нее просто, лишь подумав об ином.
И я снова задремал (скажем снова так). Пробуждение произошло когда-то позже, но вокруг снова стояла тьма, отчего-то идти сквозь которую не хотелось. Хотя, наверное, все те же старые привычки, с тех вре-мен, когда все было. Подождал я довольно долго, слушал пение цикад, и готовился, словно ждал чего-то вроде знака свыше. Потом дунул ветерок, и в темноте появился просвет, словно полы халата раздвину-лись, явив миру колено хозяина или хозяйки. И я этот момент не упустил, двинув в просвет. Проскочил, не коснувшись стен (или что окаймляло этот просвет) и ощутил, что скорость движения снижается, она есть, но уже невелика. Словно у идущего ноги устали и ослабли, но он еще ковыляет. И стало светлее, как на рассвете, только время шло, а виднее не становилось. Я пошел. А куда? 'Куда влечет нас жалкий жребий'. Двигался я не быстро, вокруг стояла полутьма, иногда погуще, иногда реже, свет нигде не про-бивался. Иногда дул ветерок, других звуков не было. Время шло, но ничего не происходило. Мне это надоело. Ведь не мог же я сказать, что мускулы ног устали-не чувствовалось усталости. Значит, надоело. Лечь на землю не получалось, значит, повишу низко над землей. Надеюсь, никто на меня не сядет, как на пуфик, висящий в воздухе. Или доску качелей.
И дремота настигла меня. Выход же из дремоты оказался чем-то непонятным: я ощутил, что меня потряс-ли за левое плечо и сказали, что пора на пост. И я сквозь не прошедшую дремоту ответил: 'Есть!' и ку-да-то нацелился. Это что: тоже рецидив прежнего, к чему привык, но которого нет. а еще не понял того, что нет? вокруг предрассветная тьма, слева пахнет морем, справа чем-то вроде сероводорода, вокруг меня камыши, а не асфодели, и мне говорят: 'Ты чего, Алешка, вставай, пора просыпаться!' Я что-то пробормотал в ответ, как это бывает с не проснувшимися, но вставшими и сел. Где я и что со мной? Раз-будивший меня залег и досыпает, положив голову на вещмешок, а мне пора окончательно стряхнуть сон и понять, где я, что я, с кем я, и что может случиться вот сейчас из нехорошего, но возможного? Я вроде бы жив, время утреннее, но не так чтобы и холодно, то есть не зима. Вокруг меня четыре человека, два в красноармейской форме, двое в краснофлотской, вечером горел костерок, но уже затух. Все спят. Но -меня же на пост подняли, значит, надеются, что я не усну и их тепленькими не возьмут! А кто это возьмет? Ну, явно не врангелевцы, потому что слева от меня лежит СВТ, не моя, правда. А у меня- карабин, в мага-зине которого четыре патрона. Ну, это фокус известный, если опасаешься, что на предохранительном взводе не удержится, то можно патрон не досылать, а иметь в магазине четыре патрона. Отец говорил, что раньше и револьверы были такими, что лучше было оставлять одну камору барабана пустой. Два подсумка, штык от СВТ, гранат нету. А что у меня еще есть-вещмешок или ранец? Пока темно, копаться не буду, чтобы чужое не попереть. Значит, сижу, головой верчу на 360 градусов, а между тем соображаю дальше. Ладно, я и так Алексей, но я тут сам по себе и как-то иначе, то есть дух Алексея в теле Алексея, только другого? Так что так я и встретил рассвет, беспокоясь и страдая. Хотя почему это так? У меня не было ответа. Вроде бы хотел этого, особенно, когда обрыдло ходить по асфоделям, не сминая их.
Когда рассвело-заглянул в карман, где обнаружились красноармейская книжка и комсомольский билет. Согласно книжке, я служил рядовым бойцом в стрелковом полку, Документы были на имя Алексея Ми-хайловича Васильева из города Куйбышева, он родился в 1924 году, значит, призван не позже весны, ес-ли, конечно, не было чего-то вроде брони от призыва. И у меня на голове были бинты, хотя и сильно сползшие с бестолковки, как моя мама выражалась. Пока же из красноармейской книжки следовало, что много вещей за мною числилось, но их явно нету, и вместо карабина раньше была винтовка, и номер у нее, естественно, другой. От размышлений аж голова заболела, поэтому надо немножко отложить раз-мышления о своем месте в этом мире. Пока хватит того, что я среди своих, но надо выходить тоже к сво-им, то есть не к этой группе, а своим вообще, а для того нужно понять, где именно мы сидим или лежим. Да, на посту стоят не сутками подряд, а сколько мне еще стоять? Часов нет, значит, стоять придется, пока все не проснутся. Или следующий часовой.
Остальное потом. Пока хватит того, что я вернулся в мир живых, пристал к какой-то группе, что к своим выходит, и нахожусь неподалеку от моря.