Колька родился за три года до начала Великой отечественной войны. Все события, связанные с этим временем, в его памяти почти не отложились. Уже после войны, длинными осенними и зимними вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, бабушка Нина, вечно занятая штопкой или починкой старой и изношенной одежды, рассказывала ему о том, что происходило в Киеве во время оккупации. Она говорила ему о его погибших на фронте родителях, о трагических событиях, которые довелось им всем тогда пережить. Затаив дыхание, ребёнок лежал возле тёплой печурки, в утробе которой уютно потрескивали дрова, слушал бабушкины неторопливые рассказы. На стене отражались причудливые, пляшущие контуры от закопченного лампового стекла. Сквозь щели в дверце печурки выскакивали яркие проблески пламени. Перемешиваясь друг с другом, они создавали на стене, как на экране кино, постоянно меняющиеся картинки. В такие минуты Колька даже забывал о зажатом в руке ржаном сухаре, щедро выделенным ему бабушкой из её укромных запасов. Он вдыхал ни с чем несравнимый его аромат и тешил себя надеждой позже им полакомиться.
* * *
До войны их соседями по квартире была интеллигентная многодетная семья. Они занимали две маленькие комнатки. Отец семейства Володя был художник, фотограф и заядлый рыбак. Он и Колькин папа выросли вместе, учились в одном классе и были закадычными друзьями. Однажды они взахлёб прочитали какую-то книгу о путешествии по Амазонке и всю зиму строили во дворе лодку. Весной они переправили её на Днепр, приспособили парус, и у них получилась довольно сносная яхта. Теперь они могли по выходным выезжать на Днепр двумя семьями, путешествовать по речным заливам и протокам, наслаждаясь просторами Днепра и рыбалкой.
Володина жена, Дорочка, работала концертмейстером в хоровой капелле "Думка". У Володи и Доры было двое детей - старшенькая Лиза и белокурый красавчик-ангелочек Антоша. За год до начала войны у них родился ещё один сын - Сенечка, который своим басовитым голоском постоянно требовал к себе всеобщего внимания. Таким своеобразным способом у него проявлялась детская настойчивость завоевать своё место в семье. Учитывая ежедневную занятость родителей, все заботы и хлопоты по дому, а также уход за детьми взяла на себя Дорочкина мама - бабушка Ида. Колькина бабушка Нина и Ида давно знали друг друга и бабушка Нина часто помогала Иде по её шумному хозяйству. Если кто-то из них шёл на базар или в магазин, то покупки делали на две семьи. Так они и жили дружным весёлым семейством.
После объявлении приказа о мобилизации Колькин отец в тот же день отправился на фронт. Проводы были короткими. Провожающих было мало. В то время почти каждая семья кого-нибудь провожала. Настроение было боевое. Все верили, что война долго не продлится и герои скоро вернутся домой с орденами и медалями. Многие даже завидовали новобранцам. Только бабушке Нине было невесело. Материнское сердце чувствовало недоброе. Бравурными маршами и показной храбростью его не обманешь.
Колька помнил, как он сидел вместе со всеми гостями, за общим столом у папы на коленях и тот всё время подкладывал ему в тарелку что-нибудь вкусненькое. Он гордился своим отцом - будущим героем войны. Перед уходом отец поднял его высоко над собой аж до потолка, потом прижал к груди и поцеловал. От него пахло чем-то незнакомым, солдатским. После его поцелуя у Кольки на щеке, как ему показалось, осталось какое-то чувствительное место. Даже сейчас, стоило ему подумать об отце, как у него щека в этом месте начинала нагреваться.
Колькин дед, Никита, повестку не получил и сам пошёл в военкомат требовать отправки на фронт. Там ему категорически отказали, ссылаясь на его возраст. Но причина отказа была и в том, что он когда-то давно был судим за "политику", или, как говорила бабушка Нина, "за свой длинный язык". Антисоветчина из него прямо пёрла, как горох из переполненного мешка. По тем временам это было очень опасно, а ему, по мнению бабушки, "хоть кол на голове теши". Ходит, улыбается да свои частушечки распевает. До поры до времени это всё сходило с рук. Но однажды, где-то ни к месту ляпнул анекдотик и получил свои три года. Его направили на строительство Беломоро-Балтийского канала. Дед Никита отличался природным юмором и, как ни странно, большим патриотизмом. Он отнёсся к этому случаю с пониманием. Даже на суде выступил с речью:
- Раз затеяли такое большое дело с каналом, то кто-то же должен его копать. А таких как я, много. Вот государство и дает нам возможность увековечить себя.
За это его выступление с хитрым подтекстом, ему чуть было не набавили ещё два года. Спас адвокат, подсунув в суд какую-то нужную справку.
В примусовке, как называли тогда в народе место пребывания осуждённого, он зря времени не терял - научился играть на гармошке. После освобождения, стал желанным гостем на всех гулянках, чем с удовольствием и пользовался. Для него зелёный змий теперь стал дармовщинкой. Пей - не хочу.
И вот теперь, когда родина оказалась в опасности, он, несмотря на все препоны военкомата, всё-таки ухитрился пристроиться к какой-то военной части в обоз, как он говорил, "лошадям хвосты крутить". Видно и там гармошка с частушками сыграли свою непоследнюю роль. Вот уже месяц от него не было никаких известий, но бабушка Нина за него не переживала. Она говорила:
- Таких, как он, сам чёрт боится.
Катя, Колькина мама, работала в больнице медсестрой. Её мобилизовали в самом начале войны. Выдали форму, зачислили на довольствие и направили служить в военный госпиталь, который располагался недалеко от их дома. У неё были суточные дежурства, но, учитывая большую загрузку госпиталя, ей часто приходилось надолго задерживаться на службе. Фронт быстро разворачивался. Везде шли постоянные бои. В госпиталь поступало много раненых. Коек на всех катастрофически не хватало и их размещали в коридорах, а то и во дворе больницы под укрытием наспех установленных шатров.
Володю, ещё в бурные двадцатые годы, мобилизовали в состав комсомольского отряда и отправили на уничтожение банды Зелёного. Перед отправкой на пристани был митинг, и ребята, под воздействием патриотических призывов комсомольских и партийных агитаторов, практически безоружные, с лозунгом "Мы их шапками закидаем!" отплыли на пароходе вниз по Днепру, где орудовала банда. На самом деле это была не банда, а хорошо организованная и вооружённая группа. В районе Триполья, где река сильно сужается и берега близко подходят друг к другу, с двух сторон по пароходу открыли шквальный пулемётный огонь. Почти весь отряд погиб. Спаслись несколько счастливчиков, успевших прыгнуть за борт. Среди них был и Володя. Ему посчастливилось доплыть до берега, однако холодные осенние воды Днепра оставили юноше на всю жизнь память о себе - сильная простуда перешла в воспаление лёгких. Лечения тогда практически не было и случилось самое страшное - он заболел туберкулёзом лёгких, по тому времени совершенно неизлечимым заболеванием. Это и была основная причине, по которой его не мобилизовали на фронт.
Дора, как многодетная мать, тоже не подлежала мобилизации. Но они с мужем ежедневно приходили в военный госпиталь, где служила Катя, Колькина мама. Целый день они там помогали раненым и медперсоналу. Володя подключался к санитарам, а Дора с небольшой труппой регулярно давали раненым концерты. Часто она организовывала выступления и других артистов. Обе бабушки - Нина и Ида занимались домашним хозяйством и шумной детской оравой.
Спустя совсем короткое время фашисты уже были недалеко от города и госпиталь начали срочно готовить к эвакуации на восток. Колькина мама, уговаривала бабушку Нину ехать вместе с ней, но та наотрез отказалась покидать родной город и оставлять квартиру без присмотра. Бабушка была уверена, как, впрочем, и большинство людей, что приход фашистов - это ненадолго. После долгих споров и уговоров бабушка сказала Кате:
- Ты, доченька, человек подневольный, военный, и обязана ехать вместе со своими ранеными и помогать им, а мы с Коленькой не пропадём. Не волнуйся, Катюша, за нас. Всё таки - дом есть дом, да и от деда и папы будем ждать весточек.
На том и порешили. Мама оставила Кольку вдвоём с бабушкой, и вскоре их санитарный поезд отправился на восток.
* * *
Стремительным темпом враг подступал к городу, готовясь к штурму. Но советские войска, опасаясь полного окружения, оставили Киев практически без боя. Перед отступлением были заминированы жилые дома и учреждения на главной улице города Крещатике, Успенский собор Киево-Печерской лавры и ряд других важных объектов. Город как бы вымер в ожидании прихода врага. В течение почти трёх дней безвластия всюду происходили грабежи и мародёрство в никем не охраняемых магазинах, учреждениях и опустевших квартирах.
Когда враг вошёл в город на долгие два года, стены домов украсились фашистскими флагами со свастикой и приказами новой власти. За невыполнение каждого пункта приказа грозил расстрел. В первую очередь фашисты выселили людей из домов на центральных улицах и расквартировали там свой офицерский состав. Расчёт НКВД оправдался. Ночью начали методично взрываться дома. Поднялась паника. Никто не мог предположить, когда и какой из домов взорвётся следующим. Немцы пытались погасить пожары, но в городской магистрали не оказалось воды. Были брошены пожарные шланги в Днепр, но их постоянно кто-то перерезал. Среди населения поползли слухи о том, что в городе действует подпольная диверсионная группа НКВД.
Так были принесены в жертву войне центральная проспект города Крещатик и прилегающие к нему улицы. Практически все эти они превратились в руины и перестали существовать. Пострадали от разрушений и граничащие с ним районы. Асфальтированные дороги и тротуары скрылись под мусором и обломками кирпичей. Были также взорваны все мосты через Днепр. Один из них - уникальный, цепной Николаевский мост, соединявший город с Трухановым островом. Спустя некоторое время был также взорван Успенский собор Киево-Печерской лавры.
В городе начались аресты. Людей хватали прямо на улицах и на базарах, заталкивали в машины и отвозили в лагерь, расположенный на одном из районов города Сырце. Этот зловещий район уже давно облюбовали ещё НКВД и ГПУ для своих кровавых акций в 1930-41 гг. Тысячи людей были там расстреляны во время репрессий. Туда же бравые последователи Ф. Дзержинского вывозили тела расстрелянных в подвалах нынешнего Октябрского дворца и других мест. Так что фашисты шли по уже проторенной дорожке.
К концу сентября на стенах домов появились распоряжения на украинском языке без подписи:
ПРИКАЗАНО *
Всем жидам города Киева и его окрестностей собраться в понедельник дня 29 сентября 1941 года в 8 утра возле улиц Мельникова--Докторовской (около кладбища). Все должны забрать с собой документы, деньги, бельё т.п.
Кто не подчинится этому распоряжению - будет расстрелян.
Кто займёт жидовскую квартиру или разграбит их имущество - будет расстрелян. (*Газета "Крещатик" от 29 сентября 2001 года).
Мало кто предвидел последствия этого короткого приказа. В то время сведения о массовых расстрелах евреев, на территориях оккупированных фашистами государств, до Киева ещё не дошли. Среди жителей города поползли слухи о том, что евреев будут переселять куда-то на другие земли или в Германию. О расстрелах никто ничего не знал. Многие завидовали им и тоже хотели бы уехать в Германию на заработки, о чём вовсю трубила фашистская пропаганда.
* * *
Отец Володи, Никанор, был художником - богомазом. Он расписывал церкви, писал иконы. В поисках заработка семья вела кочевой образ жизни. Как-то раз Никанор получил крупный подряд на роспись церкви в селе Ядловка Черниговской губернии на Украине. Свою маленькую семью - красавицу жену и годовалого сынишку Володю - он взял с собой. Настя происходила из старинного дворянского рода Иконниковых. Это была, юная девушка, воспитанная в давних традициях своей семьи. Её брак с каким-то богомазом одобрения у родителей не получил. В то время семейные традиции отличались большой строгостью. Родители поставили Настю перед выбором или богомаз, или право на наследство. Настя выбрала Любовь.
Целый год Никанор работал под куполом церкви, лёжа на лесах. Помещение не отапливалось, донимали сквозняки. Он заболел и вскорости умер. Там, в Ядловке, Настя его и похоронила. Домой к родителям ехать ей было заказано, и она осталась с маленьким Володей жить там же.
Село было большое. Его основал ещё в шестнадцатом столетии вольный украинский козак Ядло. Знаменито оно было тем, что никогда не имело крепостного права. В селе была даже своя дружина. Теперь богатые земли принадлежали помещику. Он очень увлекался лошадьми и содержал конюшню. У него была особая пара жеребцов, которых запрягали только в парадную коляску на выезд. При конюшне работал конюхом рубаха-парень красавец Мина. Только он один мог укротить и править этими полудикими жеребцами. Никого другого они к себе даже не подпускали. Помимо этого, он ещё был первоклассный столяр, по тем временам очень престижное и доходное ремесло. Мина тоже безумно любил лошадей и только поэтому согласился обслуживать выездную пару, что было не менее для него почётно.
Жену себе помещик привёз из Германии. Они прожили уже совместно пять лет, но Бог так и не дал им ребёночка. Загрустила пани в селе без подруг и знакомых. Языка не знает, не с кем и пошушукаться... Как-то раз Мина предложил покатать её по полям и нивам. Согласилась пани, да так ей понравилось кататься, что начала она каждый день подряжать Мину на прогулки. Теперь уже трудно было сказать, что больше ей понравилось: прогулки или ласки красавца. И понеслись по всему селу пересуды. Слух дошёл до пана. Увёз он жену в Германию, подальше от украинского соблазнителя. Мина двинулся туда же своим ходом, выкрал кралю и привёз назад. Они укрылись на дальнем хуторе у его родственников. Пан принял срочные меры по возващению своей жены и нагрянул на хутор с жандармами. Мина был всё-таки, простой сельский парень, а не какой-нибудь абрек с Кавказа, не стал сопротивляться и устраивать перестрелки, вернул кралю. Этому поступку было несколько причин: во первых она ему уже порядком надоела, да и содержать её оказалось для него дороговато. Но самая главная причина была в том, что ему уже давно запала в душу молодая вдова, красавица-кацапка Настя. А немка - это просто так, кураж. Не пропадать же молодому, здоровому задору!
Прошло некоторое время, и это событие потихоньку уже забылось. Тем более село готовило церковь к открытию и необходимо было воодрузить крест.
По давней традиции для этого обычно подбирали самого сильного парня. Крест привязывалиу него за спиной. С этим тяжёлым грузом он, с помощью верёвок и креплений, взбирался на самую маковку церкви, разворачивался и вставлял крест в гнездо. Это мог сделать лишь человек, который обладал не только незаурядной силой, но и большим мужеством. Именно таким человеком был Мина. Он с блеском выполнил эту работу, и о нём пошла слава по всей округе. Редкая девушка не заглядывалась на него. Настя тоже залюбовалась мужественным красавцем. Церковь освятили в сентябре на Николая, а уже осенью, перед Рождественским постом, всем селом гуляли свадьбу Мины и Насти. Даже пан не погнушался, пришёл и подарил жениху карманные часы. Бабские языки понесли по всему селу, что он сделал такой дорогой подарок на радостях, что возле Мины появился сторож. Ну, да на то они и бабы!
С малых лет Володя рос в селе среди своих сверстников и очень скоро его уже невозможно было отличить от других мальчишек. Осталось только детское прозвище - Володька-кацап. Гены отца перешли к нему и он унаследовал от Никанора способность к рисованию. Окончив школу, Володя поступил в Киевскую академию художеств. Будучи студентом, он и познакомился с обаятельной студенткой Музыкально-Драматического института, Дорочкой.
С детства Володя полюбил Украину, сочувствовал национальному движению. Он считал себя рождённым на этой земле, хорошо знал украинский язык и все местные обычаи. При получении паспорта он с гордостью назвал себя украинцем. У него было много друзьей и знакомых в мире искусства, в частности в Капелле бандуристов, Академии художеств, в хоровой капелле "Думка", где Дорочка в то время проходила практику концертмейстера. Они полюбили друг друга, вопрос национальности не был для них помехой. И вот теперь коричневая чума фашизма пыталась влезть своими грязными сапогами в чистые любящие сердца Володи и Дорочки.
* * *
Поздно вечером обе семьи собрались на кухне. Колька и Антоша возились на полу со своими игрушками. Старшенькая, Лиза, с очередной книгой в руках пристроилась возле ещё не остывшей печки. Сенечка, довольно, чмокал соской в своей коляске. Взрослые - бабушки Ида и Нина, Володя и Дора сидели молча за столом. Завтра Иде и Доре надо идти на сборный пункт. Необходимо было принимать решение, как быть?
- Мы не должны нарушать приказ новой власти. В конце-концов немцы это культурная нация, - выразила своё мнение бабушка Ида. - Так мы таки да будем жить в Германии. Сейчас туда едут тысячи людей.
- Что ты говоришь, Идочка? - возмутилась бабушка Нина. - Кто туда может ехать добровольно? Разве что какие-то байдуки? Кому ты веришь? Людей отлавливают как зверей и вывозят неизвестно куда. В конце концов, ты подумала о детях, о Володе? А грудной Семёнчик?
- Когда всё закончится, а это, я уверена, продлится недолго, мы вернёмся назад, - слабо возразила Ида.
- Мама, ты как хочешь, а я больного Володю одного с детьми здесь не оставлю, - твёрдо заявила Дора.
Володя молча сидел за столом, наклонив голову. Впервые в жизни ему пришлось столкнуться с разделением людей на нации. До этого вопрос национальности в его семье никогда не поднимался. Никто из них не задумывался о том, кто есть кто. Даже тогда, когда у них родились дети, то не стоял вопрос, какую указать национальность. Записали национальность по отцу, как было принято, украинцами.
Володя очень любил свою жену и детей. Это чувство даже как-то давало ему силы бороться с тяжёлым недугом. Он никогда не задумывался над тем, кто по национальности его жена. И вот, вдруг, его поставили перед выбором.
Он поднял голову, обвёл всех взглядом и произнёс:
- Я обратил внимание на то, что это распоряжение без подписи. Мне непонятно, кто написал эту Филькину грамоту? Кто издал этот приказ?
Затем встал и, что для него было совсем необычным, шарахнул кулаком по столу и решительно сказал:
- Вы никуда не пойдёте! Я вас не отпущу. Мы не будем подчиняться приказам власти, которой не существует.
- Правильно, - сказала Колькина бабушка, - а завтра я вас спрячу в своей комнате, на антресоли. У меня никто проверять не будет. Мой Микитка числится как судимый за политику. Он теперь у них вроде бы как свой. Хоть какой-то толк будет от его болтовни и частушек.
- Но они же заберут детей! - с ужасом сказала Ида.
- Нет, детей не заберут, - возразил Володя. - В метриках у них записано, что они по национальности украинцы.
На том и порешили.
* * *
В назначенный день нескончаемый поток евреев заполнил улицы, ведущие на Сырец. Многие семьи шли добровольно, но некоторых полицаи поторапливали, выгоняя из домов. Люди шли нагруженные домашним скарбом, таща за руки маленьких детей. Некоторые везли на ручных тележках своих престарелых родителей и инвалидов. Процессия напоминала какой-то ужасный исход. Жители города стояли на тротуарах вдоль улицы. Кто-то встречал в колонне своих знакомых и прощался с ними взмахом руки. Многие, кто уже успел убедиться в немецкой "доброте", догадывались, чем может закончится этот исход и с жалостью смотрели на проходящую толпу и вытирали слёзы. Некоторые откровенно завидовали обещанному евреям немецкому "раю". Были и такие, которые злобно сверкали глазами, не скрывая своего антисемитизма.
Вначале сопровождавшие колонну полицаи проявляли доброжелательность и даже помогали пожилым нести их вещи. По мере приближения к зловещему месту конвой начал усиливаться. В воздухе резко запахло сапожной мазью, чесноком и перегаром самогона. Толпу начали оттеснять от улицы, ведущей на станцию Сырец, и направлять к Бабьему Яру. Дружелюбие полицаев исчезло, они стали покрикивать на людей, сжимать их в плотную массу. После поворота на железнодорожную станцию Сырец, колонну евреев взяли в окружение дополнительные два батальона немецкой полиции. Эти уже не церемонились с людьми. В ход пошли приклады карабинов. Так обычно загоняют скотину в выгородку. А чего там церемониться! Можно же безнаказанно поиздеваться. Немецкая полиция знала, что это уже не люди...
Чем ближе они подходили к Бабьему Яру, тем слышнее и отчётливее раздавалась немецкая ругань, ружейная пальба и длинные пулемётные очереди, по которым стало понятно, что там происходит. Но возврата назад уже не было. Людей плотно окружили головорезы 45-ого и 303-его немецких Полицейских батальонов и зондеркоманда СС 4-А. Именно они по приказу осуществляли зверскую акцию по уничтожению евреев. Такая неслыханная жестокость по отношению к ним была цинично приурочена фашистами к траурной дате у евреев - Судному Дню.
Расстрелы в Бабьем Яру 29 и 30 сентября 1941 года проводила зондеркоманда 4-А под командованием штандартенфюрера СС Пауля Блобеля, усиленная 303-м и 45-м полицейскими батальонам. Им помогал отряд охранной полиции, руководимый Кабайдой. Эти полицаи отличались особой жестокостью по отношению к мирному населению.
Из донесения Пауля Блобеля начальнику службы безопастности рейха от 7 октября 1941 года:
"Совместно со штабом айнзацгруппы "Ц" и двумя подразделениями полицейского полка "ЮГ" зондеркоманда 4-А казнила 33 771 еврея 29 и 30 сентября... Золото и драгоценности, бельё, одежда - сохранены. Акция прошла спокойно, инцидентов не возникало. Население одобрительно отнеслось к переселению евреев в другое место. То, что они ликвидированы, вряд ли стало известно". (Газета "Крещатик" от 29 сентября 2001 года)
Но люди уже начали догадываться. По городу поползли зловещие слухи. Многие в это не верили и расценивали как сплетни. Некоторые даже завидовали евреям, которым так повезло вырваться из голодного города.
* * *
Бабушка Нина спрятала Иду и Дору у себя в комнате на антресоли. Там, под самым потолком, были устроены две небольшие постели. Через открытую форточку поступал свежий воздух. Вход туда она заложила старыми вещами и чемоданами. Лестницу втягивали на антресоль и там прятали.
Так прошло несколько дней. Облавы прекратились. Люди начали потихоньку выползать на улицу. Чутко озираясь по сторонам, они пробирались на базар, где можно было ещё что-то купить или обменять на необходимые продукты. Но самое главное - там можно было узнать все последние новости.
Однажды утром в парадной по каменным ступенькам загрохотали сапоги. Постепенно топот стал перемещаться к их двери. В квартире установилась напряжённая тишина. Даже дети прекратили возню и замерли. Раздался резкий звонок. Бабушка Нина, как была, в переднике, вышла в коридор и молча, не спрашивая, распахнула дверь. На пороге стояли два полицая. Один из них заглянул в список, и его толстый палец остановился на номере их квартиры:
- На этой жилплощади числятся две жидовки, которые добровольно не явились на сборный пункт. Где они?
- А я ж откудова знаю, где они? - как-то странно коверкая речь, удивлённо спросила бабушка Нина. - Шо я, пастух вашим жидам, чи шо? Утром снялись и потащили свои клумки, а куды - разве ж я знаю? И Володька за нымы побёг, як той чокнутый. Ему, наверное, тоже в Неметчину захотелось. Нам так даже и не сказали, куда они подались. Наверное побоялись, шо и мы за ними попрёмся.
Затем она начала присматриваться к полицаю:
- А ты, случайно, не Гришак, покойного Захара сынок?
Полицай поднял глаза от бумаг:
- О! Баба Нина, це ты? А где дед Микитка?
Потом повернулся к другому полицаю:
- Це ж баба Нина, жена Микитки-гармониста, того, що був на Беломор-канале за политику.
- Та той старый чёрт, - сказала бабушка, - с самого початку схватив свою гармошку и куда-то подался, сблеску. Вот уже скоро месяц как его нету. Мо, к вам побёг? Як встретишь, то скажи ему, щоб домой, паразит проклятый, и не появлялся, бо прибъю як того гада. Вин мине знает, я шутить не буду!
- Да вроде у нас его нету. Я его не бачив. Вдруг появится, передайте, хай приходит до нас.
- А паёк дадут ему, чи ни?
- Дадут, обязательно дадут, ще й форму и мыло получит.
- Как появится то передам - закивала она головой.
Полицаи развернулись и потопали сапогами на другой этаж.
- Гриша, - тихонько позвала бабушка и близко подошла к нему, - мо, б ты, той, и нас записал бы на Неметчину? Чи туда токо жидов беруть?
Гришак повернулся к бабушке и тихо сказал:
- Сиди, баба Нина, где сидишь. Те, кто в Бабьем Яру, уже свою Ниметчину получили. Нема больше их. Все остались в Бабьем Яру.
Бабушка, как стояла, так и обомлела:
- Господи, Царица Небесная, прости душам невинно убиенных грехи тяжкие и прегрешения вольные и невольные и помилуй их грешных, - потом развернулась и пошла в квартиру, продолжая бормотать и неистово креститься, - покарай аспидов проклятых за невинно пролитую кровь рабов твоих.
Полицаи ушли, а бабушка Нина на ватных ногах еле добралась до комнаты и свалилась на диван. Володя прибежал со стаканом воды и дал ей попить. Ида и Дора выползли из тряпок, спустились с антресоли и бросились к ней:
- Ну, что там? Что они сказали?
Бабушка обвела всех затуманенным взглядом, затем опять попила водички и остановила глаза на Иде:
- Вот так, Идочка. Эта твоя "культурная" нация переcтреляла в Бабьем Яру всех евреев, которые туда сами и поприходили.
А немцы и полицаи отслеживали по доносам и домовым книгам уклонившихся от приказа властей, отлавливали их и вывозили в Бабий Яр на уничтожение.
* * *
Время тянулось медленно. Город вымер. Редкие прохожие спешили закончить свои дела до комендантского часа и незаметно проскользнуть по улицам, покрытым битым кирпичём и мусором. Стараясь не попадаться на глаза патрулям, они ныряли в подворотни и переулки, не выходя на открытые места.
Бабушка Ида и Дора безвылазно сидели у бабушки Нины в комнате, готовые в любой момент забраться на антресоль. Володя, как мог, занимался детьми. Школа не работала, и ему в этом нелёгком деле помогала старшенькая Лиза. Самого маленького, годовалого Сенечку, Дора кормила грудью. Четырёхлетний Антоша и трёхлетний Колька возились со своими игрушками. Для них ничего другого не существовало. Они потихоньку пыхтели, вырывая друг у друга почему-то обязательно понравившуюся обоим игрушку. Если возня угрожала перейти в драку, Володя подходил к ним и молча рассаживал их в коридоре на сундуки. Вскорее мир между ними восстанавливался. Было бы так и у взрослых! А взрослые, о чём бы не говорили, но разговор начинался и заканчивался одним - Бабий Яр...
Прошло несколько дней. Никто их не беспокоил. Появилась слабая надежда на то, что всё потихоньку забудется и благополучно закончится. Кто же мог знать, что дворнику их дома уже давно, ещё с довоенного времени, приглянулось Дорочкино пианино. Ему очень хотелось научиться играть на нём гопака, особенно, как выпьет - ну невтерпёж! Долго ходил он кругами и видно, всё-таки, что-то заметил через занавески. А может как-то по другому прознал, что женщин прячут. Пошёл он, сердечный, в полицию и очистил свою продажную душонку, - мол, как же так, всех жидов забрали, а эти две остались. Непорядок, надо исправлять упущенное, подчищать!
Утром Володя открыл почтовый ящик и увидел там какой-то листочек. Взял он его в руки и как змея ужалила! Это была повестка о добровольной явке бабушки Иды и Доры в Полицейскую управу. В случае неповиновения их доставят под конвоем. Не забыли, и благополучно не кончилось! У зверей аппетит только разгорелся. Что было делать? Не явиться? Придут сюда и заберут вместе с детьми. Решили идти. В повестке о детях ничего не было сказано, значит, дети останутся дома с Володей. Собрались бедные женщины, посидели, поплакали.
Дора напоследок покормила грудью Сенечку. Оторвали они себя от семьи, от детей, и пошли обречённо в Полицейскую управу. Там их сразу же и арестовали. Бедный Володя ходил туда каждый день, хлопотал об освобождении, носил передачи. Но ему даже свидания не разрешали. Один добрый человек подсказал, чтобы он связался со следователем. Тот якобы был членом Организации Украинских Националистов, сочувствовал евреям и старался как-то помочь людям. Володя попытался использовать эту возможность. Всё таки муж - украинец, а немцы вначале поддерживали украинское национальное движение. На следующий день он пришёл в управу и попытался попасть к этому следователю, но оказалось, что его уже нет: по доносу в гестапо его деятельность раскрыли и ночью он был арестован. Дела всех подследственных и арестованных, которые он вёл, они также забрали. Теперь ими будет заниматься гестапо. Слабенькая искра, надежда на освобождения, хотя бы по причине тяжело больного мужа и многодетности, начинала угасать.
На следующий день Володя пошёл в гестапо и по причине тяжёлой болезни просил дать ему свидание с женой и тёщей. Но там ему тоже грубо отказали. Потом, всё-таки, приняли передачу. Да и на том, спасибо. Если приняли еду, значит живы ещё, бедолашные.
* * *
Однажды утром позвонили в дверь квартиры. Бабушка Нина была дома одна с Колькой и присматривала за Сенечкой, а Володя с Лизой и Антошей понесли в гестапо передачу. Бабушка открыла дверь. На лестничной площадке стояли два здоровенных гестаповца в чёрных кожаных плащах, а между ними, как тоненькая берёзка - Дорочка. Её руки, предназначенные для извлечения из рояля божественной музыки Баха, и Чайковского, были грубо закованны в наручники, как у матёрой уголовницы. Она стояла, опустив голову, и слёзы текли по её бледным, измождённым щекам. И не от страха перед побегом заковали они её в путы, а для того, чтобы ещё больше унизить, придавить, чтобы она уже полностью перестала чувствовать себя человеком. Оказалось, гестаповцы привели её покормить грудного Сенечку. Сжалились!? В комнате один из них расположился возле окна. Наверное опасался, что несчастная женщина прыгнет с третьего этажа. Второй, расстегнув плащ, чтобы удобнее в случае чего выхватить пистолет, развалился на табуретке возле двери. Разговаривать женщинам между собой строго запретили. Даже в ванную, чтобы помыть руки, Дору сопровождал гестаповец. Правда, освободил от наручников.
Дора кормила грудью ребёночка, что-то тихо и нежно ему приговаривала. Её слёзы капали ему на щёчку. Один верзила, стоящий возле окна, вытащил сигареты, хотел закурить. Нервы бабушки Нины были напряжены до предела, и она не выдержала, набросилась на него с кулаками, как наседка, защищающая свой выводок:
- А ну, чортяка проклятый, выбрось свою вонючую цигарку. Посмотри, паразит, - она показала рукой в верхний угол, - вона на покуте иконы стоят и матерь кормит несмышлёныша. А у тебя, паразита, нету ни стыда, ни совести!
Тот что-то пробурчал, но сигареты спрятал обратно в карман плаща.
Дорочка покормила ребёнка, затем поцеловала его и перепеленала. Сенечка довольно засопел носиком, облизываясь и причмокивая. Затем начал играться, хватая ручками Дору за очки. Наигравшись, уморился и, обволакиваемый знакомым, ни с чем не сравнимым запахом мамы, сделал "потягуси" и уснул у неё на руках. Если бы он только мог знать, что уже никогда и ничего вкуснее в своей жизни ему не придётся попробовать, и никогда не будет он так сладко и спокойно засыпать!
После этого больше никто Дорочку не видел. Сгинули они с бабой Идой в диких бурьянах зловещего Бабьего Яра.
* * *
На следующий день Володя опять пошёл хлопотать, чтобы отпустили пожилую женщину и многодетную мать к малолетним детям и неизлечимо больному мужу. Часовой уже знал его в лицо и объяснил ему при помощи жестов, что их здесь уже нет, сегодня ночью увезли вместе с остальными в Бабий Яр. Затем наклонился к нему и прошептал на ухо, показывая пальцем на детей, чтобы он сегодня же вывез их и спрятал, иначе завтра уже будет поздно. Завтра за ними приедут и увезут. Дети, рождённые еврейкой, тоже являются евреями и подлежат уничтожению.
И повторил: сегодня же вывези и спрячь, иначе у них не будет завтра!
Что побудило этого человека пойти на такой шаг? Ведь он служил в гестапо, а там сердобольные не встречались. Может быть, он сам был многодетным? А может быть, вспомнил свою семью? А может быть, зная о зверствах, которые чинили его сослуживцы в Бабьем Яру, совесть начала мучать? Этого мы уже никогда не узнаем. Можно только молить Бога о прощении его грехов.
* * *
Домой Володя вернулся совершенно убитый горем. Сел на стул и не мог произнести ни одного слова. Бабушка Нина насильно влила в него половину стакана самогонки (ещё дедово изделие), и только тогда он смог рассказать то, о чём предупредил его часовой.
- Я предчувствовала это, - сказала бабушка Нина, - и у меня уже заготовлен план. Надо сейчас же, срочно, пока дворник на работе и его нет дома, одеть потеплее детей, собрать всё необходимое. На Сенном рынке работает извозчиком друг моего мужа. Он возит из Броваров фураж для немецких конюшен. Я его найду и договорюсь, чтобы он сегодня ночью отвёз детей в село Ядловку, к твоим, Володя, родителям. Это далековато от Киева, и там их никто не будет искать. Там вы и пересидите лихую годину.
- Как же мы туда доберёмся? Ведь зима, холодно, да и мосты все разрушены? - засомневался Володя.
- На Подоле немцы навели понтонный мост. Если он будет закрыт, то поедете по льду через Днепр. Морозы уже установились и лёд крепкий. Там есть санная дорога, и извозчики по ней ездят.
Бабушка Нина пошла в комнату, порылась в ящике, что-то спрятала в карман, и не теряя времени пошла на Сенной базар. Извозчика она нашла, когда тот уже собирался выезжать.
- Ты чего это, Нина, так поздно прибёгла? Базар уже кончился.
- Да не на базар я пришла, Овсей. Я к тебе по делу.
- Давай, выкладывай, что у тебя за дело такое.
- Овсей, на тебя одна надежда. Надо вывезти детей из Киева. Иначе им тут смерть. Это дети моих соседей, они наполовину евреи.
- Ты, старая, понимаешь, что говоришь? Как я их вывезу? Да ещё и евреи? Это же верная погибель и для них, и для меня!
- Ты не бойся, у них в метриках записано, что они украинцы. Посади их в сани и прикрой соломой. Ночью кто там будет смотреть? Скажешь, что голодно в Киеве, везу, мол, диточок на деревенские хлеба.
Овсей сдвинул шапку на лоб и почесал затылок:
- Так-то оно так, если немцы, то куда ни шло, им часто неохота выходить на мороз и досматривать, а если полицаи? Те во все дырки заглядывают.
- А вот, чтобы они не заглядывали, на тебе это, - и бабушка Нина вынула из кармана тряпочку, развернула её и на ладони засияли два золотых обручальных кольца.
- Эх, Нинка, Нинка! И чего ты выбрала себе Микитку? Чего ты за меня не пошла? Чем он тебя так приворожил?
- Так уж получилось, Овсюша. Люб он мне был, да и сейчас за него сердце болит. Где он, шалопутный, что с ним?
- Да где ж ему быть? Наверное, в полиции водочку кушает?
- Да нет, Овсюша. С первых же дней на войну подался. Не брали его в военкомате за Беломор-Канал, так он же такой хваткий, что пристроится куда угодно. Воюет он, да только вот весточки от него нет, как он там, живой чи ни?
- Ты не думай, Нина, - как бы оправдываясь перед ней сказал Овсей, - я тоже хотел уйти с нашими, да ты же знаешь, хромой я с детства. Куда мне на войну. Вот и кручусь тут. Ну, а за детей не переживай. Доставлю, как надо. Будем живы - увидимся и сочтёмся. А золото, извини, возьму, но это только для них, аспидов. Авось как-нибудь да выкручусь.
- Спасибо, Овсюша. Хай тебе Бог поможет, - перекрестила она его.
- Ну ладно тебе, Нинка, чего уж там. Небось не чужие.
* * *
Всю ночь они пробирались в село по занесенному снегом тракту. К счастью, на протяжении всего пути их никто не останавливал и не проверял. Все знали, что Овсей возит фураж для немецких лошадей и это служило ему, как пропуск. Но на одном кордоне, уже на выезде из Броваров, их остановили полицаи, да и то только потому, что это были знакомые Овсея и им очень хотелось выпить. Промёрзли, бедолашные, ночью. Знали, что у того всегда что-то да найдётся. Зашли в хату, выпили по стакану, закусили. А тут и детишки по нужде выскользнули из соломы. Один из полицаев обратил внимание на них, бегающих по двору:
- Это что у тебя там за детский сад?
- Та то старуха попросила детей отвезти на сельские хлеба. В городе ж голодуха. Вон и хозяин при них, - показал Овсей на Володю.
- Мы тут одного, как-то, поймали, хотел жиденят вывезти.
- Ну и что вы сними сделали? - аж побледнел Володя.
- А что сделали? - махнул рукой тот. - Отправили назад под конвоем. А там, - махнул он рукой в сторону Киева, - знают, что с ними делать. Разберутся!
- Но тут у нас всё по закону, - притворяясь пьяным сказал Овсей, торопливо наливая стаканы, - вот, смотри, - полез он за пазуху. - И документы имеются, наши, украинские детки.
- Да мы тебе верим, ты ж свой, - успокоил его уже захмелевший полицай, - ну, давай ещё по одной, а то мороз уже до костей пробрал.
Только когда они отъехали далеко от заставы, до сознания Володи дошло то, что так подспудно мучало и беспокоило его всё это время, начиная с выезда из киевской квартиры. Ведь в метриках детей есть графа, где записаны сведения о матери, и там было написано чёрным по белому, что она еврейка! Как же им повезло, что полицай не стал проверять метрики детей, иначе их бы вернули туда, где "знают, что надо с ними делать".
* * *
Бабушка Настя и дед Мина прятали несчастных детей в погребе или на чердаке. Лизе в то время был тринадцатый год, Антоше - шестой и Сенечке - полтора года. До сих пор он ещё не говорит. Днём им было запрещено гулять и разговаривать. Да и ночью на прогулке нельзя было шуметь. Они, бедненькие, как ночные зверюшки, начали бояться дневного света. По ночам их выпускали во дворик, огороженный сараем, погулять, подышать свежим воздухом. Дед Мина, при этом, стоял возле ворот, курил свои бесконечные самокрутки из ядрённой махорки и зорко наблюдал за улицей. При появлении кого-то на дороге, он давал детям сигнал и они быстренько хватали Сенечку на руки и, как мышки, привычно прятались в свою норку.
Однажды, уже под вечер, дети ещё были на чердаке, в хату зашла соседка, перекрестилась на иконы на покути и поставила на лавку литровую банку с молоком:
- Бабо, возьмите. Це Вам, для маленьких детей.
- Каких детей? - удивилась баба Настя, - нет у нас маленьких детей, разве ты не знаешь, что наши Коля и Вера уже давно не маленькие и сейчас они на фронте?
- Да знаем это мы. Но цэ для тих жиденят, кого вы ховаете.
- Кто это "мы"? Кого мы тут можем ховать? Каких жиденят? - испуганно спросила баба Настя.
Соседка стыдливо опустила глаза в пол:
- Бабо, да вси ж соседи об этом знают, шо Володька привёз сюда своих дитэй. Даже Микола-полицай и той знает.
У бабы Насти ноги так и подкосились. Она чуть не упала на солому, постеленную для тепла на полу:
- Да Вы, бабо, не бойтесь, никто об этом никому не скажет. Что же мы - нелюди, чи що? - начала успокаивать её соседка, - у меня у самой, Вы ж знаете, и батько, и свекор, и чоловик на фронте. Да и у других тоже ж так.
Женщины, сплочённые общей бедой, обнялись и просидели так до самой темноты. С тех пор к бабе Насте начали наведоваться соседи, кто с чем. Кто с пучком зелени, кто приносил горшочек молока или несколько кукурузных початков. Делились всем, чем можно. А ведь у самих дома тоже были полуголодные дети.
Как-то раз пришла сельская баба-знахарка Горпина. Сроду сама ни до кого не шла, ждала пока не позовут. Гордая была. А тут - на тебе, сама пришла. От кого-то прознала, что у Антоши ранка на коленке не заживает, упал и зашибся. Видно инфекцию занёс. Да и Сенечка начал кашлять, простудился в сырости. Пошептала, пошептала Горпина над ножкой Антоши, поводила каким-то мелком Сенечку по грудке. А тому щекотно, смеётся, думает, что с ним играются. Увидел на ней очки, потянул к ней ручки и первый раз в своей жизни сказал:
- Мама.
Баба Настя, как услышала, так и залилась слезами:
- Ты чего, стара, плачешь? - Горпина к ней. - Не переживай, будут оба здоровенькие.
- Спасибо тебе, Горпуша. - причитает Настя. - Это ж надо! Его покойная мати очки носила, а он по очкам её и запомнил, подумал, что ты и есть мати.
Знахарка расчувствовалась. Своих детей у неё сроду не было (хотя бы Бог дал байстрюка какого-нибудь), взяла Семёнчика на руки, начала с ним играть, а он опять хватается за очки и:
- Мама.
Тут и дед Мина зашёл в хату, дрова занёс и вывалил возле печки.
- Что это вы тут развылись, как собаки на погоду?
- Так Сенечка ж первый раз заговорил. Увидел на Горпине очки и подумал, что это мама и сказал "мама" аж два раза.- Заговорил, слава Богу, наш Семенчик, - поделилась с ним баба Настя радостью.
А у того одно на уме:
- За это и выпить не грех. Доставай, стара, из своих запасов.
Покопалась баба Настя в коморке, вышла оттуда, по привычке спрятав пляшку под передник, как бы кто не увидел. Выставила на стол нехитрую закуску, да так и отметили первое слово внучка. Посидели, повспоминали всех, и то, как раньше жили. Мина вышел на двор курить свой злющий табак, а женщины поплакали, каждая за своё. Знахарка Семенчика из рук не выпускает, а он пригрелся и уснул. Затем она оставила бабе Насте какие-то травки, объяснила как их заварить, пообещала наведоваться и ушла, вытирая, по бабски, кончиком платка заплаканные глаза.
Вот тебе и прятали детей! А оказалось, что почти всё село об этом знает. Называется - "запрятали горшок под лавкой". Знали-то знали, а ни одна душа не донесла!
Один раз, когда уже совсем стемнело, зашёл Микола-полицай. Снял шапку, вытер ноги, поставил карабин возле рогачей и молча сел на лавку. Бабушка Настя застыла возле печи от испуга. Ноги - как отняло. Она уже не знала, что и подумать. Быстренько метнулась к шкафчику, достала откуда-то снизу бутылку с мутным самогоном, заткнутую кукурузным качаном, и поставила на стол. Выставила миску с солёными огурцами и налила полный стакан. Не поднимая глаз, Микола выпил стакан тремя глотками, крякнул и вытерся рукавом. Потом порылся в своей сумке, вытащил из неё подстреленного зайца и положил на лавку. Затем как-то мучительно скривился, что-то хотел сказать, да видно не смог выдавить из себя ни слова, только махнул рукой. Потом поднялся, забрал карабин и вышел из хаты. Уже на улице он надел шапку и сгорбившись побрёл по дороге одинокий и обманутый, волоча за собой по снегу карабин.
Бог никогда не даёт человеку тяжелее креста, чем он может нести. Помилуй, Господи, осознавшего грех свой.
* * *
В селе постоянно находился немецкий форпост, который патрулировал окрестности. В сельские дела они не вмешивались, жители были предоставлены "попечению" местного Миколы-полицая, которого жизнь согнула под тяжестью четверых детей и скандальной бабёнки, его жены. Жизнь проходила относительно спокойно. Изредка только проскакивала какая-нибудь военная часть. Немцы останавливались, с шумом и гоготом мылись холодной колодезной водой, отстреливали пару зазевавшихся кур или поросёнка, наспех обедали и двигались дальше.
1943 год началось наступление Красной армии по всему фронту. Почувствовав приближение своих, партизаны, которые базировались в лесу под Ядловкой, решили активизироваться. А может, просто, надоело сидеть на голодном пайке, и задумали хлопцы пополнить свои оскудевшие запасы? Так или иначе - напали они ночью на немецкий форпост в Ядаовке. Немцы, десять солдат, во главе с лейтенантом, спрятались в подвале церкви. Никто из солдат не пострадал. Только одного царапнула по щеке отколовшаяся от пули штукатурка. Они вызвали по телефону подкрепление из Броваров. Через час в Ядловку ворвались на двадцати грузовиках каратели. Партизаны без боя скрылись в лесу, оставив жителей села на произвол судьбы. А комиссар поставил галочку в послужном списке о боевых дествиях в тылу врага.
Эсесовцы окружили село, согнали всех жителей на майдан возле церкви. Для лучшего усвоения порядка расстреляли нескольких человек. Затем за дело взялись огнемётчики. Спалили всё село. Всё! Из тысяча двухсот дворов не оставили ни одной хатки, ни одного сарайчика, ни одного деревца - всё взметнулось в небо чёрным дымом. Затем шесть тысяч жителей погнали, как скот, по разным концлагерям. Мина и Настя уложили на тележку то, что успели вспопыхах собрать. Сверху посадили Антошу и Сенечку. Старшенькую Лизочку баба Настя взяла за руку. Что теперь уже прятаться! Да и не было никому никакого дела до них. Каждый был занят своей бедой. Двинулись они колоной через горящее село. Трое суток гнали их в лагерь. Наконец-то добрались до места - открытое поле, огороженное колючей проволокой. Негде даже спрятаться от дождя. Пять-семь полицаев-охранников угрюмо бродят вокруг лагеря, волоча за собою винтовки.
Расторопный Мина как чувствовал, припрятал в тележке под клумаками заступ и топор. Выкопал он небольшую землянку, укрыл её болотным камышом и ветками, и получился какой-никакой притулочек. Можно хотя бы детей попрятать от дождя и ветра. Хорошо, что было лето и не холодно.
* * *
Как-то раз Володя решил проведать детей. Собрал кое-какие вещички, оставшиеся после ареста жены и тёщи, чтобы по дороге выменять на продукты. Приехал, а вместо села одни головешки да печные трубы. Сады вырубленые и спаленые. Нигде нет ни одной живой души. Где мать, отчим, дети - не у кого даже узнать. По селу бродят одни одичавшие собаки и коты. Пошёл он пешком назад. Уже к вечеру добрался до села Русанов. Остановился у своего знакомого переночевать. Тот ему всё и рассказал. На следующий день Володя зашёл в полицейский участок. Там он случайно встретил полицая, с которым Овсей пил водку, когда вывозили детей. Тот посмотрел по документам и сообщил, что какую-то колону отправляли под Бровары в лагерь и даже объяснил, как туда добраться. К вечеру Володя уже был возле лагеря. К тому времени там, практически, уже не было никакой охраны. Немцы ушли. Им было не до этого - Красная армия наступала на пятки. В будке сидели два полицая, даже без оружия. Люди спокойно выходили за проволоку в поисках какой-нибудь еды. Потихоньку все окопались в землянках и сидели в ожидании прихода своих. Домой идти было некуда, да и никто не знал, что их там ожидает.
Володя быстро разыскал своих родных и детей. Слава Богу, все были здоровы, но сильно истощены. Лиза и Антоша подружились с такими же детьми, как и они, и целыми днями носились по болоту в поисках пропитания. К вечеру они набивали свои животики найдеными птичьими яйцами, съедобными стеблями аира и рогозы. Вечером баба Настя готовила из остатков муки вперемежку с сухими листьями липы оладьи. Чай заваривали из листьев смородины, вишни и мяты. На лугу после дождя пробивались шампиньйоны и другие грибы. Они тоже как-то спасали от голода. Хуже приходилось с Сенечкой. Ему необходимо было молоко. Мина пробирался до близлежащего села и там менял вещи на продукты. В ход пошли сапоги, часы, подаренные ему ещё паном. Такая же участь постигла и обручальные кольца бабы Нины, которые ей вернул назад Овсей. Баба Настя даже нательный крестик сняла, что-то пошептала, видно просила прощения у Бога, и выменяла за него детям двух кроликов.
Вечером все расселись возле костра. Радости не было предела. Дети оккупировали отцовские колени и щурились от удовольствия, посасывая подсолнечный жмых. Им казалось, что вкуснее этой выжимки нет ничего на свете. Над костром на треноге висел котелок, в котором варился незатейлевый супчик.
- Нам надо возвращаться домой, - сказал Мина.
- Куда нам идти, там ничего не осталось, - возразила Настя.
Володя тяжело вздохнул. Он, при всём своём желании, не мог их забрать в Киев. Там было по прежнему очень опасно.
- Всё таки нам надо идти домой, - настаивал Мина. - У меня в яме под сараем спрятана семенная картошка и ещё кое что. С голоду мы не пропадём. Часть можно пуститиь на еду, а часть оставить на посадку.
- Что ж ты молчал и ни слова не сказал? - вспыхнула Настя.
- А что я смог бы сделать? Не мог же я сходить туда и принести. А ты, если бы узнала, понесла бы языком по всему лагерю, как сорока. Вернулись бы домой, а там уже ничего и нет.
Володя от души посмеялся над прозорливостью отчима.
- А где мы будем жить? - не унималась Настя.
- Жить будете в сарае, - сказал Володя.
- Так его ж спалили.
- Сарай спалили, я видел, - но стены-то остались. Они из самана. К осени мы с отцом поставим крышу и будет где зиму зимовать и жить до лучших времён.
Утром решили тронуться в путь. К ним присоединились ещё десятка два семей. Назад они уже шли почти налегке. Всё, что можно было поменять, ушло. Осталось только самое необходимое. Антошу и Семенчика везли на тележке. А Лиза шла со своими подружками.
* * *
Фашистско-полицейский конвейер смерти длился свыше двух лет. Осенью 1943 года линия фронта начала приближаться к Киеву. В Берлине приняли решение срочно убрать следы и улики преступлений. В Бабий Яр было доставлено свыше трёхсот заключенных. Их разбили на команды. Землекопы разрывали ямы.
Крючники вытягивали полуистлевшие трупы и тянули их к печам. Золотоискатели выискивали во рту трупов золотые коронки, вырывали их клещами и собирали в ведро. Строители строили печи. Кочегары укладывали штабелями полуистлевшие людские тела и перекладывали их дубовыми дровами. Затем обильно поливали нефтью и сжигали. До последнего дня освобождения Киева от фашистов из концентрационного лагеря на Сырце доносилась пальба. Каждый выстрел - это чья-то жизнь. Там же нашли своё последнее прибежище и многие тысячи военнопленных всех национальностей. Было расстреляно свыше пятисот активистов ОУН. Цыган уничтожали целыми таборами. Ежедневно двадцать пять-тридцать грузовиков привозили туда людей на расстрел. В феврале фашисты вели через весь город в Бабий Яр моряков Днепровского отряда и Пинской военной флотилий. Они были полностью раздеты. Руки их были связаны колючей проволокой.*
Свыше ста тысяч расстрелянных людей различной национальности - таков итог бойни в Бабьем Яру.
Как-то раз писателю Виктору Некрасову, выступавшему на митинге в годовщину уничтожения евреев в Бабьем Яру, кто-то бросил реплику:
- В Бабьем Яру расстреливали не только евреев, было уничтожено много людей других национальностей.
- Правильно, - ответил он, - но только евреев расстреливали за то, что они евреи.**
Долгое время густой, жирный, дым стелился понад яром. Чёрная копоть от него ложилась на побеленные украинские хаты, которые ютились рядом со зловещим местом. Затем, подхваченный природным сквозняком, он тянулся на Куренёвку, а оттуда - к Днепру, осаждаясь на его воды. И понёс седой Днепро-Славутич скорбные, спаленные останки несчастных до моря Чёрного-Понтийского.
Пронесёт он их через все проливы к морю Средиземному, на вечный покой, где расположена Святая Земля Изралева, куда через сорок дней соберутся души умерших и невинно убиенных евреев. Затем дальше и дальше, через Суэцкий канал и пролив Гибралтар - в Мировые океаны, чтобы разнести по всей земле страшную весть о чудовищных преступлениях нацистов.
* * *
Однажды ночью в киевскую квартиру осиротевших семей робко постучали. Бабушка Нина зажгла тоненькую самодельную свечку и пошла открывать. Колька проснулся, как был раздетым, выскочил из-под одеяла и тоже подбежал к двери. При тусклом свете свечного огарка он увидел женщину, одетую в какое-то рваньё. На ногах её были привязанные верёвками обрезки резиновых шин. В народе их называли чуни.
В детской голове Кольки, как-то совсем некстати, завертелась поговорка, которую, где надо и где не надо, часто повторял дед Никита:
- Спасибо Сталину-грузину, что обул нас у резину...
Эта поговорка, да и остальные, которых в запасе у деда было великое множество, раньше часто была поводом скандалов с бабушкой:
- Чёрт старый, догавкаешься. Мало тебе было Беломор-Каналу, так теперь ещё и в Мордовию отвезут, лес валить.
Дед только смеялся, затем брал свежую газету с очередными портретами вождей, тщательно разминал её в руках и шёл в нужник, изрекая довольным тоном:
- Во! Есть свежий подарочек для моей задницы.
*Памятник морякам установлен на Лукъяновском кладбище. Автор.
** "Еврейская газета" 2005 года.
Колька узнал женщину. Это была тётя Люся, мамина подруга по службе. Он часто видел её в госпитале.
- Люсенька, Боже мой, что с тобой произошло? Вы же с Катей уехали с госпиталем!
- Тётя Люся, а где же моя мама? - взволновано вторил бабушке Колька.
- Тётя Нина, Коленька, я вам потом всё расскажу. Дайте мне попить водички, и хотя бы маленький кусочек хлеба. Я три дня ничего не ела, кроме сырых грибов.
- Сейчас, сейчас, - засуетилась бабушка и выскочила на кухню. - Ты мне скажи хотя бы одно слово, - Катя жива?
Но Люся, прислонясь к ещё не остывшей печке, уже спала. Утром, когда Колька проснулся, Люся с бабушкой сидели за столом и пили заваренный вишневым листом и мятой чай. Люся рассказала им трагическую историю, которая произошла с их эшелоном:
- Поезд отъехал от Киева и в районе Яготина подвергся налёту. Одна бомба попала в головной вагон. Состав сошёл с рельс.
Вагоны, забитые ранеными, перевернулись. Пламя охватило весь эшелон. Отовсюду доносились крики о помощи, но помогать было некому.
Затем нас атаковал сброшенный из самолётов немецкий парашютный десант. Фашисты безжалостно расстреливали раненых. Почти все они и весь медперсонал были уничтожены. Многих бросили там же в лесу на произвол судьбы, умирать медленной, мучительной смертью.
- Как уничтожены? Ведь это же был санитарный поезд? - возмутилась бабушка Нина, - по всем международным нормам они неприкасаемы!
- Но только не для фашистов. Подобного зверства я ещё не видела. Меня ранило и контузило. Я потеряла сознание и пролежала без памяти несколько часов. Очнулась уже ночью от начавшегося дождя. Видно, он привёл меня в сознание. Десант карателей уже прошёл мимо меня, но я видела, как они, двигаясь цепью, добивали раненых. Некоторых закалывали штыками, видно, экономили патроны.
- Тебя они, наверное, приняли за погибшую?
- Скорее всего так. У меня были небольшие, но сильно кровоточившие ранения в голову и плечо. Каратели думали, что я уже труп, и пожалели тратить на меня патрон.
- А Катя? Ты её видела?
- В темноте я не смогла её найти. Звать её побоялась, вдруг немцы кого-то из своих оставили в карауле. И только на рассвете я нашла её останки. Я их узнала по её медальону. Вот он. Возьмите, тётя Нина, я его пронесла на себе через всё, что со мною было.
Бабушка сидела с каменным лицом.
- Тётя Ниночка, у неё были все тяжело раненые. Они находились в одном из головных вагонов. После этой мясорубки там никого в живых не осталось. Единственное, что я смогла сделать, это похоронить её там же, в лесу. Место я обозначила и запомнила.
Дальше тётя Люся рассказала, с каким трудом она добралась до какого-то села. Там ей оказали помощь, а затем два месяца прятали в стогу сена. С наступлением холодов её переправили в лес в небольшой партизанский отряд, где она провела полгода. На одном из хуторов у них был партизанский госпиталь, и она там работала. Затем их отряд окружили каратели. Бой продолжался до ночи. Ночью, в темноте, ей удалось с остатком отряда выбраться из окружения. И вот, только через три месяца она смогла добраться до Киева.
* * *
День Победы Колька помнил очень хорошо. В этот день, рано утром, их разбудили крики, доносившиеся с улицы:
- Победа! Победа!
Бабушка распахнула окно. Они с Колькой высунулись наружу через подоконник и тоже начали размахивать руками.
Победа принесла всем большую радость. Одновременно в их семью она принесла две похоронки. Одна из них - о гибели отца под Берлином. От деда Микиты поступило аж три письма, в которых он рассказывал о своих военных буднях. Последней пришла похоронка из Праги, где он и сложил свою буйную голову в последние дни войны. Теперь бабушка и Колька остались вдвоём. Чёрным крылом смерти война прошлась и по их семье.
Теперь все верили в то, что самое худшее уже позади, но жизнь диктовала свои законы. По-прежнему в магазинах продукты выдавали по карточкам. Иногда выпадало счастье, и можно было по ним получить американские консервы. Сверху на торце баночки был прикреплён небольшой ключик, с помощью которого её можно было открыть. Однажды бабушке повезло отовариться этими консервами на целый месяц. Она открыла одну из них. Там были необыкновенно вкусные, цветные горошинки. Так Колька впервые в своей сознательной жизни попробовал конфеты. Как-то раз мальчик остался дома один, и ему страшно захотелось ещё раз попробовать этих вкуснейших горошин. Не в состоянии перебороть этот соблазн, он достал из буфета самую большую банку и вскрыл её ключиком. Там оказалась какая-то крупа. Он открыл следущую - какой-то жёлтый порошок. Ещё в одной банке белели какие-то зёрнышки, которые у Колька не вызвали никакого интереса. Они были твёрдыми и невкусными. Потом он уже узнал, что это были перловая крупа, яичный порошок и рис. Неизвестно как далеко он смог бы забраться в своих поисках, если бы не вернулась домой бабушка. Вечером он услышал, как она рассказывала Володе о Колькиных "исследованиях". Тот начал смеяться и успокаивать бабушку:
- Нина Ивановна, ведь всё закончилось благополучно. А что было бы, если бы Коля добрался к банкам с повидлом и тушонкой? Вы можете его себе представить, покрытого повидлом вперемежку с крупой и тушёнкой? Хорошо ещё, что Вы пришли вовремя.