Было ли то, о чем здесь написано, на самом деле, или это только выдумки автора... Ведь бывает, что проснешься ещё ночью, оттого, что собака уже выспалась и возится, ожидая выгула, и на окрики: "Спать", не реагирует, сочиняешь какие-то истории, а потом переносишь их на бумагу, чтобы позабавить самого себя.
Может было именно так, а может и нет. Как знать.
Он был необычным ребёнком. Как случилось, что Юрка потерял все пальцы на руках, он не помнил, может и родился таким. Но в детском саду и, особенно, в школе постоянно подвергался всяческим насмешкам и издевательствам сверстников. Кличка Беспалый была не самой обидной и почти не злой.
Родителей о причинах уродства не спрашивал, а когда они погибли в автомобильной катастрофе, и узнать было уже не у кого.
Как бы там ни было, но он получил неплохое образование. Пенсии по инвалидности и потере кормильцев хватало, тем более что запросы у него были непритязательные. Рисовать начал с детства, а сейчас его картины начали покупать, кто знает почему. Он только всегда отбрасывал предположение, что это делается из жалости. Круг его знакомых был среди художников, литераторов и музыкантов, где его очевидный дефект мало кого интересовал. Или же его старались не замечать? Не мог же он, в конце концов, выставлять свои обрубки на всеобщее обозрение и спрашивать: вы меня терпите только потому, что не хотите обидеть? Опасаясь слишком прямых вопросов и любопытствующих взглядов, носил одежду с длинными рукавами, которые скрывали не слишком симпатичные руки, хотя руками это можно было назвать весьма условно, так, скорее конечности...
Хотя, будучи наделённым таким физическим недостатком, да ещё в современном мире, где все отчуждены от всех и, очертя голову предаются всяческим безумствам, ему, наверное, можно было обмакивать в краску культи и возить по холсту, и это могло сойти за экстравагантность или оригинальность.
Уже три года, в конце душного августа, когда жизнь в городе замирала, он устраивал выставки работ, которые получали неплохую прессу, почти полностью раскупалось, так что жил он теперь почти на широкую ногу.
О чем были его картины, и как ему удавалось их писать, не имея пальцев на руках? Когда он впервые взял в руки карандаш, это было жалкое зрелище, круглая деревяшка постоянно выскальзывала, а след, который оставался на бумаге, был до того беспомощным, что любой пришел бы в отчаяние. Но какая-то почти одержимость и упрямство после месяцев усилий заставили карандаш двигаться по бумаге по его воле.
Картины называли странными, понять сразу, что на них изображено, было невозможно. Надо долго смотреть.
А эта картина почему-то очень нравилась ему самому. Как и другие, она не имела названия и с первого взгляда напоминала удивительно реалистичное, почти фотографическое изображение огромного скопления лягушачьей икры, какого-то несказанного розового цвета. Каждая икринка выписана до мельчайшей подробности, до последнего блика на влажной поверхности, до перевернутого отражения рядом растущих травинок. Если стоять перед картиной долго на определенном расстоянии, а была она достаточно большой, появлялось чувство, что эта масса вот-вот затянет в себя, поглотит... И ты тоже будешь лишь не вылупившимся ещё головастиком, блаженно качающимся на водах прогретого до безумия пруда, когда солнце слепит даже сквозь крепко сжатые веки и всё вокруг - только тепло и безмятежность, и отсутствие времени. Икринки были разными по размеру, по оттенкам бесконечно розового цвета. Создавалось иллюзия, что ты в огромной толпе застывшей перед началом какого-то события, которого ни время наступления, ни смысл не известны. Да ты и не хочешь их знать.
Через поле пупырышков - икринок шли широкие зеленые полосы. Были ли это листья какой-то озёрно-болотной травы, понять было нельзя. Но они проходили через это скопление зарождающихся жизней мягко и деликатно, едва притрагиваясь к нему, и даже если совсем - совсем рядом скользил острый зеленый край - не было ни больно, ни опасно. Зеленые линии рассекали холст, беря начало в его нижней части, а потом расходились, теряясь в розовом цвете, будто то ли тонули в нем, то ли просто исчезали.
А из сердцевины, из сплетения зеленых линий, вырывалась ещё одна полоса, похожая на стебель какого-то дивного растения, а может быть даже на какую-то особенно редкостную, совершенно нездешнюю орхидею. Стебель был толстый красный, вызывающий и даже почти неприличный, он набухал, грубовато расталкивал икринки, отгонял их от центра, от начала зеленых линий. Но самого цветка не было видно, он тоже терялся в скопище розового, был побежден этим буйством жизни или, наоборот, робел перед ним и старался не показываться, а потому скрывался за обрезом холста.
Работал над картиной долго, всё казалось, что не хватает чего-то самого важного.
Как-то стоя перед нею, неожиданно почувствовал прилив крови ниже пояса, почти не задумываясь, потянул вниз шорты вместе с трусами и обеими руками сделал несколько неловких стыдливых движений. Необычная приятность охватила его тело, и фонтанчик сероватой жидкости вырвался вверх, оросив картину, теперь она казалась ему завершенной.
Вот такая картина и висела первой на новой выставке Юрия. Посетители проходили мимо, иные останавливались, рассматривали, тихо переговаривались между собой, кто-то фыркал. А во второй половине дня тут остановилась девушка: на вид лет двадцати, выделяли её среди других подчеркнуто деловой вид, тщательно отглаженный костюм, элегантная сумочка через плече, кремовая, почти телесного цвета блузка, безукоризненно чистая обувь. Даже странно было: откуда она взялась, уж не из запыленного же галдящего переулка! Она молча стояла у картины, час, два..., вот и пришло время закрывать. А она всё стояла, на её лице, почти неестественно розовом, играл легкий румянец, тонкие пальцы рук сцеплены за спиной.
Дальнейшее он помнил смутно. Поражаясь своей смелости и откровенности, ему почему-то захотелось сделать совершенно странную вещь: поставить эту девушку перед такой же картиной, которая висела в его прихожей. Точнее, это была почти точная копия (если в этом случае можно говорить о копии) разве поменьше размерами и без той добавки, которая так неожиданно излилась на неё.
Так и произошло, если только это не приводилось ему, и не было отрывком из невероятного обрывочного возбуждающего греховного сна, который непонятным образом сохранился в памяти.
Девушка стояла в прихожей его квартиры в том же безукоризненно отутюженном костюме, на её руках были все пальцы. Руки, она заложила за спину, и он из-за спины, смотрела поверх её плеча туда же, куда она - на скопище розоватых шариков бесконечных в своем разнообразии и одновременно похожих, на линии неведомого цветка, на всё то, что он придумал или подсмотрел в своих тревожных снах...
Он был уверен только в одном: она не должна вот так уйти, он не может остаться без неё, но как её удержать здесь... Между этими двумя точками металась мысль.
В конце концов, он решился, он понял, что она так простоит еще несколько часов, пытаясь проникнуть сквозь розоватую пленку шариков к их сердцевине, переходя от одного шарика к другому, скользя взглядом по ярко красной и ярко зеленой линям, пытаясь что-то понять и не в силах вырваться из этого болота, полного лягушачьей икры.
Он подошел к ней еще ближе, так, что кончики его остроносых туфель коснулись каблучков её безукоризненно чистых туфелек (опять ни одной пылинки, хотя путь от переулка, где приютилась выставка, до квартиры был не близким). Руки начали медленно подниматься, и только тогда, когда коснулись её ключиц, он вдруг, с особой остротой ощутил, своё уродство, ущербность, беспомощность.
Единственное с чем не было особых проблем - это сумочка. Почти грубо просунув культю правой руки под ремешок, он смог быстро её снять. Но далее всё было несказанно труднее. Ряды пуговиц, на блузке, пиджаке, стояли как стена, как непреодолимая преграда. Но надо было что-то делать, надо было что-то делать, тем более что сумочка, похожая на зверька с длинным хвостом ремешка, лежала у ног. Но что, что делать, и что он мог сделать этими обрубками рук. Держать карандаш или кисть, и иступлено тыкать ими в бумагу, холст... Тысячи мыслей проносились в мозгу, но главной была одна: она ни при каких обстоятельствах не должна отсюда уйти, иначе, иначе... он её больше никогда не увидит. Может надо было повнимательней посмотреть в её глаза, и там он смог бы увидеть ответ. Но времени не было вообще, уже ничего не было, кроме этих бессильных уродливых рук и рядов чопорных мелких как маковые зерна пуговиц...
Не скажу ничего о том, что же было дальше, и дело не в стыдливости или деликатности произошедшей ситуации, мне просто никто ничего не рассказывал. А откуда узнал, описанное, какая, в конце концов, разница?
Доподлинно только известно, что утром на полу было найдено множество пуговиц, из дырочек которых выглядывали обкусанные нитки, как стебли странных озёрно-болотных растений.
Юрка, закинув свои сильные и надежные руки за голову, думал - среди этой пустоты, среди бессмысленной белизны я научился радоваться пуговицам. Для этого типа ритмических ночных работ требовалось особое приглушенное освещение. Достаточно неяркое, чтобы подойти летучей мыши, но достаточно яркое, чтобы можно было найти пуговицу, случись ей оторваться и упасть на пол...