Сергеева Валентина, Гумерова Анна : другие произведения.

Взыскующие неба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Пролог

   Никто не мог прогнать ворон, которые сидели на четырех столбах кровати в королевской спальне и зловеще каркали день и ночь. Ведь они подчинялись воле старого колдуна Кромахи, который в ярости проклял трех молодых принцев, сыновей короля Коннахта, сыгравших с ним злую шутку. В присутствии обезумевшего от горя отца Кромахи предрек, что первый сын сделается вором и всю жизнь будет добывать себе пропитание кражей; второй станет убийцей и всю жизнь не будет выпускать ножа из рук, а младший превратится в нищего и всю жизнь будет кормиться милостыней. Потом он проклял и короля, который избаловал сыновей, сделал из них злых и глупых шалопаев. Кромахи сказал, что король будет жить долго, очень долго - он успеет увидеть, как злая судьба постигнет одного за другим всех его детей.
   Вороны, сидевшие на столбах кровати, каркали день и ночь, день и ночь. Чтобы не слышать их ужасный крик, старый король зарывался с головой в одеяло, однако все меры были тщетны: злобное карканье разносилось повсюду. Вскоре оно уже слышалось во всем королевстве. Местные жители, исполненные ужаса, теряли покой и силы. Что-то опасное и таинственное витало в воздухе, кроме неистового карканья четырех ворон, которое становилось громче с каждым днем. Несчастный король послал за всеми известными лекарями, священниками, учеными и мудрецами в надежде обрести помощь или хотя бы услышать полезный совет. Однако никто не смог избавить злополучную королевскую семью от проклятия. Более того, никому не удалось хотя бы на мгновение добиться тишины! Вскоре старый король начал худеть и слабеть, рассудок его помутился до такой степени, что он уже был близок к безумию...
   Печальные слухи о проклятии наконец разнеслись и за пределами королевства Коннахта и спустя некоторое время достигли ушей Темного Патрика, который трудился на своей маленькой делянке на склоне горы Донегал. Патрик немедленно оставил свои дела и отправился в Коннахт, чтобы увидеться с королем и избавить его от проклятия. Добравшись до замка, Патрик увидел нескольких стражников, которые охраняли главные ворота. Он вежливо попросил впустить его, чтобы он мог поговорить с королем, однако те чуть не натравили на гостя собак. К счастью, в ту самую минуту старая королева услышала шум у ворот и сама спустилась по лестнице, чтобы узнать, что случилось. Ее истерзанную душу переполняли страхи, поэтому она была готова довериться кому угодно и испробовать что угодно, лишь бы исцелить своего горемычного супруга.
   Как только Патрик вошел в спальню, он увидел старого короля, распростертого на постели, смертельно усталого от бессонницы, полубезумного, напуганного и совершенно отчаявшегося. Больного окружала целая толпа лекарей, ученых и слуг. Как только они узнали, для чего появился здесь этот человек в простой одежде, то принялись совещаться между собой, покинуть ли им замок немедленно, чтобы не унизить себя соперничеством с простолюдином, или же остаться и посмеяться над глупым Патриком. Из уважения к старому королю они, впрочем, решили остаться, хоть и не скрывали своего презрения к этому оборванцу.
   - Как тебя зовут? - спросил Патрик у старшего принца, как только юноши вошли в комнату.
   - Диклан.
   - Какое проклятие наложил на тебя Кромахи?
   - Он сказал, что я буду добывать себе пропитание воровством, и меня всю жизнь будет преследовать закон.
   Патрик немедленно повернулся к перепуганной королеве и сказал:
   - Отошлите вашего старшего сына в лучшую школу права, пусть он станет судьей. Тогда ни один законник к нему не придерется.
   В этот самый момент одна ворона сорвалась со столба, издала пронзительный крик, взмахнула крыльями и вылетела в окно.
   Патрик обратился к среднему принцу.
   - Как тебя зовут?
   - Дармид.
   - Какое на тебе проклятие?
   - Я стану убийцей и не буду выпускать ножа из рук.
   Патрик повернулся к дрожащей от ужаса королеве и сказал:
   - Отошлите вашего среднего сына в лучшую медицинскую школу. Пусть выучится и станет хорошим хирургом, тогда его нож не будет ножом убийцы.
   Как только он произнес это, другая ворона издала оглушительный крик, расправила крылья и вылетела в окно.
   - Как зовут тебя? - спросил Патрик у младшего принца.
   - Даити.
   - Какое на тебе проклятие?
   - Я стану нищим и буду всю жизнь просить подаяния.
   - Не тратьте времени даром, - сказал Патрик королеве. - Немедленно отправьте вашего младшего сына в лучшую семинарию. Он станет священником, и тогда Бог не накажет его за то, что он ест чужой хлеб.
   Тут третья ворона тоже каркнула, расправила крылья и улетела.
   И такая радость наполнила измученное сердце короля, что он из последних сил приподнялся на постели и разрыдался от счастья. В это самое мгновение четвертая, самая большая ворона издала ужасный крик, от которого у всех волосы стали дыбом, и вылетела из спальни.
  
    

Глава I

     
   В каменной лачуге, какие строят себе звероловы и пастухи, у огня сидел старик.
   Лицо у него было морщинистое, цвета дубленой кожи, жилистая рука, похожая на узловатый корень, лежала на рукояти посоха, но среди седых волос, похожих на спутанную кудель и спускавшихся почти до пояса, виднелись черные пряди. Старик был дряхл, но сидел прямо и смотрел ясно, словно старость, иссушив кожу и прорезав морщины, не принесла с собой недугов и слабости. Впрочем, губы у него шевелились, как у всех стариков, что сидят вечером у камелька.
   Почти семьдесят лет он прожил в этой хижине в горах, на памяти трех поколений пастухов и звероловов оставаясь "стариком". Росли, старели и умирали они сами, рождались и взрослели их дети и внуки, а старик в хижине, прилепившейся к каменной стене у ручья, в конце узкой тропы, оставался все так же сед и так же прям, хоть и ходил, опираясь на посох - но больше по привычке, чем из нужды. К нему привыкли, и никого это уже не удивляло. Уже полвека как его считали колдуном и, встречаясь с ним в горах, боязливо сторонились, уступая дорогу. Он не был похож на других колдунов и отшельников - не лечил, не помогал советом, не ворожил, но и не трогал никого, разве что любил пугнуть, если незваные гости подходили чересчур близко.
   Почти семьдесят лет он прожил один - сам собирал хворост, сам носил воду, сам себе стряпал на очаге, и не только похлебку из кореньев. Хотя он мог бы добыть и оленя, но предпочитал кроликов и куропаток - такую добычу, которую можно ухватить самому, не прибегая к оружию. В человеческом обличье он охотиться не любил.
   Он был сыном воронихи из свиты Морриган и смертного. Его матери предстояло дать жизнь ребенку, а не птенцу, и человеческое тело оказалось слишком слабым, чтобы оправиться после родов. Мальчика вырастили птицы Морриган. Так появился на свет бессмертный перевертыш, получеловек-полуптица - Кромахи, повелитель ворСн. Он был достаточно силен, чтобы подчинить себе двоюродных братьев, хотя и недостаточно, чтобы командовать родными.
   Старик сидел, глядя на огонь, над которым в котелке булькала похлебка. Он даже не дрогнул, когда открылась дверь, дохнуло холодом, и на пороге встал рослый одноглазый молодец - Ураган из свиты Бадб. Ему пришлось пригнуться, чтобы не удариться о низкую притолоку. Старик невозмутимо помешал ложкой в котелке.
   - Я за тобой, Кромахи, - гулко сказал Ураган.
   - Я знаю.
   Брызнули искры, и рядом встала высокая светловолосая женщина - Гроза, сестра Урагана.
   - Возьми с собой то, что сочтешь нужным, и пойдем, - приказала она. - Тебя ждут.
   - Я предпочту унести ужин, причем в желудке. Не зря же я потратил полдня, чтобы вытащить из дымохода треклятый камень.
   Ураган и Гроза промолчали. Они неподвижно стояли у порога, пока старик неспешно хлебал суп и обгладывал птичьи косточки. Нуаду неспроста прислал за ним этих двоих: именно Урагану Кромахи был обязан своим изгнанием семьдесят лет назад, и, если бы ему теперь вздумалось заупрямиться, брат и сестра, не усомнившись, притащили бы его силой. Вспылив однажды на пиру из-за очередной шутки бойкого на язык Кромахи, великан заметил, что негоже сыну ворСны и смертного задирать нос перед Старейшими. Кромахи немедля перекинулся и клювом выбил Урагану глаз, за что и поплатился: Нуаду изгнал его из свиты, несмотря даже на заступничество Морриган. Кромахи, впрочем, не возражал: ему нравилось уединение. И вот теперь он некстати напомнил Старейшим о себе.
   Старик встал, опираясь о посох.
   - Я готов.
  
   - Ты стареешь, Кромахи. Теряешь хватку, - насмешливо сказал Нуаду.
   Старик с посохом поклонился, насколько позволил окостеневший стан, и ничего не ответил, но черных прядей в его волосах стало заметно больше. В углу зала захлопали крылья, и на плечи ему опустились две вороны. Только тогда на губах старика показалась улыбка, как будто он встретил любимых друзей. В следующее мгновение вместо старика перед Нуаду стоял невысокий темноволосый мужчина лет тридцати, худощавый, горбоносый, с глубоко сидящими глазами, с угрюмой складкой на лбу, в простой одежде охотника. Таково было излюбленное телесное обличье Кромахи. Почти до пола тяжелыми складками спускался черный плащ, схваченный на плече серебряной пряжкой в виде птичьего крыла, по шее до ключицы змеился шрам - еще одно воспоминание о бурных годах молодости. Тогда Кромахи сошелся в смертельном бою за молодую ворону по имени Морна с вожаком стаи. Старик не уступал ему в силе, и его кривые когти, похожие на рыболовные крючья, чуть не разорвали Кромахи горло. И все-таки он добыл себе красавицу Морну, и летал с ней два лета, пока ее не растерзала белая сова.
   Кромахи ненавидел сов.
   Старейший нахмурился, махнул рукой - внезапным порывом морозного ветра с плеч Кромахи сорвало плащ, сбросило друзей-ворон. Слышно было, как они хлопали крыльями, пытаясь устоять против бешеного напора, который трепал их, как палые листья. Кромахи устоял.
   - Не шути со мной, Крылатый, - предупредил Нуаду, опуская руку.
   - Ты вызвал меня на суд? - спросил тот.
   - Не знаю, Кромахи, - искренне ответил Старейший. - Зачем ты напал на Патрика?
   - Я не нападал на Патрика. Только на тех мальчишек, сыновей Коннахта. Я их не трогал, а эти три щенка затолкали мне камень в дымоход. Они обидели немощного старца.
   Нуаду чуть заметно усмехнулся. В человечьем обличье Кромахи был опасным противником, даже если не прибегал к колдовству.
   - Их следовало проучить. Зачем Патрик за них заступился? - продолжал Кромахи. - Справедливо ли это?
   - По-твоему, ты недостаточно проучил их тем, что гнал до самого отцовского замка и от ужаса они чуть не свернули шею на горной тропе?
   - Зачем Патрик за них заступился? - упрямо повторил Кромахи. - Это мое дело; зачем Патрик встал у меня на пути?
   Нуаду вновь вскинул руку, и Крылатый замолчал. Спорить со Старейшим можно было лишь до поры до времени, а потом ответом мог быть уже не порыв ветра, а удар молнии. От такого не оправился бы и Кромахи, повелитель ворСн.
   - Это ты заступил дорогу Патрику.
   - Но...
   - То, что пришло на эти земли, - сильнее нас. С ним нельзя враждовать, нельзя спорить.
   Нуаду помолчал.
   - Ты человек, - наконец выговорил он.
   С губ Кромахи сорвалось хриплое отчаянное карканье.
   - Я Ворон!
   - Ты сын человека.
   Кромахи опустил голову.
   - Моя вина, что я позволил растить тебя здесь, - продолжал Нуаду. - Если бы ты вырос среди своего народа, ты не презирал бы людей.
   - Я их не презираю. Мне нет до них дела.
   - Ты их не знаешь.
   - Да. Разве это преступление?
   Нуаду вздохнул.
   - Послушай, Кромахи. Ты наложил проклятие на тех, кто этого не заслуживал, и вынудил силу, с которой нам не следует враждовать, исправлять твой промах. Ты дал понять, что мы слабы. Тот, кто имеет власть лишать жизни, не должен действовать впопыхах.
   - Было бы лучше, если бы один из мальчишек сломал себе шею со страху, когда удирал от меня? - резко спросил Кромахи.
   - Да. Было бы лучше.
   Кромахи снова тихо каркнул, и над его головой несколько раз хлопнули крылья. Друзья - Фиах и Фиахна - не решались приблизиться, напуганные гневом Нуаду, но давали понять: мы здесь, рядом.
   - И что теперь? - спросил он.
   - Ты уйдешь к людям. Довольно одиночества, Кромахи. Живи среди людей. Тебе нужно учиться.
   - Это навсегда?
   - Пока я не решу иначе.
   - Мне... - Кромахи нагнулся за отлетевшей застежкой плаща, скрывая внезапно подступившую слабость. - Мне придется отказаться от Даров Морриган?
   - Да, но не вполне. Сделать тебя обычным человеком мне не под силу, но ограничить тебя в Дарах я могу. Лишь трижды за то время, пока ты будешь жить среди людей, я дозволю тебе превратиться в птицу. Используй этот Дар только при крайней надобности.
   - А если я сделаю это в четвертый раз, что будет со мной?
   - Тебе не нужно этого знать, Кромахи.
   - Ты жесток, Старейший.
   - Нет, я мудр. Кроме того, можешь просить - я выполню три твоих желания. Подумай хорошенько, что тебе нужно.
   - Оставь мне умение разговаривать с птицами.
   - Нет, Кромахи, этого нельзя.
   Крылатый улыбнулся.
   - Я уже истратил одно желание?
   - Нет. Проси.
   - Позволь моим друзьям навещать меня хотя бы иногда.
   Он поднял голову, и Фиах спустился к нему на плечо. Чуть помедлив, к брату присоединилась и Фиахна.
   - Позволяю. Что еще?
   - Дай мне оружие.
   - Ты получишь меч, если ты того хочешь.
   - Да.
   - Что еще?
   Кромахи ненадолго задумался.
   - Дай мне умение пить, не пьянея. Среди людей это может оказаться полезным.
   Теперь уже Нуаду не сдержал улыбки.
   - Да будет так.
   И в третий раз Кромахи издал короткое злое карканье.
   - Ты обрекаешь меня на смерть, Нуаду.
   - Нет, Кромахи. Я обрекаю тебя на жизнь.
  

Глава II

  
   Если бы кто-нибудь прошел сначала по длинной тропе меж холмов, а потом по вересковой пустоши, где торчали остроконечные белые валуны, похожие на волчьи зубы, и притом не угодил бы в топь, ошибившись на развилке, то рано или поздно увидел бы на высоком скалистом утесе Скару. С трех сторон она была неприступна - почти отвесные скалы не раз отбивали у недобрых людей охоту лезть на приступ - а с четвертой стороны, у ворот, к которым можно было подойти лишь поодиночке, всегда стояли караульные. Немало жизней пришлось положить бы здесь нападающим, чтобы прорваться в Скару по узкой тропе, которую когда-то проложило русло горного ручья, а человеческие руки сделали еще теснее и опаснее. Два десятка крытых соломой и дерном хижин, наполовину утопленных в землю, просторный дом князя, сложенный из круглых сланцевых плиток, под треугольной кровлей, надежная каменная ограда в западном конце поселка, в том единственном месте, где природная стена утеса была ниже остальных - вот что такое была Скара, обиталище клана Макбрейнов.
   Здесь жили воины, охотники и пастухи. Жители пасли овец, собирали в холмах сушняк, а на берегу - плАвник на растопку, выращивали ячмень в укрытой от ветра ложбине, женщины и дети ходили за ягодами и кореньями, мужчины приносили рыбу и мясо. Каждый мальчишка в Скаре силками или пращой мог добыть кролика, каждая девочка знала, как сварить похлебку из кореньев и трав, чтобы семья не осталась голодной, если охота не задалась. Мужчины ковали котлы, тачали сапоги, строили дома, резали из дерева посуду и колыбельки, в которые их жены потом клали детей; женщины ткали, шили и украшали одежду, пряли. Руками они сучили нитку, ногой качали резные зыбки, напевали, да еще присматривали за едой на очаге, чтоб не выкипело. Даже пятилетние дети умели ловить на отмелях вертких крабов и отковыривать от камней съедобные ракушки - и твердо помнили, что вечером, едва начнет темнеть, всем обитателям Скары надлежит собраться под защиту своих ворот и утесов.
   В сумерках пастухи собирали овец в загоны, поближе к дому, охотники возвращались в поселок, женщины, забредшие далеко в поисках кремней или сладких ягод, торопились обратно, хотя бы и с пустыми руками, ну а те, кого ночь настигала под открытым небом, не отходили от огня и не выпускали из рук оружие. Кроме недобрых людей и хищных зверей, в холмах и на пустоши водилось всякое - такое, что никакое оружие не помогло бы, если страннику не сопутствовали удача и покровительство Старейших. Не дождется рассвета тот, кто встретился с Неблагим двором, летящим по небу в безумной скачке, или со слуа - живым мертвецом. Да и Благой двор не всегда расположен к тем, кто бродит не в свой час не по своей земле.
   Зимой, когда темнело рано, в хижинах собирались засиживать вечера с огнем - за работой пели, рассказывали, приговаривали нараспев, перебрасываясь словами, подхватывая замирающие фразы. Дети, сидя у материнских колен, слушали, раскрыв рот... Иной раз какая-нибудь древняя старуха, сморщенная, лукавая, принималась шепотом, обиняками говорить о тех, кто выходит ночью из холмов или проносится студеными ночами в небе над пустошью. Упаси боги заплутать ночью в холмах или встретить на дороге черного пса с огненной пастью - не сносить тебе головы! Тут мороз продирал по коже и детей и взрослых, а когда рассказчица, зловеще покачивая головой, пришепетывала: "И что с ним сталось, я вам и сказать не могу", взвизгивали не только малыши, но и рослые девицы на выданье. Женщины ахали и потом наперебой просили ехидную старуху не рассказывать больше таких страшных вещей. Недаром над дверями хижин висели железные подковы и ветки рябины, недаром мало кто решался начать в доме новое дело, не поставив миску с молоком для домовика, или отведать хлеба, только что вынутого из печи; ну а девушка, оставившая на ночь кудель на прялке, нередко получала от сердитой матери колотушек.
   Все знали, что случилось с ленивой Морэг из Комханна, у которой хватило смекалки залучить к себе горных гномов и поручить им всю домашнюю работу, посулив в уплату груду вкусных горячих лепешек, зато недостало ума от них избавиться. Бедняжка Морэг целый день и целую ночь, не покладая рук, пекла для гномов лепешки, извела два мешка муки и уже падала с ног от усталости, а гномы всё покрикивали: "Есть хотим, есть хотим!". Повезло ей: на заре запел петух, и маленькие человечки исчезли. А если бы не петух, кто знает - может быть, и утащили бы глупую Морэг и до скончания века заставили бы стряпать где-нибудь глубоко под землей.
   Ночью подходили к самым порогам домов странные существа с горящими глазами, и слышно было порой, как кто-то то ли чесал бока о каменную кладку, то ли искал вход, то ли - кто его знает - точил оружие. Подвывало и попискивало в холмах и на пустоши; а иногда путники даже днем слышали странную музыку и пение, разносимое ветром, то веселое, то заунывное, и ускоряли шаг. Редкие смельчаки задерживались, чтоб своими глазами поглядеть, кто же это поет и играет - и пропадали без вести, или же возвращались к людям спустя много лет, неузнаваемые, полубезумные, обеспамятевшие от долгих скитаний в недрах земли. Кое-кто, например Черный Дугальд из Мохлина, которого пятнадцать лет кряду считали погибшим - его в Скаре хорошо помнили старики - так вот, Черный Дугальд рассказывал, как принимала его в великолепной подземной зале королева духов, и какой чудесный мед он с нею пил, и какие танцы танцевал под звуки невидимых арф. Ему верили и не верили. Но где-то же, в конце концов, носило Дугальда целых пятнадцать лет? И вернулся он в отчий дом, как будто не став и годом старше, и так тосковал по своей королеве и волшебному меду, который пил в сумрачных чертогах, что зачах и помер с тоски, прожив среди людей совсем недолго...
   Еще в Скаре слушали длинные-длинные истории - о королях, воинах, колдунах, чудесных зверях, волшебном оружии. Таких давних времен касались эти истории, что рассказывать их, не путаясь и не ошибаясь, могли только мудрые люди, да еще бродячие барды, которых в Скаре, как и в любом другом поселке, принимали с почетом и сажали по правую руку князя за пиршественным столом в большом доме. Залучить к себе на зиму барда, уговорить его остаться до весны считалось делом чести и счастливым предзнаменованием.
   Уже совсем стемнело, когда к дозорным, стоявшим у ворот Скары, в горной расселине, явились припозднившиеся пастухи, давая знать о себе короткими возгласами, похожими на птичьи вскрики. Еще издали Энгус услышал злобное ворчанье пастушьих псов.
   - Они кого-то ведут с собой, - сказал молодой Дункан.
   - Знаю, - буркнул Энгус, не желая признаваться, что он давно уже не так зорок, как прежде. А после удара дубинкой, полученного в стычке с сыновьями хромого Маккормака, начал слабеть и слух. Энгус не только не разглядел в сумерках бредущей за пастухами фигуры, но и не сразу расслышал рычанье собак - глухое, настороженное, вопреки хозяйской воле и хозяйскому кулаку.
   "Молодчина парень... держит ухо востро, не зевает. Хороший воин из него растет". Энгус подумал: еще два-три года, и Дункан окончательно заменит его у ворот Скары, будет расставлять дозоры и водить разведку, а сам он, Энгус, сын Алана, отправится греть больные кости у камелька и слушать, как врут о былых подвигах другие старики. В добрый час он усыновил когда-то бойкого рыжего мальчишку, после того как потерял в бою двух родных сыновей, а третий умер, не дожив до года. Однако самому Дункану было еще рано знать, что Энгус готовил его себе в преемники и мысленно примерялся уже, как бы поторжественней в должное время обставить эту церемонию. Поэтому старик ворчливо продолжал:
   - Слышишь, так иди отпирай... ну?!
   Старший пастушонок, лохматый, на ходу чинивший кожаную петлю пращи, кивком указал на едва различимую в потемках фигуру. Гостя пошатывало - то ли устал, то ли был нездоров, то ли успели порвать собаки.
   - Вот... привел. Говорит, заплутал.
   Чужак - темноволосый, остролицый, с черными, глубоко посаженными, недобрыми глазами - стоял сгорбившись, точно нахохлившись, и придерживал правой рукой левую. Набрякший от дождя бурый плащ был схвачен на плече серебряной пряжкой в виде птичьего крыла, на шее висела на шнурке алая бусина - то ли ягода, то ли капля крови. На любопытные взгляды, впрочем, незнакомец не обижался. Он их как будто не замечал.
   - Как тебя зовут? - спросил Дункан.
   - Кромальхад, - ответил чужак.
   Помолчал и добавил:
   - Сын Бронаг.
   - Странное имя.
   - Я из Ирландии.
   - Далеко залетел.
   - Бывает и дальше.
   - А куда идешь?
   - Никуда... все равно.
   "Изгнанник, что ли? - подумал Энгус. - Пес его знает, с кем свяжешься...".
   - От чего ты бежишь? - напрямик спросил он.
   Повсюду - в горах, в холмах и на побережье - на такой вопрос отвечают честно, и те, на чью добрую волю странник вынужден положиться, обычно бывают милостивы, если нет на чужаке крови родичей и друзей. Гость получит и ночлег, и пищу, и защиту, если нуждается в них. Если же он ни о чем не просит, его пропустят с миром, более не расспрашивая.
   И Кромальхад ответил:
   - Ни от чего. Не бойся.
   Он поморщился, прижимая к груди руку, и Энгус решил, что дальнейшие расспросы подождут.
   - Отведите его к Гильдасу кто-нибудь. А ты, Рэналф, сходи к князю.
   На том суровость с лица Энгуса как рукой сняло: свой долг он выполнил, а странник был ранен и слаб. Обернувшись к Кромальхаду, старик снисходительно спросил:
   - И как тебя угораздило?
   Пастушата заговорили разом:
   - Это он на старой вырубке... Должно, за Лысым холмом с тропы сошел, она там - надвое. Одна к жилью, а другая туда. Чуть не убился...
   Кромальхад ушел вместе с Дунканом, а Энгус стал расспрашивать мальчишек. Они наткнулись на чужака в сумерках, услышав, как кто-то кричит из ложбины в холмах. Пастушата не рискнули лезть в туман и мокреть, побоялись духов - велели выходить на голос, и путник кое-как выбрался на тропу. Оказалось, что он сбился с дороги еще засветло, забрел на старую заболоченную вырубку, долго путался там, попробовал забраться на осыпь, попал ногой в затянутую мхом водомоину и с размаху грянулся о пень плечом. Когда смерклось, заметил на дальнем утесе огоньки селения, а потом услышал в холмах голоса и собачий лай и стал звать на помощь. Пастушеские косматые псы приняли путника неласково - злобно захрипели и принялись обходить с двух сторон, точно волка, так что пришлось отгонять их камнями. Пастухи разрешили чужаку идти следом за ними до жилья, только не подходить слишком близко, чтоб собаки не искусали.
   Кромальхад оказался неразговорчив - шагая рядом с Дунканом, на все вопросы он отвечал коротко и как будто сердито. Дункану хотелось разузнать побольше про Ирландию, откуда захаживали порой веселые рыжеволосые, зеленоглазые молодцы - из Ирландии родом был его дед - и поэтому любопытствовал он немилосердно. Но Кромальхад помалкивал, и Дункан неохотно успокоился, решив про себя, что, верно, этот угрюмый гость и вовсе не ирландец, а так себе, бродяга без роду без племени, каких немало болтается по дорогам в неурожайный год.
   Он постучал в дверь небольшой каменной хижинки. Возле нее на деревянной раме, на какой обычно сушат звериные шкуры и вялят рыбу, висели длинные связки трав. Кромальхад отстал на шаг, растер листок между пальцами, понюхал... и травы здесь пахли иначе, и ночь звучала по-другому.
   - Гильдас, спишь? Помощь нужна.
   В доме стукнули кремнем, зажигая светильник.
   - Кто такой Гильдас? - негромко спросил Кромальхад, едва ли не впервые нарушив молчание.
   Вместо Дункана ему ответил человек, вставший на пороге с масляной плошкой в руках.
   - Лекарь.
   Пятно света от плошки дрожало, не разглядеть даже, стар или молод. В хижине было небогато - очаг посередине, скамья, лежанка в углу, ларь для зерна, незатейливые полки из каменных плиток. Войдя, Кромальхад опустился на скамью, левой рукой потянулся к застежке плаща. Его одежда, в темноте казавшаяся черной, на свету оказалась бурой, цвета палой осенней листвы, и вся сидела как-то неладно, точно не на него была шита. Больше всего гость, съежившийся от боли и от холода, походил на сверток тряпья или на взъерошенную мокрую птицу. От прикосновения Гильдаса он вздрогнул, посторонился и с какой-то неожиданной злобой произнес:
   - Я сам.
   Гильдас кивнул и встал, сложив руки на груди: сам так сам. Кромальхад завозился с застежкой и тут же охнул и перегнулся чуть ли не вдвое, баюкая больное плечо. Гильдас подступил еще раз - помог снять плащ и выпростать руку из рукава, умелыми жесткими пальцами принялся ощупывать выбитый сустав. Кромальхад больше не сопротивлялся: он сидел не двигаясь и даже почти не морщился.
   Вправив кость и наложив повязку, Гильдас раздул угли в очаге, поставил котелок на огонь, развел в воде мед, добавил пряных трав. При свете камелька стало видно, что лекарь еще не стар, ровесник гостю, и крепок, как воин, хотя и невысок ростом. Кромальхад по-прежнему сидел неподвижно, сдвинув плечи, словно никак не мог согреться. Смотрел куда-то в одну точку, склонив голову набок. Гильдас сначала не понял, куда... Стена как стена, ничего на ней особенного.
   - Рябина-то засохла, - наконец произнес Кромальхад.
   - Что? А...
   Гильдас вытянул руку, пошарил на полке над входом... и под пальцами что-то зашуршало, закрошилось. Он вытащил веточку рябины - совсем сухую, ржавого цвета, с листьями, свернувшимися от старости в трубочку. Как Кромальхад ее углядел? Заметить ее на полке невозможно было не только сидя, но и стоя...
   - Ну, вы скоро там? - спросил Дункан. - Я сведу его к князю. Князь захочет знать, кто ночует в Скаре сегодня.
   - Пусть сначала выпьет меду. И ты, Дункан, выпей, а то, наверное, продрог в дозоре.
   Дункан осклабился и заметно подобрел.
   - Есть такое дело...
   Кромальхад разомкнул посеревшие губы.
   - Мне нечего предложить в уплату.
   Дункан и Гильдас переглянулись - хриплый и отрывистый голос гостя всякий раз звучал неожиданно и не к месту, так что они невольно пугались.
   - А мне ничего и не нужно, - ответил Гильдас.
   Кромальхад помолчал.
   - Чего захочет ваш князь, если позволит мне остаться здесь?
   Дункан решительно встал.
   - А об этом ты спросишь у него сам.
  
   - Что ты умеешь делать? - поинтересовался князь Макбрейн.
   Кромальхад ответил не сразу. В общем зале, где пахло дымом, шкурами и жареным мясом, где пировали и горланили, сидя на скамьях вокруг деревянных столов, дружинники Скары, он стоял под тяжелым и пристальным взглядом старого князя - кряжистого, изжелта-смуглого, полуседого - и не спеша размышлял. Всё, что было вокруг, Кромальхад рассмотрел, по своему странному обыкновению, повернувшись боком, сначала одним глазом, потом другим. Князь, казалось, оценил, что гость был не пуглив и не торопился с ответом...
   - Не знаю, - честно ответил Кромальхад. - Я был охотником и был воином, но сейчас я болен и слаб. Я никогда не был рабом и слугой, и, надеюсь, ты не поручишь мне дела, которое меня унизит.
   Князь испытующе взглянул на него. "Уж не сын ли это одного из ирландских королей?".
   - Сочтешь ли ты унизительным для себя, если я велю тебе зарабатывать свой ужин, ухаживая за тем, кто стар и немощен?
   И вновь Кромальхад ненадолго задумался.
   Наконец он сказал:
   - Нет. Не сочту.
   Он стоял прямо, не кланяясь, и князь не выдержал.
   - Ты рожден на троне?
   - Нет. Но не рожден и на соломе.
   - Ты слишком смело держишься для того, чей отец не носит корону, - сухо заметил князь. - В чужом доме принято кланяться хозяину и благодарить за гостеприимство.
   Только тогда Кромахи с улыбкой склонил голову.
   - Не сочти меня невежей, князь. Я не знаю ваших обычаев.
   - Обычаи в Ирландии так разнятся с нашими?
   Гость поклонился вновь.
   "Да кто же он такой?".
   - Если ты свободнорожденный и никогда не был рабом или слугой, я буду рад видеть тебя здесь, Кромальхад, сын Бронаг, - сказал князь. - А когда ты придешь в силу и сможешь владеть оружием, у тебя будет возможность доказать, достоин ли ты по заслугам места за ближним столом.
   Кромальхад, сын Бронаг поклонился в третий раз.
  

Глава III

  
   Его поселили в хижине у стариков Грейга и Айли. Те, одинокие и хворые, обрадовались постояльцу, хотя и поворчали для порядка: куда это годится, брать в дом чужака не гостем, а нахлебником. Еще не угодишь, посмеется он и над бедной лачужкой, которую строил Грейг еще в молодых годах, и над простыми пресными лепешками, которые Айли стряпала всю жизнь, сперва отцу и братьям, а потом мужу. Кромальхад, впрочем, не думал смеяться и держался учтиво; он, казалось, был рад и лепешкам, и кореньям, и обрезкам мяса, которые по вечерам приносил из княжеского дома какой-нибудь мальчишка. Пока еще чужак не доказал, что достоин места за общим столом, его кормили остатками, из милости, как кормят странников, больных и безродных. Правда, хватало и остатков - Скара не голодала.
   У самой Айли теперь доставало сил только на лепешки - старуха почти не вставала. Когда старики совсем ослабели, одну-единственную козу и трех кур пришлось отдать соседке, зато уж та не оставляла Грейга и Айли без попечения - приносила то свежее яичко, то чулки из козьего пуха. Пуще всего старуха, не привыкшая сидеть без дела, горевала по самой смышленой хохлатке, но, поплакав, махнула рукой: "Зато в доме чище будет, да и хлопот меньше, а то больно копотно с ними". Поутру, охая и едва переступая больными, иссохшими ногами, Айли подымалась с постели, нарочно устроенной подле самого очага, чтобы не ходить далеко, толкла в ступе зерно, месила тесто, пекла лепешки на горячем камне и снова ложилась... Кромальхад как-то предложил помочь, но хозяйка замахала на него руками: "Нельзя, нельзя!".
   - Гейс, - коротко сказал слепой Грейг, сидевший у камелька.
   Кромальхад понял: в этом доме хлеб пекла одна только хозяйка. Кто знает, что случится, если за ступку возьмутся чужие руки?
   - Что будет, когда твоя жена умрет? - спросил он.
   - Я тоже умру, - спокойно ответил Грейг.
   - Наверное, ты радуешься, что твоя смерть не за горами. Что за удовольствие жить слепым и слабым?
   - Когда-то я был силен и крепок, - сказал Грейг.
   - Я пережила четверых детей, семерых внуков и любимую правнучку, - сказала Айли. - Рада ли я, что скоро умру? Рада. Одни говорят - на небе, другие - внизу, под землей, но я свижусь с ними.
   - И ты не хотела бы жить вечно?
   Айли усмехнулась.
   - Посмотри вокруг. Что в мире бессмертно? Даже камни меняют облик. Ты бы хотел быть камнем?
   - Да, - сказал Кромальхад.
   - Подожди - будешь, когда накроют могильной плитой. А я бы не хотела. Камень терпит снег и ветер, не в силах стронуться с места.
   - Если ты с радостью ждешь смерти, я могу сделать тебе такой подарок.
   - Ты убийца?
   - Нет.
   - Тогда сядь и не предлагай мне то, что ты дарить не вправе. Я подожду, ничего. Осталось не так уж долго. Старики знают, когда придет их срок.
   Дел у Кромальхада было немного - поутру он топил очаг и приносил ведерко воды для Айли, латал ограду, если из нее от старости вываливались камни, а потом садился с Грейгом за работу. Грейг резал из дерева незатейливую посуду - миски, плошки - точнее, указывал Кромальхаду, как разметить и обстругать чурбачок, и брался за дело сам, доводил вещицу до ума - шлифовал куском пемзы и достругивал маленьким ножичком, который держал не за рукоятку, а за лезвие. Несмотря на слепоту, орудовал им Грейг умело и ловко, хотя и неспешно. Нехитрую науку Кромальхад освоил быстро. Заготовки у него выходили грубоватые, особенно поначалу, но вполне сносные.
   Он много думал в это время. О том, что ему нужно многому научиться, если он надеется вновь вернуть милость Нуаду. Старейший был умен! он знал, как наказать его - не только запереть в человеческом теле, но и лишить сил, сделать слабее тех, на кого Кромахи всегда смотрел как на пыль под ногами. Нуаду вынудил Крылатого принимать от людей помощь и хлеб, да еще как принимать... если бы не выручили его пастухи на вырубке, может быть, он погиб бы там. Если бы лекарь Гильдас не вправил ему плечо, он остался бы калекой, кособоким, жалким и вынужденным кормиться из милости. Как смеялся бы над ним тогда Ураган! И без того Кромахи, вынужденный соразмерять каждый шаг, укрощать свои желания и гнев, помнить о том, что за спиной у него больше нет крыльев, сделался беспомощнее смертных.
   И Патрик теперь был для него недосягаем. Старейший и тут показал свою власть, выпустив Кромахи в мир людей не сразу. После той памятной встречи, когда Крылатому был вынесен приговор, Нуаду дал ему время подумать и, может быть, успокоиться. Пока Кромахи думал, на земле сменились три поколения. В Ином мире время текло совсем иначе. Пускай Кромахи и не собирался - может быть - мстить Патрику, но Нуаду все-таки счел нужным придержать Крылатого.
   В Скаре Кромахи тоже думал - и почти всегда молчал.
   Иногда он хотел покончить разом, отдать себя на милость диких зверей на пустоши или броситься в море с утеса, так ненавистны становились ему люди с их бессмысленными разговорами, грязными хибарами, шумом, глупыми песнями, странными нуждами. Их точили болезни - Кромахи знал, что даже князь, лучший воин Скары, как бы ни был он крепок, сильно страдал от прежних ран и подступающих старческих недугов. Ни один человек не оправился бы от такой раны, которую некогда получил Кромахи в бою за красавицу Морну; тело у людей заживало медленно, а шрамы не сходили вовсе. Еще их постоянно мучил голод или жажда - Кромахи казалось, что люди непрерывно хотят есть и пить, точь-в-точь животные. Как он удивился, когда понял, что и сам не может больше обходиться без пищи по нескольку дней! Безобразно было убранство их домов, одежда вечно обтрепана, ноги в грязи, украшения никуда не годились по сравнению с теми, что носили девы из свиты Морриган... Когда люди пели, Кромахи едва сдерживался, чтоб не вскочить и не броситься прочь из дома - даже волки, думалось ему, воют приятнее. И эти нестройные выкрики под бренчанье струн или сиплый стон рожка люди смели называть пением! Кромахи вспоминал могучий голос Морриган, разносившийся между небом и землей, подобно звону литой стали, и усмехался украдкой - и в то же время ему хотелось плакать. А какие глупости говорили они, когда рассказывали о случайных встречах с Иным народом...
   Кромахи тогда молчал, не вмешивался - чтобы не выдать себя. Он думал: пускай люди тешатся, пусть мнят, что обладают какой-то властью над Старейшими, умением призывать их по собственному желанию, подчинять своим законам. Им невдомек, что на самом деле это Старейшие снисходят к ним, если пожелают - и что любому из Иного народа достаточно щелкнуть пальцами, чтобы от смертного осталось мокрое место.
   Люди ничего не знали и не имели никакой власти, разве что над неуклюжими произведениями своих рук, да и то лишь до тех пор, пока не вздумается порезвиться какому-нибудь домовику. Их ничто не охраняло - кроме собственного страха и соблюдения вечных законов жизни.
   Не выходи ночью на перекресток. Не оставляй на столе два скрещенных ножа. Не забудь запереть дверь, когда стемнеет. Не выплескивай воду за порог в субботу.
   Но Патрик - обычный человек - спас тех, кого проклял он, Кромахи, и вечные законы холмов и пустошей оказались бессильны перед оборванцем, подпоясанным веревкой, и перед той силой, которая стояла за ним, потому что она тоже была вечной. Кромахи догадывался теперь, что эта сила существовала до того, как появились холмы и пустоши. Недаром Нуаду молчал или говорил обиняками... он знал что-то такое, о чем не мог поведать своему крылатому приемышу - тот бы его попросту не понял.
   Кромахи думал: люди не знают подлинной свободы и всего боятся - зверей, темноты, друг друга. У них нет Даров. Нет бессмертия или, на худой конец, долголетия, нет телесной крепости и здоровья, нет даже тех мелочей, которые отличают низших от высших, младших от старших, вроде умения видеть в темноте или понимать язык птиц. Как они вообще могут жить в своем убожестве и слабосилии? Кромахи, прежде не пачкавший рук в золе и в навозе, не смеялся над людьми только потому, что законы гостеприимства обязывали его молчать - как-никак, Скара приютила его, а потому следовало прикусить язык. Нуаду при расставании ничего не сказал Кромахи о том, что будет с ним, если он пожелает возвращения в Иной мир прежде срока. Старейший не воспретил этого... но наверняка рассердился бы. Он отправил Кромахи к людям жить, а не умирать.
   Мешало ему и еще кое-что. Он не знал, что станется с ним, если он умрет до того, как получит прощение Старейшего и вернется в свиту Морриган. Хорошо, если Нуаду примет его дух и, невзирая ни на что, возвратит Крылатому прежнее обличье... а если нет? Неужели ему предстоит вечно скитаться в виде ненавистного слуа или просто бесплотной тоскливой тени, которые встречаются на болотах?
   И тогда Кромахи решил: так уж и быть, он готов учиться и терпеть. Готов принимать от людей пищу - ведь кормят же они ловчих птиц, привязанных к насестам - и даже не кривиться от насмешливых взглядов. О, каким неумехой должен был казаться им чужак, не воин, не охотник, не мастер, приемыш, которого они взялись кормить и обихаживать из милости...
   Старейший был умен. И все-таки Кромахи решился терпеть и ждать - лишь бы Нуаду позволил ему вернуться.
   ...туда, где ему не позволяли забыть, что он - сын ворСны и смертного. Туда, где из прихоти у него отняли крылья и запретили быть тем, чем он был всегда, не оставив ему никакого выбора, не оставив ничего, кроме безграничного отчаяния.
  
   Однажды под вечер к Грейгу и Айли зашел рыжий Дункан. Пожелав старикам здоровья и спокойного сна, он обратился к Кромальхаду:
   - Князь удивляется, отчего тебя до сих пор не было видно в его доме.
   Кромальхад удивленно поднял бровь.
   - Он не звал меня.
   Дункан усмехнулся.
   - Неужели правду болтают, что ты сын ирландского короля? Ты пришел к нам, а не мы к тебе. Негоже князю первым посылать к тому, кто ничем еще не успел себя прославить и никому не известен.
   - Я приду, - коротко сказал Кромальхад. - Вот только закончу.
   Дункан хмыкнул и ушел. Старики молчали. Кромальхад в тишине обтесал заготовку для миски, отложил ее в сторонку, встал, шагнул к двери... и на пороге столкнулся с Гильдасом.
   - Я слышал, тебя хотят видеть в доме князя? - переводя дух, шепотом спросил тот.
   - Да.
   - Возьми с собой оружие.
   - Ты думаешь, мне придется драться?
   - Я думаю, тебя могут испытать сегодня.
   Кромальхад смерил лекаря подозрительным взглядом... тот, видимо, не шутил.
   Он застегнул на себе пояс с ножнами. Гильдас тем временем уселся на его место у очага и обвел глазами хижину.
   - Тебе хорошо живется здесь?
   - Мне не на что жаловаться. Меня сытно кормят, и спать мне не жестко. Я доволен моими хозяевами, они хорошо выполняют приказ князя.
   Лекарь спросил негромко и словно с усмешкой:
   - А они тобой довольны?
   Кромальхад пожал плечами.
   - Я тоже хорошо выполняю приказ князя.
   Гильдас поворошил угли в очаге.
   - Я побуду здесь, пока ты не вернешься. Нехорошо оставлять стариков одних.
   Кромальхад хотел было спросить "почему?" - и не стал. Лекарю виднее.
   Проверив, как ходит в ножнах меч, он шагнул в сумерки за порогом.
   Возле дома князя, под навесом, где сушились шкуры, его ждали. Первым навстречу вышел Дункан, за спиной у него виднелись еще двое.
   - Явился-таки? - спросил Дункан. - Гордости тебе не занимать... не кланяешься князю, не ищешь места за нашим столом, не приветствуешь тех, кто входит в дом, хотя сам живешь в нем из милости. Кто ты такой, молчун?
   - Кромальхад, сын Бронаг, - был ответ.
   - Кажется, ты не только заносчив, но еще и труслив, как женщина, - ехидно сказал Дункан. - Может, поэтому ты носишь имя матери, а не отца?
   Меч со свистом вылетел из ножен, два клинка столкнулись - и зычный голос князя произнес:
   - Довольно.
   Дункан послушно отступил на шаг. Кромальхад остался стоять с мечом в руке.
   С какой стороны ждать удара?..
   - Меч в ножны, сын Бронаг, - велел князь. - Я вижу, ты и вправду привык носить оружие и отвечать ударом на удар, не спуская оскорблений. Можешь зайти в мой дом и сесть с равными.
   Кромальхад убрал оружие. Несколько мгновений он стоял неподвижно; Дункан и его друзья, чуя затаенную угрозу, положили ладони на рукояти мечей - а вдруг этот странный ирландец решит, что над ним посмеялись, и предпочтет довести дело до конца? Но чужак наконец поклонился князю. Почтительно, хотя и неглубоко.
   Тогда Рыжий Дункан дружески хлопнул его по плечу.
   - Давно бы так!
   Кромальхад, словно через силу, улыбнулся...
   После пира он помог Дункану добраться до дома, а сам зашагал к хижине Грейга - прямо, не запинаясь даже в темноте. Гильдас, мешавший что-то в котелке, удивленно взглянул на него, когда тот открыл дверь.
   - Вот как? Я думал, после первого пира ты вернешься не раньше утра.
   - Многие остались ночевать под столом, - согласился Кромальхад. - Скажи, лекарь, зачем ты предупредил меня? Зачем велел взять оружие?
   - Не хотел видеть тебя униженным, - ответил Гильдас. - Ты чужой здесь, тебе трудно.
   Так Кромальхад обрел место среди равных.
  
   Айли умерла утром. Грейг вечером. Чутье не подвело Гильдаса.
   Когда стариков похоронили, он предложил Кромальхаду:
   - Перебирайся ко мне. Нехорошо жить одному в чужом доме.
   И добавил, не удержавшись:
   - Грейг и Айли больше не смогут выполнять приказ князя.
   Кромальхад - было видно - задумался, даже как будто хотел отказаться... Но все-таки явился со своими немудреными пожитками и принес с собой оставшиеся после Грейга заготовки. И, как ни в чем не бывало, уселся у очага - резать из чурбачка миску.
   Поработав некоторое время, он поднял голову.
   - Почему ты позвал меня к себе? Князь тебе ничего не приказывал.
   - По-твоему, было бы лучше оставить тебя ночевать под оградой или в сарае?
   - Ты жалеешь меня? - сердито спросил Кромальхад.
   Гильдас честно ответил:
   - Нет. Но я думаю, что негоже человеку проводить осеннюю ночь на улице.
   И присмотрелся: гость держал нож не за рукоятку, а за лезвие.
   Гильдаса вдруг осенило...
   - Рукоятка рябиновая, - сказал он.
   Кромальхад, удивленно приподняв бровь, взглянул на него - и протянул к хозяину руку с ножом. Гильдас понял, что сказал глупость: чужак безбоязненно сжимал в руке железо.
   - Произнеси свои заклинания и убедись наконец, что я не дух и не демон, - насмешливо произнес Кромальхад.
   Гильдас не выдержал.
   - Если ты и человек, то странный. В каждый дом ты входишь как в собственный, не здороваясь и не благодаря, словно оказываешь ему честь. Ты не боишься, что однажды будешь бит за неучтивость, как только закон гостеприимства перестанет тебя охранять? Или же с тобой случится то, что случилось со старым Гэвином.
   - А что случилось со старым Гэвином? - с удовольствием спросил Кромальхад.
   - Однажды он попросился переночевать к одной вдове, но, вместо того чтобы уйти поутру, прожил у нее всю весну и все лето. И так-то она не разгибала спины, чтобы прокормить голодных ребятишек, а тут еще угождай гостю и неси ему все, что он ни потребует. Соседи советовали ей нарушить обычай и выставить старого плута за дверь, однако вдова только головой качала. Так шло до осени, когда женщины делают из соломы свясла - вязать снопы. Вдова принесла в дом охапку соломы и попросила Гэвина помочь. Она стала подавать ему солому, а он вить из нее веревку, с каждым шагом отступая все дальше назад. Так пятился он, пятился и незаметно дошел до порога, а там возьми и оступись. Мало того что кубарем выкатился во двор, так еще и упал в лохань, куда хозяйка сливала помои для свиньи. А вдова заперла за ним дверь, и никто больше в тех краях не пускал Гэвина ночевать.
   Кромальхад усмехнулся.
   - Теперь я знаю еще один ваш обычай: если шотландец хочет рассказать историю, он непременно ее расскажет, как бы мало она ни шла к делу.
   - Закон гостеприимства чтят повсюду - я думаю, даже и в Ирландии, - не удержался Гильдас.
   - Как и право свободного человека постоять за себя?
   - Думаю, так.
   - У себя на родине, - спокойно сказал Кромальхад, - я долго жил в изгнании за то, что вступился за имя моей матери и ответил ударом на оскорбление. А здесь за то же самое ваш князь впустил меня в свой дом и указал место за столом.
   Гильдас помолчал.
   - Мне лучше не расспрашивать тебя? - наконец проговорил он.
   - Лучше не расспрашивай.
  

Глава IV

  
   С утра Энгус повесил на ограду несколько набитых соломой мешков - пострелять из лука. Сначала те, кому нечем было заняться, просто глазели, потом кто-то первым не утерпел и побежал за луком. Когда предложили биться об заклад, Энгус, не любивший ни споров, ни суматохи, только плюнул, перевесил один мешок и отошел в сторонку, предоставив молодым развлекаться в своем кругу. Те, войдя в раж, изощрялись вовсю. Когда надоело дырявить мешки, принялись стрелять в ивовое колечко (не попал никто) и в старый сапог, надетый на палку. Из любопытства - поглядеть, какой лучник из чужака - предложили стрельнуть и Кромальхаду, который до тех пор смотрел на потеху, прислонясь к срубу колодца. Кромальхад не стал ломаться - взял лук, с трудом натянул тетиву до уха, примерился по мешку, но стрелять раздумал.
   - Туговат для меня, - запросто сказал он, возвращая лук Дункану. И добавил, как будто с некоторым усилием:
   - Ты хороший лучник.
   Это понравилось - что признал чужое уменье. И совсем неожиданно было слышать похвалу от Кромальхада, который на любые слова был скуп.
   Энгус протянул свой, поменьше.
   - Ну-ка, попробуй.
   И оценил опытным глазом, покуда Кромальхад целился: "Промахнется... рука без привычки".
   Стрела ударила в край мешка, и Кромальхад с усмешкой вернул лук.
   - Плохой из меня стрелок.
   - Глаз верный, а рука слабовата, - сказал Энгус. - Захочешь, так научишься.
   - Это вряд ли. Так, баловство.
   - Ничего себе баловство! Умеючи можно и кабана с одной стрелы положить.
   - Не люблю лук. Подлое оружие.
   Энгус прищурился.
   - Как так?
   - Так - нечестное. Драться надо глаза в глаза...
   Кто-то из молодых досадливо сплюнул.
   - Верно. Сидели мы, помню, в Драмме с покойным Льялом...
   - С покойным-то сидели?
   - Ну, теперь покойный, а тогда, ясно, живой был. Там ему стрелу и всадили, через окно.
   - Комгаллы? - со знанием дела спросил Энгус.
   - А то.
   Тринадцатилетний Бойд вдруг залихватски свистнул.
   - Гляньте, как я!..
   И, прежде чем остальные успели обернуться, спустил тетиву.
   Яростный крик Кромальхада раздался одновременно с тупым ударом стрелы. Гильдас первым успел подхватить свалившееся с ограды черно-серое птичье тельце, насквозь прошитое стрелой, и тут же Кромальхад оказался рядом - споткнувшись на последнем шаге, рухнул с размаху на колени, чуть не свалил Гильдаса, запутался в плаще...
   - Фиах!..
   - Ты что? - испуганно спросил Гильдас.
   Глаза у Кромальхада стали безумные, слепые - такие, что испугались все. Энгус на всякий случай задвинул Бойда за спину себе. Держа в ладонях мертвую птицу, Кромальхад обвел остальных взглядом, беззвучно шевельнул губами - то ли крикнуть собирался, то ли застонать - качнулся туда-сюда... Гильдас вдруг явственно, словно смотрел чужими глазами, увидел, как все вокруг - двор, стены, сруб колодца - окрасилось в три ослепительно ярких цвета, черный, белый и алый. Он мотнул головой, и наваждение прошло.
   - Ты что? - повторил он.
   Кромальхад наконец совладал с собой, перестал качаться.
   - Ворона... - хрипло выговорил он. - Гейс у меня.
   Энгус, человек опытный и много повидавший, подсел с другой стороны и пальцем осторожно погладил окровавленные перья.
   - Вот оно как...
   - Наш род... у меня гейс.
   Энгус посерьезнел, поискал глазами Бойда.
   - Что хочешь в уплату?
   Кромальхад покачал головой.
   - Ничего... больше ворон не убивайте. И... его похоронить.
   Бойд нырнул за спины дружинников.
   - Кого? - не понял Энгус.
   Зато понял Гильдас.
  
   Они похоронили Фиаха на холме. Работали молча, в два заступа, глубоко долбя каменистый склон, чтобы не добрались лисицы. Потом Кромальхад опустил в яму мертвую птицу, завернутую в кусок чистого полотна. Полотно дала Брега, сестра Гильдаса - не спрашивая, не возражая. Чужие гейсы уважали и даже не особенно удивились тому, что пришелец чуть не грянулся без памяти из-за убитой вороны - видали запреты и почуднее. Всем памятен был Айохэйр из Трива, у которого был гейс не пить текучей воды. Однажды, когда враги шли за ним по пятам, он, едва оторвавшись от погони, усталый и разгоряченный, спустился к ручью и, вместо того чтобы напиться из горсти, потянулся губами к воде. Бережок, на который он опирался руками, подломился, Айохэйр упал в воду, преследователи услышали всплеск, нашли Айохэйра и убили... С гейсами не шутят.
   Поверх полотняного свертка Кромальхад положил алую бусину на нитке - свое единственное украшение. Лицо у него было каменное.
   - Тебе грустно? - спросил Гильдас.
   - Не знаю, - ответил Кромальхад и как будто с любопытством добавил: - А тебе?
   - Да.
   - Почему? Это ведь был не твой друг.
   - Это был твой друг.
   Кромальхад вздохнул.
   - Я едва сдержался, чтобы не убить этого мальчишку.
   - Я видел.
   Кромальхад покосился на него, по своему обыкновению, одним глазом.
   - Мальчишки часто стреляют по птицам, - продолжал Гильдас. - Бойд не знал, что ворону нельзя убивать.
   Перед тем как снова взяться за заступ, он перекрестился. Кромальхад опять искоса взглянул на него.
   - Ты тоже из них?.. Из тех, что пошли за Патриком?
   - За Коломбой. Не только я, еще мой отец.
   Кромальхад прищурился, не то насмешливо, не то зло.
   - Ваш бог разрешает вам помогать тем, кто не с ним?
   - Наш Бог не дозволяет для забавы убивать живых тварей.
   Засыпали могилу и складывали небольшую горку из камней оба молча. Так же молча, глядя в стороны, спустились с холма.
   За воротами к ним подбежал Бойд - видимо, нарочно дожидался возвращения. Он остановился в нескольких шагах от Кромальхада и, потупившись, сказал:
   - Я прошу у тебя прощения за то, что подстрелил твою ворону.
   Кромальхад молчал. Бойд неловко переступил с ноги на ногу.
   - Ты меня простишь? - спросил он и оглянулся. Там, у коновязи, стояли Дункан и Энгус; видимо, они велели мальчишке просить прощения, пока Кромальхад не смягчится.
   Тот отвернулся.
   - Ну что ты? - шепотом спросил Гильдас.
   Кромальхад, не ответив, зашагал к хижине.
   Лекарь догнал его у сушилки с травами.
   - Почему ты его не простил? - крикнул он.
   Кромальхад не то что улыбнулся - как-то странно дернул уголками губ.
   - Мне... как ты это сказал?... грустно.
   - Ему тоже грустно, - с досадой сказал Гильдас. - И еще хуже теперь оттого, что ты держишь на него зло. А я... я разочарован, Кромальхад, сын Бронаг. Я думал, ты... больше похож на человека.
   Кромальхад вздрогнул... несколько мгновений он стоял, сгорбившись, а потом произнес:
   - Хорошо. Пусть... кто-нибудь скажет мальчишке, что я его прощаю. Я пока не могу сам.
   И побрел прочь.
   Уже стоя на пороге своей хижины, Гильдас посмотрел вслед Кромальхаду - тот, цепляя ногами землю, угрюмо шел куда-то, нахохлившись, волоча плащ... Гильдас не выдержал.
   - Кромальхад! Зайди, мы помянем твою птицу. Ты сказал, ее звали Фиах?
   Кромальхад застыл на мгновение, потом оглянулся - и кивнул. Видно было, что он обрадовался приглашению. Идти сейчас, после размолвки с Гильдасом, в общий зал, где стоял дым столбом, где ржали и хвастали дружинники, ему было нестерпимо.
   - Его звали Фиах, - поправил он.
   Держа в руках деревянный кубок с медом, Кромальхад спросил:
   - Значит, ты тоже веришь в этого странного бога? Зачем, если есть Нуаду? Твой Йеса слишком молод, чтобы быть сильным.
   - Напротив, он стар. Стар как мир.
   - Ну уж не старше Нуаду.
   - Нуаду - ребенок по сравнению с ним. Нуаду властен только над этими землями, а Бог над всем миром.
   - Так не бывает. Одни боги - в землях франков, другие - в землях римлян. В каждой земле - свои боги, так же, как в каждом королевстве - свой король. Не бывало такого короля, который правил бы целым миром. И это разумно, потому что тогда ему не хватило бы войска для защиты границ.
   - Какие же границы защищать королю, который правит всем миром? - с улыбкой спросил Гильдас.
   Кромальхад нахмурился, почуяв свой промах, и потребовал:
   - Расскажи мне о вашем боге, который родился от другого бога и от смертной женщины.
   Гильдас рассказывал, а Кромальхад внимательно слушал, иногда с легким сомнением, иногда покачивая головой в знак согласия.
   - Значит, когда его мать умерла, бог взял ее на небо? Она стала богиней?
   - Нет, но ее душа обитает на небе в вечном блаженстве.
   - Это справедливо. Она родила ему хорошего сына. Только почему же он позволил привязать себя к кресту и убить? Он не был воином?
   - Не удивляет же тебя, что Кухулин позволил женщине поднести ему собачьего мяса, хоть и знал, что это сулит ему смерть?
   - Кухулин не был богом.
   - Боги тоже умирают.
   - Я знаю. Скажи, бог дал своему сыну крылья, чтобы тот поднялся на небо?
   - Он мог летать и без крыльев... - Гильдас вдруг улыбнулся. - Ты все время об этом спрашиваешь. Уж не думаешь ли ты сделать крылья, чтобы подняться на небо?
   - Человеку проще броситься с утеса, чтобы добраться до неба поскорей, - с горечью ответил Кромальхад. - Что говорит твой бог о тех, кто прежде срока сводит счеты с жизнью?
   - Он не принимает их, если они делают это по своей прихоти.
   - Значит, человек обречен страдать, пока бог не пошлет за ним смерть?
   - Почему страдать? Разве я, Брега или Энгус похожи на страдальцев? Разве ты страдаешь?
   - Да! - резко ответил Кромальхад.
   - Ты здоров и крепок, у тебя две руки, две ноги и два глаза, и ты сам говоришь, что твоя совесть не обременена чужой кровью. Почему же ты страдаешь?
   - Потому что... - Кромальхад тряхнул головой. - Потому что я разлучен со своими родными и друзьями и вряд ли увижусь с ними когда-либо. Тебе этого мало?
   - Но они живы?
   - Да.
   - Утешайся этим.
   - Моя родина далеко.
   - Но она не захвачена врагом и не опустошена мором?
   - Нет.
   - Утешайся этим.
   - Слабые утешения ты мне предлагаешь, Гильдас.
   - Мой Бог предложил бы тебе бСльшее утешение, но ты Ему не веришь.
   - Я служу Нуаду.
   - Он утешит тебя, когда придет твое время?
   Кромальхад молчал.
  
   Брега, сестра Гильдаса, жила в своей хижине одна. Там всегда пахло сухими травами, даже сильнее, чем у Гильдаса - сладковато и удушливо, потому что травы и цветы висели целыми гроздями и пучками, закрывая стены. Бреге уже перевалило за тридцать, но ни мужа, ни детей у нее не было. Мудрые Женщины не вступают в брак. Любовь к мужу и заботы о детях - говорили они - мешают смотреть и слушать, облаком заволакивают взгляд, тяжестью виснут на руках. Мудрая живет не ради себя, а ради своего клана - и ради него она отрекается от семейного счастья и радостей любви.
   Брега училась врачевать, составлять зелья, слагать заговоры - об этих ее умениях, во всяком случае, было известно всем - и еще многому другому, тому, что положено знать Мудрой Женщине, но о чем другие могли только догадываться. Тайны женщин священны, а секреты Мудрых - вдвойне. Никому не пришло бы в голову подглядывать и подслушивать, когда Мудрые Женщины, сойдясь в урочный день из разных мест, усаживались в кружок в том доме, который им угодно было выбрать. Иногда это был дом князя, иногда самая бедная лачуга. Они негромко о чем-то разговаривали, суча нитки и усердно работая пестиками в деревянных ступках. Мужчины полушутя говорили, что предпочли бы столкнуться на пустоши с Неблагим двором, чем помешать Мудрым Женщинам во время совета.
   Хотя Бреге нужно было прожить еще лет двадцать для того, чтобы обрести полное право голоса в совете, но она уже вышла из ученичества и считалась не по годам рассудительной. Две девушки, некогда поступившие в ученицы к местной Мудрой вместе с ней, не выдержали многолетнего трудного испытания и завели семью. Брега выдержала, хотя и думала иногда с горечью, что добилась редкой чести - именно ее могли поднять с постели до рассвета, когда кому-то требовалась помощь, иная, чем та, которую мог оказать Гильдас. Например, если нужно было принять ребенка.
   А еще она могла посреди ночи выйти на пустошь за травами и вернуться живой и невредимой. Хотя, может быть, Брега просто запрещала себе бояться. Говорили, что однажды бродячие огоньки, эти беспокойные духи, направились к ней - и рассыпались, словно от удара, когда она вскинула руку. Брега шагала среди вереска смело, хотя и почтительно, и Иной Народ с улыбкой смотрел на нее - и тихонько уступал дорогу, прежде чем Брега успевала что-либо заметить. В ней, как и во всякой Мудрой, чуяли свою, причастную тайнам холмов и пустошей.
   Как почти все Мудрые, Брега почитала Старейших и Нуаду. А потом появился тот человек, Коломба, ирландец, ученик отшельника, праправнук разбойника Ниалла, некогда державшего в плену юношу по имени Патрик. Еще в Ирландии Коломба основал несколько монастырей, а потом отправился в Шотландию и выстроил монастырь на острове Айона. Говорили, что из Ирландии он был изгнан после того, как тайно списал книгу псалмов у настоятеля Клонардского аббатства и отказался отдать копию. Защищаясь перед верховным королем, он объявил, что написанное в книге принадлежит всем, кто способен ее прочесть, что знание нельзя запереть под замок. В жилах Коломбы текла кровь королевского дома; четверо двоюродных братьев поддержали его, и один из них был казнен по приказу верховного короля. Тогда в Ирландии вспыхнул мятеж, и королевское войско было разгромлено в битве при Кул Древне, потеряв три тысячи воинов убитыми. После этого Коломба, чувствуя себя виновным в том, что пролилось столько крови, покинул родину навсегда...
   Так он и проповедовал, как переписывал книги - не заграждая знания для тех, кто его искал, бродя по Ирландии и потом по Шотландии, стучась в запертые ворота крепостей и не страшась направленных на него мечей.
   Когда старый Иннес после смерти жены решился принять веру, о которой говорил Коломба, Брега ответила, что предпочитает хранить верность обычаям предков. Отец пробовал переубедить ее, но дочь оставалась непреклонна.
   - Ты надеешься встретиться с матушкой, когда умрешь - на небесах, как обещал Коломба, - сказала она. - Что ж, это твой путь. А меня никто не будет ждать после смерти. Я - Мудрая. Вдруг Старейшие разгневаются и лишат меня своего благословения, если я откажусь от них?
   - Бог Коломбы даст тебе силы врачевать, - сказал тогда Гильдас.
   Брега улыбнулась.
   - А если нет? В Старейших-то я уверена. Я все делаю правильно.
   Гильдас последовал примеру отца. В деревне было тогда четыре семьи христиан. Ближайший священник, старый грек по имени отец Панкрасс, жил в Дольдехе, в нескольких часах пути от Скары. Князь Макбрейн придерживался обычаев предков, однако своим христианам не препятствовал ни в чем и порой ходил советоваться к старшему из них, как пошел бы к любому мудрому человеку. В трудную минуту от помощи не отказываются, от кого бы она ни исходила. К тому же князь видел Коломбу своими глазами и даже сидел с ним за одним столом, слушая его речи. Он признавал, что Коломба мудр и что в книгах, которые тот читал, есть истина. Бог, который умер и воскрес - сильный бог. Смущало его другое. "А как же те, кого мы чтили до сих пор? - допытывался князь. - Неужели боги наших отцов - враги того, кто, по словам Коломбы, создал весь мир?". Однажды он целый вечер просидел с Иннесом, отцом Гильдаса, пытаясь вникнуть в смысл его слов, однако остался при своем. Отец часто жалел потом, что ему недостало учености и красноречия, чтобы убедить князя... "Я не Коломба", - с сокрушением сказал он.
   Вечером Брега вышла из дома и увидела Бойда, сидевшего под навесом.
   - Ты что тут делаешь? Гляди, не вздумай обрывать мою траву.
   Бойд провел по лицу рукавом, отчего оно отнюдь не сделалось чище.
   - Как мне быть, Брега? - жалобно спросил он. - Мне велели просить прощения за то, что я сделал, а он не желает меня прощать... а я... а я...
   Бреге показалось, что мальчик вот-вот расплачется. Но он усилием воли совладал с собой и подавил слезы - Бойд вспомнил, что он уже взрослый, почти воин и скоро получит меч.
   - А я не нарочно! Оно как-то само случилось...
   - Но-но, - сурово перебила Брега. - "Не нарочно, оно само" - так только маленькие дети говорят. Ты же не маленький?
   Бойд шмыгнул носом и выпрямился.
   - Я не знал, - угрюмо сказал он. - И я не хотел его обидеть.
   - Вот так-то лучше. Что ж, иногда приходится полной мерой расплачиваться за то, что мы делаем по незнанию. Если ты готов ответить за свой поступок, как мужчина, я скажу тебе, что делать. Тогда беда не будет преследовать тебя по пятам.
   Мальчик вздохнул.
   - Я готов ответить... как мужчина.
   Брега пристально посмотрела на него.
   - Не бойся, никто не потребует твоей крови. Проси у того, кого ты обидел, прощения до тех пор, пока собственными устами он не скажет: "Я тебя прощаю". Я, Брега из Скары, говорю тебе: ты не войдешь в свой дом, пока не получишь прощения. Так и скажи матери, когда она будет тебя звать, и упаси вас обоих боги нарушить мой зарок. Я кладу его, чтобы с тобой не случилось худшего, запомни.
   - Это тяжело, - пожаловался Бойд.
   - Это справедливо. Тогда удача не отвернется от тебя, боги не будут гневаться, и тот, кого ты обидел, уж точно не пошлет тебе вслед проклятие. Выбирай, чего ты страшишься больше.
   Брега знала, что долго раздумывать нет времени. Мальчик, пускай и случайно, причинил чужаку зло, и Кромальхад, сын Бронаг, его не простил. Он как будто увертывался, этот странный ирландец, не похожий на ирландцев. Он отказывался говорить и слишком долго таил обиду на мальчишку... так долго, что впору было заподозрить неладное. Что если гость собрался мстить или наложить на Бойда проклятие? Кто его знает, этого чужака, пришедшего из неведомых краев, хмурого и неразговорчивого. Упаси боги, проклятие легло бы не на одного Бойда, а на весь клан.
   Брега испугалась. А вдруг их вздумал навестить Неблагой охотник, притворившийся человеком? Но ведь Гильдас, впустивший незнакомца в дом и разделивший с ним хлеб, наверное, почуял бы, что дело нечисто. Пускай вместо того чтобы повесить над дверью подкову или рябиновую ветку, брат начертил на стене крест, до сих пор бог Коломбы хранил его не хуже, чем Старейшие хранили Брегу. Иногда ей казалось, что Гильдас совершенно бесстрашен, что ее многолетнее ученичество прошло даром и не принесло никаких плодов. Выходя в холмы и на пустошь, туда, где ее мог заметить Иной Народ, Брега подавляла в себе страх и старалась всё делать правильно, как ее учили другие Мудрые. А Гильдасу... ему как будто нечего было подавлять. Он просто знал, что с ним не случится ничего дурного - ну или надежно уверил себя - но, так или иначе, Гильдас ходил по холмам уверенной походкой человека, отошедшего от своей двери не более чем на десяток шагов. Чего-то здесь Брега не понимала. Брат не бахвалился, нет, и не бросал Иному Народу вызов, он вообще не хотел ни враждовать с ним, ни привлекать к себе на службу, как Морэг из Комханна - и потому не платился за свою самонадеянность.
   Гильдас как будто забыл о том, что Иной Народ бывает опасен и мстителен - точнее, что-то позволило ему об этом забыть, поскольку приняло под свою защиту. Иногда Брега завидовала брату.
   И тогда она подумала: пусть мальчишка проведет ночь на дворе, замерзнет и испугается, пусть лучше не вернется домой... что угодно, лишь бы в поселок не вошло неведомое зло, будь то проклятие, болезнь или любая другая беда, которую мог навлечь на них разгневанный чужак. Пусть Бойд получит прощение заслуженно, если на то будет воля Старейших - и оно достанется парню нелегко.
   Теперь нужно было сделать так, чтобы Кромальхад его все-таки простил.
   "Чужак, чужак... он до сих пор чужой для нас, - рассудила Брега. - Так пусть станет своим! Он не посмеет от этого отказаться - и тогда уже не сможет навредить клану, как если бы ничем не был с ним связан".
   Оставив Бойда под навесом, Брега надела плащ и отправилась к брату. Легким кивком приветствовав Гильдаса, она без дальних слов обратилась к Кромальхаду, стругавшему миску у очага:
   - Отныне здесь ты - уксх мак, приемыш. В клан нельзя войти без кровного родства, но Скара принимает тебя, сын Бронаг. Если хочешь, чтобы твои друзья или родные, которые сейчас далеко, узнали об этом, сегодня подходящая ночь.
   - И кто же понесет им весть обо мне? - насмешливо спросил Кромальхад. Кажется, эта женщина в плаще из козьей шкуры, растрепанная, в грубых башмаках, мнила себя всезнающей.
   Однако Брега ничуть не смутилась. Она ответила Кромальхаду такой улыбкой, что он сам на мгновение оторопел.
   - Тебе это лучше знать, - сказала она. - Если не веришь мне, просто не выходи ночью из дому, только и всего.
   Кромальхад повернулся к Гильдасу.
   - А ты что скажешь?
   Тот пожал плечами.
   - Брега умеет видеть и слышать - и то, что ходит во тьме, видит и слышит ее. Мне служит надежной защитой имя Йесу. А что защитит тебя?
   - Мне не нужна защита, - буркнул Кромальхад.
   Они как будто и вправду не понимали, что он сильнее любого из них. Ночь не страшила его так, как обыкновенных смертных, потому что он был частью ее, и существа, которые бродили там, были ему не чужими...
   Или нет?
   Кромальхад решил: будь что будет. Если его не узнают, если ему суждено столкнуться с заплутавшим Неблагим охотником или с огненным псом, который не распознает в нем Иной крови - что ж, значит, такова судьба.
   Он вышел из хижины, едва перевалило за полночь. Луна пошла на убыль, ветер так и свистал, насквозь пронизывая одежду. Кромальхад прошел вдоль края утеса. Выло и стонало на пустоши, выло и стонало в море... страха он не чувствовал, но не чувствовал и знакомого зова. Пусто было в небе, пусто на земле. Никто не видел его, не звал присоединиться к охоте или веселому пиру. Кромальхад на всякий случай кликнул Фиахну, хоть и знал, что она наверняка прячется, чтобы не угодить в когти к сове. Да и захочет ли она вообще показываться после того, как люди убили ее брата? Лишить Кромальхада друзей - вот это было жестоко.
   Ему мучительно захотелось перекинуться, хотя бы ненадолго взмыть в серебристое небо...
   ...и тогда он услышал то ли стон, то ли всхлип.
   В этом звуке не было угрозы, только страх, и все-таки Кромальхад прянул в сторону. Никогда не знаешь, что может подстерегать тебя во мраке.
   Под оградой, скорчившись, сидел Бойд.
   Кромальхаду неприятно было его видеть, он хотел уйти - но не ушел. Бойд, заплаканный и испуганный, беспомощный, как птенец, вызывал жалость, а вовсе не гнев.
   - Почему ты сидишь здесь? - спросил Кромальхад.
   Это прозвучало чересчур резко, как будто он бранил Бойда - и тот съежился еще больше, глядя на Кромальхада снизу вверх.
   - Я не могу вернуться домой, - глотая слезы, сказал мальчик.
   Ему было страшно, и он замерз, но не осмелился нарушить приказ Бреги.
   - Почему? - удивился Кромальхад.
   Бойд вздохнул.
   - Потому что ты не простил меня.
   Кромальхад сел на камень рядом с ним. Он пытался пробудить прежние чувства, вспоминая окровавленное тельце Фиаха у себя на ладонях, - и не мог больше ненавидеть Бойда. Теперь мальчик вызывал только сострадание и, что было совсем неожиданно, какое-то странное уважение. Кто бы ни отдал такой немилосердный приказ, но Бойд провел полночи на дворе, при зловещей ущербной луне, под вой и свист ветра, без всякой защиты... и все-таки не ушел под крышу, хотя, наверное, очень хотел сбежать. Он, как последний уцелевший воин, защищал деревню сам не зная от чего, но от чего-то очень страшного.
   Бойд снова всхлипнул. Плакать рядом с Кромальхадом ему явно не хотелось, но он так устал и замерз, что уже не владел собой. Даже сидя за три шага, Кромальхад чувствовал, что мальчик непрерывно дрожит. С трудом разомкнув губы, он произнес:
   - Я прощаю тебя. Не плачь и ступай домой.
   Бойд недоверчиво взглянул на него, а потом, не говоря ни слова, медленно поднялся и зашагал восвояси.
   Он стал взрослым в ту ночь.
   Гильдас ждал Кромальхада, сидя у очага. Когда тот вошел, лекарь протянул ему чашу, а сам, повернувшись в ту сторону, где на стене были нарисованы две линии, осенил себя знаком креста.
   - Зачем? - подняв брови, спросил Кромальхад.
   - Я благодарю Бога за то, что ты вернулся целым и невредимым.
   Кромальхад нахмурился.
   - Со мной ничего не могло случиться.
   - Кто может быть в этом уверен?
   Кромальхад хотел ответить, что он-то уверен... и осекся. Не так давно он был твердо уверен, что никто и никогда не лишит его благословенных Даров Морриган. И тогда он смягчился.
   - Да, - сказал он. - Ты прав. И я благодарен тебе за то, что ты вверяешь меня покровительству своего бога. Если тебя это не обидит, я буду просить моих богов, чтобы они хранили твой путь - хотя, кажется, ты не нуждаешься в их покровительстве. Я никогда еще не видел, чтобы человек держался так смело, как ты.
   Гильдас с сомнением взглянул на него.
   - Смело? А мне-то думалось, что рядом с Брегой я кажусь робким, как ребенок.
   Он говорил серьезно, но Кромальхад все-таки расслышал в его словах чуть заметную лукавую смешинку.
   - Брега боится... - он хотел сказать "нас", но успел поправиться: - их. Иной Народ. Она - как борец перед схваткой, который расхаживает по кругу и пыжится, чтобы показаться больше. Но если противник окажется намного сильнее и никакие ухватки не помогут, придется ей ложиться носом в землю и просить пощады. А ты...
   Он поставил чашу и чуть придвинулся боком, а потом осторожно, даже как будто робко протянул руку к Гильдасу. Тому показалось, что на его плечо легла птичья лапа - так скрючились пальцы Кромальхада, цепляясь за него. Повернув голову направо и налево, по своему обыкновению, чтобы рассмотреть собеседника двумя глазами по очереди, Кромальхад сказал:
   - Я надеюсь, что с тобой никогда не случится ничего дурного. Я хочу, чтобы ты был моим другом здесь.
   Гильдас не стал спрашивать, будет ли сам Кромальхад ему другом. Он понял: это было большее, что тот мог ему сказать, здесь и сейчас.
  

Глава V

   Кромальхад привязался к Гильдасу - сильнее, чем ожидал. Он шел за ним, как идет путник за проводником по незнакомой горной тропе, и незаметно для себя подступал все ближе, делался все доверчивей. Он перестал сторониться, когда Гильдас садился рядом на скамью, внимательно наблюдал за ним, когда тот ходил по дому, а потом даже начал увязываться следом, если Гильдаса звали к больному. Под пристальным взглядом Кромальхада лекарю иногда становилось не по себе... Кромальхад был все так же горд и независим, но теперь в его взгляде читалось что-то тоскливое, как у ручного животного, которое боится, что хозяин сейчас уйдет. Гильдас удивлялся поначалу: неужели Кромальхаду интересно смотреть, как он обихаживает больных, печет хлеб, латает одежду? Он хорошо помнил, с каким пренебрежением этот пришлый ирландец относился к Скаре и ее делам. Кромальхад смотрел напряженно, словно пытался запомнить каждое движение.
   Ему понемногу становилось интересно все, что было связано с людьми... поскольку оно было связано с Гильдасом. Лекарь из Скары сделался для него провожатым в непонятном, незнакомом и по-своему любопытном мире людей, как только Кромальхад оставил прежнюю неприязнь. Он по-прежнему держался настороже, смотрел угрюмо, мало с кем разговаривал, но Скара привыкала к Кромальхаду, и Кромальхад привыкал к Скаре. Видали здесь и не таких нелюдимов. Брега была права: клан принял чужака, и он не посмел от этого отказаться. Кромальхад не любил людей, но, во всяком случае, он перестал их презирать, потому что у него появился друг.
   Они разговаривали обо всем - точнее, Кромальхад больше спрашивал, боясь сказать лишнее, а Гильдас отвечал. Что за человек Коломба и какова его вера, как устроен мир, кто в нем самый сильный... Кромальхаду мучительно хотелось это знать. Прежний мир - мир Иного Народа - отверг его, а то, что было открыто Гильдасу, пугало Кромальхада. Он знал, что туда ему нет входа; половина Иной крови властно звала его назад, туда, где пустое серебристое небо озарялось сполохами Дикой Охоты, а холмы пели голосом Морриган. "Что мне делать? Кто я?" - безнадежно спрашивал себя Кромахи. Он уже почти смирился с тем, что заперт в человеческом теле и обречен жить среди смертных - долго-долго, может быть, до самого конца, каким бы ни был этот конец. Но что потом? Что потом? "Нуаду, примешь ли ты меня?" - кричал Кромахи.
   Нуаду молчал.
   "Ты сын человека", - сказал когда-то Старейший.
   "Будь проклята человеческая кровь во мне!" - отвечал Кромахи.
   Поначалу он смирился со Скарой, как пленник смиряется с темницей, откуда нет выхода до самой смерти. Гильдас скрасил ему безрадостное заточение - а потом Кромальхад научился улыбаться, видя его.
  
   Однажды весной Гильдас спросил:
   - Хочешь пойти со мной в Байл?
   - Зачем? - спросил Кромальхад.
   - Скоро день, когда наш Бог призвал своего Сына к себе на небо.
   - И тот взлетел к нему? - живо спросил Кромальхад.
   Гильдас улыбнулся.
   - Да, можно и так сказать.
   - И в Байле расскажут, как можно человеку летать без крыльев? - не унимался Кромальхад.
   Гильдас вздохнул.
   - Я же говорил тебе... если бы Сын Божий хотел, чтобы Его ученики научились летать, Он бы взял их на небо сразу. А они, когда Он вознесся к Своему Отцу, разошлись с великой радостью. Понимаешь?
   Кромальхад серьезно задумался.
   - Я понимаю, - наконец сказал он, нахмурившись. - Они радовались тому, что увидели своего бога живым. Но в этом нет ничего удивительного, Старейшие тоже умеют воскресать.
   - Они радовались тому, что узнали истину и стали свободны. А еще они должны были выполнить свое предназначение здесь, на земле. Заслуженная награда всегда лучше незаслуженной.
   Кромальхад помрачнел... видно было, что ему хотелось о чем-то спросить, но он не решался.
   - Там, в Байле, будет говорить Коломба?
   - Нет. Может быть, его ученик.
   - Тогда, пожалуй, я останусь здесь.
   Ему хотелось крикнуть: "Свободны? Люди не могут быть свободны, они - рабы своего хрупкого тела, своей недолгой жизни. Они ни над чем не властны и ни в чем не вольны. Какую истину мог открыть им Йеса, сын бога и земной женщины? Если его мать была смертной, значит, он знал, как тяжело быть слабым и беспомощным; но если его отец был богом, значит, Йеса умел облегчить себе это бремя. Если он поделился этим знанием с людьми, он и вправду велик... Какая тайна может быть выше для того, кто обречен на страдания, телесную дряхлость и смерть?".
   - Какой главный закон у вашего бога? - спросил Кромальхад.
   Гильдас задумался... он, видимо, подбирал слова. Наконец он ответил:
   - Возлюби Бога и возлюби ближнего своего, как самого себя.
   - И всё?
   - И всё.
   "Конечно, они открывают самые сокровенные тайны только посвященным. Это правильно", - подумал Кромальхад и успокоился. Вслух он повторил:
   - Пожалуй, тогда я останусь здесь.
  
   В Байле Гильдас задержался дольше, чем рассчитывал. Он думал остаться только на Вознесение, а потом вернуться в Скару, но в Байле ждали отца Уисдина с Айоны, и Гильдаса словно толкнуло... Он чувствовал, что Кромальхад не находит себе места, что он из тех людей, которые не знают покоя и вечно бродят по земле в поисках ответов на самые сложные вопросы. "Может быть, - думал Гильдас, - отец Уисдин скажет что-нибудь такое, что обрадует Кромальхада. Уисдин не только мудр, но и добр... еще никому он не отказал в совете. Может быть, он объяснит мне, как утешить друга".
   Гильдас решил непременно дождаться гостя с Айоны. Он, конечно, немного покривил душой: ему захотелось бы послушать ученого отца Уисдина, даже если бы он не надеялся спросить у него совета. В конце концов, в Скаре не было своего священника, хоть местные христиане и поговаривали о том, чтобы пригласить к себе кого-нибудь, пускай молодого и ничем не прославленного, если община разрастется хотя бы до пятнадцати человек. Конечно, не всем везет так, как жителям Драмма, чей священник, отец Андра, однажды исцелил слепого, но ведь нужно с чего-то начинать. Может быть, их пастырю суждено будет прославиться именно в Скаре?
   Гильдасу очень хотелось побыть среди собратьев по вере.
   Отец Уисдин с Айоны прибыл на Вознесение и пообещал остаться до Троицы. За трапезой он беседовал со слушателями; а когда отец Уисдин отправлялся на короткий отдых или на службу - в честь большого праздника и именитого гостя в Байле служили по-монастырски, непрерывно - тогда люди собирались и продолжали говорить друг с другом. Одни жили в доме князя, другие ночевали, как странники, по семьям, из милости - но Байл гудел разговорами, и всюду, где сходились двое или трое, там был Христос. Так, во всяком случае, казалось Гильдасу.
   Байл не походил на Скару. Во-первых, здешний князь был христианином, и веру Патрика и Коломбы вслед за ним принял почти весь его клан. В этом большом поселении - вдвое, если не втрое больше Скары - веры отцов и дедов по-прежнему придерживались лишь несколько семей. Здесь, как и в Скаре, была своя Мудрая - но была и своя церковь, и собственный священник, и даже школа, совсем как на Айоне, под рукой Коломбы. Конечно, воинов здесь тоже хватало - никто не сказал бы, что Байл беззащитен, что его мужчины, как монахи, предпочитают книгу оружию - но в большом зале пели хвалу не только тем, кто мог перепить десятерых и притащить на плечах живым связанного вепря. Здесь, как и в Скаре, вечерами горланили и бахвалились дружинники, но любили здесь и остроумные негромкие беседы, и живое книжное слово, и занятное наставление. В Скаре мирного книжника, пришедшего говорить о Боге, приняли бы почтительно, как требует закон гостеприимства, но, вздумай он обратиться к князю с поучением, ответом ему была бы снисходительная усмешка... Старый Макбрейн, опытный воин, держал ворота открытыми для всех, кто являлся в его крепость с добром, и не препятствовал своим людям принимать любую веру, какую им вздумается, хотя сам склонен был считать Патрика и Коломбу, в лучшем случае, чудаками. "Сила моя - в Нуаду", - с гордостью говорил он. Однажды, лет десять назад, схватился с ним пришлый проповедник, взявшийся разъяснить старому князю, что Йеса заповедал любить врагов, но добился лишь того, что князь, любуясь своей силой, тогда еще отнюдь не шедшей на убыль, взял боевой топор и одним ударом, на глазах у побледневшего гостя, развалил пополам дубовую доску. "Вот что будет моим врагам! Пусть приходят, да возлюблю их!" - со смехом сказал он.
   Не с того - думал Гильдас - ох, не с того нужно было начинать разговор... Владыка Скары, искренне развлекавшийся кровавой войной кланов, немало удивился бы, если бы ненавистные Комгаллы сложили оружие. Больше всего он боялся утратить телесную силу - силу, которая позволяла ему перепить десятерых и притащить на плечах живым связанного вепря.
   Здесь, в Байле, ненавидели кровавые распри, хоть и принимали их как неизбежное - но и только. Князь, как положено, расставлял дозоры и следил за надежностью крепостных стен, но он изгнал бы любого, кто ради похвальбы вздумал бы искать ссоры и лелеять былую вражду - и сам не стал бы хвататься за топор, чтобы доказать собеседнику свою правоту. Он и так знал свою силу. Лорд Байла, принявший слово Патрика и Коломбы, просто знал, а потому с тонкой улыбкой слушал споры, разводил тех, кто чересчур горячился, и был спокоен - так же спокоен, как отец Уисдин.
   Гильдас завидовал этому удивительному спокойствию. Слишком тяжело ему было в Скаре, где вечно приходилось отстаивать свою силу против сильных - против тех, кто смотрел на него со снисходительной улыбкой, когда он в очередной раз не засиживался на пиру у князя или отговаривался недосугом.
   В Скаре Гильдас с особой остротой чувствовал свою слабость. Там он был вечно как в плену, среди недобрых, насмешливых чужаков. Хотя, видит Бог, он любил Скару, любил как мать... а отца искал где-то в другом месте.
   В Байле он жил в доме своего давнего друга, по имени Инрейг - тот был родом из Скары, в детстве они с Гильдасом играли, вместе приняли крещение, вместе мечтали, как уйдут на Айону в монастырь, а потом Инрейг женился на девушке из Байла, христианке, и решил войти в ее семью, вместо того чтобы отвезти жену к себе... Тогда он ушел из Скары, а Гильдас остался - но иногда, по праздникам, они виделись, и тогда говорили, говорили до утра, с улыбкой вспоминая былые проказы и мечты. Шло время, у Инрейга родился ребенок, затем другой, его жена уже носила третьего и не снимала с лодыжек и запястий крашеные шерстяные нити, как делали ее мать и бабка, и в дружеской беседе Инрейг, соблазняя друга картиной семейного довольства, все чаще звал его в Байл насовсем.
   - Здесь ты будешь среди своих, - говорил он. - Найдешь себе жену, построишь дом... Твой отец стар, он принадлежит Скаре и ему не вырвать корней из родной земли. Брега тоже не станет горевать. К тому же Скара не останется без лекарей, если ты уйдешь. А может быть, ты уже приглядел себе невесту дома, потому и упрямишься?
   - Нет, нет, - отвечал Гильдас. - Никого я не приглядел.
   На самом деле, он с завистью смотрел на друга, на его семью, на Байл - стойкий, спокойный, не знающий трескучего бахвальства. Поселок попросту не нуждался в этом, как не нуждается взрослый мужчина в том, чтобы ежеминутно выпячивать грудь и сжимать кулаки. Многие вещи, окружавшие Гильдаса дома, казались в Байле ненужной суетой.
   Иногда Гильдас думал, что именно так выглядит рай.
   "Остаться, остаться здесь", - твердил он себе после разговоров с Инрейгом, укладываясь спать и слушая, как ровно дышат во сне дети. Что держало его в Скаре? Крепость не осталась бы без лекаря - Брега хорошо умела врачевать - а отец спокойно доживал свой век, не страдая от голода и холода. Иннес верил по-стариковски тихо; он, вероятно, не терзался бы, даже если бы среди соседей у него вовсе не оказалось единоверцев. А Гильдасу хотелось говорить, спорить, слушать беседы, вместе молиться...
   В Скаре был Кромальхад.
   "Но он уже не нуждается в моей помощи, - говорил себе Гильдас. - Кромальхад обжился в поселке, его принимают как равного. Если он захочет остаться там и стать воином Скары, я отдам ему дом и хозяйство, чтобы он не ютился больше под чужим кровом из милости. Может быть, Кромальхад скоро женится и заведет семью - ну а если захочет уйти вместе со мной в Байл, что ж, я буду только рад...".
   И тут же с грустью признавал: Кромальхад не приживется в Байле. Вообще Гильдас часто вспоминал о друге во время служб и бесед - о его мучительном беспокойстве, о постоянных ненасытных расспросах, о желании знать, дал ли Бог своему Сыну крылья. Зачем ему это было нужно? Слушая про "вся дни до скончания века", Гильдас в очередной раз думал, что Кромальхад не понял бы, почему Христос оставил учеников жить и мучиться на земле, вместо того чтобы забрать их с собою в блаженное небесное королевство... Он хотел поговорить об этом с отцом Уисдином, но тот был почти непрерывно занят, и казалось как-то неловко лишний раз тревожить ученого человека, которому и без того со всех сторон докучали просьбами. А главное, Гильдас сам толком не знал, о чем он все-таки хотел спросить.
   На Троицу отец Уисдин говорил о райском саде, созданном для человека - о том, как люди и животные жили там вместе, как вся земля была для человека цветущим садом, который он радостно возделывал, как он звал по имени любого зверя и каждую травинку, и земля радостно откликалась на его зов. Говорил он и о том, как это закончилось из-за человеческого греха - и худо стало не только человеку, но и всей земле.
   - Вся стенающая тварь, - говорил отец Уисдин, - отныне ждала от Господних сынов откровения, но не могла его получить. Лишь изредка появлялись на свете люди, которые словно творили рай вокруг себя, хотя бы ненадолго. Так вороны прилетали к пророку Илии, радостно служа ему, точь-в-точь как птицы и звери некогда служили человеку в светлом райском саду. Но потом на землю пришел Христос, Сын Божий, Бог и Человек. Ему повиновались ветер и волны, и все стихии мира сего знали, кто вошел в мир. Вода и огонь могут погубить человека, земля может восстать против него - но Творца слушаются все стихии, притом с любовью, а не так, как бесы, которые тоже Ему повиновались, но и ненавидели. Христос умер за нас и прошел путем смерти, а потом воскрес, чтобы и мы воскресали, и восшел на небеса. Это то, что Он сделал для нас, братья. А затем Он основал Церковь, собрание людей. И когда исполнятся все сроки, когда созреет плод Церкви, тогда мы снова будем ходить без страха по земле, не боясь заблудиться ночью в холмах, или встретить хищного зверя, или иную какую тварь, потому что все стихии мира будут видеть в наших лицах Свет лика Творца.
   Это было понятно слушателям, и всех всколыхнуло: никто не чувствовал себя вполне свободным от страха оказаться ночью в холмах или на пустоши. Там по-прежнему таились неведомые, зачастую злые существа, не укрощенные даже словом Патрика и Коломбы. После проповеди собравшиеся попросили у отца Уисдина беседы, и тот, хотя и усталый, не смог отказать. Поначалу, впрочем, он больше молчал и только слушал, а люди вокруг него говорили сами - рассказывали разные истории, делились пережитым, со смехом, а иногда и с дрожью вспоминали, как удавалось им разминуться с обитателями холмов и пустошей. Отец Уисдин слушал с интересом, с ласковой улыбкой...
   - И тогда закрутился вокруг меня вихрь, а я понимаю, что вихрь-то это непростой, - негромко говорил кто-то, постукивая ладонью по столу в такт своим словам. - Попадешь в него - считай, пропала твоя голова, не выберешься. Старики говорят - Иной народ пляшет, свадьбу играет, не дай бог чужому затесаться.
   Слушатели кивали: так, правильно.
   - Ну, взял я нож, молитву прочел и швырнул его прямо в вихрь, в самую середку. Тут визгнуло, и ветер мигом улегся. Подошел я нож поднять, а он в дорогу воткнулся, торчком стоит, и на лезвии кровь. Это я, стало быть, кого-нито из них поранил. А если бы не додумался нож бросить, вовек бы мне не выбраться...
   - Верно, верно, и у нас такое видали, - живо подхватили с другого конца стола. - Я слыхал еще - ученые люди говорят, это ведьмы пляшут, бесы, значит, потому от них молитва и помогает.
   - Про ведьм не знаю, не скажу, - зазвучал чей-то решительный бас, - а вот что Иной народ - это верно. Благой или там Неблагой - как повезет, только от Неблагого ты ни крестом, ни пестом не отмашешься. Люди врать не станут.
   - А Коломба...
   - Так то Коломба. А мы покуда, видать, ума-разума не набрались. Отец Уисдин верно говорит: света в нас маловато. Коломба шел - сиял, а мы только что чадим, как плошки...
   - У нас вот было - шел я полем, вдруг откуда ни возьмись - черный пес, глаза как уголья...
   - Все мы - малые плошки, но и плошка в нужде хороша, чтобы лоб не расшибить. Какой-никакой в нас свет, а нам его беречь. Только не так беречь, чтобы освещал он одно наше жилище, а так, чтоб был виден всем...
   Гильдас пристально вглядывался в полумрак большого зала, но лица говорившего толком разглядеть не мог - кто-то был нездешний, может быть из тех, кто пришел с отцом Уисдином. Говорил невидимка вовсе попросту, но слушали его, мгновенно затихнув, боясь пропустить хоть слово. Видно было - держит речь человек много повидавший, с испытующим умом, пускай и неученый.
   - Я так думаю, братья, - продолжал голос в полутьме, - вот отец Уисдин говорил нам про учеников Йесы, про Питера и Андру, как они отправились по земле проповедовать. А ведь в любом из нас зажжен тот же огонь, что и в них - не зря были они простыми людьми, хотя и избранными от Бога. Стало быть, каждому под силу их подвиг. И если будем таить мы огонь от других, скрягами и глупцами назовут нас. Кто запрет свечу в сундук, тот не осветит даже собственного жилища. Кто не даст огня замерзшему и не пустит заплутавшего к своему очагу, того проклянут и люди, и земля. Обычай требует делиться огнем, и вы, братья, это знаете.
   - Огня дают тому, кто просит, - возразили с другого конца.
   - Питер и Андра несли свой огонь сами, не дожидаясь просьб. Будем нести и мы...
   "Как это просто, оказывается, - думал Гильдас. - Не каждый способен попросить огня. Посветить тому, кто сбился с пути и блуждает во мраке, позвать его к своему костру - это закон, и смерть пойдет по пятам за тем, кто его нарушит. Позволивший путнику сорваться в пропасть будет проклят в горах, на холмах и на пустошах. Это обычай нашей земли, он всем нам хорошо известен, и мы его блюдем и учим ему детей. Отчего же я вдруг забыл о нем, отчего решил схорониться со своей светильней, дарованной мне от Господа, за крепкими стенами Байла, словно в сундуке? Немногих бы обратили Христовы ученики, если бы собрали свою общину в одном городе или даже в одном доме и до конца своих дней не выходили бы из него!"
   Ему стало вдруг и стыдно, и весело. Господи! Как легок его подвиг по сравнению с испытаниями апостолов, и даже от этого легчайшего труда он хотел уклониться. Ни смерть, ни мучения не грозили ему в Скаре. Он хотел сбежать в Байл, к друзьям и единомышленникам, потому что испугался пренебрежения, ожидавшего его дома, потому что был обижен и сердит на сородичей, не желавших немедленно пойти с ним одним путем. Не они гневались на Гильдаса, как язычники на апостолов, а он на них! За то, что они были к нему равнодушны и даже подтрунивали иногда, за то, что не признавали в нем носителя единственной великой истины, словно не замечали света, которым, как казалось Гильдасу, должно было сиять лицо любого, добровольно принявшего слово Йесы, Божьего Сына. Он впервые задумался: так ли был ярок этот свет, если даже ближайшие соседи и Брега не обращали на него внимания? Мимо жарко горящей светильни не проходят безучастно...
   Нет, он вернется в Скару и будет для них как апостол. Если не словом - он не златоуст - то всей жизнью своей. Свет, который дарован ему, он понесет всем, и в первую очередь Кромальхаду, с его ненасытимой жаждой знания и мечтой о крыльях, таких, какие некогда обрел Сын Человеческий, возвращаясь в свое блаженное небесное королевство, и какие сулил Он всем остальным, исполнившим до конца свой долг здесь, на опасной, мятежной и бесконечно любимой земле.
   Ибо здесь был рай.
  
   Гильдаса не было дома две недели.
   Кромахи тосковал.
   Он сам не сознавал до сих пор, насколько он, оказывается, привык к Гильдасу, к тому, что друг все время рядом. В свите Морриган и в Доме Нуаду у Кромахи не было друзей, кроме верных ворон. Были те, с кем вместе он пировал или охотился, но не более... За долгие годы изгнания, которые Кромахи провел в горах после стычки с Ураганом, никто не навестил его. Остальные, конечно, боялись гнева Нуаду - ведь Крылатый угодил в опалу - но все-таки, думалось Кромахи, если бы у него были настоящие друзья, они не испугались бы немилости Старейшего. Фиах и Фиахна, например, не испугались. Нуаду, конечно, попросту не было до них дела, но Кромахи не сомневался: даже если бы Старейший гласно запретил его навещать, Фиах и Фиахна все-таки прорвались бы к нему, невзирая на запрет. А кроме них...
   Может быть - думал Кромахи - Иной народ не умеет привязываться душой к тем, кто наполовину не их крови. Он-то видел, как шумно и беззаботно веселились в Доме Нуаду, как клялись в вечной дружбе, как отправлялись на поиски приключений и, бывает, как мстили друг за друга... Одному ему не удавалось найти себе товарища, пускай его и не сторонились открыто. "И там тоже принимают в свой круг только посвященных", - с горечью думал Кромахи. Порой ему было больно и досадно, что Гильдас отказывался открыть тайну, которая делала его таким спокойным и уверенным. Кромахи казалось: только бы вызнать этот секрет, и тогда он тоже перестанет мучиться. Нестерпимо было стонать от боли, не смея даже обмолвиться о причине своих терзаний...
   И вот Гильдас ушел - ушел туда, где были его друзья, такие же люди, как он сам, и, вместо того чтобы поскорее вернуться, наоборот, задержался, как назло. Он ведь знал, что Кромахи ждет его в Скаре! Может быть, Гильдас и сделал это назло, нарочно, чтобы наказать Кромахи за то, что тот не пошел в Байл вместе с ним? Или он попросту позабыл о нем, как только оказался среди своих... точно так же, как позабыли о Кромахи прежние приятели, когда Нуаду отправил его жить в лесную хижину на земле злополучного ирландского короля? Да, конечно, зимой, вскоре после появления Кромахи в поселке, Гильдас тоже уходил на какой-то свой праздник, но ненадолго - и тогда Кромахи еще было все равно...
   От тоски он перестал есть - так отказывается от пищи животное, когда хозяин пропадает надолго. "Так ему и надо, - сердито думал он. - Пусть Гильдас пожалеет, что не остался здесь". Кромахи провел без еды три дня, а потом понял, что ему не позволят умереть. Если он совсем перестанет выходить из дому, если слишком долго не будет показываться на глаза соседям, они встревожатся и придут его навестить. Скара невелика, в ней все на виду. Тогда соседи узнают, что он чуть не умер от голода, заждавшись Гильдаса. И, когда Гильдас вернется, они ему расскажут...
   Еще чего!
   Человеческий разум возобладал над повадками животного. Кромахи побоялся показаться смешным. "Какой позор", - с отвращением думал он, представляя испуганных соседей на пороге, а себя - ослабевшего от голода, простертого на кровати, но живого. Поэтому на третий день, пускай и без всякого желания, он заставил себя съесть лепешку - только одну, лишь бы хватало сил таскать ноги и делать вид, что он угрюм ничуть не больше обычного. Соседи видели его возле дома и не сомневались, что сумрачный "уксх мак" жив и здоров. Хорошо, что никто не интересовался им сверх меры и не заводил лишних разговоров; только Брега как-то раз принесла Кромахи меду и сухих трав. Иногда она перебрасывалась с ним на ходу парой слов через изгородь, хотя никогда не вела долгих бесед... Кромахи не мог понять, боится она его или сторонится просто так, на всякий случай.
   Однажды ночью, спустя неделю после ухода Гильдаса, его охватил страх. А вдруг с Гильдасом что-то случилось по пути, вдруг он провалился в болото, сорвался с утеса или угодил в плен к ненавистным Комгаллам? О Комгаллах из Уски, не знавших жалости ни к старикам, ни к детям, Кромахи уже достаточно наслышался в Скаре. Даже если Гильдас всего-навсего захворал и остался в Байле набираться сил, разве он не нуждался в помощи? Кромахи так живо вообразил себе Гильдаса - слабого, больного, может быть окруженного недругами - что чуть было не сорвался с места в то же мгновение. Ведь он еще не истратил ни одного раза из тех, что дозволил ему Нуаду. Он чуть не полетел разыскивать Гильдаса... но все-таки велел себе оставаться в Скаре. "Вот глупо будет, - говорил внутренний голос, - если ты помчишься к Гильдасу, которому не требуется никакая помощь. Хуже того, может быть, ты застанешь его в кругу друзей, веселого, ликующего, и окончательно убедишься, что вовсе и не нужен ему...".
   О том, что тогда станется с ним, Кромахи не решался думать.
   Наутро вернулся Норри, сын Коиннина, который отправился в Байл вместе с Гильдасом. Он сказал, что Гильдас решил остаться в Байле до праздника Тарнти, иначе Троицы, в честь трехликого бога, явившегося своим ученикам.
   - Долго ждать? - спросил Кромахи.
   - Столько дней, сколько пальцев на одной руке, а может быть, и больше, - ответил Норри.
   Тогда Кромахи убедился, что Гильдас забыл о нем.
   В тот вечер он впервые за долгое время явился в дом князя и сел рядом с Энгусом. На него взглянули с удивлением - Кромальхад нечасто являлся на пир, да и то словно по принуждению, чтоб не показаться неучтивым. Впрочем, ему были рады. Дункан, по своему обыкновению, дружески хлопнул Кромальхада по плечу, и тот даже не поморщился... Новопришедшему подвинули блюдо с мясом, протянули кубок, и до глубокой ночи Кромальхад терпеливо слушал похвальбы и нестройные песни, которые прежде казались ему такими грубыми. На следующий вечер он пришел опять; Дункан издал удивленный возглас и поспешно отодвинулся, давая ему место рядом с собой. Энгус, не склонный к бурным проявлениям радости, сказал насмешливо:
   - А мы уж думали, что ты решил оставить меч и учиться лекарскому делу у Гильдаса. Давно тебя не было видно здесь, сын Бронаг.
   Кромальхад взглянул на него сначала одним глазом, потом другим.
   - Вы рады меня видеть? - спросил он.
   Энгус веско ответил:
   - Рады.
   И так продолжалось пять дней. Кромальхад словно подхватило ветром... он почти все время молчал, как и прежде, но не отказывался от здравиц, пил хмельной мед, не пьянея, и едва успевал поворачиваться от одного к другому: воины Скары, радуясь тому, что гордец-приемыш наконец перестал дичиться, наперебой протягивали к нему кубки. Чванных здесь не уважали, но достойную гордость всегда могли оценить. Кромальхад даже развеселился немного, на свой лад. Когда дружинники Скары, выпив и поев достаточно, принялись меряться силой на руках, он принял вызов Дункана - и, к всеобщему удивлению, уложил его руку на стол. В доме на мгновение воцарилась тишина... а потом грянули торжествующие клики, и даже старый князь Макбрейн одобрительно закивал и велел передать Кромальхаду от себя полный кубок. Тот сидел посреди веселого беспорядка, нахохленный и как будто слегка испуганный. Простодушие жителей Скары, готовых его принять - лишь бы он сам не отталкивал их! - тронуло Кромальхада и одновременно позабавило: вот, оказывается, как легко добиться приязни людей, достаточно лишь показать пару трюков.
   Но разве не то же самое было в Доме Нуаду? Те же похвальбы, те же песни, те же забавы, разве что голоса помелодичнее, кулаки покрепче и противники посильнее... Точно так же там уважали и любили тех, кто ловко боролся, быстро бегал, добывал больше всех дичи, дальше всех бросал копье. Какая разница, смертный ты воин или нет? Будь силен и удачлив; а если недостает силы, будь мудр, или хитер, или обладай каким-нибудь полезным талантом, и тогда наградой тебе станет голова твоего врага, неважно, кто он - Комгалл и Неблагой охотник, и целый вечер тебя будут восхвалять братья по оружию и, быть может, даже сложат о тебе песню.
   Тогда Кромахи понял, что ему всё равно где быть, в Доме ли Нуаду или здесь, со своими новыми товарищами. Здесь, в Скаре, он точно так же мог добиться уважения, и даже большего, чем в свите Морриган, потому что был силен, ловок и хитер. Впрочем, Гильдас как будто не ценил в нем ни силы, ни хитрости... Гильдас вообще непонятно что в нем ценил, он каким-то таинственным образом привязал к себе душу Кромахи, словно наложил чары! Кто знает, может быть, это и были чары. Но рядом с ним Кромахи приходилось смирять себя, а сейчас... сейчас он дал себе волю, и, вопреки опасениям, вопреки всему тому, что говорил Гильдас, люди не оттолкнули его. Они признали в нем силу, а значит, со временем Кромахи мог подняться в их глазах еще выше, стать не просто равным, а лучшим, занять место, подобающее ему по праву. Просто нужно было не упустить случая, сделать что-нибудь такое, что позволило бы ему отличиться - и тогда, тогда...
   Да, он никогда не станет по-настоящему своим в клане, он всегда будет "уксх мак" - приемыш. Что ж, пускай. Не так важно кровное родство со Скарой для того, кто по своим заслугам, быть может, станет ее следующим вождем.
   "Князь стар, и у него нет ни братьев, ни сыновей. Значит, следующим правителем Скары станет тот, кого он назначит своим преемником - а выберет он, разумеется, лучшего воина". Кромахи, сам того не замечая, уже смотрел на молодого Дункана как на соперника...
   - Если бы кто-нибудь мог пробраться в Уску и узнать, не готовятся ли Комгаллы к войне! - воскликнул князь.
   Каждую весну, когда на пастбища выводили молодняк, начинались набеги. Зимой воины набирались сил, сидя у очагов, зато война кланов вспыхивала с новой силой, едва сходил снег. Воевать удобнее, когда не рискуешь свернуть шею на льду. Скара радовалась весне - и точила оружие.
   - Хорошо бы еще разведать, не появилось ли у них новых союзников, - подхватил кто-то. - Говорят, Маккормаки помирились с Комгаллами - те и другие ненавидят нас...
   - Лезть в Уску значит идти на смерть, - решительно сказал Энгус. - Только крыса может вскарабкаться по тамошней стене незаметно. К тому же любого чужака в крепости заметят в два счета.
   - Ха! чтобы пробраться в Уску, нужны крылья.
   Князь с досадой стукнул кулаком по столу.
   - Это речи женщин! А я хочу слышать воинов.
   Внутренний голос тихонько шептал Кромахи: "Ты говоришь, что люди приняли тебя таким, каков ты есть, со всей твоей гордыней, хоть Гильдас и твердил, что этого-де не может статься? А кто научил тебя быть с людьми, кто примирил с ними? Не Гильдас ли?". Кромахи отмахнулся. "Я ничем не обязан Гильдасу. Он только налагал на меня цепи, ничего не давая взамен. Кем бы я был, оставшись в его убогой хижине, вместо того чтобы явиться на пир в дом князя? Последним из последних, почти слугой, в лучшем случае - наемником, которого кормят и одевают, но не допускают в круг равных. Довольно! Я буду ждать решения Нуаду, как ждал до сих пор, но я не обязан сидеть сложа руки. Меня уже признали равным - не так трудно было этого добиться! Значит, теперь нужно сделать так, чтобы меня признали лучшим. Вряд ли это будет намного сложнее. Сын князя погиб в бою с Комгаллами - значит, ближе всех его сердцу станет тот, кто сумеет наилучшим образом им отомстить...".
   - Я могу пробраться в крепость, - негромко сказал он, но отчего-то его услышали все.
   - Куда, в Уску? - уточнил Энгус.
   - Да.
   - Ты ее видел когда-нибудь? Она неприступна.
   - Неприступнее, чем Скара?
   Энгус замялся.
   - Почти, - буркнул он.
   Кромахи не стал излишне любопытствовать.
   - И как же ты туда проберешься? - спросил князь.
   - Это уж мое дело.
   И они тоже не стали излишне любопытствовать. В конце концов, у каждого воина своего секреты.
   - Что ты будешь там делать?
   - То, что ты сочтешь нужным. Я могу пересчитать их воинов и вызнать, нет ли среди них Маккормаков. Могу вызнать, не готовятся ли они напасть в ближайшее время... - Кромахи перевел дух, увидев, что на него смотрят ошалевшими глазами, и продолжал: - Комгаллы не знают меня, я пройду в Уску точно так же, как пришел в Скару - путником, не вызвав подозрений.
   Князь помедлил. С одной стороны, Кромахи еще только предстояло делом доказать, что он настоящий воин, и Макбрейн не прочь был его испытать. С другой стороны, посылать на верную смерть того, кто мог оказаться полезен Скаре и выступить за нее с оружием в руках, было нерасчетливо и глупо...
   Но Кромахи вызвался сам, и препятствовать тому, кто пожелал рискнуть жизнью, дабы совершить подвиг, старый Макбрейн не мог. Князь лично выразил желание знать положение в Уске... если теперь он будет удерживать своих воинов, такой ли он хороший вождь? Отступать от сказанного - удел труса. И его ли дело спорить с судьбой, которая ожидает смельчака?
   Поэтому князь ограничился тем, что сказал:
   - Уска далеко не так гостеприимна, как Скара. Кости тех, кто не понравился разбойнику Комгаллу, валяются на камнях у подножья скал.
   - Комгаллы убивают тех, кто просит приюта? А как же законы гостеприимства?
   Макбрейн вздохнул.
   - Есть много способов убить человека, не нарушая закона. Когда тот, кто ночевал в твоем доме, выходит за порог, закон более не хранит его. Его хранят только боги - если вздумают проявить милосердие. Я скажу, что ты должен будешь сделать, если тебе удастся проникнуть в Уску. Ты храбр, сын Бронаг...
   У Кромахи вырвался хриплый смех, похожий на карканье - такой странный, что его можно было принять за вскрик.
   Когда на стол снова подали мяса и хлеба, к Кромахи подошел Бойд. После того как Брега при всех объявила, что он стал мужчиной, Бойду позволили носить меч и сидеть с прочими воинами Скары - за нижним столом, где теснилась молодежь. Получив оружие первым из своих сверстников, Бойд страшно этим гордился и теперь только и говорил о войне и стычках. Ему отчаянно хотелось отличиться.
   - Гильдас вернулся. Он послал за тобой.
   Кромахи привстал - и тут же опустился обратно на скамью.
   - Передай ему, - сказал он сквозь зубы, - что я приду, когда кончится пир.
   Бойд медлил...
   - Возьми меня с собой, когда пойдешь в Уску! - наконец попросил он. - Я тебе пригожусь, я умею быстро бегать и ловко лазать. Я лазаю лучше всех в Скаре!
   - Нет, - ответил Кромахи. - Я пойду один. Бегать и лазать я умею и сам.
   Он вернулся домой за полночь. Гильдас ждал его, сидя у очага и что-то мешая в котелке, совсем как в тот вечер, когда Кромахи в первый раз позвали к князю.
   - Князь не отпускал тебя? - с улыбкой спросил Гильдас, положил ложку и встал.
   - Отчего же, я сам не хотел уходить.
   Гильдас, шагнувший было навстречу другу, остановился.
   - Что-то случилось? - тревожно спросил он.
   Кромахи с нарочитой беспечностью ответил:
   - Нет, ничего.
   Гильдас не понимал, в чем дело. Кромальхад не приблизился к нему, не протянул руку... усердно отводя глаза, даже как будто с виноватым видом, но в то же время стараясь держаться горделиво, он подошел к скамье и принялся устраиваться на ночь.
   - Послушай, я столько хочу рассказать тебе... - начал Гильдас.
   Кромальхад перебил:
   - Расскажешь завтра. Я устал и хочу спать.
   - Ты не рад меня видеть? - растерянно спросил Гильдас.
   Кромальхад молча дернул плечами. И тогда Гильдас не выдержал.
   - Ты болен? Тебя обидели в мое отсутствие? Да говори же!
   - По-твоему, ты такой сильный защитник, что при тебе никто не посмеет меня обидеть? - насмешливо спросил Кромальхад. - Или, по-твоему, я нуждаюсь в защите и присмотре? Я уже давно не ребенок, Гильдас. Я сам могу за себя постоять.
   - Я не сомневаюсь в этом... прости, если обидел тебя своими словами - я сказал не подумав.
   Гильдас сел рядом на скамью - и Кромальхад отодвинулся.
   - Знал бы ты, сколько я хочу тебе рассказать... в Байле, слушая отца Уисдина, я все время думал о тебе. Мне кажется, он говорил то, что могло бы принести тебе утешение - если ты пожелаешь выслушать...
   Кромальхад перебил:
   - Он говорил очень интересно, да?
   - Да, очень. И...
   - Зачем же ты так рано вернулся? Оставался бы там до осени. Или насовсем.
   Гильдас внимательно взглянул на друга.
   - Я вижу, что ты огорчен и сердит, - медленно проговорил он. - Но ведь я звал тебя с собой в Байл, а ты сам отказался, не так ли?
   Кромальхад снова дернул плечами. Лицо у него было злое и упрямое - и вдруг оно страдальчески перекосилось. Кромальхад сдерживал слезы, точь-в-точь как тринадцатилетний Бойд...
   - Это мое дело - отказываться или соглашаться, - хрипло проговорил он, кое-как справившись с собой. - А ты... ты хочешь держать меня под надзором все время. Хочешь, чтобы я скрывал свою силу. Чтобы был таким же слабым и робким, как ты. Мне это надоело. Ты меня вылечил и приютил, но больше я тебе ничем не обязан.
   Гильдас протянул руку - и на сей раз Кромальхад не просто отстранился, а шарахнулся, как будто его грозились прижечь раскаленным железом.
   - Послушай...
   - Я не желаю тебя слушать! - крикнул Кромальхад хрипло и дико, и от его голоса зашуршали висящие по стенам пучки сухих трав. - Довольно. Я слушал твои разговоры, пока был слабым. А теперь я стал сильным и не нуждаюсь в них. Я не нуждаюсь ни в помощи твоей, Гильдас, ни в твоем руководстве, запомни это. Скоро я сам стану тем, кто управляет другими.
   Гильдас покачал головой.
   - Что тебе наговорили там, у князя?
   Ему показалось, что на глазах у Кромальхада по-настоящему блеснули слезы, но тот немедля отвернулся, так что Гильдасу был виден только его затылок. Как никогда Кромальхад был похож на обиженного мальчика, и у Гильдаса отчего-то волосы встали дыбом...
   - Мне сказали, что я храбр. Что я настоящий воин. Ты никогда мне этого не говорил!
   - Я думал, ты это знаешь и так. Ты пришел в Скару не ребенком, а мужчиной, при оружии.
   И снова у Кромахи вырвался хриплый смех, похожий на вскрик. Он провел рукой по глазам и окончательно совладал с собой.
   - Я устал и буду спать, - злым голосом сказал он, повернувшись к Гильдасу. - Последнюю ночь я провожу здесь. Как только я вернусь из Уски, то перейду жить в дом князя.
   Гильдас вздохнул.
   - Как хочешь. Я не вправе тебя удерживать.
   И тут до него дошло, чтС он услышал.
   - Откуда ты вернешься?!
   - Когда я вернусь из Уски, - медленно и внятно повторил Кромахи. - Я отправляюсь туда на разведку. Это поручение князя. Я сам вызвался.
   - Почему ты сразу не сказал? - крикнул Гильдас.
   Кромахи улегся на скамью и некоторое время лежал молча, глядя в потолок.
   - А зачем? - произнес он наконец и отвернулся к стене.
  

Глава VI

  
   Кромахи отправился в Уску рано утром, один, как и собирался. Бойд и Дункан проводили его до ворот, а потом он велел им возвращаться. Отойдя на две мили от Скары, Кромахи убедился, что за ним не следят, нашел укромное место под большим камнем...
   ...и вылетел оттуда вороном.
   Кромахи словно подхватило и понесло, необыкновенная радость переполняла его - он то взмывал к небу, то камнем несся к земле, то кувыркался в воздухе, словно боясь, что разучился летать. Его крылья так долго не знали свободы, что поначалу двигались неслаженно и робко, но, чем дольше он летал, тем явственнее ощущал свою силу. Кромахи казалось, что он может лететь, не уставая, долго-долго - целый день, и еще один день, и третий... Только бы чувствовать всем телом упругий воздух и видеть, как внизу меняется земля.
   Тогда он радостно каркнул: "Спасибо, Нуаду!" - и полетел, мерно взмахивая крыльями и глядя на солнце. Горы, равнины, реки чередовались под ним, поворачивалась земля, похожая на днище чашки, становясь то темнее, то светлее... Когда внизу попадались человеческие поселения, Кромахи начинал быстрее махать крыльями. Скорее, скорее прочь, подальше от любых напоминаний о том, что скоро он вынужден будет вернуться к людям.
   Гильдас, помнится, радовался тому, что они увидели в Кромахи равного.
   Глупец! Он вовсе не хотел быть равным людям.
   Там, в небе, он привычно видел весь мир в три цвета - черный, белый и алый. Один раз Кромахи удачно разминулся с грозовой тучей, поймав спиной лишь несколько капель дождя, чтобы освежиться. В ответ на очередное его карканье издалека как будто донесся знакомый голос Фиахны, но Кромахи даже ради нее не собирался останавливаться.
   Они еще успеют полетать вместе.
   Сверху все было видно иначе, слышно иначе, пахло по-другому. Кромахи летал до одури, пока не закружилась голова. Он совершенно не устал.
   Тогда он впервые за много часов опустился на ветку дерева и наконец пришел в себя. Солнце клонилось к закату. Кромахи совершенно забыл о ходе времени, чего не следовало делать ни птице, ни человеку. Он не должен был медлить, если хотел успеть в Уску до темноты.
   Кромахи выругал себя за то, что чересчур увлекся: надо было отправляться в Уску немедленно, а полетать в свое удовольствие он успел бы и потом. Но кто же знал, что, оказавшись в небе, он позабудет обо всем?.. Кромахи поразмыслил, не остаться ли ему ночевать в вороньем обличье прямо здесь, на удобном дереве, с тем чтобы полететь в Уску поутру. Но все-таки он решил этого не делать: в одиночку, без стаи или хотя бы без нескольких друзей это было слишком опасно. Если явится сова или иная ночная тварь, она стащит его с ветки, и он не отобьется. Конечно, ворон и сам по себе стал бы для совы нешуточным противником, но Кромахи сомневался, что Старейший оставил ему всю ту силу, которой он пользовался, когда летал в свите Морриган. Тогда Кромахи мог с налету опрокинуть оленя. А теперь, скорее всего, он стал самым обычным вороном, а значит, не справился бы ни с совой, ни с хорьком.
   Но до вечера еще оставалось время, и Кромахи рассчитывал успеть. Главное, добраться до Уски, а там он забьется в какую-нибудь щель или под стреху, где его никто не заметит, и пересидит ночь. Хорьку неоткуда взяться в крепости, ну или он сам будет напуган и осторожен, а сова не полезет слишком близко к людям - в кои-то веки от них будет прок! Воронам, во всяком случае, они благоволили больше, чем совам.
   И все-таки он ошибся. То ли в птичьем облике Кромахи совсем иначе чувствовал время, чем в человеческом, то ли он опять позволил себе увлечься и отклониться с прямого пути, но стало смеркаться, а Уска еще не показалась вдали. Никогда раньше Кромахи не приходилось спешить, чтобы поспеть к сроку - он летал, когда и как хотел - и тогда, залитый лучами закатного солнца, он с досадой прибавил ходу.
   И тут над ним зашумели мягкие крылья.
   Сова комом рухнула сверху, как будто взявшись из ниоткуда, ударила, подминая ворона под себя, сжала когти и все-таки опоздала: Кромахи отчаянным рывком выскочил из смертельной хватки. Кривые когти только скользнули по крыльям, не вонзившись в бока. Кромахи резко ушел вниз, а сова понеслась за ним. Она была крупнее, крылья у нее были намного больше, а главное - она чуяла верную добычу и потому быстро нагоняла. Кромахи, круто свернул, пропуская разогнавшуюся сову мимо себя, завалился на крыло, ударил вдогонку клювом и тут же понял, что нужно не драться, а удирать. В чистом небе он не выстоял бы в воздушном бою - и вдобавок сова, получив удар, разъярилась по-настоящему.
   Кромахи бросился наутек, и за ним, почти вплотную, засвистели огромные крылья. Сова была в своей стихии, а Кромахи в сумерках видел хуже, да и усталость уже давала себя знать. К тому же сова вырвала ему несколько маховых перьев.
   Вдали показались стены Уски, и Кромахи понял, отчего Энгус замялся, так и не ответив толком, насколько неприступно обиталище Комгаллов. Назвать Скару недостаточно укрепленной Энгусу не позволила верность, но Уска... Уска была сущим разбойничьим гнездом. Хотя скалы, на которых она стояла, не были совершенно отвесными - там и сям торчали выступы, а кое-где и росли деревья - зато эти скалы вдвое превосходили высотой подножье Скары... Это была настоящая гора, к вершине которой лепилась крепость, похожая на навершие булавы.
   Сова напала опять, и Кромахи перевернулся в воздухе - удар пришелся в спину, между крыльев. И снова сова промахнулась, не поспела сжать когти, хотя на сей раз Кромахи посчастливилось меньше: они чиркнули по нему, пробившись сквозь густое оперение и оставив кровавые царапины. Он ухнул вниз и замелькал туда-сюда, не позволяя сове нацелиться. Кромахи понимал: чем сильнее он петляет, тем длиннее становится путь до Уски.
   А сил оставалось все меньше.
   Если раньше Кромахи прорезал воздух, как пущенная из лука стрела, то теперь сова была быстрее. Она неслась следом, почти не отставая, то клювом, то когтями касаясь Кромахи, и каждый раз он, почуяв холод смерти, успевал увернуться. Хлопанье огромных крыльев оглушало, а струившиеся от них потоки воздуха мешали держаться прямо. Кромахи болтался на лету, как поплавок на волнах. Если бы сове удалось ударить его крылом, все было бы кончено...
   Она торжествующе заухала, заранее радуясь добыче, и этот звук словно подхлестнул Кромахи. Задыхаясь и чувствуя, что у него вот-вот разорвется сердце, он, уже почти в полной темноте, рискуя напороться на сук, пролетел под росшими на скалах деревьями - и действительно, они на мгновение задержали преследовательницу. Пока она выбирала дорогу, Кромахи перевалил через стену Уски. Тут сова настигла его вновь, и он оставил у нее в когтях еще одно маховое перо, прежде чем камнем упасть вниз, во двор. Сова побоялась последовать за ним - и вновь отстала, а он низко скользнул над самыми плитами двора, забился под груженную сеном повозку и рухнул там, распластав крылья и прижавшись грудью к земле...
   Немного отдышавшись, Кромахи осторожно выглянул. Сова не улетела - она сидела на стене и, видимо, ждала, когда же ее помятая и подраненная добыча вылезет из своего укрытия. Конечно, рано или поздно она должна была проголодаться. Тогда она бросит караулить и улетит на поиски кого-нибудь менее шустрого и крупного. Кромахи вздохнул и постарался устроиться поудобнее...
   ...но его внимание привлек странный свистящий звук. Он обернулся - и увидел в темноте две пары глаз, горящих желтым огнем.
   Кошки.
   Как твари на болотах, подкрадывающиеся все ближе к заплутавшему путнику, они подбирались к нему, почуяв, что ворон ранен и утомлен. Клюв Кромахи был достаточно грозным оружием, но под телегой было слишком мало места, чтобы развернуться, а кошки, более гибкие и ловкие, могли зайти сразу с двух сторон. Кромахи оказался в ловушке. Если он вылезет из-под телеги, сова увидит его со стены и на сей раз не упустит. Если будет отбиваться, одна из кошек рано или поздно нападет со спины. Даже если он сумеет каким-то чудом одержать победу над обеими, она наверняка достанется ему чересчур большой ценой. Кошки искалечат его... что толку в разведке, если он не сумеет выбраться из Уски и принужден будет прыгать по крепости, волоча изорванные крылья? Он станет обедом для первой встречной крысы, или сами люди добьют его из жалости, как только увидят, или - хуже того - поймают и привяжут за ногу, в надежде "приручить".
   Кромахи содрогнулся от этой мысли. Нельзя было терять времени.
   И он перекинулся. Кошки, внезапно обнаружив вместо птицы человека, с шипением прянули прочь. В человеческом обличье Кромахи едва хватало места под повозкой, и царапины от совиных когтей продолжали болеть, зато, по крайней мере, он мог немного перевести дух и поразмыслить, как быть дальше. Стояла ночь, крепость спала - бодрствовали только дозорные у ворот, да, может быть, в доме князя еще продолжался пир. Он мог пройти по Уске и увидеть все, что нужно...
   Кромахи осторожно выбрался из-под повозки. Постоял и двинулся вперед. Камушек скрипнул под ногой, и Кромахи поспешно присел. Но вокруг было темно и тихо, никто его не видел и не слышал. Ночь была на его стороне. В темноте люди боялись покидать жилища, и даже дозорные не отходили слишком далеко от костра. Кромахи сомневался, что они будут бродить по Уске - скорее всего, Комгаллы вполне полагались на неприступность своей горы. Дозорные, конечно, сидели у огня, хвастались, жаловались на старые раны, точили оружие, ну или чем там еще занимаются мужчины, лишенные возможности провести вечер за пиршественным столом в доме князя. За разговорами и треском костра они и не услышат, что кто-то тихонько бродит по крепости. А если из хижины выйдет кто-нибудь из простых жителей, Кромахи попросту сольется со стеной или легчайшим звуком даст понять, что в темноте кто-то есть и соваться туда не надо. Он не сомневался, что после этого любой обыкновенный человек немедленно захлопнет за собой дверь, проверит, висит ли над ней рябиновая ветка, и до самого рассвета не высунет носа на двор.
   Он нашел самый большой дом в поселке, решив, что это и есть жилище князя - старого разбойника Комгалла. Внутри было тихо, видимо пирующие уже угомонились. Кромахи прокрался вдоль стен. Крохотные, прорубленные под самой крышей окошки находились слишком высоко, чтобы в них заглянуть, но сидевший на пороге дружинник крепко спал, и Кромахи, перешагнув через него, осторожно приоткрыл дверь и скользнул внутрь. В человеческом обличье он ходил не так бесшумно, как привык, но все-таки был достаточно легок, чтобы передвигаться тихо. Хуже было другое: человеческие глаза не видели в темноте, и ему ничего не стоило случайно споткнуться о спящего или налететь на скамью. К тому же, после того как он целый день провел в облике ворона, приходилось заново привыкать к тому, что мир разноцветен. Кромахи до сих пор различал черное, белое и алое лучше всех других цветов...
   В глиняной плошке на столе еще теплился слабый огонек. Кромахи взял плошку, и огонек заметался, но все-таки не потух. Прикрывая свет ладонью, Кромахи стал обходить большой дом. В дальнем углу, отгороженном занавесями, видимо, находилось ложе старого Комгалла. На скамьях, застеленных шкурами, и прямо на полу спали люди - кто ничком, кто врастяжку. Одни храпели, другие что-то приговаривали во сне. Кромахи насчитал шесть дюжин бойцов.
   Больше, чем в Скаре.
   Убедившись, что его шаги не потревожили ничей сон, он начал вглядываться в лица, ближе поднося плошку. Кромахи не слишком беспокоился, что его заметят: если бы он случайно разбудил кого-нибудь, то успел бы взлететь вороном и устроиться под стрехой. Проснувшись, человек не разглядел бы в темноте наверху птицу и наверняка решил бы, что ему попросту померещилось.
   Кто-то заворочался и замычал, когда свет коснулся его век - Кромахи отпрянул - но спящий тут же перевернулся на другой бок и затих. Остальные спали непробудным сном, и так Кромахи обошел весь дом, пока не добрался до угла, отгороженного занавесями. Рядом с ним на медвежьих шкурах храпели трое. Кромахи нагнулся, рассматривая цвета брекана. Красный и зеленый, как сказали ему в Скаре. Кромахи поднес плошку чуть ближе и увидел на лице у одного из трех молодцов глубокий крестообразный шрам.
   Это были сыновья Маккормака - опасные и опытные противники. Именно про них хотел знать князь Скары, посылая Кромахи в Уску. Маккормаки долго враждовали и со Скарой, и с Уской, не примыкая ни к тем, ни к другим. Один из них чуть не прикончил старого Энгуса, хватив его дубиной по голове, но Дункан навечно оставил ему мечом памятку на лице. Четвертый Маккормак несколько лет назад пал от руки одного из Комгаллов, однако в последнее время стали доходить слухи, что Комгаллы помирились с Маккормаками, изыскав способ выплатить виру за убийство, и даже склонили их на свою сторону в вечной войне кланов. Скара встревожилась... если бы Маккормаки вздумали привести на помощь Комгаллам свой хотя и небольшой, но сильный клан, дело могло принять худой оборот.
   Князь хотел знать, чего ждать от Маккормаков. Не ударят ли они в спину, если Скара решится дать бой Комгаллам? Кромахи убедился: братья Маккормаки были приняты в Уске, а значит, в грядущей стычке они выступили бы на ее стороне... Но пока что было непохоже, что Уска готовится к войне. Кроме братьев, Кромахи насчитал в доме лишь трех человек в цветах Маккормаков, да и оружия они с собой принесли не больше обычного. Уска не стягивала силы и не собиралась в обозримом будущем нападать, это было точно - пока что дело вряд ли зашло дальше переговоров, раз Маккормаки явились не с отрядом, а с небольшой свитой. Значит, прямо сейчас Скаре ничего не грозило...
   Он некоторое время постоял над спящими. ЧтС были ему эти люди и их глупые распри - за клочок земли, за украденную овцу? Но Кромахи понимал: если Комгаллы нападут на Скару, он будет сражаться рядом с ее князем, рядом с Дунканом, Энгусом и прочими. У него еще оставался выбор, ведь в случае опасности он мог просто улететь куда глаза глядят. И все-таки Кромахи знал, что никуда не полетит. Если Скаре придется принять бой, он примет его вместе со Скарой.
   Ему сказали, что он сильный и храбрый, что он настоящий воин. И он не мог предать тех, кто ему доверял.
   Сейчас он тоже ненавидел братьев Маккормаков, хотя они не сделали ему ничего дурного. Кромахи стоял над ними - и отчаянно хотел оставить неизгладимые метки всем трем братьям...
   И тут его шеи коснулось холодное железо. Очень осторожно, но так недвусмысленно, что Кромахи понял сразу: делать резких движений не следует.
   - Чего тебе здесь надо? - спросил голос.
  
   Потом Кромахи долго бранил себя за то, что попался так глупо. И действительно, ему некуда было деваться. Если бы он, перекинувшись, попытался выскочить в крохотное окошко, его, скорее всего, убили бы, не позволив ускользнуть. Вылететь в дверь тоже не получилось бы, потому что караульные, заметившие, что по дому князя кто-то бродит с плошкой в руках, вошли и закрыли ее за собой... Поэтому Кромахи, подавив желание немедленно перекинуться, просто стоял и смотрел, как ошалелые дружинники спросонок нащупывают оружие, как шевелится в углу занавесь, за которой почивал старый Комгалл.
   Ему хотелось и плакать и смеяться от собственной глупости - а еще было очень страшно. Кромахи уже приходилось полагаться на милость людей, но он никогда еще не бывал в их полной власти, когда над ним могли сотворить любое жестокое дело. Комгаллы были настроены отнюдь не добродушно: им очень хотелось знать, каким образом загадочный чужак оказался в их неприступной крепости. Дозорные клялись, что в ворота он не входил. Поначалу обитатели Уски посматривали на незнакомца с опасением и теснились вокруг, не решаясь лишний раз его тронуть - только связали покрепче - но молчание Кромахи наконец разозлило их, посыпались угрозы и брань. Один из Маккормаков ударил первый, так, что Кромахи едва устоял на ногах.
   "Нужно дотянуть до рассвета и сделать так, чтобы меня вывели на двор, - мелькнуло у него в голове. - Сова уже улетит, а стрела, быть может, не догонит. Только бы дотянуть...".
   У Комгаллов были крепкие кулаки. Впрочем, Кромахи отдал должное воинам Уски: для начала побили его не слишком сильно, так, дали понять, что дальше будет хуже. Как только он оказался на полу, князь велел своим людям отойти. В конце концов, пленник должен был еще ответить на вопросы. Дождавшись, когда Кромахи сядет, старый Комгалл медленно и внятно спросил:
   - Кто ты такой? Как пробрался в крепость?
   Кромахи молчал.
   - Дайте ему вина, - велел князь и вновь обратился к пленнику: - Если ты скажешь сам, тебя больше не будут бить. Кто ты? Тебя подослали к нам?
   Тот сидел неподвижно, ссутулившись, и только исподлобья посматривал по сторонам. Старший Маккормак замахнулся - князь остановил его.
   - Не так! Ты убьешь его, а толку не будет. Тащите жаровню.
   Кромахи вздрогнул...
   Если здесь его изувечат, он не сможет лететь, даже если потом окажется во дворе.
   - Я буду говорить, - хрипло сказал он - так неожиданно, что старый Комгалл отступил на шаг. - Я покажу то место, где поднялся по скалам.
   - Ты врешь! - крикнул кто-то. - На Уску невозможно влезть! Многие пытались - и все они сорвались и разбились насмерть.
   - Я покажу это место, - повторил Кромахи.
  
   Еще не рассвело, недостаточно рассвело, но что ему оставалось делать? Только надеяться, что сова соскучилась ждать и давно улетела, что его выведут на стену и не будут держать, что он не запутается в веревках... Всё было против него, и Кромахи знал, что наверняка погибнет, разбившись о скалы, если попытается выполнить то, что задумал - но лучше погибнуть так, чем под пытками в разбойничьем гнезде.
   У него не было выбора.
   Или был? Остаться или улететь, жить или погибнуть, рискнуть или сдаться, рассказать всё Комгаллам в надежде на милость... Кромахи мысленно усмехнулся, шагая со связанными руками по стене: в последнее время он только и делал, что выбирал.
   Значит, вот как живут люди? Тяжелое же это бремя... Мало того что они слабы и уязвимы, так им еще постоянно приходится выбирать, в основном между плохим и худшим. Сделай шаг вправо - сорвешься в пропасть, шаг влево - умрешь другой смертью, может быть еще более мучительной.
   Внизу, под стеной густо клубился туман, и Кромахи показалось, что он нашел просвет - там скала обрывалась отвесно, и, насколько хватало глаз, не торчало ни валунов, ни деревьев. Но его человеческих глаз хватало не так уж намного - кто знал, какая опасность таилась среди клочьев тумана? Было не светло, а серо, до настоящего восхода оставалось не меньше часа.
   - Здесь, - сказал Кромахи и остановился.
   Воины остановились тоже и стали вглядываться в туман. Кромахи никто не держал, а тот, кто стоял ближе всех к нему, отступил на шаг... и тогда он, оттолкнувшись, бросился вниз головой со стены.
   Комгаллы оцепенели от неожиданности, и никто из них не успел пустить стрелу вдогонку. Кромахи, слыша за спиной их крики, нырнул в туман, как ныряют с лодки в воду - раз, два, три! - веревка соскользнула с крыльев, он тяжело хлопнул ими и вовремя разминулся с опасным каменным уступом, который как раз выдвинулся из тумана ему навстречу. Именно об этот уступ он наверняка разбился бы в человеческом обличье. Помятый, раненый, с растрепанными крыльями, Кромахи почти не мог лететь - только поймать ветер и благополучно спуститься. А там, отдохнув и дождавшись утра, он полетит домой, в Скару...
   И тут он снова услышал над собой проклятый знакомый звук.
   Сова таки дождалась его.
   Кромахи больше не превосходил ее ни быстротой, ни ловкостью, она неминуемо должна была догнать и схватить усталого, обессилевшего ворона. Кромахи понял: нет смысла увертываться и вилять, на сей раз сова окажется сильнее. И, как только внизу показалась черная земля, как только закончились торчавшие из каменной стенки валуны, он перекинулся прямо в воздухе, не дожидаясь, когда его ноги обретут опору.
   Человеческое тело Кромахи преодолело оставшееся до земли расстояние и гулко ударилось подошвами оземь. Поверхность была неровная и каменистая; он, враз отяжелевший, приземлился почти наугад, не выбирая места - и правая щиколотка хрустнула, а левая остро заныла. От боли Кромахи чуть не потерял равновесие, но медлить было некогда - сова настигала его...
   ...и в тумане перед ней выросла человеческая фигура. Сова не успела свернуть, она лишь суматошливо захлопала крыльями по воздуху, пытаясь остановиться - и получила такой удар кулаком в грудь, что отчетливо послышался треск. Испустив сдавленный крик, сова кое-как перевалила за груду камней и исчезла из виду. Может быть, там она и упала - Кромахи этого не никогда не узнал.
   Ковыляя, он сделал несколько шагов в сторону, и силы покинули его окончательно. Кромахи понял, что далеко не уйдет. Стиснув зубы, цепляясь руками за землю, он почти на четвереньках дотащился до большого камня и сел, чтобы отдышаться. Собраться с духом, может быть соорудить костыль, во всяком случае - понять, сломал он ногу или только подвернул. Близко, слишком близко от Уски, но что делать?
   Он смертельно устал, не мог ни идти, ни лететь. Хотя бы полчаса отдыха...
   Под чьими-то шагами неподалеку заскрипели камни. Послышались голоса. Кромахи встрепенулся: похоже, старый Комгалл послал кого-то из своих людей поискать под стеною тело. Вероятнее всего, князь Уски не сомневался, что загадочный чужак разбился насмерть, но вождь должен быть слишком беспечным, чтобы не удостовериться собственными глазами... Голоса приближались, Кромахи различал уже отдельные слова - да, воины искали его и переговаривались между собой вполголоса, с опаской. А он, в полном изнеможении, сидел на камне, совсем близко, и не мог двинуться с места, даже если бы пожелал. В человеческом обличье он никуда бы не делся, а в птичьем... в предутреннем тумане наверняка таились еще совы и другие опасности. Кромахи вдруг охватило какое-то странное отупение; ему стало все равно, что его сейчас найдут, потащат обратно в крепость или попросту убьют на месте с перепугу, внезапно обнаружив живым.
   Над ним раздалось негромкое карканье, очень знакомое. Зашелестела ветка, на которую опустилась птица; Кромахи, проклиная слабые человеческие глаза, вгляделся в утренний туман - и увидел Фиахну. Под кустом, на котором она сидела, виднелась старая нора или просто щель между камнями, наполовину заваленная грудой хвороста... Оцепенение прошло, Кромахи торопливо подполз к кусту, руками разбросал сухие колючие сучья, загородившие вход, а потом, уже в птичьем облике, беспомощно шурша распростертыми крыльями и обдирая грудь о землю, заполз в темноту. Это действительно оказалась нора, она заканчивалась небольшим круглым расширением, вроде залы, в котором он даже смог развернуться головой к входу. Если бы за ним вздумал последовать какой-нибудь хищник вроде хорька, его ждал бы острый, как наконечник стрелы, клюв. Кромахи еще мог им владеть с достаточной силой и меткостью, благо простора для этого не требовалось.
   Снова послышалось карканье, и кто-то заслонил собой лаз. Скребя когтями по камню и прижимая крылья к бокам, в нору влезла Фиахна. Добравшись до "зала", она тоже развернулась и устроилась головой к входу. Так, тесно прижавшись друг к другу, Кромахи и Фиахна просидели до утра.
  

Глава VII

  
   У Гильдаса с самого утра ничего не ладилось. Как он ни уверял себя, что Кромальхад сам решил свою судьбу, бог весть на что обидевшись и разорвав былую дружбу, подспудно Гильдасу все-таки казалось, что он виноват. Виноват, что надолго оставил Кромальхада одного и позволил ему наслушаться похвал в доме князя - неудивительно, что у бедняги, после долгого вынужденного воздержания, голова пошла кругом, ведь тщеславия и гордости Кромальхаду было не занимать. Виноват, что разрешил ему отправиться в Уску - как был бы виноват наставник, отпустивший ученика в опасный путь без достаточной подготовки.
   Но Кромальхад - не ребенок и не юноша, он взрослый мужчина и воин. Во всяком случае, так он выглядел и так держался. На взгляд Гильдаса, ему было уж никак не меньше тридцати зим. Однако давешняя ссора, во время которой Кромальхад злился и плакал, как разобиженный мальчуган, заставила его внезапно усомниться в этом...
   Кромальхад вел себя, как человек, никогда не видавший людей. Может быть, он вырос в заточении? Или при рождении он был оставлен матерью и его вырастили дикие звери? Случалось и такое... Гильдас своими ушами слышал историю о Кенуиге из Урзаха, которого в младенчестве подобрала и вскормила медведица, сообщив ему силу десятерых. Вернувшись к родным, Кенуиг обрел дар членораздельной человеческой речи, но, впадая в гнев, сразу принимался рычать, и он никогда не срезал ногти, и все тело у него поросло жесткой курчавой шерстью. Говорили еще, что великий и таинственный город Рим, откуда на памяти прапрадедов приходили бронзовые легионы, выстроившие великую стену против пиктов, и где, еще раньше того, проповедовал и умер бесстрашный Питер, ученик Йесы - так вот, говорили, что Рим выстроили двое братьев, вскормленных молоком волчицы...
   "Кто он и что ты о нем знаешь? Откуда он взялся в ваших краях и отчего поначалу тебе пришлось водить его едва ли не за руку, разъясняя такие вещи, которые должны быть знакомы и понятны любому, кто вырос из детской рубашонки? А потом, едва набравшись опыта, он восстал против тебя, как глупый и храбрый сын, у которого едва пробивается борода, восстает против благоразумного отца...".
   Да и как он мог бы удержать Кромальхада? Если не добрым словом, то разве что силой - но, дойди дело до стычки, Кромальхад одолел бы его, усугубив ссору стыдом поражения. И к тому же за ним стоял князь. Что сказал бы Гильдас старому воину? Что Кромальхада нельзя отпускать в Уску, потому что с ним случится неладное, неизвестно что, но непременно случится?
   Его подняли бы на смех, и правильно бы сделали.
   Возможно, он должен был попросить Брегу - пусть бы она, своей властью Мудрой Женщины, воспретила князю куда-либо отпускать или посылать Кромальхада.
   До каких пор?
   Пока не выяснится, кто же он такой. Что он такое.
   Отчего-то сегодня это особенно не давало Гильдасу покоя.
   Он вышел за дверь сполоснуть котелок, и тут от солнца отделилось и полетело к нему что-то черное, двигаясь в воздухе зигзагами, словно гигантская летучая мышь, невесть откуда взявшаяся днем. Гильдас в удивлении стоял и смотрел, даже не думая отстраниться; когда странное существо, колыхаясь вверх и вниз на лету, приблизилось, он едва успел подставить руки, чтобы оно не шмякнулось ему в лицо.
   У него на руках лежала птица - то ли некрупный ворон, то ли крупная и почти черная ворона. Неподалеку послышалось карканье; Гильдас поднял голову и увидел вторую ворону, сидевшую на ограде. Перехватив взгляд человека, она сорвалась с места и улетела. Гильдас вспомнил странных друзей Кромальхада...
   Птица издала хриплый крик, похожий на стон. На крыльях и на спине у нее зияли проплешины, точно ее ощипывали заживо, поломанные перья торчали как попало, на боках виднелись царапины, явно оставленные чьими-то когтями, ножка болталась. Гильдас подивился: какая же неведомая сила помогала искалеченной птице держаться в воздухе? Немудрено, что она бросилась к человеку, прося у него помощи и защиты.
   Он отнес раненую птицу в хижину, положил ее на лежанку, а сам принялся греть воду в котелке. Снова послышалось хриплое, едва слышное карканье, на сей раз еще больше похожее на стон.
   - Потерпи, я сейчас, - сказал Гильдас, как будто она могла понять. Впрочем, если животное, мучаясь от боли, могло стонать почти по-человечески, не стоило отказывать ему и в человеческом разумении.
   Он никогда еще не лечил птиц, но, наверное, стоило хотя бы попытаться... Взяв кусок чистого полотна и несколько палочек, чтобы сделать лубок на сломанную ножку, Гильдас повернулся - и всё, что он держал в руках, посыпалось на пол.
   На кровати, растянувшись ничком, лежал Кромальхад.
  
   Он был без сознания два дня; впрочем, это было к лучшему - Кромальхад почти не шевелился, пока Гильдас промывал ему раны и ссадины, пока составлял кости в сломанной ноге и вправлял на место вывихнутую. Рассказывать князю или Энгусу о возвращении Кромальхада Гильдас не спешил. Да и что он мог им рассказать? Что Кромальхад свалился на него с неба в птичьем облике? Воины Скары перепугались бы насмерть - и явились бы с оружием...
   Если Гильдас, не ведая того, приютил у себя оборотня или иное порождение Холмов, ему самому предстояло исправлять свою ошибку.
   Но ведь Кромальхад был безобиден. До сих пор он никому в Скаре не сделал зла. Когда-то он пришел в поселок, прося приюта и помощи, и вот опять обращался к людям - к Гильдасу - ничего не требуя, а только полагаясь на человеческое милосердие, на которое вправе рассчитывать каждый, даже если он не человек. Лишь бы пришедший не нарушал законов гостеприимства и готов был, при необходимости, не только просить, но и давать...
   Но выяснить, кто такой Кромальхад, нужно было как можно скорее. Пока об этом не узнали в поселке, пока не пришли убивать. Или пока этот оборотень, получеловек-полуптица, не нанес удар первым.
   Гильдас задумался: вероятно, Брега не просто так обходила Кромальхада стороной. Может быть, она чуяла или подозревала...
   И за эти два дня, пока Кромальхад лежал без памяти в доме брата, она ни разу не зашла, словно что-то удерживало ее, незримой чертой отделяло от Кромальхада, где бы он ни находился.
   На третий день Кромальхад наконец пришел в себя - так же неожиданно, как и прилетел в Скару. Гильдас вышел развесить постиранное тряпье, служившее для перевязки, а когда вернулся, Кромальхад, с трудом переводя дух, смотрел на него блестящими от лихорадки, но несомненно разумными глазами. Гильдас полагал, что он пролежит в жару, без памяти, не меньше недели, но Кромальхад явно оправлялся от ран быстрее, чем рассчитывал лекарь, и это окончательно убедило Гильдаса, если у него еще оставались какие-то сомнения: Кромальхад - не человек. Или не вполне человек, если на то пошло. Два дня подряд Гильдас старался убедить себя, что ему, возможно, померещилось - никакого чудесного возвращения не было, и птица не оборачивалась человеком...
   Больше притворяться перед самим собой было нельзя.
   Кромальхад попытался приподняться, и Гильдасу вдруг стало нестерпимо страшно. Он сидел в доме наедине с непонятным существом, которое сам впустил под свой кров и которое, возможно, грозило бедами всей Скаре.
   И тогда Гильдас задал вопрос, который нужно было задать с самого начала, как только у него возникли первые подозрения - но почему-то раньше он этого не сделал. Как ни странно, и Брега тоже. Может быть, из уважения к брату и его дому.
   - Во имя Того, кто сотворил небо и землю, назови свое имя, - потребовал он.
   Кромальхад вздохнул, как будто с облегчением. И ответил:
   - Я Кромахи, сын Бронаг, Благого двора.
   - Ты человек? - опасливо спросил Гильдас, сделав шаг вперед.
   - И да и нет.
   - Что это значит?
   - Моя мать была воронихой из свиты Морриган. Мой отец был смертным.
   - Значит, мне не показалось? - уточнил Гильдас. - Ты действительно... прилетел сюда?
   Кромахи улыбнулся.
   - Да, я действительно прилетел.
   - То есть, ты умеешь оборачиваться птицей?
   Тот ответил не сразу.
   - И да и нет... уже нет. Я истратил Дары Нуаду.
   - Дары Нуаду?
   И тогда Кромахи рассказал ему. С самого начала, насколько это вообще было возможно. Гильдас слушал его - и не мог не верить. Он твердо знал, что в ответ на вопрос, который он задал, Иной не способен солгать - но не обязан и говорить всю правду. И все-таки он верил Кромахи: тот говорил с видимым усилием, с запинками, порой с трудом подбирая слова, порой вовсе не заботясь, поймет его собеседник или нет, но очевидно искренне. Похоже, ему самому не терпелось выговориться после долгого молчания.
   Когда Кромахи упомянул о Патрике и о причине своего изгнания - видно было - гнев вспыхнул в нем с прежней силой... Годы, которые он провел после приговора в ожидании того времени, когда ему можно будет отправиться к людям, не рискуя столкнулся с Патриком, отнюдь не умерили досаду и боль поражения. Патрик для Кромахи был достойным противником, и он счел бы честью помериться с ним силами там, где полем битвы не были бы чужие судьбы. Но... но зачем Патрик нарушил границу, зачем полез отменять то, что сказал и сделал Крылатый?
   - Патрик попросту оказался хитрее, - сетовал Кромахи. - Он не разрушил моих проклятий, но дополнил каждое из них так, что они потеряли силу.
   Гильдас вспомнил: "Не нарушить Я пришел закон, но исполнить". Вслух, впрочем, он этого не сказал.
   - Значит, проклятие перестало действовать, хотя и не перестало быть проклятием, - задумчиво произнес он и заключил: - Патрик был мудр.
   Кромахи, к его удивлению, охотно согласился:
   - О да! Он мог бы стать хорошим бардом.
   И даже улыбнулся.
   - Нуаду наказал тебя за то, что ты применил к смертным силу, которую не имел права употреблять, сам будучи наполовину человеком, - сказал Гильдас. - Он послал тебя к людям, чтобы ты вспомнил об этом - и впредь не использовал во вред те преимущества, которые тебе даны... если однажды ты вернешься в Дом Нуаду.
   Кромахи резко тряхнул головой.
   - Я не знаю, возможно ли это. И... и я уже не уверен, что хочу туда!
   Тогда Гильдас решил, что на сегодня разговоров хватит. Он сказал: "Тебе нужно отдохнуть, ты устал" - Кромахи кивнул, соглашаясь, и в следующую минуту уже спал.
   Гильдас не мог поверить, что это происходило с ним. Здесь, в его доме, у его очага, поселилась Иная сила, которая мирно беседовала с ним о свите Нуаду, о Патрике и даже о Боге... но все-таки была ли она вполне безопасна? "Кромахи - не демон и не злой дух, - напомнил себе Гильдас. - Он не боится ни холодного железа, ни рябины, ни текучей воды, ни святого креста, ни имени Божьего". (Он уже несколько раз украдкой перекрестил спящего Кромахи, чтобы удостовериться окончательно, и убедился, что знамение креста производило на него не больше действия, чем на любого спящего человека.)
   Он решил, что непременно посоветуется с каким-нибудь книжником, как только сможет уйти из Скары, не вызвав подозрений - и как только Кромахи достаточно оправится и будет вне опасности. До тех пор оставалось только ждать.
   Вечером, когда Кромахи проснулся, Гильдас вновь подсел к нему.
   - Что такое Дары Нуаду? - спросил он.
   - Бессмертие - или долголетие. Умение оборачиваться зверем и птицей, деревом и камнем. Телесная сила. Чудесное оружие. Неуязвимость. Даров много, и не все они мне известны.
   - Ты был бессмертен, когда жил в Доме Нуаду?
   - Во всяком случае, я прожил намного дольше, чем любой обычный человек. Твой прадед еще не родился, когда я уже был взрослым. А ты, я гляжу, перестал бояться меня? - насмешливо спросил Кромахи.
   - Не знаю, - честно ответил тот. - Человек ли ты или тварь?
   - Я уже ответил тебе. Ни то, ни другое. Две половины крови во мне, и каждая зовет на свой лад. Живя в Доме Нуаду, я наслаждался тем, что имел, и старался забыть, что во мне есть и смертная кровь; придя к людям, я утратил Дары. Теперь я мало чем отличаюсь от вас.
   - И все-таки... - с сомнением произнес Гильдас.
   - Я больше не могу летать. Я смертен, уязвим и слаб. Значит, я человек.
   Гильдас не удержался.
   - Быть человеком - не так скверно, как ты думаешь.
   - Я знаю, - запросто ответил Кромахи. - Я понял это, стоя на стене Уски, за мгновение того как броситься с нее головой вниз.
   - Именно так ты спасся, да? - перебил Гильдас. - Спрыгнул со стены, превратился в ворона и улетел?
   - Да, да, - нетерпеливо сказал Кромахи и продолжал: - Тогда у меня был выбор - жить мне или умереть. И я никогда еще не чувствовал себя настолько человеком...
   - Почему?
   - Потому что у нас этого выбора нет. У людей есть жизнь и есть смерть, а у Старейших и у тех, кто принадлежит к их свитам, есть только судьба. Мы свершаем свой круг неустанно, не думая о том, чтобы вырваться из него - а если бы даже и подумали, вряд ли это было бы возможно. Наше существование предрешено до начала мира - не спрашивай кем, я этого не знаю. Оба Двора - Благой и Неблагой - скачут друг за другом по небу, появляясь в урочное время, и так было, будет и должно быть всегда.
   - Нуаду не говорил, что станет с вами после конца времен? И... куда уходят те, чей круг свершен?
   - Я полагаю, Нуаду не знает этого и сам. Или не хочет говорить.
   - Вы все бессмертны?
   - Не все... или не так, как вы, люди, думаете, - неохотно ответил Кромахи. - Среди нас есть те, кто умирает, а потом воскресает, и так без конца, и это тоже судьба... есть те, кто устает вечно пировать в Доме Нуаду и носиться над пустошами, и тогда они как будто угасают, но не уходят навсегда за грань, как вы.
   - Они становятся слуа?
   Кромахи содрогнулся.
   - Нет. Слуа - наши враги. Мы их ненавидим. Это - другое...
   - Ты говоришь - "вы, люди" и "мы, те, кто принадлежит к свите Нуаду". Все-таки, значит, ты не считаешь себя человеком.
   - Две половины крови во мне, и каждая зовет по-своему, - повторил Кромахи. - Тяжек зов Иной крови, тяжек и зов смертной. Они словно разрывают меня пополам... Не забывай, до недавнего времени я не желал признавать смертную половину. Не могу сказать, что мне нравится быть человеком - но Нуаду обрек меня на это, и по-своему он был мудр. Считай, что я принял его решение и смирился... и даже научился находить в этом приятное. Мне нравится, что теперь я могу выбирать и что вместо судьбы у меня есть жизнь. В чем-то, может быть, люди счастливее Иного народа.
   - Люди приняли тебя, Кромахи, сын Бронаг.
   - Да, - с горечью ответил Кромахи. - И никогда этого не было в Доме Нуаду.
   Гильдас осторожно, словно боясь спугнуть друга, заговорил:
   - Если тебе надоест неизвестность, если ты захочешь выбрать какой-либо путь и узнать, что ждет тебя на нем, мы можем вместе сходить к ученым людям, и пусть они расскажут тебе всё, что знают... если ты доверишься моему выбору. Путь Иных тебе уже знаком, и вряд ли даже самый мудрый друид сможет рассказать о нем больше, раз сам Нуаду хранит молчание. Может быть, ты захочешь узнать и про другой путь, открытый для людей?
   - Я пока еще не решил, чего хочу и как буду жить дальше, - сказал Кромахи и вновь тихонько издал хриплый звук, похожий на карканье - но теперь в нем было мало нечеловеческого. - Позволь мне не торопиться с решением. Может быть... может быть, я никогда не сделаю выбора. Не обижайся на меня за это.
   Гильдас заметно погрустнел при этих словах, и Кромахи поспешил его утешить.
   - Но я охотно схожу с тобой к твоим мудрецам и послушаю их. Скажу честно: я боюсь, что, дожив до конца человеческий век, превращусь в тоскливую тень, не знающую покоя, или в проклятого слуа, если откажусь избрать тот или иной путь. Если бы я знал наверняка, что после смерти вернусь в чертоги Нуаду! Или что уйду в подземный мир, как говорили ваши отцы! Или взлечу на небо, как говоришь ты!
   И снова Гильдасу, как в день гибели Фиаха, показалось, что мир утратил все краски, кроме трех - черной, белой и алой... Кромахи каркнул:
   - Старейший! За что мне эти муки? И как сильны смертные, если они ежечасно выносят их, не пресекая свою жизнь собственной рукой!
   Гильдас принес ему меда в деревянной чашке, которую Кромахи когда-то вырезал сам. Тот выпил и немного успокоился.
   - Право выбирать и решать, пусть и терзаясь сомнениями, - это не мука, а счастье. Ибо подлинное счастье - в свободе, - негромко сказал Гильдас. - То, что задумал делать - делай, и отвечай перед Богом и своей совестью. Страшно ступить на зыбкую тропу, зная, что она зыбка, но повинуясь чьей-то чужой неодолимой воле, а не собственному разумению. И еще страшнее брести по ней, будучи не в силах свернуть... даже если свернуть означает умереть. Запомни это.
   Кромахи перевел дух и поставил чашку на стол.
   - Когда ты говорил об ученых людях, ты имел в виду людей, принявших слово Коломбы и уверовавших в человека - сына бога?
   - Да, именно так.
   - Значит, мы пойдем прямо на Айону?
   Гильдас улыбнулся.
   - Нет, зачем же сразу так далеко. Но когда-нибудь... может быть... мы дойдем и до Айоны.
   На следующий день Кромахи уже пробовал вставать, опираясь на палку и держа на весу сломанную ногу. Прыгал он и впрямь совершенно по-птичьи - и смотрел на Гильдаса то одним глазом, то другим, поворачивая голову с боку на бок. Все те странные повадки, которые удивляли лекаря прежде, стали теперь понятны... Кромахи мучительно расставался с птичьими привычками, и они нередко напоминали о себе самым неожиданным образом. То, как он смотрел, как ходил следом за Гильдасом, как клал руку ему на плечо - всё это объяснилось, и Гильдас диву давался, отчего прежде не разгадал тайну Кромахи. Видимо, сама возможность этой тайны так пугала его, что он запрещал себе о ней думать. Прежде, не зная правды, он старался видеть в Кромальхаде только человека, невзирая на любые его странности, и ему это удавалось - а в нынешнем Кромахи, полностью утратившем Дары Нуаду, Гильдас видел только Иного и не мог себя разубедить, как ни бился...
   - Нужно будет наконец сказать князю, что ты вернулся, - сказал он, глядя, как Кромахи на костыле скачет по комнате. - Я живу уединенно, но кто-нибудь может заглянуть ко мне по делу и увидеть тебя, да и ты уже достаточно окреп, чтобы выйти. Нельзя, чтоб кто-нибудь застал тебя здесь случайно.
   - Скажи князю, что нашел меня на рассвете возле своей хижины, - посоветовал Кромахи. - Пусть он думает, что случилось чудо - тогда он скорее поверит и не станет придираться и расспрашивать. Скажи, что я был без памяти, раненый, со сломанными костями, и ничего не мог объяснить. А я скажу, что помню только, как спрыгнул со стены в Уске - и не знаю, что было со мной до той самой минуты, когда я очнулся у тебя дома. Скажи еще, что ты не пошел к князю раньше, потому что не знал, что я отправился в Уску по его поручению. Ты и в самом деле живешь уединенно, никто не удивится, что разговоры в доме князя доходят до тебя в последнюю очередь. Я знаю, что твой бог запрещает тебе лгать, но это ведь не такая уж страшная ложь.
   Гильдас улыбнулся.
   - Это даже почти совсем не ложь. Я думаю, Бог простит меня.
   - А князь - нас обоих, - хмыкнул Кромахи. - Ведь я выполнил его поручение. И постарался бы добраться до него сразу, если бы Скаре грозила опасность...
   Гильдас вздохнул.
   - Даже сейчас ты думаешь о том, как бы выставиться перед другими?
   Он сказал это и испугался: вдруг Кромахи опять обидится? Но тот, видимо, уже достаточно окреп, чтобы выслушивать горькие истины.
   - Я думаю не о себе, а о Скаре. Если Комгаллы намерены развязать войну, князь должен знать, сколько у них сил и каковы их союзники. Скара доверилась мне, и я не мог ее подвести. Это тебе больше нравится?
   - Да, Кромахи. Это мне нравится гораздо больше.
  

Глава VIII

  
   Кромахи поправлялся быстро; через неделю он уже мог опираться при ходьбе на пальцы сломанной ноги, а через две от былого увечья осталась только легкая хромота. Князь так обрадовался успеху опасной разведки, что не стал излишне любопытствовать. Как и предрекал Кромахи, успевший неплохо изучить людей, старик Макбрейн охотно поверил, что неведомые силы вырвали его воина из вражеских рук. В конце концов, нет ничего удивительного в том, что сильный воин, способный совершить в будущем еще множество подвигов, спасся от преждевременной гибели каким-то необыкновенным образом. Все помнили и Алана из Бреймара, которого чудесный орел снял с вершины дерева, куда он забрался, спасаясь от стаи голодных волков, и могучего Уиллига, по прозвищу Черный Лук, чьи стрелы направляла сама Морриган. Более сотни человек собственными глазами видели, как она появилась над полем битвы и, напружив щеки, принялась что есть силы дуть в ту сторону, куда Уиллигу нужно было выпускать свои стрелы.
   Более того, повесть о чудесном спасении Кромальхада была принята как верный знак, что Скаре покровительствуют боги. Кто посмел бы усомниться в благорасположении Старейших, своими глазами увидав человека, который упал с со стены неприступного замка Комгаллов и остался жив?! Когда Кромальхад явился в дом князя, чтобы лично рассказать о том, что он видел в Уске, его усадили на почетное место, и князь собственными руками поднес ему полный кубок. Дружинники до утра славили хитроумие соратника, складывали песни и наперебой выкрикивали здравицы. Бойд не знал, чем угодить Кромальхаду; он ходил за ним по пятам, ловя любую возможность помочь и услужить. Отблеск этого новообретенного величия упал и на Гильдаса - ведь скромному лекарю, как-никак, выпала честь поставить Кромальхада на ноги, и он проделал это наилучшим образом. Недаром неведомые силы принесли раненого именно к его порогу... Гильдас всерьез опасался, что отныне к нему будут носить всех безнадежных калек, требуя чудесного исцеления.
   Когда Кромахи оправился достаточно, чтобы без костыля ходить по Скаре и ее окрестностям, Гильдас предложил вдвоем пойти в Байл. Даже если отец Уисдин уже ушел к себе на Айону, там, не считая местного священника, тоже человека уважаемого и весьма начитанного, мог оказаться какой-нибудь очередной высокоученый гость. Гильдас боялся, что Кромахи откажется идти в Байл - слишком горько могло быть ему это воспоминание. Но Кромахи внезапно согласился. Князь позволил друзьям отлучиться из Скары, несмотря на беспокойное время, хотя и удивился, чтС Кромальхаду понадобилось в Байле. Гильдас объяснил, что дал обет поблагодарить Бога за чудесное спасение Кромальхада, ну а тот попросился с ним, потому что, в конце концов, это касалось его напрямую. Никогда не помешает задобрить заодно и чужого бога, если он был к тебе добр и если ты еще рассчитываешь на покровительство высших сил...
   Князь не стал спорить.
   - Если Кромальхад вернется оттуда христианином, я рассержусь на тебя, Гильдас, сын Иннеса, - пошутил он.
   - Если Кромальхад вернется оттуда христианином, Скара от того не ослабнет, - отвечал Гильдас. - Уж это я могу тебе обещать.
   Им повезло: в Байле, кроме местного священника, гостил еще и старый отец Панкрасс из Дольдеха. Правда, оба они - и Панкрасс, и байлский священник по имени Христофор - были греками, и Гильдас усомнился сначала: поймут ли они, о чем речь? Но ведь наверняка в их землях тоже есть Иные, а значит, они должны знать, пускай и на свой лад, что это такое и бывает ли у Иных душа... Смутило Гильдаса и то, что Кромахи откровенно испугался. По пути тот храбрился, но, придя в Байл, сразу же нахохлился и в ответ на любые обращенные к нему слова делал вид, что ничего не понимает. "Может быть, - заговорил неприятный внутренний голос, - может быть, все-таки это существо - от лукавого. Да, оно не испугалось ни креста, ни молитвы, но погляди, как его начало корчить, стоило вам войти в святое место!". Тогда Гильдас поспешно, чтобы не испугаться самому, отвел Кромахи в странноприимный дом при церкви, предупредил отца Христофора, что его спутник - иноземец, он утомлен и болен, а сам пошел говорить с отцом Панкрассом. Отчего-то этому старику он доверял больше - наверное, потому что тот долго прожил и должен был всё знать.
   Гильдас исповедовался, а потом, не давая себе времени передумать, рассказал отцу Панкрассу про Кромахи. Он сам не знал, чего ожидать - может быть, утешения, может быть, упреков или даже гнева... Не ожидал он, во всяком случае, что старый грек растеряется. Заставив Гильдаса еще раз повторить всё с самого начала, священник развел руками и произнес с величайшим удивлением:
   - Но этого не может быть!
   - Как же не может быть, отец Панкрасс, когда я видел это собственными глазами? - в отчаянии воскликнул Гильдас.
   - Есть духи зримые и незримые, чадо, - сказал священник, - есть привидения, есть змеи, ехидны и прочие твари. Но о том, о чем ты говоришь, святые отцы Церкви молчат...
   - Не может быть, чтобы ни один из них не видел Детей Холмов! Или... или чтобы в ваших краях их вовсе не было. Это значит, что ваша земля и ваши горы мертвы!
   - Они оживлены Духом Божьим, Он же всюду пребывает, - строго сказал отец Панкрасс.
   Гильдасу показалось, что сейчас он заплачет от досады. Неужели этот ласковый и умный человек убедил себя, что Иного народа не существует? Как иначе объяснить столь странное заблуждение? Слишком страшной казалась мысль, что Иных никогда и не бывало на тех землях, где родился отец Панкрасс - или что они бежали оттуда.
   Бежали или были изгнаны.
   "Выйдите ночью в холмы, отец Панкрасс. Неужели они покажутся вам безмолвны и безопасны? Как, как можно не видеть и не слышать того, что вокруг? Или же слаба моя вера, и мне кажется живым и опасным то, что для отца Панкрасса безвредно и мертво, как деревянный истукан?".
   - Но... что же мне делать? И кто это?
   - Если сказано о том в сочинениях святых отцов, я постараюсь помочь тебе, чадо, и извещу, как только что-нибудь узнаю, - терпеливо сказал отец Панкрасс, но Гильдас видел, что у старого священника дрожали руки. - А ты тем временем испытай его святой водой - подлей ему в питье или окропи незаметно, когда он будет спать.
   - Отец Панкрасс, - безнадежно произнес Гильдас, - я уже испытывал Кромальхада, сына Бронаг самыми разными способами и могу сказать твердо: он не боится ни креста, ни Имени Божьего. Может ли статься, что после этого он все-таки - злой дух, призрак или демон? Или я должен надеяться, что в нем есть душа? Его облик совершенно подобен человеческому, он живет, мыслит и страдает, как человек, у него течет кровь, когда он ранен - и это человеческая кровь, а вовсе не такая, как у птицы или рыбы. Он доказал, что способен чувствовать - радоваться, гневаться, сострадать, спешить на помощь и быть верным. Для чего создавать существо, подобное человеку внешне и во всех привычках, но лишенное души, точно деревянная кукла?
   Отец Панкрасс заговорил, осторожно подбирая слова.
   - Господь всесилен, и пути Его неисповедимы. Мы многого не знаем об этом мире, чадо. Каждый человек - Сын Божий; может быть, и тот, кто вполне подобен человеку в своем обличье, мыслях и делах, не загражден от Божьей благодати. Если Он счел нужным наделить твоего друга человеческой душой, значит, такова Его воля, и вы встретитесь в Царстве Божием, когда окончится срок вашего земного бытия.
   "А если нет?".
   - А до тех пор люби его искренно, как Христос заповедал любить ближнего, просвещай, если он о том попросит... может быть, ты спасешь своего друга и сам через него спасешься, - отец Панкрасс вздохнул. - Но все-таки будь осторожен.
   Уходя, Гильдас украдкой оглянулся. Старый грек стоял у окошка и словно прислушивался к чему-то.
   Холмы и пустоши не были для него мертвы и безмолвны, они говорили с ним - пускай отец Панкрасс и не понимал их языка...
   - Ну? Что сказал тебе твой книжник? - спросил Кромахи.
   Он сидел в маленькой келье - добродушный отец Христофор, которого встревожил угрюмый и изможденный вид незнакомца, на всякий случай отвел ему отдельную комнату, в которой обычно помещали знатных паломников.
   Гильдас помолчал...
   - Послушай, что я прочту тебе, - сказал он наконец.
  
   Я разожгу мой огонь поутру
   В присутствии святых ангелов небесных.
   Пусть Бог разожжет тебя в моем сердце,
   Огонь любви к моему ближнему,
   К врагу, к другу, ко всем моим родичам,
   К воину, к слуге, к рабу,
   Ко всякой живой твари, которая видит и славит Господа,
   Да сбережет Он ее в Своих ладонях.
  
   - Это сказал Коломба? - спросил Кромахи.
   - Да.
   - Значит, это и в самом деле ваш главный закон, про который ты мне говорил? Люби каждого человека так, как тебя любит бог - и так, как ты любишь бога? И этот закон придает людям силы жить и не умирать?
   - Да.
   Кромахи молчал долго.
   - Спасибо, - хрипло проговорил он. - Теперь я буду думать.
  

Глава IX

  
   Кромахи почти все время молчал, совсем как на первых порах после своего появления в Скаре. Но теперь он безмолвствовал и держался особняком не потому, что пренебрегал людьми и не желал с ними говорить. Просто ему слишком много нужно было обдумать, а думать Кромахи предпочитал в одиночку.
   Он уже почти уверился, что войны не будет: Комгаллы не тревожили Скару, и князь поговаривал, что Старейшие и вправду взялись оберегать клан Макбрейнов. За этими словами скрывалось нешуточное беспокойство - кроме как на Старейших, князю мало на кого приходилось рассчитывать. Узнав, что Комгаллы стакнулись с Маккормаками, старый Макбрейн на всякий случай послал весть дружественным соседям, но три клана напрямую отказались воевать с Комгаллами, а еще два - Ландэйны и Скирвинги - пообещали помощь довольно-таки уклончиво. Задиристого князя Скары тоже любили далеко не все... Однако когда Иннес заикнулся, не заручиться ли, на всякий случай, поддержкой Байла, князь решительно сказал: "Нет". Он, не стыдясь, попросил бы равного пособить; но принять помощь от сильнейшего значило почти наверняка признать над собой его руку. Покориться Байлу старый Макбрейн никогда бы не согласился.
   Однажды ночью Гильдас разбудил Кромахи и позвал на стену. Все взрослые обитатели Скары уже толпились у обрыва, вглядывались вдаль, в холмы, и переговаривались. Кромахи посмотрел туда, куда показывал Гильдас, и увидел в темноте цепочку размытых желтых пятен.
   Это горели костры.
   - Комгаллы? - вполголоса спросил он.
   - Видишь, обнаглели так, что даже не сторожатся, - сказал с другого бока Дункан. - Быть войне. Князь велел зажечь сигнальный огонь, но с моря пришел туман - Ландэйны и Скирвинги, быть может, попросту ничего не увидят.
   До света так никто и не ушел, пока князь не велел лишним убираться. Скара, скрепя сердце, занялась своими делами, но то и дело люди подходили к обрыву, чтобы взглянуть на стан Комгаллов, разбитый на пустоши. Сырой туман висел целый день, и только вечером, когда огни вражеского лагеря загорелись вновь, стало ясно, насколько они приблизились за день. Комгаллы не спешили - они развлекались охотой, пировали у своих костров и потихоньку двигались вперед, зная, что Скара никуда не денется. Впрочем, слишком далеко поодиночке они все-таки не отходили. До Скары доносились порой песни и воинственные кличи: Комгаллы подбадривали себя перед грядущей стычкой. Дункан не находил себе места и все просил у князя разрешения подкрасться в темноте поближе и выстрелить на голос - парень клялся, что обязательно в кого-нибудь попадет и успеет унести ноги. Князь не сомневался, но запрещал: нечего ворошить осиное гнездо без особой нужды.
   На следующее утро в ворота Скары ударился камень, пущенный из пращи. Сделано это было просто так, из чистого озорства - и с вызовом. Комгаллы пришли воевать - и на Скару они смотрели как на добычу.
   - Здесь полсотни мужчин и юношей, - сказал Энгус.
   - Я соберу две дюжины женщин, которые хотят и могут взяться за оружие, - добавила Брега. - Они не уступят своим мужьям и братьям.
   Князь одобрительно кивнул.
   - Пусть вооружаются все, кто способен носить меч и щит.
   - Многие мальчики захотят сегодня стать мужчинами.
   - Тем, кто прожил тринадцать зим, я позволю встать на стену. Собирайте воинов! - велел князь. - Я пойду к воротам, говорить с Комгаллами.
   Раздался сиплый звук рога: Комгаллы вызывали осажденных на переговоры. Жители Скары торопливо повалили на утесы. Старый Комгалл, подбоченившись, как король стоял на медвежьей шкуре, брошенной ему под ноги, в окружении четырех рослых молодцов. Вторая шкура, волчья, сцепленная лапами на груди, свисала с иссохших плеч старого вождя. Он снарядился на войну, как положено - и горделиво выставлял напоказ многочисленные боевые шрамы. Щеголяли отметинами и стоявшие вокруг молодцы, к тому же раскрасившие себе лица полосами синей и белой глины. Кто-то застучал мечом о край щита, и это подхватили все. Зловещий грохот перекатывался над равниной, пока Комгалл не вскинул руку. Тогда немедленно воцарилась тишина.
   - Макбрейн из Скары! - крикнул Комгалл. - Ты слышишь меня?
   Князь Скары появился на скале над воротами.
   - Слышу, старый разбойник, - ответил он и тоже выпятил грудь, исполосованную шрамами, словно подзадоривая кого-нибудь из Комгаллов выпустить стрелу или метнуть дротик. - Чего тебе надо?
   - Открой ворота и выходи драться в поле, - потребовал Комгалл. - Довольно тебе отсиживаться в крепости. Выводи своих воинов, померяемся силами.
   Макбрейн угрюмо посверлил взглядом сыновей Маккормака.
   - Я гляжу, ты привел не только свой клан. Ты вообще умеешь драться честно?
   Комгалл ухмыльнулся.
   - Если боишься проиграть, я, так и быть, велю половине моих воинов постоять в сторонке, чтоб наши силы сравнялись.
   - Я не боюсь проиграть! - рявкнул князь.
   - Тогда выходи. Вели женщинам запереть ворота за твоей спиной, чтоб никто из нас не прокрался в Скару, пока вы будете заняты битвой! Обещаю, мы не подойдем к воротам, пока хоть один воин Скары будет держаться на ногах!
   - Иными словами, они сначала перебьют нас всех, не дав укрыться за воротами, а потом пойдут на приступ, - мрачно сказал Энгус. - Тем, кто прожил тринадцать зим, сегодня придется защищать своих матерей, когда Комгаллы войдут в Скару. Потому что все мы ляжем тут, на равнине перед крепостью.
   - Мы не впустим их, - негромко произнесла Брега. - Пока останется в живых хоть одна женщина, способная сбросить со стены камень, Комгаллы не войдут в Скару. А если они все-таки сломают ворота...
   - Тогда мы сами бросимся со стен, - дрожащим голосом сказала юная Мэрид, ее ученица.
   Брега погладила девочку по голове.
   - Макбрейн! - крикнул Комгалл. - Заклинаю тебя именем Нуаду, выходи в поле - иначе именем Нуаду я тебя прокляну, если ты этого не сделаешь! Выходи, или о тебе сложат злую песнь, которая навлечет бесчисленные беды на весь твой род! Ты хочешь этого, трус Макбрейн?
   Князь Скары побледнел...
   Иннес бросился к нему.
   - Князь, умоляю, скажи, что тебе не страшны проклятия, - быстро и негромко заговорил он. - Скажи, что тебя и твой род охраняет сила, которая могущественнее Нуаду и злых песен! Запри покрепче ворота, и пусть себе лезут на утесы, если им угодно. А мы тем временем, благо туман разошелся, зажжем сигнальный костер и пошлем птиц с весточками к Ландэйнам и Скирвингам. Они наши союзники, они так же, как и мы, ненавидят Комгаллов. Только не выходи в поле! Их больше, они именно этого и ждут - тогда Скара погибнет!
   Макбрейн оттолкнул его - без злобы, но очень решительно.
   - Ты хочешь, чтобы я отдал себя под покровительство твоего бога? Но мой покровитель - Нуаду, и, боги свидетели, я не отрекусь от него в минуту опасности, даже если мне грозят его именем. Если я не выйду в поле биться с Комгаллами, Иннес, сын Сигдха, меня опозорят и засмеют по всей Шотландии, и ты это знаешь. Оставайся верен своему богу, а я останусь верен Нуаду. Твой бог тоже наверняка не терпит отступников.
   Иннес молча склонил голову.
   - Твоя воля, князь.
   Князь обвел взглядом воинов Скары.
   - Вы пойдете со мной или желаете остаться здесь? - глухо спросил он. - Быть может, я веду вас на смерть, зато нашим уделом не станут проклятие и позор.
   - Мы пойдем с тобой все! - крикнул Дункан.
   Князь обернулся к Иннесу.
   - Это не моя воля. Это воля Скары. Впрочем, если твой сын желает, он может остаться в крепости. Никто не упрекнет его в трусости, таково мое слово.
   Иннес стиснул зубы...
   - Мой сын не боится ни проклятия, ни смерти, - проговорил он. - Его судьба - судьба Скары, князь. Всё в руках Божьих.
   Тогда Макбрейн впервые улыбнулся.
   - Ты прав, сын Сигдха. Боги лучше нас рассудят, кому жить, а кому умереть.
   - Ты идешь, Макбрейн? - заорал Комгалл. - Клянусь, мы дадим вам выйти и подождем, пока женщины запрут за вами ворота. Каких еще уступок ты хочешь? Мне надоело ждать здесь и мерзнуть. Не испытывай мое терпение!
   Князь Скары повернулся к дозорным.
   - Открывайте ворота. Мы принимаем бой.
  
   Комгаллы сдержали слово: они дали воинам Скары выйти из ворот и выстроиться на равнине. Кромахи стоял во втором ряду, а рядом с ним - Бойд, дрожавший от страха и от нетерпения.
   - Ты не жалеешь, что получил меч, прежде чем успел вырасти и набраться сил? - спросил Кромахи.
   - Н-не жалею.
   Гильдас, стоявший с другой стороны, с коротким мечом и круглым щитом, беззвучно шевелил губами, глядя поверх голов. Кромахи знал, что тот молится.
   - А ты что здесь делаешь, лекарь? - с улыбкой спросил он.
   Гильдас обратил на него странно спокойный взгляд.
   - Если что-нибудь случится, я буду нужен, - ответил он.
   - Если что-нибудь случится, ты не успеешь. Ты приготовился к смерти?
   Гильдас перекрестился, не выпуская меча.
   - Я всегда к ней готов.
   Старый Комгалл поднес рог к губам, чтобы подать сигнал, но, прежде чем он успел протрубить, Макбрейн крикнул:
   - Вперед!
   Сиплое пение рога захлебнулось, едва начавшись.
   Скара первой ринулась в бой.
  
   Кромахи казалось, что он летит. Земля, похожая на днище чашки, поворачивалась под ним, ветер бил в лицо. С боевым кличем, срывая голос от крика и почти не чуя ног, он бежал вместе со всеми. Впереди вдруг вырос кто-то, сплошь раскрашенный синим и белым, и сунул ему в лицо зазубренное копье. Кромахи, которого враз обдало холодом близкой смерти, увернулся, ударил мечом и чуть не выпустил его из руки. Он плохо умел драться таким оружием и впервые замахнулся на человека... Встречные попадались все чаще, и между воинами уже завязывались поединки. Передние вынуждены были замедлить бег, задние толкались, стараясь пробраться вперед, и Кромахи некоторое время болтался, сжатый чужими телами и щитами. Потом сразу несколько человек, которые до тех пор загораживали ему дорогу, бросились в сторону, навстречу противнику, и он внезапно оказался в одиночестве, среди рассеявшихся бойцов, которые, сбившись по двое и по трое, теперь рубились на равнине. В десяти шагах от него князь отбивался от двух Комгаллов, которые лезли к нему с топорами. Справа и слева защищались Энгус и Дункан. Кромахи кинулся туда же и хватил Комгалла по шлему так, что загудела рука, державшая меч, как будто он ударил по камню. Развернувшись на пятке, достал еще одного, который подбирался с ножом...
   Старший Маккормак вспрыгнул на камень, с тяжелым копьем в руках. Он целил в силача Дункана: тот был ближе остальных. Князь краем глаза уловил взмах руки, посылающей копье, и в это мгновение, которое могло стоить Дункану жизни, успел выбросить щит вперед, заслоняя юношу. Он думал отбить копье; но удар, нанесенный с близкого расстояния, оказался слишком силен. Щит, висевший на левом предплечье, разлетелся в куски, копье пронзило плечо князя, и острие, пройдя насквозь, оцарапало Дункана. Подхватив запрокинувшееся тело князя, он опустил его наземь. Рядом тут же оказался Гильдас. Дункан, рыча от боли и от ярости, присел над лежащим князем, готовый закрыть его собой. Топор он держал одной рукой, а щит пришлось бросить, потому что вторая рука висела как плеть, и по ней струилась кровь.
   Комгаллы, увидев, что князь Скары упал, взревели. Старший Маккормак спрыгнул с камня...
   - Во имя Господа милосердного, он ранен, пощадите его! - закричал Гильдас, выставляя перед собой кинжал.
   Но Маккормак был уже рядом, и этот крик не остановил бы его, а лишь раззадорил.
   "Сейчас Гильдаса убьют! А вслед за ним и Дункана, и князя...".
   Только в птичьем облике Кромахи успел бы преодолеть расстояние, которое отделяло его от Гильдаса. И тогда он перекинулся на бегу и понесся, точно выпущенная из лука стрела, не думая более про зарок, положенный Нуаду, и набирая скорость с каждым взмахом крыльев. "Дай мне сил. Дай мне сил! Прежде я мог ударом свалить оленя - дай мне сил и теперь, ты, смотрящий на меня, кем бы ты ни был, ибо я знаю, что Нуаду не простит ослушания, и не жду от него помощи!".
   Маккормак, рыкнув, замахнулся - и тут же уронил меч и с воплем схватился за расшибленную голову. Черная птица, взявшись словно из ниоткуда, ударила его в темя мощным клювом, словно долотом.
   Первыми спохватились не Комгаллы и даже не Гильдас; Энгус, заорав: "Оборотень!", взмахнул топором - и ворон, разрубленный почти пополам, упал наземь. Удар пришелся точно в грудную кость.
   И грянул гром.
  
   Воины опустили оружие. Гром прогремел и утих, но вместо перестука дождевых капель отчетливо послышалось звонкое цоканье копыт, как будто ехала по каменным плитам целая кавалькада. Те, кто первыми заслышали этот звук, принялись крутить головами по сторонам, чтобы разглядеть незримых всадников - и в ужасе застыли, когда поняли, что он доносится сверху. По кромке серебристо-серых туч, спускаясь все ниже, точно по каменным ступеням, ехала Морриган, и ее волосы цвета воронова крыла прядями выбивались из-под высокого шлема и развевались за спиной, хотя никакого ветра не было - ни дуновения. Шлем был украшен бронзовой вороньей головой, и черный плащ за спиной Морриган напоминал сложенные крылья, и пластинам боевого наплечника, застегнутого круглой бронзовой пряжкой, неведомый искусный мастер придал вид перьев, плотно прилегающих друг к другу.
   Морриган держала в руке копье. Две дюжины воинов и дев на вороных конях - все в кольчугах и с оружием - ехали следом.
   На плече у Морриган сидел ворон.
   Князь, которого с двух сторон поддерживали Дункан и Энгус, привстал на колени. Старый Комгалл склонил голову перед суровой Девой Войны, которая почтила своим присутствием поле боя. Многие видывали в грозовые осенние ночи, как мчится по небу Благой двор, но никому еще не доводилось встречать Старейших лицом к лицу. Оба они, и Комгалл, и раненый, истекающий кровью князь Макбрейн едва дышали - от страха и от восторга. Казалось, вернулись времена прадедов, когда боги сходили на землю, чтобы принять участие в делах людей, когда битвы были кровопролитны и радостны, а посмертная участь ясна - во всяком случае, для тех, кто пал с оружием в руках...
   - Ты пришла рассудить нас, Могучая? - спросил Комгалл, не сводя взгляда с копья в руке Морриган. Наконечник был обагрен кровью.
   Конь Морриган коснулся земли. Люди расступились, а она, не обращая на них внимания, молча подъехала к тому месту, где лежал убитый Кромахи. Гильдас, закрыв лицо руками, стоял на коленях над ним. Он не пошевелился, даже когда Морриган подъехала вплотную. Свита, все так же молча и бесстрастно, следовала за ней.
   - Я пришла забрать то, что не принадлежит людям, - сказала Морриган, и от ее голоса, звучавшего словно литая медь, загудели холмы. - Отойди, человек.
   Гильдас, двигаясь, как во сне, посторонился, чтобы дать ей место. Морриган, не сходя с коня, сняла плащ, встряхнула его и бросила наземь, накрывая мертвого ворона.
   - Иди ко мне.
   Гильдас не знал, чего она хотела - но, должно быть, случилось то, чего Морриган никак не ждала. Птичье тельце - жалкий комок под плащом - стало вдруг вытягиваться и удлиняться, пока не обрело явственные человеческие очертания. И тогда лицо суровой девы стало цвета грозового облака...
   Острием копья Морриган с высоты седла поддела плащ и сдернула его долой.
   ...и в третий раз Гильдас увидел весь мир алым, белым и черным. В его ушах прозвучали слова: "Я ухожу к моему отцу". Это произнес голос Кромахи, и Гильдас готов был поклясться, что его друг говорил улыбаясь...
   На земле лежал человек. Гильдасу показалось, что он еще дышит, может быть вздохнул в последний раз - но нет, Кромахи был мертв, несомненно мертв, из огромной раны на груди уже не текла кровь, и руки быстро теряли живое тепло. Но его глаза не подернула белесая пелена, как у мертвых птиц - взгляд, хотя и неподвижный, был совсем человеческим.
   Энгус опустился на колени.
   - Прости меня, Могучая. Я не знал, что Кромальхад принадлежал к твоей свите. Он жил среди нас как человек. Никто не знал...
   - Я знал, - тихо произнес Гильдас. - Знал и не сказал вам. Я боялся за него.
   И вновь Морриган даже не взглянула на людей. Обратив лицо к небу, она громко сказала, словно пожаловалась кому-то:
   - Я хочу забрать его и не могу! Что-то не его пускает.
   - Значит, он принадлежит миру людей, - ответил Нуаду. - И ты ничего не можешь с этим поделать.
   - Он принадлежит твоему Дому и моей Свите! Его мать была Иной крови!
   - Но его отец был человеком.
   - То есть, бессильным рабом.
   Нуаду улыбнулся.
   - Ты никогда еще не говорила так о людях.
   - Я в бешенстве! Человеческая кровь слаба.
   - Ну так попробуй забрать с собой его сына. Не можешь? Кромахи выбрал свой путь, и ты сама это видишь. Не нам бороться с судьбой.
   - С чьей?
   - С нашей.
   - Ты говоришь так, как будто тебе ничуть не жаль его, Старейший, - в ярости проговорила Морриган.
   - Мне жаль Кромахи, и я знаю, что наложил на него тяжелый гейс. Три раза он мог обернуться безнаказанно, а на четвертый его должны были убить те, кого он считал друзьями и соратниками. Кромахи не знал этого - но, думается мне, даже если бы знал, он все равно бы это сделал. У него появились друзья среди людей, а значит, мы утратили над ним власть, Морриган.
   Дева Войны гневно тряхнула копьем.
   - Что происходит, Нуаду? Я чувствую, как меняется мир.
   Старейший ответил не сразу...
   - Боги уходят.
   Только тогда Морриган посмотрела на людей.
   - Он желает остаться с вами. Похороните его, как положено у вас.
   - Просишь ли ты виру за его смерть, Могучая? - негромко спросил князь.
   Морриган покачала головой.
   - Нет. Не мной был назначен этот гейс, и не мне требовать уплаты.
   Она обвела взглядом воинов и женщин и приказала Бреге:
   - Подойди сюда.
   Брега, как обычно, держалась почтительно и чуть-чуть дерзко, словно не желала, чтобы ее заподозрили в излишнем раболепии. Чего ей было страшиться? Она ведь всё делала правильно, как ее учили. Но Гильдасу показалось, что сестра неимоверным усилием сдерживала себя, чтобы не пасть перед Морриган ниц от ужаса. Только ценой огромного самообладания Бреге удавалось не бояться Иного... Пытаясь говорить с ним на равных, она скрывала страх, точь-в-точь как дети, храбрясь перед старшими, скрывают дрожь и слезы. Встав перед Морриган, Брега не поклонилась - только слегка склонила голову, и Дева Войны улыбнулась...
   - Ты единственная, кроме твоего брата, знала, что Кромахи не простой человек, потому что тебе дано видеть и слышать, - сказала Морриган. - Почему ты никому не сказала?
   - Я не знала наверняка, - ответила Брега. - А когда убедилась в этом, слова Кромахи стали словами человека. Судьба должна была исполниться.
   - Я не виню тебя.
   - А я и не оправдываюсь.
   Морриган улыбнулась вновь - горько и страшно. Свита за ее спиной напоминала каменные изваяния.
   - Я не могу сделать подарок твоему брату, который стал другом Кромахи среди людей: его хранят иные силы, они и наделяют его Дарами. Я сделаю подарок тебе. Ты хотела бы стать сильной лекаркой; я дам тебе это. Более того, твой дар ты сможешь передать другой женщине - только женщине. Дочери. Или ученице.
   Брега нашла глазами молодую Мэрид. Лишь тогда она поклонилась Морриган, по-прежнему не отводя взгляда, словно боялась, что копье с наконечником, как будто покрытым ржавчиной, вонзится в нее.
   Наконец Морриган взглянула и на Гильдаса.
   - Его отца звали Сэйрас, - сказала она.
   Потом Дева Войны набросила на плечи плащ, напоминающий сложенные вороновы крылья, и издала странный звук, похожий на птичий клекот. Вместе со своей свитой она взмыла в воздух... кони перебирали копытами, точно шагая по невидимым ступеням, и так вся кавалькада поднималась над головами людей, пока не скрылась за облаками. Но и тогда еще доносился некоторое время перестук копыт, и слышалось легкое позвякивание кольчуг, какое бывает, когда всадники шевелятся в седлах.
   Дункан, не сводя глаз с неба, тихонько потянул к себе топор. Но Энгус, обеими руками поддерживая обессилевшего князя, сказал:
   - Если ты, Комгалл, хочешь боя, мы сойдемся с тобой один на один - или подожди, пока наш князь оправится от раны. Но сейчас мы не будем драться. Ты слышал, что сказала Могучая. Мы должны похоронить Кромальхада, это воля Старейших. Наши распри могут и подождать.
   Комгалл задумался...
   - Скара не будет драться сейчас, - повторил Энгус. - Чтобы на нее не обрушились беды, никто из нас не возьмется за оружие, пока Кромальхад не будет погребен. Я, Энгус, сын Алана, сказал. И если ты, князь Комгалл, вздумаешь возобновить бой, то покроешь себя позором навеки. Ты нападешь на безоружных, на тех, кто не подумает тебе сопротивляться, пока воля Старейших не будет исполнена.
   Старый Комгалл склонил голову.
   - Да будет так.
   Комгаллы, подобрав оружие и унося раненых, зашагали прочь. Тогда Дункан отложил топор - и зашатался. Брега едва успела его подхватить.
  
   Кромахи похоронили на холме, рядом с Фиахом. Могилу копали Гильдас, Иннес и Бойд - а потом старик ушел и увел мальчика. Гильдас остался один... Он долго сидел, выцарапывая на камне крест - тем самым ножом, которым Кромахи резал миски - а потом отряхнул ладони и осторожно погладил свежий рисунок.
   - Я знаю, ты не обидишься, что я сделал это без твоего разрешения, - сказал он вслух. - Но все-таки, когда настанет Судный день, я надеюсь, что Господь увидит этот знак и позволит нам встретиться на небесах, если будет на то Его воля. Он поймет, что я не солгал.
   Холмы молчали.
   - Энгус спросил, хочу ли я виру за твою смерть, - продолжал Гильдас. - Я отказался. Ведь ты бы, наверное, сам не хотел, чтобы за тебя мстили и требовали уплаты. Энгус сказал, что даст серебряную чашу отцу Панкрассу, чтоб твоя душа не беспокоила Скару. Он, правда, не верит в то, что говорит отец Панкрасс, но все же...
   Он помедлил.
   - Я ухожу на Айону. Я давно туда собирался, но, наверное, теперь самое время. Скара обойдется без меня. Коломба и его ученики, быть может, разрешат мои сомнения - и тогда, надеюсь, мы увидимся с тобой вновь, Кромахи, сын Сэйраса, мы оба будем этого достойны. А до тех пор я буду за нас молиться.
   Гильдас встал - и наверху раздалось карканье. Хлопнули крылья, и на плечо ему опустилась ворона.
   - Здравствуй, Фиахна, - сказал Гильдас.
   ...Так они и шли. Фиахна то отлетала и возвращалась, то описывала круги над головой Гильдаса, то ехала, цепко держась когтями за его плечо. На привале она устраивалась на камне рядом или на соседнем дереве. Гильдас разговаривал с ней - рассказывал все то, что не успел рассказать Кромахи. Фиахна слушала внимательно, склонив голову набок и глядя на Гильдаса то одним, то другим глазом. Беседуя с нею в пути, Гильдас впервые после смерти Кромахи начал улыбаться...
   Лодочник-монах, перевозивший эту странную пару на Айону, немало дивился тому, что ворона предпочла не лететь, а сидеть на плече у человека, нимало не стесняясь чужим присутствием. Лодочника птица рассматривала с любопытством и как будто слегка посмеивалась при этом. Казалось, она вот-вот что-нибудь скажет.
   Впрочем, брат перевозчик прекрасно знал, что лишних вопросов задавать не надо.
   На Айоне долго потом еще вспоминали брата с ручной вороной, которая жила у него в келье, а иногда, озорничая, принималась с утра пораньше прыгать по водосточному желобу и стучать клювом во все ставни подряд. На нее не сердились - в конце концов, у Кевина из Глендалоха жили ручные дрозды, и всем было известно, что дикая волчица по его повелению однажды выкормила осиротевшего олененка. Вороне нравилось, когда с ней разговаривали - правда, по мнению некоторых, брат Гильдас проделывал это с излишней серьезностью, но кто взялся бы с уверенностью утверждать, что вороне непонятно Слово Божье?
  

Эпилог

   Отец Палладий рассказывал:
   - ...а потом наш город постигло великое горе. Люди погрязли в грехах, и нас посетил Господь - на нас напали варвары...
   Он замолчал, как будто в смущении, и посмотрел на сидящих за столом. Но никто, казалось, не понял, что для отца Палладия, родом византийца, они тоже - варвары.
   - И вот нам пришлось бежать в другой город через пустыню, - продолжал он. - Среди нас был один юноша-еврей. Он был моим другом, и я давно уговаривал его креститься, но не преуспел. В дороге мы все ослабели, особенно тот юноша. У нас кончилась вода. Он больше не мог сделать ни шага и наконец сказал, что больше всего страшится умереть, так и не став христианином. Тогда я, воззвав к милосердию Господа нашего, Творца всего видимого и невидимого, зачерпнул горсть песка и трижды посыпал его со словами: "Крещается раб Божий, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Господь явил чудо, мой друг встал и смог идти дальше. Когда мы дошли до безопасных мест и набрались сил, то отправились к митрополиту, дабы узнать, крещен мой друг или нет. Митрополит долго думал и советовался с другими учеными людьми. Он велел нам прийти через неделю. Когда мы явились за ответом, он сказал: "Мы знаем, что разбойник на кресте не был крещен, но он исповедовал Христа Богом и услышал: ныне же будешь со Мною в раю. Значит ли это, что в рай вошел некрещеный? Нет. Он крестился исповеданием, кровью и слезами. Подобного рода события часто случались во времена гонений на христиан. Бывало, что воины, приставленные к мученикам, исповедовали себя христианами и тут же претерпевали кончину и получали венец мученический. Твой друг исповедовал Христа, но можно ли сказать, что он был действительно крещен?". Пребывая в затруднении, митрополит сказал, что мой друг должен принять крещение водой по обычаю, дабы не было смущения. Однако, поскольку сказано: едино крещение, и оно не повторяется, то перед погружением священник должен сказать: "Аще не крещен" - и вести службу далее, как обычно делается. Меня же митрополит за трудолюбие благословил поставить во диаконы, а через положенный срок и во священники.
   Монахи смотрели на отца Палладия с некоторым удивлением: видимо, греческая хитрость казалась им чем-то из ряда вон выходящим. Брат Гильдас, впрочем, слушал с напряженным вниманием - и в конце концов спросил:
   - А если бы твой друг умер тогда в пустыне?
   - Тогда я молился бы за него как за крещеного, вверяя прочее милосердию Божию, - ответил отец Палладий. - Однако это был бы урок всем тем, кто откладывает святое крещение до последнего часа. Я расскажу вам еще одну историю: в некоем городе начался мор, и люди поспешно, почти не готовясь, стали креститься перед смертью. Наконец епископу явился ангел и сказал: "Доколе вы будете посылать нам мешки запечатанные, но пустые внутри?". В воскресенье епископ рассказал людям о явлении ангела, и те поняли, что недостаточно крещения, нужны еще и христианские добродетели.
   Потом разговор зашел о другом, и брат Гильдас перестал слушать. Опираясь на посох, он вышел из трапезной - и задумался.
   До него доходили вести о том, как жила Скара. Старый Комгалл, воочию увидев Морриган с ее свитой, твердо решил, что Скаре покровительствуют Старейшие; он все откладывал и откладывал решающую битву, а спустя год погиб на охоте. Его преемники были слишком заняты внутренними распрями - чтобы не опасаться удара в спину, они предпочли видеть Макбрейнов союзниками, а не врагами. Маккормаки, опасаясь мщения, ушли далеко в горы.
   Старый князь оправился от раны и прожил еще достаточно, чтобы увидеть свадьбу Бойда и Мэрид. Неисправимый хитрец, он таки крестился перед смертью - а до тех пор, по словам Иннеса, вымотал ему всю душу, допытываясь про раскаявшегося разбойника и про то, наверняка ли тот попал в блаженное королевство на небесах. "Нечего делать, - пробурчал князь. - Видимо, придется мне возлюбить своих врагов, если я встречу их на том свете".
   Иннеса уже давно не было на свете. Не было ни Энгуса, ни Бреги, ни Дункана, ставшего новым вождем Скары и из числа своих внуков назначившего себе преемника.
   А Гильдас жил.
   Но от Кромахи никто ни разу не слышал, чтобы он выразил желание креститься. Значило ли это, что все было напрасно? Брат Гильдас понимал: то, что делал он на Айоне вот уж почти сорок лет, было нерасторжимо связано c Кромахи. Новая жизнь - совсем другая, не та, которую вел он в Скаре с рождения - началась для него в незапамятный осенний день, когда к его дому привели раненого и усталого путника. И когда Гильдас своими руками положил друга в могилу на холме, он понял, что до тех пор стоял на распутье - и мог бы простоять на нем до конца, представ перед Господом пустым запечатанным мешком.
   Подумать только, он до самой смерти мог прожить спокойно и самодовольно, считая себя Господним светильником и даже почти святым.
   Без малого сорок лет Гильдас надеялся, что им с Кромахи дано будет встретиться после смерти. И сегодня, в день Пятидесятницы, когда монахи Айоны особенно усердно молились не только за людей, но и за всех Божьих тварей, населяющих этот мир, куда пришел Господь, от отца Палладия он как будто услышал ответ, который так долго ждал.
  
  
   Сказка взята из сборника "Повести о старой Ирландии и маленьком человеке по имени Темный Патрик" (Tales about old Ireland and the little man, Dark Patrick, 1939).
   Брекан - полотнище шерстяной клетчатой ткани, наподобие пледа, которую носили, одним концом набросив на плечи, а другим обмотав вокруг пояса. У каждого клана был свой узор ткани.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"