Аннотация: Первый мой опыт в прозе. Проба пера, так сказать. Рассказ этот очень важен для меня, как начало, поэтому просто мечтаю о комментариях.
Лифт.
Лифт плавно тарахтел под ногами Зуева. Эта стальная коробка на тросах несла его и его соседку на тринадцатый этаж. Зуев был счастлив. Его лицо сияло как экран телевизора, но в воображении его все представлялось гораздо трехмерней и многогранней, нежели на электрическом рыбьем глазе. Он был неопрятен. Пиджак его держался на последней, нижней пуговице, и потная от жаркого дня рубашка торчала одной своей половиной из широких (из грубого материала) штанин. В руке он держал папку с бумагами. Эта черная челюсть с зубами на молнии также была застегнута небрежно. Из правого ее угла торчала открытка с календарем за 1987 год и еще какие-то бумажные листы, исчерканные от руки. Радость его, как и его рассеянность имела свое объяснение, причем довольно банальное: рабочий получил-таки работу от своих работодателей. Ну а если говорить точнее, то сегодня утром, в 10:00, крупное и знаменитое на всю страну издательство согласилось печатать стихи Зуева. Странно, когда жизнь человека для него самого становиться чем-то весомым, он начинает ею пренебрегать. Вот так и Зуев накануне чуть было не попал под машину, споткнулся на лестнице, поссорился со всеми своими друзьями и не очень, а все ради того, чтобы поскорее сообщить радостную новость своей жене. Жену он любил. Но довольно о Зуеве, мы так заговорились о его радостях, что совсем забыли про женщину, стоящую возле него. Это была его соседка. Двери их квартир стояли рядом, как влюбленная пара. 38 и 39 - так звали эти двери. Соседка всегда напоминала Зуеву снежную бабу. И верно, комплекция ее была такова, что верхний шарик-голова плавно переливался через туловище в большой и толстый ком-поясницу со всеми вытекающими отсюда последствиями... Осталось добавить только шарф и метлу, так как глаза-камушки и нос-морковка тоже присутствовали. На глаз ей можно было дать лет 46. Зуев мало ее знал, и мало с ней общался, так как единственной причиной их разговоров могло послужить только отсутствие муки или соли в 38-ой или 39-ой.
Лифт плавно тарахтел под ногами, а Зуев думал о той радости, которую вот-вот испытает его жена. Думал он об этом долго, наверное, слишком долго, пока не осознал, что тарахтение лифта как-то поутихло, точнее даже оборвалось. Зуев стоял и смотрел на двери, смотрел, пока не понял, что открываться они не собираются. Так случалось с ним уже несколько раз, и так случилось с ним сейчас, лифт застрял. ЛИФТ ЗАСТРЯЛ. ЗАСТРЯЛ ЛИФТ. ЭТОТЧЕРТОВЛИФТЗАСТРЯЛ. Все смешалось в голове Зуева, радость, мечтательность, жена, Соседка, словом все. Поэт оторвал свой взгляд от двери и осторожно стал осматриваться. Вот уже как минут пять зуевская соседка держала его за ворот мятого пиджака и раскачивала туда-сюда, пытаясь побудить хоть к каким-нибудь действиям. Зуев с трудом разбирал те лавины словосочетаний, что обрушивались на него и вязали в своих рыхлых сугробах. Он не мог понять ни того, что тараторит Соседка, не успокоить и как-то заткнуть ее. Сквозь всю эту мешанину просачивались и фразы, которые в данном тексте не уместны по этическим причинам, и упоминания о зуевской маме, и проклятья на лифтеров, и не понятно почему причитания на счет подорожания ситцевого постельного белья, причем все это сопровождалось блуждающими по всему пространству кабинки снежными комами на тоненьких ножках и красным раздувающимся носом.
Прошло 15 минут...
Зуев издал непонятный звук, немного напоминающий по очертаниям какое-то ругательство. Он еще раз посмотрел на стрелку, остановившуюся на промежутке между 11-ым и 12-ым этажами. Все верно, лифт застрял. Радиовызов естественно был выкорчеван с корнем, как, наверное, и в большинстве домов этого района, да и всего города тоже. Хотя дом этот был нов и престижен, но и его не обошли стороной умелые ручонки всех этих радиоманьяков и приборостроителей. Единственное, что оставалось, это ждать, пока какой-нибудь жилец не соизволит воспользоваться лифтом, узнает о неисправности, и немедленно сообщит в нужные инстанции... нереально! Зуев воспринял это, как должное. Ноги как-то сами подкосились, и он плавно проскользил вдоль стенки на пол. Странные мысли начали прокрадываться в забитую рифмами голову поэта. Он сидел и смотрел в зеркало напротив, долго разглядывал свое отражение в нем и постепенно терялся. Все знакомые черты лица расплывались, исчезали давно привычные морщины и неровности. Он посмотрел на себя глазами незнакомца, глазами трезвыми и не подкупленными повседневным бытом. Оказывается, он выглядел совсем по-другому, он выглядел как свой отец, впервые Зуев заметил это поразительное сходство. Переведя взгляд на Соседку, стал присматриваться. Образ снежной бабы плавно растаял, перед ним стояла совершенно новая особа, измученная чем-то и с невероятной тревогой в глазах. Ему стало жалко ее рыхлое тело, ее глаза, всю ее вселенную и всю ее сущность. Странные, новые мысли... Зуев понял. Зуев почувствовал себя мелочью, переходным звеном, прошедшим поколением, одним из миллионов, куском одухотворенного мяса, муравьем перед гигантским башмаком Судьбы, ничем. Раздался приятный звонок, двери исповедальной распахнулись, лифт открылся. Зуев поднялся тяжело, словно взваливал на спину набитый мешок картошки. Он побрел к своей квартире, Соседка пошла к своей.
Жены дома не было. На столе лежала записка, возле стола лежал диван. На этот диван Зуев и опустился. Из кармана пиджака, долго порывшись в ворохе фантиков и чеков, он достал, подаренную ему отцом, зажигалку. По одной, доставая из папки, поэт стал сжигать рукописи своих стихов. Затем сжег и записку жены, не читав ее. Экспоэт встал и пошел в свой кабинет, закрыл за собой дверь и долго не выходил. Он писал статью, писал о том, как смотреть на мир, как он сам на него теперь смотрит. "Кто он в этом мире, этот человек-незнакомец, это отражение?" Так заканчивалась его статья, которая так никогда нигде и не опубликовывалась. Это все, что известно о гражданине Зуеве, дальнейшая его судьба окутана туманом и таинственностью.