Сергеев Иван Дмитриевич. 37. Таверна "новая Галата"

37. Таверна "Новая Галата"

Со дня встречи с Борисом (Михаил так и не нашёл в себе сил начать называть его отцом) эфеб практически не спал. В дромоне силы его покинули, и Миша провалился в сон ещё до того, как шасси оторвались от полосы.

...Вначале сон был приятным. Он провожал неизвестную очаровательную пайдиску. Та протягивала ему футляр, напоминавший тот, с которым ходила одноклассница, игравшая на скрипке.

- Уронишь - можешь забыть о моём существовании.

Эти строгие слова забавно контрастировали с её милой улыбкой.

Затем в мир сна словно вторглись злые, враждебные даймоны.

...Он падал, стремительно промахивая один этаж инсулы за другим. Рассудок и память стремительно исчезали, оставались лишь безумный ужас и животный крик. Удар...

- ... Кирие! Кирие!

Михаил вынырнул из кошмара, словно утопающий, который почти потерял надежду на спасение. Следом точно незримая рука с ластиком стёрла сон из памяти.

Аэродиаконисса вежливо улыбалась, но в её глазах читался неподдельный ужас. "Олимпиада", - прочитал Михаил на приколотом к васильковой столе характире.

- Вам... приснился кошмар. Выпейте.

Он принял стакан из рук Олимпиады и начал жадно пить воду мелкими глотками.

- Вы закричали, напугали других эпибатов. Но всё уже кончилось. Приятного полёта, кирие.

Аэродиаконисса улыбнулась и забрала пустой стакан.

Михаил смотрел ей вслед и думал, что в его кармане лежит замаскированная под цифровой картулярий бомба. Внезапно он понял, что тень, отбрасываемая Олимпиадой, не следует за ней, а движется в противоположную сторону.

***

Олимпиада судорожно выдохнула, стоя в латрине дромона, затем умыла лицо - стандартные действия при подступающей панике, отточенные за годы работы на воздушных дромонах - и лишь потом позволила себе дрожать.

Она сходит с ума? Увиденное несколько минут назад, обожгло аэродиакониссу ледяным, нечеловеческим ужасом. Почтенная матрона, сидевшая на том самом месте, где кричал эфеб, буквально растворилась в воздух. На её месте появился ниоткуда этот неизвестный крикун, который - Олимпиада могла бы поцеловать крест - вообще не было на борту.

Что было ещё страшнее, эпибатов пугал крик, но вовсе не смущало внезапное появление неизвестного эфеба на месте женщины.

Но этим кошмар не ограничивался. Подавая напуганному пришельцу из ниоткуда воду с иссопом, Олимпиада вдруг почувствовала, как перед глазами всё поплыло. На долю секунды зрение раздвоилось: в одной реальности эфеб жадно пил воду, в другой - его же бездыханное тело лежало на асфальте. Кошмарная картинка тут же исчезла, оставив после себя лишь тошнотворную дурноту.

Аэродиаконисса поправила причёску, одёрнула синюю столу, придала лицу уверенное приветливое выражение, вышла из латрины и направилась в служебный ойкос. Она открыла служебный церий, торопливо пробежала глазами список эпибатов. Вот оно, то самое место, шестой ряд у иллюминатора. Имя: "Валентина". Никакого Михаила. В этот момент экран моргнул, погас, и церий завис. Олимпиада, сердце которой бешено колотилось, судорожно ткнула в кнопку перезагрузки. Когда система ожила, и список загрузился снова, на месте "Валентины" в графе значилось: "Михаил".

Олимпиада замерла, провела пальцем по экрану. Имя "Михаил" смазалось, как свежая краска, и на секунду проступило прежнее - "Валентина", прежде чем снова зафиксироваться. Система, казалось, точно спорила сама с собой о том, кто сидит в шестом ряду.

***

На Город наваливалась ночь, но он, как пелось в досхизисных куплетах, никогда не спал.

Не спали инсулы с куполами и мозаичными фресками в вестибюлях. Бодрствовали широкие леофоросы и узкие, кривые улочки, залитые неоновым светом вывесок на русском и греческом, но с армянскими, арабскими, фряжскими вкраплениями.

Липкий жёлтый свет фонарей отражался в мокрой брусчатке. Играли огоньки на колокольнях, минаретах, башнях и антеннах. Сияли спроецированные на стены домов фрески в стиле техновизантика, и святые на них, казалось, оплакивали дождевой водой грехи этого мира. Капель воды при этом порой словно зависали в воздухе.

Ехали потоки каррук, управляемых эйдософиями. Шагали людские толпы, словно поражённые бессонницей и безразличные к льющейся с неба воде. Строгие, богато украшенные костюмы ромеев, паллии и головные платки ромеек, полуарабские-полуфранскские одеяния жителей Эль-Андалуса, коконообразные наряды чопорных гостей из Нового Света, мондиальные старофранкские вещи... Десятки наречий смешивались в монотонный гул. Понять его смогли бы разве что люди, жившие ещё до Вавилонской башни.

Не спал и подвальчик "Новая Галата". Таверне предстояло работать всю ночь, снабжая желающих острой пищей, крепким питьем и завораживающей, тоскливой музыкой, где ребетика сплеталась с эфиопскими ладами. В воздухе висела безумная смесь запахов бараньего шашлыка, жареных каштанов, водки, узо, рецины, пота, гашиша и табачного дыма.

***

Брат Донасьен усмехнулся. Он отличался пунктуальностью, Михаилу не пришлось ждать ни минуты.

- Чтобы что-то получить, надо что-то отдать. Вход в братство платный, кирие Михаил. Что Вы можете нам предложить? Не обязательно деньги, но...

- Предложение в вашем вкусе. Полный архив Копронима. Слыхали о таком?

Михаил достал из кармана картулярий и аккуратно положил маленькую чёрную пластинку на стол. На пару мгновений ему показалось, что рука начала тонуть в его поверхности, как в мокрой глине.

Брат Донасьен замер на мгновение. Усмешка сошла с его лица, будто её смыло тем самым вечным дождём за окном "Новой Галаты". В глазах, обычно прищуренных от добродушия или насмешки, вспыхнул холодный, острый интерес, точно наточенный клинок сверкнул в темноте.

Когда-то он был священником Единой кафолической церкви. "Кататехне" использовала его талант экс-пастыря для работы с новичками. Брат Донасьен любил рассказывать о том, что его апостасия произошла во время воскресной проповеди.

-... И я подумал: хороши те высшие силы, которым нужны люди, их жалкие жертвы, их хилое со-трудничество. Я бы поверил в бога-шахматиста, переставляющего людей, как пешки. Или в бога-подростка, ломающего их, как игрушки.

Он медленно, с подчеркнутым спокойствием, добавил воду со льдом в свой бокал с узо.

- Архив Копронима... - произнёс он тихо, растягивая слова, будто пробуя их на вкус, на вес, на токсичность.- Слыхал ли я? Кирие Михаил, Вы либо примитивный провокатор, присланный преторием... либо Вы сами не понимаете, что держите в руках.

- Я держу в руках архив своего отца, с которым познакомился неделю назад. Фотографии, видеозаписи, имена жертв. Весь архив - ваш. В обмен на место среди вас.

- А в преторий Вас не пускают родственные чувства?

- Мне плевать на родственные чувства. Но им я больше не верю. Моя мать - судья, одна из лучших в Третьем Риме. И она двадцать лет врала мне, покрывая человека, от которого родила меня. Его шкуру и свою, судейскую под мантией... Шкуру первого встречного, который поимел её в дешёвом пандокионе, как уличную лупу. И вот на это мне уже не плевать.

Голос Михаила сорвался на яростный шёпот, и в этой тишине, резко врезавшейся в гул таверны, брат Донасьен увидел то, что искал. Не страх провокатора, не расчёт торговца, а нечто настоящее, идущее от нутра. Сырое, неоформленное ядовитое отчаяние, готовое сжечь и себя, и весь мир, лишь бы не чувствовать эту гниющую, предательскую боль.

В глазах Донасьена отразилось что-то вроде профессионального удовлетворения. Он почувствовал, что искал медь провокатора или доморощенного мстителя, а нашёл самородное золото чистой саморазрушительной ненависти.

- Ах, - выдохнул он, и в этом звуке не было ни жалости, ни насмешки. Был холодный восторг алхимика, обнаружившего идеальный реагент.

- Вот он. Корень. Не страх перед отцом-чудовищем. Ярость к матери-лгунье. К системе, что позволила этой лжи цвести двадцать лет. К миру, где судья вершит правосудие, попирая самую основную правду под собственной крышей.

Он сделал ещё один глоток.

- Ты ненавидишь её выбор. Выбрать ложь. Выбрать порядок. Выбрать карьеру и респектабельность вместо того, чтобы назвать грязь - грязью. И этим выбором она осквернила твою жизнь, сделала её фальшивой. Это и есть та самая великая ложь, на которой держится весь Третий Рим, сынок. Благопристойная, мозаичная, благоуханная ложь. Твоя мать - её идеальная жрица. А ты - живое доказательство её лицемерия.

Он поставил бокал. Звук был тихим, но чётким, как приговор.

- Место среди нас? Ты ошибаешься, Михаил. Мы не даём "места". Мы даём освобождение. Освобождение от необходимости лгать самому себе. Архив Копронима, - он снова произнёс это имя, но теперь как заклинание, - пригодится нам, но не как компромат. Нам нужен он как символ. Символ того, что под золотыми куполами и византийскими орнаментами течёт та же самая грязь, та же самая кровь, те же самые животные порывы. Твой отец просто был... честнее других. Он не прикрывал свою природу лицемерием закона. Он прожил её.

- Что ты хочешь? - Донасьен наклонился, его дыхание пахло анисом. - Просто спрятаться? Или показать им кое-что? Не архивами. Собой. Стать оружием, которое разобьёт эту прекрасную, гнилую вазу - их мир. Вот твоя цена входа. Не документы. Твоя готовность признать, что ты - дитя этой грязи. И пойти с ней до конца.

Он откинулся, оставляя Михаила в путах этого тихого, страшного предложения.

- Или можешь пойти в преторий. И рассказать им всё. И они... похлопают тебя по плечу. Скажут "спасибо". Наградят, в конце концов. А за спиной плюнут: донёс на отца.

Его скрутят. Вынут очи или запрут в дом скорби.

Мать-лгунья отделается лёгким испугом. Если даже её попрут со службы или заставят уйти без лишнего шума, на это место придёт её точная копия. И всё вернётся на круги своя. Ложь победит. Выбор за тобой, сын Копронима. Принести в жертву себя... или принести в жертву свою правду.

Брат Донасьен внимательно, почти нежно, смотрел на Михаила, наблюдая, как в том кипит и остывает ярость, как смешиваются ненависть, отчаяние и жгучее желание поступка, действия.

- Архив, - тихо произнёс он, отмахиваясь, как от назойливой мухи, - это неживые эйдосы. Это прошлое. Мёртвые буквы о поруганных девушках, про которых никто не помнит, и которые сами предпочли просто забыть всё, как страшный сон. Мир уже смирился с Копронимом. Он стал... полисным фольклором. Ужастиком для обывателей. Нет.

Он выпрямился, и в его позе появилась странная, почти священническая торжественность.

- Ты достоин большего и на большее способен, сын Копронима. Ты хочешь ударить по лжи? По матери, по системе, по всему этому фарисейскому миру, который родил и тебя, и твоего отца, и скрыл вас друг от друга? Есть способ лучше. Есть способ громче, чем публикация жалких свидетельств о блуде и растлении. Способ, который заставит содрогнуться до оснований весь Третий Рим.

Брат Донасьен замолчал, давая словам повиснуть в воздухе, смешаться с запахом табака, дури и жареного мяса.

- Великий эйдософиарх Софья Одинцова. Живая идолица. Тень Логоса. Символ всего, что они ценят: разума, контроля, преемственности, лживой чистоты. Она - сердце их мира, задающее такт алгоритмам.

Собеседник наклонился так близко, что Михаил почувствовал запах пота, исходящий от его кожи, перемешанный с пропитанным анисом дыханием.

- Убей её. Не из-за политики. Не из-за веры. Убей её потому, что она - апофеоз всего, что тебя предало. Порядка, который покрыл твоего отца. Разума, который оправдал ложь твоей матери. Той самой красивой, правильной ромейской лжи, что вылезла из гроба, куда её заколотили турки шестьсот лет назад, и сожрала твою жизнь. Своим актом ты покажешь им: ваш порядок - пыль, ваш разум - мишура, а ваша чистота - кровь и семя маньяка. Ты станешь живым воплощением их кошмара. Ты прожжёшь в их реальности дыру.

- Что от меня требуется? - прохрипел Михаил.

- Пока идти в свой пандокион и поспать. Нет-нет...

Брат Донасьен остановил руку эфеба, готовую убрать со стола цифровой картулярий.

- Это ты оставишь мне. Проверю, не обманщик ли ты. Ты же остановился там, где мы договорились?

- Да.

- Если ты пытаешься нас надуть, завтра утром жди магистратов претория. Если нет - меня.

Лицо брата Донасьена как-то странно мигнуло, словно испорченный экран, на доли секунды его рот стал чувственно-женским, а нос превратился в орлиный крючок, который Михаил каждый будний день созерцал на лице коллеги.

"Боже, что они тут наливают под видом узо", - подумал эфеб и потерял дар речи: тусклый свет, испускаемый несколькими бра на стенах таверны, рассыпался на отдельные геометрические призмы, висевшие в воздухе.

Откуда-то из-под стола потянуло холодком, от которого сводило зубы и хотелось плакать от беспричинного древнего страха.

***

Михаил принял стакан воды с иссопом из рук аэродиакониссы - на этот раз Ольги - и залпом осушил его. Симметрия двух рейсов позабавила его. Олимпиада на пути в Город, Ольга обратно... Будем считать это хорошей приметой. Эфеб не заметил, как Ольга еле заметно кивнула, проходя мимо двух молчаливых мужчин в старофранкских костюмах, сидевших на соседнем ряду. Не заметил в том числе и потому что старательно протирал глаза: ойкос дромона, другие эпибаты, форменная стола Ольги казались не то перенасыщенным или выцветшим, как плохая фотография.

В Город он летел с бомбой, возвращается же с ядерным зарядом - смертоносным дыханием "Василиска", уютно пристроившегося покуда на его груди.

Эфеб вспомнил нищенский номер пандокиона, где он ждал брата Донасьена после разговора в "Новой Галате". Наверное, примерно в таком же убогом закутке Борис и мать, одержимые скотской похотью, выволокли его из небытия, куда он ещё недавно всерьёз думал вернуться.

Утром в его дверь и вправду постучали. Стража или брат Донасьен. Михаил пошёл открывать. Ему показалось, что через убогие замызганные обои в цветочек проступают другие, ещё более выцветшие но с геометрическим орнаментом. На пороге стоял брат Донасьен, но не катехизатор "Кататехне" в тот момент привлёк внимание Михаила. Их отражения в пыльном зеркале жили своей жизнью, то кривляясь и делая нелепые судорожные жесты, то зависая, как зависает картинка при лагающем интернете.

- Ты мне не рад? - спросил брат Донасьен. - Передумал за ночь. Поздно. Твоя оплата принята, брат Михаил.

- Наоборот... Просто как будто голова кружится.

- Это от разворачивающихся перед тобой перспектив, эфеб.

Донасьен опустился на убогий страдион и достал из кармана металлический образок святого на шнурке, какие продавались в любой церковной лавке.

- Что это? - спросил Михаил.

- Портрет Маркиза Каина, нашего родоначальника, стилизованный под архангела Михаила, небесного архистратига и твоего покровителя. Но не в этом дело. Внутри - немного сильнейшего нейротоксина "Василиск". Немного, но достаточно, чтобы отправить на тот свет двоих.

В глазах Донасьена зажёгся безумный огонёк.

- Надень. И запомни: активация системы - три несильных нажатия. Яд прольётся тебе на пальцы. Дальше у тебя ровно пять минут, чтобы провести ими по руке, лицу или чему ещё Софьи. Ты убьёшь её, и сам спасёшься от допросов и пыток. Алексифармакона не существует.

Михаил чувствовал, как ускоряется его дыхание.

- Но как...кто меня пустит..?

Брат Донасьен усмехнулся.

- Всё просто. Лети домой, брат Михаил, и жди ареста. Об этом позаботится братство. Возможно, тебя возьмут уже в пневмомпорту или на палубе дромона.

Деспотия Третьего Рима настолько боится нас, что каждого адепта "Кататехне" без исключения допрашивает лично великий эйдософиарх, таковы их внутренние хартии. Вы встретитесь. Просто жди своего часа. Они мазали тебя ложью с рождения. Помажь их истиной. Всего одна капля.

Ноги Михаила, казалось, погружались в пол, словно в болотную жижу. В глазах эфеба, ещё минуту назад полных смятения, вспыхнула твёрдая решимость - та самая, что рождается из пепла предательства.

- Я сделаю, - произнёс эфеб тихо, но без дрожи, беря образок и надевая цепочку на шею, словно виселичную петлю.

- Что касается твоего архива, то это приятный бонус. В этом архиве - не только прошлое. Это ключи к десяткам жизней. К женщинам, которые до сих пор вздрагивают от скрипа двери, но ходят на работу, вышли замуж, родили детей... пытаются забыть.

Донасьен улыбнулся, и в этой улыбке не было злорадства. Была уверенность хирурга, знающего, где сделать надрез.

- Ты дал нам не компромат, брат Михаил. Ты дал нам рычаги. Тихие, точные, эффективные. Чтобы раскачать этот гнилой мир, нужны не только бомбы. Нужны тихие щелчки точно вставленных ключей. Твой архив - целая связка таких ключей.

***

Дромон сел, завершил руление. Михаил направился к выходу. Аэродиаконисса Ольга и её коллега, широко улыбаясь, прощались с каждым эпибатом. Увидев эфеба, Ольга улыбнулась ещё приветливее. Она была бы очень миленькой, если бы с её лицом не происходили те же метаморфозы, что и с лицом брата Донасьена, а одежда не превращалась в безумные комбинации различных вещей и стилей.

- Кирие Михаил?

- Да, - озадаченно ответил эфеб и в который раз за эти дни протёр глаза.

- Давайте отойдём, чтобы не мешать другим. Поздравляю Вас от имени пневмогильдии: Вы - наш миллионный эпибат. Я вручу Вам памятный симболон по которому Вы также сможете получить подарок в любом нашем графейоне.

Михаил машинально шагнул вслед за Ольгой вглубь служебного ойкоса, в лицо ему, искривляя пространство, ударил знакомый по таверне леденящий ветер из ниоткуда...и через долю секунды эфеб получил удар в затылок, от которого рухнул, как подкошенный, на пол.

- Вяжи его, - скомандовал эйдософилак.

Сознание медленно оставляло Михаила, но он успел увидеть склонившуюся над ним фигуру в капюшоне. Очнулся эфеб уже в карруке, связанный по рукам и ногам пластиковыми стяжками, с головой, начисто вытертой от прошлого, будто всё той же незримой рукой с ластиком. Он не помнил даже собственного имени.

Глоссарий Третьего Рима:

Алексифармакон - противоядие.

Апостасия - отступничество.

Аэродиаконисса - бортпроводник, стюардесса.

Город - так в Третьем Риме называют Москву.

Графейон - офис.

Дромон (воздушный дромон) - самолёт.

Инсула - многоквартирный дом.

Каррука - автомобиль.

Латрина - уборная.

Леофорос - проспект.

Лупа - проститутка.

Ойкос - здесь: салон или его отсек.

Пайдиска - молодая незамужняя девушка.

Паллий - верхняя женская одежда: плащ, пальто, накидка.

Пандокион - гостиница.

Пневмогильдия - авиакомпания.

Пневмопорт - аэропорт.

Преторий - орган власти, управление.

Полис - город.

Ребетика - греческая блатная музыка.

Рецина - марка критского вина.

Симболон - здесь: чек, купон.

Стола - удлинённая женская одежда.

Страдион - диван.

Узо - крепкий алкогольный напиток с анисовой вытяжкой.

Франки - западные европейцы.

Характир - бейджик.

Церий - планшетный компьютер.

Цифровой картулярий - флэшка.

Эйдос - здесь: электронный файл.

Эйдософия - искусственный интеллект.

Эль-Андалус - исламизированная Западная Европа.

Эпибат - пассажир.

Эфиопские лады - джаз.

Декабрь 2025 г.

Оставить комментарий © Copyright Сергеев Иван Дмитриевич Размещен: 15/12/2025, изменен: 15/12/2025. 32k. Статистика. Глава: Фантастика, Мистика Луна-парк Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: На Город наваливалась ночь, но он, как пелось в досхизисных куплетах, никогда не спал. Не спали инсулы с куполами и мозаичными фресками в вестибюлях. Бодрствовали широкие леофоросы и узкие, кривые улочки, залитые неоновым светом вывесок на русском и греческом, но с армянскими, арабскими, фряжскими вкраплениями. Липкий жёлтый свет фонарей отражался в мокрой брусчатке. Играли огоньки на колокольнях, минаретах, башнях и антеннах. Сияли спроецированные на стены домов фрески в стиле техновизантика, и святые на них, казалось, оплакивали дождевой водой грехи этого мира. Капель воды при этом порой словно зависали в воздухе.

Сергеев Иван Дмитриевич 37. Таверна "новая Галата"

Сергеев Иван Дмитриевич
37. Таверна "новая Галата"