Дни, когда в Аахен из Рима прибыл архив ермониатов, были временем наивысшего моего взлёта. С той поры меня начал мучить один единственный вопрос: что мы делали не так?
Власть кесаря Карла была огромна, под свои скипетром он объединил десятки стран и сотни языков - не только в странах Заката, но и по ту сторону от Геркулесовых столпов. Придворные льстецы любили говорить Карлу, что над его империей никогда не заходит солнце. Имперская армия, в особенности иберийская пехота, стала сильнейшей в Европе, с мощью Габсбурга пришлось считаться и Великому турку. Самый римский понтифик вынужден был уважать Аахен; времена Каноссы сгинули в безвозвратном прошлом.
Безо всяких трансмутаций сокровищницы кесаря заполнились серебром и златом, прибывавшим из Индий. Воплотив свою мечту, туда вскоре после нашего возвращения из Рима отплыл дон Фернандо. Более я ничего не слыхал о сём выдающемся муже, сыгравшем немалую роль в моей жизни.
Да, я вернулся из Вечного города победителем и то и дело ловил на себе чей-то взгляд: милостивый - кесаря, восхищённый - Урсулы, завистливый - придворных. Но именно с этих дней я стал ощущать скрытое, мягкое, но непреклонное противодействие.
Жалует царь, да не жалует псарь, - такую сарматскую пословицукак-то ещё в Равеннском экзархате по своему обыкновению привёл мне брат Варфоломей (в соборе Аахена по нему отслужили пышную заупокойную мессу, ползли даже слухи о беатификации). Кесарь Карл, бывший в первую очередь воином, мог не знать слова "гуманизм", но подобничество добралось и до этих северных земель. Его адепты при дворе, возненавидев "лукавого грека", вели себя, словно соблазнительница, прячущая под мягким бархатным платьем кольчугу и отравленный стилет. Уши мои снова и снова ловили отзвуки их гадючьего шипения. Нет, они, конечно, были рады разгрому гемидаймонов, но восстановление Христианского мира вовсе не входило в их замыслы.
Вначале они столкнули кесаря Карла с тевтонскими князьями (я-то думал, наконец, зажать в тиски коронованного подобника из Лютеции). Боже мой, что началось, когда на первом же совете, посвящённом этой кампании, я сказал:
- Ваше императорское величество, язвить дракона надо в голову, а не в хвост. Тевтонским мужикам всё равно, кому платить десятину. Бейте по верхушке, государь, по архонтам-лютеранам. До сих пор Вы поражали всех своей кротостью, достойной любого из пяти хороших кесарей былого Рима, явите же теперь свой гнев! Жгите их замки, бейте и казните мятежников без милости!
Взыграла буря. С кем только меня не сравнивали - с Тигеллином, с берберийским пиратами, с валашским архонтом Владиславом, прозванным Дракулой... Припоминали константинопольских евнухов-интриганов. Иные после этого звали меня "Греческим волком", "Иоанном Кровожадным" и "Рыцарем кола и колеса". Напомню, что среди оных трепетных человеколюбцев были участники походов на Мюнцера и авторы Constitutio Criminalis Carolina, жесточайшего уложения, принятого вскоре после подавления крестьянского мятежа. Теологические споры также отступили перед скрепами подобничества.
Они кусали меня, словно псы прикованного к столбу медведя, а я с полынной горечью думал о том, как не хватает сейчас брата Варфоломея, мечтавшего развешивать на италийских пиниях гирлянды из гуманистов. Рыбья кровь, впрочем, не подвела меня и в тот момент; я сидел, молча, бледный, как луна и прямой, как палка, и лишь заслышав что-то о "выскочках и наушниках из схизматиков", вскочил, чувствуя, как ярость заливает моё сердце. Голова, впрочем, оставалась ясной, и я быстро вычислил обидчика. Это был здоровенный тевтон, явно вытащенный волею кесаря откуда-то из глуши Бранного бора или Поморья. Глядя ему прямо в кабаньи глазки, я потребовал сатисфакции. Титула барона не знали в Христианской державе и былой Европе (до Чёрной смерти) - так звались потомки вожаков банд разбойников из лесных, болотных и горных варваров, захвативших страны Заката после Чёрной смерти. Пока ромеи истекали кровью, воюя с турками и горными пастухами, прадедушка этой скотины резал глотки и задирал подолы. Я уже представлял, как с помощью саифаизбавлю противника от обременявшего его сала, как вдруг раздался разгневанный клёкот кесаря:
- Рыцарь Иоанн, не забывайся! Думай, где и перед кем ты сейчас стоишь! Позволь напомнить тебе, что погибшие дуэлянты считаются самоубийцами и не хоронятся в церковной ограде. А ты, барон Гердт, извинись сейчас же! Люди в твоих землях слишком усердно служат Лютеру, чтобы ты мог бросаться подобными обвинениями.
- DerTeufel, - устало прибавил кесарь Карл. - Можно подумать, у меня нет других дел, кроме как мирить вас тут.
Барон неуклюже пробрался ко мне и пробормотал какие-то извинения, а я холодно принял их.
***
Подобники повисли на дланях кесаря, словно свинцовые гири. В результате он выигрывал битву за битвой, но неудержимо нёсся к поражению в войне. Карл в пух и прах разбил Шмалькаденский союз, объединивший приверженцев Лютера, но так и не решился добить мятежных архонтов. Перед моими глазами встаёт сцена в Халле, когда пленённого Гессенского ландграфа Филиппа привели к кесарю. Тот движением руки подозвал меня:
- Ну, рыцарь Иоанн, каково твоё мнение? Что мне с ним делать? Он клялся мне в вечной дружбе.
- "Вынуть очи"? - кесарь расхохотался, а ландграф побледнел. - Ладно, отправьте пока этого голубчика в Нидерланды под караул, а там посмотрим.
В итоге оба вождя мятежных архонтов, и ландграф, и архонт Саксонии, подобно Франциску, отделались пленом, а результатом блестящей победы имперских войск стало лишь компромиссное перемирие, не устроившее ни одну из сторон.
Война с галлами в Равеннском экзархате также окончилась сделкой, уже при сыне кесаря Карла - иберийском короле Филиппе. Испания получили италийские земли, но гнездо подобничества в Лютеции сохранилось.
Поймите меня верно, я нисколько не кровожаден. Нет ничего омерзительнее бессмысленной жестокости, этого услаждения себя муками другого живого создания, но пролитая вовремя бочка крови способна порой спасти от кровавой бани целую страну. В этом падшем и искажённом мире слишком часто надо выбирать между плохим и очень плохим.
И всё-таки здесь встаёт вопрос - а хотели ли страны Заката, чтобы их спасали от Тени? Ересиарх Лютер, с его хитрым мужицким умом, недаром сказал в ту же пору: "Мир подобен пьяному мужику, который, будучи подсажен на лошадь с одной стороны, валится в другую сторону". Можно ли вытащить из воды того, кто твёрдо решил утонуть? В том восторге апостасии, что охватил варваров после Чёрной смерти, было что-то стихийно-жуткое, нечеловеческое, подобно трусу, лавине или камнепаду.
***
Заревом грядущих бед и испытаний стал сильнейший пожар в книгохранилище, в котором под семью замками и за крепким караулом лежал архив Ганса фон Флюгеля. Здание и его содержимое выгорели дотла. Розыск поджигателей не дал никаких результатов, всё списали на небрежение служителей или упавший огарок. Я стоял на пепелище, и перед моими глазами мелькали картины: убитый дука де Бурбон, разграбленный Вечный город, растрёпанная, полуголая знатная римлянка, которую мы с доном Фернандо отбили у ландскнехтов, пронзённый копьями архивариус ермониатов, запёкшаяся кровь вокруг головы брата Варфоломея, наконец, казалось, давно уже покинувшее меня видение горящих книг из тайной библиотеки отца. Я выхватил саблю и в бешенстве начал рубить ни в чём не повинный ивняк, росший неподалёку. Несомненно, это сделали вертевшиеся при дворе кесаря подобники, но никаких доказательств у меня не было и не появилось. Дома, мрачно усмехнувшись, я подумал, что, возможно, пожар этот уравновесил то пламя, в котором я спалил мечты и надежды отца.
Впервые со времён своих скитаний по Равеннскому экзархату я пытался напиться, как скиф или сармат, осушая кубок за кубком. Ночью я в каком-то безумии опять и опять, словно козлоногий сатир, брал по-мужски Урсулу, как будто пытаясь доказать себе: хоть что-то ещё у меня осталось - её плоть, ниспадавшие до пояса густые тёмные волосы, её губы и дыхание. Я даже не дал жене раздеться - сопя, сам сдирал и стягивал дорогую фламандскую ткань, грубо рвал всё, что мешало и не сразу поддавалось моим пальцам.