Решение писать сей мемуар в очередной раз ставит меня в нелёгкое положение. Вначале мне пришлось стать судией своего отца, теперь - достойного и честного мужа, приявшего мученический венец, погибшего лютою смертью от рук озверевших варваров.
День, когда я покинул Схолу, до сих пор хранится в моей памяти со всеми своими красочными и неоднозначными подробностями. Стояла лютая жара, но Фома и не думал переносить очередное собрание деканов и профессоров. Я нетерпеливо ёрзал на скамье, мне не терпелось скорее высказать коллегам давно уже терзавшие меня тревоги и сомнения. Наконец, дошла очередь и до меня. В те давние времена я ещё был молод и самоуверен, а потому решил с ходу взять быка за рога. В первой же фразе своего выступления я предложил распустить Схолу. Не стану преуменьшать эффекта от своих слов: сначала воцарилась тишина, глубокая, как сельский колодец где-нибудь в выжженной солнцем Калабрии, а затем начался гул, как на сельской ярмарке в тех же краях.
Фома поглядел на меня со скорбной нежностью:
- Иоанн, мы правильно тебя расслышали? Ты предлагаешь закрыть Схолу?
- Совершенно верно.
- Мальчик мой, вот в том кувшине есть вино с водой. Может быть, тебе стоит освежиться, а потом продолжим?
Аудитория загоготала.
- Охотно. Тут ужасная жарища. Только это ничего не изменит.
Я и вправду охотно осушил кружку разбавленной деревенской кислятины, после чего вернулся на кафедру.
Фома потрепал бородёнку, после чего продолжил допрос.
- Иоанн, можешь ли ты привести хоть один аргумент в пользу приведённого тобой тезиса?
- Охотно, dominus ректор. Эти аргументы рассыпаны вокруг нас, как виноград на лозе в пору урожая.
- Ты не можешь говорить немного яснее? - Фома закипал, как горшок супа на медленном огне.
- Отчего нет? Позавчера я вернулся из Неаполя. Как всегда, разбирал старые книги. Заодно узнал презанятные новости: месяц назад инквизиция накрыла шайку подобников. Знаете, чем они занимались? Ловили на улицах женщин - от пастушек до аристократок - тащили в свой притон и бесчестили их там перед статуями баалов. А сами жгли ладан и пели эллинские гимны. Подонков оскопили и сожгли, но сделанного не воротишь. Я видел одну женщину, побывавшую в их лапах, - бедняжку держат в монастыре и не сводят с неё глаз, чтобы она не наложила на себя руки.
Фома терзал бороду, как доминиканец пленного патарена, я же продолжал.
- Другой пример, Ломбардия. Трое подобников силой увели прислуживавшего в лавочке мальчишку. Его привезли на виллу к одному из похитителей, где эта троица совершила с несчастным содомский грех, а руководившей ими чароплёт перерезал ребёнку горло и прочитал ключики саламандр. Думал получить живой огонь. Мерзкий малефик превратился в результате в орущий факел, а этих троих опалило, как свиней. Неделю назад состоялось аутодафе, но мальчишку-то не воскресить. Я отослал его матери кошель с золотом, ибо считаю, что его убили в том числе и мы...
- Иоанн, ты и вправду перегрелся. Я не подеста и не инквизитор, у тебя мутится разум от этой жары. Мы сделаем перерыв, а ты освежись и соберись с мыслями. И учти, - в голосе ректора появился металл, - если ты не объяснишься, мы здесь же, на месте решим, нужен ли нашим студентам курс истории алхимии. Элементали всё равно больше не слушаются нас.
- Нужды в перерыве нет, dominus ректор, мой разум ясен. А насчёт алхимии воля Ваша. Выпишите из Галлии подобника, вроде Фламмеля, и через месяц студенты начнут служить чёрные мессы прямо на Вашем столе.
- Иоанн!! Ни то, что ты сын своего отца, ни твои знания не дают тебе права дерзить нам!
Кулак Фомы с размаху приземлился на стол. Я не моргнул и глазом: Скриба - "рыбья кровь".
- Я не буду дерзить, если Вы не будете прерывать меня. Вы сами требуете, чтобы я объяснялся, и тут же угрожаете мне и зажимаете рот.
- Фома! - раздался голос из зала. - Дай парню договорить. Тем более что он вещает по делу, только немного крутенько забирает.
Это был Роман, тоже друг отца. Он преподавал в Схоле риторику и играл роль всеобщего примирителя.
- Продолжай, Иоанн, - недовольно буркнул Фома.
- Dominus ректор, для чего создавалась наша Схола?
- Иоанн, уж от тебя я таких нелепых вопросов не ожидал...
- Ответьте, смиренно прошу Вас, dominus ректор.
Фома пожевал губами и мрачно проговорил:
- Скажи ещё, что Константин не рассказывал тебе этого. Цель Схолы - спасти разум варваров от Тени.
- Золотые слова. А хотите, я расскажу Вам, dominus ректор, что становится с нашими выпускниками после того, как они покидают стены Схолы?
- И что же? Заодно объясни, к чему ты рассказывал нам все эти мерзости вначале. Иоанн, дам тебе совет - женись скорее, и ты сходу потеряешь интерес к чужому блуду.
По залу пронёсся оживлённый смех.
- Благодарствую, dominus ректор. С Вашего позволения, я начну и буду максимально краток. Итак, варвары, закончив курс, покидают стены Схолы. Некоторые из них и вправду следуют Вашему совету - женятся, устраиваются на службу, заводят детей. Ведут жизнь добрых обывателей. Постигают окружающий их мир. Но таких немного. Большинство, раззадоренные нами, начинают искать тайное знание.
На меня нашёл стих, и я вещал, подобно Демосфену, так что даже Фома уже не решался меня прервать.
- Мы со своими книгами вылили на головы варваров вежество, к которому они не готовы. Каждый второй студент вечером тащится ко мне домой и на коленях умоляет о посвящении. Только в этом году уже трое обещали мне своих смазливых подружек в обмен на герметическую премудрость. А один предлагал мальчика.
Прокатился смешок.
- И не будь я Иоанн Скриба, если такое случается только со мной. Я спрашивал их, откуда они всё это берут. Ответ всегда один и тот же: "Из греческих книг".
Одобрительный гомон.
- Естественно, никакого тайного знания варварам мы дать не можем, за неимением такового. Мы же не станем учить их чёрной магии с демонолатрией. Но Схола уже разожгла в них огонь, и теперь они не успокоятся, пока не попадут к чароплётам либо плифонианцам, где из них вылепят убеждённых подобников. Демон мысли ненасытен. Мы запалили лесной пожар, и теперь бессильно наблюдаем, как он пожирает деревья, приближаясь к городу.
- Иоанн, я не пойму к чему ты клонишь... - попытался вклиниться Фома. Безрезультатно.
- Я чту память отца, Царствие ему небесное, но я чту и десять заповедей, а в них сказано в том числе и "Не сотвори себе кумира". Отец ошибся, ибо чересчур любил людей и верил в них. Просвещение не работает. Знания и искусства сами по себе не делают человека лучше. Страны Заката слишком перепаханы Чёрной смертью, люди здесь уже не любят Бога, а боятся Его.
Под гробовое молчание я судорожно выпил ещё воды с вином, отдышался и продолжал.
- Хотите, я опишу Вам нынешний идеал варваров? Человек с интеллектом Аристотеля и нравом Калигулы. Днём такие люди читают философские труды, сочиняют стихи, ведут утончённые беседы - а вечером режут и насилуют. Вот перед кем мы раскрыли свои трактаты. Если это Рим, то Рим Гелиогабала.
Кстати, о книгах. Я scriba, а потому много болтаю с книготорговцами. Знаете, что лучше всего сейчас продаётся? Гримуары чароплётов. Инквизиция бессильна, расходятся, как горячие пирожки.
Изменилось деревенское ведовство. Раньше безутешные вдовушки и старые девы из разряда "я столько не выпью" изображали старые добрые сатурналии. Теперь в деревнях призывают Гекату, а кое-где уже бодро инвоцируют бесов. Что творится в горах, я даже думать не хочу.
- Иоанн, ты хочешь сказать, что эти крестьянки тоже прошли через Схолу? - ехидно поинтересовался Фома.
- Нет. Я предлагаю нам всем открыть глаза. Колдовство, разврат... На мир идёт Тень. Эпидемия люэса - ещё одно доказательство. Даже наши ятрохимики бессильны перед этой заразой. Dominus ректор, вспомните Адрианову чуму!
- "Тень была всегда, - любил говаривать твой отец. - Но Тень всегда отступала".
- Dominus ректор, она не отступала. Её прогонял Удерживающий зло.
- Мы - Удерживающий, мы все. Мы не можем разить зло мечом, но мы прогоним его светом знания. Так сказал твой отец. Базилевс подарил Пипину ключики, а Пипин спас страны Заката от чароплётов. Так и сейчас. Иоанн, мы справимся с Тенью, - отрезал Фома.
- Красивые слова, не более. Мы не удерживаем зло, а разнуздываем его, dominus ректор! - заорал я и осёкся, поняв, что приобрёл в лице Фомы врага. В его глазах не было ничего, кроме ненависти и холодной злобы. Пальцы моей правой руки машинально потянулись к рукояти сабли - испугавшись этого жеста, я поспешно убрал руки за спину.
Ректор ледяным тоном процедил:
- Я выслушал тебя и понял твою позицию. Что ты предлагаешь?
- Буду краток. Ошибки надо исправлять, а не упорствовать в них. Первое - закрыть Схолу. Второе - надёжно спрятать те книги, которые ещё не видели варвары. Может быть даже уничтожить их. Третье - обратиться к инквизиции. Если и там уже всё сгнило, остаётся одно...
- Что же?
- Идти в город Граннуса.
- Куда-куда?
- В Аахен. К Каролусу, королю германцев и иберов, именующему себя кесарем.
- К узурпатору? Иоанн, ты в своём уме?
- Когда апостол Павел произнёс слова об Удерживающем зло, Римом вообще правили язычники. В конце концов, Пипин, спасший Вечный город от лангобардов, тоже был узурпатором. Вы так любите козырять даром базилевса Пипину - так почему мы не можем попытаться вырастить Удерживающего зло из Каролуса?
Фома вскочил и завопил, лупя в пол своим посохом:
- Апостат! Блядослов! Рыбья кровь! Ничтожество! Униат! Вот что ты задумал. Бедный Константин, как он сейчас плачет там, на небесах. Его отпрыск предлагает нам поцеловать сначала папскую туфлю, а потом и крыжацкий сабатон. Тевтонский атаман в роли Удерживающего зло, скажите, пожалуйста. А ну-ка, доктора, научим этого мальчишку уму-разуму!
Фома замахнулся на меня посохом, и я со спокойной совестью выхватил саблю. Поездив по полуострову и пообщавшись с варварами, я твёрдо решил, что ходить по италийским землям без оружия могут только очень смелые люди. Себя я к таким не относил, так что булатный алжирский саиф стал моим постоянным спутником. Dominus ректор сделал шаг назад и замер, не отрывая взгляда от лезвия.
- Я, может быть, и мальчишка, но объездил весь Экзархат и кое-что видел, а не прирос к Схоле, как гриб-трутовик. По-видимому, Вы даром носите своё имя.
- О, Константин, если бы ты был жив... ты видел своего сына философом, а тот вырос браво.
Я стянул со своей головы докторскую шапочку, подбросил её в воздух и разрубил пополам.
- Dixi. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших.
С этими словами я покинул Схолу навсегда.
***
Оглядываясь сейчас, с высоты своих лет и опыта, на эту сцену, смешную и безобразную одновременно, я думаю, что в ней не было ни правых, ни виноватых. Порой даже самые почтенные и мудрые люди сплетаются в клубок, как два опившихся отвара валерианы кота, и катаются по земле, грязня одежду и наставляя друг другу шишки и синяки.
Можно, конечно, обвинить Фому в старческой косности и упрямстве, но ведь это несправедливо. Это был добрый и просвещённейший человек, философ, книжник, верный сподвижник отца и друг нашей семьи. Схола стала для него смыслом жизни, и неудивительно, что он был готов отстаивать её хоть с аркебузой в руках.
Так же несправедливо считать тогдашнего меня просто щенком, тявкающим на старших. Ужасы, описанные мною, составляли лишь малую толику от всё отчётливее проявлявшихся примет Тени. Все мои предсказания, в конце концов, в итоге сбылись. Как сказал навестивший меня дома этим же вечером Роман, я был абсолютно прав в том, что говорил ("ты первым высказал вслух то, о чём шепчутся многие из нас") и столь же не прав в том, как я это делал. Хотя грозить ректору саифом в любом случае было полным идиотизмом.
- А насчёт инквизиции - это хорошая идея. Вот только как убедить этих самодовольных схизматиков выслушать нас? Вспомни крыжаков - "греки такие еретики, что чертям тошно", - уныло проговорил Роман.
- Я всё же попробую.
- Ищите, и обрящете, толцыте, и отверзется.
***
Так начались мои скитания по Экзархату. Хранившиеся в моей голове знания, умение разбираться в старых книгах, приобретённые ранее связи среди варваров (многие ромеи отступились от меня), репутация Схолы и нашей фамилии - всё это позволило мне заработать на кусок хлеба. Бродячий PhilosophiФ Doctor, я привесил к поясу саиф, отцовскую аркебузу оставил в дому, а себе раздобыл пару входивших в обиход пистолей, запихал в суму кой-какие пожитки, оседлал коня и отправился в путь по италийским дорогам, помнившим ещё кесарей и легионеров языческого Рима.
Я очень переживал, думая, как перенесёт всё это матушка, но она была на удивление спокойна:
- Иоанн, ты зря поругался с Фомой. Придёт время, и ты поймёшь это. Но ты похож на своего отца: если делаешь что-то, значит, считаешь, что иначе поступить нельзя. Я не боюсь за тебя (голос её задрожал, чувствовалось, что слова эти дались ей нелегко), ты уже много странствовал для своих лет. Ты умён и рассудителен, зря в драку не полезешь, но, если что, сможешь постоять за себя. Да и все мы только и делаем, что скитаемся... Так уж нам на роду написано, видно. Не имамы князя, ни вождя, ни пророка... и мятемся, как листья, по грешной земле,- процитировала матушка какую-то давнюю сарматскую грамоту.
Голова её клонилась всё ниже, волосы падали на лицо, голос звучал глухо, но она так и не заплакала. Через пару секунд, отбросив седеющие пряди, матушка заговорила ровно и твёрдо:
- За меня не бойся. Оружие дома есть, в слугах я уверенна. Есть в городе и друзья, и родные, да и дука не оставит нас своим покровительством. Езжай, мальчик мой, и да хранит тебя Царица Небесная.
Благословенная Италийская земля текла молоком и мёдом, гудела, словно пчельник, и была беременна бедой. Ещё не зарубцевались раны от галльского клинка, ещё не забылись кровавые безумства и мерзости Борджиа, но уже новые испытания готовились обрушиться на этот край.
Подобничество захлёстывало Равеннский экзархат, как штормовое море - побережье. Варвары были охвачены каким-то болезненным энтузиазмом, неким безотчётным восторженным ожиданием чего-то нового. Италийские полисы, набухшие, словно спелые фиги или шелковица (скоро, о, скоро сорвёт их грубая и бесцеремонная рука, облачённая в латную перчатку), переполнялись толпами философов, алхимиков, астрологов, чароплётов, поэтов, изографов, ваятелей, идоло- и диаволопоклонников. Книги, книги, книги...они переводились, доставались из-под спуда, обсуждались, подделывались. Без ложной скромности скажу, что никогда до этого, даже в самой Схоле, знания мои не были столь востребованы. Я читал лекции, возился с отпрысками сильных мира сего, или проводил месяц за месяцем в чужих библиотеках, а в кошель мой сыпалось полновесное золото. Немалую часть его я отправлял домой через банки возвысившейся фамилии Медичи.
Я безжалостно пропалывал варварские либрарии, бракуя подделки и скверные переводы; плифонианцы, промышлявшие фабрикацией "греческих" книг, скрежетали зубами в бессильной злобе. Один раз они попробовали убить меня, устроив засаду на полуночной улице, но быстро ретировались, напоровшись на пули пистолетов и лезвие саифа.
Разодетый в пух и прах, богатый, окружённый сонмом приятелей, пребывавший в фаворе у варварских вожаков, выбившихся в патриции и обратившихся в подобничество, я ощущал себя несчастнейшим из смертных. Я был один как перст, "друзья", хоть и мнили себя философами, но годились лишь для попоек, всё равно не даривших щзабвения, и бестолкового подобнического трёпа, а италийские женщины, страстные, но грубые, алчные, сварливые и невежественные, опостылевали после первой же ночи. Страх же люэса довольно быстро вообще отвратил меня от плотских утех с дочерьми варваров.
Я чувствовал себя, как тот мальчишка из Лакедемона, что прятал под плащом лисицу, пожиравшую его тело. Под личиной учёного баловня судьбы я ежечасно безжалостно казнил себя за то, что растрачиваю время впустую, и в то же время не знал, что делать, с чего начать. Жизнь моя казалась мне бурлеском на жизнь отца; так расшутившийся пиит торжественным слогом Гомера и Вергилия описывает битву лягв с мышами. Предав родителя и вытащив дарованное им наследство на торжище, я покинул вопреки его предсмертной воле Схолу и не поднял меч против подобничества, как то было мною задумано, а наоборот увязал в нём, как в болоте. Мне довелось вращаться в нескольких подобнических кружках. С горечью я вновь и вновь замечал, что многие идеи, провозглашённые в нашей Схоле и безбожно перевранные варварами (в первую очередь идея универсального человека), циркулировали в них, смущая всё новые умы.
Несколько раз я пытался использовать своё положение, заводил то с влиятельными заказчиками, то с приятелями, то с учениками осторожные разговоры о Христианской державе, о мучивших меня мыслях, о надвигавшейся на страны Заката Тени, но всякий раз осознавал, что зря мечу бисер, и, махнув рукой, продолжал механически отрабатывать свои флорины. Одним варварам Христианская держава казалась баснословной землёй далёкого минувшего, вроде царства Пресвитера Иоанна, другие считали "Греческое царство" страной коварных и невежественных схизматиков, узурпировавших наследие Рима.
Лишён я был и того утешения, что дарует нам Церковь, ибо окружали меня сплошь латиняне или язычники и безбожники-гуманисты.
Подобники меж тем зажигали всё новые болотные огоньки, которые должны были стать для варваров ориентирами. Одним из таких был некий флорентиец Макиавелли. Писания его производили, на мой взгляд, скорее трагикомическое впечатление, но пользовались успехом среди образованных варваров. Сей злоучитель, мнивший себя искушённым политиком и призывавший италийцев к строительству не христианской, а скорее антихристовой державы, всю жизнь прозябал на второстепенных должностях то в своём полисе, то при Чезаре Борджиа. Пытался он отдать дань и Аресу, но продемонстрировал на оном поприще полнейшую несостоятельность. Одним словом, опусы его напоминали мне наставления в разврате, написанные законченным импотентом.
Порою я просыпался среди ночи в холодном поту, охваченный животным ужасом перед Тенью, напоминавшим детский страх буки. Мне казалось, что оттуда, снизу, в наш мир, уже стучатся и царапаются. Через минуту, приходя в себя, я повторял, как сомнительное утешение, слова из сарматской летописи: "Злой человек, усердствуя в злом деле, хуже беса, ибо бесы Бога боятся, а злой человек ни Бога не боится, ни людей не стыдится; бесы ведь и креста Господня боятся, а злой человек и креста не боится".Если Тень и накроет этот мир, то только через посредничество людской воли.
В конце концов, я не выдержал и, выполнив очередной заказ, в полубезумии, загоняя коня, сорвался в родной город, домой. Матушка была совсем плоха, через пару месяцев я своими руками закрыл ей глаза. На похоронах доктора Схолы словно не замечали меня, и лишь Роман подошёл выразить соболезнование и перекинуться ещё парой слов.
Стояла холодная промозглая осень. Настроение моё ухудшалось с каждым днём - я чётко видел цель, но совершенно не представлял, как мне её достигнуть. Дни сменяли друг друга, и с каждым из них я всё чётче понимал, что только теряю время. Где-то там чёрное братство чароплётов ведёт свою смертельную работу, подобничество несётся по странам Заката, как лесной пожар, Тень саваном накрывает эти земли, а я всё сижу сиднем и строю безумные неисполнимые планы.
Что-то подобное, наверно, испытывает несчастный влюблённый. Он, в отличие от большинства людей, как раз отлично понимает, чего хочет, но вот незадача: предмет его обожания с презрением отверг все знаки внимания и более того - скоро венчается по любви с другим и уезжает в далёкие края. Что делать, как избыть муку? Стоять на коленях под окнами безжалостной красотки, лия слёзы и униженно умоляя о милостивом, благосклонном взгляде? Подстеречь её вечером с ножом в руке и показать этой ломаке и жеманнице, кто здесь хозяин? Собрать ватагу приятелей и похитить невесту из-под венца? Пытаться всё забыть, найти другую избранницу? А безжалостное время меж тем всё течёт и течёт.
Одиночество и изоляция доводили до исступления. Страх того, что я могу разоблачить себя, открыв душу клеврету Тени, не давал мне обратиться к кому бы то ни было за советом и помощью, заставляя бесконечно блуждать в лабиринте своих безрадостных размышлений.
Я перебирал имена италийских архонтов и дук, но не мог найти среди этого синклита властолюбцев и подобников ни одного, кому бы я мог поверить свои тревоги и замыслы. Кесарь Карл? Но он далеко, да меня и не пустят к нему. Инквизиция? Ватикан? Но станут ли разговаривать со мной убеждённые латиняне и паписты? Галльский король Франциск? Он окружён гуманистами, как видная и богатая девица - женихами.
В голове моей царил полный хаос, начались мигрени и бессонница, донимавшие всё сильнее. Однажды вечером я задрёмывал, сидя в кресле, как вдруг Морфей резко оставил меня. Поднявшись, я поглядел на жаркое пламя, полыхавшее в очаге, и твёрдыми шагами отправился в тайную библиотеку.
- Надо же с чего-то начинать, - шептал я себе по пути и усмехался кривой ухмылкой.
Я окинул взглядом шкафы, набитые многочисленными книгами - о них до сих пор не знал никто, кроме теперь уже меня одного, даже в Схоле были уверены, что все эти тома навеки сгинули при нашествии турок, - и проговорил:
- Прости, отец, но я не вижу иного пути. Я не могу всю жизнь стеречь их.
Подхватив пару фолиантов, я отнёс их обратно к очагу. Помогая себе старым иззубренным старым кинжалом, который я использовал для вскрытия конвертов и разрезания бумаги, я разделал книгу, как мясник животное, и затолкал скомканные испещрённые буквами страницы в огонь. Пламя охотно приняло новую пищу и торжествующе загудело.
"Igne Natura Renovatur Integra", - вспомнил я алхимический девиз. Уходите туда, куда ушли наша империя, наше величие и слава! Туда, где вас не осквернят касания пальцев подобников, апостатов и колдунов, где рассыпанное по вашим страницам знание не заставит помутиться ни один разум.
У меня закружилась голова. Я думал о том, какой ценой были спасены из терзаемой турками Христианской державы эти книги, сколько золота было отдано перевозчикам (женщины батюшкиной фамилии сняли с себя все украшения вплоть до обручальных колец), сколько людей - храбрых и мудрых мужей, прекрасных и нежных жён, беззащитных детей - можно было посадить на корабль вместо набитых тяжёлыми томами сундуков и ящиков. Как берёг эти страницы отец, как самолично переводил их (ибо варварские переложения были из рук вон плохи), как защищал книги от подобников и плифонианцев (пару раз приходилось вооружать слуг и заряжать аркебузу). Как я сам дневал и ночевал над этими полными премудрости листами. Если бы отец застал меня за сегодняшним занятием, он бы, не моргнув глазом, убил своего сына на месте, как собаку.
Книжная гекатомба длилась всю ночь. Отдав слугам распоряжение не принимать никого, я лёг вместе с рассветом, поспал несколько часов, подкрепился лепёшкой, куском козьего сыра и фигами, после чего продолжил избиение. Дрожа всем телом, как убийца, и обливаясь слезами, я отправлял в пламя архимагические и механомагические трактаты, запретные гримуары, диалоги философов и летописи, комментарии и кодексы, рабочие записи отца и алхимические дневники наших предков, хронографы, бревиарии и стратегиконы. Варвары никогда уже не смогут их прочитать, плифонианцы не опозорят их скверным вульгарным переводом и не обменяют на золото, дарующее им столь желанные мимолётные удовольствия мира сего.
Некоторые из уничтоженных книг навеки пропали для этого мира, некоторые же оставили слабый след - в пересказах и отрывочных цитатах.
Так прошло два дня. Окончив эту расправу, грязный, закопчённый, пропахший дымом, с изрезанными, исколотыми ножом и страницами перстами, я еле доплёлся до своего ложа и забылся долгим беспробудным сном без сновидений. Наутро я раскрыл Библию и перечитал главу об Аврааме и Исааке. Теперь я был готов, ибо сам пропустил себя через алхимический тигель. "Чем сможешь ты пожертвовать ради своей цели?" - спросил я сам себя, и сам же ответствовал: "Всем".
Теперь надо было сделать следующий шаг: латиняне должны увидеть во мне своего, даже если мне придётся ходить к мессе и исповедоваться у их патеров. Решение это, ещё неделю тому назад вводившее меня в ужас, теперь нисколько не взволновало меня, ум был трезв, ясен и холоден, а сердце покойно. Господь видит мои помыслы, Он знает, что я не власти ради склоняю свою выю перед папой и не сытого и вольготного жития ищу.
С этих страшных дней всякий раз, когда мне приходилось перешагивать через что-либо (или кого-либо) на своём пути, перед моими глазами снова и снова вставало видение: жерло печи и корчащиеся в пламени покрытые буквами страницы. Вскоре я оседлал коня и снова пустился в странствия по Италии.