Отец верил в варваров. "Они молоды, и если мы приложим усилия, они могут стать лучше нас". Когда кто-то из наших выражал сомнения, он в очередной раз рассказывал, как императорские послы привезли Пипину, защитившему Рим от лангобардов, манускрипты с "ключиками". Так алхимики между собой называли короткие заклинания, позволявшие вызвать и подчинить духи-стихиалии. Естественно, не все, самые простые, позволявшие наладить приличную жизнь и не опуститься на четвереньки.
- Если бы мы, ромеи, не сделали этого, Тень снова накрыла бы Европу, - он воздевал палец к небесам. - Вы ведь знаете, кто шёл следом за лангобардами.
Чароплёты, кто ж ещё. Их боевая магия окончательно обессилела ещё при злосчастном гонителе христиан Диоклетиане, с тех пор они обречены таскаться, как стервятники, вслед за чужими армиями. Когда франки огнём и мечом прошли несчастную Италию, в их обозе ехал целый выводок галльских колдунов. Впрочем, в обозе тевтонского государя их было не меньше. Я собственными глазами видел однажды, как в разорённом городе, среди воплей убиваемых мужчин и опозоренных женщин, эти жалкие чародеи дрались за какие-то манускрипты. Плевались, таскали друг друга за космы и бороды, изрыгали обрывки бессильных заклинаний. Мерзкое зрелище, слава Богу, отцу не довелось посмотреть на подобное.
Я никогда не видел ни Города, ни Христианской державы. Отец покинул на генуэзском корабле объятый пламенем, опустошаемый турками Константинополь будучи ещё совсем ребёнком, матушка родилась в землях Тавриды. Я же появился на свет в Равеннском экзархате, среди варваров, давших приют нашей семье и тысячам других ромеев. У нас было не много золота, почти всё пришлось отдать перевозчикам, но зато имелось кое-что поценнее этого металла - книги и знания. Варварские князья оказались не глупы - они не отправили нас на галеры или в каменоломни, не продали туркам, египтянам или берберским пиратам, а приняли на службу. Прислушались к нам. Открыли привезённые нами тома.
Тогда-то в голове отца и возник план. Он рассказывал мне, как озвучил его на одном из проходивших в его доме собраний изгнанников.
- Поймите, Христианская держава не там, - он махнул рукой в сторону Востока. - Она здесь (он приложил руку к сердцу), здесь (его пальцы коснулись лба) и здесь (движение руки в сторону лежавших на столе пергаментов и инкунабул). Империя пала. Базилевса больше нет. Удерживать зло отныне придётся всем нам - слабым, грешным, недостойным. В одиночку нам не справиться. Мы должны вложить все наши знания в головы варваров - иначе их разум затопит Тень.
Последовало немало шуму и споров, но авторитет отца был непререкаем. Наши предки постигали алхимию и механику со времён великого Юстиниана. Так родился замысел Схолы.
***
Мне до сих пор кажется, что я до конца так и не разгадал отца. Здоровяк, громогласный, проворный и ловкий, как куница, вспыльчивый, как порох, он производил обманчивое впечатление добродушного простеца. На самом деле это был сложнейший человек, всю сознательную жизнь, как мне кажется, ведший непрерывный и напряжённейший разговор с самим собою. При желании он мастерски скрывал свои чувства и помыслы, пряча их то под маской недалёкого рубахи-парня с душой нараспашку или свалившегося с луны иноземца, так и не обвыкшегося в чужих краях, то под воистину статуарным безразличием и флегмой. Но уж если отец понимал, что может дать своим страстям волю, то удержи он не знал. Братания и троекратные поцелуи при этом чередовались с руганью и мордобитием.
Отец неважно владел мечом, предпочитая ему сарматской работы шестопёр, вывезенный им из Таврии. Уже в изгнании он пристрастился к стрельбе из аркебузы, так что приобретённая им галльская пищаль редко лежала без дела.
Он был истово верующим человеком, при этом лишённым как узости мышления, так и неизбывного, неотступного страха небесной кары, навсегда поселившегося в людях после Чёрной смерти и иных потрясений позапрошлого столетия. На земле же были три вещи, которые боготворил мой батюшка: Христианская держава, мы с матушкой и книги. Даже две, ибо книги, по сути, были частью нашей семьи. Однажды он подвёл меня к шкафу, наполненному внушительными фолиантами, и с гордостью объявил:
- Сынок, одним спасением этих книг мы, ромеи, навсегда оправданы, даже если все пойдём тут в брави, а жёны наши и дочери - в насельницы лупанаров. Впрочем, не никогда забывай, что это лишь риторический троп, и если ты вздумаешь воплощать его в жизнь, я собственными руками сдам тебя подесте, - расхохотавшись, батюшка потрепал мои волосы.
Отец видел во мне преемника и воспитывал соответствующим образом. В этом начинании, как и во многих других, ему улыбалась Фортуна - наши желания здесь полностью совпадали.
Он нередко с гордостью сравнивал себя с Одиссеем. Рождённый в обречённом уже Городе, батюшка малолетним ребёнком пересёк со своей семьёй Понт Эвксинский для того чтобы ступить на землю древней Тавроскифии. Лежавшее в тех краях княжество Феодоро было одним из осколков погибшей Христианской державы, в которых ромеи хотя бы отчасти могли чувствовать себя дома после падения Константинополя. Детство и юность отца проходили по его собственным словам меж двух крепостей: занятым генуэзцами Алустоном, построенным ещё великим Юстинианом, и ромейской фортецией на возвышавшейся у самого моря горе Кастель.
Утрата родного очага чаще всего обостряет любовь к нему. Ощущение же того, что и здесь их вряд ли оставят в покое, только усиливало эту любовь. Отец был воспитан в подлинном благоговении перед всем, что было связано с именем Христианской державы, впитывая ушедшую красоту и мудрость, как губка. Это настроение он сумел передать и мне.
Именно в Таврии повстречал он Елену, будущую свою жену и нашу матушку. Полудетская дружба навсегда покинувшего Город изгнанника и миловидной уроженки этих благословенных земель быстро переросла в нечто большее.
Предчувствие неминуемой беды, не оставлявшее ромеев Феодоро, не было ложным. Древний Херсонес, предвещая судьбу Готии, уже лежал в развалинах, разорённый дотла сначала кочевыми варварами, а следом выходцами с берегов холодного Янтарного моря и союзными им сарматами. Отец говорил, что прекрасная базилика, стоявшая в тех местах у кромки лазурного моря, производила двойственное впечатление: пленяла красотой и тут же отталкивала своей чуждостью. Словно некий чародей перенёс белоснежные колонны на стремительно дичавший берег.
Ждать помощи было не от кого. Короткая война защитников Феодоро с полчищами степняков и турок напоминала не битву Давида с Голиафом, а иродово избиение младенцев. Казалось, чья-то злая воля стремилась изгладить всякую память о Христианской державе.
Фамилии отца и Елены сплотились перед лицом новых испытаний. Снова генуэзский корабль, снова бегство, страшные видения покорённого, поруганного Города и осквернённой Святой Софии. Наконец, италийские берега.
Брак отца и матушки, несомненно, был счастливым. Проведя детство в холе (родители ни в чём ей не отказывали, словно предвидя, что ждёт их всех впереди), эта любимая красавица-дочь знатного патрикия с неожиданной твёрдостью встретила все тяготы изгнания. То, что она смогла подобрать ключ к сердцу столь незаурядного человека, как отец, свидетельствует как о её уме и проницательности, так и о благородной простоте её натуры. Матушка быстро поняла, что, живя с таким мужем, она должна будет научиться не путаться у него под ногами и в то же время быть рядом в трудную минуту. Дома царил порядок, прислуга боялась её, как огня, притом, что матушка никогда не позволяла себе распускать руки.
Она красиво и неброско одевалась и мастерски убирала свои чудесные волосы, держалась же с достоинством, заставлявшим вспоминать лучших из владычиц Христианской державы.
Именно благодаря матери я полюбил музыку. Однажды, прогуливаясь с подружками меж ярмарочных палаток, она обнаружила в одной из них арфу, привезённую с далёкого Изумрудного острова. Покупку принесли в наш дом, и с тех пор в нём поселились звуки струн, полные то светлой печали, то негромкой радости.
Она глубоко и нежно любила и меня, и Софию, и Ирину и очень боялась за нас.
- Каждый день я неустанно прошу у Царицы Небесной одного: да минует моих детей всё то, что обрушилось на нас с Константином.
Молитвам её суждено было сбыться только в части двух моих сестричек.
***
Перед моими глазами встаёт очередное видение прошлого. Прошло девять дней со дня смерти отца, и мы с матушкой вдвоём разбираем оставшийся после него немаленький архив. Она, в чёрном вдовьем платье, пробегает близорукими уже глазами письма, дневниковые заметки, просто какие-то мимолётные наброски и записки - одну за другой. То отвечает вслух усопшему, то, молча, качает головой, то задумчиво смотрит куда-то вдаль. Что-то передаёт мне, что-то откладывает в сторону, что-то сразу же бросает в очаг. Её профиль на фоне пламени. Это длится долго, нескончаемо долго, наконец, матушка поворачивается ко мне, и из уст её вырываются слова:
- Я совсем его не знала...совсем...Константин, Константин...
Она качает зимней от седины головой и вновь погружается в чтение.
"Хорошо жил тот, кто хорошо скрывал" - свой микрокосм отец берёг даже от близких людей.
Размах замыслов и суждений отца потрясал, в другие времена он стал бы по меньшей мере синклитиком. Не могу назвать чего-то, чем он не интересовался. Бойкий ум его взмывал вверх, подобно орлу, и преследовал знание, подобно охотничьей собаке. Читая батюшкины дневники, я не мог отделаться от ощущения, что порой он сам пугался собственных дум; неудивительно, что он столь о многом молчал - во-первых, общение с инквизицией, конечно, не входило в его планы, во-вторых, он знал силу мысли и слова и меру ответственности, которую они накладывают на каждого человека. Вера была теми берегами, что сдерживали эту бурную реку.
Матушкина способность тонко чувствовать и глубоко переживать соединились во мне с отцовским умением при необходимости владеть собой. Я могу улыбаться, когда сердце моё истекает кровью, и вести изысканную светскую беседу с тем, кого мечтаю увидеть на виселице. Оснащённый подобным образом для жизни, летом, в Иванов день я вступил в этот мир.