|
|
||
Электрическая рапсодия
Иннокентий А. Сергеев
1992, 1995 гг.
1. Ночная
...Иногда пробиваются, и мы видим их сквозь мутную пелену событий, влекомые неразрывными нитями наших и чужих движений, прочь, прочь, едва успев ухватить взором бледные образы форм, расплывчатые силуэты, внезапную вспышку света, как будто замёрзшее стекло оттаяло вдруг на долю секунды, и... не в силах противиться или не умея, не зная чего-то такого, что мы так ищем, и умоляем вернуться, чтобы рассмотреть, узнать, чтобы понять... падаем. Но даже эти бледные, слабые отсветы.
Ведь то, что мы называем жизнью, это ничто иное как внутриутробная спячка перед рождением.
Прежде я думал, что это чувствуют все. Потом понял, что это не так. И увидел, как я одинок. Сначала меня это обрадовало. Потом испугало. А теперь мне уже давно наплевать.
Я выгляжу. Кто-то,- кто-нибудь знакомый,- входит, откатив дверь тамбура, гримасничая, ищет глазами свободное место и видит. Меня, и от неожиданности теряется, но всё же кивает мне. И он знает, что видит именно меня - вот я сижу, скорчившись от холода как озябшая обезьянка, закутался в своё пальто, поджав под сиденье ноги. Это называется знать. Они говорят: "А откуда ты это знаешь?"
Они говорят: "Это ты так говоришь". Вот, посмотрите. Это поле, снег, это Бонапарт, он сидит у костра на барабане и играет с машиной в шахматы. А это ворон, пишет под диктовку клювом. Секретарь диктует ему и всё время роняет листок - так замёрзли у него руки. А я сплю. Так чей же это голос? Бред. Они говорят: "Это всё только твои слова".
Я всегда выгляжу. Даже когда сплю.
Что-то загрохотало по крыше. Он вздрогнул и прислушался. В окне снег, и далеко вокруг город - это мансарда.
Как грохочут их оледеневшие пятки, когда они в страхе бегут по крышам, пытаясь убежать от ветра!
Бросьте притворяться, вас все видели.
Я всегда как-нибудь выгляжу. Даже когда закрываю глаза. Радужные усики от источников света.
Про то, как он жил на мансарде и разогревал банку консервированного салата.
Общий план: Заснеженная Прага. Розовые фонтаны.
Когда они норовят удрать, голова идёт кругом. Наоборот. И когда всё же удаётся прихлопнуть их стеклом, они оставляют свой хвост и убегают как ящерицы, представляешь?
- Я выбирал из двух одинаковых банок, какую открыть, и чуть не сошёл с ума.
Он выбирал.
Это его история. Он разжёг камфорку и поставил разогреваться банку консервированного салата. Отошёл к окну, забыл про банку. И она взорвалась. А потом он лежал на кровати и курил.
Один мой приятель: "Я вышел на поверхность огромного барабана с множеством дверей. И я пытаюсь вспомнить, из какой двери я вылез, чтобы вернуться, и не могу. Всё время попадаю не туда. Эта дверь, которую я ищу - дверь в реальность".
Один мой приятель о том, как он ползал по барабану на сквозняке как по арматуре каркаса высотного здания и искал ту самую дверь. Он помешивает кофе в кастрюльке.
Он лежал на кровати и курил. Электрический свет. Чёрное зеркало окна. Отражение - край кровати, ноги в носках, дверь.
Им нет дела друг до друга, каждый из них играет в свою игру. Так звучат голоса и расходятся волны. Они никогда не остаются одни - так создаётся видимость их общей игры. Кто-то, заглянув в окно, назвал это ассамблеей. Горящие в подсвечниках свечи.
Когда они выходят в розовую от фонарей ночь, они идут по аллее. Дойдя до площади, они расходятся, каждый в свою сторону.
Стеклянные двери дворца, зеркала, гирлянды фонариков. Кажется, что это льдинки. Леденцовые ожерелья.
Она вплетает в причёску живые цветы.
Она вошла ко мне и сказала: "Я люблю тебя".
И ушла.
И где же мне теперь искать её!
Когда я выбежал из своей комнаты, её уже не было. Был пустой коридор и чьи-то голоса где-то за стенами. Она ушла.
Может быть, это была шутка.
Чужая женщина курит у открытой двери. За дверью звёзды - ночь; красный огонёк семафора. Чужая женщина одета в невиданной красоты платье. Сквозняк.
Я иду меж двух параллельных рядов дверей, я прохожу мимо. Она не обернулась. Я вхожу в кабину лифта, створки раковины закрываются, и я начинаю падать.
...ю этажами ниже я выхожу и иду по своему коридору. Я открываю свою дверь ключом и, войдя, закрываю её на замок. Я пробираюсь наощупь, тянусь к лампе.
Она загорается.
Я знаю свою комнату наощупь. За окном ночь.
Комната отражается в стекле.
И я ложусь на кровать и, закрыв глаза, начинаю падать.
Я открываю глаза, узнаю свою комнату. Но кожа моя ещё чувствует дыхание чужой жизни. Она тянется не отпустить меня, не хочет уходить.
Чужая жизнь.
И каждый новый раз. Утренние грёзы об угасшем сне.
Утра белая лампа.
Рой ночных бабочек бьётся об матовую поверхность холодного света; их прозрачные, ломкие крылышки цвета электричества.
Слабые паруса жёлтого пламени жадно хватают воздух, задыхаясь, боятся умереть.
Они пожелали праздновать.
Я купил для них торт и ушёл в дальний угол. Они сидели за столом и хохотали, передавая друг другу куски торта. А потом кто-то из них вспомнил, и все стали оглядываться и искать глазами, и кто-то нашёл меня, и они вытащили меня к столу.
- И как тихо сидел!
Бред больного ребёнка, у которого жар, и слюни текут на подушку.
Он сидел в комнате под обнажённой лампочкой, на стуле, и пытался удержать своё тело, оно расползалось, распадаясь, он останавливал правую ногу, начинала ползти левая, и руки ползли каждая в свою сторону, он не поспевал за ними, он метался и беспомощно......
Они сидели вокруг на табуретках и покатывались со смеху.
- Это болезнь?
- Внимание! Всем тишина. Слушаем бред!
Из записной книжки: "Сегодня мне приснилось, что уже утро, и меня будят. Я проснулся и увидел, что темно и ночь.
Может быть, это были ангелы?
Или это ипохондрия?"
Они желают петь оперу, все вместе.
В комнате полумрак. Кассета кончилась.
Настольная лампа. На электроплитке, закипая, тихонько шумит вода.
- Эта музыка,- говорит он,- напоминает мне такое состояние, когда гости уже разошлись, а тебе ещё предстоит мыть гору посуды.
Надорванная пачка кофе.
Они зачерпывают ладонями конфетти, подбрасывают его в воздух и кружатся под падающим разноцветным снегом, склеившись парами как маленькие фигуристки, что боятся упасть, поскользнувшись на льду, и вздрагивают, прижимаясь друг к дружке, и кружатся, кружатся...
Смех.
Рояль хлопнул крышкой, в темноте гул туго натянутых струн.
На крышах наметает сугробы. Ночь. Метёт.
Я был один, и она мне привиделась. Так больше похоже на правду. Я услышал голос и обернулся. Я бросился к открытой двери. Она только что была. Здесь.
Трапеция голубого отсвета на паркете. Смятый фантик от конфеты.
Они подпрыгивают и бегут, кружатся и, пробегая мимо меня, тянутся схватить, но не могут дотянуться, их танец не позволяет им протянуть руку дальше, увлекая их прочь, и они проносятся мимо, мелькая...
- Давайте петь! Все вместе!
Где-то хлопнула крышка рояля.
Сквозь мутную ширму льда пробиваются огни окон, станции. Вьюга. Метёт. В тамбур выходят.
По ногам потянуло холодом. Они врываются и занимают свободные места, суетясь, покашливая, ещё чужие с мороза, они стояли на платформе и долго ждали... на четыре минуты опоздала... от них веет холодом.
Вздрогнула, её разбудили, недовольно смотрит на того, кто усаживается, смотрит вдоль вагона, они усаживаются, она недовольна.
Внутренний дворик. Каменная кладка, кирпичная арка, заборчик. Сухие стебли плюща.
Девочка держит на поводке большую лохматую собаку. Угольная копоть. В пролёте арки улица, мокрая брусчатка тротуара.
В троллейбусе, центр старого города.
Старенькая женщина в беретике: "Я прожила здесь тридцать пять лет".
Её никто не слушает.
Она настойчиво повторяет: "Тридцать пять лет".
- Вам через две остановки.
Вид: Прага. Пасмурный день. Старое еврейское кладбище.
Я всегда куда-нибудь еду. Даже когда сижу на одном месте.
Она попросила меня побыть с её дочкой.
- Если она будет надоедать вам, уложите её спать.
Девочка забирается ко мне на кровать и усаживается, поджав под себя ноги. Она терпеливо ждёт, когда я посмотрю на неё.
- Расскажи мне что-нибудь!
Она просит.
- О чём? Что тебе рассказать?
- Не знаю,- она пожимает плечами и вздыхает в точности как её мама.- Расскажи про льва!
- Про льва?
- Или про тигра.
- Жил-был лев...
Она приготовилась слушать.
- Жил-был лев,- говорю я.- У его жены была куча родственников. И вот однажды он разозлился на них и всех их загрыз.
Она ждёт продолжения.
- Нет. Лучше я расскажу тебе про осьминога. У осьминога было много детей...
- И он разозлился на них и всех задушил!- радостно подхватывает она.
Она смеётся.
Звонит телефон.
В подземный переход спускаются люди, стоящие на эскалаторе.
Стук печатной машинки.
Окно комнаты, обставленной как кабинет.
Голос, диктующий машинистке: "...Он обладал огромных размеров членом - - запятая - - и пришёл его сын и - - запятая - - взяв в правую руку серп - - запятая - - отсёк оный член и бросил в морские воды - - точка - - От падения члена вода вспенилась и окрасилась кровью - - точка - - Из пены - - запятая - - произведённой описанным образом - - запятая - - возникла богиня любви Венера - - точка - - "
Допечатав предложение до конца, машинистка поднимает глаза от клавиатуры.
- Можно я позвоню? У меня там дочка одна осталась.
Ночь. Безлюдный зал станции метро.
Гул приближающейся электрички.
Старый город.
По тротуару впереди меня идут две женщины. Одна, наклонившись к другой, рассказывает ей: "...А он мне говорит: "Я буду приходить каждый вечер и ждать тебя, пока не закроют метро, и если пройдёт двенадцать дней, и ты не приедешь, я выброшусь из окна". Представляешь? Вот псих!"
Они прыскают смехом.
Из двери подъезда, выходящей на улицу, выводят дога.
Мимо проезжает машина.
Пасмурный день.
Фасад в стиле начала века с лепными фигурами атлантов, держащих на плечах тяжесть карнизов.
- Вот в этом доме я жил. Вон там, видите окна?
Он жил на мансарде.
Когда наступала ночь, он зашторивал окно и что-то делал в своей комнате. А потом всегда включал музыку, гасил свет и зажигал свечи.
Она, возмущённо: "Он заставлял меня проделывать это каждый раз, представляете? Каждый раз!"
Ветер заносит улицы снегом.
С высоты третьего этажа из окна видны сутулые фигуры прохожих.
- ... представляете? Каждый раз!
Она стоит под душем, смутные очертания её тела за розовой шторкой.
Она трёт губкой руку.
Они рассаживаются, занимая свободные стулья.
- Сейчас увидите номер,- объясняет мне кто-то.- Потрясающе!
Все притихли.
В комнату торжественно входит человек в маске Пьеро. На нём белый балахон, разрезанный на узкие, ниспадающие полосы.
Он застывает на месте, потом начинает делать плавные движения, словно бы танцует под неслышимую музыку.
Становится совсем тихо.
Он берёт себя руками за голову и рывком отрывает её от туловища.
Женский визг.
Кровь течёт по его одеждам, маска отваливается, под ней мёртвое лицо, уставившееся перед собой невидящим взглядом.
Женщины визжат.
Он держит голову над собой на вытянутых руках. Начинается паника, его толкают, и голова, вылетев у него из рук, падает на пол под ноги бегущих людей.
У дверей давка.
Он ползает по полу и беспомощно шарит перед собой руками.
Голова от чьей-то ноги откатывается под стол.
Он шарит перед собой руками.
Электричество гаснет, и всё погружается в полумрак.
В подсвечниках ровно горят свечи.
Тёмная фигура ползает по паркету, натыкаясь на опрокинутые стулья.
За дверью комнаты слышны возбуждённые голоса.
Темнота.
Шум душа.
- Эй!- она кричит.- Вы что, с ума сошли? Эй!
Свет отключили во всём доме.
Слышно, как за стеной окон завывает вьюга.
Я чиркаю спичкой, но она тут же гаснет, не успев разгореться.
Я нащупываю в коробке последнюю.
При свете вспышки шипящего, дымного пламени картина, изображающая деву Марию, молитвенно сложившую руки и возведшую глаза к небу.
Спичка гаснет.
Голос из душа: "Вы что там все, вымерли? Эй!"
С утра всё было серым, мосты над замёрзшей рекой, площади, крыши домов, карнизы. Было ветрено и неуютно. К вечеру снова пошёл снег.
Он падал, розовый, зелёный, голубой, малиновый, ветер закручивал вихри, и казалось, что фонари дымятся.
Люди, подслеповато щурясь, ругали погоду и, сутулясь, спешили.
В кинотеатре было почти безлюдно.
Я поднялся по широкой лестнице в зал...
Настольная лампа вспыхнула - дали свет.
Я огляделся - всё было на своих местах: книжные полки, кровать, шкаф.
Незнакомый человек, испуганно замерший с рукой, протянутой к ручке двери.
Он ошарашено уставился на меня.
- Извините,- пробормотал он.- Я, кажется, попал не туда.
... в вельветовой пижаме с больничными штампами, он грозно навис надо мной. Его губы дрожат.
- Я-то псих,- говорит он.- А вот вы кто такой, хотелось бы знать.
Я лежу на кровати и курю, выпуская дым в потолок.
- Я, кажется, вас спрашиваю! Потрудитесь встать!
Фотография "Битлз". Брайан Эпштейн с ночным горшком на голове.
Они толпятся на дне этажей, и бисер их голосов, отражаясь в стенах лестничных шахт как невидимый рой конфетти, жалит зрачки нервных окончаний.
Пустая чаша амфитеатра зрительного зала, вишнёвая обивка кресел.
На сцене отсвечивает чёрная плоскость крышки рояля.
Невнятный гул.
Стук машинки.
Низкий мужской голос диктует: "-- точка -- Глаза были расположены по всему его телу -- запятая - - так выглядят звёзды на куполе планетария - - точка - - Имя его было Аргус - - запятая - - и он никогда не спал - - точка - - С новой строки - - "
Школьный класс. Склонённые головы учеников, пишущих под диктовку учителя.
- ...Все домогаются моей красоты.
Он подходит к окну.
- Все домогаются моей красоты,- тихо повторяет он, глядя на проезжающие внизу машины.
Он оборачивается к классу.
- Написали?
(Голос моего приятеля: "Теперь здесь школа. Вон в тех окнах я жил".)
Они придумали новую затею - танцевать с завязанными глазами. Кто-то предложил разрезать для этого простыни.
Они танцуют парами, натыкаясь вслепую друг на друга и радостно вскрикивая при этом. Подглядывать запрещается
Огромная чёрная улитка, выползающая из мраморной головы Зевса.
Безглавая тень статуи, освещённой карманным фонариком, на бетонном полу подвала.
Она стоит на пороге моей комнаты и растерянно озирается.
- Дверь была незаперта, я услышала голос моего мужа и подумала, что он у вас...
Я сажусь на кровати.
- Он ошибся дверью,- говорю я, гася окурок.- Он уже ушёл.
- Значит, мы разминулись...- задумчиво говорит она.- Можно я у вас посижу?
Она входит и садится на кровать рядом со мной.
Он всегда закрывал дверь, даже когда был пьян.
- Хотите посмотреть?- говорит она и, неуверенно хихикнув, начинает стягивать с себя блузку.
Она снимает туфли.
Что ты хочешь от этой жизни? Ты прячешься среди кустов и ждёшь, когда они позовут тебя. Они играют свой праздник, подбрасывая в дымный костёр мокрые ветки, и дым относит в твою сторону. Ты задыхаешься и боишься закашляться, гарь разъедает твои глаза, но ты не хочешь уйти.
Такой большой и такой глупый.
Собаки, почуяв чужого, терзают твой слух лаем, ты слышишь, как они мечутся в темноте, силясь разорвать цепь. Ты прячешься за углами чужих построек.
Когда они приходят к тебе, ты гонишь их прочь.
Ты не любишь чужих.
Никто не любит чужих.
Ты разводишь костёр и бросаешь в него мокрые ветки. Ветер относит дым в сторону.
Ночные фонарики беседок на том берегу парка.
- Если она не придёт... то я... я...
- Ну, что ты тогда сделаешь?
Бедный затравленный зверёк, ошалев от страха, ты мечешься по лестничным клеткам, потерянный, жалкий, и за каждой дверью, открывшейся словно для того, чтобы впустить тебя, ждёт боль. Тебя бьют первым, что попадается под руку, они кричат, гоняясь за тобой по прихожей, ты забиваешься в тень, чтобы скрыться от них, но они находят тебя, они знают все места, где ты спрячешься, горлом у тебя идёт кровь. Они убьют тебя! Они окружили тебя, это травля.
Ты отбиваешься, тебя схватили, ты царапаешь их лица, срывая ногти, ты кусаешь их руки, они бьют тебя, остервенев от злости, и с ненавистью топчут тебя ногами, ты закрываешь руками голову, кровь...
Выброситься хотел из окна, сволочь!
Они не дадут тебе умереть так просто.
- Они убьют тебя сами.
Они визжат от восторга.
Кто-то принёс с крыши полное ведро снега и вывалил его на паркет. Они бросают снежки и бегают по комнате, уворачиваясь, толкаются, хватают руками снег с пола и, наспех слепив комок, почти не целятся. Снежки летят в стены, бутылки падают на пол.
Они хохочут, закрываясь стульями.
- Сейчас принесут ещё!
Они визжат от восторга.
Он лепит из снега женщин, раскрашивает и отправляет их на панель.
- Но у меня нет жены!
- А она сказала...
- Мало ли что!
- Но кто же она тогда?
- Не знаю,- говорит он.- У меня нет жены. Не знаю, кто к вам ходит.
Слышно, как завывает ветер там, где им холодно.
Она задирает юбку и, подобрав её, забирается с ногами на кровать.
Я отодвигаюсь.
Она отстёгивает чулки.
Ночью их легче всего ловить, особенно зимой - они прячутся, где тепло.
- И ты знаешь, иногда мне кажется... что я вернулся не в ту дверь,- он помешивает кофе в кастрюле.- Ты сахар когда кладёшь, уже в чашке?
Есть люди, которым больше нравится растворимый.
Он жил на мансарде, и из его окна были видны черепичные скаты крыш, нависшие над горбатой мостовой узкой, кривой улочки,- её даже не было видно сверху,- ночью её освещали только окна домов.
Он всегда закрывал дверь и всегда проверял, закрыта ли, но однажды он забыл закрыть. А он думал, что дверь закрыта, и так получилось, что именно в эту ночь...
- Однажды ночью ехал трамвай, и он сломался. А в нём ехали люди, но их было мало. А потом трамвай, когда починился, он не мог ехать, потому что приморозился к рельсам,- это была зима. И тогда они вышли из трамвая и стали его толкать, но не смогли сдвинуть. И они испугались. Вот, и водитель сказал, что нужно сделать костёр, костры, чтобы рельсы оттаяли, и они собрали всякие палки и бумаги и разожгли. А вокруг было темно, и они ждали, когда трамвай сможет ехать. А теперь ты рассказывай!
...Все вышли, чтобы столкнуть с места примёрзший к рельсам трамвай. Остался только один человек - он спал, и никто не стал будить его...
- Вы не скажете, он со всеми остановками едет? - - Ох, извините...
- Да, да, со всеми,- чей-то ворчливый голос.
Он разбудил меня. Мне холодно.
Они сидят, сжавшись, почти упираясь коленями в колени на жёстких сиденьях промёрзшего вагона.
Бесконечная судорога грохота катится по составу. Они сидят, пригнув головы. Слабые облачка их дыхания оседают мелкими иголками изморози при свете ламп жёлтой болезни электричества.
Как лифт, падающий на дно, которого нет - бельма незрячих прорубей окон.
Он жил в старом городе... это как-то связано...
Я всегда где-то, даже когда меня нет.
Мадам Скюдери кутается шубку, снежинки танцуют феерию.
Ей холодно.
Кто-то живёт здесь уже давно и ходит по коридорам в тапочках; они щёлкают выключателями в своих комнатах и окликают друг друга.
Когда-нибудь кто-то из них, проходя мимо, постучится в твою дверь, и обернувшись, ты увидишь, что забыл закрыть окно на щеколду, и ветер распахнул его, на подоконнике снег...
Дети дышат на окна, чтобы посмотреть, где мы едем.
Поблёскивающие в темноте машины инквизиции. Железо, раскалённое на морозе, делается липким.
Я прикоснулся губами к обнажённому бедру бронзовой статуи, и поцелуй сорвал кожу с моих губ. Я вскрикнул...
Я не знал, что это так близко...
Женщины в высоких париках.
Своды пространства стен, пахнущего духами, свечи на сквозняке. Сверкающая россыпь звучания клавесина.
Рисунок дерева.
Вспыхивающие искры - пылинки канифоли в воздухе.
Она медленно движется в экстазе танца.
Оконные стёкла, льдинки, до них можно дотронуться пальцами.
Радужными блёстками мерцает чешуя его тела, на его голове зубчатый цветок короны, он танцует, закрыв глаза.
Вы, цепенеющие от страха перед ним, посмотрите, как он красив!
Он обнимает её за плечи, и снег плавится от его рук, она тает...
Она откидывается на локти и, запрокинув голову, издаёт стон, она тает...
Дымящиеся фонари перронов.
- Не спите, а то совсем замёрзнете. Слышите?
Чья-то рука трясёт меня за колено.
- Не спите.
Он смутно... указания лечащего врача в карантинной палате.
Время - змея, чей укус смертелен...
Он витает над краем бездны.
- Я расскажу тебе про него. Слушай.
- Он заставлял меня проделывать это каждый раз, представляете?
Она украдкой бросает на меня взгляд.
- Хотите посмотреть?
Он витает над обрывом пропасти, где по краю скалы вьётся тропа. И когда путник, идущий по ней, приходит сюда, этот дух вселяется в него, и человек делается как бы безумным и бросается в бездну. И тогда дух покидает его и ждёт новую жертву.
Говорят, когда-то очень давно кто-то первым окончил здесь свои дни, и с тех пор его дух не знает покоя. Он жаждет войти в человеческое тело, чтобы обрести плоть, но каждый раз тот несчастный, в кого он вселился,- всегда на краткое время,- становится самоубийцей, и дух остаётся безвиден, и тоска его безысходна...
Ветер наметает снег на подоконниках в комнатах, где открыты окна, шторы надуваются парусом, и на полу сырость.
Если я замёрзну совсем, я смогу прикоснуться губами, слиться с ней в поцелуе, и она не растает от моих объятий. Ласки мои будут холодны холодом её плоти, зовущей к экстазу, светом её тела. Она зовёт меня.
Я умираю... я хочу её!
Она опустила веки, её волосы спадают по обнажённым плечам.
Она стонет.
...ненасытную топку времени, сжигая в ней расстояния, и дымное пламя покрывает копотью стены...
Мы возделываем Сад Времён Года, врастая в него корнями.
Дома, где мы кормим ненасытную топку времени, сжигая в ней расстояния, и дымное пламя покрывает копотью стены.
Там, где она вплетала в причёску живые цветы, ветер бесцельно гоняет мусор по мраморному полу пустых беседок.
На том берегу гипсового парка безглавых статуй.
Он вышел из комнаты, чтобы вымыть руки, и когда вернулся, забыл закрыть за собой дверь.
- Ты очень похож на одного человека, с которым я не желаю иметь ничего общего.
- Но ведь я...
- Ничего общего!- категорично заявила она.- Даже твою внешность.
Эдвард Мунк не выносил вида человеческих пальцев.
- Ну вот,- сказал он с тяжёлым вздохом.- Поговорили и разошлись. А кто будет мыть посуду?
Он повернулся ко мне.
- Вы не помоете?- тоскливо попросил он.
- Да мне, честно говоря, тоже уже... пора.
Она опустила ноги с кровати и стала приводить в порядок причёску.
- Дверь!- она с ужасом посмотрела на меня.- Дверь всё это время была открыта!
Когда они пришли в его комнату,- дверь оказалась незапертой,- они увидели, что постель не смята.
Вещи были разбросаны как попало, на магнитофоне горел огонёк индикатора.
Записки нигде не нашлось.
Видимо, он ушёл ещё ночью.
В ящике тумбочки они обнаружили коллекцию женских трусиков.
Кажется, кошки совершенно не боятся высоты. Они расхаживают по карнизу пятнадцатого этажа как дамы по фойе оперы.
- Он ещё и фотографировал меня в таком виде. Один раз я была в душе, так он... Нет, не буду рассказывать.
- Это очень просто,- говорит он.- У них одинаковые глаза, это сразу чувствуешь. Женщины без прошлого и мужчины без будущего.
Он подходит к открытому настежь окну и, закурив сигарету, швыряет пустую пачку на улицу.
- Люблю ночной город.
Шум автобусов, отъезжающих от остановки перед освещённым зданием вокзала.
Звонит телефон.
В пустой комнате жёлтая болезнь электричества. На полу валяется пара чёрных туфелек, и что-то разлито - красные пятна.
- А вот собаки боятся высоты и такие смешные. Зимой они разрывают снег, пытаясь отыскать косточки, припрятанные когда-то, ещё летом. У нас была собака, так она прятала всё под подстилкой. Бывает, ночью проснёшься - из коридора какой-то хруст, и спросонья не можешь понять, в чём дело.
- А правда, что осьминог может задушить человека?
...Когда комната погрузилась в пожар, птицы сгорели заживо в своих клетках...
- Кто-то предпочитает пиво, а кто-то "пепси", кому-то больше нравится варить кофе в джезвочке, а кто-то любит "экспресс" - у каждого свой вкус. Только вот посуду никто мыть не любит. Вот вы, например, когда последний раз брились?
Птичка в клетке, где твой дом?
...ящер Делакруа...
...картинки волшебного фонаря на светлых обоях стены в тёмной комнате,- высокие своды парадных залов, серебряные саркофаги, позолоченные фигурки скорчившихся как эмбрионы химер... пронзительно-зелёная вспышка звезды фонаря в чёрных ветвях... красные квадратики окон, приоткрытая дверь подъезда, двор...
...спят под одной крышей, разделённые стенами, но видят разные сны; утром они выходят из дома, каждый по своим делам; вечером они возвращаются, чтобы лечь спать; есть люди, которым нравится жить в старом городе, а кто-то не выносит запах, который всегда присутствует в старых домах, к тому же, в них обычно темно и сыро...
Отгородиться дверью от коридора и, оставшись наедине с зеркалами и фотографиями...
Можно уснуть и увидеть сон.
Проснуться, ещё не зная, что это,- быть может, продолжение сна или новый сон,- а уже нужно вставать - время. И ещё не вполне проснувшись, почти машинально, выбраться из постели, протянуть руку к одежде и начать одеваться.
И наспех позавтракав при электрическом свете, спешить в темноту по ночному ещё снегу, чтобы успеть к электричке, ехать, и вокруг люди...
И ты понимаешь, что ты вернулся.
Ты знаешь, что должен ехать, знаешь, какое сегодня число какого месяца.
И это реальность - потому что ты вернулся и можешь вспомнить, какой была погода вчера, и как ты провёл вчерашний день и вчерашний вечер...
Ты уже не можешь вспомнить свой сон.
Но этот вагон, такой же как другие вагоны, эти люди... Разве нельзя ошибиться?
И не сразу заметить это, может быть, через неделю, месяц или год, много лет - - ты вдруг понимаешь, что это другая реальность... Или просто почувствуешь вдруг, что что-то не так... Они станут уверять тебя, что ты всегда жил здесь.
Им проще, они всегда знают, что ты - это ты.
Ведь это они заставили тебя вернуться и ехать в этой электричке с замёрзшими окнами, и знать... Хотя, конечно, ты всё равно проснулся бы, пусть на три часа позже, в этой же комнате - - так говорят они.
Они говорят, что знают.
Они станут потешаться над тобой, вытащат тебя на свет.
- А правда, что вы сомневаетесь в том, что вы - это вы?
Нельзя же быть таким скептиком.
Кто-нибудь заявит, что это уже было написано, и скажет, кто это написал.
Он знает.
На снах можно сделать состояние, если уметь их разгадывать.
И вообще, об этом уже написано.
Про то, как он жил на мансарде и каждый вечер зашторивал окно.
- Расскажи мне про льва!
Он всегда проверял дверь, закрыта ли, но однажды забыл.
И они вошли.
Я всегда выгляжу. Даже когда я - это кто-то другой.
И они найдут меня и, вытащив из-за шкафа, заставят есть торт, а потом будут хлопать в ладоши, кружась в танце как чернь на празднике падения империи, и ей станет больно видеть меня таким, и она уйдёт, а меня не отпустят, и я снова с томлением буду ждать рассвета...
Вернуться может лишь тот, кто никуда не уходил.
- Есть такая игра, выйти из комнаты и, притаившись за дверью, подслушать, о чём говорят те, кто остались. Может быть, они говорят о тебе. А теперь спать! Мама скоро вернётся и будет ругать меня за то, что ты до сих пор не спишь.
Рассвет над трамвайными путями. Люди, покинувшие свои дома, выстраиваются в толпы на остановках, а на льду замёрзшей реки умирают в снегу раненые партизаны.
- А сейчас,- говорит он,- я сделаю тебе настоящий охотничий пунш. Ты был когда-нибудь на охоте? Хотя, неважно. Я тоже никогда не был.
Шарить во тьме руками, пытаясь найти свою голову, или петлять по лесу, запутывая следы, и заблудившись, потом долго искать дорогу обратно. Они не будут искать тебя, они дождутся, когда ты выйдешь к ним сам.
Я замерзаю, мы все замерзаем и скоро забудем, откуда и куда мы едем. Как это странно... Когда я вернусь, никто и не заметит, что меня не было.
И где же мне теперь искать её?
Она ушла, и они не отпустят меня. Но нет, нет! Она не ушла, просто её ещё не было!
Наверное, я сошёл с ума, если думаю, что она услышит. Для чего я играю среди них самого себя и прячусь за шторой, созерцая фонари набережной и ночные деревья, и тени...
Я мог бы собрать коллекцию женских трусиков, как тот, другой.
Выше от пупка сокрытые пеленой тумана, они бредут по самые трусики в чёрной чулочной воде.
Изучение анатомии женского белья по следам на снегу и отпечаткам в гипсе.
Из окна открывается вид на небо и кирпичные трубы каминов квартир, что лежат глубоко под равниной снегов зимних крыш.
Снова стоять у окна и высматривать чужие следы.
Снова прятаться, когда они постучат в дверь. Или бежать вниз по лестницам и на первом же трамвае прочь! - прочь по кольцу транспортной сети, всегда возвращаясь.
И всегда невовремя.
- И вот что плохо,- говорит он, вытряхивая остатки кофе из пачки в кипящую в кастрюльке воду.- Если ты ушёл, то вернуться уже не сможешь, а если ты сумел вернуться, то, наверное, не так уж далеко ты и ушёл. И ты знаешь, хочется уйти, по-настоящему уйти, и посмотреть, что же там. Может быть, и возвращаться не стоит?
По полу тянет сквозняком, а за окном в окнах скоро погасят свет и зажгут его снова - окна, выходящие на старую площадь и узкие кривые улочки, каменные мостовые и сырые стены домов, сгорбленные фонари и снова, снова, снова... зима.
И идёт дождь.
И я каждый раз возвращаюсь туда, откуда она ушла, и никогда не иду дальше...
И падает снег, и дети наряжают ёлки, и старенькая женщина в старом городе продолжает отсчёт: "Я живу здесь уже тридцать шесть лет..."
И контролёры проверяют билеты.
- А вон там скоро будет торговый центр, а здесь, помнишь, здесь была кофейня, мы ещё заходили сюда, помнишь?
И у беременной суки родятся щенки.
А рыба протухнет.
- Ты знаешь эту историю о том, как протухла рыба, а собака осталась без крова? Нет? Ладно, я расскажу тебе её перед сном, чтобы ты заснула. Но только без обмана, договорились? А то я пожалуюсь твоей маме.
Никакой истории о протухшей рыбе я не знаю, но раз уж пообещал, приходится сочинять находу.
- И вот, однажды ночью разразилась страшная буря, и стёкла в зимнем саду были выбиты вместе с крестовинами чудовищными порывами ветра, которые сорвав той же ночью крышу с собачьей будки, оставили несчастное животное без крова. Лишь к утру буря утихла, и рыбаки, остававшиеся всю ночь в укрытии, смогли, наконец, выйти к реке. А в это время собака бесприютно скиталась по двору и тихонько скулила. К обеду она успокоилась и прилегла подремать на крылечке. Тем временем бригада стекольщиков восстанавливала порядок в зимнем саду, но дело продвигалось медленно. Каждый раз,- словно бы тут было замешано какое-то роковое заклятье,- стоило вставить новое стекло, как кто-нибудь неловким движением выдавливал его, или оступался и падал, обрушивая его на пол вместе с рамой, и оставался лежать среди осколков. Наконец, стёкла всё же были вставлены, и бригада стекольщиков, распив по случаю успешного завершения работы бутылку портвейна, чинно удалилась. Вскоре вернулись и рыбаки, и вернулись с уловом. И никто бы ничего не заметил, когда бы не скорбный вой оставшейся без крова собаки, увидевшей выглянувшую из-за туч луну. Весь дом переполошился. Остаток вечера и вся ночь были потрачены на восстановление будки. Тем временем собака была принята в спальню и, пригревшись на пуховой перине, уснула. По её довольной морде расплылась улыбка совершенного блаженства. А к утру рыба протухла. Так и закончилась эта история.
- А почему никто не положил её в холодильник?- спрашивает она.
- Не знаю,- говорю я.- А теперь спать.
- А что такое портвейн?
Чудовищно глупо, боже мой, как же это чудовищно глупо, ехать куда-то в промёрзшей электричке, рассказывать на ночь нелепые истории и оставаться одному, или жениться и завести детей, и снова рассказывать нелепые истории, сочинять прошлое своей жены и своё будущее, и снова, снова, снова нелепые истории, снова один в промёрзшем вагоне, куда-то снова... Или выйти на какой-нибудь из этих станций. Но зачем? Чтобы всё это кончилось? Отсутствие смысла ещё не производит смысл.
Я хочу вернуться, всё, что я хочу, это наконец, приехать, я должен вернуться, иначе они решат, что я ушёл насовсем и займут мою комнату.
Она вернётся, я буду ждать её, и она вернётся. Я не знаю, где искать её, и я останусь там, куда она однажды вошла, чтобы она могла найти меня, если она захочет меня найти.
Всё слишком нестройно и слишком долго, и если я не умер, я бы уже давно должен был приехать. Скоро начнёт светать, и я буду стоять у окна своей комнаты, а на плите будет разогреваться мой завтрак,- у меня ещё остались две банки салата.
Или что там у меня ещё осталось?
Этот город, так много людей живут здесь дольше, чем я живу на свете, так много людей покупают подарки и собираются вместе или сидят поодиночке, каждый у своего телефона, отгородившись от лестничной клетки входной дверью, отгородившись подъездом и кодовым замком, отгородившись двойными стёклами окон и своей фамилией, и фамилией жены.
Никто не скажет мне, как её звали. Никто никогда не называл её так.
Одинокая женщина работала всю ночь, а теперь возвращается домой,- раннее утро, толпы людей в метро. Все добираются на работу, она хочет спать, она не спала всю ночь, но никто не уступает ей место, и она дремлет стоя, повиснув на поручне. Раннее утро в метро, на часах новый день, она возвращается. Там осталась её девочка с почти незнакомым ей человеком. Он должен был уложить её спать, но она могла закапризничать и не уснуть.
Поспать, хотя бы немного... Нужно будет уговорить его остаться до вечера или хотя бы...
Выйти в тамбур, я не могу больше, выйти в тамбур... Какая огромная страна!
- Лучше всего с утра, это кофе. Причём не растворимый, а настоящий, из джезвочки. Это тебя сразу взбодрит. Эй, просыпайся! Давай, всё уже готово.
Солнце. В окнах снега и солнце. Бледное голубое небо, платформа, проехали платформу, без остановки. Все поднимаются со своих мест, нужно подняться. Следовало выйти в тамбур заранее, сейчас в голову полезут глупые мысли. Я знаю, как всё это начнётся, это всегда начинается так, всё начинается снова.
Эдвард Мунк, норвежский художник, очень боялся прихода Гитлера, потому что Гитлер рисовал картины короткими мазками, а он, норвежский художник Эдвард Мунк - длинными линиями. Но немецкие офицеры отнеслись с уважением к мэтру экзистенциализма... Откуда это и почему?
Заснеженная Прага, изломанные простыни крыш и замёрзший фонтан на площади. Или это был сон?..
Нельзя было спать в электричке, теперь будет знобить, и вот так каждый раз, а? Ну ты подумай!..
2. Рандеву
Полукруг окон, застеклённое пространство освещённой комнаты.
Она сидит на табуретке и курит, наблюдая за моими безуспешными попытками завести виниловый проигрыватель. Ей наплевать, заведу я его, или нет. И мне становится всё равно. Я говорю: "Может быть, обойдёмся без музыки?" И в этот момент проигрыватель заводится, и опустив иглу на пластинку, я выключаю свет и по одной зажигаю свечи.
Мы проводим ночь вместе, и когда она открывает дверь, чтобы уйти, мне кажется, что это утро будет ещё лучше, чем могла бы быть ночь. Но когда она исчезает, и я слышу её удаляющиеся шаги, я понимаю,- зная, что это нелепо,- что потерял её навсегда.
Когда я смотрю на неё, я иногда думаю, что должен лишь захотеть её, нужно лишь захотеть её... И жадно ловлю каждый её жест, каждую позу в надежде вызвать в себе желание, но оно рассеивается как дым или как сон каждый раз, когда я хочу за него ухватиться. Если бы я сумел избавиться от этой мысли, меня перестало бы раздражать, что она производит столько ненужных движений.
Я произвожу слишком много ненужных мыслей.
Скоро время, отпущенное мне, истечёт, и я никогда не узнаю, какой могла бы быть ночь, а утро каждый раз оказывается таким, каким я его знал всегда.
Ветер и шум прибоя во тьме тумана.
Я позвал её, и она пришла, просто потому что больше идти некуда. Мы могли бы придумать историю, прекрасную как те, что мы слышали, стоит лишь захотеть... Но в конце концов мы бы всё равно поняли, что единственное, что нас держит - это то, что нам некуда идти, а значит, незачем разлучаться.
Я не выбирал её, а она не выбирала меня. Просто мы встретились. Так получилось - и она, и я искали одного и того же, и наверное, искали бы ещё долго. Нужно лишь захотеть...
У меня был её телефон, и я позвонил ей.
Она сказала: "Я думала, что никогда больше не услышу твой голос".
А я сказал: "Когда тебе захочется остаться одной, приезжай ко мне".
И она сказала: "Я приеду сейчас, можно?"
И я сказал: "Да".
Родственников не выбирают, и мы не выбирали друг друга.
3. Это и был джаз
Порою невозможно поверить, что это всерьёз. Она оборвала лепестки с цветка шиповника и бросила его на влажный асфальт, и пошла дальше вдоль сходящихся рядов белых и серых зданий в бледных сумерках, и скоро взойдёт солнце, и мы поймём, что всё это было неважно.
Она никогда не вернётся.
Ещё нет машин, и людей ещё нет на улицах, и я вернусь домой и лягу спать, хотя это так скучно, и проснувшись, пойму, что всё это было неважно, и ничто не изменит того, что было и будет в моей жизни, и я пойду дальше рядами безликих домов, и все будут спать, и никто не узнает, что я уже был здесь, и что она ушла.
Цветы шиповника в запоздалом майском тепле, и уже июнь, и наверное, мне пора возвращаться.
Пора возвращаться, полно, уже темнеет, и на улицах становится небезопасно, дворы стихли, и улицы, и в магазинах выключен свет, и включена сигнализация, и не нужно. Можно было сделать так, а можно было иначе, и счастье казалось тебе таким близким, ты был меньше чем в полушаге от победы, и стоило протянуть руку... а можно было и не протягивать, к чему этот труд... сегодня ты мудр и знаешь, что всё это было неважно, всё могло случиться и по-другому, но и тогда не могло бы повлиять на то, что неизменно - мировые законы и твой жребий, и путь к счастью или снежным вершинам,
попробуй, представь их в воображении, когда вернёшься в свою тёмную комнату сегодня, в комнату, выходящую окном на другие окна, в комнату с открытым окном и летними закатами, и зябкими предрассветными сумерками, которые тайна,
и зеркалом,
крестовиной окна и кипятильником в фарфоровом чайничке, и твоей кроватью с продавленной сеткой, в комнату, где до утра ты будешь один, и будет утро,
и завтра ты встретишь рассвет и ляжешь спать, потому что захочешь спать, а когда проснёшься
Лето уходит, будет и ещё лето,
и женщины ещё не раз будут извиваться в танце по ежевечерней программе, и ты будешь презрительно кривить губы, а платить предоставишь другим, и никто не заметит тебя среди них, и ты не отличишь её от других женщин, когда будешь пытаться воссоздать её лицо по памяти, и она ушла и не вернётся, и это неважно,
и ты можешь купить одно облегающее платье на всех, на всех женщин, и чёрные очки, и пятнистую косынку, одну на всех, и парик и надевать его на всех женщин, которые будут изображать то, что ты захочешь от них, пока ты не разоблачишь их обман, а ты можешь сделать вид, что ни о чём не догадываешься, и тогда вы будете играть в игру, где они будут той, что ушла, а ты - никем, и никто не догадается, и это неважно, неважно, слышишь, неважно!
Вы вместе встретите предрассветные сумерки, она будет спать и дышать тебе в плечо, лёжа рядом с тобой в постели, и её голова будет лежать щекой на подушке, и если она вдруг откроет глаза, ты сможешь закрыть глаза и притвориться спящим.
Стоит ли писать ловкие письма, чтобы оправдаться в неловкой жизни, стоит ли писать ловкие письма без адреса, и наверное, даже без адресата, и пусть они все играют в эту игру, а ты нарисуешь им маски в голубых и красных тонах, и маски, окрашенные охрой, как на иконах,
или гипсовые маски,
маски из папье-маше,
лица женщин, которые никогда не уйдут, и женщин, которые никогда не вернутся, и никто не будет знать, было ли это когда-нибудь важно, и ничто не повторится вновь,
ты можешь проснуться в чужой комнате, если захочешь,
(красиво обставить провал - не это ли способ убедить себя в победе или в том, что всё могло случиться иначе), и вот ты стоишь, победитель на синих досках подмостков, и ловишь в ладони охряные цветы осени, и воспламеняешь сложенные из сухих сучьев и старых декораций костры своей памяти, и некстати закашлявшись от дыма, что придаёт всему видимость реальной жизни, уходишь, держась за перила, чтобы не упасть, поскользнувшись на мокрых ступеньках,
осень сгорает дотла, снег заметёт следы, и она не найдёт тебя даже для того, чтобы разоблачить твой обман
или вернуться,
она никогда не вернётся,
и снег заметёт все следы,
а завтра
В серых холстинах они приходят, в сумерках до рассвета, чтобы успеть переодеться перед дневным представлением, которое всё равно состоится, даже если начало будет неуспешным, и зрители будут тупо дремать и сетовать на зябкость и ранний час, и на то, что занавес открылся с опозданием на одну почти докуренную сигарету, и на что-то ещё, что в такую рань нельзя выпить, и вообще, они пришли оттянуться, а вы, едва успев переодеться к выходу, играете коварных любовников, соблазняя собственных жён, и нацепив бумажные маски воинов и шутов, устраиваете на наших глазах оргию, а мы не можем выпить даже бутылочку пива, и что это за дело, когда сатиры отплясывают на женских платформах, а не копытах, и почему лишь на сцене происходит то, что должно принадлежать нам!
Не лучше ли просто спать и видеть сны,
но сны непредсказуемы,
зато их можно забыть и увидеть новые,
чтобы видеть сны не нужно вставать в такую рань,
чтобы видеть сны, не нужно думать
и платить за других,
и оплачивать расходы чьих-то любовниц.
И не пора ли уже собирать ветошь для костров, мы все на одной сцене, где летом играют осень, а осенью - лето, и так наступает зима, и в окнах зажигают свет, а за окнами падает снег и тает, потом вода замерзает, и на дорогах становится скользко. Я так редко вожу машину, что мои знакомые боятся со мной ездить, и только она одна могла не побояться сесть рядом со мной,
да и то, не зная меня, и лишь потому, что время было уже позднее, и нужно же было как-то добраться до дома.
Она говорит, что не любит джаз, но понятия не имеет, что это такое, и мы не скажем ей,
и проснувшись,
она удивится тому, что оказалась в незнакомой комнате,
и вздрогнув от чьего-то присутствия рядом с ней в постели,
вдруг всё поймёт, но мы ничего ей не скажем,
и она так никогда и не узнает, что это и был джаз.
4. Пастушка
Она гасила свечи в моей комнате, накрывая каждую ладонью и не боясь обжечься, а я смотрел на неё, лежа в постели и боясь пошевелиться, как будто от этого зависела прочность стен и оконных стёкол, и зима могла ворваться сюда метелью и холодом снега,- я смотрел, как она гасит свечи.
Потом она стала раздевать себя, и её движения создавали графику театра теней на бледных от лунного света обоях стен. Она легла рядом со мной и назвала меня по имени, и тогда я пошевелился.
Теперь бояться было нечего - я мог отвернуться к стене и притвориться спящим или повернуться к ней и принять бой.
Фанерная дверь. За стенами переодеваются ко сну люди и гасят свечи, всё обошлось без скандалов, и можно считать, что бал удался.
Сегодня бал почтила своим присутствием сама госпожа *** и, обронив веер, произнесла шутку, которой все ответили почтительным смехом,- положительно, бал удался, и теперь они гасят свечи и переодеваются ко сну.
Имена порхают над нами как незрячие бабочки в темноте наших спален.
Почему же я всё не решаюсь закрыть глаза, хотя и выпил совсем немного, и голова не кружится, а я почему-то всё не решаюсь закрыть глаза.
Я поворачиваюсь к ней, но она уже спит.
Статуэтки, украшающие мрамор перил, как выбеленные ветром и дождями кости умерщвлённых зверей. В садах луны и в садах солнца.
Женщины повелевают нам оставаться и ждать, каждый раз оставаться и ждать новый выход. Или новую выходку.
Бутерброд за столиком придорожной кухни, закрытая изнутри на ключ комната в мотеле с видом на автостоянку. Я потею от волнения, когда они в первый раз делают это со мной, а они умеют видеть и слышать, и даже дышать в своих масках, как будто срослись с ними, и если это искусство, то я обречён. Я вечно буду неправ, потому что искусство - это путь к новой заре, а я каждый раз буду возвращаться сюда.
Но что это. Вокруг всё те же лица. Они возвращаются.
Они называют искусством прыжки по сцене под звуки умирающих скрипок, что изображают вспыхивающие в агонии свечи.
Уметь погасить их, не обжегши руку.
Уметь правильно угадать имя в темноте, когда ложишься в постель с мужчиной - она научилась этому.
Она уснула, и я отворачиваюсь к стене.
Рассвет в пустых комнатах, на бледных стенах, на лицах спящих и в зеркалах.
Увидеть тебя и стать прозрачным, чтобы не вспугнуть твои сны.
Или стать невидимкой.
В садах луны и в садах солнца, и не прячась более в тени мраморных статуй и лестниц, приблизиться к тебе и смотреть на тебя всё время, или умереть у твоих ног
как тёмный рыцарь озёрного края при свечах на балу двоюрной сестры принцессы, где смех - карнавальный наряд.
И негде укрыться.
Быть невидимкой на галерее теней и фонариков.
Я вырезаю из бумаги птиц и посылаю их вестниками восходящему солнцу.
В окнах бумажный смех, а на столе букетик бумажных цветов в гипсовой вазе.
Комнаты- невидимки за зеркалами стен, тусклый рассвет в коридорах и тени на лестницах.
Завтра она уже не сможет вспомнить моё имя.
А её имени я никогда и не знал.
Общий план: Панорама заснеженных крыш, чёрные пятнышки мансардных окон, серое небо над каминными трубами. Пустое зимнее небо.
|