Большие напольные часы, мерно стучат, медленно раскачивая из стороны в сторону тяжелый маятник. Его удары глухим эхом отражаются от стен просторной комнаты, долетая до моих ушей, и мешают сосредоточиться на работе. В моем возрасте уже давно пора было бросить всё это: свой долг Родине я отдал лет шестьдесят назад, а с того, чем занимаюсь сейчас, не получаю ничего, кроме головной боли. Я стараюсь не позволять этой мысли надолго задерживаться в моем сознании, но когда она снова посещает меня, каждый раз я отчетливо понимаю, что работаю только для того, чтобы отвлечься, забыться, ломая голову над загадками спиралей и шестерёнок.
Раздражающий монотонный стук часов усиливается с каждой секундой, становясь невыносимым, и я затыкаю свой слуховой аппарат берушами, надеясь окунуться в вакуум тишины и спокойствия. Если закрыть глаза, то можно даже на секунду почувствовать себя астронавтом, дрейфующим в одной из миллиарда точек бескрайнего космоса. Не слышно ни часов, ни ветра за окном, сквозняком пробирающегося в комнату сквозь ссохшиеся деревянные окна, ни звяканья упавшего на пол пинцета из расслабленной кисти. Зато ясно слышно собственные мысли.
"Почему я все еще здесь?"
"Зачем я нужен этому миру?"
"Что будет, когда меня не станет?"
Они потоком проносятся в моей голове, сбивая друг друга, смешиваясь, превращаясь в огромный запутанный клубок с множеством узлов, у которого, как ни старайся, не получится найти начало или конец. Я никогда не верил в Бога, но если бы сейчас встретил его, то спросил только об одном: "Почему ты мучаешь меня так долго?"
В последние годы я почти не выходил из дома, не делал ничего полезного, только вот сидел и ковырял эти старые наручные часы, которые отдал мне еще мой дед, навсегда ушедший на войну. Я тогда подумал, что никогда не поступлю так, как он, никогда не оставлю своих близких ради гранатных осколков и трещотки пулемёта, никогда не возьму в руки чёртов пистолет, чтобы продырявить чью-то грудь. Но жизнь посмеялась надо мной. И через двадцать лет я, как хамелеон, слился с общей массой солдат, получил кастрюлю на голову, мосинку в руки и бодрым строевым шагом отправился сражаться с неприятелем.
Я не люблю эти воспоминания, но каждую весну мне приходилось возвращаться к ним снова и снова. В это время я вдруг становился нужным своей стране, своему народу, который, вроде как, гордится мной, убийцей; считает меня, палача, - героем. И я тогда надевал китель, звенящий железками на лентах, собирался с духом и говорил что-то этому своему народу, который слушал меня, затаив дыхание, слушал, будто мои слова действительно могли иметь хоть какое-то значение... а потом всплески салюта на покрывале ночного неба превращались в клочья земли, взлетевшей в воздух после разрыва бомбы.
Я резко захлопываю двери кладовки под названием память, наваливаюсь на них, прижимая, чтобы не осталось ни одной щели, через которую сможет пробраться искажённое событие прошлого. Пытаясь отвлечься от этого, я пробую найти какой-нибудь звук: ровный, мерный, постоянный, забывая, что ненадолго ушёл из реального мира, провалившись куда-то внутрь себя. И вдруг я совсем тихо, но отчётливо слышу шелест, шорох глубоко-глубоко в своей груди, под ребрами слева, там, где сердце. Слышу, будто песчинки тонкой струей пересыпаются сверху вниз, накапливаясь тупоугольной горкой, которая становится больше с каждой секундой.
"Песок наверху скоро закончится". Не знаю, откуда ко мне пришла эта мысль, но она пульсировала в голове ярким точечным светом, будто непреложная истина, в которую я поверил сразу же, не задумываясь ни на секунду. Потому что это часы моей жизни давали обратный отсчет, потому что времени осталось совсем мало, потому что один из двух прозрачных сосудов скоро будет пустым.
Конечно, от этого недуга есть лекарство с простым и понятным названием - "рукохождение". Под присмотром специалистов больного переворачивают с ног на голову и держат в таком состоянии некоторое время, стараясь обеспечить привычное функционирование кровеносной системы и прочих органов. Через несколько дней больного переворачивают обратно, дают ему сутки на то, чтобы вернуться к привычному состоянию, и таким образом продляют его жизнь ровно на столько же, сколько он находился в тягостной позе подвешенной летучей мыши. Но я никогда не пойду на это. Осознанно страдать, чтобы растянуть последние мгновения и без того мучительной жизни? Нет уж, увольте. Я лучше сам уйду, так, как я захочу: место выберу сам и то, как лежать буду, и что увижу, услышу и почувствую последним, тоже сам.
Мысли об этом вертелись в моей голове, пока я медленно поднимался со своего кресла и машинально надевал старые наручные часы (мне так и не удалось их починить, но это было уже неважно). Потом туман в моей голове как будто рассеялся, всё стало так чётко, ясно, понятно: я точно знал, что я хочу сделать и на что я иду сейчас.
Шаркая, еле как переставляя ноги, я выхожу в коридор, чтобы с протяжным скрипом отворить дверцы большого деревянного шкафа с облупленным лаковым покрытием. Я надеваю чистую белую рубашку, заранее приготовленную за несколько месяцев до единственного торжественного события в моей жизни, брюки с непроглаженными стрелками (руки уже не могли поднимать тяжёлый чугунный утюг) и парадный китель с медальками на разноцветных лентах - единственное, от чего я хотел бы избавить это место. Согнуться пополам, чтобы надеть ботинки, у меня нет возможности, поэтому на свежий воздух я выхожу прямо в домашних клетчатых тапочках со стершейся подошвой, оставляю дом открытым, не беру ключей - они мне ни к чему - и иду на своё любимое место.
Полынное поле. Оно находится всего в пятидесяти шагах на север от моей калитки, где на многие километры вокруг нет ни одной живой души. Раньше я изредка приходил сюда, чтобы насладиться горчащим в горле запахом и выпустить наконец все птицы-мысли, копившиеся у меня в голове.
Но сейчас нет времени на раздумья, есть только жгучее желание забыть это всё наконец-то: речи, салюты, пули, парады, бомбы, кровь, боль, гранатные осколки, блестящие ордена с отражением выбеленных смертью лиц товарищей, - забыть, забыть, забыть все это как можно скорее, сжечь все мосты, сбросить оковы, расправить крылья... Я сам не замечаю, как оказываюсь в самом сердце этого поля полыни, где трава настолько высокая, что почти достает до подбородка моих сгорбленных метра семидесяти, где резкий одуряющий запах забивает мой нос, окутывая с ног до головы.
Я хватаюсь правой рукой за лацкан кителя, крепко сжимая кулак, чтобы подольше продержаться в этой реальности, делаю глубокий вдох и с выдохом срываю с груди какую-то награду, отбрасывая её куда подальше, навсегда теряя в густых зарослях. И вдруг моим телом овладевает что-то странное и непонятное, неизведанное и неиспытанное раньше, и я не сопротивляюсь этому порыву, позволяя ему творить всё, что угодно. Следом за предыдущим орденом летит какой-то ещё, один, и ещё один, совсем скоро идеальное состояние кителя превращается в множество огромных дыр, соединенных тонкими полосами плотной ткани. А мне до этого нет никакого дела. Я оказываюсь окруженным кусками металла, сброшенным с груди грузом десятилетий, будто попадаю в тиски золотого кольца, собирающего внутри себя всю оставшуюся силу. Я вижу, как ярко горит закатное солнце, вытягивающее краску из медалей своими длинными лучами с цепкими пальцами. И меня притягивает к этому горящему горячему сгустку света, и я в последний раз в своей жизни тянусь к нему вперёд обеими руками, дрожа от напряжения перетянутой струной, и вот я уже почти держу этот огненный шар в своих ладонях, ещё немного, немного вперёд и ввысь... С громким хлопком я впечатываю раскалённую звезду в свою грудь где-то в области сердца, чувствуя, как обволакивающее тепло медленно растекается по всему моему телу, доходя до плеч, кистей и головы, спускаясь вниз к животу, коленям и ступням.
Я медленно опускаюсь на землю, прячась в высокой траве, ложусь на спину, раскидывая в стороны руки и ноги, на несколько секунд закрываю глаза. Меня больше ничего не тревожит: ни тиканье часов, ни разобранный механизм, ни съедающие изнутри воспоминания. Ласковое тепло и едва уловимый теперь запах полыни пуховым одеялом окутывают тяжелеющее тело, и каждая мышца в нем расслабляется, сбрасывая накопившийся свинцовый груз. Солнце тихо покидает меня, уплывая за горизонт, и я в последний раз открываю глаза, чтобы проводить его взглядом, чтобы запомнить это нежное сумеречное небо: спокойное и торжественное, необъятное и бесконечное.
Быть может, я и не заслужил света, но я знаю, что я заслужил покой.