Песня

   Ты пела песню безумными ногами, красивыми, влюбленными ногами, дико прыгала и махала словами, они не имели смысла, нужные только для ритма, для твоего жутковатого танца, а голос нежно-томный, и веки полуопущены, за частыми ресницами подрагивают твои сумасшедшие серые..., я навсегда запомню тебя такой..., - такой прекрасной, такой чужой... такой одинокой в этой агонии...

  Потом ты сидела на кухне; стул, и из самой его середины острым углом вырастала ты: спина и ножки, одной рукой придерживаешь голову, другой быстро, до автоматизма слаженно, грызешь семечки; рот воспален, губы грязные и ранка сбоку... перед тобой книжка, но тебя уже нет здесь, до чего же колючие и глаза у тебя, когда отвлекают. Ты не любишь этого, ты сопишь. Неужели нельзя потом, девочка моя? Конечно же ты не слышишь этого: ты читаешь...

  Вся из лучистого, рыжего песка дорога в лесу окружена самой вкусной и спелой малиной, направо - горка и изумрудный брусничник и сиреневый вереск и серебро мха и дивные грибы, налево - откос и елки, и сыро и жабы и прелые листья и гигантские поганки и злые муравьи, а по середине ты, любовь моя, в синих закатанных джинсах, тяжелые боты венчают самые славные ножки на свете, в руке корзинка, тонкая шея, твой контур размыт, ты слишком чудесна; а рядом маленькая голубая бабочка, - ты же цветок, вот и не улетает...

  Ну что же ты,... не плачь, у нас еще есть кусочек лета...

  * * *

   Когда же это началось? Когда я стал слепо исполнять все твои "хочу"?

  Когда я потерял и перестал, когда же, когда доброта переросла в нежность? А забота в потакание?... Когда я забросил любовь небесную и выбрал любовь несчастную?... обреченную... К тебе.

   Сейчас все равно, я сижу на окошке, курю уже которую и думаю где и с кем и чем ты, и что ты сейчас... Это я причина того, что он едет сейчас доин в холодной электричке, с неотвязным "Почему" в мыслях, это я приучил тебя совсем не замечать чужих чувств, не уважать, смеяться, быть равнодушной, даже благодарности за любовь от тебя нет... За любовь. За преданность, за дружбу, за жертвы, за стихи... Зевок и ты свернулась уютно, гусенкой: острой коленкой в его живот. Удобно... Тебе...

  Ты много и часто обещаешь, не утруждаясь хотя бы помнить... Ты очень мило хлопаешь ресницами (лохматыми и серыми, густыми и черными, но всегда восхитительно длинными) и смотришь вверх (может на меня?) и губы свешивают свои хвостики, как бы удивляясь: "Неужели мы это сказали?".

  Я люблю тебя. И ты любишь. Себя. Только. Но зато очень сильно, зато без измен и обмана.

  Ты не умеешь ценить людей; не от дурного характера или злобы, а так - как бабочка не умеет плавать. Это не твое. Ты совсем не разбираешься, кто тебя любит, кто ненавидит, кто завидует, все люди - как муравьи, одинаковы для тебя. Ровно и умно говоришь, не выходя из себя, не заботясь о впечатлении, которое оставляешь вместе с запахом духов.

  Тебе конечно льстит, что ты любима, но любовь "этих" вылетает из твоей головы как ласка бездомной собаки на безымянном перроне.

  Никто не изменит тебе; для этого надо чтобы ты его заметила, а как можно заметить какую-то одну песчинку на дорожке? - по которой плюс ко всему и идешь быстро и думаешь о своем? И еще моя кисонька очень близорука. Поэтому исключено, - ты никого не воспримешь всерьез - потому что просто не заметишь... Как его. Как меня. Как всех.

  Ты любишь вести дневники, они глупы и болтливы - я говорил тебе тысячу раз - но ты любишь.

  Я помню как испугало твою маму то, что в своем детском дневничке ты писала только... И они с папой ошалело листали его, ища хоть слово... Не нашли.

  Думали обидишься - "глупо было вам читать мой дневник. Там про вас ничего нет". - И все, в конце-концов, ты же не сердишься на домашнего жучка если он ползет по твоей страничке...

  Ты любишь себя. Самозабвенно, бескорыстно... Не каждый так может - ты можешь. Я так могу. Угадай кого?

  * * *

  Вечер... Жутко, большой безвредный комар обреченно стучится в закрытое окно (как я), потом кружит у лампы и... калекой на пол и там бьется в последнем танце, как я... Ты засыпаешь, "Здравствуй кошмар", - по-моему этот мы уже видели? Да, да - гниющий человек на лесной тропинке просит, чтобы ты его вмазала, иголка ржавая, ломкая, в вену крепкую, закостенелую: упс, сломалась, и баян треснул - в испуге отбрасываешь и - может я перемотаю, а ты бегом в туалет? Все равно мы это видели уже...

   Огромные, гигантские, ровные деревья вокруг, не знала, что за деревья, не знала, потому что они были столь большими, что не могла разглядеть: листья у них или иголки, если бы смогла, то испугалась еще больше: один был бы в два-три раза выше меня самой. Совсем одна на сырой дороге, сумрачно и нарастающий гул этих шевелящихся жутких деревьев..., я убежала с какого-то глупо-яркого праздника: стол и песни; я улыбаюсь; я не хочу улыбаться, я совсем другого хочу. И - я одна: в животе уже страшно; черная дорога; черные стволы, черный свет..., хотя вру: света совсем не было, даже черного... Быстро-быстро и иду вперед, вперед, я начинаю криво усмехаться, и двигать губами; нет конца этой аллее, я не сама сюда пришла, она получила меня, зачем? Я вижу слева седой, весь обшарпанный и осыпающийся забор, низенький, с меня ростом, из тонких кривых реек, когда-то был голубым, зеленым? Красным?... И ... опа... вместо калитки - часовня, Бож... опять огромная, из одного с деревьями сна... Но уже старая, зловещая, мерзкая, огромный купол, в нем свет... серый (призрак, отзвук настоящего света), вошла во двор: сладкий, до тошноты, до гримасы на лице, гнилой, блевотный запах - в нос, в глаза, уши; внутри все пусто: Пусто, только земля комками коричневая, жидкая...

  Обратно в часовню - в ней мертвая лошадь, передние ноги наполовину сгнили, а задние - полностью, глаза коричневые, жидкие и на них зеленые сопли, бегу, бегу, только бы не упасть, и опять мимо деревьев, мне страшно. По-моему я кричала. Все равно. Я одна... И нет конца этим безумным деревьям вокруг.

  * * *

   Ты плохо выглядишь сегодня: ты опухла со сна: пол ночи хлыбала чай и хрустела сахаром, - а на утро припухшие глазки и совсем скул не видно, ты сигареты на крыльце оставила и поленилась пойти, посмотрела на себя в зеркало и решила худеть: присела двадцать раз и пошла к холодильнику есть остывшие макароны со скользкой котлетой. Что за манера: пожирать все ночью, а потом до одурения плескать водой в ванной... А утро тебе совсем не к лицу. Ты хочешь, ты очень хочешь, тебе это даже снилось - вы вместе, на тебе зеленая юбка, он гладит тебя, ты замираешь под его руками, и раскачиваешься, и плывешь в горячей воде...

  А на самом деле, неужели ты не видишь: он старый и пьяный и у него жена... Но тебе все равно, ты не слышишь меня сейчас.

  * * *

   Ты милая, бледная девочка, ты выглядишь лет на четырнадцать, ты ходишь с папой за грибами, а потом чистишь их до самого вечера, ты не появляешься на пляже (это глупо, ведь у тебя самое стройное тело), ты много и страстно занимаешься любовью со своим мальчиком дома, в саду, в лесу на глазах у изумленных грибников, соседей, птиц... И тем не менее: "наркоманка" - шипят вслед толстые, беременные, озабоченные и брошенные бабы, младше и старше твоего возраста.

  Осоловелыми, жадными взглядами лапают твой хрупкий задок вечно пьяные гопники, ты не замечаешь отовсюду: "наркоманка...".

   Об этом тебе прозудел большой печальный шмель - твой папа.

  А я люблю тебя дико, до слез, до смерти и... вместо жизни.

  * * *

  Конец песне.