- А откуда они берутся, ямурлаки эти? - спросил Дедкин, поравняв Мишку с жеребцом Вяза, - народ что ли такой? В каких землях живут?
- Какой там народ! Такое разве людьми зваться может! Нечисть, она нечисть и есть. Одно только, что все они когда-то людьми были.
- Людьми? - поразился Дедкин, - А после как?
- А вот так. Тебе бы лучше о том у волхвов вопрошать. Ну, да, расскажу, как умею.
Каурин с Ляхом подъехали поближе. Вяз начал свой рассказ:
- Когда-то давно, ещё только-только мир надвое разделён был, или даже незадолго до того, появились среди людей такие, что, светлых богов отринув, Покон ими данный презрев, на службу Ящеру предались. Даже не слугами Ящеровыми, а рабами его себя кликать стали, в том и клятвы давая. И средь зверей подобные им появились. Из зверей-то какие всем племенем на службу врагу перешли, какие, подобно людям, надвое поделились. На что волки светлыми воителями рождены были, а и средь них порченные нашлись. Их волколаками звать стали. О том спорят много: кто говорит, что и не волки это вовсе, а всё те же люди, поскольку человечий облик принимать могут. Путаница большая пошла. Ведаете то, аль нет, но в стародавние времена всяк человек мог в зверя перекинуться, в медведя там или тура, а чаще - в волка. По-разному, конечно. Кто-то - во всякий миг, когда восхотел, а кто - в полнолуние лишь. Со временем терять стал род людской дар этот чудесный. В наше время уж редкий так может. А кто умеет, тот опасается. Потому как за волколака принять могут, доказывай после, что не так. Смекнули, что к чему? То-то вот. А людей простых, не оборотней, которые к Чернобогу перекинулись, тех как раз ямурлаками звать стали, ибо они право святое людьми зваться утратили. Средь них тоже разные бывают. Одни - те тайные ямурлаки. Они до поры со своим родом-племенем живут, речи правильные говорят, семьи заводят, детей растят. А жертвы страшные хозяину своему тайно приносят, да наушничают втихомолку, вести во вражий стан шлют, людей меж собою ссорят. Могут даже кого невиновного в пособничестве Ящеру обвинить облыжно. Им, ямурлакам-то, лжу сказать запросто можно. Правда, оболгать кого в открытую, прямо, не могут они. Потому как их тогда сразу на Божий суд выставят, тут уж и Правда наружу выйдет. А тишком, шепотком, да намёком, да так, чтоб не распознали, кто слух пустил. А если, допустим, подступит вражье войско к стенам градским, тут они должны тишком или сторожу сгубить, или, там, ворота отпереть.
Но только такими они до поры бывают. Приходит срок, когда им из тайных в явные ямурлаки переходить надо. Как и почему то творится, мне не ведомо. Видать, нутро гнилое своё брать починает, наружу выказываясь. А какие - и сразу, Правде изменив, в явные ямурлаки уходят. Они, конечно, тоже с виду не враз меняются. Но от людей сразу уходят. Как они там живут, какие у них порядки-обычаи, не знаю я, да и вам узнавать не советую. Знаю лишь, что в пищу и человечину потребляют, и зверятину, для человека запретную. Со временем душа у них гнилью покрывается, чернеет. А позднее и тело меняться начинает. Перво-наперво, речь коверкается, потому как слово человечье, как и молвь звериная, они от Бога. Которые ещё могут через пень-колоду объясниться, а которые - слов двух в одно не свяжут совсем. Да, небось, сами слышали, как тот ямурлак говорил, что нас жрать собирался. А чтоб друг-дружку понимать, им Враг свою молвь дал, ту речь ни зверю честному, ни человеку, Покон блюдущему, ни в жизнь не осилить. Чуждое, так оно совсем чуждое. Иначе и не скажешь. После у них и вид меняется. Вместо лиц - рыла страшные вытягиваются, у кого - и рога отрастают, у кого - хвост появляется или копыта. Только и рога эти, и копыта с хвостами ни у одного зверя не встретишь, иные они по виду. Кожа может цвет сменить, позеленеть там или в багрец окраситься, ещё как-нибудь. Всё это вида мерзкого, злобного. Я так мыслю, что задумано Врагом было, что люди одного вида ямурлачьего устрашатся. Ан нет! Молвят же, что человек ко всякому привыкнуть может. И обвыклись. Смотреть-то на них всяко мерзко, да только страху того, какого ждали мало кто выказывает. Разве что попервой когда встретишься. Да и то, в бою, к примеру, рассматривать недосуг, там иное глазом ловишь. Дитя малое, конечно, испугается, так дитю рядом защита есть. Уразумели? Ну, а коли не уразумели, то вскоре этой касти вдосталь навидаетесь.
Снежко обернулся к дядьке:
- А я вот, когда они на обоз наскочили, так нисколечко не испугался, правда. Если бы у меня оружие какое было, так я бы им и бою дал!
- Поспеешь ещё! На твой век ямурлаков достанет, - Вяз ласково потрепал мальчишечьи вихры.
- Стрый! А ты теперь меня ратному делу учить станешь?
- Назавтра же и учнём. Только чтоб не жаловаться. Тяжко ведь придётся.
- Не-е! Я управлюсь! А в дружинники меня князь возьмёт?
- Вот подрастёшь чуток, малость выучишься, так чего ж не взять. Князю нашему, Игорю Святославичу, добрые кмети всегда снадобятся. И времена такие грядут, что воинское дело в первейшие становится.
Вмешался Каурин:
- Слышь, Вяз, а нас-то князь в свою дружину примет?
Вяз пожал плечами:
- А кто его знает? Оно, конечно, вы и конными, и оружными пришли. Только ведь и возраст у вас не тот, чтоб новому делу учиться. Уменье-то у вас аховое. Ляху вон вовсе сначала мяса на кости поднарастить требуется. Да ты, Ляше, наверное, и сам не в ратники, а к волхвам, альбо к ведунам подашься. С твоим новым умением ты там боле сгодишься. Не думал о том?
Лях засмеялся:
- Волхва нашёл! Нет, Рыжак, моё дело теперь мразь эту истреблять, давить их, как крыс. Я, после того, что там увидел, по-другому уж и не смогу. Я спать спокойно не смогу, пока этот крысятник по земле ползает. И так полжизни зазря растратил, этих гадов и у нас хватало, мне их ещё там давить надо было. Ты мне лучше скажи вот что: ты говорил, что у ямурлаков тоже дети бывают. Так они как, с малолетства, с пелёнок, что ли такими становятся?
- Вот тут ты ошибся. Во-первых, у тайного ямурлака в супругах и добрый человек может оказаться, на беду свою. И тяжко жить с ямурлаком под одной кровлей, один кусок хлеба делить, да не понимать при том, чем твоя половина вечно недовольна. Злое-то, оно, как ни прячь, наружу прорывается. Притом, когда тайный ямурлак раскрывается, к своим уходить собирается, то семейство своё он погубить обязан, а мужа, иль жену, или родителей да детей своих - так в первую очередь. Тут уж, кто спасётся, а кто и нет. Ямурлак ведь не на бой их вызывает, а, к примеру, пожар ночью заронит, или ещё что навроде того, чтоб не враз на него подумали, да погоню не снарядили. А дети, они у всех дети. С чернотою в сердце не рождаются, младенцы все чисты. Может, и бывает иначе, да только не слыхивал я о том. А ежели позже ямурлак чадо своё на кривую дорожку сбить сможет, так такое дитя и вправду быстрее взрослого видом коверкается. Может, потому и не рискуют они, ямурлаки-то, детей своих на кривду сбивать. Я тех из них, кто от людей таится, имею в виду. Те, что давно среди подобных себе живут, не в счёт, конечно же. Да что далеко ходить? Вон, Птах рядом едет, так его батя ямурлаком оказался. Птах, правда, уж в возраст вошёл, в дружину встал. А мать Птахову да трёх сестрёнок его младших тот гад ночью вместе с домом сжёг... Птах-то всюду теперь лезет, ищет змеево отродье, отцом когда-то звавшееся. Не попустят боги, верю, отыщет Птах того перевёртыша, после той находки самому Ящеру тошно станет. Так-то. А наше дело, друзей-приятелей да соратников его, Птаха в бою сберегать, потому как песни его дороже всякой мести. Песни такие души чистят и многих, может, от кривой дорожки спасли-отворотили.
Некоторое время молчали. Дедкин искоса посматривал на Птаха, размышлял про себя:
"Это ж какую такую силу в душе иметь надо, чтоб не ожесточиться, чтоб не бросить всего себя исключительно на удовлетворение жажды мести. И при том в боль свою не уйти, не грызть самого себя, что, мол, сам виновен, не сберёг близких, не угадал врага затаившегося. Притом тот враг многие годы отцом родным звался. Каков бы он не был, не могло того быть, чтоб не любил его сын родной, не бывает такого. И такого не бывает, чтоб родной отец первенца своего не любил, тем паче - сына. И, как знать, не всегда ж ямурлаком был отец его! Когда им стал, отчего, чем человека тьма подманила? Богатством ли, славой ли, или на гордости его сыграли? А, быть может, и на любови великой. И такое в нашей жизни бывает... Видел..."
Вспомнив о недавней тризне, спросил:
- Послушай, а вот погибших мы хоронили... Я раньше в книжках читал, что их сначала ближе к дому везли. А тут прямо на месте, где и погибли. Почему так?
Вяз отозвался:
- Почему, говоришь? Это верно, раньше старались до дому довезти, да прощались ещё три дня. Некоторые и вовсе своих покойников в землю укладывали, не сжигая. Положат на бок, колени подогнут, вроде как зародыш в матерной утробе. Ещё и глиной сухой красной посыплют. Это вместо крови родильной. Есть у нас такие, что верят, что всяк человек к новой жизни рождается. Хоть и говорят волхвы, что так только задолго до разделения миров было, а всё же придерживаются люди некоторые старых обычаев. Так и с теми, кто до дому везёт, а после через окно выносит, да на санях или на лодке до крады волочёт. Старое долго отходит. Только, сам посуди, душа-то у умёршего всё одно отлетает, а тело что есть? Мясо да кости, пожива для червя. Мёртвому-то уж всё равно. Верят многие, что костёр последний душу чистит святым пламенем, да тем самым ей, чистой, облегченной, скорее к Сварге, в вирий отлететь помогает. Может, так оно и есть, помру, так узнаю. Так стоит ли для того три дня выжидать, да близким своим в носы смердеть? Мыслю я, не стоит. Что касаемо, чтоб до дому везти, так ведь в жизни всяко бывает. А ежели человек жизнь свою в полугоде пути от дома скончал? Гость торговый, или воинский человек в дальнем походе. Тогда как? Тоже, что ль, до дому его? Не лепо то, да и не думаю, чтоб богам угодно было такое. Это первая причина. Ты вот скажешь, что тут-то до дому недалече было, могли, мол, и довезти. То так. Однако, слухи пошли недобрые. Поговаривают, что нечисть стала захоронки раскапывать, ну, где несожжёными тела зарыли. И, говорят, что с тех тел обрядом чёрным навьев делают. Слыхал про такую нежить? Так же, мол, и с теми, кто на поле после боя остался без погребения. А представь, что повезли мы те тела до города, а по пути нас ямурлачья орда перехватила бы, и не мы бы, а они нас осилили. Что бы было тогда? А было бы то, что из всех враз бы навьев понаделали. Могли бы так и нынче, но, так как мы с собой не везём никого, так и навьев бы у них уже меньше получилось. Сбирались мы везти павших до города, да берегини правое подсказали.
Сквозь солнечные яркие лучи, не заслоняя их, ненадолго проморосил мелкий, "слепой" дождик, прибив дорожную пыль. Повеяло свежестью, ехать стало легче. В небе выгнулась радуга. Где-то в высоте восторженно заливался жаворонок.
Дорога шла вдоль берега Каменки, от реки, согретой солнцем, доносился запах рыбы, водорослей. Иногда видно было, как плещет, играя рыба. На противоположном берегу припали к воде пугливые тонконогие олени. Старый матёрый бык стоял поодаль, настороженно следя за проезжавшими людьми, озирая окрестности.
Чуть погодя добрались до места, где мелководную Каменку принимала в объятия глубокая, быстроструйная Днерь, сама от того раздаваясь вширь. Справа от дороги лес отодвинулся вдаль, его место заняли поля, покрытые ярко-зелёными всходами. У кромки леса кой-где видны были усадьбы огнищан. Впереди завиднелись градские стены. Кони, почуяв скорый отдых, прибавили шагу. Оживились и люди, заговорили разом.
Город стоял, окружённый высоким, в три человеческих роста, земляным валом, поверх которого поднимались бревенчатые срубы, засыпанные внутри землёй и камнем, связанные друг с другом в единую стену. В верхних венцах имелись прорезанные бойницы для стрелков, сверху укрытые гонтовыми навесами. Кроме основной, чуть пониже, город опоясывал ещё один вал, высотою метра в два, венчавшийся плотным двухметровым же частоколом. С внутренней стороны частокола земля была присыпана повыше так, что верхушки кольев достигали стоявшему до середины груди. Дорога, проходила под частоколом, прорезая вал насквозь широкими, чтоб могли разъехаться два гружёных воза, воротами, над которыми находилась небольшая надвратная башенка, украшенная резаной из потемневшего дерева лосиной головой с гигантскими, шагов шесть в размахе, рогами. Тяжёлые, сбитые из толстых плах, створки ворот были распахнуты, стражи в них не стояло. Правда, на башенке поблескивали шишаки дозорных. Никаких строений между частоколом и основной стеной не было. Основная стена отстояла от частокола шагов на тридцать. Ворота в ней уже не проходили сквозь вал, а располагались в самой стене. Их окружали две башни, соединённые меж собою над воротами крытым переходом-мостиком. Судя по воротам, толщина стен, до середины обмазанных глиной, достигала около пятнадцати шагов.
Проехали и эти ворота. Сразу за ними раскинулась мощёная булыжником площадь, торговая и вечевая одновременно. Торгующих было мало. Центр был свободен от возов с товарами, там, на высоком помосте, на столбе висело медное било, заменявшее вечевой колокол.
Обоз на непродолжительное время остановился. Лютик сгонял вперёд, вернулся и сообщил, что Глузд уехал докладывать обо всём князю. Минут через пять тронулись с места, проезжали широкой немощёной улицей. Лишь по краям были настланы мостки для пешеходов. Глузд распоряжался возчиками, проезжаясь вдоль обоза. Остановился у последнего воза, окликнул:
- Вяз! Обозники сами разберутся. Бери Лютика да пришлецов и дуй до князя. Ждёт вас, сам обо всём расспросить желает.
- А ты?
- А я что? Вы поболе моего видели. Я своё уж всё рассказал.
Вяз отчего-то помрачнел, бросил в сторону:
- Давай за мной! - ссадил на землю Снежка, - а ты с Берёзкой меня у княжьего терема дождитесь.
Глузд вмешался:
- Чего им зря пнями торчать? Я их к тебе до дому свезу, там и дождутся.
- Добро, поезжайте.
Обогнав возы, вскоре уж подъезжали к княжескому терему. У входа на ступеньках крыльца сидел сивоусый, узкогубый, востроносый, бритый наголо дружинник, бормоча под нос себе что-то, чистил концом ножа под ногтями. Поднял голову на подъехавших:
- Вяз, шевели ногами, ждёт князь-то. Коней бросьте, я сам обихожу.
Поднялись наверх, прошли в горницу. У стрельчатого окна, забранного разноцветными стёклами в свинцовых переплётах, спиной к вошедшим, за столом сидел курчавый светло-русый мужчина в белой рубахе, что-то писал. Заслышав шаги, не оборачиваясь, кинул глуховато:
- Пришли. Чего встали, садись на лавки, сейчас я.
Молча, робея от холодного приёма, расселись на лавки, стоявшие вдоль стен, укрытые полавочниками, по зелёной "земле" которых шли причудливые синие и алые "струи" и "речицы".
Минут через пять князь обернулся к вошедшим, оказавшись, вопреки ожиданиям Дедкина, совсем ещё молодым мужчиной, не более тридцати лет от роду. Усмехнулся:
- Ну вот, то я вас ждал, а после вы меня. Я вот думаю, может мне со всеми так: продержать час-другой, а после лишь к себе допустить. Может так к вежеству и приучу всех, а? Ладно! - оборвал князь сам себя, - Вяз! Почто ямурлаков прозевал, воев сгубил зазря, людей, что на твою оборону чаялись, на растерзание отдал? Почто брони поскидывали? Стар, что ли стал, или вовсе младенцем себя возомнил? Ответствуй! За дела свои, за жизни загубленные по твоему ротозейству, за добро пропавшее, за всё ответ держи. Ты после Книвы старшим был, не с Лютика ж мне спрашивать. Да и то: Книвино дело было дань полюдную собрать, а твоё: людям да добру защитой быть.
Вяз приподнялся с лавки:
- Игорь Святославич! Моя вина, не стал ротников заставлять брони вздеть. Пекло уж больно. Да и ехать уж недалеко было, кто ж думал, что они посмеют!
Князь перебил:
- А они посмели! А думать надо было! А что за вои, если от солнца раскисли. Знаю, что скажешь, не походом, мол, шли, сторожа пограничная, мол, на что тогда. Знаю! То - моя вина, я её не снимаю. Но и твоей никто снимать не станет. До завтра погляжу я, подумаю, можешь ли дальше десятником быть, нет ли. С утра и узнаешь про то. А теперь, как человек начальный, ответствуй, каково Лютик себя показал?
- Бился, княже, он как и пристало ротнику. И силу свою показал, и выучку. Ослопом так их гвоздил, что любо-дорого! Ранен был тяжко, помирал совсем, да берегини поспели.
- То-то, что ослопом, а оружие куда девал? - Игорь движением руки остановил десятника, - Пусть сам отвечает, не безъязыкий, чаю я.
Лютик, уставившись в пол, заговорил:
- Так я это... Жарко было, броню-то и скинул...
- Оружие куда дел?
- Так я... на коне вся справа осталось, а конь убёг, испугался конь-то.
- Скинул, что ль тебя?
- Да не-е, я на возу лежал, как ямурлаки эти наскочили.
- На возу-у? - понижая голос, переспросил князь, - Это так-то ты службу свою нёс? Так-то обоз охранял? Так! Не бывать тебе боле в дружинниках. Уходи!
- Как же я... Куда мне теперь? - растерялся парень.
- Куда глаза глядят! К мамке под бок, на лавке будешь полёживать. От того хоть вреда никому не станет.
- Погоди, княже, - вмешался Вяз, - Он ведь с моего ведома оплошал. Тогда и меня гони прочь.
- Обоих и прогоню, - сумрачно пообещал Игорь Святославич, - сам напросился.
- А это он ведь, Лютик то есть, мальчонку успел за помощью отправить. Коли б не он, так и вовсе худо было бы. Да вот ещё они, - Вяз указал на сидевших Дедкина, Ляха и Каурина, - пособили, да берегини подоспели.
Князь возразил:
- Они только тем лишь помогли, что вас, двоих дурней от смерти спасли, да чуть сами не сгинули.
Вяз не сдавался:
- А кто сыновца моего к жизни воротил, да девчонку ещё одну? Вот - Лях!
- О том мне ведомо, да другой то разговор. Не про пришлецов речь, про тебя с Лютиком. За что держать мне вас в дружинниках?
Лютик подал голос:
- Так ведь мы, княже, отслужим, искупим вины свои.
- А жизни людские тоже отслужите?! - рявкнул Игорь, - ступайте до гридницкой оба, там ждите. Наутро решу. Хотя... ты, Вяз, до дому иди, жена заждалась, утром придёшь.
Оба ушли. Вяз перед уходом шепнул Дедкину:
- На крыльце ждать буду, у меня заночуете.
Князь обратился к оставшимся:
- Ну, рассказывайте, кто таковы, как в наш мир попали, чем нынче жить думаете.
Дополняя друг друга, изложили свою историю, не сговариваясь, попросились в дружину.
Игорь усмехнулся:
- Не успел одних лоботрясов прогнать, как новые в гридни просятся! Добро! Наутро тоже оставим. Спытаем вас, да и порешим разом всё, и с вами, и Вязом, и с Лютиком. А коли возьму, так под Вязовым началом и будете, пусть он сам с вами мучается, учит. У него остановились пока? Ну-ну... Ступайте.
Переговариваясь, вышли во двор. Лях спросил:
- Как думаете, возьмёт он нас?
- А что ему, люди не нужны? - удивился Валерий.
- Да как сказать, - отозвался Виктор, - он, может, и Вяза с Лютиком выгонит, а они всяко поумелее нас будут.
- Не выгонит, - убеждённо заявил Каурин, - не то время, чтоб людьми разбрасываться! Чувствую я, что теперь драки одна за другой пойдут, каждый на счету будет. А опыт что? Опыт, он со временем приходит, наберёмся!
Дедкин согласился:
- Да. Чего-чего, а практики, похоже, у нас скоро много будет. Даже слишком.
К ним подошёл Вяз:
- Ну как? Что с вами порешил?
- Да вроде в дружину берёт. Сказал, что наутро решит. А если возьмёт, то тебе под начало отдаст, - ответил Марцинковский.
- Ну! Значит, прощает меня!
Дедкин вмешался:
- Про то он, конечно, ещё прямо не говорил, но, думаю, что простит.
Вяз вздохнул:
- Это как сказать! Ладно, пошли ко мне, пополуднуем, потом баньку истопим с дороги.
Коней своих обнаружили у коновязи, с навешенными на морды торбами с овсом. Возле них вертелся всё тот же дружинник. Завидев Вяза с компанией, кинулся к ним:
- Ну что? Больно ругался? А то Лютик вышел, ничего не сказал, кинулся только со всех ног в гридницкую. Только и заметил, что у парня глаза на мокром месте. Не прогнал князь?
- Наутро решит, - ответил Вяз.
- А-а-а. Слышь, ребята, а это чей конь, - гридень указал на Лешака.
- Мой, - отозвался Марцинковский, - А что?
- Ты слушай! Тебя как звать-величать?
- Ляхом.
- Меня Боричем кличут. Сменяй коня, а? Я тебе своего заводного дам. Красавец, силы неимоверной, к бою приучен. Твой-то чуть послабее будет, ты мне поверь. Мне просто масть его приглянулась. Ну что, - переспросил Борич, заискивающе глядя в глаза Марцинковскому, - сменяешь, а?
- Не меняю, - сухо отрезал Лях, снимая с конской морды торбу.
Ему почему-то сразу не понравился Борич: то ли своей навязчивостью и чрезмерной услужливостью, то ли наглой настойчивостью, с которой тот попытался совершить обмен. К тому же менять Лешака на кого-либо другого мог собраться распоследний псих. Конечно, судя по тому, что они успели узнать о нравах обитателей этого мира, Борич, скорее всего, добросовестно заблуждается, считая своего коня лучше. Не может же он врать! Эдак в каждом встречном тайного ямурлака подозревать начнёшь. И всё-таки этот Борич повадками своими крепко напоминал Марцинковскому лагерных стукачей, "ссучившихся" перед начальством и, в то же время, лакействующих перед воровскими авторитетами. А с подобной братией, числясь на зоне "мужиком", он предпочитал не общаться.
- Не меняю. Друзей не меняют! - ещё раз повторил он.
- Нет, так нет, - вздохнул огорчённо Борич, - Только чего обижаться-то. Я ведь добра хотел. Извиняйте, коли что не так.
Лях смутился. Вдруг ассоциации его - бред сивой кобылы? А тут вот взял, ни с того, ни с сего обидел хорошего человека. Мало ли у кого рожа какая? Правда, Лешака он в любом случае бы не сменял. Надо было как-то замять неловкость. Марцинковский обратился к уже отходившему Боричу:
- Слышь, Борич, ты сам меня извини. Ну что я так на тебя. Устал просто с дороги. Да и поблагодарить тебя забыли за то, что ты, пока мы у князя сидели, коней наших напоил, накормил.
- Да ладно, все мы люди, всяко бывает, - улыбнулся Борич, - Сам, бывает тоже, накричу на кого зазря, а после жалею. Пустяки это. Свои же люди. Мне вот сейчас мысль одна пришла. Может, заглянем в корчму, пивка за знакомство попьём. Я б вас домой пригласил, да я в гридницкой живу, бессемейный я ныне.
- А семья где? - спросил Каурин.
- Уж три года, как ямурлаки сгубили. Они у меня к родне погостить собрались. Вот по дороге их и... А я не сберёг, с Волгарским князем на полюдье ходил, я тогда у него служил, мы в Китеже жили. А после не смог боле в пустом доме жить, от князя отъехал, да сюда вот и пристал.
Всем стало неловко. Чтобы замять возникшее чувство неудобства, невзирая на протесты Вяза, на приглашение Борича согласились. Борич предложил пойти в корчму Тараса Берковича. Вяз согласился, заметив, что Беркович варит самое вкусное пиво во всём городе. Борич сбегал на конюшню, вернулся верхом на холёном флегматичном сером жеребце. Вместе поехали к корчме, которая располагалась на другом конце города, у Северских ворот. Как выяснилось по дороге, ворота, через которые они вошли в Славгород, назывались Рипейскими, кроме них, были ещё Камские и Китежские.
* * *
Корчмою оказалось просторное строение, рубленное из лиственницы в два поверха. Наличники дверей и окон, ставни, причелины кровли, повалы, желоба и поддерживающие их "курицы" были богато изукрашены сквозной резьбой, расписаны в синий и красный цвета. Охлупень двускатной крыши по обеим сторонам венчали фигуры вздыбленных коней, вырезанных столь искусно, что даже смотрящему издали казалось, что видит он каждую жилку под конской кожей, каждый волосок в развевающихся гривах и хвостах. Середину охлупня украшал стамик в виде фигурки сокола, восседающего на невысоком столбике.
Коней пристроили у длинной коновязи, вдоль которой тянулись долблёные ясли, наполненные свежей травой, перемешанной с овсом, тут же были расставлены корытца со свежей водой.
Зайдя внутрь, Каурин был поражен, насколько обстановка не соответствовала его представлениям о подобных заведениях времен Киевской Руси. Дощатый пол был добела выскоблен, стены и потолок не несли и малейшего следа копоти. Оконные проёмы забраны деревянными переплётами с вставленной меж ними слюдяными пластинами-вагалицами, пропускавшими вполне достаточное количество света. Да и "подслеповатыми" такие окна было грех называть. От правой стены до середины протягивалась печь, вдоль стен стояли широкие лавки, крытые чистым бирюзовым рядном, вдоль лавок протянулись длинные узкие столы, укрытые расшитыми подскатерниками. Сразу за печью тянулась перегородка с широкой дверью, откуда доносились дразнящие воображение и желудок ароматы. Народу в этот час в корчме не было. Прошли вглубь, расселись. Борич подозвал хозяина, выглянувшего в этот момент из двери. Тот, невысокий плотный крепыш с коротко стриженой бородкой, одетый в лазоревую с вышивкой рубаху, подпоясанную узким пояском-тесьмой, короткие, чуть ниже колена красные порты, подошёл спокойно, мягко ступая ногами, обутыми в домашние мягкие туфли-поршни, перетянутые на щиколотке кожаным ремешком. Поздоровался с достоинством, поблагодарил за то, что зашли к нему, спросил, чего бы хотели поесть-попить. Борич, поблагодарив за внимание и радушие, ответил:
- Ну, пива твоего, Тарас, грех было бы не попросить. А закусывать чем предложишь? Люди-то с дороги, сам понимаешь.
Беркович расцвёл:
- Пивка-то? Это можно. Свежего или держанного?
- Давай держанного, пятимесячного.
Хозяин развернулся, крикнул за перегородку:
- Нечай! Тащи с дальней клети старого, нацеди четыре ендовы, да кружки не забудь.
Услыхав в ответ гулкое "Угу!", снова обратился к посетителям:
- Есть караси печёные в сметане, стерлядь с брусникой, грузди да рыжики соленые, икра битая всякая, капуста да яблоки мочёные, потом пирогов разных, каши крупенитчатой принесу с зайчатиной, уху лосиную, уху налимью чёрную, кабанчика верчёного, затем заедки всякие: редьку в патоке, ватрушки медовые. Годится, гости дорогие?
- Годится! - улыбнулся Борич. Давай всего. Да! Меда своего потом подай, стоялого, кваску клюквенного.
- Куда нам столько? - поразился Дедкин.
- Да много и не будет, - возразил Борич, - всего-то по блюдцу на брата поставит.
Дедкин успокоился, но ненадолго. Вскоре Беркович, предварительно накрыв стол поверх подскатерника белой скатертью с красной бахромой, принялся уставлять его разнообразными яствами. Блюдцами оказались огромные, глубокие оловянные тарелки, каждая размером с хороший поднос. Впрочем, блюда, оказались по размеру ещё больше. К тому времени Нечай, высокий круглолицый парень с курчавым льняным пушком на месте бороды и усов, расставил уже перед каждым высокие ендовы с пивом, деревянные кружки с затейливо резаными ручками, откидную покрышку каждой венчала фигурка умывающегося кота.
Принялись за еду. Пиво оказалось превосходным: густое, тёмное, с мощным ароматом солода и хмеля, с обильной бархатистой пеной. Сами не заметили, как под такое пиво, ухомякали и карасиков, и стерлядку, и соленья. Их сменили пышущие жаром пироги и пирожки с разнообразной начинкой, порядочных размеров кабанчик, оказавшийся "верчёным" по той простой причине, что при приготовлении его вращали на вертеле. В глубоких мисах отливали янтарем уха лосинная с ухою налимьей, сдобренной гвоздикой и перцем. На блюдах, сверкая маслом, словно груды мелких драгоценных камней, рассыпались каши: крупенитчатая (оказавшаяся попросту гречневой) и пшеничная, обильно проложенные разварными волокнами зайчатины. Не забыли и про меды, и про квасы, щедро заливая съеденное, поражаясь возникшему аппетиту и проявившимся "поедательным" способностям. Первым капитулировал Дедкин: откинувшись от стола, тяжело отдуваясь, он простонал:
- Всё, не могу больше. И как в вас только влазит?
Марцинковский, с трудом ворочая набитым ртом, пытался что-то сказать, затем, махнув рукой, сначала проглотил, запил квасом, затем удивлённо выставился на Виктора:
- Так вкусно ведь! И вообще, ты сам слышал, мне мяса на кости нарастить советовали.
Дедкин обратился к Каурину:
- Валер! А ты-то?
Каурин пожал плечами, одновременно черпая ложкой рассыпчатую кашу:
- А кто его знает! Видать, и после сорока пяти способности могут просыпаться. И вообще, сам знаешь, что резервы организма человека неограниченны и малоизученны.
Дедкин сдался:
- Во-во! Видать, все ваши скрытые таланты только в способности много жрать и заключались!
В этот момент Нечай брякнул прямо перед носом Виктора очередным "блюдцем" с варёной в патоке редькой, Дедкин глянул и, к ужасу своему, почувствовал, что рот нагло наполняется слюной, а рука, не контролируемая разумом, уже ухватила ложку и тянется к еде. Вздохнув потерянно, Дедкин прекратил всяческое сопротивление и сдался на волю своих глаз, рук и желудка. Как ни странно, его организм тоже отыскал внутренние резервы для приёма в себя пищи.
Опьянение, если и чувствовалось, то в очень небольшой степени. Алкоголь, содержавшийся в пиве и меду, как ни старался, не мог пробиться в кровь сквозь циклопические завалы, образованные в желудках кулинарными изощрениями Берковича. Максимум, на что его хватило: это создать в головах ощущение лёгкого веселья, расслабленности, для чего, собственно, он изначально и был предназначен.
Занятые едой, все от души исполняли требования поговорки "Когда я ем, я глух и нем", то есть почти не разговаривали, лишь изредка перекидываясь меж собой маловразумительными довольными возгласами. Разговорились только когда перешли к заедкам, не спеша потягивая квас. Тогда же начало сказываться и выпитое.
- Ты думаешь, Ляше, наверное: вот, мол, Борич какой! Чего он, мол, перед всеми так старается? Отчего всем услужить готов? Ан, нет! Борич никогда угодником не был. Служить - служил! Сызмальства в ротниках хожу! И горд тем! А ныне - сломался я. Да, лишнее стараюсь, да, и заискиваю расположения чужого частенько! А почему? Кто-нибудь спросил меня, почему? Спросил? Нет! - Борич, свирепея, треснул кулаком по столу.
Вяз попытался утихомирить захмелевшего дружинника:
- Ты, Борич, того, потише. Негоже Божью-то ладонь кулаком бить.
- Негоже? А жить так гоже? Боги-то, они меня поймут, поймут и простят. А люди? Люди как? Я ведь, как жену мою с детками ямурлаки сгубили, так с той поры места себе не нахожу. Я ж себя в виноватых держу, себе того простить не могу. Мог ведь уберечь, мог! Я на людей гляжу, а мнится мне, что каждый на меня пальцем тычет: "Вот он, мол, что родных своих на погибель кинул!"
Вяз тронул плечо Борича:
- Да полно тебе! Как ты мог, коли ты тогда как раз на полюдье ездил?
- И что с того? Мог перед тем уговорить их, чтоб без меня не отправлялись? Мог! А вот не стал.
- Полно, говорю! - Вяз повысил голос, - Наперёд никто не ведает. А помститься, так скоро за всех помстимся, и за твоих в том числе. Верю я, должны князья вскоре рать собрать, уж больно часто ямурлаки шастать почали.
Борич угрюмо выдавил:
- Да уж, помстимся! Только этим погубленных не оживить. А вот воды бы заветной достать, живой да мёртвой. Всё б за то отдал. Может, не поздно ещё для моих-то? А коли и поздно, так иным сгодится. Слыхал я намедни от знающего человека, что мёртвую воду раздобыть не так-то и тяжело. Говорил он, мол, нужно только на поле ночью подкараулить старого ворона с белой головой, да чтоб при нём воронёнок малый был. Так вот: схватить надо того воронёнка и держать, покуда старый ворон мёртвой воды в сулее не принесёт. А вот про то, как живой воды достать, про то мне ничего не сказано. Но я и это проведаю. Волхвы-то, небось, знают, да нам отчего-то не говорят. Ну да ничего, я покуда мёртвой воды раздобуду. А там, может, ворон и про то как живую достать, ведает. Найду.
Вяз побледнел, привстал за столом, сграбастав ворот боричевой рубахи в кулак. Марцинковский с Дедкиным непонимающе уставились на десятника. Валерий сунулся было разнимать, но был осажен властным окриком Вяза:
- Сиди! - Вяз обратился к Боричу, нависая над ним, - Ты что, с ума рехнулся? Ты покажь мне того гада подколодного, который тебе советы раздавал! Аль ты не ведаешь, что, коли мёртвого мёртвой же водой полить, так он враз навьем становится? Что душу светлую едино только боги в тело вернуть могут? Какую судьбу близким ты готовишь? Какие такие раны заживлять собирался, коли с той поры уж три года минуло? Кости голые с могилы доставать собрался? Не святотатство ли то? Ой, Борич, не по той дорожке идёшь! Горе тебе глаза застило. И добро бы только очи телесные, а то, похоже, что и духовные глаза твои заволокло. Смотри, Борич, прознаю, что ты мёртвой воды доискиваешься, срублю твою дурную голову не мешкая, пока в ямурлака чёрного не выродился. Остановись, покуда не поздно! Слышишь ты меня или нет уже?
Борич молча мотал в стороны склонённой над столом головой, в блюдце с редькой часто падали тяжёлые слёзы. Наконец поднял голову, невидящие глаза были направлены куда-то сквозь Вяза, сквозь стену корчмы. Заговорил медленно, глухо, с трудом поворачивая отяжелевший язык:
- В ямурлаки меня причислил, Рыжак? Что ж? Пусть бы и так! Ямурлаки, они тоже люди, и семьи свои имеют, и детей растят. Правда, покуда бил я их и ещё бить буду. Да и неизвестно ещё, кто из нас двоих наперёд к ямурлакам утекёт. А про навьев ты зря сказал. И ямурлаком бы был, а всё одно такой доли своим бы не пожелал. Ты ведь не ведаешь точно, может мёртвая вода-то, она и мясо назад на кости нарастить сможет, и кровь по жилам пустить? К тому ж я, покуда живой воды не раздобуду, мёртвой использовать не намерен вовсе. А про то, где живой воды отыскать, я всё равно доищусь. Должна она где-то быть, коли про неё слухи ходят.
Вяз прервал, заговорил быстро, растерянно:
- Да успокойся же ты, Борич! Никто тебя покуда в ямурлаках не держит. А про живую воду неужто ты не слыхал никогда, что потеряна она для людей навеки. Едино только в Светлояр-озере святом и осталась. Так того озера человеку вовек не сыскать, покуда мир вновь целым не станет. А что для того надобно, ты и сам ведаешь.
Борич усмехнулся, голос его выправлялся, обретая силу и уверенность:
- Верно, про то с малолетства слыхал: придёт, мол, человек с отрубного мира, у которого в крови капля воды Светлояровой собралась, откроется перед ним место потаённое, и соберутся тогда миры в одно целое, и сама Зоряница восстанет из плена. А так ли то? Может, ту басню пришлецы былые и сложили сами, чтоб их в нашем мире принимали получше, надеждой тщась. Может, и нет никакого Светлояра, и Зоряницы никакой нет и не было никогда? А ежели и есть в ком частица Светлоярова, так неужто в пришлецах из мира, в коем богов не видели и позабыли почти, в коем едино лишь убивать друг друга выучивались не в честном бою, а издалека, из мира, где Моряна со Змеем правят? Вяз! Да ты погляди на них! Вот они, пред тобою сидят! Эти что ль, надежда наша? Чем таким хороши они? Какую такую живую воду в них учуять можно? Где она там? Нету в них её - для того и волхвом быть не надо! Уж если и есть в ком частица Святого озера, так тот человек в нашем мире живёт, в нашем и родился. Да и к добру ль то единение миров? Чтоб вся гадость да касть их в наш мир пришла, чтоб и у нас воды да небеса изгадились, чтоб в каждой ягодке малой отрава пряталась, чтоб заместо честного слова горы слов писали? Про то нам всем ведомо, от волхвов наших мир ваш не укроется, да и сами вы того отрицать не посмеете.
Борич встал, развернулся к пришельцам:
- Что сами скажете? Какую такую святость в крови своей чуете? Годитесь ли в мира спасители, в Зоряницыны избавители? Молчите? То-то! Сами ведаете, что, кем бы вы там, у себя не были, здесь вы - никто, потому как многие, если не все, во всём вас превосходят. И по уменью воинскому или иному какому, и по чистоте, и по знанию заветов Божьих, и по заслугам своим в борьбе с тьмою. Едино лишь ямурлаки вас хуже. Вам теперь здесь жить, учиться у каждого придется. Не брезговать и мальца спрошать, и старца седого. Вёсен через десять из вас, может, что толковое и получится. Да при том нет и полной веры в то, что ни один из вас в Ящеровы слуги не переметнётся. И такое бывало, Рыжак соврать не даст. Хороши были ямурлаки, небось, у них тоже живой воды в крови поначалу найти тщились, а? Аль не прав я? Что смолкли? Вяз, иль я лжу где сказал, кривду ль где молвил?
Вяз выдавил:
- Да нет, Борич. Вроде и не было в словах твоих лжи. Правда, были средь пришлецов и такие, что к Врагу переходили. И мир их загажен, и слову честному веры мало средь них. Да и самого слова честного редко услыхать можно. А всё ж не то что-то сказал ты. Уразуметь не могу, тем паче - объяснить, но сердцем своим то - чую. Да и быль старая ложью быть не может, коль она сыздавна передавалась. Тогда вроде и вовсе ещё никто из Отрубного мира переходить не мог. Сам знаешь, не так давно началось это. Да ты, Борич, и сам то поймёшь, когда проспишься да хмель из тебя выйдет. Это просто на тебя что-то мёд сегодня плохо подействовал, не в ту жилу хмель прилил. - Вяз обернулся, - Да и вы на Борича обиды не держите, нам всем ведь ещё не раз в едином строю зло бить, да и за брашном не в последний раз сели.
Борич огрызнулся было:
- Какой к лешему хмель! От тех разговоров давно всё проветрилось, ни следа не осталось. Да и пили-то не много, - тут же Борич помягчел резко, улыбнулся добро, - Ин, ладно, будь по твоему. На том разойдёмся до утра. Гостям твоим ещё в баню поспеть надобно, а то негоже выйдет. А коли обидел кого, вы уж простите. Может и точно, на свежую голову всё оно не так станет, тогда вместях посмеёмся, как я хмельной куролесил.
Борич поднялся, отцепил от пояса калитку с деньгами, бросил на стол:
- Тарас! Прими с нас за угощенье. Гости мои были, с меня и расчёт за всех. Считать недосуг, коли что лишку дал, так после сочтёмся, или вон, хоть калик накормишь, - Борич махнул рукою на дверь.
С улицы как раз послышалось мерное многоголосое пение, сопровождаемое тихим перебором струн и непонятным металлическим побрякиванием:
Стоптаны, стоптаны, сбиты калиги,
Бродят, ой да ходят по свету калики,
Ходят калики, да перехожие,
Топчут пыль-траву придорожную.
Посошок с собою да гусельки -
Неразлучные вечные спутники.
Голоса умолкли, песню повёл один голос, яростно, отрывисто:
Играй, гусляр, колки потуже,
Отдай натруженной струне
И сердца жар, и думы стужу,
И боль души, и крик во сне!
И вновь продолжил хор:
Стоптаны, стоптаны, сбиты калиги,
Бродят, ой да ходят по свету калики...
В корчму друг за дружкой вошли семеро мужчин в возрасте от тридцати до семидесяти лет, длинноволосые, длиннобородые, обутые в постолы-калиги, крепящиеся ремнями, перевитыми вокруг ног до колена, в грубых посконных рубахах и портах без всякой вышивки. В руках у каждого был длинный посох, каждый то ли почти сплошь окованный железом, то ль вообще - сбитый из цельного металла, у одного, кроме того, были гусли, ещё у одного - что-то вроде кобзы. Странный перезвон создавали тяжёлые толстые цепи, густо обвитые вокруг шеи, груди, пояса каждого. На двоих были надеты железные колпаки, остальные были простоволосы. Через плечо у каждого была перекинута на ремне холщовая сумка-зепь. Возглавлял процессию, громко стуча по полу подошвами своих калиг, подбитых толстым железом, высокий костлявый широкоплечий старик, седой как лунь, с бородой, ниспадающей до середины бёдер.
Вошедшие поклонились в пояс, старший произнёс:
- Мир дому сему, пусть хранят боги хозяев, чад его и домочадцев, и гостей заезжих, путников зашедших. Хлеб да соль вам, люди добрые!
Беркович вышел навстречу, поклонился в ответ уважительно, до земли, ответствовал:
- И вам того же калики перехожие, в жизни вашей и в вашем подвиге! Проходите, еды-питья моих отведайте, не погнушайтесь.
Нечай уже проворно постелил на стол в красном углу алую с зелёными узорами скатерть, расставлял по ней сулеи с мёдом, жбаны с квасом, глечики с молоком, таскал мисы с квашеной капустой, солёными грибами, свежими и мочёными ягодами, глубокие тарели с печёной рыбой, блюдца с рассыпчатой кашей, пареной репой.
Борич, собравшийся уж было уходить, задержался, сел за стол, чего-то выжидая. Вяз тоже вернулся за стол, удержав остальных, жестом призвав к молчанию.
Беркович за руку подвёл старца к столу, усадил во главе, следом расселись и остальные. Старик поднялся, налил себе мёду, взял ломоть ржаного хлеба, поклонился Берковичу, затем отдал поклоны на все четыре стороны:
- Здравы все будьте! Гой еси, люди добрые, гой еси и вам, домовые да дворовые хозяева!
Тарас, следуя Покону, сел рядом, налил себе молока, отрезал кус хлеба. Рядом присел и Нечай, налив себе квасу. По обычаю каждый плеснул в угол и в сторону печи, покормили огонь кусочками хлеба, уселись и молча принялись за еду. Беркович не спеша отпивал молоко, прикусывал хлебом. Угощенье не навязывал, сам не нахваливал, только спросил один раз:
- В каком подвиге, калики почтенные, в малом, али в большом уже?
- В большой перешли с конца зимы, - ответил старец.
Беркович понимающе кивнул, оборачиваясь к Нечаю:
- Коли так, Нечай, подавай мясное, в большом подвиге запретов на брашно нету.
Нечай мотнул головой, умчался за жарким, приволок пару печёных кабанчиков, разварной лосятины, верчёной речной птицы, сноровисто расставил вдоль стола так, чтоб до любого блюда мог дотянуться каждый желающий. Заметив, что предыдущие посетители не ушли, вынес им напитки, пару буханцев хлеба, выставил блюда с тонкими жареными колбасками, сам вернулся за стол к каликам.
Калики не спеша поели, поблагодарили Тараса за угощенье, что явилось знаком для начала разговора, который, на правах хозяина и начал Беркович:
- Издалека ль идёте, люди добрые, с каких краёв-земель путь свой держите? Что в мире нового слыхивали, худого ли, доброго ль?
Старик, прихлёбывая квас, отвечал:
- Идём мы из земель волыничских, а путь наш лежит через все земли славенские до Рипейских гор. Богам да людям добрым славу поём, да тщимся место святое отыскать - кон-границу, за которой в стародавние времена Светлояр-озеро укрылось. Открыто нам было от богов, что место то заветное неподалёку отсюда таится, от Синегорья вашего. На солнцеворот весенний явился к нам сам Сварог во плоти и сказал, чтоб поспешали мы в то место, ибо пришёл в наш мир тот человек, кровь которого ключом к тайному месту станет. И сказал он ещё, что и богам самим неведомо, чью сторону тот человек возьмёт, Яви иль Нави, за Правду ли за Кривду биться встанет. А от того многое решится. То ли освобождена будет душа наша соборная - Зоряница светлая, и воссияют после того миры наши, в единое слитые, светом очищенные. А то ль в худший плен попадёт она чрез руки да сердце чёрные, иль вовсе погибнет, тогда и миры наши не единым станут, а вовсе на сотни да тьмы бесчисленные разлетятся, а люди в них чужими станут друг другу, да так, что и брат брата родного узнавать не будет, сын с отцом в рати лютой сходиться почнут, за лютых врагов друг друга почитая. Для того и надлежит нам, место то заветное отыскав, сторожею крепкой там встать, да ждать того пришлеца. И, коли окажется он душою тёмным, не пустить его к месту святому, не дать ему отпереть границы. Пусть уж навеки миры наши разделёнными окажутся. Да, может и не навеки, может, после придёт новый, с кровью-ключом, да уже со светлою душою. Того не мы, так иные люди дождутся.
Борич победно зыркнул на собеседников: "Прав, мол, я, неизвестно ещё, с добром ли, с худом ли вы в наш мир пришли!", встал из-за стола, поклонился каликам, обратился к ним:
- Люди добрые, Борич я, ныне в дружине Синегорской служу. Позволите ли с вами отправиться, к Светлояру святому, от тёмной силы его беречь-сторожить? Не равняться мне с вами, да, чаю, и мой меч в том деле не лишним станет. А от князя я отпрошусь, пустит.
Старик посмотрел пристально в глаза дружинника, помолчал немного, затем только ответил:
- На добром слове спасибо тебе, и за помысел твой благодарствуем. Только уж, не обессудь ты нас, не можем мы тебя с собой взять. У каждого в жизни свой подвиг, своя стезя. Ты ныне - воинский человек, роту князю Славгородскому давал. И дело твоё воинское: землю родную, народ славенский беречь, живота своего не щадя. Здесь твоё место, здесь и сгодишься ты более. Не можем мы тебя взять. Да и, не обижайся уж, неспособен ты будешь отличить-распознать, что в душе своей пришелец к Светлояру несёт, чему служит, светлому ли, чёрному ли. Человек, он, конечно, на то и человек, чтоб ошибаться иногда, да только в том деле ошибка всему миру многого стоить будет.
Борич смешался, сел, охватив опущенную на столешницу голову руками, бормотал что-то, иным не слышное, одному себе ведаемое, встряхивая затылком упрямо.
Старик, окончив, опустился на лавку, неловко задел локтем прислонённый посох, тот, гремя, покатился по полу, остановившись возле Каурина. Валерий поспешил помочь: нагнулся, протянул было руку, ухватил, и тут же удивлённо выпустил, едва ли даже оторвав от пола. Чертыхнулся удивлённо, схватился ещё раз, вновь выпустил:
- Ёлки! Пальцы, что ли соскальзывают!
Вяз засмеялся:
- Эге, братец! Посошок захотел поднять? В него, брат, без малого семь пудов железа вбито. А в цепи-вериги - и того поболе.
- Это как? - опешил Каурин.
- Так! В калики не враз уходят. К ним или богатыри великие подаются, или волхвы сильномогучие, чтоб себя испытать, чтоб истину великую постигнуть. Да и то не всяк остаётся. Кто и дальше пещерника не поднимается. То-то вот! А нынче, вишь, они в большой подвиг перешли. Видать, знак им был дан, что и вовсе им людства сторониться незачем, и пить-есть что угодно можно, да и железки свои тяжкие побросать ныне могут, сами не хотят лишь. Сам слыхал, они теперь в дела мирские входят, службу на себя берут: место святое отыскать, да сторожею встать у него.
Старик в это время подошёл, легко, словно деревянный, поднял посох, молча вернулся на место.
В корчму вошли ещё трое. Одеты богато, празднично: на ногах зеленые да красные сапоги с узорами, синие порты, на всех троих ярко-алые с вышивкой рубахи. Скинули колпаки, отороченные куницей, поклонились хозяину, всем остальным, приветствовали дружно, хором в три молодых, сильных голоса:
- Хлеб да соль, хозяин! Гой еси, люди добрые!
Двое прошли к столу, третий, высокий стройный молодец, кинул под ноги шапку, тряхнув смоляными вьющимися волосами, кликнул звонко:
- Тарас! У меня ныне праздник, всех угощаю! - рассмеялся белозубо, - волоки пива, мёду всякого, на столы мечи всё, вскоре ещё народ придёт! Гулевать станем!
Вяз окликнул вошедшего:
Базлай! С чего гуляешь? Где трое дён пропадал, какой леший в этот раз носил?
Парень расхохотался, ударив ладонями о колени:
- Ну, братцы, и не поверите! Сидел я тогда тут же, у Берковича. Так забежал, пивка хлебнуть, только с воротной стражи сменился, как был, в броне, при мече. И - ни в одном глазу, как стёклышко был. Да и маманя вскоре ждала, тын во дворе подправить. Она меня, кажись, в какой уж раз женить собралась. И подсаживается тут ко мне дедок незнакомый, вроде как и не нашенский, не Славгородский. Сам маленький, а бородища дли-и-инная, он ей заместо кушака оборачивался. И лопоть странная: не рубаха, не свитка, а леший что разберёт, да ещё и до пяток, ни узора, ни вышивки, и цвет пакостный - тёмно-синий, почти чёрный. А на ногах - валенки. Ну, думаю, ладно, разный народ по свету бродит, человек немолодой, ноги и мёрзнут. Так вот: подсаживается эдак он ко мне и ти-и-ихоньким таким голоском говорит: "Мил человек, не угостишь ли пивком, поиздержался, мол, платить нечем?" А мне что, жалко что ль? Ставлю ему кружку, сулею подвинул, каши у Берковича попросил, кабанчика. Ну, значица, сидим мы с ним, пьём-едим. И так он завлекательно почал про дальние земли рассказывать, где, мол, только и не бывал, разве что в вирий не заглядывал! Я уши и развесил. Тут ещё развезло меня маленько, каюсь. Да и как иначе, коли всю ночь не спал. И он тихохонько баит, ласково, словно бы баюкает. Я ажно глаза прикрыл. Открываю глаза: нет дедка! Оглянулся туда-сюда, а он уж в дверь крадётся. Добро, что я по кушаку лапнул: калитки-то и нет! Упёр, тать! Я за ним во двор, задержался ещё, Берковичу крикнул, что вернусь, мол тут же. А чего? Я-то думал, куда дед от меня уйдёт? Выхожу, а он, змей, свитку свою распустил, и эдаким филином лететь собирается. Колдун! Я с крыльца - шасть! Он уж поднялся, одна борода распоясалась, по кладям метёт. Я за неё и ухватился, думал к себе подтянуть. А он, колдун этот, сильный оказался. Меня, значит, как потащит вверх, чуть сапоги не слетели. Во, думаю, дела! Ухватился покрепче, бороду-то на руки намотал, а выше по ней взбираться боюсь. Летим-то уж высоко, чуть не под облаками. Думаю, как брякнемся оба, разбирай потом, люди добрые, где чья косточка валяется! Ничего, держусь, лечу, даже интересно стало. А он, змей, голову наклонит, и грозится: "Отпусти, мол, бороду, дурак, а то до Киева донесу, там о Лысую гору и шмякну, одно, мол, мокрое место останется!" Не, думаю, коли отпущу, так и тут разобьюсь, а коли выдержу, так, может чего и выйдет. Да и Киев погляжу по случаю, или ещё какие земли. Жалко только, что маманя, думаю, беспокоиться станет, ещё решит, что князь опять в поруб запер. А сам ему и говорю: "Нет, вырюга мерзкая, касть летучая, покуда калитку мою с серебром не отдашь, с тобой вдвоём летать станем. Всё одно, - говорю, - когда-нибудь, да утомишься, тогда и на землю сядешь, тут я с тобою и разберусь. А он, гад, всё летит, и летит, и словами чёрными ругается, Словно бы и не он вовсе у меня покрал, а я у него. А сколь летим, далеко ль залетели, то и не ведаю вовсе. Тут как раз над рекой пролетали, гляжу: внизу калики перехожие сидят. Дай, думаю, спрошу, далеко ли ещё до Киева. А они мне: не знаем, мол!
Каурин почему-то обиженным тоном перебил:
- То не калики были, это мы сидели, твой дед ещё валенок посеял!
Базлай обрадовался:
- Вы? Вот здорово! Я ж вам кричал, помните, что, мол, в Синегорье будете, так заходите! За то выпить надо! Нечай, ещё мёду тащи, не жалей. И ещё, а то забуду: я вас на свадьбу зову, женит всё-таки меня маманя, на вторую седмицу серпня играть будем. Чтоб все пришли! Даже раньше приглашаю: заручины у нас скоро!
Вмешался Вяз:
- Руслан! Ты невесту-то свою хоть видел, или тебе маманя после покажет, чтоб опять не сбежал куда?
- Видел! Маманя и показала. И говорили мы с ней, и на вечёрки ходили вместе. Да ты её, небось, знаешь! Изяслава-кузнеца дочка - Алёнушка. Ой, братцы, и лапочка! Как глянул на неё, так ажно в груди зашлось! Соболюшка, лебедь белая!... А всё ж боязно.
- Чего боязно-то? - усмехнулся подошедший поближе Беркович, - Сам же говоришь: аж сердце зашлось!
- Как чего? - искренне поразился Руслан, - Жениться боязно. Вы, братцы, сами посудите: ныне я вольный козак, хочу - ем, хочу - сплю, хочу - в корчму иду. Службу княжью отбыл - и гуляй! А с женою? Мне ж при ней почесаться страшно будет, вдруг дурнем сочтёт, невежею каким. А, представьте, сидишь себе с женой, сидишь, а тут - трах, живот свело. Оно, конечно, со всяким бывает, да только сейчас случись такое - встал да пошёл, и все дела! А при жене? Ей же чего-то сказать надобно, объяснить, чего это я вдруг с места сорвался, куда бегу. И что я ей скажу? Извини, мол, душа моя, лапочка, по нужде приспичило? Так? Да у меня язык на такое не повернётся! Я лучше до службы потерплю! А ежели не смогу, тогда как? Это одно только, а сколь таких мелочей? Не-е-ет, боязно мне! А ещё как представлю, что мне с ней всю жизнь вековать!... Ладно, покуда молод я, покуда силы есть. А потом? Я вообще до старости доживать боюсь. Как представлю себя дряхлым да немощным - мурашки по коже бегут с кулак величиной! А если жена рядом. Вы только представьте: смотрит она на дряхлого старикашку, вспоминает меня нынешнего - молодого, сильного. Ведь такая тоска её возьмёт!
- Так ведь и она старой будет, чудушко, - подал голос один из калик.
- Так что с того? Она ж всё одно меня молодым вспоминать станет, сравнивать. А, не попусти боги, калекой останусь? Так ей тогда ещё и с уходом маяться. Или, того не лучше, вдовой останется с детьми малыми. Ну, допустим, найдётся человек, женится на вдовушке. А детям-то каково будет. Какой ни будь человек добрый, а всё ж родного отца никто не заменит. Опять же, по мне всё одно, горевать не перестанет. Вот такая сумятица в душе и получается. А с другой стороны, я ж понимаю, что род свой продолжить должен, чтоб не зазря на свете прожить. Деревьев я уж не одно посадил, дома тож строил, а вот сынов покуда у меня не было. Выходит так. Что жениться всё ж надобно.
- Слышь, Базлай, а ты хоть любишь Алёну свою наречённую? - спросил Беркович.
- А то как? Как такую не полюбить? Нашёл тоже чего спрошать!
- А она тебя?
- Да вроде тоже, - Базлай смутился, - говорила, что любит.
- Тогда и раздумывать нечего! Женись, а мы погуляем! Пора уж, как-никак двадцать шестую весну встретил.
- А про страхи свои забудь! - подхватил Вяз, - Я вон, поране твоего оженился, а ни разу не пожалел. Смотри только, как в позапрошлый год, не учуди.
- А что было-то? - спросил кто-то.
- Неужто не слыхали? Его матушка тогда тоже женить собралась. Невесту присмотрели, тоже всё лапочкой за глаза называл, правда, подойти к ней боялся. А как до свадьбы дошло, так он на коня, да к козакам. Там и ошивался всё лето. Девке - слёзы. Ему, дурню, сначала от мамани помелом по голове досталось, а после и князь в поруб засадил, чтоб не дурил, невест не позорил, да чтоб без спросу службу не кидал.