Сэй Алек : другие произведения.

Рассказ, написанный на спор

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.15*17  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Поспорил я как-то, что смогу написать рассказ где не будет персонажей любого плана, кроме проходных персонажей, не будет сюжета и который, при всем том, будет вполне читабелен. Проще говоря, мне поставили задачу переплюнуть Желязны и Кэррола вместе взятых. Ну, что получилось - то получилось.
  Северный ветер, срывающий слезы из расплавленной стали с ледяных щёк вечной мерзлоты, бьющий в лицо изначального хаоса и запорашивающий глаза вечности прахом минувших эпох.
  Южный ветер взъерошит длинные, как пряжа норн, волосы древности, пробежится по широким плечам рассвета, заползет за ворот косоворотки, в которую обрядилась смерть, сменившая свою вечную сутану на национальный российский костюм, охолодит разгоряченную грудь разума, забившегося в ужасе от того, что ему каждодневно приходится воспринимать и анализировать, в самый потаенный закоулок сердца, да так и вернувшийся вместе с ним из пяток, обтечет спину полноводной рекой Ахерон, пощекочет лопатки Полых холмов, заставив засмеяться в экстазе вечно юную закатную звезду, да так и затихнет, запутавшийся в тенетах паука, что свил свою паутину за спинами демиургов.
  Западному ветру не будет преградой эго. Он пронзит его, как стрела Амура пронзает сердце, пройдет сквозь него, как раскаленный до синевы нож проходит сквозь ледяное масло, вырвется на свободу, оставив разорванное, растрепанное до неузнаваемости Я и помчится дальше, завывая в трубах церковных органов и ущельях гор разума, ровняя песок на пляжах беспечности и воздвигая из него барханы в пустынях людской жадности.
  Восточный ветер разворошит стог, в который сложены предрассудки, раскидает его на соломинки вероятностей, напрямую, никогда и никуда не сворачивая, пролетит через лабиринт подсознания, в котором заблудился бы мифический Минотавр, и где не менее мифическому Тезею не помогла бы волшебная нить Ариадны - тоже порождения фантазии эллинов - пронесется по Елисейским полям, овеет Боргильдово поле и скрутившись в галактическую спираль дохнет морозной свежестью майского утра.
  Ветер центра, завернутое в тугую свастику торнадо/бора/смерч - он разгонит уныние ежедневного праздника, он сбросит с усталой спины титана груз абсолютного знания и легким бризом развеет печали Отца дружин, восседающего на резном троне Асгарда. Которого тоже никогда не существовало.
  Шорох гравия/шелест палой листвы/треск сучьев/стук камней/плеск воды/свист воздушных потоков, по которым идет/ползет/плывет/летит, попирая ногами/крыльями/брюхом усталый и потерявший последнюю надежду странник/спутник/путешественник/бродяга/проходимец, ведущий свой путь из вечного пламени и приходящий в вечное пламя, разбудит верного стража седьмой печати, свернувшегося, подобно Ермугандскому змею, окружавшему Митгард, вокруг пяты князя Олега и кусающего его, попирающего череп верного боевого товарища, наказывая тем за пренебрежительность к верности. Острое, как язык придворного шута, жало змия пробивает кожу сапога и впрыскивает сладкий яд первородного греха в тело престарелого нормана.
  Осенний листопад, разогнавший феерией красок гордых павлинов, что ходили меж мусорных куч, как сатрапы Царя царей или владыки городов Междуречья, еще не познавших ярости ашурцев, ходили, выбирая между прекрасными и прекраснейшими из женщин, брезгливо выпячивая губы, морща нос и сдвигая брови, решая, кто же из наложниц будет сегодня осчастливлен вялым пенисом владыки, ворвался в изумрудное небо полное радуг и освещенное распятым на пурпурных облаках черным солнцем.
  Бескрылая бабочка, покалеченная бесконечной жестокостью безгрешных младенцев, яростно порхает среди цветков межреальности, ища нектар мудрости и не находя его.
  За ней хищно вьется мотылек с опаленными в пламени церковной свечки крыльями, выискивая момент, когда можно будет впиться в ее беззащитную спину своим хоботком, выкованным в кузницах Мепульсхейма и заточенным логико-депрессивными мыслями, словно нож святого Петра.
  Но оба они не знают, что с высоты следит за ними единственный глаз птицы Рок, огромной, словно гора Арарат, которой вёльва уже предназначила их/его/ее в пищу.
  Маленькая долина, где войска Артура сломили сопротивление противника, заваленная горами гниющих трупов, телами которми пируют Хугин и Мунин, телами, что еще недавно пели, пили, веселились, строили планы и козни, которые имели свои маленькие радости и печали, долина скорби и эйфории, дышит, сокращаясь и увеличиваясь так, как это делает легкое.
  А оба войска, словно и не замечая запаха тлена, выбегают из своих лагерей и строятся в боевые порядки, чтобы вступить в смертоносную битву, которая уже произошла века тому назад.
  Песнь железа как вой кота. Стон железа как плач баньши. Рёв железа как последняя трель Олифанта. Молчание железа как эхо Большого Взрыва. Холодное железо, что миром правит с давних времен...
  Свиньи в бисере и шелках восседают за мраморными столами в высоких домах, решая судьбы мира и играя в настольные игры патриотов, рассуждая о вечности хлева и переменчивости в характере свинопаса.
  Пилат, отмывающий с рук кровь не распятого Христа, когда того привели на суд его, и кентурион Крысобой, достающий из туристического рюкзака части разборного распятия.
  Бледная тень армейского устава до икоты напугала призрак коммунизма, явившись ему в третьем часу ночи, когда тот пил чай с Алисой и Башмачником.
  Лучи бесконечного солнца пронзают смеженные веки усталого мозга, терзают его сморщенные от алкоголизма рецепторы, дерзают вернуть потерянную рассудительность и будят что-то такое, чему и вовсе нет названия ни в одном языке, разворачивая, а затем снова сворачивая замордованную бесконечными компромиссами с совестью душу.
  В распахнутые настежь врата Рая суровые чабаны в парчовых халатах и тюбетейках загоняют стада откормленных крыс, а апостол Пётр смотрит на все это с плохо скрываемым смирением в глазах и записывает зверей в книгу постояльцев. Никого не волнует, что крысы скоро будут стрижены.
  Запертые на замок врата Ада осаждают толпы безумцев, требуя познания непознаваемого, дерзая возвысить себя (всех и каждого) до уровня микроба и даже выше, рискуя счесть себя даже и разумными, вознесшие себя в своих же глазах до того, что они якобы мыслят даже, а не просто существуют, и яростно терзающие окружающую реальность в бесплодных попытках ворваться в глубину глубин, дабы воцарится во вселенной во всем своем вопиющем невежестве, строящие осадные башни из свитков Александрийской библиотеки и прицепляющие Бритву Оккама на конец тарана.
  Гонец бежит от Афин к Марафону и во все горло орет "Плачьте персы - мы победили!"
  Вильгельм Телль похваляется тем, что по пьяной лавочке всадил стрелу сыну прямо в адамово яблоко со ста шагов.
  Мечта, взлетающая Гамаюн-птицей выше хрустальных небесных сфер, пробивающая их пушечным ядром, разбивающая на мириады поющих о невозможном блаженстве осколков и рвущаяся дальше, туда, в занебесье, где не бывали даже небожители, выпивающая силу, волю и разум, отрыгивающая боль, кровь и слезы, раскинувшая крылья широко-широко и запевшая песню сирен, безбожно фальшивя и скрипя голосовыми связками как несмазанная телега. Птица-мечта...
  Кесарь в терновом венце, Папа в бумажной митре, Столыпин в доме Ипатьева.
  Битва пре Азенкуре, где французские арбалетчики в упор расстреливают цвет и славу британского рыцарства.
  Черные, чумные флаги на мачтах Великой Армады развивались подобно языкам повешенного, вывалившимся из множества ртов, разинутых в безумном вопле о силе и славе Господней. Кардиналы и инквизиторы творили черные мессы на палубах галлионов, моля о даровании победы кастильскому оружию.
  Последний довод королей выплёвывает тучу свинцовых шариков, сметая целый строй атакующих наполеоновских гренадеров, а австрийские драгуны врубаются в смешавшийся строй французов, вместо того, чтобы бежать, как обычно, без оглядки с поля боя. Славная победа союзников при Аустерлице.
  Феникс откладывает яйцо в сковороду, разбивает его ножом и заливает молоком.
  Безутешная вдова весело пирует на поминках любимого мужа, а пьяные гости щипают её за выступающие части тела и отпускают сальные шуточки по поводу покойника и его мужской состоятельности.
  Мазок кисти, штрих карандаша, легкое движение ластика порождают в комбинации своей не картину, не произведение искусства, не икону, а хаос и разрушение, пепелища и руины, мрак и печаль, убивают сердца и души, выжигают греческим огнем все хорошее, доброе, вечное, что изредка все ж встречается в человеческой душе.
  Вой заживо выкапываемой мандрагоры.
  Плач Ярославны.
  Альквалонде.
  Жак де Молэ гордо восходит на трибуну судии, сопровождаемый испуганными и завистливыми взглядами, степенно садится на трон и зачитывает обвинение Филиппу Капетингу, приговаривая неудачливого венценосца к сожжению на костре. И бледнеет, когда сквозь рев пламени костра до него доносится отчаянный, полный боли и муки вопль: "Жак де Молэ, Папа Бонифаций, предатель Гийом де Ногарэ... Не пройдет и года, как я призову вас всех к себе, на суд Господа!", а затем живет долго и счастливо, умерев в глубокой старости, в окружении множества преданных слуг и соратников.
  Солнечные блики на обсидиановом полу складываются в мозаику из световых пятен, образуя множество сложнейших узоров, перед которым меркнут красоты Тадж-Махала и аравийских фресок.
  Пыльная буря врывается в упорядоченные и статичные владения хаоса, расшибая все на своем пути и превращая бытие в неупорядоченный порядок.
  Рыдающая Мона Лиза.
  Мадонна с абортом.
  Адское солнце.
  Раскаленная до абсолютного нуля мартеновская печь выплевывает необработанные болванки чувств и эмоций, которые отвозят на склад духовности, где они потихоньку ржавеют без надобности. Самые старые заготовки уже рассыпаются во прах при малейшем дуновении ветерка перемен.
  Гермес Тригерместид продал свой кадуцей и пошел по городам и весям собирая милостыню.
  Хаос, кровь, лед, пламень, боль, экстаз, наслаждение, хоплиты в латах из горного хрусталя, сон и явь, молодость и дряхлость в едином теле о трех головах и семи хвостах, мрак дневной полночи и свет новолуния.
  Волчье солнышко в багровых тонах.
  Штиль.
  Полная луна, впервые взглянувшая на девственные просторы молодого мира.
  Девственный мир не однажды уже видавший на своем небосклоне самые разные луны.
  Цветок лотоса, распустившийся в ладонях Будды утренней зарей, а сам просветленный восседает в центре этого цветка и смотрит на себя самого, держащего в руках бутон.
  Разорванное на тысячу тысяч клочков полуденное небо, через которое сломанным строем несется армада механических драконов. Черные и фиолетовые звезды освещают их полет и бросают двоящиеся тени к подножию гор из стали и плоти, двигающихся, шумно вздыхающих, сопящих и постоянно что-то громко и смачно жующих. Орды призрачных демонов выпархивают из нор обыденности и набрасываются на горы, в клочья раздирая их туши своими бестелесными когтями.
  Свирель пастуха, наигрывающего простую и незатейливую мелодию, слышится в отдалении.
  Отрубленные конечности, извивающиеся подобно диковинным змеям, маршируют в бесконечность ровными рядами, а нос в генеральских погонах следит за ними с трибуны мавзолея Тамерлана, стоящего на вершине ямы Фудзи.
  Прекрасные дворцы, выстроенные из стоптанных башмаков и зеленого сыра, гордо и неприступно возвышаются посреди лунного пейзажа, тянутся к грязно-серым небесам с прожилками янтарного пламени.
  Неоновые волосы Светозарной Эос разметались по всему горизонту, поднимаясь от кромки виднокрая ядовитыми зелеными лентами, с которых сочится горечь и желчь всех не доживших до рассвета, срывается каплями с кончиков, протянувшихся до самого центра небесной сферы, волос и стремительными метеорами несутся к земле, застывая порой в воздухе, как бы размышляя о том, нужно ли им туда, куда ведет их сила притяжения. А достигнув поверхности земли капли, каждая из которых размером больше слона, но меньше новорожденного котенка, разливаются по лику Геи бурлящими озерами смрада и зловония, отравляют все окружающее своим смертоносным дыханием и выгрызают в земле огромные провалы, где и живут, если можно назвать это жизнью, во мраке, злобе и вони.
  Летучий Голландец, бороздящий океаны кровавой пены под чугунными небесами и вдоль берегов из гниющей плоти, на которых маяками возвышаются пирамиды, сложенные из человеческих черепов.
  Злые кометы, несущиеся сквозь изумрудные воды бездны.
  Белоснежные башни из слоновой кости, высокие и изящные, тянущиеся вверх, к солнцу и чистому небу, - жилище пери - выстроены на месте кладбищ, где некогда пировали гули, пожирая то единственное, что оставляет человек потомкам своим после собственной кончины. Могучие джины и злобные ифриты проплывали над погостами, надув свои кожаные юбки и с усмешкой взирая на возню трупоедов. Где они теперь? Пери властвуют здесь теперь, пери, которые построили свои жилища на проклятой, соленой от слез безутешных родственников, земле.
  Бумажные птицы, безвкусно и кричаще раскрашенные во всевозможные цвета с громкими протяжными криками носятся над поверхностью высохшего океана, отвесно бросаются вниз и ныряют в кучи слежавшегося ила, чтобы через несколько мгновений вновь взмыть в воздух, держа в зубастом клюве отчаянно извивающуюся толстую рыбу со множеством коротеньких и толстых лап.
  Огненные стрелы, летящие к городам из туч, обращаются в огнедышащих драконов, разрушающих постройки и превращающих жителей в соляные столпы.
  Черные лимоны вызревают на деревьях с листьями изо льда, сиреневые пчелы в полнейшей тишине летают между цветков стальных орхидей, муха затаилась в центре паутины и ждет, когда неосторожный паук попадется в ее сети.
  Звездная пыль крупными хлопьями падает из багровых туч. Люди запрокинули головы и в ужасе наблюдают за тем, как сошлись в небесах Лед и Пламень. Пыль набивается им в рот, нос и уши, забивает их, запорашивает глаза, но люди не замечают ее, пристально и неотрывно наблюдая за вселенской катастрофой.
  Путник в серебристом плаще медленно идет по каменному мосту. Опоры моста уходят вниз и теряются в тумане, края моста скрыты за горизонтом.
  Планета, вывернутая наизнанку. Использованная звездой и уже не нужная, отправленная в утиль, вслед за множеством подобных ей. Растерзанная, живая плоть планеты пульсирует от невыносимой боли, содрогается в муках, истекает магмой. Полярные шапки тают и вытекают на поверхность слезами страдания.
  Сказка, от которой закипают моря, содрогаются горы и проваливаются в никуда и ничто целые материки.
  Запах теплого хлеба на Голгофе.
  Гора, погнавшаяся за Мухаммедом, чтобы раздавить дерзкого человечка, чья жизнь лишь краткое мгновение от ее жизни, но посмевшего приказывать древним вершинам жаркой Аравии.
  Три десятка блестящих кружочков из чистейшего серебра, отполированных до такой степени, что в них можно смотреться как в зеркало, валяются в грязи у корней осины, а вокруг них пляшет безумец, и кричит что-то горестное, но невнятное.
  Ян Ло, ван Преисподней со своей свитой несется по бескрайним просторам Поднебесной, разбрызгивая из чернильницы горести и блага.
  Живое сердце, трепещущее на ладони.
  Горный ручей, стекающий по склону и разбивающийся на тысячи капель у основания замшелого валуна, собирающийся в большую, кристальной чистоты лужу, вода в которой прозрачна даже глубокой ночью и холодна как лед даже в самые жаркие дни лета, а затем вырывающийся из лужи и продолжающий свой неблизкий путь к океану.
  Мухи закрыли треть неба, оводы - вторую треть, птицы - третью. Где же место для солнца?
  Бескрайние луга, где колыхаемая ласковым солнцем и согреваемая тихим ветерком растет никогда не знавшая косы мягкая, как пух, трава золотого цвета. Исполинские красные звери, не видевшие за всю свою жизнь ни одного хищника, неторопливо и степенно двигаются по лугам, нагуливая вес.
  Сиреневые розы и тюльпаны, растущие на барханах.
  Потоки фекалий, текущие в реках вместо воды, мусорные баки на месте городов, унитазы, плавающие вместо кораблей и биотуалет на месте маяка.
  Орды жаб в доспехах и шлемах из меди идущие на приступ крепости, выстроенной из грязи и тины.
  Безумная мысль, бесшабашная и вольная как ветер, несущаяся сквозь вечернее небо в алмазах, настраивающая на поэтический и философский лад, сорвалась с золотой цепи, что выковали Асы, надеясь удержать ее у себя, и ринулась из никогда в ниоткуда, сметая на своем пути все барьеры разума и преграды духа, краешком ресниц задела Перекресток Миров, опалив его своими слезами, длинным шипастым хвостом разворошила Хель, походя перевернула Нагльфар, снаряженный и готовый к отплытию, оставив Локи бесноваться на полуразрушенном причале, не глядя затоптала Фенрира и нырнула в глубочайший омут собственного Я, откуда ее не смогла бы достать уже никакая сила.
  Гильгамеш и Энкинду схватились посреди долин Тигра и Евфрата в дружеском поединке насмерть. Горы трясутся и реки выходят из берегов, стаи птиц в ужасе несутся над городами, роняя помет на головы прохожих, и все это под радостный хохот двух исполинов, отвешивающих друг другу смертоносные тумаки.
  Шива-Разрушитель пригласил Кали на танго и повел ее в зажигательном танце по всей Вселенной. Искры срываются с подошв Разрушителя, когда он касается ими мощенного плитами из оникса черного зеркального пола танцевального зала, искры срываются с каблучков Кали, когда она задевает им пол из белоснежного мрамора. Искры падают вниз, в глубину пола, несутся в бездну, то затухая, то разгораясь с новой силой, то превращаясь в крохотную, чуть видимую точку, то вырастая больше галактик и достигнув пределов бездны рассыпаются множеством багровеющих во тьме угольков. Так рождаются новые миры.
  Весенние ручьи талой холодной воды мутными потоками устремляются вниз, к подножию холмов, очищая лик земли от прошлогоднего мусора и грязи, вымывая в седых ликах древних курганов новые морщины и обнажая истрескавшиеся кости скал, сокрытые ранее от любопытных глаз многовековыми отложениями.
  Лиловые пираньи с изумрудными плавниками медленно и лениво плывут по реке времени, против могучего, но неторопливого течения вечности, переливаясь всеми цветами мрака в лучах серой звезды, невозбранно пронзающих молочно-белые воды Хроноса до самого дна, выложенного желтыми кирпичами.
  Оранжево-красные вихри пройдутся по пустыне, где барханы и дюны состоят не из песка или кварца, а из мельчайшей стеклянной пыли, вырвутся в грязевые долины, от края до края засеянные рисом, разметают дворцы и замки местных властителей и унесутся куда-то в невообразимые дали, туда, откуда еще никто и никогда не возвращался, унося с собой награбленное.
  Зарево ночных пожаров, полыхающих на дне моря, где ленивые сытые рыбы плавают среди разлагающихся остовов кораблей, щекочут плавниками голые черепа и обнаженные костяки матросов, высветит пустые глазницы небесной воды, разукрасит в багровые тона щеки островов, плавающих на поверхности, подобно ломтям хлеба в молоке, изумрудным румянцем зальёт шею морского царя, неверными бликами пробежится по груди и животу Антихриста, множеством цветов и соцветий расцветит ноги коралловых великанов и затихнет, умрет на челе гордости.
  Благой Нараняма, рассекающий небо на вимане, метает вниз, в толпы копошащихся в грязи человечков, семена оспы, чумы, боли, горечи и страха.
  Исполинских размеров онагр метает серебряные ядра мыслей в алмазные стены замка невежества. Те летят с глухим свистом и беззвучно ударяются в неприступные стены твердыни, раскалываются с тихим шорохом осыпаются вниз мириадами нереализованных возможностей, несостоявшихся дел, несбывшихся желаний...
  Хрустальные кони мчатся по степи, заросшей жесткими голубыми и зелеными травами, неся на своих спинах обнаженных, расписанных под хохлому всадниц, чьи длинные, во много сотен метров волосы развиваются на встречном ветру, как какие-то диковинные знамена, а арбузоподобные груди от тряски ходят вверх-вниз.
  Летняя ночь.
  Буран.
  Токующий в глубине леса глухарь.
  Перун, гонящий своими молниями Ящера через всю землю громко и радостно хохочет. Громовержцу нет дела, что он не разу не попал в своего извечного противника, как нет ему дела и до того, что перуницы, которые он разбрасывает без счета, где-то вызвали пожар, где-то расщепили вековой дуб, на который так любили лазить детишки со всех окрестностей, где-то разрушили дом, а где-то убили человека, которого непогода застала вдали от дома, торопящимся найти укрывище, но так и не успевшего это сделать. Что до этого Перуну. Он охотится.
  Раскаленные добела пули, несущиеся в узком коридоре без окон и дверей, вспарывающие тьму подобно тому, как скальпель хирурга вспарывает человеческую плоть, с визгом и скрежетом ударяют в толстую металлическую плиту, установленную неведомо кем в конце коридора и раздавленные собственной инерцией падают на пол блестящими кружочками свежеотчеканенных монет.
  Сапсан, кружащийся высоко в небе, едва не касаясь спиной облаков, зорким взглядом высматривает добычу, навостряя когти, чтобы вцепится ими в податливую, мягкую плоть беззащитной жертвы и пощелкивая клювом, в предвкушении того момента, когда можно будет рвать тело и глотать теплые куски еще живого и шевелящегося мяса.
  Озера гноя, слез и сукровицы в зияющих ранах земли вскипают и бурлят от подогревающих их снизу страданий и боли, огромные пузыри взбухают в центре каждого из озер и лопаются, выпуская на свободу неприкаянные души.
  Псоглавый Анубис идет по чертогам мертвых, негромко постукивая жезлом по каменному полу. На морде мрачного бога играет зловещая улыбка, больше похожая на оскал - сегодня он заберет душу Осириса.
  Ночная мгла, летящая на крыльях бездны сквозь непостоянное и изменчивое пространство (если его можно назвать таковым) межреальности, тяжелыми и медлительными взмахами толкающая себя сквозь сгустившийся эфир и роняющая из хвоста вороные перья ненадуманного.
  И варяг, и арфист из изнеженной Византии имеют руки. Один из них использует их чтобы грести на дракаре и толкать эти ужасные корабли навстречу новым землям, для того, что бы наводить ужас на половину Ойкумены. Второй использует руки, чтобы перебором струн толкать на подвиги или безумства, к Богу или Диаволу, людские души. И кто решится определить более могучего из них?
  Вотан, пригвоздивший себя собственным копьем, по имени Гугнир, к мировому ясеню Иггдрасиль. Ноги аса тянуться к ветвям, узловатым и покрытым старой, сморщенной и потрескавшейся корой, раскинувшимся в бесконечности. Ветвям, что, то бегут прямо, подобно солнечному лучу, то извиваются и сплетаются в клубки, как некие немыслимые деревянные змеи. Ветвям, что несут на себе мириады листьев, одни из которых едва проклюнулись из почек, другие зеленеют изумрудной свежестью весны, третьи имеют насыщенный тёмно-зеленый цвет лета, четвертые заставил подвять сентябрь, пятые окрасил в золотой и коричневый цвета октябрь, шестые же засохли и мертвы, убитые дыханием зимы Фимбулветер. Почка и мертвый лист соседствуют на ветвях Иггдрасиля. И каждый лист - это целый мир, где живут, надеются, верят, бросают вызов природе и самим богам, смиряются, ищут, находят, отчаиваются и вновь обретают надежду, любят, ненавидят, презирают, дружат и предают сонмы живых существ, неисчислимое количество созданий, каждый из которых мнит себя пупом вселенной, центром мира. А кто они, для великого ясеня? Никто. Тля. Меньше даже, чем тля, ибо размер тли можно сопоставить с размером дерева, но никто еще не сравнивал, насколько больше дерево молекулы, что составляет одну единственную клетку его листа.
  Странные звери и неведомые птицы живут в ветвях, к которым направлены ноги аса. Каждый из них больше целого мира и меньше песчинки, сильнее бога и слабее новорожденного мышонка, мудрее вечности и глупее распоследнего глупца.
  Вотан не видит ничего этого. Да и до них ли пронзенному собственным копьем, мертвому и живому одновременно асу, алкающему мудрости. Взгляд его направлен вниз, туда, куда уходят кривые корни Иггдрасиля, тянущиеся в никуда, в вековую мглу, в предвечный мрак, в первобытный Хаос. Туда, откуда подгрызаемые мерзкими червями корни вытягивают жизнь и силу, влагу и минералы - все то, из чего Мировое Древо строит себя самоё и миллионы миллионов миров, что разместились на нём. Туда устремлён взгляд Вотана, и даже дальше. Немёртвый ас выглядывает Руны.
  ...Могучие знаки, крепчайшие знаки.
  Хрофт их окрасил, а создали Боги,
  И Вотан их выдумал .
  Разлилось молоко коровы Зимун, расплескалось, растеклось, засохло, да и замерцало маленькими белыми точечками Млечного Пути, освещая светом своим дорогу поздним путникам, да радуя поэтов и влюбленных красотою своею.
  Безумными сполохами пляшут молнии, сплетая в пляске невиданную магическую паутину в половину неба, гром глухо и неразборчиво бормочет старинные заклятья на забытых языках, и несутся к земле косые струи кровавого ливня.
  Андрей Первозванный, распятый на косом кресте.
  Линия жизни, уходящая под лопатку.
  Сумрак.
  Крылатые коты кружатся над замшелыми башнями старого замка, гордо возвышающегося над крутым речным обрывом. Стены замка овил плющ, ров пересох и даже жабы не квакают там. Хозяева замка давно не воюют, предпочитая гонять по крышам крылатых котов.
  Рокот тамтамов разносится над вечерними джунглями, летит над вершинами тропических деревьев, колыхая листву, рассыпаясь на дробные звуки, отражаясь от скал Аппалачей и возвращаясь обратно, к натянутой коже барабанов, в которые синхронно ударяют сотни рук. Тамтамы грохочут, разнося удивительную и пугающую весть о высадке на берегу невиданных людей с белой кожей.
  Чёрные кристаллики града несутся к розовому небу, таранят коричневые тучи, пронзают их, оставляя в раздутых тушах небесных скитальцев рваные раны и несутся дальше - вверх, туда, где колышется марево комариного солнца. Смертельно раненые тучи извиваются в агонии, ревут от боли трубными голосами, озаряя окрестности вспышками ярости.
  Серая пыль бесконечных дорог липнет, как проститутка к прохожему, к брючинам порток усталого странника, протискивается сквозь швы в одежде, покрывает жирным налётом тело, въедается в поры, вызывая невыносимый зуд. Серая пыль бескрайней степи... Дикое Поле, где низкорослые всадники в грязных халатах кочуют с пастбища на пастбище верхом на мохнатых ушастых лошадках.
  Корабли эскадры Рождественского медленно поднимаются сквозь толщу воды, к поверхности Цусимского пролива, бликующей в свете луны, разрывая тягучую воду, преодолевая поверхностное натяжение и появляясь вновь в мире живых, освещённые призрачным светом Солнца Мертвецов. Серые, грязные корабли, покрытые вековым налётом ржавчины, водорослями и ракушками, с огромными пробоинами в бортах. Мертвые корабли. Эскадра берёт курс Норд.
  Шмель вьётся над розовым цветком клевера, привлеченный дурманящим ароматом нектара.
  Втоптанный суровым военкомом в цвет хаки человек перестал себя таковым чувствовать. Он видит вокруг себя лишь близнецов. Одинаковая одежда, одинаковая обувь, одинаковые прически, одинаковые движения у всех. Он уже не человек, он - часть единого организма, слаженно двигающегося в едином порыве неведомо куда. Организма защитного цвета.
  Киты, исполины морей, игриво вьются друг вокруг друга в изумрудной воде Индийского океана, оглашая окрестности ревом своей любовной песни и не замечая приближающейся китобойной флотилии.
  Жидкое пламя взметнулось фонтаном холода, раскидало капли-искорки по всем окраинам и закоулкам галактики, рассыпалось на струи из извивающихся языков пламени, переплетенных в тугие канатные жгуты, размахренные на концах, растеклось-разбежалось по окрестностям черной дыры, хватая жадными щупальцами струй зазевавшиеся метеориты, потянулось к солнцам и планетам, да и опало обессиленное и усталое.
  Хеопс, разбирающий свою пирамиду во искупление прегрешений. В день должно брать ему не более одного камня.
  Безумные молнии, беззвучно пляшущие в безумных небесах, под светом безумной луны и безумного солнца, свой безумный танец, складываясь то в скандинавские руны, то в китайские иероглифы, наполняя окрестности светом безумных фраз и тьмой благоразумного молчания.
  Пламя, полыхающее в рассветный час, громом падающее с небес, вгрызающееся в деревья и плоть земли, тревожащее душу и глаза.
  Похороны Бога.
  Дух гор скорбно скрежещет каменными подошвами о пол мрачной пещеры, дух ветра радостно треплет усталое, замотанное черное знамя на стенах зачумленного города, дух воды колышет волосы утопленника оставшегося после засухи, дух земли, громко чавкая болотной жижей, бредет по краю моря и негромко напевает песнь без слов о чем-то прекрасном, дух пламени воет в печной трубе от неизбывного голода, дух леса шелестит березовыми серьгами, громко стукает желудями и кричит голосами зверья в ночной тиши, дух полей и степей гнется словно ковыль, вздрагивает топотом лошадиных копыт и несется по верхушках колосков, перепрыгивая с одного зерна на другое, дух войны лязгает стальными зубами штыков и сплевывает наземь мелкими брызгами пуль. Дух человеческий мертв.
  Луна, мягко ступая когтистыми лапами, неторопливо пройдет по небосклону, от края до края, заставив прыснуть перепуганные звёзды в разные стороны, забиться в норки и дрожать в неизбывном ужасе.
  Извечная, Первосущая, Великая Мать тихо перебирает струны, свитые из звездного света, натянутые на её лиру из двух изогнутых лучей солнца. Пальцы её чуть касаются инструмента, порождая тихую серебряную музыку серебристых струн. Изогнутые рога лиры дрожат в пароксизме от её прикосновений, наполняя мелодию тягучим гулом рождающихся вселенных, а мелодия звучит, льется, течет не прекращаясь и не останавливаясь. Мелодия идет туда, в бесконечность, в уши Глухого Бога, и не затрагивает ни одну из струнок его души. Бог глух к любви предначертанной ему.
  Карамельный вулкан выплевывает из своего жерла тучи конфетти. Из чрева его текут обильные потоки расплавленного шоколада, затапливающие расположенные у подножия пряничные города.
  Раз забросил Харон в Лету невод, пришел невод лишь с душами грязными. Вот еще раз забросил он в Лету невод, пришел невод лишь с душами грешными. Он и в третий раз кинул в Лету невод, пришел невод с одной лишь добычею - с ним самим.
  И взял инспектор седьмую взятку, и вострубил клаксон дальнобойщика, и явились на трассе три наездника на байках. И у первого байк черный, а у второго байк белый, а у третьего байк бледный. И полетели сквозь небеса металлические стрекозы с человеческими ликами под стеклянными колпаками, да полными боекомплектами на подвесках. И отвратились окуляры спутников от лика земного, и сотряслась твердь от напора множества траков.
  Боль. Тягучая как патока, глухая как удар набата в подводном царстве, могучая как Самсон и всепожирающая как поток термитов боль. Тоненькими молоточками ювелира застучит она по вискам, зарождаясь, ядом африканской кобры разольется по жилам, многокилометровым давлением океана сдавит голову так, как сдавливает обруч пузатую бочку - крепко и надолго. Толчками землетрясения пройдется по голове и застучит, заухает паровым молотом по затылку, вышибая мозг, заставляя мысли чувства и желания изливаться через уши, заполняя опустевшее пространство клубящейся тьмой, окрашивая мраком днища глаз, изгоняя из человека все, что только есть в нем. Оставляя только боль, пожирающую себя самое, вслед за личностью пожранного. Чёрное безумие.
  Ласковый июньский ветерок колыхает камыши на берегу заброшенного пруда, чуть морщит его затянутую ряской поверхность, заставляя стрекоз и мошкару взмывать вверх, а жаб орать брачные песни еще громче.
  Незнакомое лицо, отразившееся в старинном зеркале.
  Мертвецы, не подозревающие о том, что они давным-давно скончались, пустые оболочки, лишенные души. Они едят, пьют и занимаются любовью, предаются порокам и отдают себя на служение добродетели, накапливают прах земных ценностей и собирают истлевшие ценности духовные, они веселятся и печалятся, но не знают ни настоящего горя, ни подлинного счастья, они спят и бодрствуют, но не знают ни покоя, ни беспокойства, они даже умудряются размножаться, порождая таких же мертвецов, как они сами. Погляди в их глаза - они мертвы. Страшный суд миновал для них, но они его не заметили, и продолжают жить своей отвратительной не-жизнью. Посмотри в их глаза - в них нет ни жизни, ни надежды, ни страха, ни отчаяния. Только пустота.
  Безумные рыбы кипящего моря таращат свои вареные глаза на изъеденные временем рифы, бьют хвостами по пене, полной чешуи, и бросаются в атаку на вечные скалы.
  Рассвет над утихшим после бури океаном, изумрудно-золотистый, пронизывающий чистый и свежий, очищенный отбушевавшей стихией воздух. Крик чаек. Утро.
  Тихий шепот за спиной.
  Золотые валы барханов, прокаленные лучами полуденного солнца, не в силах вместить весь жар, что изливается на них с безоблачного, светло-светло синего, почти белого неба. Даже их ненасытная утроба не может вместить всего небесного пламени. Пресытившиеся барханы отталкивают излишний жар, отрыгивают его дрожащим маревом обжигающего воздуха, испражняются миражами прекрасных дворцов и зеленеющих оазисов, никогда не знавших этого невыносимого, губительного жара.
  Черные, обсидиановые птицы, распарывающие своими матовыми, угольно-черными крыльями бока ртутных туч, плывущих в свинцовых небесах.
  Пульсирующий аморфный сумрак во тьме глубин сознания лучится болезненной желтизной, ритмично взбухая и опадая, увеличиваясь и уменьшаясь, напоминая то ли взбесившийся ком закисшего теста, пошедшего пузырями иллюзий, то ли некое непостижимое, неявленное в мире дольнем, непознаваемое сердце черного безумия, заволакивающего черной паутиной своих сосудов хрупкий хрустальный храм человеческого "Я", изгоняя из него, светлого лучащегося чистым светом дома разума и разумения, загоняя в глубины подсознания верных служителей "Я" - Достоинство и Волю, превращая его в оплот Серой Немочи, приют Гнусности, Подлости, Мерзости и Чванства, подтачивая его стены черными потоками злобы и разочарования, размывая его фундамент депрессией и унынием, разрушая крышу его произрастающим изнутри древом ненависти, приносящим горькие плоды расплаты, уничтожая его, а вместе с ним и самого человека, но не себя самоё.
  Красный лист канадского клена.
  Осенний звездопад.
  Лучистые глаза древнего, убеленного сединами, сгорбленного, но не сломленного старца... Загляни в них - они о многом могут рассказать, ведь они столько повидали. Расскажут ли они о дорогах, о длинных, бесконечных дорогах тянущихся по степи подобно исполинским змеям, которым нет ни конца, ни края, которые подавляют, давят на странника одним только своим видом? Или поведают о бесшабашных горных тропах, вьющихся вдоль грозящих обвалами каменистых обрывов, где каждый шаг таит опасность, но и каждый шаг приносит радость восхождения к горним высотам? Или же они заведут речь о лесных тропинках, усыпанных сухой хвоей и прелыми листьями, огражденные зеленеющей листвой, могучими стволами буков и грабов, елей и сосен, берез и ясеней, завалами бурелома и яркой россыпью спелых, огненных ягод клюквы? А может от них ты узнаешь про опасные, хлипкие гати, что тянуться через укрытые вечным маревом тумана и мошки бескрайние торфяные болота, когда каждая кочка, на которую ступаешь, может обернуться предательской жижей, затягивающей в свои глубины ненасытной илистой бездной? Кто знает о чем могут рассказать глаза старца? Это может быть история о высокой и чистой любви, толкающей на подвиги и безумства, возвышенные поступки и порождающей одухотворенность. Но могут поведать и о низменных страстях, предательстве и обмане, мерзостях человеческого бытия и небытия. А, возможно, они расскажут историю приключений, где каждый шаг давался с трудом, где друг подставлял плечо другу, где ничто не давалось без боя, где предатель норовил всадить кинжал в спину, где доблесть и решительность в опасных ситуациях всегда помогали из них выпутаться если и не без потерь, то с честью, а награда за труды была воистину царской? Или это будет незатейливая история деревенского пастушка, всю жизнь гонявшего скот на выпас, не встретившего в жизни ни настоящих испытаний, ни стоящих побед, но прожившего жизнь в спокойствии и умиротворении? Или это будет волшебная сказка с феями и драконами, заколдованными принцессами и отважными принцами? Загляни в глаза старца. Какую историю дано увидеть тебе?
  Гул моторов эскадрильи штурмовых бомбардировщиков, разрывающих ночную тишину пограничного города.
  Спившиеся от безделья Всадники Апокалипсиса, уволенные без выходного пособия.
  Свинья в мантии и напудренном парике, с молотком председательствующего в руках, бараны в ложе присяжных, печальный осел в очках на месте защитника, волк в дорогом костюме от обвинения, затравленный заяц на скамье подсудимых и овцы в зале. Слушается дело об убийстве.
  Два рыцаря в блистающих доспехах преломили копья на зеленом лугу и витязь с белым щитом и черным копьем пал, а его противник, с белым копьем и черным щитом победно вскинул руку.
  Бурые волны, разбивающиеся о волнолом.
  Иссиня-черное небо, по которому плывет бледное размытое пятно вместо светила, снежно-небесные пики, возносящиеся вширь глубинами провалов, зеленовато-серые овалы изломанных озер, плоскими пятнами разлитые в клокочущие потоки серебристых долин, багрово-красная листва на вековых стволах кустарника.
  Серая тоска утреннего пробуждения, разливающаяся слабостью по членам, опускающая плечи, сгибающая спину, неподъемными гирями повисающая на руках и ногах, засыпающая глаза песком сонливости, заставляя их краснеть, слезиться и зудеть, вынуждая веки опускаться помимо воли, наполняющая голову ватной тяжестью, вызывающая ломоту в скулах и суставах, понуждающая к непрерывному зеву, мрачности и ипохондрии.
  Осенний дождь за окном.
  Глаза-омуты, куда проваливаешься целиком и без остатка, гулко ухаешь и уходишь на самое дно без надежды вернуться. Глаза-звёздное небо, куда никогда не устаешь смотреть, где видишь огоньки далеких звезд, которые манят, дразнят, подмигивают, дают успокоение мятущейся душе. Глаза-светочи, разгоняющие мрак, ободряющие, вселяющие надежду на лучшее, пронизывающие насквозь и очищающие своим сиянием. Глаза-цветки, радующие взор, притягивающие, как запах нектара притягивает пчелу, манящие, как манит зеленый луг, поросший мягкой некошеной травой, зовет упасть и погрузится в разнотравье, вдохнуть аромат весны и свежести. Глаза-снежинки, холодные, но мягкие, постоянно меняющиеся и неповторимые. Глаза-светлячки, мерцающие во тьме мягким, живым, теплым светом, навевающие фантазии, мысли о чём-то хорошем и добром, о спокойствии, уюте, красоте и легкой, как майский ветерок, незамутненной радости. Глаза-ягоды, спелые, сочные, зовущие, которых так и хочется коснуться губами. Глаза-младенцы, беззащитные, наивные, чистые, нетронутые грязью человеческого бытия, ласковые, но требовательные. Глаза любимого человека.
  Багровые отсветы на стенах пещер, грохот и рев, вопли полные муки и страдания, эманации боли и зла, витающие в воздухе, сгущающие его, делающие обжигающе-горячим, таким, что всякий вдохнувший его просто сожжет себе легкие, густым, как болотная жижа и липким, как дерьмо. Раскаленные потоки лавы, протекающие через пещеру и сливающиеся в единую огненную реку, огромные чаны, котлы и сковороды, расставленные по их берегам, от которых слышны стоны мучаемых, заживо варимых и поджариваемых, темные рогато-хвостатые тени, шныряющие повсюду, блеск клыков и зловоние испражнений.
  Кошка, ластящаяся к ребенку.
  Несмелый солнечный лучик, пробившийся сквозь щелочку между тяжелыми бархатными портьерами, упавший на полированный паркетный пол и высветивший бесконечный воздушный танец озорниц-пылинок.
  Оттепель.
  Зорька над речкою. Тишина. Молчат лягушки, замолкли неугомонные сверчки, не плещет хвостом рыба. Слабый, призрачный свет едва-едва пробивается через загустевший как кисель утренний туман, молочно белый с сероватым, едва проглядывающим нутром, но усиляется, крепнет с каждой минутой, высвечивая и крутой обрывистый берег, и раскидистую иву на нем, и несколько хрупких детских фигурок с удочками, замерших под ветвями как каменные изваяния, полускрытые мягкими гибкими ветвями, поникнувшими к самой воде. Грядет рассвет.
  Бескрайняя льдистая пустыня, расколотая разломами в вековом льду, перегороженная торосами, продуваемая насквозь ледяными ветрами, разметывающими в клочья сугробы недавно выпавшего снега, заставляющими вжиматься в ледяную поверхность всем телом и хоронящими в снеговых завалах то живое, что по неразумию попадает сюда. Да только откуда тут взяться живому?..
  Тугие луки из белого тиса, каленые стрелы из серебра, колышутся ветви извечного леса, но дань собирает сегодня Она. И Ей наплевать, что над лесом невластная - он вечен, стоит от начала времен - Она забирает его обитателей, под свист оперенья, под тягостный стон.
  Мучительный, неудержимый, рвущийся наружу, со свистом, взахлеб выталкиваемый, сотрясающий все тело, заставляющий сгибаться практически пополам, выносящий наружу комки зеленовато-желтой слизи, стирающий самую мысль о мысли кашель заядлого курильщика.
  Ангелы светозарные, извечные, могучие, крепко сжимающие своими изящными руками рукояти пламенеющих мечей, невыразимо прекрасные, безгрешные, благодатные стражи Небесного Трона с черными как ночь душами.
  Облезшая, повисшая грязными лохмотьями позолота прогнивших куполов, покосившиеся кресты на погосте, осевшие скособоченные дома с пустыми провалами темных окон. Забытый, заброшенный, заросший сад близ горелой усадьбы. Нежный бутон розы, покрытый мельчайшими бисеринками росы.
  Маленькая серая мышка, высунувшая нос из норки.
  Калеки, пытающиеся лечить здоровых людей, слепцы, что идут поводырями у зрячих, убогие, которым дано право учить, невежды, что почитаются мировыми светилами, негодяи, которые определяют - что нравственно, а что нет.
  Синий ветерок слегка качнет легкую камышинку, пролетая над поверхностью эфемерного пруда, окрасит её во все цвета и соцветия, какие только может различить недремлющее око вселенского Судии, рванется в сторону, как бабочка пытающаяся избегнуть клюва птахи, забьется пленником паутины, ахнет и иссякнет, разливаясь по нитям тенет, разлагая их, опадет с клочками паутины и жирным, отъевшимся пауком, на поверхность пруда, заскользит, задвижется по несуществующим волнам юркой водомеркой, прыгнет, взовьется ввысь стеклянной стрекозой, махнет слюдяными крылышками да и обернется багровой бурей, безжалостной и неостановимой, совьется в тугой оранжевый смерч, выпьет, высосет все соки из живой нематерии, да и оставит её валяться пустой оболочкой на окраине вселенской дороги.
  Песнь свирели, пробивающаяся сквозь сон.
  Папирусный лист, исписанный мелким каллиграфическим почерком, украшенный множеством печатей.
  Будь верен договору
  Ты, данному, Спитама.
  Детей даруют добрых,
  Тому, кто держит слово.
  Полумрак кельи рассеивает только слабый свет лучинки над столом, за которым сидит человек в монашеской рясе и с надвинутым на лицо капюшоном. Стол завален какими-то бумагами. Человек внимательно читает их, время от времени хмыкает, макает, зажатое в правой, покрытой темными пятнами руке, гусиное перо, в чернильницу, что-то зачеркивает, исправляет, а, порой, и дописывает. На столе стоит деревянная табличка, на которой глаголицей написано: "Нестор-цензор".
  Ночь, пламя костра, бликами пляшущее на лицах собравшихся друзей.
  Красноречивое молчанье звёзд.
  Разбежались, разбрелись мысли, убежали в дальние дали. Побежали куда-то, кто дорогами торными, кто тропками нехожеными, а кто и вовсе, по бездорожью, через чисто поле, через овраги, логии глухие, чащобы заветные. Куда побежали, зачем - неведомо. То ли любовь за виднокраем искать, то ли мудрости взалкали нездешней, а то может бренного злата им восхотелось... Припустили так, что только пятки сверкают, не поймать их, не собрать, не свить в единый узел, не вернуть на место пока сами не возжелают. Что найдут, с чем вернуться - тайна великая.
  И выпала Чистая руна.
  Далеко в заоблачной выси, там, где воздух разрежен и уже непригоден для дыхания, куда никогда не забиралась даже самая могучая из птиц, там, где звезды видны даже днём, парят прекрасные дворцы, где проживают великие, мудрые и возвышенные существа, не знающие горя и печалей, войн и раздоров, болезней и старости. Могучие силы подчинили они, великие знания обрели и переселились ввысь, за облака, оставив планету самой себе, залечивать те раны, что нанесли ей их предки.
  Громкая, рвущая барабанные перепонки музыка, в которой сочетаются и грохот барабанов, и звук терзаемых струн, и безумный рев духовых, несется над городом, залетает в открытые форточки, заставляет резонировать хрусталь в сервантах, колышет занавески, вырывается на лестничные площадки сквозь открытые двери и несется дальше, катится непреодолимой волной, распугивает с крыш домов котов и голубей, будит спящих... Праздник к нам приходит.
  Вороний грай.
  Собачий Рай.
  Одинокий волк выбежал на середину поляны, сел на задние лапы, задрал голову к небесам, и полилась из волчьей глотки волчья песнь без слов. И тоска в ней звучит, тоска по чему-то несбывшемуся, или давно миновавшему, жалуется-плачется волк желтому блину луны и глухим небесам, горюет под звездами, но глухи выси к жалобам волчьим, так же, как глухи к стонам людским. Понимает это волк, не обделил Бог мозгами, и меняется песня. Нет в ней более жалоб - одна только лютая, всепожирающая злоба да жажда крови. Но и это проходит... Вновь изменится песня, вновь польются звериные ноты из звериной глотки, и будет в них вызов да призыв, и откликнутся на призыв волчьи глотки со всего леса, понесут волков быстрые лапы к волку-певцу, вспыхнут расплавленным янтарем глаза в темноте, и сольются голоса волков с голосом вожака. Стая выйдет на охоту.
  Раскаленные, густые, вязкие, оплывающие от невыразимого жара скалы, моря в единый миг превратившиеся в пар, города, рассыпавшиеся пеплом, тысячи искусственных солнц в небесах.
  Ласковое летнее солнце, дарящее свое мягкое тепло песчаным пляжам и морю, кипарисам и соснам, горам и долинам, пашням, пастбищам и виноградникам. О, благодатная Таврида!
  Угольно-красные глаза с вертикальными зрачками, пухлые яркие губы, оскал белоснежных клыков. Жажда.
  Жирная черная земля крупными пластами переворачивается, вспаханная тяжелым плугом. Тянут плуг двое битюгов, с силой налегает на его рукояти дородный ратарь, обильно поливая чернозем своим потом, вспахивая, взрыхляя землю, готовя её принять семя, что под песни раскидают из лукошек женщины и дети. Вспахана пашня - уже половина урожая. Зазвучат голоса женские и детские, а с ними - кто знает - запоют быть может и мужики, вместе с чадами и домочадцами раскидывая зерно и утаптывая босыми ногами будущее поле, вминая не родившийся еще хлеб в почву. Льется песня над полем, а под нее и работа лучше спорится.
  А мы просо сеяли, сеяли сеяли.
  Ой, Дид, Ладо - сеяли, сеяли, сеяли.
  Ляжет семя во влажную почву, напитается живительным соком, да и замрет до срока, пока не минуют холода и не стает снег. А потом... Рванет, ринется навстречу солнцу и небу, жадно впитывая лучи и влагу, нальется зеленью, набухнет новыми зернами, заколосится, подсохнет под солнцем да ветрами, впитает в себя золото лучей благого Ярилы, да и поникнет головой, под тяжестью тяжелых зерен. И вновь зазвучит песня на поле, пойдут косари, скосят поле, соберут колоски, обмолотят, скидают солому в скирды, а зерна - в амбары. Возьмут зерна нежные женские руки, засыплют в жернова, да закрутят тяжелые каменные круги, стирая зерна в пыль. Вынут пыль, молоком зальют, дрожжей да яичек добавят, замесят густо-густо - и в печь, на жару. И грянет последняя песня, в честь первого свежего хлеба.
  Каравай, каравай
  Кого хочешь - выбирай.
  Всей весью праздновать будут люди, да и гостей не забудут, ибо гость в дом - Бог в дом. Пир закатят знатный, да не на один день, такой, чтоб до следующего года вспоминать, а заодно и свадьбы отпразднуют под это дело. Пора урожая зерна и для людей пора урожая...
  Единственная пуля в барабане. Вставая на место, сухо щелкает металлический цилиндр с шестью гнездами для смерти, из которых занято только одно. Человек откладывает сигару в пепельницу, отодвигает стакан с дорогим коньяком, крутит барабан револьвера несколько раз, взводит с негромким щелчком курок и, поднеся дуло к виску, на миг закрывает глаза. Нет, перед ним не проносится вся его жизнь, он не вспоминает врагов и друзей. Он пуст. Палец на спусковом крючке чуть напрягается и нажимает на спуск...
  Апельсиновый закат в сиреневых горах.
  Мелодичный перезвон "музыки ветра".
  Выбор, которого нет.
  Стоптанные тапки.
  Тост.
  Обжигающий, манящий, ароматный, заставляющий трепетать ноздри, горчащий, но приносящий неимоверное наслаждение языку, нёбу и глотке, бодрящий, стимулирующий, чуть отдающий дымком и запахом дальних странствий, хороший чёрный кофе.
  Освежающий душ из серы и огня прольется на голову древности, пробежит по молодым волоскам-ёлочкам, смочит хвою, стечет по щекам искания кровавыми слёзами Искариота, низвергнется со скул и подбородка фонтаном вероятностей, упадет на грудь безмолвия россыпью черных бриллиантов, заструится по телу реками беззакония и, смыв всю грязь долготерпения разольется у ног лужей раскаяния.
  Ледяной кол пронзит от затылка до пят, пробьет насквозь и вонзится в землю, приморозив ноги к асфальту, заставляя выпрямляться, гордо вскидывать голову и раздвигать пошире плечи, да так и заморозит в этой позе на миг. Краткий миг, менее секунды, всего один удар сердца, но за это время успеваешь промерзнуть насквозь, прочувствовать холод космического пространства и сам стать частью этого, вымораживающего чувства, холода. Затем сердце бешено взбрыкивает, бросается вперед, как сторожевой пес на незнакомца, ударяется о ребра грудной клетки, вынуждая их выгнуться вперед, отлетает назад как от пинка, и яростно начинает гнать по жилам вскипающую, мгновенно изгнавшую холод, кровь. Это происходит в следующий миг, столь же короткий. В третий миг багровая пелена застилает глаза и мир гаснет для человека, оставляя на сетчатке последнее изображение, что глаза видели. На всё это нужно время трёх ударов сердца. Такова ненависть.
  Осиновый кол в сердце и рот отделенной от тела головы, забитый чесноком.
  Оловянные солдатики, под командованием оловянных генералов, оловянные политики оловянных стран, развязывающие оловянные войны, в которых проливаются моря настоящей крови.
  "Да чтоб вас всех разорвало, да наперекосяк склеило!" Так говорил Заратустра.
  Столб Шамсу, на вершине которого Хаммурапи вручает таблички с законами коленопреклоненному богу солнца.
  Пороховой дым, мешающийся с гарью и копотью, грохот множества орудий, переросший в неумолкающий рев, треск бортов и ломающихся мачт, вопли и крики абордажных команд, звон стали, мушкетные залпы, крики боли, стоны умирающих, плеск тысяч вёсел и победно реющий оттоманский флаг. Лепанто.
  Баал-Зебуб, размазанный по скалам исполинской мухобойкой Архистратига Михаила.
  Лиловый закат над огненной страной. Искры-мотыльки, весь день порхавшие с одного языка пламени на другой, сворачивают свои дымчатые крылья и летят спать, трудолюбивые угольки, деловито треща, бегут на ночлег в пепельные кучи, опадают сполохи, сворачиваясь на ночь, распускаются дымы-полуночники и, гулко ухая, вылетают на охоту ночные блики.
  Император Наполеон Бонапарт, разлитый на Эльбе по бутылкам, совершает дерзкий побег из своего узилища.
  Блохи, кусающие Амон-Ра.
  Рота мирных СС-овцев, зверски расстрелянная озверевшими белорусскими крестьянами.
  Черная месса.
  Колокольный звон над храмом. Через открытые врата входит множество людей, впереди которых мужчина в строгом черном костюме и женщина в воздушном белом платье и фате. Венчаются рабы Божьи...
  В горле сухость, в висках удары молота по наковальне, руки дрожат, а тело требует: "Дай! Дай!" Содрогаешься всем телом, ноги ватные, подкашиваются, в голове пустота, в груди пожар, пот катится ручьями, заливает глаза, ладони влажные и липкие, лицо опухло... А тело требует: "Дай! Дай!" Разумом понимаешь, что это конец, путь в никуда, моральная и физическая деградация, но тело требует все сильнее - "Дай!!!" - и уже нет сил сопротивляться, да и желания нет. Скребешь по карманам, собираешь последнюю мелочь, находишь подобных себе, и - откуда силы берутся? - несешься со всех ног к заветному дому, отдаешь последнее за бутыль мутной, отвратно пахнущей жидкости, колом встающей в горле, но приносящей столь необходимое успокоение телу. Пусть ненадолго, пусть уже через час-два оно вновь вступит в свои права и потребует своего еще более настойчиво и придется идти по улицам, выклянчивать, натыкаясь на презрительные взгляды, мелочевку у случайных прохожих, но сейчас немного полегчает. И нет ни сил, ни воли что-то изменить в своей судьбе. Нет семьи, да и дома-то уже нет... Так, место где ночуешь иногда, когда не валяешься под забором или в кустах. Ненавидишь себя, а оттого еще сильнее хочется заглушить разум очередной порцией мерзостной жидкости. Это алкоголизм, но понимания этого факта по-прежнему нет. Просто считаешь себя человеком, которому немного не повезло в жизни.
  Голуби сидят на колючей проволоке, пущенной поверх забора. Проволока старая, это не современная "плетенка" - простые металлические нити, на которых крепятся скрученные, лишенные шляпок гвозди. Кого она может остановить? Ухватился руками за нее, пропустил гвозди меж пальцев, да и вперед. Только поди доберись до нее... Бежит проволока по высокой кирпичной стене, не допрыгнуть до нее, не дотянуться, не по всякой лестнице долезешь. Да и как её поставить, лестницу эту, когда через каждые пятнадцать метров стоят вышки, а на них вертухаи с автоматами? Враз нашпигуют свинцом, псами злобными затравят или почки сапогами отобьют - это уж как повезет.
  А там, за стеной, воля. Свобода, которую потерял. И хочется прогрызть стену зубами, проломить её собственной головой, да и уйти. Хорошо голубям, летают где им хочется, и нет на них ни паханов, ни петухов, ни вертухаев, ни начальника колонии, не нужны им передачки, которые всё одно пойдут в "общак", из которого хуй ты чего получишь, не нужно горбатиться или в отказ идти. Голуби, вольные птицы - заберите меня, символы мира, унесите отсюда. Нету больше моих сил на киче париться. Заберите меня, вольные птицы, хоть последней шестеркой заберите...
  Пир во княжьем тереме, лихой разудалый пир. Пьют хмельной мед избранные богатыри, течет он по усам. Пьют ближние советники, пьет и сам князь, могучий Бус Белояр, повелитель земли рассенской, что раскинулась к северу от Иберийских гор. Не пьет только младший брат князя. Нет, не замыслил он предательства, не держит помыслов черных. Струны гуслей перебирает он, да тешит слух собравшихся песнями. Славен брат княжеский ратными подвигами, но стократ славнее - песнями. Славен богатырь и кощунник, воин и мудрец, самими богами отмеченный вещий Баян.
  Разбитое сердце, растоптанные чувства, любовь, которая от тебя отвернулась. И нет желания жить - да что, желания, сил нет! Перед глазами постоянно стоят картинки безвозвратно ушедшего счастья, и от этого еще больнее, еще хуже. Есть что вспомнить - есть! Забыть бы, вырвать из сердца с корнем, выжечь из души каленым железом - глядишь и полегчало бы... Но нет, не вырвать, не избавится, не забыть. Приходят видения ушедшей любви и руки сами ищут веревку и мыло. Больно... Но стократ больнее будет, когда поймешь, что во всем вина только твоя, что собственными руками убиты чувства в любимом человеке, что твои поступки и слова обижали и отталкивали, а даже просто извинится и мысли не было. Сможешь ли жить с осознанием этого, переболеешь ли, или отыщешь старую дедовскую "опаску" и запрешься в ванной?
  Грибной дождик.
  Перхоть на плечах.
  Ущербный лик луны поднялся над холмом, высветив неясные, бесшумно передвигающиеся тени, двигающиеся к заветной дубраве, где некогда друиды совершали свои обряды. Ночь. Тишина. И, вдруг, поляна в дубовой роще, где когда-то стояло капище, осветилось светом факелов и разноцветных фонариков, зазвенели лютни, запели свирели, зазвучал смех и голоса - негромкие, но звучные и мелодичные. Горе смертному, что окажется поблизости в такой час. Народ Холмов вышел на поверхность, чтобы устроить праздник.
  Рыцарь преклонил колено перед прекрасной дамой: "Синьора, я у Ваших ног. Извольте лишь отдать распоряженье, и Ваш приказ исполню я без промедленья".
  Двое, в одних брюках и белых батистовых рубахах, застыли в двадцати шагах друг от друга. В руках у них пистолеты. "Сходитесь!", кричит секундант.
  Дама пик.
  Горькие мысли. Разочарование... Зачем всё? Для чего? Ради чего и кого стоит жить, если жизнь пуста и нелепа? Люди? Что мне до них, а им до меня? Чужие, нужные лишь себе самим люди. Родные? Давно уже чужие. Любовь? Не было и не будет. Дети? Не обзавелся. Бог? А кто его видел, этого вашего Бога? Искусство? Мертвые камни, глупые звуки и поблекшие краски. Друзья? Так я в дружбу не верю. Работа? Вот уж точно, нет. Для кого и для чего она нужна, эта жизнь? Тягостный груз, который хочется скинуть с плеч.
  Радость скального ребенка, смех пенящихся родителей, улыбка на губах деревянных чужаков, веселье пирующих полей, беззвучный хохот в эфемерном цирке, счастье песка.
  Он шагнул со скалы и пошел по облакам легкой, танцующей походкой. Мягкие горбы туч слегка прогибались под его сапожками, ветер трепал плащ и длинные волосы, солнце чуть поблескивало на вороненой кольчуге, а в глазах отражались звезды. Ну, а она стояла на вершине башни и смотрела, как он уходит. Её сын вырос и отправился совершать подвиги. Сердце тревожно сжималось от боязни за него. Богиням тоже свойственно беспокоится об отправившихся навстречу судьбе детях.
  Совесть, заложенная в ломбард, честь, пущенная за долги с молотка, ум, изъятый судебным приставом, гордость, бережно хранимая в далеком швейцарском банке, слава, пропитая в кабаке, любовь, розданная нищенкам у храма, доблесть, украденная вором, сострадание, проигранное в карты. Ненависть, купленная в рассрочку, глупость, подаренная на день рождения, леность, найденная на прогулке, занудство, приобретенное по сходной цене на барахолке, чванство, доставшееся по наследству, гордыня, выигранная в лотерею.
  Убийство, под клич "Ave, mater Dei!"
  Литания.
  Тонкая пульсирующая жилка на чужой шее, по которой с бешенной скоростью несется поток крови. Сладкой, манящей, притягательной жидкости... Тонкая жилка на шее, под призрачным покровом мягкой бархатистой кожи, подрагивающая в такт биению сердца. Шаг, еще шаг... Всё ближе и ближе... Оборачивается. Глаза в глаза... Шагает навстречу, зрачки расширились, губы чуть приоткрылись... Подхожу вплотную не отпуская взгляда... Глаза остановились, зрачки еще шире, полутранс... Дотрагиваюсь до щеки и провожу по ней кончиками пальцев, веду дальше, по шее, по плечу, да на нем руку и оставляю... Это не любовь, это сильнее... Чуть вздрагивает, но не вырывается, воля подавлена. Легонько касаюсь губами шеи, сладострастно вдыхаю запах молодого здорового тела, нежно захватываю губами чуточку кожи, а потом отпускаю... Обнимаю за талию... Снова касаюсь шеи губами, чуть сжимаю зубами шею... Клыки легко проходят сквозь тонкую кожу, прокалывают вену... Солоноватый, и в то же время такой сладкий вкус крови на губах... Припадаю к шее жадно, неистово, исступленно... Что знают о страсти люди? Вот, истинная страсть!.. Тело слабеет в моих руках... Жажда отступила... Аккуратно кладу остывающий труп на землю и довольно закрываю глаза... Сытость мягкой истомой раскатывается по членам... Блаженство.
  Гордый пингвин, раскинув крылья, парит над Антарктикой.
  Струйка прозрачной, кристально чистой воды, играючись стекает по отполированному до зеркального блеска, годами ковавшемуся металлу, и падает в сухую почву Страны Восходящего Солнца. Меч-катану в руке самурая опущен острием к земле, сам он, облаченный в белоснежное кимоно, стоит, широко расставив ноги. Лицо его сурово. Справа и чуть спереди от него сидит еще один мужчина в белом, распахнутом кимоно. В руках у него вакидзаси. Второй самурай читает свой последний стих, на миг закрывает глаза и произносит: "Я и только я виновен в том, что..."
  Провал Мнемозины на ладони.
  Камень преткновенья.
  Колесо перерождений, давшее сбой, сорвавшееся с оси кармы, подскочившее на ухабе, да и покатившееся куда-то, само не зная куда, превратившись в колесо фортуны.
  Белые ночи на экваторе.
  Маленький, раздувшийся от осознания собственной важности, как жаба на болоте, человечек, подобно сытому, напившемуся крови клопу, откинувшийся на высокую спинку мягкого кожаного кресла.
  Блеск обреченности в запавших, окруженных темными кругами глазах, на бледном, изможденном лице, запавшие щеки, хриплое дыхание, выходящее между искусанных в отчаянии губ пузырьками кровавой пены, поредевшие волосы, красные прожилки сосудов на белках, нездоровый румянец на резко очертившихся, обтянутых пергаментной кожей скулах, трясущиеся, потерявшие силу руки, медленно, с трудом вздымающаяся грудь, хрип и сипение... Чахотка.
  Чистый ключ, пробившийся в лесу, среди лопухов.
  Дети Востока, порождающие Свет: Красный дракон, источник жизни, проводник крови, сила рождающая, кормящая растящая детей, претворяющийся в формы свет, питающий рождение бытия первозданным доверием; Белый ветер, дух и дыхание, вдохновение и энергия космоса, ветер очищающей формы строит спираль созидания дыша вдохновением; Синяя ночь, обитель тайны, дом, окружающий тьму, наполняющая форму, глядя внутрь себя, дверь мечты в святилище изобилия, открытая интуицией; Желтое семя, идея, упорядочившая силу роста, порождающий принцип секса, обретающая наполнение форма, осознанность, дающая расцвести цветам творенья.
  Дети Севера, очищающие Свет: Красный змей, форма, обретающая индивидуальность, инстинкт страсти и основа жизненной силы; Соединитель миров, сущность Марса, осознавшая, постигшая и преодолевшая смерть, покоренная своей благоприятной возможностью; Синяя рука, сжавшая и завершившая понимание силы совершенства, мастерство, позволившее преобразовать всё сущее, пришедшее, дабы свершить исцеление планеты.
  Желтая звезда, Сущность этапа зарождения, гармония, октава интуитивного осознания высшей жизни, любовь, рождающая гармонию и объединяющая всё сущее, пробужденная к красоте, дышащая изысканностью и излучающая искусство.
  Дети Запада, преобразующие Свет: Красная луна, дождевая капля, космическое семя во вратах пробужденного сознания, взаимосвязь распространения Высшей жизни, поток очищения, влившийся в многомерность; Белая собака, эмоциональная жизнь подчиненная преданности, вера, придающая сил духовному развитию, спутниками судьбы которой являются единое сердце, любовь и преданность; Синяя обезьяна, художник, облекший силой творчества семя созидания, ловкость и принцип разумного сотворения Высшей жизни, играющая магией своей первозданной невинности; Желтый человек, проводник проникновения Высшего разума, достигшее совершенства созидательное творчество, пожинающий урожай мудрости своей свободной воли.
  Дети Юга, распространяющие Свет: Красный небесный путник, опора Небес и Земли, стремящаяся к их единению из принципа роста Высшего Разума, Небесный Путник, начавший восхождение, в полной пробужденности "Я" исследующий неизвестное; Белый мудрец, кошачий маг, зрящий во тьме, мудрость которого рождена Звёздами, обретший Силу и высший уровень индивидуального сознания, источающий своим восприимчивым сердцем чары вневременности.
  Развивающие Высшую Сущность на этапе Претворения Синий орел, высший коллективный разум и осознание, преданный своему видению, и Желтый воин, космическая сила, связующая с Галактическим Сознанием, воссоединяющая и воплощающая.
  Дети Центра, обновляющие Свет: Красная земля, синхронизация и согласование Планетарных Сил, прокладывающая курс планеты в синхронности галактической эволюции; Белое зеркало, созерцающее бесконечные отражения Божественного посвящение и вхождение в безвременность, ритуальный меч мудрости и очищения; Синяя буря, грозовые тучи и гром преобразование преобразования перед полным претворением, несущее самопорождение своей свободы и свободы своей энергии; Желтое солнце, солнечный разум, мудрость и понимание Солнечного Властелина, способные фокусировать Галактическую Целостность в постижении и порождении Полного Цикла, горючее для вознесения планеты.
  Золотые лики прогнивших насквозь идолов.
  Начало крыльев времени.
  Говор ночи.
  Топот тысяч копыт, от которого содрогается и стонет земля, поднимающий огромные облака пыли, закрывающие небеса и горизонт, заставляющие задыхаться задние ряды всадников, заходится в удушающем кашле и заматывать свои лица и лошадиные морды влажными тряпками. Топот копыт сбрасывающий с тронов владык и попирающий древние культуры. Топот копыт Орды.
  Открой Книгу Солнечного ветра, вглядись в раскаленные протуберанцы букв, прочти обжигающие строки солнечной короны, пролистай страницы из ледяной бесконечности, наполненной лишь редкими атомами водорода, вглядись в иллюстрации галактической спирали и познай мудрость далеких звёзд.
  Золотые звёзды на сиреневом небе, белоснежный полумесяц в зените, багровая дымка, клубящаяся над голубыми провалами оврагов, края которых заросли фиолетовым папоротником.
  Елисейские поля.
  Вера и доблесть, честь и отвага, достоинство и целомудрие... Пустые, звучные как церковное эхо слова, которые человек придумал в утешение своей глупости и которыми прикрывает свою гнусность и подлость.
  Желтые огни рысьих ушей и неоновое свечение огней святого Эльма.
  Сказывают, что водится на Урале Голубая Змейка. Если выйти да позвать её, спеть:
  Эй-ка, эй-ка, Голубая Змейка,
  Объявись, покажись, колесом покрутись.
  то появится она, да клад укажет, и тут главное смотреть в оба. Хватай золото, да неси, но только коли не донесешь до дома, бросишь, так всё богатство в прах обратиться и не будет тебе удачи более. Только трудно добыть змейкино золото - хитра уж больно. Все что справа от неё - то злато, а всё что слева - грязь да неудачи. Звали её, не раз звали, да только мало кому богатство в руки далось - всех охотников до легкой наживы змейка та путает, да норовит с левого своего боку чего всучить.
  "Титаник", побивший все рекорды скорости и прибывший в Нью-Йорк точно по расписанию.
  Небо затянуло бурой хмарью, повеял холодный, но пока еще не сильный ветерок, листья на деревьях начали желтеть и скукоживаться под дыханием приближающееся зимы.
  Латунные награды за бессмертные подвиги.
  Тихий омут, полный святой воды.
  Пророк в своём отечестве.
  Отдохновенье.
  Золотое солнечное утро выходного дня, когда просыпаешься с удовольствием, долго щуришься на пробившиеся, сквозь неплотно задвинутые шторы, лучики, потягиваешься и сладко зевнув даешь себе еще немного поваляться в постели, потому что никуда не надо бежать и торопиться, а затем неторопливо встаешь и шлепаешь босыми ногами на кухню, к своему большому и белому другу - холодильнику, ставишь на огонь турку и потом медленно, неторопливо вкушаешь утренний завтрак, запивая его горячим, ароматным, свежесваренным кофе.
  Вечный стон пахаемых полей, стон земли, раздираемой острыми плугами, стон боли, отливающийся золотыми слезами колосьев.
  Волки в овечьих шкурах, которых пасет суровый чабан в феске.
  Гербовая печать на туалетной бумаге.
  Ночная радуга.
  Гром барабанов и визг флейт, мерный шаг танцующего на вершине пирамиды, украшенного перьями колибри, жреца. Он изгибается, вскидывает к небесам руки, протяжно воет, кружась в безумном танце вокруг алтаря. Каменного алтаря венчающего пирамиду, на котором растянут молодой, полный сил бронзовокожий мужчина, с ужасом взирающий на жреца, который с каждым движением все приближается и приближается к алтарю. Все члены мужчины сведены судорогой ужаса, горло перехватило и он не в состоянии даже закричать, а жрец все ближе и ближе... Наконец он останавливается и высоко вздымает вверх руки с острым обсидиановым ножом. Миг, музыка стихает, а затем нож стремительно падает к груди мужчины, вспарывает её как старый бурдюк, руки жреца погружаются в тело мужчины. С хриплым звуком жрец извлекает руки наружу, держа перед лицом еще живого мужчины его трепещущее сердце.
  Набережная. Ленивые ласковее волны багровой магмы плещутся у моих копыт. Стоит свежий дух серы и гари.
  Каменный лес, где произрастают базальтовые исполины, широко раскинувшие ветви, покрытые тонкими слюдяными листочками и наростами алмазных грибов-паразитов. Глиняные звери бродят по чащобе, перемалывая гранитными зубами меловой подлесок и погибая под ониксовыми клыками мраморных хищников.
  Поп, размахивающий кадилом, аки кистенем.
  Изъеденный временем менгир.
  Черный свет новолуния.
  Стон времени.
  Пульсирующая вселенная, то растягивающаяся до бесконечности, разнося всю свою материю по мельчайшим атомам, удаленных друг от друга на многие километры, то сжимаясь в единую точку, спрессовывая себя саму в неизмеримо малый объем.
  Пернатый змей Кетцалькоатль, бороздящий небеса над джунглями.
  Старый чародей и алхимик, смешивающий в колбах разнообразные компоненты, потратил всю свою жизнь, с младых ногтей ища секрет эликсира вечной молодости. Тщетны его старанья и смерть уже стоит за его спиной, а жизнь как была, так и осталась пуста.
  Серебряный меч, изукрашенный древними рунами.
  Смешанные, как на разобранном кубике Рубика, небеса.
  Филин в витрине магазина.
  Негромкий перестук колес по рельсам и тихий усталый звонок вечернего трамвая в индиговых сумерках.
  Тяжелый чугунный шаг металлических големов, кружащихся в вальсе посреди ярко освещенного, увешанного старинными зеркалами бального зала.
  Фонтан крови на главной площади города, где дома построены из сырого мяса.
  Квитанция об уплате госпошлины, по иску о расторжении договора купли-продажи души.
  Бескрылые ангелы с печальными глазами завистливо смотрят на свободно бороздящих небеса птиц.
  Томагавк системы Кольта.
  Звонкий плач гитары, цокот кастаньет и стук каблучков, яркие шелка юбок, смуглая загорелая кожа, мягкость и плавность движений, выразительный взгляд черных глаз, неистовство жаркой южной страсти. Фламенко.
  Очки, которые замучались выбирать себе мартышек.
  Кровавые капли рубинов на черном бархате.
  Жирные пиявки, присосавшиеся к телу утопленника.
  Выбор между кубком, мечем, монетой и булавой.
  Робин Гуд и его Вольные стрелки, вечно пьяные, мрачные, небритые, с охрипшими голосами и гнилыми зубами, в прокопченных дымом костра, некогда зеленых рубахах и панталонах, вооруженные кто во что горазд, самые отчаянные головорезы старой доброй Англии, благословленные на разбой старым, спившимся, обрюзгшим и сошедшим с ума монахом.
  Усталая статуя принца Гаутамы.
  Старый, истрепанный блокнот с выпадающими страницами, исписанными забытыми именами и телефонами, по которым некому звонить.
  Прохладный ливень после жаркого дня.
  Мир цвета топленого молока, погруженный в сливочно-молочные сумерки, согретый твороженным солнцем и освещенный ночным светилом из козьего сыра.
  Восход малинового сиропа.
  Раковая опухоль.
  Город, расцветший под дождем тысячами разноцветных зонтиков-цветов, прогнавших своим разноцветьем серую хмарь с улиц.
  Бледные призраки ушедших народов, гордо марширующие по страницам учебников, бойко бросающиеся в конспекты и изменяющиеся там до полной неузнаваемости.
  Скульптор, в ярости отшибающий в ярости руки своему неудавшемуся творенью, принятому спустя века за канон красоты.
  Тотемный столб.
  Желания, рвущиеся наружу, терзающие плоть и дух, стремящиеся сбросить оковы разума и воли, вырваться наружу всесокрушающим потоком и наплевав на правила и мораль, взять от жизни всё, что хочется, но нельзя, запретно.
  Долгий взгляд короткой встречи.
  Руки, липкие от крови несостоявшихся жертв, совесть, терзающая за поступки, которых никогда никто не совершал, мозг, усиленно решающий несуществующую проблему, обида на непроизнесенные слова, крик от ненаступившей боли, конец неначавшейся жизни.
  Музыка небесных сфер.
  Стальная змея автомобильных потоков, извивающаяся в безумном танце, под аккомпанемент клаксонов и светомузыку светофоров.
  Зеро.
  Тигр и дракон на руках монаха.
  Полет верхом на метле, сквозь дождь, молнии и бурю, когда безумный ветер хлещет в лицо, запечатывает рот, не давая вздохнуть, и рвет длинные волосы, пытаясь снять скальп, а вспышки зарниц окрашивают окружающий мир в совершенно невообразимые цвета.
  Уходящий в закат, под скрип колес и заунывные песни, табор.
  Лимузин с танковой башней.
  Стальные гиганты, шагающие по хромированным лугам, подошвами вминающие в чугунную почву хрупкие алюминиевые травинки и сбивающие коваными сапогами дюралевые пушинки одуванчиков.
  Изнеженные одалиски султанского сераля, проводящие время в неге и безделье, под внимательным присмотром евнухов.
  Черная, полная ила, грязи и ржавчины вода, текущая из водопроводного крана.
  Слова любовного признания.
  Благородная седина густых волос, широкие плечи, внушительная фигура, мужественное лицо - всё это надежно прикрывает от чужих глаз черную трусливую душонку Большого Начальника.
  Украшенные ажурными флюгерами золотые шпили старинного замка с высокими стенами и массивными, но в тоже время, изящными башнями, ярко блестящие в свете полуденного солнца. Замок простоял долгие века, создавая спокойствие, комфорт и уют своим владельцам. Не раз подходили к нему враждебные армии, но не разу не был он взят штурмом. Хозяева его, проявляя благоразумие, спешили капитулировать перед врагом, сохраняя себе жизнь и целостность жилища.
  Феб-Аполлон, поющий песни Элвиса Пресли на вершине Парнаса, под аккомпанемент оркестра из муз и сатиров.
  Руины древних храмов, увитые плюющем, ставшие приютом для диких зверей и ночной нечисти.
  Медовая блондинка, с высокой грудью и тонким станом, белоснежной, бархатной кожей, тугим изгибом соболиных бровей, коралловыми губами, обещающими неземное блаженство жаркого поцелуя, открытым и прямым взглядом небесно-синих глаз и звонким, как серебряные колокольчики, смехом. Рано или поздно она приходит за всеми нами, эта ослепительная красавица с таким редким именем - Смерть.
  Кристаллы весенних сосулек.
  Серенада.
  Разудалая песня пьяных в дым архангелов, ночью возвращающихся на Небеса из самоволки.
  Рыжие патлы рыдающего клоуна.
  Серебристые стволы берез.
  Ярость.
  Тридцать лет просидел на вершине горы святой подвижник, добиваясь просветления и надеясь сподобится божественного присутствия. По истечении тридцатого года спустился к нему с небес Бог и сказал: "Проси чего желаешь". Справедливости потребовал святой у Бога. Опешил небожитель, спросил, не хочет ли святой чего-либо иного, но святой стоял на своем. "Что ж," - вздохнул Бог -"тридцать лет сидел ты на этой горе, и, раз требуешь ты справедливости, теперь ей тридцать лет сидеть на тебе".
  Расколотая луна в порванном небе, гнилые звёзды и застиранное солнце над обветшалой и покосившейся землей, застиранное солнце.
  Заевшийся, расплывшийся от неумеренного питания и собственной значимости, чиновник, презрительно наблюдающий с крыльца собственной виллы за молодым, вихрастым, вечно голодным студентом, с хохотом гоняющим голубей и произносящий через губу: "Нет, он не патриот".
  Доблестный сэр Галахад, первый из рыцарей Круглого Стола, глупо свернувший шею упав с собственного коня.
  Американские коммандос, брошенные командованием на произвол судьбы посреди болотистых вьетнамских джунглей и погибающие один за другим под шквальным огнем вьетконговцев.
  Первый поцелуй.
  "Веселый Роджер", трепещущий на клотике фрегата.
  Крепость со стенами, сплетенными из камыша, осаждаемая армией долгоносиков.
  Букет цветов, подаренный незнакомке.
  Пылевая буря.
  Маска смерти на лицах окружающих, все сильнее и сильнее проявляющаяся день ото дня, укрепляющаяся на них так, что уже никакими мыслимыми и немыслимыми усилиями невозможно прогнать её.
  Засаленные карты, в руках сморщенной как печеное яблоко гадалки, рассказывающие не про любовь и дальнюю дорогу, но несущие весть о бедах и скорой погибели.
  Музыка восходящего солнца.
  Кузница собственного счастья.
  Инфаркт.
  Сэр Ланселот отправившийся на поиски Святого Грааля, а нашедшего свою любовь, но так и не понявший, что любовь и есть Грааль.
  Забытая мелодия симфонического оркестра.
  Имам мединский, объявивший святой поход в земли неверных, на освобождение гроба Исы-пророка. И собрались халифы и батыры со всего мира по его слову, но первыми отправились в поход бедняки под началом дервиша Абдулы Пустынника.
  Долги и нищета.
  Богатство и благоденствие.
  
  Что выберешь ты - выбирай сам.
Оценка: 3.15*17  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"