Я реалист. С детских лет видел мир таким, какой он есть, всегда понимал свои желания, всегда смотрел в будущее. Статистика - основа прогноза.
Еще в школе я отчетливо представлял свою дальнейшую жизнь, жизнь, расписанную по минутам. Нельзя сказать, что я любил своего отца, но, точно - я его очень уважал. Была в этом человеке и некоторая шаблонность, а, может, время было такое - не терпящее индивидуальности. Отец научил меня жить. Он вставал в шесть утра, даже по выходным, и принимал ледяной душ. Я не разу не видел его уставшим, мой папа всегда что-то делал. Прошедший войну, он ни разу не говорил о ней. Молчаливый, угрюмый, с тяжелым характером, преображающийся только посреди редкого застолья, таким я запомнил его в детстве. Он подавлял, подавлял всех только одним своим присутствием, мать, сестру, меня. Был момент, казалось, я сломаюсь, стану мягким, но я не стал. Или сделал вид. Высшим счастьем я считал похвалу своего отца.
Сталин умер, родился я. Наше поколение не видело разрушенных городов, нас ждало светлое будущее, первый полет в космос, великое торжество прогресса и гуманизма. И пришло время выбирать дорогу, и я выбрал. Я рассуждал так. Можно стать кем угодно, природа не жадная - дала все, здоровье, ум, внешность. Наука, размышлял я, наука - среда, где свобода - легитимна, а мысль - востребована, наука не имеет национальности, познание не имеет границ. Я окончил школу с золотой медалью и наметил карьеру физика-ядерщика. Институт дался легко, декан умолял поступить в аспирантуру, но, получив красный диплом, мне хотелось зажить взрослой жизнью. Аспирантура никуда не убежит, а жена хочет ребенка, и нам нужна квартира. Демобилизовавшись, я начал работать в одном серьезном НИИ.
Золотые семидесятые! Настя "заболела" бардами, ей, романтическому и возвышенному созданию грезились звезды, и люди, глядящие вверх, такой женщине нужен человек прочно стоящий на ногах. Она читала бесконечные книги, и верила в любовь. Признаюсь, иногда я поддавался ее настроениям, но рассудок легко побеждал ее невнятную теорию. Квартирная очередь двигалась слишком медленно, я получал мало, она получали еще меньше. Общежитие ничего кроме отвращения не вызывало. На седьмом месяце случился выкидыш, и моя всегда веселая и разговорчивая жена замкнулась. Институтские друзья увлекались туризмом, ведь у костра можно намного свободнее осуждать систему, петь полузапрещенные песни, обсуждать запрещенные книги, наслаждаться первозданной природой и открыто верить в глупые и нереализуемые идеалы.
Я предпочитал юг, и, мы уехали отдохнуть. Надо сказать, я не верил женщинам.
Настенька, так любившая Карелию, с ее бурными питьевыми речками, счастьем прекрасных лишений, на самом деле желала того же, что и все - роскоши. Я вставал в семь, даже будучи в отпуске. Таганрог прекрасен своими тенистыми улицами, абрикосовыми деревьями, теплой ночной водой. Утренний бег завершался долгим заплывом, затем я позволял себе немного поваляться на пляже. Там я и познакомился с Леной. Наш роман был, пожалуй, единственным безрассудным абзацем в моей продуманной повести. Еще, я облюбовал тир, там, на холме, возвышающимся над пляжем, и стрелял из пневматической винтовки, всегда попадая в цель под Ленины аплодисменты.
Я защитил кандидатскую. Родился сын, началась война в Афганистане.
Мы получили трехкомнатную квартиру, хороший район, отличная планировка. Нашими соседями были люди моего круга - удачливые, красивые. Настя занялась ребенком, меня увлекла работа. Гармония - высшая степень порядка. Порядок - самое нестабильное состояние материи.
Мое влияние в институте росло, но я не торопил события. Перспективные проекты, командировки, сначала в ближнее зарубежье, а затем и в ту недостижимую часть света, большую часть света, надо отметить. Зарплата росла, Настя терпеливо ждала и воспитывала сына. Он - это я, думалось мне, мальчишка сам все видит, сам все понимает, сам и решит - что он, и кем ему быть. Но Митя (имя выбрала жена), часто болел, в пять лет врачи обнаружили нарушение обмена кальция, ребенок постоянно молчал и смотрел на меня своими огромными грустными глазами удивленно. Тогда во второй раз душа скрипнула и чуть не размякла. Как-то раз, придя из школы, он вдруг спросил, люблю ли я маму, и я испугался его сверлящей прямоты. Меня часто вызывали на различные объекты, я слишком часто расписывался в молчании, и я стал молчанием. Я не люблю излишних откровений. Откровение - болезненная слабость одиночества.
Сын жил своим миром, долговязый, странный, постоянно болеющий и сканирующий самое нутро безумно-голубыми глазами. Я старался следить за физической формой, и, помню, гуляя с сыном, просил, ты сколько раз можешь подтянутся? И для примера поднял все свои девяносто килограмм одной правой рукой четырнадцать раз, в тот день я поставил личный рекорд, я хотел показать своему еще не чужому человеку пример, идеал, настоящий хороший идеал, мечтал сказать сыну - его отец самый лучший, он для него может все. Считай, воскликнул я, и сам считал, на всякий случай. Я и не заметил его ухода.
Учился Митя плохо. Школа привлекала его только в начальной стадии - первые три класса он был, кажется, счастлив. И тут, великое государство, издав жуткий стон, остановилось, чтобы пойти другим путем под это долгое эхо. Митя последний в классе перестал носить пионерский галстук. Я хотел дружбы моего отца и моего сына. Митя остановил монолог морально раздобревшего к тому времени деда одним единственным словом - холодно. Митя надевал свитер в двадцатиградусную жару. Настя хотела денег, а деньги хотели быть настоящими деньгами. Настины друзья, те самые, что читали в электричке самиздат, те самые наивные романтики вдруг оказались евреями, иммигрантами, бизнесменами, и даже - американцами. Она постоянно выказывала свое недовольство, казалось бы, отвлеченными вещами, да только отвлеченность эта продолжала ее интеллигентное всеобъемлющее раздражение моей персоной.
Все проекты свернули, я сам ушел из института, устроившись технологом на еще дышащий завод, дышащий благодаря десятку новообразованных фирм, разделивших между собой наиболее востребованную часть оборудования. Наша фирма "захватила" гальванический цех. Семенов, чьи статьи я цитировал на бесконечных собраниях, ругался матом, и приказывал повысить выход небракованной фурнитуры. Иногда мы с ним напивались, и он плакал. Ездил Семенов на мерседесе. А я воровал дурацкие "ручки" для безвкусной мебели, призванной заменить убогость полированной моды ушедших времен.
Наверное, именно тогда произошли самые значимые перемены, именно тогда я перестал быть самим собой. Я хорошо помню зимние улицы - серые люди в черных бесформенных одеждах. Апатия, бессмысленность, бездушие не находило отдушины ни в семье, ни в работе, ни в одиночестве. Сначала появилось неожиданное пузо.
Бывшие институтские пытались вертеться, так мы стали ездить в Польшу, на рынки, продавая все, что можно продать. Митя увлекался астрономией, для подаренной Настиным братом трубы он смастерил штатив, и ночами сидя на лоджии, разглядывал далекое небо. Я продал его трубу, Митя тогда лежал с пневмонией, его едва вылечили, и для восстановления легких мой сын несколько недель тщетно пытался потушить свечу с полуметра своим слабым дыханием. Настя водила его в туалет под руку. И однажды ночью он проснулся и почувствовал силы выйти на балкон, к своему отсутствующему прибору. Весь следующий день он пролежал в постели, не произнеся ни слова, не слушая мать, не говоря уж обо мне. Впрочем, я не ощущал угрызений совести, запутавшийся разум, управляющий моей жизнью, давно утвердил свою практически удобную позицию. Смехотворные деньги, вырученные от продажи трубы, ничего не изменили в жизни нашей семьи. Ее купил мальчик.
Прошли годы. Изменилась страна, люди изменились, и все стало чужим. Отец принимал меня холодно, сын каждой своей секундой доказывал полную неспособность жить самостоятельно, жена завела себе любовника, а я работал и старел.
Митя бросил институт, родительское мнение его волновало в меньшей степени. У меня появились навязчивые привычки, например, я постоянно вытирал тряпкой кухонный стол, после каждой капельки, упавшей с ложки, понимая бессмысленность своих действий, и не находя в себе силы остановиться.
Сын все чаще приходил домой пьяный, и постоянно приводил каких-то девиц, бесконечных друзей и пил, пил, пил. Сидели они шумно, орали песни и слушали музыку, тревожа и без того некрепкий сон. Я все больше и больше боялся, боялся всех - прохожих на улице, коллег по работе, сына, худющего, высокого, насмешливого, могущего возразить умелой, отточенной фразой. Боялся будущего и прошлого, потраченного бессмысленного, безрезультатно. И больше всего я боялся отсутствующего настоящего.
В тот день я еле пришел домой, болело сердце. Я выпил чаю и прилег, не дожидаясь Анастасию - мы давным-давно жили параллельной жизнью. Пьяный Митька бродил по квартире, то на кухню, то в гостиную, гремел и ругался. Я, кривясь, терпел - корвалол лишь слегка облегчает боль, и только сон, с утра желанный сон, мог излечить замученный холостым износом мотор. И я уснул. Мне снилось море, жизнелюбивая в своей красоте женщина, истрепанные жестяные мишени, абрикосовые улицы и воздух, свежий воздух, освежающий свободные легкие. Затем в сон ворвалась далекая музыка, по началу приятная, а потом чрезмерно навязчивая, и я проснулся. Звуковые колебания, испускаемые диффузорами огромных колонок (и на какие только деньги он их купил?), сотрясали тонкую стенку.
Забежав в его комнату, не убранную и грязную, я увидел сына, наливающего себе водку. Митя с трудом поднялся со стула, и заплетающимся языком пробормотал что-то отдаленно напоминающее извинение. Можно потише, только и сказал я. Митя крутанул ручку усилителя, покачнулся и рухнул в угол, заставленный пустыми бутылками. Сцена далеко не впечатляющая своей новизной - повод удалиться.
На следующий день позвонила Настя и ледяным голосом сообщила ужасное - Мити нет, осколок бутылки разорвал какую-то кровеносную магистраль и тот умирал всю ночь, не в силах позвать на помощь.
У могилы собрались его друзья, и, прихлебывая из горла, исполняли что-то красивое на гитаре. Оказывается, Митя сочинял музыку.