За столом горбился высокий человек, одетый в солдатскую шинель, а под ней виднелся френч. Эдвард представил его как поэта X. Иван назвался заезжим журналистом. Поэт ел устрицы, сбрызгивая их лимонным соком. Скользкая дрянь удивительно ловко, как живая, проскальзывала в горло. Закончив завтрак, поэт вытер губы цветным платком и этот же платок повязал вокруг шеи. Заметив удивленный взгляд Ивана, Х. улыбнулся лягушачьим ртом и спросил: -- Чудно? -- Что "чудно"? -- прикинулся Иван. -- Все нормально. Я видел вещи и по... почуднее. -- Чудно то, что я вытер губы и потом повязал платок на шею, -- глядя стеклянными глазами в глаза Ивана, сказал поэт. -- Но ведь вас, совершенно чужого человека, зачем-то привезли ко мне. Не стихи же мои слушать. А раз вы мой гость, я должен как-то вас веселить. А как? Лет сто назад я предложил бы вам водки, мы почитали бы стихи. Ведь вы писали стихи, правда? Все русские, те, что умели писать, сто лет назад писали либо стихи, либо прозу. Я бы, конечно, не сказал, что стихи ваши плохи, но благосклонно разрешил бы вам в ответ восхищаться моими. Голос поэта звучал все возбужденнее. И тут в комнату вбежала легкой иноходью маленькая женщина и бросилась к поэту: -- Вадим, у тебя опять начинается истерика! Она обернулась к гостям, чуть расставив руки, как бы защищая своего поэта: "Вы ведь не арестовывать его пришли? Он сто лет клянет эту новую власть и президента, и все сто лет ждет, когда его арестуют". Но, столкнувшись взглядом с глазами Ивана, успокоилась, поэт, расслабленно всхлипнув, опустился в кресло. -- Садитесь, господа, -- пригласил он. -- Я, собственно... -- начал Иван. -- Ищу девушку по имени Алиса. -- Девушку? -- удивился поэт. -- Кто в наше время ищет девушек? Кому они вообще нужны? В разговор вступил Эдвард и заметил, что к поэту их направил мэр. При упоминании о мэре Х. стал носиться по комнате и бить с первобытными, гортанными воплями цветочные горшки об пол. Его подруга порхала вокруг и вопила, чтобы при нем не упоминали имя мэра. Разбив последний горшок с чудно цветущим бледно-розовым кактусом, поэт остановился. -- Шакалы! -- завопил он. -- Что они сделали с великой цивилизацией! О эти интеллектуальные чингисханы! Они омерзительны мне! Дали человеку все для чрева и отняли все, что было у него для души! Эдвард скалил в усмешке желтые зубы, Вася в недоумении и с жалостью глядел на чудесный кактус, едва сдержав себя, чтобы не броситься на помощь растению. -- Десятки тысяч лет люди слагали песни, поэмы, баллады, -- причитал поэт. -- Угадывали ритмы окружавшей природы и переводили их в слова, в звуки... -- Однако было время, когда ритмическая основа мира была заложена только в звуки и движения, но никак не в слова, -- возразил ему Эдвард. Тут Иван почувствовал, что Вася тянет его за рукав. Под вопли поэта и его женщины они покинули негостеприимный дом. -- Там остались злые люди, -- объяснил Вася, -- все, кроме хозяйки. Она добрая, и она испытывает к поэту то, чего я не могу выразить. "Она его просто любит, как могут любить обычные бабы", -- подумал Иван, но, естественно, не стал развивать мысль. -- Я чего-то не понимаю? -- догадался Вася. -- Она относится к нему старомодно, -- деликатно ответил Иван. Он прекрасно знал, как обидчив охранник, да и не хотел дискуссий на эту тему. Но Васе надо было разобраться в этой проблеме, и он продолжал расспрашивать: -- Ты так же относишься к Алисе? Иван пожал плечами. Судьба вовлекла его в странный водоворот. И он не мог сообразить, как к себе самому относится. Был один Иван сто лет назад -- журналист-алкоголик, потом стал редактором газеты в округе алкоголиков, и вот сейчас есть третий -- непьющий Иван, который мечется в чуждом мире.
13
-- Мы найдем Алису, -- твердо заявил Вася. -- Хоть господин Эдвард и не желает нам помочь. У него другие цели. На город опускался холодный туман. Во всех домах зажглись окна, а на чистых, вымощенных розовым камнем мостовых горели разноцветные фонари. -- Красиво, а одиноко как-то, -- заметил Иван. -- Одиночество -- главное, чего не должен бояться человек, иначе он превращается в стадное животное, -- возразил Вася. -- Я могу годы провести один, и мне не будет одиноко. Иван заинтересовался: -- Это вам на ваших курсах внушали? -- Внушают людям под гипнозом, нам же просто открывали некоторые истины. Иван поежился. Уж кто-кто, а он, журналист, прекрасно знал, что таќкое массовый гипноз и массовое внушение. Нужные власть предержащим идеи внушаются прямо и косвенно. Они выстраиваются в логичную систему взглядов. Если человек их принимает, ему легко и комфортќно существовать. А начинает бороться, и жизнь его становится мучительной. Жить в одиночку -- это, пожалуй, выход для человека в его борьбе с властью. Одиночке не нужно признание других людей, не нужно самоутверждение и реализация своих амбиций в человеческом обществе. Ему не нужно, как этому несчастному поэту, чтобы его стихи читали. Но почему так беспокойна Алиса, для которой, как и для Васи, одиночество не было наказанием? Что ее гонит к таким, как Каштанов, или даже к нему, к Ивану? В подсвеченных электричеством бледно-синих кустах сирени раздались нечленораздельные звуки, и это отвлекло Ивана от печальных мыслей. -- Эй, -- позвал из кустов пьяный голос, -- писатели и поэты, поднимите меня, мне холодно. -- Вы забыли позвать на помощь художников, -- вежливо заметил Вася. -- Не... -- промычал некто из кустов, -- не забыл. Просто я сам художник, и собратья по мастерству меня уж конечно же не поднимут. Вася извлек из мокрой сирени парня в джинсах и свитере. Тот качался, но стоял достаточно прочно. С каждой секундой он ориентировался все лучше. -- А вы не здешние, -- оглядел их художник и погрозил пальцем. -- И даќже не милиция. У нас милиция -- о какая! -- Он раздвинул широко руки, что, наверное, означало, что их милиционеры имеют двухметровые плечи. -- Слушай, художник, а ты не знаешь такую рыжеволосую девушку Алису? -- Алиску-то! -- почему-то восторженно воскликнул тот. -- Она еще в Центральном округе жила? Знаю. Я ее рисовал. -- Добавил с гордостью: -- Она нас, художников, любит. И кофе варит обалденный. -- И где она сейчас? -- А кто ее знает! Сто лет не видал. -- Но она здесь, в вашем городе, -- легонько потряс за плечо художника Иван. -- Если здесь, то обязательно зайдет ко мне, -- уверенно заявил художник. -- Я-то ей ни к чему -- портрет свой любит разглядывать. У художника Юры оказалась просторная мастерская с большими окнами. А одна из стен вообще стеклянная. Юра долго возился в шкафах, долго искал выпить и закусить. Наконец выставил на стол бутылку "Перцовки", грубую глиняную тарелку с кислой капустой, заправленной подсолнечным маслом и луком, и предложил радушно: "Шамайте, ребята". Но, вспомнив, видно, про портрет Алисы, взял маленький пульт и нажал на пару кнопок. Стены раздвинулись, и перед Иваном предстал портрет рыжей женщины во весь рост. Улыбчивые губы, тонкие руки, беспомощно опущенные по бедрам, и ярко-синие глаза... Женщина на картине смеяќлась. Из ее ликующих глаз лился синий свет. Вроде бы Алиса. Иван никогда не видел ее такой. Он с сомнением поглядел на Васю. Тот кивнул головой: она! Вот так Алиса! Ивану захотелось прикоснуться к картине рукой, но он инстинктивно отдернул руку. Он не знал, кому принадлежала Алиса сейчас, и потому не считал вправе дотрагиваться даже до ее портрета. Юра разлил в стаканы на два пальца коричневатой жидкости и абсолютно проигнорировал тот факт, что, кроме него, за него за столом никто пить не стал. Его веселенькая мордашка бесенка порозовела, и он с интересом стал выспрашивать у приезжих, что они за люди. Иван рассказывал скупо. -- Значит, мэра видели, -- хихикнул Юра, -- и к диссиденту нашему вас таскали? -- Что значит "диссидент" и почему "таскали"? Мы были у поэта. -- Иван немного рассердился на неуместно веселого юношу. Юра же еще больше развеселился и рассказал, что в их округе живет всего один человек, который без конца ругает президента, а бдительный мэр приказывает Эдварду каждого приезжего тащить именно к поэту, чтобы понаблюдать -- не производит ли критика поэта разрушающего дейстќвия на посетителей. И так уже сто лет. Что значит мэр -- человек старой закваски и поэт -- тоже. -- Вообще-то у нас политиканствующих дураков много, -- искренне делился Юра. -- Но все же не до такой степени. Людишки давно поняли, что с ними сыграли злую шутку и загнали в этот... лепрозорий. Но жрать дают от пуза. Твори -- сколько хочешь, а хочешь -- и не твори. В общем, с властью у нас нейтралитет. Тем более что ничего другого и быть не может. То есть может, но, как говорится, игра не на нашей стороне поля. Вот такие, братья, дела. А этот Эдвард, он и от Алиски в прошлый раз не отходил, и ее к поэту таскал. Наверняка знает, где она сейчас! Но он ведь такая скотина! -- Вы меня звали? -- в дверях появился Эдвард. -- Ты прямо как черт из табакерки, -- довольно безразлично констатировал Юра и выпил еще водки. -- Выпьешь со мной, свинья? -- обратился он к Эдварду. Не обидевшись на "свинью", Эдвард налил себе полный стакан и выпил залпом. -- Крепка, -- сообщил он. -- Ну и вредное дело -- разговаривать с поэтами, -- покачал он головой. -- Эти-то сбежали, а я отдувайся. Тоже хотел бежать, так поэт повалил меня и давай про президента жарить. Господи ты мой, сколько же можно. -- А ты б его пристрелил, -- посоветовал, хитро блестя глазами, Юра. -- Поэт есть ценность для общества,-- назидательно сказал Эдвард. Засмеялись и полезли за водкой они с Юрой одновременно. Чувствовалось, что попривыкли люди друг к другу. Округ интеллигенции был куда меньше, чем округ алкоголиков. "Мяу", -- серый кот просунул голову в приоткрытую дверь. -- Альбатрос! -- воскликнул Юра. -- Живаго, -- возразил Эдвард. Оказалось, что они знают всех здешних котов, и остервенело заспорили, что именно это за кот. Иван не стал им мешать и подошел к картине. Неужели его Алиса когда-то могла так смеяться? "Кошка, ты моя рыжая и злая кошка", -- прошептал он, и ревность захлестнула его сердце. Но Юра оказался жестоким человеком. Картина, повинуясь пультику, уехала в сторону, а на ее месте появился огромный портрет старика со скорбными глазами. Иван мгновенно вспотел. Ему показалось, что он где-то видел изображенного на портрете. Таким был бы Леонардо да Винчи, если бы дожил лет до ста. Глаза скорбные, а лицо все равно сильное. Могучий человек. И следующая картина, и еще одна -- все они потрясают. Иван поворачивается к Юре, но вместо розовенького мальчишки видит отяжелевшего от спиртного, но мудрого человека. А рядом с ним хищная, бледная маска с желтыми, горящими глазами. Взгляд Эдварда впился в лицо Ивана. Вот она, первая стоящая информация! Это тебе не выживший из ума мэр, который всех подряд таскает к выжившему из ума поэту! Эдвард все понимает и чувствует. Но каков уровень воздействия картин этого, казалось бы, заурядного парня, который разыгрывает из себя шута! -- Нет! -- раздался голос Юры. Он отвечал на шепот Эдварда. -- Ты ошибся, слуга сатрапа. Мое искусство ни при чем. Этот несчастный журналист полчаса стоял перед портретом любимой женщины. Он был возбужден. И не преувеличивай силу воздействия моих картин, Эдвард. Ты поднимешь ложную тревогу, и за это тебе отрежут нос или еще там что... Лучше выпьем, слуга сатрапа. Иван и Вася молча вышли из дома художника. Сквозь стеклянную дверь они видели, как Эдвард и Юра сидели лоб ко лбу. -- Кота, между прочим, звали Живаго, -- сказал Вася. -- Какого кота? -- Ну, того, что заходил, а они спорили. -- А откуда ты знаешь? -- Кот откликнулся на "Живаго", просто, кроме меня, никто не заметил. Они долго шли по полутемным улицам. Но Иван не заметил ни одной машины. До поэта их тоже не подвезли, и километра два пришлось идти пешком. Город двухэтажных домов, город без машин, город, где в каждом доме жил или поэт, или писатель, или художник, или музыкант. Иван когда-то мечтал стать писателем, прославиться. Он и в журналисќтќику потому пошел: писатель не писатель, а пишущий человек. -- Искусство выше, чем жизнь! -- вдруг завопили из одного окна. -- Кто помнит всех этих царей, королей, политиков, президентов! Но Гамлет, Отелло, Дездемона, Гобсек, князь Мышкин, граф Вронский -- эти фантомы, выпущенные в мир, живут, пока живут книги, пока мы живем! И мы мешаем политикам, мы, ничтожные, унижаем их! Любое хорошее произведение искусства говорит о прошлом больше, чем жизнеописание любого из фараонов! -- Заткнись, надоело, -- отвечал ему усталый голос, -- лучше водки выпей. Скорбные морщины пролегли через лоб Ивана. Фантомы прошлого и будущего надежно спрятаны в библиотеках с настежь открытыми дверьми. Заходи и читай! Но никто не читает. Так что в гнусных ли политиках дело -- вот вопрос. -- Нам негде ночевать, -- скромно напомнил Вася. -- А вот две лавочки. На улице сыро, но разве мы боимся простуды? Они легли на изящные лавочки из некрашеного дерева. Иван чувствовал запах сосны и трогал осторожно чуть влажное дерево. А город мастеров светил во все свои окна и фонари, чтобы завтра проснуться поздним утром. Город мастеров! Город фантазеров! Город обреченных людей!
Их разбудил поэт. Он деликатно присел на краешек скамейки и закурил пахучую папиросу. -- Вы как-то плохо ушли из моего дома. -- Он сморщил худое лицо. -- Но когда я вижу этого скотину Эдварда, теряю контроль над собой. Иван почувствовал, что поэт разыскивал их не просто так, и в данный момент поэт ему нравился в своей расстегнутой шинели и песочного цвета френче. Главное, что отличало его от вчерашнего, -- чувство собственного достоинства. Но тут он начал говорить, и Ивану снова стало плохо. Пятьдесят лет назад кто-то неведомый, вопреки воле поэта, вырвал его из московской квартиры, где он уже собирался умирать и даже оставил завещание, и вот все эти годы он идет вечной ночью по лунному полю, заваленному камнями, и постоянно расшибает себе ноги. Боль в пустоте и безмолвии -- вещь даже приятная: чувствуешь, что живешь. Но во имя чего это бесконечное блуждание, если точно знаешь, что тебе не стать пророком? А кругом воют шакалы... -- Вы все это иносказательно говорите, -- прервал вежливо Вася. -- Да, мой мальчик, -- погладил с улыбкой поэт Васю по голове. -- Я пишу сейчас бесконечную поэму, где нет ни рифм, ни ритма. -- Черт возьми, -- вздохнул Иван. -- Не возьмет, -- покачал сокрушенно головой поэт. -- У меня есть Маргарита лучше, чем у Булгакова, но упомянутый вами господин не приходит мне на помощь, как он пришел Булгакову. И знаете, почему? В двадцатом веке между добром и злом еще проходила какая-то грань, но теперь она исчезла. Исчезли и Бог, и дьявол. Нас некому ввергать в пучину порока и некому спасать. Мы, кстати, говорили об этом с капитаном Петровым. Не понимаю только, зачем он приставил ко мне дегенерата Эдварда. -- Вы знаете, -- прошептал Иван, -- только не упоминайте его имени. Он появляется как из-под земли. -- Мистика, -- усмехнулся поэт и поправил сползшую с плеча шинель. -- Мистики тоже нет, так что не бойтесь... -- А вы помните закусочную "Саяны" на площади Ногина? -- осторожно спросил Иван. -- Мы предпочитали шашлычную "Сакля". -- Глаза поэта радостно блеснули. -- Она была в двух шагах от "Саян". В "Сакле" были хорошие чебуреки. -- Москва, Москва, -- вздохнул Х. и без всякой связи добавил: -- Девочку, которую вы ищете, я видел на днях у композитора Твердохлебова, но я знал ее и раньше... Это новое поколение. Они сконструированы не так, как мы с вами, Иван, и нам никогда не прорвать завесу, на вид тончайшую, отдаляющую нас друг от друга. Не пытайтесь. Забудьте о ней. Нам может быть хорошо только со сверстницами. Алису что-то мучает. Она горит на огне, который сама и разожгла, и не может сгореть. Может, она в чем-то и близка нам, но, повторяю, мы несоединимы. Иван окаменел. Вот неожиданно поэт сформулировал точно все, что он не мог выразить. -- Где живет композитор? -- осведомился Иван. -- Я лишь попрощаюсь с ней. -- Напрасно, -- покачал головой поэт. -- Она потащит вас за собой. Если бы она не хотела, чтобы вы бегали за ней, то сделала бы так, что вы бы просто о ней забыли. Их поколение такие штучки с нами совершает без труда. -- Я все-таки пойду. -- Что ж, у вас свое лунное поле, полное камней. -- Поэт поднялся со скамейки. Он пожал руку Ивана горячо, а Васе вежливо. -- В нем есть сила и достоинство, -- обнародовал свое мнение Вася. -- А дом композитора мы найдем легко. -- Твердохлебова не любят здесь, -- раздался голос Эдварда, -- называют жуликом и гипнотизером. Великие-де растворяли вселенную в душе человека, а он душу растворяет во вселенной. По-моему, это одно и то же... Спрашивать Эдварда, откуда он здесь появился, было бесполезно, и Иван ничего не сказал. Эдвард продолжал как ни в чем не бывало рассуждать о музыке, о литературе и, кстати, предложил сходить на литературный вечер, заявив, неприятно усмехнувшись, что Алиса там будет обязательно. А на Ивана нашло отупение. За последние десятки лет подобных психологических нагрузок он не испытывал.