Он сидел и смотрел на картон, на котором поздним вечером набросал карандашом всего несколько линий. Он в который раз уже повторял в своих мыслях, что это невозможно и неправдоподобно. Это да, он может отключиться во время рисования, впасть в состояние, близкое к наркотическому, но ещё никогда не бывало такого, чтобы он смотрел на свой рисунок и не помнил, чтобы он это рисовал. Вообще не помнил. Разве что всё это настолько глубоко засело в нём, настолько сильное, что, подобно тому, как сон появляется без участия сознания, всё это бессознательно появилось на картоне. Эта теория звучит правдоподобно? Ни черта.

Буквально вчера он в очередной раз попытался изобразить две свои сильные стороны - агрессию и чувствительность. И в очередной раз всё пошло через пень колоду. Он проводил линии, без всякого смысла, рисовал фигуры и формы, которые ничего не значили. Иногда из этого что-то выходило - например, зарисовки подвала - что-то, что, очевидно, должно было выйти из его сердца, но это всё же были потуги, далёкие от того, что он хотел сделал. К своей цели он не приблизился и на пол шажка.

А теперь ещё это.

Сначала странный кошмар. Ему приснилось, что он возвращается домой, к родителям - точнее, в дом своей матери, на Мазурах. Он не чувствовал ни страха, ни беспокойства. Шёл, перепрыгивая с камня на камень, как он обычно делал после очень хорошего дня в школе. Свернул с главной дороги, прошёл через небольшой лес и добрался до поля, где стоял их хатёнка. Так они её называли, но ни в одной деревне другой такой не было. Когда его мать после разрыва отношений решила уехать из Варшавы - Роберту тогда было пять лет - она купила обычный деревенский дом. Две комнаты, угольная печка, всё в запущенном состоянии. Чтобы привести его в пристойный вид, при скромных средствах матери, которые она зарабатывала продажей картин, иллюстрированием книг, а также (о чём он узнал гораздо позже) рисованием порнушки, которая распространялась на подпольном рынке комиксов, потребовалось два года. Когда было тепло, спали в большой военной палатке, поставленной в поле за хатёнкой, а зимой - в той комнате, над которой залатали крышу, лишь бы она только не протекала. На самом деле, он очень хорошо помнил этот период кочевничества. Мать заботилась о нём, стараясь компенсировать ему тяготы такой жизни - перемены места, нового детского сада, где его поначалу отвергали как "чужака" и притом "из Варшавы".

В конце концов, ремонт завершился, палатку оставили на память и переехали в хатёнку, в которой теперь появилась ещё одна комната. По правде говоря, комната эта была вдвое больше остальных. Они называли её Залой. Зала была площадью в семьдесят метров, а высотой - больше семи метров в самой высокой точке. Стропила, балки и настил крыши ничего не закрывало - отсутствие потолка и перегородок придавало Зале дополнительную пространственность. Ночью, когда единственным источником света оставался огромный кирпичный камин, чёрные тени, отбрасываемые толстыми опорами и стропилами, танцевали в красном свете, а верх Залы терялся в темноте - настолько чёрной, что туда было страшно смотреть. Роберт часто предпочитал спать в Зале, а не в своей комнате, и, перед тем, как заснуть, он зачарованно смотрел в черноту. У него создавалось впечатление, что там не пусто, что там бурлит тёмное небытие. Ему казалось, что, пока свет тускнеет, чернота спускается всё ниже, от неё отделяются густые, жирные капли, готовые упасть на его кровать - и скрываются, как только стрельнёт искра или мать зажжёт новую свечу. Он лежал и пытался заснуть, наслаждаясь странностью зрелища, а мать сидела в углу Залы, где она устроила мастерскую, и короткими мазками и точками (никогда, наверное, она не проводила линий длиннее нескольких сантиметров), извлекала из холста мир фантастических цветов и форм. Запах Залы - скипидара, масляных красок, горящих дров и плавящегося стеарина - это был запах его детства. Детство, которое тогда было волшебным и чудесным, а потом - когда мама выжила из ума - превратилось в... во всяком случае, уже не в такое волшебное. Было и прошло. Нечего вскрывать старые раны. Хорошо, что он от неё избавился, уехал за триста километров, теперь он на свободе.

Да, легко сказать: "Нечего вскрывать..." А этот сон? Он уже подходил к хатёнке, и ничего страшного ещё не происходило. Он проходил мимо подсолнухов, поглаживая их большие шляпки, и тут что-то его тревожило. Он поднял голову и увидел, что из трубы, той, от камина в Зале, валит густой, чёрный дым - будто кто-то сжигал там покрышки. Дыма было много. Он выходил тонкими струйками из щели под дверью и стелился по земле, нечувствительный к порывам ветра, окружал стебли подсолнухов и ноги Роберта.

Он открыл дверь, боясь, что внутри будет только дым и пламя, но нет - здесь тоже висел чёрный туман, но только у пола и доходил здесь уже до колен. Роберт крикнул: "Мама! Ты здесь?" - "Здесь, здесь, работаю в Зале!" - откликнулась она в ответ. Это его немного успокоило. Может, это нормально, что дым так валит?

Он вошёл в Залу. Окна занавешены. В камине не горел огонь, но там было много угля, отбрасывающего малиновое сияние, от которого воздух дрожал. Было так жарко, что Робет едва мог дышать. Его мать рисовала, при свете свечей, сидя к нему спиной. Он заметил, что источником дыма был не камин. Именно от чёрных свечей, горящих чистым, белым пламенем, широкими полосами текло "что-то" и собиралось внизу. Он подошёл ближе, чтобы взглянуть на картину. Она была странной. На ней изображалась тёмная стена с окнами - она чем-то напоминала стены многоквартирных домов в Сувалках. В части окон горел свет, и в сочетании с темными пятнами ясно вырисовылось лицо из "Крика" Мунка. Это была всего лишь картина, но стало до того страшно, что хотелось бежать. Конечно, он не мог сделать и шага, как это бывает во сне. Переборов себя, он подошёл ещё ближе.

Седые, всегда длинные и вьющиеся волосы матери закрывали её лицо. "Подойди сюда на минутку, я хочу показать тебе что-то классное, - тихо сказала она, не оборачиваясь. - Я решила, что сейчас самое время для автопортрета. Жаль, что я этого не сделала, когда была молодой," - добавила она и хихикнула.

"Перестань, ты же молодая", - возразил он, и его собственный голос долетал до него, будто через стену.

"Нет, нет, я не молодая, совсем наоборот, я уже очень старая, настолько старая, что должна была умереть уже много лет тому назад." - Только тогда он посмотрел на руку, держащую кисть. Она была ужасно худой, а морщинистая кожа, обтягивающая её кости, напоминала кожуру печёного яблока. Ногти, длинные и загибающиеся, врастали в большой палец. Это было страшно и отвратительно. Ему хотелось кричать, но он не мог. Он сделал ещё шаг вперёд, тогда мать поставила тлеющую кисть в банку повернулась к нему. Он не хотел видеть её лицо, но не мог отвести взгляда. Не мог ни закрыть глаза, ни поднять руки, чтобы закрыться ими. Он сделал бы всё, чтобы этого не видеть. Но он увидел. Лицо трупа с горящими белым светом глазами.

И тогда он проснулся.

Из раздумий его вывел сигнал электрического чайника. Он слышал, как звенит ложка о стенки чашки, как напевает Агнешка. Он даже не заметил, как она встала.

Агнешка подошла к нему, держа в руке чашку кофе. Уже даже одетая.

- Привет, милый, что бы ты хотел на завтрак?

- А что есть? - Уже почти полдень, а он даже не замечал, что хочет есть.

- Что хочешь. Я иду в "Карфур", так что можешь заказывать даже маринованных кальмаров. Только скажи.

У неё было замечательное настроение. Неудивительно, её, наверное, не мучают кошмары. А как же, если она спит по двенадцать часов! Он почувствовал, что начал злиться. Почему ему всё даётся с таким трудом? Почему она так не устаёт? Разве она не видит, чего ему всё это стоит? Работа, семейный быт, рисование, а в последнее время даже сон. Чёртова эгоистка, тупая овца из деревни. Стоит милые мордашки, а на самом деле уже вымотала его, хочется ей жить на широкую ногу. Хоть бы на тебя опять в лифте напали, мифоманка!

Он заметил, что от злости изо всех сил сжимает свои колени. До боли. Он посмотрел на руки так, будто они принадлежали кому-то другому. Это он ими так сжимал? А еще перед этим думал о жене, как о какой-то чужой тётке? Чёрт, он, наверное, устал.

- Что? В "Карфур"? Отлично.

Отлично, её не будет минимум час. Он примет душ и немного отдохнёт. Может, стоит попить пива или сходить в кино? Нужно немного отвлечься.

- Купи что-нибудь на гренки, а? Приготовим их с тунцом и помидорами, купи ещё свежий базилик, если будет. Самое то для лёгкого обеда. Потом, может, куда-нибудь выскочим.

Она подошла и поцеловала его в губы.

- С удовольствием, с удовольствием. Вернусь как можно скорее. - Она уставилась на картон. - Рисуешь с утра? Покажи... Это же Зала! А там в углу рисует твоя мама. Только у неё не такие, наверное, длинные волосы, да? Довольно неплохо. И так быстро, я ещё вчера этого не видела.

Сейчас был хороший момент рассказать всё. О том, что он не помнит, как это рисовал, что ему приснился ужасный сон, что он себя странно чувствует, что его вчера уволили с работы. А сейчас ему плохо, грустно и он не хочет, чтобы она уходила. Он хочет, чтобы они легли вместе, чтобы она обняла его и сказала, что любит его и всё будет хорошо. Ему это было нужно. Так сильно, как ничто другое, он понимал это где-то в глубине души, и теперь это желание ненадолго всплыло на поверхность. Он открыл рот, чтобы во всём признаться.

- Да это всего лишь небольшой набросок, упражняюсь, я вчера днём начал, просто он лежал, заваленный бумагой. Не забудь перец, ладно? Вчера я уже весь высыпал.

- Окей. О чём речь, - ответила она.

Он ждал, пока она спросит, не хочет ли он ей сказать что-нибудь ещё, всё ли в порядке. Но она вернулась на кухню, чтобы отнести чашку.

- А, любимая, ещё вот! - крикнул он ей вслед.

- Да?

Он глубоко выдохнул. Сейчас или никогда.

- Сделай мне кофе, пока ты на кухне. Я бы тоже с удовольствием выпил.