Визитка застряла на крышке картонной коробки с рисунком, призванным имитировать шотладскую клетку посредством грязно-зелёной и грязно-коричневой краски; с обратной стороны крышки слегка размазанная наклейка: "Типография Юзефа Лата, Варшава, ул. Видок 12". А в середине ещё сотня визиток; нет, двести; Халита Роттер все их вытряхивает из коробки на левую ладонь и принимается считать, перекладывая их отдельной стопкой на концах длинных пальцев; пятьдесят, сто, сто пятьдесят, двести, двести семь визиток "Халина Роттер, chansonniere, Варшава, ул. Брацка 20, Palais Brzozowski, кв. 6". Почти у всех пожелтевший верхний край; несколько лет, наверное, коробка лежала приоткрытой и жухла, в лучшем случае, в самом дальнем ящике с левой стороны тёмно-коричневой стенки, вместе со счетами, папками с контрактами, бланками для PIT-ов, небольшим кожаным кошёльком с остатками валюты, которая осталась на случай очередной поедки в Венгрию, в Россию, в Штаты и в ГДР, куда он уже точно не получится поехать; так что ничего удивительного, что пожелтели, что скособочилась крышка, в шестидесятых всё было таким: не закрывалось, торчало, отшелушивалось, имело недоработки, прямые углы не сходились друг с другом, потому что ни у того, ни другого не было 90 градусов; пожелтеешь тут.

- Пожелтеешь тут, - говорит Халина Роттер, шансонетка, и громче, уже не самой себе, - смотри, Кася, какой я была когда-то пафосной! "Сhansonniere! Palais Brzozowski!" Но Варшава уже по-польски, не Varsavie... Тогда все надеялись на "Олимпию"^[1], на Брюно Кокатрикса^[2], что он придёт, он увидит, будет в восторге. Что власти выдадут загранпаспорт. Демарчик поехала. Вильк и Мазуруна^[3] должны были поехать, но у них аннулировали паспорта - Мазуруна потом всё равно уехала, навсегда. В "Выборче"^[4] недавно писали.

- Это, наконец, тот веер или нет?

В этот момент, в той одной сцене запечатлелся весь смысл нашего повествования: объектив постепенно удаляется от поблекшей коробочки с визитками, выхватывает руки, которые её держат, полностью; кожа загорелая, упругая, но уже достаточно тонкая и кое-где испещрённая старческими пятнами; две перстенька, золотые с красными камнями, и два обручальных колечка на одном пальце - сразу видно, какое принадлежало мужу, оно немного посвободнее; манжеты блузки, вся блузка, розово-лососевая, тёмно-синяя юбка, вся фигура - чёрные, высоко собранные волосы, выразительные брови, глаза, подчёркнутые лайнером и тёмно-синими тенями для век; женщина, которую называют "прекрасной" и " всегда выглядящей на тридцать лет", но в которой уже видна хрупкость, свойственной щуплым людям за шестьдесят лет; по цвету глаз, немного поблеклешему, можно догадаться, что когда-то они были ярко-синие, может даже сапфировые; тени для век подошли бы больше тем, прежним, глазам, чем тем, которые вступили в наследие; кадр продолжает расширяться; мы видим, что женщина стоит на колянях на бежевом коврике, позади неё тёмная мебельная стенка - в середине телевизор, рядом три или четыре полки с книжками: пять томов Стендаля с цифрами от 1 до 5, две книжки по уходу за садовыми растениями, белые буквы на зелёном фоне и жёлтые буквы на зелёном фоне, альбом папы "Тебе вверяю, Мария"^[5], "Война и мир", "Евгения Гранде", "Анна Каренина", "Кухня сестры Анунциаты", подшивка журнала "Четыре угла"^[6]; другие название менее заметны; ниже и выше шкафы с латунными ручками, часы в пластмассовом корпусе, рамки с фотографиями, болгарское рукоделие - склееная из ракушек черепаха в очках с надписью "Варна", тут и там горшки с традесканциями и "недотрогами", на стене рядом макраме с ещё одним горшком. Плющ, тёмно-зелёный, с редкими листьями, пыльный. Стена, рельефные кремовые обои из OBI^[7], по другую сторону окно, занавеска - картинка расширяется, всё быстрее - кресла, столик, фикус и, наконец, та, другая, как отражение этой, стоит, стройная, молодая, длинноволосая, темноволосая, темноглазая, и говорит:

- Это, наконец, тот веер или нет?

Теперь их можно видеть обоих, ту, которая была, и ту, которая будет, как на старых гравюрах с девятью периодами жизни женщины: позади Каси уже ребёнок и подросток, у Халины ещё впереди старушка и смерть, между ними три другие женщины, на самом старшем уровне могла бы стоять мама Каси, дочь Халины, но она здесь не существенна, её здесь совсем нет. Шестьдесят шесть и двадцать шесть, обе в период кремов против морщин, одна ещё, другая уже. Лососево-розовая блузка с брошкой и тёмно-синяя юбка напротив чёрного платья с открытыми плечами и ожерелье из крошечных бусинок из тёмного стекла; кожа, которая пятнами и морщинами передаёт, что это кожа, и кожа, имитирующая чистый свет и мягкость.

- Веер? Нет, я говорила об этих визитках... погоди, может в этом ящике будет, - она снова склонилась, быстро, но с некоторым усилием, - он в такой был, в красной... в красном футляре, длинном таком... о, вот, сейчас.

Она достаёт большой веер из страусовых перьев, весь чёрный, отдаёт его внучке - теперь отражение даже более точное, мгновение они стоят, соприкасаясь пальцами вытянутых рук, и в тёмном зеркале через несколько мгновений появляется развёрнутый веер. Потом Кася поднимает его к свету.

- Одно всё-таки сломано. Но держится. Очень элегантно. Спасибо, бабушка.

- Пожалуйста, пожалуйста, я больше не хожу на балы. Слава богу. Уже не надо. Он твой. Навсегда твой.

- Ну нет, бабушка, ведь это твой знаменитый веер - в конце концов, ты с ним и в Париже выступала, у тебя и фотография есть, там, где ты с дедушкой под... где это?

- Где-то в Париже, не помню. Я не выступала, только оркестр играл. Нет, правда, бери. Доставь мне удовольствие.

- Спасибо, - наклоняется и целует её в щёчку, - а теперь мне правда, пора бежать, начало в восемь, Роберт, наверное, уже ждёт внизу, скоро начнёт звонить.

- Хорошо, разлекайтесь, Касенька.

- Развлечёмся, развлечёмся, - кричит она из прихожей, надевая босоножки левой рукой, потому что в правой веер, - так и хотим!

Тому, кто помнит те времена (или не может помнить, но, по крайней мере, хоть немного интересуется музыкой шестидесятых или семидесятых), попадалась когда-нибудь Халина Роттер, и он слышал её красивый, но не очень узнаваемый голос. Моложе Сантор и Куницкой - старше Станек, Фронцковяк, Родович и Сипинской^[8], она прокатилась по песенным фестивалях, выступала в Ополе и Сопоте^[9], её объявляли Кидринский и Дзедзич, Чижевская и Войт^[10], она спала в "Гранде", гриндила в SPATiF'е^[11], танцевала на барной стойке, сбивая каблуком бокалы с шампанским; Шпильман^[12] написал для неё "Воскресенье на озере", а Осецкая^[12] - "Платья, оборки, дождь"; в Чехословакии выпустила пластинку Halina Rotterova, а в ГДР - Halina Rotter schonste Melodien; она была с визитом артистов польской эстрады во Вьетнаме и Москве, спела дуэтом с Краевским^[13] (точнее, он пел, а она стояла у окна в роли Анны Марии и с грустным была лицом^[14]), а через полгода заменила в "Партите"^[15] одну из девушек, которая забеременнела и родила.

Но нигде она особо не блистала. Она пела на пятнадцати фестивалях и нигде не получила награды; янтарные соловьи^[16] облетали её по широкой дуге и падали в другие руки; только один раз её наградили - за самую красивую песню на тему моря - денежной премией от Управления порта в Гдыне; награда присуждалась только один раз - в следующем году её уже отменили; у неё появилась иллюзия, что это новое начало, что она сможет получить в следующем году Гран-при, ну может вторую, может третью премию, и так, поспенно, взойдёт на вершину. Не получила, не взошла. Её несколько раз показывали по телевизору, но никогда саму по себе, всегда после неё или перед ней выступали Alibabki^[17], Czerwone Gitary, Сантор, Маевская^[18], всегда кто-то другой, поголосистей, с текстами получше, с мелодией покрасивее. Она зарабатывала концертами в небольших городках, пластинками для детей ("Принцесса Непоседа" пользовалась определённым успехом, один режиссёр на букву "Г" собирался снять по ней фильм, но думал, думал и через десять лет всё-таки остановился на "Академии пана Кляксы"^[19]), однажды она снялась в небольшой роли фильма о Гражданской войне^[20], в другой раз она обнаружила открытку в двери, в которой говорилось, что Пшибора^[21] предлагает ей быть соведущей в "Кабаре пожилых джентльменов", но на месте выяснилось, что открытку написала одна из сотрудниц, что Пшибора ничего подобного ей не велел и что он крайне сожалеет, но пани Цембжинская^[22] идеально подходит на эту роль.

Халина б, наверное, осталась в професии, если бы Анджей был жив. Он был старшее её, он был более оборотистым, больше интересовался карьерой, контрактами, поездками, концертами; это он выбил им квартиру во дворце Бжозовских на Брацкой, на одном этаже с редакцией журнала "Право и жизнь" и Высшего совета адвокатов; в самом центре Варшавы, но в тихом месте; это он доводил песнюшки до ума, это он сочинял музыку, он преследовал авторов текстов, вылавливал их с утра по пивнушкам и держал за пуговицу, до тех пор, пока они, наконец, чего-нибудь не писали, бежал домой, записывал мелодию припева и ложился спать; три часа отсыпался и нёсся аккомпанировать в театр. Это закончилось в возрасте сорока шести лет. Доротке, родившейся через полгода после свадьбы (плод закулисной радости в Ансамбле песни и пляски "Запаска"; Анджей играл там на репетициях), тогда исполнилось шесть лет; Халина устроила похороны, венки, поминки, она стиснула зубы и продержалась первые семь месяцев, а потом совершенно расклеилась. Сопли, наркотики, попытки самоубийства. Через несколько месяцев она как-то начала возвращаться к жизни, но не знала, как вернуться к малышке. Она не знала, как с ней разговаривать, она боялась её, она чувствовала себя неловко, как на какой-нибудь аудиенции; дочка не умела просить и не умела требовать, не умела кричать, а если уж кричала, начинала вопить. Семья Анджея погибла во время войны, поэтому за Дороткой первое время заботилась мать Халины, бабушка Оджиконская, которая считала это своим долгом, но по сути она никогда не любила детей, не говоря уже про детей-невротиков, а потом тётя Анджа, старая дева, старше Халины на двенадцать лет, жениха которой убили в 1949-м на Раковецкой^[23] и у которой уже никогда, до самой смерти, не было другого мужчины. И уже тем более детей. А тем более детей-невротиков. Она работала в службе внешней торговли, жила в однушке, на третьем этаже над кинотеатром Femina и читала Przekrój. Конечно, есть давала, книжки для чтения покупала, спать укладывала, иногда даже пела колыбельные, но маленькая Доротка знала, что она где-то на третьем плане, что она не такая важная, как проблемы с начальником отдела, как разговоры с каким-нибудь руководителем профсоюза, как ткань для платья, купленная из-под прилавка в магазине Щепко на Сверчевского, как поход в кино на "Шербурские зонтики". Мать вернулась к концертной деятельности, потому что нужно было как-то зарабатывать на жизнь; отправлялась в турне, переезжая из города в город - Ополе, Бжег, Рыбник, Хожув, Мысловице, Тыхы. Или: Лежайск, Пшеворск, Ярослав, Любачув, Пшемысль, Жешув. Иногда по два концерта в день, несколько раз было и по три. Днём на каких-нибудь заводах по случаю того или иного празднования, это хорошо оплачивалось из средств сотрудников.

Можно легко представить, что сказали бы тётя и бабушка, особенно бабушка, когда Дорота за полгода до выпускных экзаменов забеременнела неизвестно от кого и в самом начале военного положения родила Катарину Янину (второе имя в честь бабушки, чтобы немного её умиротворить; хитрый ход, но неудачный) Роттер. Понаслушались всех этих клише о никудышних матерях и о нравах артисток, о яблоках и о яблонях, а падении нравов, о хулиганских выходках молодёжи и про то, каковы последствия отсутствия отца. Но, как это часто бывает, клише на самом деле ничего не объяснили и ничего не уладили - ко всему прочему, со дня на день она собиралась бросать карьеру певицы. В любом случае, на телевидение её уже не пускали, а для пения в костёлах она не годилась; она пела "Леечку" и "Воскресенье на озере", а заводчане вспоминали шестидесятые, забавные случаи в депо, звуковые открытки с видами и грамофоны Bambino с овальными колонками; но при стихотворениях о пане Когито^[24] и "Чёрном платьем", спетым какой-то девушкой^[25] в "Подвале под баранами"^[26] да ещё на позднем сроке беременности, вспоминалось другое. Уже тогда Халина Роттер осознавала это, что, хоть ей только чуть за сорок, она принадлежит уже другому времени, где не было места рыжим-рыжим-рыжим рыжикам^[27], духовым оркестрам и парню с гитарой, который уже никого не сопровождал, потому что печатал что-то на копировальном аппарате в закутке Воли^[28].

Анджа продолжала работать в службе внешней торговли, которой на самом деле почти не было, но были рабочие места - во всяком случае, Анжа хорошо ладила с начальником; Халину Роттер как-то удалось пристроить. Так вот она стала клерком и делила своё время между торговлей железнодорожными шпалами, кубометрами древесины и воспитанием маленькой Каси, потому что Дорота, благодаря протекции директора средней школы, который ностальгировал по песенкам своей молодости, получила возможность вернуться в школу, получить аттестат, а потом поступить на славистику.

- Бабуля? Ой, мне надо было позвонить тебе раньше, но знаешь, как оно, после вечеринки на следующее утро. Не то чтобы похмелье, а так, хотелось выспаться.

- Как всё прошло, Касенька?

- Вечеринка как вечеринка, никакой не бал, какие-то приятели Роберта были, ещё с универа. А один пошёл в твою профессию, надо тебе с ним познакомиться.

- Я уже ни с кем не хочу знакомиться. Я через три недели выхожу на пенсию, и без того намного позже, чем могла бы, так что этот цирк теперь без меня.

- Да нет, нет, я не про торговлю. Он организует концерты.

- Концерты! Я могу продать ему триста кубометров древесины - вот моя профессия. А если он мне даст полдня на звонки, так может быть даже и тридцать тысяч кубометров. Сосны. Дуба меньше. Но это не какие-нибудь там концерты.

- Ой, ты должна с ним поговорить, правда, вот увидишь. Он очень хороший парень, запускает такую, вроде, международную компанию. Дарек. Почему бы не попробовать?

- Дарек-кошмарик. Ради бога, Каська, оставь меня наконец в покое, чего ты мне устраиваешь свидание вслепую? Не хочу, и всё тут. Даже не уговаривай.

- Но бабулечка, он знает твои песни, они ему нравятся. Он хочет автограф. Дашь ему автограф?

- Автограф. Автограф дать могу, но пожалуйста, никакой гальванизации трупа.

Вначале люди её ещё узнавали. Иногда на работе, иногда в трамвае, на котором она ехала в контору на Ставки. Иногда в поликлинике. У Каси было что-то с горлом, сидели в коридоре, Кася нудила. А перед ними сидела такая старушка, в вязанном берете, с повязкой на левом глазу, а правым щурилась, сосредоточенно всматривалась. Видно, узнала, но не совсем. Перестала. И снова захлопала глазом, морщила лоб, даже пальто расстегнула, жарко стало. В конце концов говорит:

- Я вас откуда-то знаю.

- Может быть.

- Нет, правда. Правда, - она прикоснулась рукой к повязке, будто поправляя её, снова прищурилась правым глазом, - правда, мне ваше лицо кажется знакомым. Вы никогда не...

- Да?

- Вы никогда не работали в библиотеке в Белянах?

Однако бывало, когда ей встречались настоящие поклонники. И если даже не поклонники, то люди, которые её узнавали и хотели это показать. Иногда, чтобы доставить ей удовольствие, но обычно для того, чтобы доставить удовольствие себе.

- Эх, - сказал один такой, в тесноватом костюме, помятым вдобавок, потому что он добирался до торгового центра ночным поездом из Щецина, - мы-то жили, как в Мадриде, не то, что нынешняя молодёжь! Такие квартирники, такие гулянки! Пани, наверное, в молодости была не промах... но я тоже пожил, у меня дядя в Германии, в Западной, в настоящей, хе, и, понятно, присылал всякие там разные вещи, да, джинсы. Форсуном был. Семь девчонок с "Альбатроса", - запел он уже, - ты ж однаааа...^[29] А это вы знаете, помните? Шабадаба-да ба даба-да... средь деревьев... вспоминаю я тебя... Шабадаба-да ба даба-да...^[30] Прекрасные времена.

Или другой.

- Ох, знала бы пани, что я когда-то сделал под вашу песню, щенком ещё был... первый раз развязал лифчик у девушки, и вот, как сейчас помню, июнь, Мазурия^[31], музыка шла от воды, кто-то поставил колонки, мы в палатке... дала мне по морде. Так ничего и не вышло. Но помню как сейчас.

- Что же это была за песня? - вежливо спрашивает Хилина Роттер, ex-chansonniere.

- Что за песня? А... вот тут-то вы меня и подловили, этого как раз не помню. Но это ваша, ваша песня. Когда я вас увидел, у меня всё сразу всплыло в памяти, но потом вылетело из головы. Ничего, вспомнится.

Со временем она научилась этим пользоваться, натренировала несколько отрывков, те, что полегче напеть, и при случае пела. Это помогало при подписании договоров. Но по-настоящему выступать, её никто не мог уговорить, даже на дне рождения однокурсницы, даже когда пани Стефа, которая начала работать во внешней торговле сразу после войны, выходила на пенсию. Хотя они друг к другу хорошо относились.

- Пани Стефа, это пройденный этап.

- Какой там пройденный, вам ещё пятидесяти нет, вы молодая женщина.

- Пани Стефа, как бы вам это объяснить... вы в школе садились на шпагат?

- Садилась, я ходила на балет, когда была маленькой. В "Платерке"^[32]учительница-гимнастка нас тоже здорово гоняла.

- Вот, пани. А теперь бы вы сели на шпагат? Прилюдно, перед всей конторой?

- Если б могла, то б села, - Стефа широко улыбнулась, нескромно показывая отсутствие левой верхней шестёрки, - но я не могу.

- Я думаю, могла бы, но по праде говоря, уже не так. Нет, правда.

- Ну хорошо, хорошо.

- Я принесу пани цветы. Вам нравится фрезия?

- Нравится.

- И испеку из дрожжевого теста, с ревенем, на Хале Мировской такой хороший ревень.

- Эээ, нееет, на пирог это я приглашаю, подруга мне принесла изюм и бисквит, поэтому так, а то у меня только крупчатка была.

- Бабуля, я звоню, потому что хочу тебе назначить встречу с Дареком.

- Каким Дареком?

- Тем, с концертами. И с автографом.

- А, ага, ага. Ну... ну хорошо, пусть приходит. Но ты лучше приходи с ним, я одна не хочу. Приходите вместе.

- Хорошо. И принесу тебе веер.

- Веер - это подарок, он твой.

- Бабуля, у меня дома нет места, он затеряется, сломается. А у тебя он как раз на своём месте в ящике. Принесу-принесу. Но на вечеринке все на меня смотрели, у меня есть фотографии, покажу тебе. Роберт снимал мобилкой, но хорошо получилось, у него мобилка с хорошим разрешением, и он как-то умеет снимать. Так что даже распечатать можно... сама увидишь. Так что, в субботу?

- Ну, суббота - это сегодня. Но с первого - уже когда хочешь, я буду свободной женщиной с крыльями пенсионерки за спиной. В обед? На чашку чая?

- На чашку чая.

- Потому что, по правде говоря, я не хочу ничего готовить. У меня вообще желаний всё меньше и меньше, а готовить совсем не хочу. Готовлю что-нибудь из пакетов, кракусы или виньяры^[33], это такие борщи. И покупаю в магазинчике или там, дальше, на Чарной, какие-нибудь рогалики. Этим, в основном, и питаюсь.

- Только не злоупотребляй этим.

- Нет-нет, они хорошие. Проверено. Ну, иногда я покупаю фасоль, какие-нибудь помидоры, но немного. Когда живёшь одна, нет смысла готовить всякие изысканные фрикасе, обеды из трёх блюд. Рогалик, говорю тебе, и борщ из пакета.

- Ну ладно, бабуля, мне надо бежать, у меня скоро семинар.

- Ты уже знаешь, когда защищаешься?

- Наверное, в июне. Как писать закончу. Там ещё с разными делами надо разобраться, какие-то справки предоставить, печати, из библиотеки, что нет задолженности, из общежития, в котором я даже не ночевала. Всё такое, походить надо. Но диплом - это главное. Всё, бегу. Целую. Увидимся в субботу.

- Пока, Кася, пока. В субботу в обед.

- Бабуля? Это Кася, я ещё не вышла. Мы приходим к тебе с Дареком сегодня в двенадцать, помнишь? Ну и мне бы так хотелось, чтобы ты, что ли, как-нибудь так, принарядила квартиру... понимаешь, ведь у тебя на стенах ничего нет.

- Но чего, милая?

- Не знаю, каких-нибудь фотографий. С Краевским, с Родович. Твоих наград.

- Похвальных грамот.

- Похвальных грамот. И какие-нибудь, не знаю, афиши. Что-нибудь.

- У меня нет никаких афиш.

- Ой, я с детства помню, что были, лежали на той полке за занавеской, в рулоне, ты на них похожа на Калину Ендрусик^[34].

- Боже, я уже не помню когда их выкинула, лет пятнадцать тому назад... Ну у тебя и память, Касенька. Нет их у меня, говорю тебе, нет.

- Так хоть что-нибудь. К тебе приходит твой фанат, ты должна принять его как настоящая звезда.

- Трында.

- Бабуля, хоть что-нибудь.

- Посмотрю.

Мебельная стенка, Халина это давно понимала, но как-то удавалось не сосредотачиваться на этом, была отвратительной. Одну из её полок украшал латунный парусник с надписью "Знак отличия на VI Международном фестивале песни в Сопоте за, - и уже буквами поменьше, - лучшую песню на тему моря, - снова большими, - Халине Роттер вручил кап. м.ф. Антоний Пирковский", - он выглядет ещё отвратительней. На стене вместо макраме с традесканцией, она повесила календарь на 1974-й год, открытый на сентябре. Между августом, Анна Янтар^[35], и октябрём, Ирена Сантор. Осенние розы. Розы печальные, чайные.^[36]

- А это Дарек, о котором я так много тебе рассказывала.

И это входит, втискивается, большое такое. Высокий, широкий, с серьгой в ухе. Не то, чтобы она была против, просто заметила. С короткой стрижкой, зато небритый - щетина очень высокая, почти до глаз, выглядит так, будто у него киви вместо головы.

- Я Дарек, мне очень приятно. Шнурковский.

- Халина Роттер.

В тот момент она подумала, что латунный парусник - это так, безделица, а вот держать на стене календарь с 1974 года, потому что там твоё фото - это уже совершеннейшая стыдоба. Хуже некуда. Что он подумает? Он же не знает, что она пол дома перерыла в поисках этого календаря. Нет, он решит, что календарь так и висит с 1974 года, больше тридцати лет. Что, наверное, даже ни Янтар, ни Сантор с остальными и не висели, сразу в январе повесила сентябрь, так и осталось на три десятилетия. Даже больше.

- Страшно, правда страшно хотел с вами познакомиться. Кася мне столько о вас рассказывала. Потому что у меня проект, моя фирма. Извините, тут можно?

- Что такое?

- Бабуля, давай заварим чай.

- Поставить компьютер. Вот он, портативный, ноутбук. Он подключён к интернету...

- Но... хорошо, Кася, завари, но... да, конечно, пожалуйста, сейчас только уберу газеты.

- ...Мне бы хотелось вам кое-что показать в сети. Есть тут розетка? Вот. Есть одна группа, о которой вы, может, слышали, Dschingis Khan, немецкое диско, существует с семьдесят девятого года. Выступали на "Евровидении".

- Нет, кажется, нет. Я уже тогда фактически завершила карьеру...

- О, а я как раз занимаюсь этим вопросом, тщательно этот вопрос прорабатываю... но это ещё тайна.

Она уставилась на затылок киви, кожные складки на задней части шеи, немного более тёмные там, где волоски перекрывают друг друга. Ниже ярко-синий воротник рубашки, из-под которого виднелась тонкая полоска галстука, золотого. Такое сочетание было очень модным среди приезжих бизнесменов три года назад, подумала она про себя. Иногда в офисе, когда она выходила из комнаты в коридор, все они были только в синих рубашках и только в золотых галстуках, из Италии это, что ли, пришло.

- Так, ну давайте. Сейчас зайду в YouTube. Это займёт немного времени. И эта группа была даже немного популярна, они танцевали, пели... на "Евровидении" пели.

- На "Евровидении"?

- Да, эту группу создали специально для "Евровидения".

- У нас тогда было "Интервидение", в Сопоте. Щепанский придумал, руководитель телевидения^[37], вы его, наверное, не помните. То есть, не то, что не помните, я думаю, никогда о таком даже не слышали. Это было что-то с чем-то, приз зрительских симпатий - яхта. Морская. Но "Евровидение" и так понятно, что лучше. Я помню потому, что первое "Интервидение" провели в 77-м. Я даже должна была там выступать, но в конце концов как-то не посчастливилось.

- Это понятно, жизнь игра, некоторым везёт, некоторым нет. Вот ещё один кабель. Я покажу пани, о чём веду речь, минуточку... а знаете, пани, моя мама всегда напевала ваши песни. Нет, правда. Когда что-то пекла или мыла посуду, нет, правда. "Леечку", "Чёрные косы", "Цветок одной ночи"...

- "Цветок" - это "Алибабки" пели.

Он смеётся и говорит:

- А, потому что мама много пела. Но ваши чаще всего. А вон то... как же она называется... на-на-на, на-на-на, на-нанна-на, лееееетние облакааа на-нанна... это ваша?

- Да. Она называлась "Летние облака".

- Точно. О, уже загружается. Вот, эта полосочка, красная.

- Она же серая.

- Да, но скоро станет красной, сейчас ползёт, вот, здесь, видите, пани, как быстро? У меня, в общем, очень хорошая скорость передачи. В основном, сразу могу запускать.

- Ой-ой, можно это как-нибудь остановить? Всё такое маленькой, знаете, пан, мне надо надеть очки. Кааааасяя!..

- Ой, уже несу! - откликнулась Кася из кухни.

- Не, не чай! Посмотри, нет там где-нибудь на столе моих очков?

- Подожди... не, не вижу... на холодильнике какие-то, зелёные!

- Это не те.

- Что?!

- Не теее! - и тише. - А вы их где-нибудь не видите? Такие, с золотыми... о, вот, там, можете передать? Спасибо. Ну, хорошо. Давайте.

Сначала слышался только бит. Через некоторое время в чёрном прямоугольнике слева появились какая-то декорации, софиты, голубой подиум; на подиуме несколько исполнителей, сперва слабо различимых, но через несколько мгновений представших во всей красе: костюм жёлтый, костюм красный, костюм синий, зелёный, чёрный и наконец красно-белый. Костюмы выделывали разные движения - прыжки, повороты, хлопки и приседания.

- О, это, должно быть, восьмидесятые. Конец семидесятых, может - военные, знаете ли, пан, стилизации. У этого вообще мундир, видите, золотые эполеты. Хофф^[38], вроде, создавала такие, со шнурами, как же это называется... аксельбанты. В кроссвордах это слово иногда встречается... аксель... Она ещё выполняла костюм для Халинки Фронцковяк.

- Aaaaa, "будь-го-тов, сегодня еееехать..."^[39], знаю, знаю. Семьдесят девятый, браво. Москау, о Москве то есть. В восьмидесятом Олимпиада, была мода на Россию. Сейчас это тоже модно.

Лысый парень в синей рубахе с эфэргэшного сатину пел: "Ха, ха, ха, ха, ха - хей!" А фронтмен в белом кафтане и красном колпаке мотал во все стороны головой с бородой и усами и взмахивал ногами налево и направо.

- Ну и сапоги. А сейчас смотрите, будет надпись.

- Надпись?

- Даааа, ну я-то уже смотрел. Вот.

И действительно, половину экрана перекрыли белые буквы:

- Сейчас реклама пошла... хе. А этот, смотрите, похож на футболиста из ГДР, усы, кантик на затылке. Но это венгр. На самом деле.

- Вот, не очень крепкий, - сообщила Кася, внося поднос.

- Очень хорошо.

- Касичка, поставь лучше там, не очень близко к компьютеру, чтобы мы тут пану не залили.

Блондинка с жемчужными тенями на веках сделала губки, вспыхнула белыми зубами и прошептала: "Mossssskaaaau", - и эполеты подскакивали у неё на плечах. Бит не останавливался, переходил на очередной ритмический рисунок, руки и ноги мелькали по экрану без устали.

- Видите, пани, - сказал Дариуш-киви, потирая нос, - это был 79-й год...

- Знаю, знаю...

- А сейчас уже, прошу заметить, 2005-й.

Тем временем она почти ничего не видела, всё что-то мельтешило, софиты, большие неоновые буквы над сценой, на заднем плане.

- Ле... легенды... рьетро^[40], - прочитала она.

- Это то самое, то самое. Качество так себе.

Возле сцены неистовствовала толпа. Молодые люди, немного тех, что постарше, но, в основном, молодые. На сцене тоже. Было плохо видно, но кое-что она разглядела. Один в макияже и с ирокезом на голове, какая-то женщина в зелёных мехах, чёрной рубашке и в металлических нагрудниках.

- Что это за старикашки. Они похожи на банду скифов.

- Этот уже умер.

- Вон тот?

- Да, этот, который слева, он был в синем в предущем ролике, лысый, бритый налысо, что ли.

- А тут у него волосы. Может, парик?

- Эх, ну, может, пересадку себе сделал. Но его уже нет в живых, умер от сердечного приступа.

- От сердечного...

- Ну видите, пани Халинка, спешить надо к славе, спешить!

Она даже не знала, что ответить на это "пани Халинка", тут же захотелось побыстрей что-нибудь сделать, подсластить чай, хотя она никогда не подслащивала, или сделать ещё что-нибудь; она взяла чашку, открыла крышку сахарницы, но подумала о вкусе сладкого чая и снова закрыла.

- А теперь взгляните на эти огни, вот, тут, это сделали австрийские пиротехники, отличная компания, одна из лучших на рынке.

- Какой у него макияж, - добавила Кася, - видишь, ба-буля?

- Не называй меня "бабуля", тихо шикнула Халина Роттер, артистка эстрады, у которой театральный шёпот был в крови, - если уж охота, так "бабушка"... Вижу.

- Визажисты тоже хорошие, - кивнул Дариуш, - в этом деле поляки тоже хороши, можно брать польских.

Огненная волна катилась под сценой, слева направо и обратно. Позади танцоров взлетали снопы искр, на высоту шесть или, может, восемь метров.

- О, в эта точно молодая. Ну, так думаю, той, рядом, ей, наверное, ого лет, правда?

- Дааа, с первого состава.

- А тот, который впереди? У него усы и борода, как на предыдущем видео, но он молодой, судя по всему.

- Этот молодой, тот умер от СПИДа в девяносто каком-то. Взяли нового. Но он здорово пляшет. Ну, хватит.

Он подвигал мышкой, кликнул, закрыл страницу, закрыл компьютер, обернулся с торжествующим выражением лица.

- И вот к чему я клоню. Я работаю с российской продюсерской компанией "Мос-Арт", которая, между прочим, вернула к жизни группу Dschingis Khan да и многих других звёзд, которые устроили себе отпуск в несколько лет. Вот, например, как вы.

- Я вас умоляю, я себе не устраивала отпуск, я просто перестала этим заниматься. И вы тоже сейчас перестаньте.

- Погодите, погодите, дайте мне закончить. Я очень уважаю ваше творчество, и мои российские партнёры тоже очень заинтересованы в том, чтобы вы присоединились к нашему совместному проекту.

- Пан... - она оборвалась и обратилась к Касе. - Дарек? - Кася кивнула головой. - Пан Дарек, я старая корова. Кошёлка. Я пела, когда вас ещё не было на свете. Я пела, когда еще на свете не было мамы Каси. Но я больше не пою. Я собираюсь на пенсию. На пять лет позже, чем следовало бы. Оставьте в покое старую, уставшую от жизни женщину.

- Ах! Вы такая красивая женщина, как вы можете такое говорить!

Халина Роттер мгновение внимательно на него посмотрела, улыбнулась и ответила.

- Я вас умоляю, больше двадцати лет я была красивой женщиной, десять из которых - очень красивой. И я знаю, чем отличается настоящий комплимент от лести. Я это слышу. По звуку. А слух у меня по-прежнему хороший. Голоса нет, но слух остался. Попрошу этого больше не говорить.

- Нет, но я правда, правда так думаю. Кася, очень вами гордится, вы бы знали, как она гордится, она, наверное, об этом не говорит, но... так и есть.

- В этом никакого смысла. Кася просила меня увидеться с вами, чтобы я дала пану автограф. Что ж, пожалуйста. Могу поговорить с вами за чашкой чая, написать пожелание на пластинке для мамы или для бабушки, потому что это музыка, скорее, времён вашей бабушки. И это всё. Но пожалуйста, не надоедайте мне никакими возвращениями, мне не к чему возвращаться. И ещё этот календарь... - С неожиданной злостью она подошла к стене, сорвала с крючка календарь, бросила его на диван, так же быстро подошла к комоду, вытащила из ящика шнурок макраме, воткнула его в горшок с традесканцией, повесила на крючок и наконец вздохнула. - Нет, нет, с этим покончено. Никакой гальванизации трупов. Смотрю на "Роллинг Стоунз", на вот этих вот старых придурков, и меня тошнит. Кому это нужно? На сцене дом престарелых, под сценой дом престарелых...

- Бабуля, но ты же всегда хотела..

- Не называй меня "бабулей" при посторонних мужчинах!

- Пани Халинка, я не такой уж и посторонний, я с вами пил чаёк... пожалуйста, выслушайте меня до конца. Российская сторона предлагает отличные условия... никаких домов престарелых, вы увидите, почти вся публика из молодых людей.

- Бабушка, пока ничего не говори, подумай об этом и...

- Но я хочу говорить. И говорю "нет". Только до пана и до тебя это никак не доходит. Нет. Нет и точка. Что было, прошло.

- Пани Халинка, оставим пока всё как есть. Я подумаю, пани подумает, поговорю с российской стороной, хорошо?

- Хорошо, но сразу скажу, что ничего из этого не выйдет. Идите лучше к Сантор, к Куницкой, к Маевской... мне всё равно, идите куда хотите.

- К чёрту?

- Я такого не говорила.

- Но подумали? - его глаза посмеивались и слегка изучающе смотрели на неё, он чувствовала, как её изучают, просматривают. - Пожалуйста, вот моя визитка. Прошу звонить, если что.

- Визитка была тёмно-коричневой, но приятного оттенка, немного похожего на полугорький шоколад; буквы золотые. "Похоже на Ferrero Rocher"; только после того, как Дарек ушёл, когда уже прибиралась, она заметила, несмотря на то, что говорил, чаёк он так и не выпил. На свету на остывшей тёмно-вишнёвой поверхности чая уже виднелся радужный налёт.

- Аксельбанты! - напомнила она самой себе.

- Бабуля? Привет, бабуля, наконец-то! Хорошо, что я тебя поймала. Надо тебе, наконец, купить мобильный телефон, я вчера тебе целый день звонила. Уже у всех мобилки. У всех. Бабушке моей подруги девяносто два года и недавно купила - говорит, что может, в случае чего, вызвать "скорую", носит всё время в кармане, ходит, такая, в фартуке. С карманом.

- Но я, слава богу, ещё не хожу целыми днями в фартуке. С карманом.

- Звонил Дарек...

- Ага, опять. Ну так слушай. Иду я сегодня в магазин, тот что, на Иерусалимских, встречаю Станьковскую. И она мне рассказывает о своей дочери, которая замужем за послом в Венесуэле. Сидит там уже четвёртый год, недавно её укусило какое-то венесуэльское насекомое, прямо под глаз, у неё там распухло, была даже угроза жизни, потому что какой-то гной образовался, но Станьковская говорит, что дочери уже лучше, просто шрам останется небольшой, миллиметра три, может.

- Что? А к чему ты мне это рассказываешь?

- Вот для меня рассказы про твоего Дарека звучат точно так же. Дело закрыто, я не хочу к этому возвращаться.

- Бабуля, послушай в последний раз. Он снова разговаривал с русскими. Они очень заинтересованы. Очень. Он им сказал, что с тобой проблемы, что ты не хочешь, но им на самом деле не всё равно. И они сказали ему, что деньги не вопрос. У тебя будет полёт первым классом до Москвы, там пятизвёздночный отель, а если хочешь, то квартира, а Дарек говорит, что его коллега, Волков даже может тебе устроить апартаменты дверь в дверь с кабинетом Путина в Кремле, для него нет ничего невозможного.

- Спасибо, не стоит. Я бы предпочла более приятную компанию.

- Концерт в большом зале, том, который ты видела на компьютере.

- Ничего я не видела, там вообще ничего не было видно, даже в очках.

- Это отличный зал, я покажу тебе в интернете. Та же команда пиротехников, танцоров, русские любят шоу, это будет грандиозное шоу. Фейерверк, огни, проекции на развевающуюся ткань... видела видеоклипы Витаса? Ты, наверное, не видела, там есть целый целый струнный оркестр в капюшонах средневековых монахов, лиц вообще не видно.

- А ещё что? Покрашенные в синий верблюды и кортеж альбиносов в золотых одеждах?

- Ой, ты смеёшься, а это ведь всё серьёзно.

- Касенька, оставь меня в покое.

- Бабуля, а ты о нас не думаешь? О маме? Обо мне? В конце концов, если бы ты сейчас сделала там карьеру, это бы не только принесло небольшое удовлетворение, но и деньги, большие деньги. Я заканчиваю учёбу, хотела бы съехать от матери - а при таких ценах на жильё, как сейчас гнут, об этом вообще речи нет. Девять тысяч за метр в блочном доме, иногда десять. За несколько больших плит. Я не говорю, что ты должна мне с Робертом купить квартиру, но поможешь как-то, займёшь.

- Кстати, как там Роберт? Давно его не видела.

- Занят в бюро, проект заканчивают.

- Ну, хорошо, Кася, заканчивайте, мне нужно готовить обед.

- Обед или борщ из порошка?

- Борщ с рогаликом.

- Подумаешь о нашем разговоре?

- Кася, я уже тридцать лет не пела, это как в спорте. Необходимо тренироваться.

- Двадцать пять.

- Двадцать шесть.

- Бабуля...

- Подумаю. Но ни на что не рассчитывай.

Обе некоторое время помолчали. Кася заговорила первой:

- Я не рассчитываю, просто спросила.

Ей не хотелось туда идти, ей не нужны были все эти торты, тосты, ей не нужны были ни речь начальника, ни подарок от коллег; всю дорогу на работу, куда она в последний раз ехала на 36-м к восьми утра, в офис на Ставки, держа на коленях белую коробку с тортом из "Батиды"^[41], воображая самое худшее. Хрустальные вазы высотой в один метр с памятной гравировкой на латунной пластине уже вышли из моды, но было столько возможностей... Бокс-сет со всеми дисками Марыли Родович. Или "Скальдов"^[42]. Какой-нибудь страшный, очень дорогой комплект бижутерии, будет жутко его на себя надевать, но придётся - на все эти радостные встречи пенсионерок с выходящими на пенсию. Лампу с переливающимися цветными пузырями. Крысе такую подарили, когда она выходила. Шкуру кабана. Может, шкуру кабана? Помнится, тоже кому-то когда-то дарили.

Ни с чем не обошлось. Были тосты с поднятым игристым вином, произнесёнными заместителем начальника (начальник уехал на конгресс под Величкой) и речь о многолетнем вкладе и самоотверженной работе в "Древополе", бывшей службе внешней торговли, были растроганные коллеги, вносящие к ней блюда с пирожными, съедающие эти пирожные, фыркающие крошками ей на блузку при внезапных порывах чувств, запускающие на магнитофоне "Платья, оборки, дождь" с какой-то ужасной, потёртой, скрипучей кассеты; и был, конечно, грандиозный подарок, упакованный в цветную бумагу с воздушными шариками ("Прости нас, Халинка, но в последний момент выяснилось, что у Регинки дома была только такая"), перевязанная лентой с листьями падуба и золотыми колокольчиками, а под бумагой картон, а под картоном огромный тёмно-коричневый барометр.

- Барометр! - только и сказала она, с восторгом, натренированным много лет назад, когда она за один день провела три концерта и третьих подряд зрителей радостно приветствовала: "Лежайск! Я всегда мечтала выступить в Лежайске!" - Барометр! Это так практично!

Она ещё держалась, когда собирала последние безделушки, которые долгие годы стояли у неё на столе (остальные вещи она последовательно забирала в последние недели; остался только собственный дырокол, рамка с фотографией Каси и Дороты и футляр для запасных очков), держалась, когда коллеги проводили её вниз, неся коробку с барометром, ещё наполовину завёрнутым в рождественские бумагу и ленты, она держалась всю дорогу на 36-м, аж до перекрёстка Маршаковской с Иерусалимскими. Но когда наконец пришла домой, бросила на одно кресло коробку с барометром, в другое упала сама, услышала телефонный звонок, вылезла из кресла, подняла трубку и услышала: "Привет, это Чесия Литвин, не знаю, помнишь ли ты меня, но я работала когда-то бухгалтером, уволилась шесть лет тому назад. Такая, с завивкой всегда, помнишь? Ну, такая весёлая овечка. Ме-ме. Собственно, мы с коллегами проводим встречи, мы, все, кто работали в службе теперь собираемся, беседуем, иногда выпиваем чего-нибудь, но в первую очередь обсуждаем социальные проблемы - защита зарождающейся жизни, борьба с сектами... и я слышала, ты сегодня вышла на пенсию, вот тебе сюрприз, приглашение. Мы обычно собираемся у кого-нибудь в квартире или в клубе пожилых людей, знаю, звучит нелепо, но местечко довольно уютное, на Окоповой..."- этого она уже не могла вынести. Сидела в кресле, слушая монолог почти незнакомой ей "овечки Чеси", теребила конец ленты между пальцами и услышала, как у неё в голове что-то тикает.

- Кася, - позвонила она внучке через пять минут, после того, как притворилась, что записывает адрес на Окопной и торжественно пообещала, что точно будет там в четверг, в 18:30, - этот пан Дарек всё ещё заинтересован в организации для меня тура по России?

Сидели у окна за которым стояли зонтики с надписью Żywiec^[43]; на другой стороне площади Трёх Крестов проходила мирная демонстрация какой-то китайской религиозной группы. Женщины в длинных розовых сорочках танцевальными движениями поднимали и опускали большие пластиковые цветы лотоса, а среди них бегали маленькие мальчуганы в серых ватниках и раздавали прохожим листовки.

- Разумеется, пани, так и есть. Первым делом прогреваем все информационные каналы. Интернет, печать, телевидение, но прежде всего сарафанное радио. Потому что ваша музыка прекрасна, но в условиях рынка искусство - это товар, который надо продавать, пани, как любой другой, давайте открыто это признаем. То-вар. Который надо про-дать. Итак, в первую очередь, подогреваем информационные каналы, создаём моду на Халину Роттер. Это делается на интернет-форумах, в блогах. Подставные люди, проплаченные, пишут, что открыли для себя вашу музыку. Что нашли старую пластинку у своих бабушек и дедушек и пришли в восторг. Но в то же время надо так подавать, что это нечто для избранных, что на концерт мало кто сможет попасть...

- Концерт для избранных пятнадцати тысяч?

- Пани, это Россия. Там есть пятнадцать тысяч миллионеров, если не больше. Можете мне поверить. Пани приезжает как большая звезда, пани летит первым классом, номер в пятизвёздномном отеле, а если хотите, то квартира... хотите?

"Когда он улыбается, - думала Халина Роттер, - он даже не похож на киви. Может, просто получше побрился."

- Если дадут, то ладно. Пусть будет, что хочу.

- Платье от Диора или Герлена, какое пожелаете. Организатор платит. Может, от Лакруа.

- Но теперь-то вы надо мной издеваетесь.

- Нет, не издеваюсь... - Он повернулся к официантке. -Кофе мне, а для пани чай... Вы ведь в чём-то должны выступать, вы давно не выступали, надо, чтоб был сценический костюм. Там ведь новые русские, они Диора знают. Для них это важно. Бирку за сто метров разглядят...

- Я же бирки посрываю...

- Это понятно, я так, скажем, образно. Качество материала отличат, покрой. Это важно. Так что, Диор?

- Ну ведь, не знаю, надо же мерки снять...

- Все мерки можно снять на месте, нет проблем, у пани будет личная ассистентка, котороая всегда пани отвезёт... может, ассистент?

- Ассистентка подойдёт.

- Он полез под стол и начал вытаскивать ноутбук из сумки; сдвинул чашки, занял почти весь столик. Она смотрела через окно на улицу, какая-то женщина кричала на ребёнка, а ребёнок плакал. Дальше, поближе к проезжей части, стоял турист с путеводителем в руке; пытался, кажется, понять, где он сейчас на карте, потому что вертелся с путеводителем то направо, то налетом и глядел на таблички с названиями улиц.

- Знаете, у меня такое впечатление, что это совершенно нереально. Теперь, по прошествии стольких лет...

- Простите?

- Я говорю, у меня создаётся впечатление, будто это что-то нереальное, вся эта ситуация.

- Всё даже более чем реально, это рыночная потребность. Хорошо, пишу, что платье на выбор - насчёт бронирования, точные даты назначим послезавтра, но это должно быть где-то в середине октября. Подойдёт?

- Посмотрим...

- Нееееет. Нужна же определённость. Определённость нужна. Имейл уже отправился к Андрею.

- Андрей. Анджей. Так звали моего мужа.

- Это хорошая примета!

- Не знаю, может быть. Он умер на сорок шестом году жизни. Я бы, сказала, что это, скорее, плохая примета.

Турист определил улицу и нерешительно двинулся вперёд, по карте. Мать вытирала салфеткой сопливое лицо ребёнка. И, кажется, продолжала кричать, но уже не так энергично, весь импульс пошёл на вытирание в сочетании с тряской.

- Не знаете, где здесь поблизости автомат?

- Какой автомат?

- Телефонный. По карточке.

- А, такой. Не, не знаю. Но могу вам дать мобильник.

- Нет, спасибо, в этом нет необходимости. Кася и Дорота, её мать... пан встречался с Доротой? Ну ясно, когда же, её никогда нет дома... они постоянно говорят, что мне надо купить себе мобильный телефон - мне кажется, в этом что-то есть. Сама не знаю, что меня останавливает. Ну, раз пан не знает, где, тогда доберусь до дома и оттуда позвоню, мне не срочно.

- Я с большим удовольствием вас подвезу. Я припарковался поблизости.

- Нет, наверное, прогуляюсь, спасибо.

- Но, может, всё-таки подвезти?

- Если вас это не затруднит?

- Нисколько. Мне только осталось прояснить одну вещь о том выезде. То есть, я и так вас подвезу, даже в случае отказа. Что им сказать. Мне надо знать, пани в деле? Есть ли вообще смысл проводить переговоры, заказывать сцену, пиротехнику. Это нужно делать заранее.

- Могу я ещё подумать об этом?

- По правде говоря, дело здесь довольно срочное. Нам надо запустить всё маркетинговую машину, внести выступление пани в календарь "Легенд Ретро". Чем скорее, тем лучше. Лучше всего сегодня.

Женщины с ребёнком уже не было; за окном она видела только три автомобиля, стоящих как раз на том самом месте, по другую сторону стекла: жёлтый, синий, синий. Где-то за её спиной, позади кафе и дальше, по ту сторону Иерусалимских, была её квартира, в внутри мебельная стенка и барометр.

- Да, думаю, пан меня убедил. Думаю, что зря это я всё-таки делаю, но это не важно. Валять дурака, так валять. Я в деле.

- Концерт в Москве - это, конечно, только начало, потому что потом сразу Петербург, Новгород, наверное, может даже где-то в Сибири... Посмотрим, на оценки аналитиков. Распускаем по сети слухи, что где-то будет концерт, они смотрят на реакцию, выясняют, сколько вообще может стоит аренда зала... есть для этого какие-то коэффициенты, ну да ладно. Во всяком случае, концерт в Москве состоится точно. Пани Халинка, - он поднял вверх указательный палец, - только пожалуйста, не подведите нас! Тут речь о чести польской эстрады. Нет, нет, я расплачусь.

И он вытащил кредитную карту со словом GOLD, золотого цвета.

Дни неожиданно стали очень длинными и подготовка к концерту оказалась единственной целенаправленной деятельностью на протяжении суток; прошли неожиданно длинные выходные, вся неделя, как май в приятном году. Потом две таких недели, три недели. Никаких счетов, никакой работы, никаких срочных звонков, дел, не терпящих отлагательств и требующих ехать в офис прямо сейчас, тут же, потому что руководитель вызывает. Ничего нет, тишина.

Халина Роттер сидела в Palais Brzozowski, в своей квартире на первом этаже, глядя в окно с видом на зелёный дворик.

"Это всё могло быть покрасивее, - подумала она про себя, - вся эта мебель, эти шторы... если бы только потратить на это немного. У кого теперь дома мебельные стенки семидесятых годов, мазохисты, может, или какие-нибудь любители китча. Хотя любители китча обычно предпочитают какие-нибудь небольшие предметы, солонки в виде улыбающейся кукурузы, Иисуса на кресте с мигающими глазами, а не такую громадину, как эта чёрная стена плача. А какая красивая мебель есть в "Икеа", яркая, тёплых цветов, не то, что эта хреновина. Сил на неё нет смотреть. А какие в "Четырёх углах" квартиры, разные безделушки, антиквариат, раскрашенные стены, светильники, на стенах, маленькие, плитка в ванных комнатах, терракота, декор, чёрный мрамор, розовый мрамор, полы из экзотических пород дерева, подвесные потолки, целые купальни, красное дерево, зебрано, столько названий названий названий, столько вещей вещей вещей."

Когда-то давно она жила на чемоданах, потом в магазинах ничего не было, забеременнела Дороткой, и как раз тогда она решила осесть, решила начать жить в той квартире, которая служила прежде только перевалочной базой и складом костюмов, и там вдруг пришлось размешать горшки, одежду, косметику, ненужные чемоданы. Но ни полок, ни шкафов - на кухне почти голые стены. А в мебельных магазинах ничего, вообще ничего. Правда, были какие-то фабрике, в Зелёной Гуре, например, и ещё такие яркие кухонные шкафчики, выкрашенные в красный, синий, зелёный, у всех подруг кухня или зелёная, или красная, или синяя... хорошо, что был телефон - звонила в один магазин: "Есть кухонная мебель?" - "Нет". В другой: "Нет". В третий: "Есть." - "А какая?" - "Зелёна Гура." - "А синяя есть?" Но тут же спохватывалась, звонила знакомому гитаристу, у него была большая машина, ехали, покупали. Столько хлопот со всем.

И потом она как-то жила с этими креслами, мебельной стенкой, традесканциями в макраме. С высокими потолками, три сорок, palais же в конце концов, стенка два с лишним, повыше подтёков. Время от времени Халина покупала себе какой-нибудь журнал, где на мелованной бумаге элегантные интерьеры сверкали в различных оттенках бежевого. Но теперь, когда служба внешней торговли (точнее, уже порядком как "Древополь") полностью исчезла из её распорядка дня, оказалось, что жизнь - это то, что проходит дома. Состояние пребывания между стеной и окном. С перерывом на прогулку. А это значит, что каждый день она будет смотреть на одни и те же корешки книг, черепаху из Варны, узоры на обоях, одни и те же дырочки на спинках кресел, один и тот же уголок ковра, торчащий в углу, одни и те же кофейные пятна у ножки стола, который уже всегда будет стоять на том же месте пряча небольшую прямоугольную залысину в щетине, виднеющуюся только раз в году, в канун Рождества, когда стол перемещался в центр комнаты.

- Боже, - сказала она вслух, немного театрально, - как хорошо, что я еду, как хорошо, что наконец смогу избавиться от этого всего.

Она встала с кресла, пошла на кухню, вытащила из шкафа плоскогубцы, вернулась в комнату и выдернула крючок из стены, на котором висело макраме. Немного земли высыпалось из горшка на ковёр.

- Традесканция! - подумала она, - тоже мне! Как орхидеи, по 29.99!

- Последние двадцать лет я ходила в деловых костюмах и жакетах. Мои самые новые концертные платья ещё помнят Черненко.

- Бабуля, всё будет хорошо. Мода возвращается.

Они стояли перед выпотрошенным шкафом - на диване, креслах, и на полу лежали вышитые блузки, кретоновые платье, дублёнки, полосатые шаровары из сирсакера.

- Какая-то мода вообще не возвращается. К счастью. Но, сдаётся, они хотят меня там выставить как реликт ледникового периода. "Уважаемые зрители, перед вами Халина Роттер, она сегодня выступает в тапках эпохи плейстоцена и в блузке с блёстками триасового периода. Аплодисменты ветерану!"

- А что это? - спросила Кася, вытаскивая вешалки с чем-то фиолетовым и пушистым.

- Это античная трагедия. Можешь сразу сдавать на тряпки. Итак, мы сейчас перед жизненным решением; иди мне к пани Марутовой шить наряд или купить наряд в магазине?

- Пани Марутова уж сошьёт так сошьёт.

- Знаю, последний крик моды, римскую тогу до щиколоток.

- Не, даже не тогу, она ведь ничего не видит. Я в июле видела её в магазине, дочь её вела.

- Боже, я этого не знала.

- Нет, правда. Стояла в "Ашане", в сырном отделе.

- В таком случае, магазин. Ты пойдёшь со мной?

- Это вопрос?

- Я попыталась придать лёгкую вопросительную интонацию. Но нет, это утверждение.

- Иду, иду. Но, бабуля, надо будет брать не для сцены. Для поездки, для прогулок по городу, чтобы хорошо выглядеть, если встретишь поклонников на Красной площади.

- Я знаю, знаю, для сцены купит пан Дарек.

- Правильно. Дают - бери, ты этого заслуживаешь. А где цветок?

- Какой цветок?

- Тут был цветок, на стене, в каких-то верёвочках.

- В макраме. Я выкинула. Решила, в комнате надо что-то изменить.

- От гвоздя осталась дыра. Хочешь купить новое кресло? Или, может, просто обить старое?

- Нет, я, скорее, решила... как ты на это смотришь... здесь сносим стену, аж до... ну, до того места, где стоит комод, делаем из гипсокартона полки, освещаем галогеновыми лампами - понимаешь, или обычные настенные полки или клеткой, клеткой даже изящнее.

- "Сносим стену?" Кто, ты или я?

- Нет, нет, пригласим специалистов. Ну, думаю, я смогу себе это позволить после возвращения?

- А почему сносить до это места? А дальше? Что с комодом?

- Переставим, Касенька, переставим. Двадцать лет я жила в квартире, где единственным предметом мебели, который переставлялся с места на место был табурет, на который я забиралась чтобы проверить счётчик или достать из ящика ёлочные игрушки. Мы меняемся. Меняем свой дом. Ну, а пока есть другие расходы. Надо взять уроки вокала, снять ржавчину со своего голоса, нанять концертмейстера, настроить пианино... ты, может, знаешь, что я вообще не захожу в маленькую комнату? С тряпкой разве что иногда. А уж поиграть... давно не играла. Надо за себя взяться. Будут расходы, придётся поднапрячься. Да ещё поездка.

- Бабушка, поездку оплачивает Дарек. "Мос-Арт."

- Оплачивает билет. Билет. Ну вот тут галочка - на самолёт, там галочка - такси... А мне нужны наличные.

- Тебе нужно взять в долг?

- Возьму из гробовых.

- Что?

- Не слышала о таком? У бабушек, вроде меня, есть гробовые, деньги на похороны. Саван в шкафу, белые тапочки.

- Ну ты чего, бабуля, издеваешься.

- Конечно, издеваюсь. Я собрала немного денег на поездку в Египет, Крыся Бодзей была два года назад и очень нахваливала - тепло, уютно. И в сумме недорого, по ставнению с Ястарней и Владиславово^[44] - прекрасные пляжи, достопримечательности. У тебя было бы фото бабули на фоне пирамид. И папирус с Тутанхамоном в ящике.

- Почему в ящике? - задала Касия здравый вопрос.

- Но ты же не хочешь сказать, что повесила бы такое на стену? Ты так посмеивалась над моей черепахой из Варны.

- Тю, ну действительно, я бы не повесила.

- Ну там у меня пять тысяч. Я собиралась ехать осенью, с Крысей, но у Крыси в марте случился инсульт, вот и вся совместная поездка... а одной мне почему-то этого не хотелось. Так что деньги есть, какие-никакие.

- Бабуля, они за всё платят. Ты будешь жить там, как королева.

- Хорошо, хорошо. Наличные всегда надо иметь, на всякий случай. О, и русский надо подучить.

- Ты же замечательно знаешь русский!

- Замечательно! Замечательно-то я знала русский при Хрущёве. А потом быльём поросло. Пятнадцать лет ни слова по-русски не произнесла. Знаю песни, помню их, потому что мы ездили с группой, ну и была даже идея, чтобы "Мелодия" выпустила мои хиты, их переводили... я тебе рассказывала? Но это происходило перед самым... ну, твоя мама как раз в это время забеременнела, я об этом догадалась, остальное ты знаешь. С теми записями не получилось, но песни выучила. У меня некоторые свои песни, некоторые чужие, некоторые народные... ну вот и что, захожу я в буфет, в перерыве между выступлениями, кочу кофе с молоком и что я им скажу? Спою "Калинку"?

- Так может, в языковую школу... или репетитора сообразить? Русский недорого.

- Я уже начала немного читать, взяла из библиотеки Толстого. Это сильно освежает языковую память.

- Это понятно. Понятно.

- Кааааалинка, калинка, калинка майа!

Старые концертмейстеры повыходили на пенсию или их вообще не было в живых. Чего уж там говорить о двух преподавателях вокала из Ансамбля песни и пляски "Запаска", которые "достались евреям" во времена последних лет правления Гомулки - одна отправилась в Израиль, другая на лоно Авраамово^[45]. Это такая шутка. Ходила тогда.

Халина искала по объявлениям в газетах, Кася смотрела в интернете. Нашли какую-то молодую девушку - довольно симпатичная, застенчивая. Пришла на занятие, села за только что настроенное пианино и тонким таким, тихим, ломающимся голосом сказала:

- Может, какие-нибудь упражнения?

- Пожалуйста. С чего начнём?

- Может, так... Ля-ля-ля-ля - ля-ля-ля-ля-ля... Ля-ля-ля-ля - ля-ля-ля-ля - ля...

Голос "Аниты Гзуль, преподавателя вокала" (так было написано на клочке бумаги, которую Кася оторвала от объявления на автобусной остановке Плоцкая-Больница, и указан номер телефона) скрипел.

Отчаянно скрипел и заставлял отчаиваться.

- Дитё, - проревела Халина Роттер, которая когда-то даже в огромных пожарных депо обходилась без микрофона, - а иди-ка домой, ты чистой ноты не можешь взять. - Ля-ля-ля-ля... - пропела громче, - ля-ля-ля-ля - ля... - ещё громче. - Ля-ля-ля-ля! ля-ля-ля-ля! чёрт побери, ля!

Её голоса хватало, чтобы заставить вздрогнуть от испуга незадачливого преподавателя вокала Аниту Гзуль, но не хватило бы, чтобы потрясти московскую публику. Она понимала это сейчас так же хорошо, как и тогда, когда согласилась на тур. В глубине души она понимала это даже сорок лет тому назад. Публика многое прощает старым кумирам, но есть же чувство меры - она не могла петь лучше, чем в период своего расцвета, она могла даже петь немного хуже, но не могла же она быть полным нулём.

- Кася? - Был уже вечер, она сидела в голубой комнате, освещённой только свечением, исходящим от телевизора. - Можешь говорить? Слушай, ты смотрела всего этого "Идола"^[46]? Там есть такая пани, в толстых очках, узнай, как её зовут - я где-то записала, но потеряла листок, в твоём интернете могут быть такие сведения - попробуй меня с ней познакомить, хорошо? Она выглядит очень толковой. И звучит. Расходы значения не имеют.

- "Расходы значения не имеют! Дура! - ругала она себя две минуты спустя. - Ты ещё не Алексис^[47], Халина Роттер!"

Утром в магазин, потом занятие с концертмейстером или упражнения под запись, затем лёгкий обед - всё реже борщ с рогаликами, потому что Халина почувствовала вкус к готовке - после обеда книжка, чай, по вторникам и четвергам аэробика - ну, что-то в этом роде - потом кино и спать. Пустота, в которую она обрушилась в последний день работы, пустота, в которую она влетела, сжимая в руке большой барометр, ещё обёрнутый в обрывки рождественской бумаги с шарами и лентами с листьями падуба и золотыми колокольчиками, эта пустота начала постепенно заполняться. В дом приходили преподаватели и подруги, она ходила к подругам и преподавателям; на фитнесе познакомилась с восьмидесятилетней пани Аней, которая в минуту хорошего настроения сказала ей, что вдовство в сочетании с неплохим наследством оставшимся от мужа, санаторно-курортной жизнью и университетом для третьего возраста - это самый успешный период её жизни.

Каждые несколько дней звонил Дарек Шнурковский и интересовался прогрессом.

- Ну как, пани Халинка, как вы сегодня?

- Спасибо, ещё не отправилась.

- В магазин?

- На тот свет. Пока что. Давление не очень. Но ладно, ладно, наука идёт вперёд, ещё смогу выползать на сцену раз в неделю...

- Пани Халинка, вы, пожалуйста, платите сейчас, хорошо? Но потом мы за всё рассчитаемся, за всё до гроша, собирайте квитанции, документы, в таких делах всё важно, каждая бумажка... Подождите, я собирался что-то сказать, у меня записано. Виза уже агаааа... пришлааааа... хоооорошооо... сейчас. Ну да, рейс уже забронировал. Завтра куплю билет, мне принести его вам или можно передать через Касю?

- Через Касю, чего пану тратить время...

- Что вы, я бы с удовольствием...

- Нет-нет-нет. Ни за что. Зачем пану ездить, хлопотать. Через Касю, пожалуйста. Она приедет или Роберт.

- Как горло? Прошла простуда?

- Да так, я же с вами не виделась неделю, всё прошло без проблем, небольная простудка, в нашем деле это нормально. Немного сдавливало горло, но позавчера вернулось к норме.

- Вам ведь теперь нужно беречь горло, как величайшее сокровище, пани, вы наш соловей.

"За что мне это всё? - думала она. - Какие-то соловьи, какое-то горло... Я кого-то убила? Ограбила сироту?"

- Берегите, берегите себя. А пока извините, спешу на репетицию, сегодня я вдали от дома.

Роберт был нудный. Просто нудный. Кася познакомилась с ним в училище, потеряла из виду на какое-то время, на следующий год снова встретила; он учился на менеджера по персоналу, был хватким, уже на третьем курсе работал в большой компании, зимой катался на сноуборде, летом плавал на озёрах Мазурии, в октябре появлялся в коридорах SGH загорелый, с густыми, обгорелыми на солнце кудрями, будто вросший в костюм (после лекций в офис), но при том в какой-нибудь эдакой глубокомысленной футболке, крутой, спокойный, мускулы видны были под рубашкой всякий раз, когда он снимал пиджак. Если речь не шла об управлении персоналом, сноубординге или парусных яхтах, ему и вставить было нечего, но все подружки Каси из-за него бы разодрались. И он такой был, заботливый, милый, добродушный. Договорился, взял билеты, приехал, пришёл, отдал, вышел, сел, проехал, вошёл, остался. Идеальный мужчина, профессионально успешный, сексуально активный, эмоционально несложный, не скандалящий, славный и приглаженный. Чего ещё надо? Но чем дольше она с ним была, тем сильнее хотелось чего-то большего. Она познакомила его со своей мамой, познакомила с бабушкой, поехала с ним в отпуск, и ей всё время чего-то не хватало, какого-то чувства более глубокой близости, понимания. Только однажды до неё вдруг дошло, что она почти с ним не разговаривает.

Они сидели в Jazz Bistro, том, на Пенкной - точнее, перед Jazz Bistro, в парке, потому что было лето, жаркий июльский вечер. Он наматывал на вилку спагетти all'arrabiata, она жевала салат с рукколой, с пармезаном и сушёными помидорами и посматривала на пару, сидящую немного дальше, в глубине - оба молодые, симпатичные, ухоженные, оба в спортивных костюмах; может, они вышли, поиграв в сквош после целого дня корпоративной пахоты? Или из фитнес-клуба? У неё волосы высоко забраны, подколоты, расстёгнутая белая куртка и синие брюки, у него на голове белая повязка, сине-белая теннисная форма и у него был - так Касе показалось с расстояния в несколько метров - лёгкий макияж. А может, это просто выразительные черты лица. Они не выглядели поссорившимися. Они пришли вместе, дружно сели, взяли меню, сделали заказ, подождали, пока официант принесёт им два больших салата и два высоких бокала с красным вином, и начали есть. Молча. От входа до (как оказалось) выхода, не перекинулись ни единой фразой; если и говорили, то только с официантом.

- Смотри, - шепнула она Роберту в какой-то момент, - видишь, там? Они не разговаривают друг с другом.

- Может, поссорились?

- Нет, нет, нормально выглядят. Просто не разговаривают. Так долго. А такая симпатичная пара.

- Может, устали.

- Может.

И тогда, пытаясь ухватить вилкой последние листья рукколы, последние кусочки пармезана и последние кусочки сушёных помидоров, она поняла, что они с Робертом были зеркальным отражением той пары. Но больше ничего не говорила, если не считать заказ лимонного сорбета на десерт.

Вот Дарек другой. Дарек был притягательным, но совершенно иначе, он не приударивал за ней, не подвозил до дома, не обхаживал. Он просто дал ей понять что она ему нравится, и считал, что этого достаточно - если она захочет, так захочет, нет, так нет, не очень-то и надо. У неё есть парень - ну и ладно, у него тоже есть девушка. Его, может, такая ситуация устраивает, а её? Хорошо, для начала её можно попробовать впечатлить тем, что он работает с русскими, что концерты, что большие, что он может включить её в бэк-вокал. На ней самой это не сработало, но она рассказала ему о своей бабушке. Он решил поразмыслить на эту тему и на следующий день начал что-то смекать.

- Кристиан? Какую я тебе мадам нашёл, я тебе отвечаю... Ты будешь смеяться, но это бабка. Хочу бабку отправить в концертный тур, какая-то протухшая певица шестидесятых годов. Эдакая "вдова Азнавура", что-то она пела, не знаю что, некая Халина. Знаешь её? Ну ты посмотри, я-то их вообще не разглядываю, для меня они все на одно лицо, Сантор, Срантор, какая разница. Как ты думаешь, есть в этом смысл? Ну, для Москвы? Слушай, я бы её взял, девушка ссыт кипятком, уговаривает бабушку, а тебе оно надо? А Волков хочет? Ну тогда обсуди, обсуди.

А потом оказалось, что Волкову бабка как раз в тему. И Дарек укрепил связь с Касей - а почему бы и нет? Через две недели дошло до постели; встречался он с ней банально - в гостиницах, когда Роберт был ещё на работе. Она писала ему СМС-ки, что идёт в библиотеку писать магистерскую. "С него не убудет, - думала она, - и так в последнее время ничего нету". Она уговорила Дарека, уговорила бабулю, столько добра без особых усилий. Если б не его работа, эта организация концертов, сексуальная жизнь Каси, так бы, наверное, и дальше ограничивалась субботними сеансами с Робертом, который отрабатывал со своей стороны так, будто пытался пройти уровень компьютерной игры, с такими же нахмуренным лбом и взглядом, сосредоточенным на подушке. А если нет, так, может, это происходило бы с кем-то другим, с однокурсником, на вечеринке бы с кем-нибудь познакомилась, в магазине, в лифте? Но в случае с Дареком всё так хорошо сложилось: турне для бабули, встречи в гостинице - молодой портье, только что окончивший курсы гостиничного дела, с улыбкой отдающий ключ - полная, ничем не омрачённая идиллия.

На настройку, концертмейстера, аэробику, уроки вокала и сценического движения ушли почти все деньги, собранные на Египет; а плюс к тому ещё два пальто, весь осень в Москве холодная, одно потолще, другое потоньше, перчатки, новая сумочка, блузки, брошка, шерстяные юбки, в том числе одна шотландская, потому что шотландская клетка возвращается, а если не возвращается, так должна вернуться.

- Кася?

- Бабуля?!

- Да, первой я звоню тебе. Это мой новый номер, запиши себе...

- Он у меня высветился.

- Где?

- На экранчике... Не могу поверить, что ты купила себе мобильный телефон. Ты увидишь, как к нему легко привыкнуть, как он неожиданно станет совершенно необходимым. Ну круто! Будешь мне звонить из Москвы, гуляя вдоль реки в шубе из голубой лисы, вот увидишь.

- Хорошо, хорошо. Буду звонить дальше, давать номер и брать номера. Оказывается, у всех уже есть. Пока!

Чем ближе была дата отъезда, тем насыщеннее становились дни Халины Роттер. Она достала чемоданы из кладовки и убедилась, что они подходят только для оформления кафе в краковском стиле или к декорациям "Эмигрантов"^[48], выбралась в супермаркет за набором новых, и занялась сбором чемоданов, продумыванием новых вариантов укладки всего, что требовалось взять и лежало на кровати и у кровати - юбки, блузки, бельё, обувь, перчатки, украшения... на все случаи жизни, для особых выходов, для коктейля после концертов, обеда с продюсером, вдруг какой-нибудь продюсер пригласит её на обед, для непременной прогулки у Патриарших прудов, для походов по магазинам, для репетиций.

Дарек Шнурковский продолжать звонить, весь такой с ужимками, уменьшительными словечками, мелизмами.

- Пани Халинка, ещё же ведь и визулечка... билетик-то у нас имеется, а визы ньет, в Фьедьерацью так не пущают... я, конечно, подъеду по этому поводу или у Каси заберу. Конечно же, чтобы пани, наша звезда, не стояла, в очереди на Бельведерской!

- Спасибо.

- Значит да, мне нужны фотографии, три на четыре... и вот, если уж сотрудничаем, так ведь, это же сотрудничество на долгие годы? скажем, хоть бы, на два года, а?

- Может быть, два.

- Всегда сможете выйти пройтись, затариться, да? Вот там магазины! Не то что у нас в Варшаве... ну так два года, то есть больше, чем три месяца.

- Больше.

- Так, ещё справка о... ну, что у нету вича.

- Чего?

- Вича нет, ВИЧ. Анкета есть анкета. Это не я придумал.

- А где её взять?

- В поликлинике. Вы сходите, пани Халинка, на следующий день заберёте результаты, и потом с теми фотографиями. Ага, ваш паспорт действителен?

- Действителен.

- И на полгода дольше двухлетней визы? Потому что должен быть на сто восемьдесят дней дольше.

- Даааа, да. Я делала новый, собиралась ехать в Египет.

- Не бывал. В Тунисе был, даже на верблюде катался, у меня есть фотография, когда-нибудь покажу!

- Надеюсь! Хорошо, так я записала: фотографии и ВИЧ. В мои-то годы! И на следующей неделе, может, пан как-нибудь заскочит, или через Роберта...

- ...или Касю. Но нет, нет, скорей всего на этой неделе. Сроки.

- Хорошо, дорогуша Даречек. Буду иметь в виду.

Она попрощалась и повесила трубку.

"Или Касю, - подумала она, - Касю да Касю. Там что-то есть. Что-то между ними. Жалко её такому хряку. Но с другой стороны... Роберт разве лучше? Ест с локтями на столе, говорит: "ложить". Не лучше, хороших мужчин уже нет. Лишь бы не вышло так, что он её охмурил, только чтобы меня вывезти в Русь Червонную, а после концертов её бросит, это было бы страшно неприятно... Это понятно, ребёнком известных людей быть трудно, об этом постоянно пишут, а внучкой? Может, тоже?"

В последние несколько недель осознание собственной славы росло в ней, как дрожжевое тесто. Если бы вот зазвонил телефон и оказалось, что какой-то третьесортный женский журнал хочет у неё взять интервью, она сразу бы отказалась. Она ждала только Viva или хотя бы Twój Styl. Ну, Gala, если бы вежливо попросили. Но никто не звонил. Потому что информационные каналы прогревались в Москве, как всё время говорил Дарек. Дорогой Даречек.

Время подходило большими шагами и наконец пришло. В календаре день выезда и день выступления были отмечены красными кружками и целым забором восклицательных знаков. Начались традиционные прощания. В основном, с Доротой, которая по этому случаю внезапно активизировалась; специально взяла два дня отгула и организовала прощальный вечер для родственников и подруг матери из "Древополя", с закусками из передачи "Готовит Паскаль", персиковым тортом по рецепту Кренглицкой и хрустящими палочками из песочного теста, рекомендованными Гесслер^[49] в "Высоких каблуках"^[50]; к тому же настоящее шампанское, со всем, что оно с собой несёт - прохладой, откручиванием проволоки, визгами при открытии, смахиванием пены с шёлковой блузки.

- Дорота, она такая... всегда всё организует, это для меня действительно сюрприз, - говорила Халина сидящей рядом подруге из экспедиторского отдела, которая уже давно пыталась подцепить вилкой остаток крема, гоняя его по блюдцу.

- Сердце дочери.

- Да, да. Но она такая занятая, свободной минутки нет - люди увольняются, а работы всё больше. Действительно сюрприз.

- Сердце дочери, - повторила подруга, которая уже остатки крема размазала по всему блюдцу.

Она не знала, что здесь речь шла о вещах более глубоких и болезненных, чем кадровая политика радио, на котором славистка Дорота много лет готовила выпуски новостей. Уже не важным казалось даже то, что она взяла отгул и помогала собираться, таскаться, улаживать последние формальности, что в последние минуты поехала на другой конец города за какими-то любимыми сливками, которых не было ни в "Тарасах", ни в "Аркадии"^[51], что на следующий день взялась отвезти Халину в аэропорт и обняла "на удачу" - но этот вечер! этот тост! "За возвращение великой звезды польской эстрады", - с поднятым бокалом настоящего шампанского, французского, со всякими деликатесами из газет, тщательно подобранными, а главное, постоянные объятия, прикосновения к руке, поглаживания плеча - были для них обоих знаком, что Дорота простила ей те долгие годы, проведённые сначала с бабушкой, потом с тётей, когда Халина Роттер, шансонетка, разъезжая по Подкарпатью, пела про лейки и облака.

Кася напоказ печалилась по поводу отъезда бабушки - на самом деле же её беспокоило то, что сеансы с Дареком прекратились. Два дня тому назад совершенно прекратились, потому что он уже уехал в Москву, но и до того чувствовалось, что это уже не то, что раньше. Немного смирения, немного как-то несмело проклюнувшегося чувства вины, и она стала относиться к Роберту более чутко.

Одна из подруг Халины принесла новость о том, что Крыся Бодзей умерла от инсульта, и это приняли с ритуальным шёпотом над бокалами и тарелками, после чего голоса вернулись к норме, как ни в чём не бывало; вечеринка продолжалась добрых два часа, когда вдруг из другой комнаты крикнули, что звонит телефон, Халина побежала, восклицая:

- Бегу, лечу, это, наверное, Лютка, звонит, что опаздывает... о... спасибо... алло? Лютка?

- Не, это Чесия. Чесия Литвин, овечка, ну знаешь, со Ставок. Ты уже пропустила три встречи, и я подумала, что ты заболела, а мы тут разворачиваем нашу общественную деятельность...

- Даааа, даааа, деятельность... борьба с сектами и защита зарождающейся жизни, я помню. Клуб пожилых, на Окоповой. Слушай, Чесия, я же вместо клуба пожилых вступила в московскую сатанинскую секту и уезжаю на Русь! А зарождающиеся жизни ем на завтрак. С горчицей. Покедова.

Повесила трубку. Потом откинула волосы, сверкнула сапфировыми глазами и бросила в сторону мебельной стенки:

- Да уж, шампанское, оказывается, так бьёт в голову! Сразу чувствуешь себя искренним человеком!

В аэропорт приехали, конечно же, чересчур рано. Выпили с Касей и Доротой по кофе, побродили немного взад-вперёд в зале ожидания, Халина сдала багаж, сходила в туалет, вернулась. И вдруг вообще времени не осталось, как будто его высосало, вдруг все эти "всего пять минут", переступание с ноги на ногу в очереди, "Отправляющихся в Москву просим пройти...", неловкие объятия на прощанье, проход через какие-то ворота, контроль... и всё это с большой нервозностью, потому что Халина Роттер много лет никуда не летала, она понятия не имела, что давать, кому, что выложить из карманов, а что оставить, куда направиться и что предъявить. Наконец, подталкиваемая толпой, она села в автобус, подъехала, вышла и поднялась по ступенькам к самолёту, всё время с чувством ужасного недопонимания ситуации. Она не представляла, что когда-нибудь так подумает, но всё же подумала: "Главное, добраться до пана Дариуша". Пана Дариуша, которой уже был в Москве, разогревал каналы и собирался встретить её в "Шереметьево". На лимузине.

Она сунула сумку на полку, взяла только книгу, "Анна Каренина". Но на польском, ради удовольствия. Расположилась в кресле и внимательно слушала, как стюардессы объясняют, что делать в момент опасности, она проследила за их руками, указывающим плавными движениями три аварийных выхода: у кабины пилотов, посередине, в хвосте. Они были похожи на пловчих-синхронисток. Халина накинула ремень безопасности. Застегнула. Прочитала наклейку: "Пристегните ремни безопасности", - и подумала, что есть в этой фразе какая-то дивная мелодия. Потом она сидела неподвижно, держа в руке "Анну Каренину", сжимая её так сильно, что твёрдая обложка (глубоких пятидесятых) покрылась лёгкой влагой; сидела, не открывая "Анну Каренину", и тайком поглядывая по сторонам (лысеющий мужчина в красной фланелевой рубашке у окна, молодая женщина в сером костюме у прохода), прислушиваясь к нарастающему и падающему шуму двигателей.

- Пани надолго? - спрашивает тот, что слева. Любитель поговорить.

- Нет, нет. Не очень.

- Осматривать достопримечательности? В гости?

Уже разгонялись, немного затрясло, оторвались от земли.

- Уффф, ненавижу этот момент. Нет, в основном, по работе.

- Я тоже. Торговля? Я сам занимаюсь торговлей.

- О, в торговле я проработала много лет. Древесина. Крупный бизнес, служба внешней торговли, потом "Древополь". С Россией тоже торговала. Но уже нет.

- Так что теперь? Наверное, перешли на недвижимость? Я специализируюсь по холодильным витринам, но недвижимостью тоже интересуюсь.

- Нет.

- А что?

- О, посмотрите, какой красивый вид, вон там, как свет отражается в Висле. Это может глупо прозвучать, но знаете, пан, я певица. Была певицей, а теперь мне организовывают "большое возвращение". Ну, посмотрим, что получится.

- Певица? А что пани пела?

- Наверное, вы не помните.

- И всё-таки?

- "Платья, оборки, дождь", "Летние облака", а ещё раньше "Леечку".

- Да! Конечно! Я помню... пани зовут, сейчас, сейчас, на языке вертится...

- Халина Роттер.

- Конечно, Халина Роттер, точно.

- И пан помнит мои песни?

- Конечно, "Летние облака"... как же там... не, кажется, не помню. Я запоминаю только названия, нет, знаете, пани, памяти на мелодии. На лица есть.

Он замолчал - видимо, ему было стыдно, что не вспомнил. Или за то, что об этом проговорился. А она сидела, сжимая "Анну Каренину" так же крепко, как на взлёте.

"Все счастливые семьи похожи друг на друга..."

После пятнадцати страниц она заснула, проснулась незадолго до посадки. Сосед у окна только спросил её:

- Теперь что, концерт?

- Концерт.

- Ага.

Некоторое время он ещё сидел молча, потом сказал вкрадчивым голосом:

- В таком случае желаю пани успеха в Москве. А я пересаживаюсь до Омска.

Однако в аэропорту её никто не ждал. Ни пан Дариуш, ни пан Волков, ни даже обычный шофёр в фуражке с козырьком (она уже представляла, как едет в лимузине по Москве, и эта фуражка шофёра, с козырьком, и золотые пуговицы как-то засели у неё в голове); множество людей с табличками, но никого к ней; она даже читала все надписи на русском, думала, может, увидит буквы Галина Роттер, но нет. Никого. У неё был большой, высокий чемодан, она сидела на нём левой ягодицей, смиренно, но достойно. Она подождала четверть часа, потом другую, наконец достала мобильный телефон и позвонила. Пан Дариуш почти не позволил ей сказать ни слова.

- Любимая пани Халинка, я до чрезвычайности сожалею, до чрезвычайности, но у нас тут организационный шанхай да ещё к тому же страшные пробки в центре, я бы мог приехать к пани, но не раньше, чем через два часа, но какой пани смысл томиться в аэропорту, так что, может, вы возьмёте такси, а? И счёт, мы вам всё возместим, без вопросов, только нужна квитанция, что мы могли покрыть расходы, хорошо?

- Да, квитанция... хорошо, как-нибудь разберусь с такси, хотя мой русский... А мне надо быть, - она заглянула в свой блокнот, - "Марриотт Аврора"^[52], так, угол Петровки и Сто... Столешников пье... рье... улка?

- Но вот в чём проблема, пани Халинка, вы же знаете, пани, какая сейчас Россия, эти новые русские, - тут он на некоторое время снизил голос, чтобы сказать многозначительным тоном, - мафия... творят, что хотят. Мы уже давно забронировали номер для пани, в этом сверхроскошном отеле...

- И?

- И бронирования нету.

- Как это нету?

- Ладно, объясню поподробнее. Это Россия. Здесь всё по-другому. Было бронирование, нету бронирования - кто-то пришёл, отвалил бабок побольше, и всё. А в Москве все отели переполнены, как всегда, всё перебронировано...

- Так, может, тоже так, бабок отвалите...

- Ну нет, пани Халина, как так можно, вот так, по-бандитски, мы что, бандиты? - Дарек добродушно засмеялся. - Не будем же мы выгонять на улицу чешскую семью, не знающую языка, с маленькими детьми.

- Почему сразу чешскую семью? Можно какого-нибудь одинокого взрослого австрийца.

- Ну, нельзя, нельзя, с людьми надо по-человечески. Для пани я кое-что нашёл и сразу говорю, что это будет уровень намного ниже того, что мы должны вам, великой звезде эстрады...

- ...да ладно вам...

- ...предлагать. Но это только временно, на одну ночь, мы разберёмся с этим к завтрашнему дню, перероем Москву, девушка тут звонит то в одну гостиницу, то в другую, такая пробивная, Алла её зовут. Как Аллу Пугачёву.

- Хорошо, дорогуша Дарек, так скажите, куда мне ехать. На эту одну ночь. А то я устала, у меня багаж тяжёлый.

- Я приношу пани свои глубочайшие извинения, ещё раз. И за то, что меня нет, и за отель. Но всё будет хорошо, прорвёмся! Это на Чистых Прудах, Бульварное Кольцо, есть вам чем писать?

- М-м, минуточку... Прудах... Бульвар...

- Бульварное Кольцо, отель "Прозерпина"^[53]. А я пока отключаюсь, у меня звонок на другой линии! Увидимся!

- Увидимся, увидимся, - пробормотала Халина Роттер, подняла левую ягодицу с чемодана, одной рукой крепко вцепилась сумочку, другой - взяла ручку чемодана, уверенной хваткой сильного человека, потому что она была привлекающей внимание женщиной (а жуликов в аэропортах хватает), и быстрым шагом двинулась в сторону стоянки такси.

Они изъездили Бульварное Кольцо в районе Чистых Прудов взад и вперёд, нигде не было видно вывески "Прозерпина"; Халина не записала номер дома, а пан Дарек не отвечал на звонок. Наконец, опросив поочерёдно нескольких местных и туристов, въехали на грязный двор, в котором стояла ненамного более чистая панелька, отлищающаяся от обычных панельных домов (везде одинаковых, от Камчатки до бывшей ГДР) лишь стеклянными стенами, как у офисных зданий. Некоторые из них уже давно вывалились. Из тех, что остались, большинство были с трещинами или со сколами. только некоторые оставались в приличном состоянии, но все, потресканные и целые, не мылись, наверное, со времён Горбачёва.

Там, где - судя по всему - находился главный вход, зияла дыра, забитая досками; таксист вышел с Халиной и шёл за ней, неся чемодан - он был хорошим парнем и вдобавок неравнодушным к высоким брюнеткам. Даже второй свежести.

Вошли через какую-то боковую дверь, на которой была прибита табличка с надписью от руки "Про-зерпина". Длинный тёмный коридор (когда-то здесь, очевидно, располагались подсобные помещения), привели Халину с её шофёром (без фуражки и золотых пуговиц) к мрачному ресепшену, украшенному большой металлопластиковой фигурой, в виде былинного древнерусского воина; видно, Прозерпина у творца не получилась, зато на складе валялся Илья Муромец, который теперь напрягал свои железные мускулы на фоне деревянной обшивки, прямо над латунной пепельницей.

Выведав, что да, номер забронирован, артистка эстрады Халина Роттер, отправила таксиста к машине за квитанцией, а сама, при помощи своего слегка припылённого русского языка и выразительной мимики, попыталась описать невзгоды дня совершенно не проявляющему интереса администратору, потом взяла ключ, расплатилась за такси и любезно согласилась, чтобы таксист отнёс её багаж на третий этаж (лифт не работал). Она поблагодарила таксиста на пороге и захлопнула дверь. Ни на что большее тот не рассчитывал, но, спускался по лестнице, пытаясь отдышаться, с чувством какой-то неудовлетворённости.

Халине Роттер чувствовала себя так, будто она действительно спустилась в Аид. Нет, не из того мифа, про похищение и унесения в подземное царство. Комната оказалась тесной и грязной, с окном, выходящим на ржавую пожарную лестницу; некоторые ступеньки были совершенно изъедены, другие держались за сварной шов, как тоненькие лезвия. На кровати лежало грязное влажное постельное бельё, рядом, на обшарпанном металлическом столе, отслужившим, видимо, своё и списанном, стоял допотопный телевизор. Пахло сыростью, пылью и въевшимся сигаретным дымом.

- Она расположила чемодан так, чтобы он ни с чем (кроме как колесами) не соприкасался, ни с полом, ни со стенами, ни с мебелью, затем она взялась на ручку, чтобы открыть окно и немного проветрить номер 34; ручка осталась у неё в руке. Халина надела её на место, смогла провернуть защёлку, окно поддалось. Распахнула его, впуская прохладный московский воздух.

"Как московский, так сразу холоднее, чем наш", - подумала она; некоторое время смотрела на осыпающуюся лестницу; некоторые ступени были покрыты толстыми пятнами бетона - наверное, здесь проводился какой-то ремонт. Когда-то, давным-давно. Может, на этот бетон насаживали стеклянные стены, которые уже отвалились.

Пол - кориченевый линолеум, липший к ботинкам; в шкафу, закрывающимся на загнутый гвоздик, отчётливо пахло мышами. Оставалось только сесть и плакать - если бы, конечно, было, куда сесть, потому что стула не нашлось, а постель казалась такой влажной и противной, что хотелось сперва на неё что-нибудь положить ради изоляции, какую-нибудь старую тряпку, но Халина, которая собиралась остановиться в "Мариотт Авроре", не взяла с собой никаких старых тряпок, только новые наряды. Так что поплакать было можно, а сесть как-то вряд ли.

Стало совсем холодно, но окно не закрывалось, даже если навалиться плечом и локтем; если бы кто-то сумел подняться по ржавой лестнице, он мог легко войти в номер в любое время дня и ночи. За стеной драл горло какой-то парень. Уборная, с двумя тараканами и унитазом, до того грязным, что аж коричневым, переполнила - метафора в том конкретно месте, вероятно, не самая удачная - чашу терпения, и возродившаяся звезда эстрады из глубокого уныния перешла к фазе гнева и нападок. Она волной скатилась с третьего этажа и набросилась на администратора, со всем набором жалоб, которые только могла выразить по-русски.

Администратор оказался стойким, как любой человек на таких позициях в России; он, наверное прошёл "отличную подготовку" в "соответствующих службах" и "приличную стажировку" в "существующих для этого учреждениях", так что он мог справиться не только с этой недовольной клиенткой, а также получить компрометирующие показание и попасть в двадцать копеек со ста метров^[54]. Он стоял, как монумент. Пожарского, Долгорукого, Ленина, Сталина, Ломоносова - кого угодно. Он просто время от времени кивал головой и разводил руками. Наконец, Халина Роттер понял, о чём идёт речь - достала небольшой аккуратный кошелёк (выбранный Касей) и извлекла изящную, но немаленькую купюру. Администратор взял её, положил в карман и, как ни в чём не бывало, дал ключ от другого номера, на четвёртом этаже.

Может быть, и ненамного лучше, но лучше - точно. Быть может, номер 34, кто знает, специально держали в грязи, чтобы получать взятки? Так или иначе, пан Дарек этого бы не компенсировал, ох, не компенсировал бы, но Халина решила, что этого так не оставит. Когда занимаешься большим бизнесом на международном уровне, эксгумируешь звёзд эстрады и нанимаешь пиротехников, за бронированием надо смотреть во все глаза!

Она огляделась. Постельное бельё выглядело чистым. Чистым. И сухим. Пол не прилипал, окно закрывалось и открывалось как надо. На одну ночь - сойдёт. Она даже не разбирала чемоданы, потому что одежда сильнее помнётся, если её всё время вытаскивать и снова укладывать - Халина только вытащила из-под блузок и юбок косметичку, почистила зубы, сняла серёжки и легла вздремнуть. И проспала, как оказалось, до вечера.

Она проснулась в тёмной комнате; было девять часов, слишком поздно, чтобы звонить Дареку; так она, по крайней мере, посчитала. Она подумала, а не выйти ли в город, Moscow by night^[55], но уже сил ни на что не осталось; вытащила из сумки "Анну Каренину" и стала читать с самого начала, потому что из пятнадцати страниц, прочитанных в самолёте, она не помнила ни слова.

С улицы доносился шум автомобилей; из-за тёмной паутины ветвей виднелась красноватая хмарь - моросящий дождь, может, подсвеченный стоп-сигналами. Город огромный, необъятный, соединённый подкожной сетью гигантского метро, усыпанный сталинскими небоскрёбами, кремлёвскими башнями, современными офисными центрами, постепенно погружался, если не в сон, то во что-то среднее между сном и бодрствованием; и тогда - роскошные ночные клубы, шумные дискотеки и стриптиз-бары, где приезжий из Твери пялился на кружащиеся соски девушки из-под Новгорода; но это было далеко - здесь, над книгой, от этого доносилось только тихое шуршание, похожее на морось, которую можно почувствовать в воздухе в стороне от фонтана.

Она плохо спала, потому что после длительной дремоты у неё сложилось впечатление, будто она выспалась и, вроде, не нуждается во сне; несколько часов она ворочалась в постели - кстати, а когда она в последний раз спала не на своей кровати, на Брацкой? Она пыталась вспомнить это за завтраком в столовой гостиницы, совершенно, к слову, безвкусным. Кажется, после похорон кого-то из дальних родственников, где ж это было, в Валбжихе? Кажется, в Валбжихе. Большая старая кровать, толстые перины, типичная Силезия. Даже, к сожалению, часы с боем.

В начале десятого она вернулась под одеяло и позвонила своему московскому ангелу-хранителю.

- Дорогуша Дарек, доброе утро.

- Пани Халина, страшно сожалею, совсем замотался, перезвоню через часок...

- Дорогуша Дарек, у меня ничего срочного, но выступление уже через пять дней, а у меня нет ещё концертного платья, и я подумала, может быть, мы что-нибудь выбрали бы, сама не знаю...

- Пани Халинка, понятно, придумайте, пожалуйста, что-нибудь. Перезвоню.

Он не перезвонил ни через часок, ни через два, ни через пять часиков; Халина однако не особенно болезненно это воспринимала - так, поехала себе в туристическую поездку. Начала с Тверской, потому что хотела побывать в самых роскошных магазинах Москвы, а, по словам путеводителя, именно там теснились эксклюзивные бутики и сияли названия известных брендов, выписанных узнаваевыми шрифтами; князь Долгорукий мрачно смотрел с пьедестала на Святую Русь, превращённую в одну большую витрину. И всё же Тверская её разочаровала.

"Ох, - думала она про себя, - очередной МДМ^[56]!" Большинство старых зданий уже давно снесли, осталось немного - изящный Театр Ермоловой, какой-то особняк, вытесненный на задворки Молохом^[57] соцреализма - последние крохи царской Москвы. Халина свернула в Столешников переулок и, перебравшись на Большую Дмитровку, пошла в сторону Петровки. Теоретически улица была закрыта для автомобилей, но вот подъехали перцы, которые и до ГУМа могли доехать на лимузине и вообще на первый этаж въехать. Девочки в шубах, с российским ярким макияжем, мужчины как быки, как старые волки, с чувством уверенности, что за ними стая.

И много таких людей, как Халина - тех кто пришёл на Столешников переулок, как в театр, чтобы посмотреть на тех, кто покупает, и на то, что покупают. Какие-то студенты, туристы, даже двое поляков, которые остановились перед витриной с возгласом: "О, йени!"^[58] Перед Burberry, Vuitton, перед Hermes? При въезде на Петровку рядом с Dior стоял "Мариотт Аврора", который ещё вчера вечером должен был гальванизировать Галину Роттер, а она тем временем, гуляя по Петровке, миновала миниатюру ГУМа, Петровский пассаж, прошла между ремонтирующимся Большим и перестроенным ЦУМом и вышла на ещё более роскошный Третьяковский проезд, весь золотой, блестящий, сияющий бриллиантами, хромом, лаком... Пару раз ей даже хотелось зайти в один из магазинов; с её внешностью, светской львицы на пенсии, она могла позволить себе разыгрывать пресыщенную испанскую графиню или жену итальянского миллионера; всё, что ей нужно было сделать, это повесить на шею солнечные очки с крупными золотыми орнаментами на оправе, непременно на латунной цепочке с висюльками. Но даже если бы она могла сойти за настоящего покупателя, она бы себя чувствовала там, как бедная родственница, почти как воровка. В Париже, несколько лет тому назад, было тоже самое. Тогда она ещё пытала переступить через себя, но теперь нет; решила, что заходить не надо - её устраивало то, что она видела снаружи, фантом России в слегка модернизированной сказке про Жар-Птицу: золото, бриллианты, жемчуг, голубые и рыжие меха, дизайнерская одежда, соковыжималки, автомобили, ампирные подсвечники, электронные гаджеты, усыпанные кристаллами Swarovski.

Под Bulgari начало моросить и дальше Халина прогуливалась под зонтом, досадуя, что не купила поновее, покрасивее, который, может, меньше бы бросался в глаза, чем старый; она побродила немного по окрестностям, поднялась на Лубянку, проверила в путеводителе, что там за громада^[59], получила две SMS-ки, от Каси и Дороты, почти одновременно ("Интересно, кто кому напомнил" - пришло ей в голову), первая на одной стороне площади, вторая на другой. И как любой турист, покорённый магией известных мест, отмеченных в путеводителе большой звёздочкой и изображением здания, потянулась к Красной площади.

- Дорогуша Дарек, - позвонила она у недавно отстроенного Казанского собора^[60], а рядом старый казак перебирал струны и пел, потряхивая чубом, - что с отелем? Разобрались уже?

- Пани Халина, действуем через все каналы, это должно дать результат! Хвост пистолетом. Позвоню завтра. Во второй половине дня. Поразмыслите, пожалуйста, о платье. Увидимся, поэтому до скорой встречи!

Зашла в ГУМ, глянула на арки, арочки, балюстрады, балюстрадочки, вышла. Немного побродила по северной стороне площади, держась подальше от Ленина. Вдали - по крайней мере, согласно её, видимо немного устаревшему, путеводителю, должна была показаться огромная гостиница "Россия"^[61], но от неё ничего не осталось, только мрачные леса, а на заборе огромная афиша с каким-то азиатским парнем. "Та-ке-ши Ки-та-но", - прочитала она. Японец, наверное. Рекламировал телевизор, актёр, может. "Неудивительно, что это путеводитель устарел, - подумала она, - всё здесь в движении, всё строится, меняется, деньги перетекают из рук в руки." В этом состоянии неопределённости она как-то не могла собраться с мыслями; ей даже не хотелось нормально поесть и впервые за многие годы она пошла в "Макдональдс". А потом домой и спать - "Анну Каренину" даже не открыла.

Следующий день должен был стать днём музеев. В конце концов, скоро должны начаться репетиции, и времени куда-то вырваться уже не будет. Она пошла в Музей Пушкина. Хотела ещё в Третьяковку, но не успела, она столько времени провела, обходя этаж за этажом, зал за залом, что на Третьяковку у неё осталось всего два часа. Она села в вестибюле музея и просмотрела путеводитель.

Халина проехала аж до Серебряного Бора и прошла ещё до Чапаевского переулка только для того, чтобы увидеть самое высокое здание Европы^[62]. Оно было похоже на Дворец Культуры^[63], только в белую полоску. Оттуда поехала на Красногвардейский проезд, посмотреть, каким будет самое высокое здание Европы^[64]. Оно выглядело как огромная бетонная этажерка со множеством полок.

Любовалась встречающимися станциями метро: росписью, мозаикой, облицовкой из различных камней, освещением причудливой формы - как утверждал путеводитель - спроектированного с учётом особых потребностей той или иной станции; она специально поехала на Кузнецкий Мост, потому что прознала про богатейшее убранство. Везде гигантские эскалаторы, глубокие станции, иногда больше семидесяти метров, эскалаторы длинные, под эскалаторами - женщины в стеклянных аквариумах. Сидят и ковыряются в чём-то своём, одна вяжет крючком, другая разгадывает кроссворд; вокруг них сияющая латунь, ваяния, отлитые в бронзе, пышность и великолепие, а им хоть бы что, сидят и ковыряются. На аквариумах табличка: "Дежурная у эскалатора". Халина села на скамейку посмотреть, в чём заключаются обязанности такой дежурной. И действительно, эти равнодушные женщины время от времени оживали. Кричали, когда кто-то бежал по ступенькам, кричали, если кто-то сидел на ступеньках или шёл, пихаясь локтями, кричали,, наконец, когда молодёжь спускала по широким поручням кепки и копейки; Халина даже пробовала раз-другой поговорить с ними, потому что не могла вообразить себе более нудной работы, но они отмахивались каждый раз одним и тем же натренированным до автоматизма жестом, указывая на табличку: "Дежурная у эскалатора справок на даёт". И не давали. Немного походили этим на занятого пана Дарека, которого с момента приезда в Москву она не только не видела, но и практически не слышала, потому что каждый раз он оказывался среди каких-то неотложных дел. Вечером снова позвонила:

- Дорогуша Дарек? Дорогуша Дарек, послушайте меня, я была сегодня в музее и видела там картину Дега, "Голубые танцовщицы", а вы у меня когда-то спрашивали, если ли у меня какие-то идеи для наряда, я подумала, что, может, как раз девушки в таких голубых танцевальных платьях, это называется пачка, и голубые пуанты...

- Извините, я не могу сейчас разговаривать, Я вам перезвоню. До свидания.

- До свидания.

Она стояла посреди комнаты, красноватый свет проникал через жалюзи и лежал на полу и кровати длинными розовыми полосами. При большом желании она могла ещё выйти, поехать на метро до центра, пройтись по городу. Но в это время все уже было закрыто. Во всяком случае, всё, что её интересовало. Она могла зайти в бар гостиницы, там он, какой-никакой, но был, открывался в шесть вечера. Она могла позвонить Дороте, а лучше и пожаловаться, какой тут дурдом. И что, плакать теперь, как бабка, на пороге своей второй эстрадной молодости? Ездить им там по ушам, когда уже тут обеспечат в пребывание за границей в лучшем виде, будут сопровождать в аэропорт, холить и лелеять? Она, которая с трудом, да, с трудом, пережила смерть мужа, одна растила дочку, проводила по три концерта в день, два из них на предприятиях, будет теперь жаловаться на Москву? Будет плакать, что не живёт в пятизвёздночном отеле?

"Ой, Галинка, - подумала она, - тебе тяжело, стареешь. Но главное, чтобы другие этого не замечали! Потому что если расклеишься, то мохеровый беретик на голову и в гроб!"

Часто бывает, что какие-то важные дела, какие-то узловые точки, на которых сходятся несколько значительных событий, или какой-то долгий процесс, при достижении кульминации, увязываются с определённым местом. Особенным не потому, что наши воспоминания, наши более поздние размышления делают его таким, а просто особенным. Это не так уж удивительно в случае с историческими событиями, поскольку пропагандистское значение места всегда принимается во внимание; знаменитые съезды проводятся не в Пекуткове, а в Гнезно^[65], потому что раньше там стоял собор с мощами - в нашей наполовину языческой стране это было чем-то совершенно новым, что надлежало, как-никак, превозносить. Республики и королевства провозглашались в прекрасных залах и древних городах, речи произносились с балконов известных дворцов. Часто это определялось соображениями стратегического характера - сражались в одних и тех же ущельях, за те же столицы, на тех же мостах. Иногда, как при Вердене, постоянно, иногда, как при Хотине, с перерывом на отдых. Понятно, почему восстание против Германии было организовано в Варшаве, а не в Ловиче, почему за Рим и Константинополь множество раз велись кровопролитные бои.

Однако в жизни так называемых обычных людей происходит как-то иначе. Кто-то, скажем, узнаёт по телефону, что жена беременна, как раз перед "Писающим мальчиком"; другой много месяцев бьётся над какой-нибудь математической проблемой, и озарение нисходит на него под окулусом Пантеона. Ещё один безвестный герой всю неделю ходит, осматривая достопримечательности Парижа, получает сердечный приступ и знаменательно падает мёртвым прямо посреди Сен-Сюльписа, что немедленно вызывает переполох среди случайно собравшихся вокруг поклонников oeuvre^[66] Дэна Брауна, они вытаскивают фотоаппараты, ноутбуки, телефоны и начинают сплетать какие-то замысловатые теории^[67].

Может, это и проявляется не так уж часто, но это наша неодолимая склонность - видеть иерархию в местах мира сего; ещё более неодолимой является потребность в карте памяти - карте важных событий нашей жизни, покрывающей в воображении хотя бы небольшую часть света, и которая немного похожа на туристическую карту, где важные здания значительно больше, прорисованы тоненьким пёрышком со всеми деталями, башенками, финтифлюшками. Наша жажда знамений велика и неутолима, мы проживаем жизнь в поисках символов, в ожидании подмигивания Ока Провидения. У самой тупой домохозяйки на случай похорон всегда есть в запасе две красивые речи - если идёт дождь: "Небо грустит о нашей Ивонке", - если светит солнце: "Небеса радуются, что принимают нашу Ивонку". Ничто не случается дважды, говорит поэтесса?^[68] Да это происходит на каждых похоронах!

Так было и в тот раз. Пройдя все открытые залы Третьяковки, полюбовавшись набожным взором Рублёвым и Айвазовским, Халина Роттер вдобавок отправилась в район Кремля. Привыкшая к размеру Королевского замка в Варшаве, Вавеля, в конце концов, она подумала, что прогуляется у стен, тем более как раз тогда пробилось красивое осеннее солнце, а ей после нескольких часов блуждания перед картинами хотелось размять ноги переходом подлиннее. И чем дольше она шла вдоль стены, тем лучше понимала свою ошибку, тем болезненнее понимала, что с Кремлём не шутят, она ошиблась в своих расчётах, как Васа^[69], и Наполеон, и даже Адольф Гитлер, потому что великие просторы России простирались не только в Сибири, но в самой Москве. Она шла, шла, а конца этому не было, хотя виды, надо признать, открывались довольно приятные. Сияло чудесное осеннее солнце, но оно скрылось, и стены Кремля, казалось, растут и вытягиваются в длину до бесконечности.

Наконец она добралась до другого конца Красной площади, неподалёку от огромной рекламы телевизора на месте бывшей гостиницы "Россия", и когда из-за изгиба стен проступила широкая перспектива - сначала храм Василия Блаженного, затем по одну сторону красные фортификационные сооружения с гробом Ленина, по другую - кремовые галереи ГУМа и, в конце, Исторический музей из красного кирпича, с башенками, кокошниками, навесами - Халина почувствовала себя намного лучше; тот момент, когда мы видим точку завершения поездки или дела, даже издалека, очень важен, и он намного сильнее воодушевляет, чем просто чувство, что пройдён почти весь путь.

Именно тогда, подходя к памятнику Минина и Пожарского, стоя под разноцветными стенами церкви, Халина услышала звонок мобильника и бросилась расстёгивать молнии и замки сумки, потому что телефон по очевидным причинам ("Москва! Воры! Грабители дикого Востока!") она прятала далеко, а к укромным уголкам новой сумки она ещё не привыкла, и всё заняла в два раза больше времени, чем со старой; наконец, достала.

- Шнурковский. Пани Халинка, у меня к вам дело.

- О, добрый день, я как раз собиралась к вам позвонить. Знаете, пан, я понимаю, что в Москве не протолкнуться, но этот отель...

- Пани Халинка, пани Халинка, отель - это мелочи жизни.

- ...я же не требую апартаменты в Кремле...

- Погодите. У нас проблема.

- Какая проблема.

- Ну, с выступлением. Проблема с выступлением.

- Ну да! Вот те раз! Не продали билеты? Но пан, я же предупреждала, что я уже... да никогда и не была...

Она чуть не сказала "никогда не была певицей". Но придержала язык.

- А дело такое. Мы вас наняли...

- Наняли? Я от вас всё время слышала, что это приглашение к сотрудничеству.

- Не будем цепляться за слова, пани Халинка, окей? Мы сотрудничали, потому что у Колымского не было окон в расписании.

- У Колымского?

- Ярек Колымский, разве не припоминаете? Должны припомнить - гомик, в смысле гей, очки, прича такая зачёсанная, брюки в обтяжку, настоящая фамилия Жук, Ярослав Жук. "Португаааальское тан-го! Португаааааль-ское тан-го! Наверху висит манго, а внизу лежит степь!"

- Так вы мне скажете, кто такой Колымский? Я знаю только тех, как нам известно, кто выступал, когда вас... что я говорю, когда ваших родителей на свете не было. Но при чём тут Колымский? Зачем он мне в Москве, в отеле "Прозерпина" с забитыми туалетами и тараканами на стенах, размерами с воробья?

- У Колымского не было окон, так? Не было. У него был тур по санаториям, в основном Цехоцинек, ну и Колобжег, Буско, Поляница-Здруй, где живут пенсионеры. Это неплохо оплачивается, я мог бы вам организовать весной...

- Причём тут Колымский? Скажите на милость.

- У него всё отменилось. Какие-то финансовые разногласия - думаю, он разругался в Щавнице - я не знаю, что там произошло, но, как ни крути, это из-за денег... а все эти директрисы, заведующие - это одна секта, отменил концерт одной, они сговорились, ничего не выплатили за разрыв контракта, и бздец. Выкинули на мороз. А знаете, пани, он неслыханно популярен в России - Колымский, Колымский, афиши, при этом все захлопывают двери и окна.

- У меня примерно то же было.

- Ну не так, пани Халинка, не так. На Колымском мы сразу много зарабатываем, сходу, без дополнительной работы, без подогрева информационных каналов... хорошо. И у нас до последней минуты не было уверенности, что он нам перепадёт, так что мы держали в резерве ещё и вас. Значит, делам так: вы остаётесь ещё на два дня, а я постараюсь устроить что-нибудь другое, потому что эти окна в расписании мы передаём Колымскому. И теперь мне надо бежать, до свидания.

И отключился.

Но она тогда разозлилась и тут же перезвонила.

- В резерве? - крикнула она. - В резерве? Я вам что, унтер-офицер, дорогуша Дариуш? Вы договаривались со мной, это вы вообще меня уговорили на это всё, не уговорили, а уломали, это вы всё устроили, сказали мне брать уроки, приехать сюда, жить в отеле, йоб твойу, "Прозерпина", а теперь вы мне говорите, что я в резерве?

- Ну прошу вас, не начинайте...

- Не начинать? А что бы вы сделали на моём месте? Вы будете соблюдать свои обязательства или нет?

- Формально говоря, у меня нет обязательств. Мы ничего не подписывали.

- Но мы же договаривались... ведь всё обсудили, вы могли отказаться, до того, как убеждать меня...

- Мог, но ситуация была другой. Российская сторона хотела, чтобы кто-то был в запасе.

- В запасе! Кутузова нашли. Я хочу знать, когда у меня концерт, когда будет платье для выступления и когда будет, чёрт побери, пиротехника!

В тот момент на лице Дариуша Шнурковского, так она себе это представляла, проявился его истинный характер, тот, что таился в низком лбу, в поросших, как киви, щеках, прыщах, всей этой взрывоопасной френологической бомбе, той, что в последующие годы - о, она хотела этого, как она этого хотела! - уничтожит его, его возможную жену и возможных детей, которая превратит их вечера в бесконечные склоки, дочь в конченную наркоманку, а сына в в дрэг-квин или в кого похуже.

- Слушай... баба, - ответил он, - с тобой приятно было иметь дело, потому что я трахал твою внучку, но теперь всё, финиш, буду честен и откровенен. У тебя был шанс? Был. Ты рискнула? Рискнула. Появился Колымский, и ты в пролёте. Ты что, думаешь, мы тут будем ходить на ушах, чтобы продвигать старую перечницу, которую никто не помнит, какие-то голмулковско-герековские отложения, как сказал один остроумный парень? Алло, это Земля, высаживайся. Пенсия, тапочки и зелёный, сука, чаёк.

А потом уже просто пошли гудки.

И тут, под сказочной церковью Василия Блаженного, похожей на цветной глазурный тортик, внесённый на огромный стол Путина, Халина Роттер поняла, что была абсолютно права, когда в первый день хотела выставить за дверь Шнурковского Дариуша, импресарио.

Она согласилась на его предложение не потому, что жаждала славы, что снова хотела стоять в свете юпитеров, в окружении пластичных танцоров из Владивостока, играющих мускулами под обтягивающими кожаными нарядами, в снопах искр, разработанных австрийскими пиротехниками; да, ей всегда нравилось раскланиваться на сцене, раздавать автографы и радовать людей тем, что у неё получалось, по её мнению, лучше всего, своим пением. Но она научилась жить без этого, она не ждала ни тонн писем, ни ношения на руках, ни купания в брызгах шампанского и вручения Золотых дисков в прямом эфире (с перерывом на рекламу йогурта). Это могло повлечь за собой нечто другое, большее: жизнь, которую всё ещё можно было поправить и поставить на более ходкие рельсы. Мебель покрасивее, осенние поездки в тёплые страны, долгие июльские прогулки по польскому побережью, между Сопотом и Оксыве. Молодость? Такой наивной Халина не была, но хоть иллюзия молодости? Почему нет. Роман с привлекательным режиссёром, ушедшим на покой или элегантным профессором, флиртующим на приёмах, может лифтинг какой, самую малость. Но главное - чувство, что нашла своё место в жизни и создаёшь то, что останется, что долговечнее счетов-фактур купли-продажи бесконечных кубометров ели и дуба. Концертные туры, австрийская пиротехника и толпы россиян, скандирующих "Рот-тер, Рот-тер", могли быть только чем-то второстепенным, если смотреть в целом.

В это возрасте, с её прошлым - неинтересная контора и забытая эстрада, что с виду может показаться более привлекательным, но теперь ей всё это вспоминалось как долгое ожидание в подсобке, в импровизированных уборных, из грязных занавесок - у неё был один шанс. Дело даже не в силе - скорее, сопротивляемости краху. Она могла принять буддизм и посвятить оставшиеся годы (десять? двадцать?) медитации на подушке и прогулкам в горах, заставляя разум замолчать. Она могла бы реализовать себя, помогая кому-то... не обязательно с Чесией Литвин, Халина как-то не представляла себя несущей транспарант "Защитим зарождающуюся жизнь"; но так много людей, которым нужны забота и тепло. Дети в детских домах, которым можно помогать с домашним заданием, самые маленькие, которых некому носить и обнимать, которым некому петь колыбельные. Бездомные, больные, беженцы. А вдруг даже, почему нет, фееричный роман, на склоне лет. Какая-нибудь поздняя страсть, она читала об этом у Уортона^[70], ведь это возможно, обрести через столько лет свою плоть, чью роль она совершенно недооценивала в последние десятилетия.

И тут кто-то подошёл, принёс ей всё на подносе, показал короткий путь. Хотя ей следовало дважды подумать, она ведь получала бесчисленное количество сигналов - глупые комплименты, грубые манеры, даже это лицо, похожее на гнилое киви. И эта Каська, хорошо, что ей он него как-то удалось заблаговременно избавиться. Наверное. Нет, нет, так всё даже должно было закончиться, белый свет множество раз сообщал ей это на своём секретном языке. Календарь на 1974 год, где был сентябрь. Вся её нелепость, нелепость старой женщины, которая будто бы хотела когда-нибудь вернуться к самой себе из тридцатилетней давности и разыграть те карты лучше, умнее.

Нет, нет, она не плакала - было больше похоже на то, будто она стояла перед огромной, чёрной бездной, которая вдруг раскрылась и уставилась на неё. Они уставились друг на друга.^[71] И всё по очереди полетело в эту бездну - ремонт квартиры во дворце Бжозовских, проекты интерьера, изменение планировки, выкидывание мебельной стенки, сдержанные сочетания бежевого и золотого, какой-нибудь предмет антиквариата, один, чтобы не как в музее, но достойно; полетела туда та сцена, где она дарит Касе ключи от квартиры, подарок-сюрприз, купленный за небольшую часть гонорара с выступлений по всей России; и вслед за этим сцена лежания на пляжах Бали с Доротой. И долгие часы за тропическими напитками с зонтиками, принесёнными смуглыми официантами в белых костюмах, когда наконец, годы спустя, все тяжёлые моменты объяснились сами собой. Всё исчезло.

Оттуда, из-под церкви, она увидела не Москву, а всю свою будущую жизнь, медленно потухающий экран. Приготовление борща, разогревание крокетов. Пяленье в телевизор, бросающий голубые отблески на полированные внутренности мебельной стенки. Визиты подруг, постепенно исчезающих из списка гостей и записных книжек с адресами. Отчаянное ожидание встречи с кем-нибудь.

Теперь последний выстрел. Она достаёт из кармана пальто мобильный телефон, нажимает на кнопку "поиск", перебирает череду номеров, череду фамилий; вспоминает, что Бодзей Крыси больше нет в живых и её надо вычеркнуть, "удалить контакт", но не сейчас.

- Кася?

Доносился какой-то ритмичный грохот, какие-то крики.

- Кася?

- Бабушка?

- Кася, мне бы не стоило звонить, но я звоню...

- Бабуля, извини, пожалуйста, но я в клубе и ничего не слышу... говорю, что ничего не слышу, слышишь, как играют, я с Робертом на концерте. Дарек будет их продвигать в России, как и тебя. Может, даже вместе будете ездить.

- Кася, послушай, я тут уже почти не выдерживаю, это выше...

- Сееем не ыышу!

- Что?

- Совсем! Не! Слы! Шу! Страшный шум! Позвони мне завтра, хорошо? Только не очень рано, так, около полудня. Пока! Наслаждайся поездочкой! Пока!

Вся площадь как на ладони, постепенно стемнело, фонари уже зажглись, но ещё можно было различить разные цвета куполов церкви Василия Блаженного. Приближение. Кадр медленно срезает верхушки - сначала самый высокий крест и маленькую золотую маковку, потом высокую шатровую крышу, достигает четырёх центральных куполов, жёлто-зелёного, бело-синего, красно-зелёного и красно-белого (не видного с той стороны), внизу понемногу отсекает брусчатку площади, прохожих, двух девочек в сапогах, мать, ведущую ребёнка, группу туристов в куртках и сопровождающего их экскурсовода с открытым жёлтым зонтом; через мгновение нет ни туристов, ни экскурсовода, но жёлтое пятно зонта все ещё на самом краю; картина всё сужается, скачет по стенам Кремля, скрадывает четыре нижних купола, срезает бронзовую голову Пожарского, затем Минина, виден только щит, даже щит уже не виден, есть только женщина; мгновение мы не знаем, на чём остановиться, слезы на глазах? Морщины? Какие-то сентиментальные детали? Но нет, есть только рука, которая кладёт телефон в карман, манжет пальто, край перчатки, пуговица, нить, пробегающая через четыре дырочки, тьма.

Warszawa, VI 2007 - Berlin, 7 II 2008

↑71 Обыгрывание фразы Фридриха Ницше из произведения "По ту сторону добра и зла": "И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя." - "Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein."

---

Оставить комментарий © Copyright Денель Яцек Размещен: 31/12/2021, изменен: 14/01/2022. 127k. Статистика. Глава: Переводы

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"