Ирина С. (Лилия Розова) : другие произведения.

Пропадал и нашёлся

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Диалог двоих людей. Истрия о мучительном одиночестве среди близких. О том, когда пропавший сам находит другого. О том, когда преступник оказывается жертвой. О том, что простой учитель мудрее профессора. И ещё о том, много ли дел можно сделать человеку, связаному по рукам и ногам, и запертому в четырёх стенах? ​
   Эпиграф
  ... ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. (Лк.15:24)
  
  
    Когда он очнулся,первое, что попалось ему на глаза,был обшарпанный, почти чёрный потолок. Затем в углах комнаты он разглядел бегающие световые тени, будто от свечки.
     А потом увидел миловидное лицо, которое обрамляли слегка вьющиеся на концах нежные, белокурые, почти что белые коротко стриженные волосы. И на лице этом искрились небесно-голубые глаза.
     ​Такое лицо, обычно, любят девушки на своих женихах или же ласковые матери на своих мальчишечках. Мужчины, как правило, считают подобные мягкие черты лица слишком не серьёзными.
     Что это было? Он стоял, как обычно, у дороги, на пути домой. Ночь была безоблачная, тёплая и сухая, поэтому, возвращаться он не спешил. Остановился полюбоваться на Луну и звёзды.
     Где-то рядом мигнули чьи-то фары. А дальше... Дальше всё погасло, словно выключили телевизор.
     Авария? Или...
     Голова его теперь болела и он, для верности, решил подвигать конечностями. И не смог! Прямо удивительно! Не смог! Но странное чувство - он не ощущал ни боли, ни тяжести. Руки и ноги были... Будто связаны.
     На него по-прежнему, пристально и невозмутимо смотрели небесно-голубые глаза. Необычайно большие и бездонные. В которых легко можно было бы утонуть... Они, словно два огромных озера, и у их края мягко плещется вода: тëплая-притëплая. И в неë так приятно опустить гудящие ноги...
     Похоже, голова в этот момент знатно закружилась! Он попытался собрать все силы, чтобы не потерять связь с реальностью. Но и без того, пустынный мираж о голубых озëрах быстро закончился, а два небесных огромных глаза по-прежнему продолжали пялиться в него.
      - Очнулся. - произнëс слегка хрипловатый и, в то же время, довольно звонкий голос. Миловидное лицо, наконец-то начало разговаривать. - А я-то уж думал, не сильно ли я тебя... Ну, того! По котелку-то! Я, вроде б, аккуратно старался.
       Ах, вот оно что?! Неужели... Но зачем он им? Для каких грязных целей?! Да и никогда в жизни Алексеев не соприкасался с криминальным миром. Поэтому, причин того, почему он оказался запертым в сарае, мужчина упорно не находил. Однако, известно, больная голова - плохой подсказчик.
       - Где я? Что со мной? - только и смог он выдавить из себя банальный вопрос.
       - Не волнуйся, ты не умер! - при этих словах незнакомое голубоглазое лицо ухмыльнулось и резко перестало быть симпатичным. - Что? Правда, здесь немножко жутковато?
       Алексеев промолчал, попытавшись оглядеться по сторонам. Похоже, самый обычный, довольно старый деревенский сарай, построенный из досок и подручных средств. Несмотря на ветхость и заброшенность помещения, запах здесь стоял чистый. Однозначно, здесь был не хлев, а что-то наподобие летней кухни или же дровника.
       На старой тумбочке, укрытой запачканым строительной краской целофаном, Алексеев увидел миниатюрную настольную лампу. Горящую, словно раскалëнное солнце... Где-то совсем рядом снова ожил пустынный мираж, проникающий в каждую клеточку тела.
       - Пить охото. - сказал он иссохшими от страха губами.
       Мгновенно чьи-то невидимые, тонкие, мягкие пальцы вцепились ему в подбородок, отслонив наболевшую голову слегка назад, а небесные глаза вперились в него ещё сильнее.
       - Нет, ты не бредишь. - ответил светловолосый незнакомец. - Ладно! Держи!
       Алексеев отхлебнул что-то из горлышка тëмной стеклянной бутылки, но тут же с отвращением выплюнул.
       - Я не буду! - сипло произнëс он.
       - Ой, ты ж как! - недобро прищурился незнакомец. - Трезвенник, что ли?
       - Я хочу воды. - слабым голосом сказал Алексеев.
       - Иш как ему! - симпатичное лицо улыбнулось злорадной белозубой улыбкой. - Барин, прям! Настоящий барин! А зря ты отказываешься. Тебе было бы лучше выпить. И мне. Нам вместе с тобой. Это для начала. Такую хорошую водяру грех выплëвывать!.. Ну, ладно! Дам я тебе воды.
       С этими словами незнакомец отошёл в правый угол сарая, где висело много какой-то длинной одежды, и порывшись там, вынул небольшую светло-зелёную фляжку.
      - Держи!
      И Алексеев пил затхлую воду с ненасытимой жадностью. Остановился он лишь когда вода кончилась.
      - Доволен? - спросил незнакомец. Настроение у того, в отличии от Алексеева, было прекрасное!
      - Да. Больше не хочу. Спасибо!
      Незнакомец тихонечко засмеялся, прикрыв рот рукой, но по прежнему не сводя небесных глаз со своей жертвы.
      - "Спасибо"! Надо же, " спасибо " ! Вот умора!.. Хи-хи-хи-хи! Какие мы любезные! Хи-хи-хи-хи!
      - Если Вам не понравилось...
      - Нет, почему же! Хи-хи-хи-хи! - попытался прервать Алексеева незнакомец, всё ещё покорëнный неудержимым смехом.
      Алексеев не стал его перебивать, и смех этот продолжался две минуты.
      - А ты интересный мужик! - угомонившись, сказал незнакомец. - Интересный, правда, но с претензией!.. Я таких не очень люблю. Но, думаю, ты мне вполне подходишь. Может быть... Слушай, а как тебя, кстати, зовут?
      - Спиридон Георгиевич. - ответил ему Алексеев. Он внимательно следил за выражением лица и жестами своего собеседника во время их разговора и понял, что он немного не в себе.
      - Как-как?! - громко переспросил незнакомец, почти на ухо.
      - Можно просто Дон.
      - Это чë за имя такое? Иностранное, что ли?
      - Нет, оно просто очень редкое. Церковное, в основном.
      - Ты чë, монах? Или из попов? Не похож, вроде.
      - Нет, просто так родители назвали.
      - Богомольные дюже?
      - Кто?
      - Предки твои!
      - Нет, просто... Я мог не родиться у матери и тогда она дала слово, что если я появлюсь на свет живым, она назовёт меня Спиридон. Тогда как раз был день этого святого. Ей кто-то подсказал. Но родился я чуть позднее, в январе: живым и здоровым. Даже большим, немного. Но так, что ж!..
      - Понятно. А по бате, говоришь, как? Григорьевич?
      - Георгиевич.
      - Понятно.
      - Отец был очень сильно против этого имени. Там вся родня места себе не находила! Но мать была неприклонна. Обещала - назвала. Слишком долго она меня ждала и слишком нелегко я ей дался. Потом уже  смирились, привыкли. Отец меня очень сильно любил.
      Алексееву подумал, что снова подрадается пустынный мираж. Или ему просто показалось? Но при словах об отце мускулы симпатичного лица собеседника дрогнули.
      - А ты у них, получается, единственный сын?
      - Да.
      Тут незнакомец хлопнул себя по бёдрам и снова его рот исказился странной улыбкой.
      - Счастливчик!
      - Что ж... Возможно.
      - А фамилия твоя как?
      - Алексеев.
      - Значит, Алексеев Спиридон Георгиевич... Так?
      - Да, именно так.
      - Надо бы записать это в книжку. - незнакомец заметно посерьёзнел.
      - Зачем?
      - Надо.
      - А как зовут Вас?
      - Дима. Просто Дима. Дима бесфамильный.
      - Надо же! - искренне вырвалось у Алексеева. Хотя, разумнее было бы промолчать. - Не думал, что есть такая фамилия "Бесфамильный" ...
      - У меня нет ни фамилии, ни отчества! Да оно тебе, мужик, и не нужно. И я прошу, засунь свои барские привычки куда подальше! Давай вместе на "ты".
      - Пожалуйста! - радушно ответил Спиридон Георгиевич.
      - Может быть, всё-таки разменяем на двоих чекушок? А? Ну, давай!
      - Нет, спасибо. Право, спасибо, но я не пью.
      - Мож, тебе без закуси не комильфо?
      - Нет, я совсем не пью.
      - Точняк, трезвенник. - бесфамильный молодой человек глубоко вздохнул и снова сделался серьёзным. - Ну, ладно! Пить ты не пьëшь, но всё-равно придëтся тебя немножечко приподнять. А то как-то бревном лежать и беседовать неудобно. Трезвенник.
       С этими словами Дима наклонился над Алексеевым, схватил его за спину, и Спиридон Георгиевич почувствовал, как его спина проползает по шершавой деревянной стене. Но ему не было больно: Дима оказался довольно аккуратным. Однако, какие сильные у него руки!
       Оказалось, что в сарае, кроме них двоих никого не было. В первые секунды Спиридон Георгиевич обратил внимание на старую, почерневшую дверь, запертую на задвижку, земляной пол, а точнее, полнейшее его отсутствие и на пыльный стул, под которым сиротливо притаились трëхногая табуретка, низенький кожаный чемоданчик и шапка Алексеева. Толстым, грязным джутовым шпагатом были крепко перетянуты ему его широкая грудь, крепкие ноги и длинные мускулистые руки.
        Дима оказался довольно высоким, немного худощавым круглолицым блондином, на вид - лет тридцати.  С тонкой талией, подвижными ногами, белоснежными тонкими пальцами и острым подбородком. Бледные локоны едва касались шеи, и непослушные пряди выбивались из под тëмной панамы. На его плечах болталась тëмно-коричневая куртка, светлые штаны были прихвачены нехитрым поясом, нервно поддевали землю чëрные лакированые ботинки.
        Теперь Алексееву стало понятно, почему тот оглушил, а не просто скрутил его: у Димы бы не хватило сил сразиться с ним в рукопашную. Слишком хлипкий, слишком уж утончённый. Даром, что руки сильные! Алексеев же, в отличии от Димы, обладал довольно развитой мускулатурой: плечи его были гораздо шире, ноги - мощнее и пальцы крепче. И всё это несмотря на возраст старше пятидесяти.
       При таком телосложении врятли помогла бы Диме его молодость. Непонятно, как такой, как он, вообще мог стать бандитом! Впрочем,стал ли он им? Или то, что происходит сейчас - просто пьяная шалость? Хороша, однако, шалость, нечего сказать!.. Что же ему нужно?
        - Не больно тебе? Трезвенник. - обратился к нему Дима привычно насмешливо. - Вон как верëвочки впились.
        А ведь это - шанс! Только бы освободиться, только бы развязаться! А дальше!.. А дальше дело решеное. Силы у них не равны, быстро победит. Однако... Однако, у подобных людей не всё так просто! А вдруг у него с собой имеется оружие?
        - Ничего. Довольно терпимо. - ответил Алексеев, не придумав другого ответа.
        - А ты чë, совсем не пьëшь? Ни капли? - спросил Дима. Руки его напряжëнно стояли на поясе, и Алексееву казалось, что, несмотря на несерьёзность в голосе, его что-то торопило. Или же сильно беспокоило.
        - Нет, я могу выпить. На празднике, рюмочку. Да и то - красненького. День рождения, Новый год, Рождество...
        - Годовщина французской революции.
        - Ну, уж не так часто...
        - Послушай, Дон! Вот, что я тебе скажу... Я тебя сейчас много выпить и не заставляю. Давай, хотя бы вдвоём сто грамм для храбрости?
        - Не хочу.
        - Совсем?
        - Совсем.
        Дима опустил белокурую голову.
        - Жаль, мужик, конечно. Хорошая была водка!
        Он достал из-за ящика, на котором сидел Алексеев, ту самую тëмную бутылку и выпил залпом прямо из горлышка с каким-то отчаянием.
        - Я ведь чего тебе её предлагал? Ты думаешь, по доброте душевной? Хе! - и Дима прислонил рукав засаленной куртки к носу. - Просто, хоть на последок выпей, ведь тебе жить считанные часы осталось.
        Алексеев дрогнул.
       - То есть? Как "считанные часы"?
       - Ну, то есть "как"?! Обыкновенно! - и Дима ловким движением своей правой руки достал из кармана коричневой куртки блестящий чëрный пистолет. - Я убью тебя. Сегодня.
       - З-за чт-то? - пролепетал Алексеев невольно задрожавшими губами.
       И откуда взялся этот Димка?! Он впервые его видит! Зла ни ему, ни его родным и близким он никогда не сделал. Алексеев вообще по жизни мало сделал людям худого. Если считать только мелкие ссоры...
       - Не волнуйся, не сейчас! Ты ещё поживëшь. Это будет не скоро.
       - Ночью или утром?
       - Может быть, ночью, может быть, утром, может, днём... - почти на распев произнëс Дима, задумчиво глядя в потолок и ковыряя землю ботинком. - Не важно! Во всяком случае, должны управиться за сегодня.
       - Но у меня маленькие дети!
       - Дети? Вот это новость! И много ли их? - удивился Дима.
       Алексеев понял, что с испугу сказал лишнего, но отступать теперь было уже не куда.
       - Двое.
       - Мальчишки? Иль девки?
       - Дочка и сын.
       - И сколько ж им лет?
       - Дочери 9, сыну 4 годика.
       - Ого! Да ты ж, вроде, старый! - бесцеремонно заявил Дима.
       Алексеев не знал, что ему делать: разумно промолчать или рассмеяться? Неужели редкая седина на его чëрных кудрях так сильно прибавляли ему возраст?
       - Старый, а дети такие мелкие. - продолжил Дима. - Не родные, что ль?
       - Просто у нас с женой первый сын умер.
       - А молодая женщина-то?
       - Ну, как... На восемь лет меня младше.
       - А тебе - сколько?
       - Пятдесят два.
       - А мне двадцать семь.
       - Совсем молодой!
       Но небесно-голубые глаза мгновенно пронзили Алексеева таким острым взглядом, что он замолчал.
       - Значит, сын, говоришь... - пробурчал Дима. - А матушка с отцом твоим живы?
       - Да.
       - Жаль. Придëтся тебя убить.
       - Я ни в чëм не виноват!
       - А дело не в вине. А в красненьком сладеньком. Ха-ха-ха!
       И вновь Дима зашёлся заливистым, театральным смехом. А Алексеев поймал себя на мысли, что сто грамм замечательной водки в этот вечер для Димы были не первыми.
       - Но в чём же тогда! - воскликнул Спиридон Георгиевич.
       Тут Дима спрятал пистолет обратно, напряжённо надув щёки. Его утончённое, однако, круглое лицо стало похоже на шарик. Огромные небесные глаза сузились и лихорадочно забегали по сторонам. Он тщательно обдумывал каждое своё слово и никак не мог подобрать что-то нужное.
       - Видишь ли, мужик... Как там тебя... Ну... Дон Алексеев. Видишь ли, Дон Алексеев. Есть у нашей братьи такие дела. Понимаешь, такие... Которые... Ну, которые необходимо обсудить.
      - Что Вы мне предлагаете?
      - Договорились же, на "ты".
      - Не важно. Я не собираюсь ни с Вами, ни с вашей братьей ничего обсуждать! - твëрдо заявил Спиридон Георгиевич.
      - Ты хорошо подумал? Дон. Мож, забёрешь-ка свои слова назад, пока не поздно.
      - Нет. - железно отрезал Алексеев.
      - Ой! - Дима подскочил к нему и снова схватил за подбородок своими тонкими пальцами. - Ты, давай, мне не ершись. Разве ещё не понял, что ты сейчас, вот сейчас вот, целиком и полностью в моих руках. Ты, как бы помягче сказать, моя вещь. Моя игрушка. Что захочу, то и сделаю. В моих руках сейчас твоя жизнь и твоя судьба.
      - Моя судьба и жизнь в руках Бога.
      - Чего? - удивилëнно взглянул на Алексеева Дима, будто бы тот говорит какую-то небывальщину. - Бога, да?! Бога?! Что ж, если Бога, - и Дима, так же ловко, как в первый раз вытащив свой пистолет, наставил его на Спиридона Георгиевича, - тогда - молись!
      Алексеев попробовал открыть рот, но от неожиданности потерял дар речи. Дима стоял в пяти шагах от него. Его правая рука, держащая пистолет, была вытянута прямо вперёд, голова гордо поднята, обременëнные тяжëлой курткой плечи распремляны, а два небесно-голубых озера казались красными от внезапно нахлынувшего гнева.
      Минуту оба молчали. Глядя друг другу в глаза. И что-то, несмотря на сильный испуг, необыкновенное тëплое показалось Диме в Спиридоновом взгляде.
      - Ну, ладно. - скислось миловидное личико. - Я отвернусь, чтобы не смущать.
      Дима повернулся к Алексееву спиной, опустив белоснежные руки. А Алексеев наконец-то нашëл в себе силы и стал тихо шептать полупонятные для Димы слова. Они были, вроде бы, обычные, но смысл и значение их постоянно от Димы ускользал.
       Он подождал немного. Потом ещё. Но Спиридон Георгиевич по-прежнему, без остановки продолжал шептать странные слова.
      - Там долго ещё? - недовольно огрызнулся Дима.
      - Подожди, пожалуйста, чуть-чуточку.
      - Довольно! - он повернулся лицом к Алексееву. - Слушай, а что ты так долго там всё бормочешь?
      - Это псалмы.
      - И много там у тебя их?
      - Всего - сто пятьдесят.
      - Ничего се!!! - такое колличество явно в планы Димы не входило. - И ты их чё, с самого начала, по порядку?
      - Нет, только самые любимые.
      - Давай лучше самые короткие. Какой там самый короткий?
      - 116-ый.
      И Спиридон Георгиевич снова, быстрым шёпотом стал произносить полупонятные слова.
      - А ты чё? Каждый "от и до" помнишь? - спросил Дима, когда тот окончил.
      - Да, я весь Псалтирь наизусть знаю.
      - Ну, я же говорю, что из попов! Или монах... Ну, вообщем, непростой ты! А ты отнекиваешься.
      - Поверьте, я самый обычный человек, почти такой же, как и Вы... То есть, "ты". Извини, пожалуйста!
      - Ещё подумаю. Извинять ли мне тебя или - нет? - При этих словах Дима подбросил пистолет вверх, словно жонглировал мячиком, и ловко поймал его у самого пола. - И где же ты, " обычный человек " , сумел такую уйму псалмов выучить? А? Где?
      - Как это "где? "... - замялся Спиридон Георгиевич. - Из книги. Книга так и называется " Псалтирь "...
      - Я знаю! - перебил его Дима. - Дальше.
      - Читал, читал... И так выучил.
      - Много читал?
      - Каждый день. Почти. Но у меня вообще хорошая память. Я скоро запоминаю.
      Дима заметил, что всё это время Алексеев вёл с ним разговор непринуждённо, как с другом, с хорошим приятелем. Хотя, называть Диму "хорошим" не решался даже сам он самого себе. Хорошие люди не творят столько зла... И эта откровенность Алексеева начинала уже его немного раздражать.
       - Значит, лоботряс. Деловому человеку некогда каждый день книжки читать.
       - Тогда у меня, действительно, было много свободного времени.
       - И что же? Ты не нашёл ничего лучше, как потратить его на молитвы? Хоть бы, съездил куда, потусил? В музей, что ль сходил, наконец...
       - Можно было и в музей. Только я тогда смысл жизни потерял. Честное слово, ничего меня не интересовало!
       - Прям уж совсем ничего?
       - Совсем-совсем.
       - Это отчего же? Болел чем, что ли? Или - несчастная любовь?
       - Много всего у меня в жизни было. Если сейчас начать рассказывать...
       - Так начни! Пока живой.
       Спиридон Георгиевич опустил глаза.
       - Выходит, трезвенник, такая жизнь, что и рассказать стыдно? А, может, ты таким способом грехи свои решил замаливать? Э-эй! Дон Алексеев!
       Алексеев посмотрел на Диму удивительно сострадательным взглядом.
       - Жалко мне тебя, Дима. Даже и не знаю, как и поступить...
       - Не переживай! Я уже знаю. Знаю, что для вас богомольных мы - людишки грязные. Третий сорт, одним словом, так сказать. Поэтому, что перед нами такими душой разрываться!..
       - Нет, Дима. Если говорить сейчас, боюсь, и до завтра мы не управимся.
       - Тебе чего бояться? Наоборот, подольше поживëшь!
       - Ну, коль ты меня отпускать из-за вашего дела не собираешься, значит, за это дело не ты один, а вся ваша банда отвечает. Значит, спросят с тебя за меня. Так же, как ты сейчас с меня спросил: жестоко и конкретно. И хорошо, если быстро допросят. А то, знаю я, как они выворачивать на изнанку умеют. Вот я и думаю, может, убьёшь меня? Ты ведь ещё молодой...
       - И что?
       - Может быть, ещё раскаешься?
       - Тут ты ошибаешься. Дон, я не такой, как ты, богомольный!
       - Но не такой уж и приземлённый. Если про Псалтирь знаешь. Знаешь, значит, имеешь возможность раскаяться. По крайне мере, у тебя останется такая возможность. А если нас двоих мучить будут, мало того, что раскаяться не успеешь, может быть, ещё и проклинёшь меня 10 раз, и умрёшь с проклятиями на устах...
       - И что?
       - Так разве это хорошая смерть? С проклятиями-то?
       Улыбка Димы снова обнажила белые зубы.
       - А ты интересный, Дон Алексеев! Ну, предположим, убью тебя. Вот, сейчас, вот. Сейчас. Неужели не о чём в жизни не жалеешь? Раз так легко прощаешься с ней?
       - Я об одном жалею: что сыну сказку не дочитал. Он так просил!.. А я не успел. Больше - ни о чём.
       - И неужели свет белый перестать видеть не жалко?
       - Мне детей своих жалко. Жену. Мать. И отца - тоже. Вот так внезапно взял и ушёл от них. Будто бросил. Не попрощался даже, последних слов, самый важных слов всем им не сказал. А себя мне нечего жалеть. Для меня существует не только этот, но и тот свет. А там, всё самое интересное только начинается. На верху. Только вот заслужил ли я, на верху?
       - Отчего нет-то? Столькими молитвами-то, трезвенник. - ехидно прищурился Дима.
       - Потому, что настоящий христианин должен своим близким каждый день эти самые важные слова говорить. А я - только перед смертью. И то - не сподобился.
       Алексеев крепился, но на глазах его невольно навернулись слёзы.
       - Любишь их? Сильно?
       - Кого?
       - Детей своих, жену.
       - Я всех их люблю: и мать, и жену...
       Всё время их разговора Дима ходил около Алексеева взад и вперёд, но при этих словах резко остановился. В один миг недобрая усмешка исчезла. Его симпатичное лицо вновь приобрело прежнюю мягкость.
       - А тебя родители никогда не били?
       - Нет, никогда. Они у меня для этого слишком добрые.
       - Баловали, небось, тебя. Единственного-то!
       - Не очень-то! Во всяком случае, я не могу припомнить, чтобы меня баловали. А вот любили - действительно да.
       - А кто больше? Мать или отец?
       - Не знаю даже. Наверное, одинаково.
       - А ты - кого больше любил?
       - Я как-то никогда не разделял их.
       - Значит, больше всего любишь мать!
       И небесные глаза Димы мгновенно сверкнули непонятным огоньком. Возможно, на них в тот момент просто попал свет.
       Возможно.
       - Почему? - возразил Спиридон Георгиевич.
       - Потому что, нормальный человек всегда больше всех любит свою родную мамку.
       - Это, конечно же, неплохо, - согласился Алексеев, - но совершенно не обязательно...
       - Ну, вот скажи! Я, по-твоему, нормальный человек? Нормальный человек или нет?! А?!
       Разговор между двумя людьми начал становиться всё более напряжённым. Дима будто-бы хотел добиться нужного ему ответа от Алексеева, однако, его нервозность стремительно стала переходить черту. Похоже, хмель начал действовать.
       - Вполне. - спокойно ответил Спиридон Георгиевич.
       - Нет, Дон, ты чё? Серьёзно?
       - Да.
       - Тоесть, я, по-твоему, нормальный?
       - Да.
       Дима медленно отошёл назад и, встав напротив Алексеева, прислонился спиной к грязной стене.
       - А мне, вот, кажется, что я ненормальный. - опустил он руки в широкие карманы. Тон голоса стал заметно ровнее, но оттого звучал ещё более нервно. Как... Как... Алексеев долго подбирал подходящие сравнение... Как у тяжело больного.
       - Почему, Дим?
       - Потому что всю жизнь больше всех и всего на свете любил отца. - молодой человек опустил глаза. - А он меня бросил.
       - Бросил?
       - Да! Бросил! Да! Что ты вечно переспрашиваешь, что тут тебе непонятного?! - мгновенно вскипел Дима.
       Алексеев подумал, что, лучше не стоит его лишний раз ни о чём переспрашивать, потому что странного собеседника такие вопросы раздражают.
       На самом же деле, Диму вывела из себя неожиданное, искреннее сожаление Алексеева. Что Димка, родня ему, что ли, чтобы он вдруг стал его жалеть?
       И оба они казались друг другу очень непонятными.
       - Он что? Из семьи ушёл? - с прежним участием поинтересовался Алексеев.
       И, похоже, на этот раз его тихие слова пошатнули, кажущуюся неприступной, каменную глыбу.
       - В том-то и дело, что не ушёл. Он меня, Дон, понимаешь, лично меня бросил.
       - Вы... Это... - Алексеев старался выражаться как можно деликатнее. - Сильно поссорились?
       - Нет, мы даже ни разу толком-то и не поругались. Хотя, знаешь, мужик, наверное, надо было бы. И вообще, это не он, а я из семьи ушёл!
       - Тебе там... Дим... Было очень плохо?
       - Плохо?! Нечего сказать, как мне было плохо! Хотя, изначально, всё было хорошо. Когда я ещё был маленьким. Послушай, Дон, а ты сам-то местный?
       - Местный, наверное. Я просто не знаю, где сейчас нахожусь...
       - Это не важно!
       - Ну, если считать от того места, где вы меня поймали...
       - Не "вы", а "ты"!
       - Я просто имел ввиду тебя и твоих товарищей вместе.
       - Да не было со мной никаких товарищей! Я один с тобой управился.
       "Один? Сильный, однако... Даром, что худой!" - подумал про себя Алексеев.
       - С тобой и не так уж тяжело-то было! Конечно, пришлось повозиться... На поляне никого, ночь уже. Сначала джутом тебя скрутил неспеша. И рот замотал, для верности: вдруг быстро очнёшься? А затем простынёй связал и в багажник. Привёз, выволок за ту же простынь, положил, а ты не алё никак. Перепугал меня, однако! Я уж думал, ну, всё! Ты помер! А что я потом ребятам скажу? Начал тебе тут щёки трепать, откачивать. Ну, наконец, вижу, глаза свои открыл. А, здорово ж ты меня напугал, Дон Алексеев!
       Спиридон Георгиевич лишь тихо улыбнулся.
       - Чё ты лыбу давишь? - резко обратился к нему Дима. - Или - не тебя касается?
       - Просто, моя жизнь теперь стала слишком коротка, чтобы перестать улыбаться.
       - Да ты философ! Дон, ты вообще где-то учился чтобы так красиво говорить? Или - сам?
       - Сам.
       - А чё такой мудрый, прям? - Дима вытащил из под стола кожанный чемоданчик и сел на него к Алексееву полубоком. Разговор явно его занимал!
       - А мудрость, Дима... - вздохнул Алексеев. - Она всегда от Господа.
       - Опять?! - вскипел Дима, но снова его лицо вместо гнева молниеносно исказило ехидство. - Неужели я сейчас разговариваю с самим посланником Бога?
       Он деловито подставил кулак под подбородок, ожидая ответа.
       - Каждый из нас является посланником Бога.
       - Вот те на! - громко хлопнул Дима в ладоши. - Хочешь, не хочешь, а ты посланник! А если я, например, не верю? Вообще ни в какого Бога не верю, ну, или в другого какого-нибудь?
       - Разные ситуации бывают. Каждый из нас послан другим для своей высшей миссии.
       - Да? А какая высшая миссия может быть, например, у паралитика?
       - Так высшая миссия, совсем не означает гениальности. И если мы, скажем, сейчас ведëм речь о паралитике, то каждый из нас при виде этого паралитика стоит перед выбором: поступить или не поступить по-христиански? Проще: каждый из нас делает или не делает христианские поступки в отношении другого. В этом и есть наша высшая миссия. Но есть ещё и крест... Хотя, я боюсь, для тебя это будет уже слишком сложно.
       - Не боись! Как-нибудь, поймём. Не совсем же я глупый.
       - Как бы попроще... Если христианские поступки - это наша высшая миссия в отношении к другому, то крест - это высшая миссия в отношении к Богу. В отношении с Богом. - Букву "С" Алексеев выделил особо. - Возвращаясь к примеру того же паралитика.
       - Любишь же ты убогоньких, однако. У самого, что ль, есть кто такой?
       - Да, мой сын. Он, правда, не совсем... Только на коляске. А вообще, мальчик хороший, умненький.
       - А нечего было плодить детей, когда тебе за сорок! - Дима, не вставая, снова потянулся за бутылкой, но тут же отбросил её. - Ай, она ж пустая!
       - Ну, как это, зачем?.. - немного опешил Алексеев.
       - А вот так! - чуть было не подпрыгнул от злости Дима. - Нечего их вообще плодить!
       - Но сейчас они у меня уже есть. И я их всех очень люблю...
       - Никого-то вы, людишки, не любите! Ни родителей своих, ни баб, ни детей! Дети... Всё это лапша на уши для мелких. Пока дети мелкие, их все вокруг любят. Скажи, кто не любит мелких? Даже кошка своих котят любит, пока они мелкие. Вылизывает их, кормит, мышей ловить учит. А как только мелкие ровно ходить научились и первую свою мышь поймали - всё! Как не было любви! Уже другие мелкие появляются, не до этих. Потом мать с детками ещё и драться начинает. Так же и людишки. Но тебе, Дон, этого не понять. У тебя ещё лапша на ушах от предков твоих не закончилась.
       - А если я постараюсь понять?
       - Чего?
       - Я хотел сказать, что попробую. Вдруг у меня это получится?
       - А вдруг не получится?
       - Во всяком случае, я выслушаю тебя и просто промолчу.
       - Гм... - небесно-голубые глаза оживились. - Что ж, попробуй. Только если начнёшь мне морали читать, ну, про христианские дела и всякое... Имей ввиду. Сразу. - и он шутливо погрозил Алексееву пистолетом.
       - Я согласен.
       - Тогда начнём...
       - Дим, погоди, а можно!..
       - Что?
       - А можно будет просто поддержать беседу? Просто вопросы позадовать, без, как ты говоришь, морали? А так ведь что? И со стенкой можно разговаривать. Она ведь тоже молчит.
       - Можно. Дон Алексеев. - и строго добавил. - В рамках разумного.
       - Хорошо.
       Однако, Дима разговаривать не спешил. Он сидел, направив бессмысленный взгляд вниз, сильно опустив голову. Белокурые локоны озарялись мягким светом от лампы, разительно выделяясь из всей мрачной обстановки.
       - Дон, а как детей твоих зовут?
       - Дочку - Сонечка, сына - Миша.
       - Надо же. - улыбнулся Дима, однако, без прежней насмешки. - У меня младшая сестра Вера была. У них, у Софии и Веры, кажется, именины в один день, да? Богомольный ты человек!
       - Ты прав. В один день.
       - Ну, вот, я же помню!.. Я много чего помню. Удивительно просто... Я раньше часто о ней думал. О сестре-то. Я когда ушёл, ей 16 лет всего было. Всё думал, как она там? Без меня? Не обижает ли никто?.. На врядли! - голубоглазый собеседник махнул рукой. - Её, в отличии от меня, предки всегда любили. Доченька, мол! Младшенькая!.. Не только мать, но даже отец от неё был без ума! Хотя, казалось бы, я же сын! Но, видимо, правду в народе говорят, что отцы дают фамилию сыновьям, а любовь - дочкам. Дон, а ты кого сам больше из своих детей любишь?
        - Одинаково больше.
        - Чё? И сына, и дочку?
        - И сына, и дочку. Обоих - очень сильно!
        - Да он же у тебя больной!
        - И что?
        - То есть, ты своих деток на больных и здоровых не делишь?
        - Я вообще стараюсь никого из людей так не делить. Потому, что все мы - создания Одного Бога... Пожалуйста, прошу, не сочти за мораль. Это моё личное отношение.
       - Интересное, однако, у тебя отношение. Я тоже раньше людей не делил. Мне все такими хорошими казались! Нет, вру, вообще-то, не все. Недалеко от нас, например, жил Иван Мелетьевич, алкаш. Избалованный профессорский сынок. Хотя, по возрасту, он уже приходился мне, то есть, нам с сестрой - дедушкой. Так я про него ребятам такие страшилки рассказывал, ух! - Дима с усмешкой поёжился. - И все, кроме меня, его бояться стали.
      - И сестра тоже?
      - Сестра ещё маленькая была. Я девчонкам такое не рассказал. А ей - тем более. - он вздохнул и задумчиво посмотрел куда-то вдаль. - Короче, когда до взрослых слух об этом дошёл, меня мать, помню, знатно отчитала. Не бранила сильно, а наподобие тебя - моралями. Она умела так: невозмутимо, моралями. Вообще была женщина крайне сдержанная. И такая же глупая. Всё в розовых облачках, да ещё с моралями... Но я тогда этого не замечал. Она для меня была ангелом! Наверное, даже идолом своеобразным. Как там в Писании: "Не сотвори себе кумира"?
        - Должно быть... К сожалению, не помню. Голова болит.
        - Сильно болит? - внезапно обеспокоился Дима.
        - Ещё терпимо.
        - Ну, что значит ещё!..
        - Да всё нормально, Дим! Продолжай, пожалуйста.
        - Неужели я говорю настолько хорошо?
        - Довольно недурно!
        - Надо же... Итак, продолжим! На чём мы остановились... Ах, да, Иван Милетьевич. Иван Милетьевич. Так вот, когда мать спросила, зачем я это сделал, я ответил, что таким образом хотел его устыдить, усовестить. Чтобы он своё пьянство поганое бросил! Чтобы все люди от него отвернулись, и тогда бы он всё осознал и исправился. Представляешь, каким я раньше был! А?! Вон оно каким! Трудно представить, Дон Алексеев, что Димка потом бандитом станет?
        - Всё возможно. Человеческая душа - поляна бескрайняя.
        - Так уж и бескрайняя... Эх, не понял ты ещё жизни, Дон, ох, не понял!.. Сразу видно, не было кому дать оплеуху. Мигом бы соображение прибавилось. Но ты и не глупый, вроде. Только, наверное, ум, как и душа: у кого-то, как ты говоришь, поляна бескрайняя, а у кого-то эта поляна, как носовой платок. Не на миллиметр больше площадью. И что хочешь с этим платком, то и делай, а много всё равно не сделаешь. - Димка медленно выдохнул. - Я вообще в детстве очень примерным мальчиком был, даже слишком! Знаешь, когда я свою первую сигарету выкурил? В 21. А мои одноклассники уже в 7-ом классе. Да я и учился лучше их всех. До седьмого, как раз... А в седьмом... Ладно, не буду. - Дима помолчал немного. - Сейчас бы потанцевать! Да жаль, музыки нет. И плясать-то не с кем! Тебя, что ль, буду развязывать? Хе! Шеф сейчас, так сказать, в отпуске: на юг уехал. Пончик без шефа вторую неделю в запое, Лещь уехал к очередной бабе... А я помню, раньше. Давно-давно, очень давно! Мороз, ёлка, снег каток. Мама и папа. И Верка с мамкой. И я на катке, такой смешной и нелепый! И музыка. Красивая такая! Но мне тогда не очень понравилось. Катался я так себе. Но, зато, был ужасно гордый, что у меня что-то получалось! Мать за Веркой следить осталась, а я зашагал за папой. За своим главным богом в своём пантеоне!.. А ещё помню, Новый год, шумит телевизор, идёт какой-то чёрно-белый фильм, соседка тётя Рита угощает салатом. А потом, отец выключил телевизор, пришли мама и косолапая Верка в красивых платьях, и заиграла прекрасная музыка. Это было что-то из классики, у нас дома стоял старый магнитофон. И мы все танцевали. Я с тех пор больше никогда не слышал эту мелодию. А до сих пор помню. Сколько мне тогда было? Лет семь-восемь, наверное?.. Не помню. Вот мелодию - помню! А сейчас - что? Недавно, День рождения у Кирпича справляли. Пили два дня, плясали... И что? Единственные слова из песни, которые я там запомнил - это "деньги в дальний путь". И всё! Больше ни строчки! Зачем "деньги в дальний путь", почему "деньги в дальний путь"? Что это вообще за такой " дальний путь-то"? Мож, тюрьма, мож ссылка-катогра, мож ещё чего?.. Хоть убейте, не помню! За то, почти всё книжки, которые нам мать в детстве читала, помню. Названия - точно. И о чём они были - тоже. Немного совсем, давно это было. А ведь было!.. Прибегаешь с улицы домой, сядешь с ней рядом и говоришь: "Ма-ма! " А сейчас мне некому этого сказать.
       - Она умерла?
       - Да, ещё в седьмом классе. Вместе с отцом в один день. Но это - только для меня.
       - Значит, сейчас они живы?
       - Да кто их знает! Главное, мне уже это знать не обязательно. Дон, ты в школе хорошо учился?
       - Наверно, не плохо, если верить моим дневникам. Я не привык себя оценивать. Мама мне говорила, что это не скромно.
       - Значит, никаких выдающихся способностей у тебя не было?
       - Наверное, это как раз была непомерная скромность! - тихо засмеялся Спиридон Георгиевич. - Я был тихий мальчик. И внимательный, через чур. Меня, на удивление, ни сколько не интересовали всякие там мальчишеские проделки.
       - Значит, предки держали в ежовых рукавицах.
       - Скорее всего, я бы держал их тогда, если бы мы вдруг поменились бы ролями. Но сейчас, однако, я даже к своим детям более благосклоннен, чем к себе-ребёнку! Видать, время прошло. Или просто вырос.
       Внезапно небесно-голубые глаза заискрились.
       - А ко мне? Ты так же благосклонен? Как к своим детям? Или они - другое?
       - Если я отвечу честно?
       - Честно!
       - Вот я смотрю на тебя, Дима, уже более часа с лишним и никак понять не могу: боль в душе тебя мучает какая-то? Или мне показалось? Вижу, ведь, снедает тебя что-то, покоя не даёт!
       - Предположим. - сухо ответил Дима. - Дальше что из этого?
       - А если у человека что-то болит, то ничего более снисхождения такой человек и не заслуживает. Какой спрос с больного?
       Дима задумчиво поднялся и давясь лихорадочным смехом подошёл к Алексееву совсем близко. Он глядел своему пленнику прямо в глаза, которые почему-то вдруг стали слишком влажными.
       - Дон, а ты, может быть, ты - пророк? Мож, ты, и правда, Божий посланник? А я просто об этом не знаю?
       - Господь с тобой, Дима! - безумное выражение симпатичного лица уже начинало пугать Алексеева.
       - Тогда как ты понимаешь, что у меня на душе лежит? Откуда знаешь? Кто тебе об этом рассказал?
       - А рассказать, Дима, и без слов можно. И так всё видно будет.
       Дима отошёл в сторону. Кажется, он несколько успокоился.
       - Ну, раз уж, всё тебе видно, тогда слушай. - он снова присел на низенький чемоданчик. - Счастлив, Дон, кто не имеет никаких выдающихся способностей. Особенно, в детстве. А я, вот, к сожалению, имел. Мой отец тоже был профессором и часто ездил в заграничные командировки. Но для меня он был не профессором, а самым добрым, самым умным, самым сильным и самое поганое - самым любимым человеком на свете! И, сколько я себя помню, я хотел быть во всём похожим на него. Вообще во всём! По-правде говоря, он многому меня учил, мы часто проводили время вместе. Эти загранпоездки, чтоб их!.. - Дима отчаянно махнул рукой и отчего-то шмыгнул носом. - Вобщем, я хотел пойти по его стопам. А чтобы начать по ним идти, нужно было на отлично знать иностранные языки. В школе с этим у меня проблем не возникло, говорю же, очень способный был! Учителя хвалили. И родители, естественно, хвалили. Хвалили, хвалили... И решили меня в седьмом классе отдать в школу с языковым уклоном. Ну, или как там её, чтоб!.. Не важно. А поскольку она находилась далеко, то приезжал я домой только на выходные. Пансионат, чтоб его!.. А там - мало таких изгоев, как я, было! У всех под боком мамы-папы. Ну, то есть, больше половины вечером домой, а я - один. Понимаешь, один, Дон! - Димка снова шмыгнул носом.
       - И друзей не было?
       - Ты издеваешься? Да мы с Пончиком и то больше друзья, чем с ними! Там уже своё племя образовалось. Свой вождь, свои отряды. А я со своими домашними идеалами: про товарищество, честь и чувство собственного достоинства, там - чужой! Понимаешь, ты, Дон: чужой! И я оказался один. Совсем-совсем один. Преподам ничего этого не надо, было. Ну, предпочли не вмешиваться в ситуацию. Я как-то с одним из них, с математиком, с которым больше всего ладил, на перемене разговорился: ну, про честь, про дружбу, так сказать... Мол, как он на всё вообще это смотрит? И знаешь, что он мне ответил? А это - его работа! Короче, он здесь только из-за денег, ясно? Хлебная тут копеечка выходит. Тогда для меня это был слом. Слом. Но ещё не крах! А крах настал на зимних каникулах. - голос Димы вдруг дрогнул и сделался на тон выше. - Дон, ты и во сне даже представить себе не можешь... Как я надеялся, чтобы меня предки оттуда забрали! В раз и навсегда!.. Домой! Я приехал, а там никто не ждёт!.. Ну, ждали, конечно. Только на каникулы. Я этим предкам, ну, сначала отцу... Всю душу перед ним раскрыл, вверх дном перевернул! Честно... - и Алексеев заметил на лице Димы большие падающие блёстки. - Честно, Дон, я ждал, что он обнимет меня. Обнимет и пожалеет. А он меня так жёстко тогда поставил. Продолжай, мол, потому что... А угадай, почему? Угадай с трёх раз!
      - Не знаю...
      - Давай, быстро угадывай, иначе пристрелю!..
      - Видимо, потому что, так надо.
      Дима покосился на добродушного пленника.
      - Надо же... С первого раза угадал.
      - А что мать?
      - А мать его поддержала.
      - А сестра?
      - А сестра не умнее матери. Думаю, она до сих пор вообще ничего этого и не знает. Да и нечего ей. Не поймёт. Не та "порода", чтобы понимать. Вот ты, Дон, меня, вроде бы, понимаешь... Слушай! Может быть, ты вообще не пророк, а Сам Бог и есть? Просто не признаёшься?
       - Что ты, что ты?!
       - Ну, угадал же с первого раза и душу мою изнутри видишь...
       - Дима, прекрати! - вскричал Спиридон Георгиевич. Эти слова напугали его даже больше, чем чёрный, блестящий в темноте пистолет.
       - Ну, тогда как?! Откуда ты вот такой взялся? С Луны, что ль, или с Марса свалился? Ах!.. - Дима прикрыл рот ладонью. - А может быть, ты самый настоящий инопланетянин?
       - Нет, Дима. Но, на удивление, ты где-то близко к истине.
       - Ты с Сатурна?
       - Я не о том. Просто, каждый христианин внутри себя имеет частичку Бога.
       - Вот и Лещь говорит, что у него Бог в душе.
       - Это снова не то. Это опять про крест. Как бы понятнее сказать... Если Христос встал за нас и понёс наши ошибки, то и мы должны понести других. Покрывать недостатки.
       - Типа, "крыша"?
       - Нет, другое. Кого-то прощать, кому-то помочь... Как бы... Компенсировать.
       - А... Кажется, теперь понятно. Где-то вычитал или сам?
       - Чтобы вычитать, нужно ещё и понять прочитанное.
       - Согласен с тобой! Только я уже давно прочитанное не понимаю. Не та голова стала... Я тогда тоже смысл жизни потерял. И стал искать его в религии. Когда уже вырос. Профессором мне с моими паршивыми отметками было уже не стать. И в религии -  тоже самое. Даже ещё хуже! Не по правилам - к стенке! На каторжные работы!.. И никто, совсем никто тебя не обнимет и не пожалеет. Никто не любит тебя. Никто не захочет тебя понести...
       - А это точно было именно христианство?
       - Не сомневайся. Если уж, Дон, у тебя оно другое... - снова по лицу стремительно покатились блёстки. - А у тебя оно действительно другое. Они все про одно, а ты - про другое!.. Короче, и религия, и предки - всё это меня так разозлило, что я однажды развернулся и... Просто ушёл из дома. Даже ни с кем не попрощался. Не за чем. Они, наверное, до сих пор, меня пропавшим без вести считают. Предки-то! Или слышали обо мне, мож, чего?.. Ай, отцу, я знаю, всё равно. Мы с ним первый раз крупно именно на почве религии разошлись. А второй... - Дима резко отвернулся. - А второй раз, когда узнал, что у него есть вторая семья. И что я у него - не единственный сын. Верка единственная, а я - нет! И тогда я понял, почему он так дёшево продал меня и в то время совсем не дорожил мной.
       - Ты же сказал, что он, вроде бы, от вас не уходил.
       - Так чего ему было уходить?! - обернулся блестящим от слёз лицом к Алексееву Дима. - Конечно, он никуда и не уходил, потому что ему было так очень удобно жить. А мать всеми ногтями держалась за него. Потому что у отца была неплохая зарплата, а она никак не могла удержаться от того, чтобы не притащить в дом какую-нибудь очередную бессмысленную вазу. Потом эти вазы стояли в шкафах и пылились. Потом бились. Потом. И мать из-за этого очень сильно кричала. Нет, не ругалась, а именно по-настоящему переживала. Переживала из-за вазы. Только когда мне в столовке опрокинули на голову горячую манную кашу, никто не переживал!
      - А как же голова? - Алексеев даже подпрыгнул от услышанного.
      - Ничего, выдержала. 
      - Но...Манную кашу, да на такие волосы?! - возмутился Спиридон Георгиевич.
      Дима поправил причёску.
      - А что? Неужели они у меня настолько хорошие? - произнёс он с нескрываемой гордостью.
      - У них очень чистый, красивый, вообще, редко встречающийся цвет. Они у тебя ещё и очень густые. Я бы такие с радостью зарисовал, если бы у меня были развязаны руки.
      - А ты чё? И рисовать умеешь?
      - Немного. Так для себя. Небольшое хобби.
      - Но пара картин в доме висят. - насмешливо добавил Дима. Грустная отчего-то вышла насмешка.
      - Штуки четыре.
      - Понятно. А раньше Дон, они у меня ещё гуще были! Из-за невроза половину в школе подёргал. Я так успокаивался. Дон, а ты кем работаешь?
      - Учителем...
      Дима подскочил, словно ошпареный.
      - Ах, ты, получается, тоже препод?! Хватит, я убью тебя! - он молниеносно вытащил пистолет, однако едва успев прицелиться, беспомощно опустил руку. - Не могу!
      И он зарыдал.
      - Дим. Дима. Дим! Тихо, тихо. Ну, ты чего, Дим? Не надо!
      А между тем, Дима свалился на пол, прикрывая лицо той самою рукою. Он старался не смотреть на Алексеева. Ему, всегда такому смелому, хитрому и наглому, было сейчас очень стыдно за свои слёзы.
      - Что ты наделал!.. Что ты наделал!.. - повторял он, захлёбываясь в слезах.
      - Дима, тебе плохо?
      - Да! Плохо! Очень плохо. Смерть, как плохо. Только никто мне уже не поможет!..
      - Может быть, я?
      - Чем? Со связанными руками...
      - Давай я тебя пожалею.
      Дима посмотрел на него жадно: то ли, как на сумашедшего, то ли, как на последнюю свою надежду. Он подошёл, и упав на свои колени, уткнулся лицом в связаные колени Алексеева. Будто бы маленький ребёнок, которому стало очень страшно и только сильный и добрый папа может его защитить. Рыдать этот взрослый ребёнок по-прежнему не переставал. Его рыдания иногда переходили в жалобный и тоскливый вой.
      Алексеев пытался успокоить голубоглазого собеседника. Как маленького ребёнка, которому стало страшно. Как своего родного сына. А Дима долго и бессмысленно повторял:
     - Что ты наделал!.. Что ты наделал, скотина!..
     Наконец, его язык стал произносить что-то более вразумительное:
     - Я же просил, чтобы ты меня просто понял. Выслушал. Ну, это... Как там? Побеседовал. А ты меня пожалел. Взял вот и пожалел! Теперь я убить тебя не смогу. Рука не поднимается тебя убивать!.. Я же и похитил тебя только для того, понимаешь, Дон, только для того, что... - голос его снова дрогнул. - Поговорить мне не с кем. Нет, братва и всякое там... У меня есть, с кем общаться... А вот именно так вот, запросто, по душам: поговорить мне не с кем. Я, знаешь ли, две недели себе места не нахожу. У нас две недели назад облава была на хату. Думали, как всегда. А там, представляешь... Верка оказалась. И она меня, ведь, как-то узнала. По голосу да ещё и по глазам, наверное... Большие, небесные... И как она завопит: "Дима, Димочка! Да это же ты!.."
       - А ты, что же ей?
       - Ничего. Мы вообще её не тронули. Мы, в этот раз, мирно. Я и виду тогда не подал, что это я. Только... Не знаю, что. Что-то со мной произошло. Вроде бы, и давно уже, как чужие... И все мне чужие. Особенно, теперь. Ты думаешь, я кому-нибудь здесь, в этой банде нужен? Ха-ха!..
       - Тогда что тебя же тебя здесь держит? Какие-то обязательства?
       - Представь себе, ничего. Ничего не держит. Да и для меня давно уже всё - в ничего. Одна пустота... Тьма непролазная. Ещё и Верка эта...  Я же после этого с жизнью распрощаться хотел, да всё что-то мешало. То Пончик прихватит, будь он неладен, то ещё чего... И тогда я решил, что надо на последок найти себе собеседника. Если смерть от меня бежит, то хоть будет кому мне выговориться! Я решил рассказать всё, всё как есть, без утайки! Ничего не умалчивая! Вот и поймал тебя. Они про тебя ничего-то и не знают!.. Даже шеф. Я сам всё, сам. Сам поймал, сам рассказал. Только, Дон, такая откровенность, знаешь ли, дорого выходит... И поэтому, мне нужно тебя убить. Чтобы никто и ничего не смог разболтать про меня лишнего. А ты, дурак, меня пожалел, божье создание увидел. Зачем, зачем, скажи мне, зачем ты - так?! Я же теперь убить-то тебя не смогу! Разболтал тебе всё и не смогу. Мне снова осталась одна пустота. Тьма непролазная.
       И Алексеева настолько тронул рассказ Димы, что он не выдержал:
       - Да ты бы исправил свою жизнь, бросил бы это всё, начал всё заново! Ну что тебе стоит, коль уж ничего не держит?!
       - Ты понимаешь... - начал Дима уже гораздо спокойнее и без рыданий. - Ты смотришь на это, будто для тебя это - что-то насосное, налипшее, ненужное. Так! Случайно пристрявшее. Стоит только очиститься, отряхнуться - и всё! А в целом то, всё и в порядке. Это потому что ты - божий посланник. Вот и видишь всё чисто. А на самом деле не так... Вот у тебя, к примеру... Извини, правда, что, может, на больное тебе сейчас нажму.
      - Ничего. Я потерплю. Говори.
      - Вот у тебя дочка здоровая, а сын - больной. Но ты же, говорил, что любишь их одинаково? - и добавил с присущим ехидством. - Не так ли? И, мне кажется, что сына даже немножко больше!
      - Почему ты так думаешь?
      - Потому что, это - девчонка, а это - сын.
      - Ты же говорил, что, обычно, бывает наоборот!
      - Не важно! Всё равно, его любишь больше. Ещё и потому... Ну, ладно, пускай так, что ты любишь их одинаково. Но ты же не любишь дочку больше только за то, что она - здорова, а он - нет? Ты же не говоришь ему "сынок, какой ты у меня не такой, как надо" только потому, что он - больной? Не такой, как все дети.
      - Нет, конечно...
      - Потому что он таким стал не по своей воле. Жизнь сложилась как-то так, что он стал больным. Болезнь выбрала его, а не он - еë. И он вынужден теперь всё время подстраиваться под еë условия. Ты же, не упрекаешь его и не просишь во чтоб это ни стало, любым способом избавиться от болезни? Ты же из-за этого не считаешь его каким-то не таким? Неправильным?
      - Конечно, нет!..
      - А что такое болезнь? Это, по сути... Сейчас скажу по-умному... Это совокупность неблагоприятных факторов и событий, эту самую болезнь спровоцировавший! И болезнь, это не что-то, стоящее рядом, наносное. Она не спутница, а уже непосредственная часть организма. Еë так просто не выкинешь! Иначе, придëтся выкинуть часть организма. И вполне возможно, большую его часть. Вот и для тебя бандитизм - это что-то стороннее, наносное, как грязь на галошах! А на самом деле это - болезнь. Вся моя жизнь сложилась так, что постепенно, добавляя каждым день шаг за шагом, сделала меня таким! Но не я такую жизнь выбрал - она меня выбрала! И чтобы изменить что-то сейчас, нужно тогда изменить вообще всё моë прошлое, а это - невозможно! Это болезнь, понимаешь? Она не во вне, и даже не где-то радом, она внутри. Она уже отравила каждую клетку в моëм организме, она уже плотно срослась с ним - понимаешь?! И не я еë выбрал, не я в ней виновен. Она меня выбрала. Знаешь, ведь больным же очень много нельзя из того, что можно здоровым? И очень многое недоступно. Больным положено жить в своей болезни. И тихо хрипеть, растягивая свой срок... Иначе, прежняя, здоровая жизнь их ещё больше покалечит. Да и убить может. Так и мне больше не доступна жизнь для здоровых.  Я навсегда обречён жить в своей болезни. И хрипеть, как можно дольше растягивая свой, вероятно, недолгий срок. Каждый извивается, как может! Особенно больной... Иначе - я этого не переживу. Но ты же не будешь обижаться и призирать больного человека за его болезнь, правда? Ну, правда же?! Ты же христианин! А в выборе этой болезни я не волен, и сейчас над ней не властен. - он помолчал немного. - Я на самом деле очень больной, Дон Алексеев. Память стала пропадать, ловкость уже не та. Меня и банда бережёт уже только в качестве подспорья. Или в качестве, кстати, очень весёлого собутыльника. А так я им становлюсь всё меньше и меньше нужен. Я половину им не говорю про себя. Про болезнь свою: про физическую. Я только тебе одному всё рассказать могу. - Дима встал, отошёл к столу и отвернулся. - Ты знаешь, на что похожа моя жизнь? И чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в этом. Я еë так представляю. Наступило Рождество. Или Новый год, не важно! Как в те блаженные времена, когда я был маленьким... Нет! Лучше! Лучше! Смотри. В доме находится большая-пребольшая, чистая и убранная к празднику комната с высокими потолками. И везде увешанная разными украшательствами, подобающими празднику. А посреди этой комнаты - стоит большой и громадный длинный стол. А на столе этом чего только нет!.. И всяческие закуски, разнообразные салаты, различные рыбные и мясные блюда, и, конечно же жаркое, куда же без него?
        Дима хитро прищурился.
        - Не рассказывай мне больше! Не надо! Пожалей! Я уже есть захотел!.. - взмолился Алексеев, и мольба его показалась Диме похожей на шутку.
        - Ладно, оставим прочую еду. Но какое же Рождество без сладостей? Тут тебе и мармеладки из каких угодно фруктов и ягод, и пышный белый зефир, и заморский рахат-лукум, и плитки шоколада, всяческие конфекты: трюфельные, марципановые, монпансье, суфле, и какие там ещё бывают... Любого вкуса, какого только могут быть конфекты!..
        - Не надо!..
        - Хорошо. Я опять увлëкся. А ещё там стоит большой вкусный торт! Просто представь себе большой вкусный торт и всё. Достаточно... А в углу этой комнаты, у самого его широкого окна, стоит огромная и богато наряженная рождественская ëлка. Она увешана множеством гирлянд и разноцветных игрушек. И сверкает всеми огнями. А на верху еë, конечно же, большая-пребольшая золотая звезда!.. И свет от этой ëлки отражается на каждой игрушке и на самой звезде!.. А под этой ëлкой стоят подарки. Много-много подарков. В самых нарядных коробках! Эти коробки есть большие, есть, поменьше, а есть и совсем маленькие - разные есть. Так вот, в эту комнату заходит множество детей! И я вместе с ними - тоже. И, первым делом, мы садимся за стол, каждый ест то, что захотел. Каждый берëт себе свою конфетку или шоколадку - какую сам выбрал. И я вместе с ними - так же. Ну, и конечно же, кусочек торта, само собой!.. А потом все побежали к ëлке открывать подарки. И тут оказалось, что для меня подарка нет. Для каждого он есть, а для меня - его нет. Почему? А не почему! Его просто нет. Никто мне его не приготовил. И я остался без подарка. Вот и получается, что, вроде бы, ты вместе со всеми уплетаешь жаркое и жуëшь конфекты, и даже ешь торт: но это всё быстро съедается, а значит, быстро заканчивается. А самого главного - подарка - то, что не заканчивается за один ужин, у меня нет. Просто нет. Потому что его и не было для меня. Вот именно такая вся моя жизнь. Как этот рожественский праздник и ëлка: без подарка.
       Диме надоело смотреть на мрачную обшарпаную стену, на которой лениво лежала его расплывчатая тень. Он развернулся лицом к Алексееву и увидел, что тот... Тихо плачет, глядя полными слёз глазами на него.
      - А тебе плакать не стыдно? - спросил Дима.
      - Извини, я не хотел... Думал, ты не видишь...
      - Я спросил про другое: тебе плакать не стыдно?
      - Разве проявить сочувствие чужому горю должно быть стыдно?
      Больше Дима не мог этого выдержать. Он стремительно схватил со стола нож, подскочил к Алексееву и молча перерезал ему верёвки. Джут оказался довольно старым, чтобы долго сопротивляться.
      Спиридон Георгиевич изумлённо взирал на голубоглазого молодого человека, не веря до конца своему освобождению.
      - Уходи. - указал ему на дверь Дима, когда всё было кончено. - Уходи, пожалуйста, пока я не передумал! Я ненавижу, о, если бы знал, как я сейчас ненавижу тебя! Твоя детская доброта мне противна.
      - Так куда же я пойду? - только и смог произнести Алексеев.
      - Дон, уходи!
      - Но я ведь до сих пор не знаю, где я нахожусь, и как мне добраться к себе домой?!
      - Ах!.. Я же так и не узнал: ты не местный?
      - Если считать от того места, где ты меня поймал, тогда, можно сказать, что местный. Хотя, родился и вырос я не здесь. Точнее, не там...
      Дима не дал ему договорить. Его светлое лицо помрачнело от множество мыслей. Брови сузились в одну точку, глаза заметно уменьшились.
      - Прямо по дороге. Дальше - спросишь, как дойти до остановки. До Петухово этот автобус идёт, а дальше - не знаю. Думай сам. И уходи, скорее уходи!!!
      - Хорошо, хорошо. - заторопился Алексеев, как вдруг внезапно остановился, поглядев ещё раз в небесные глаза странного собеседника, и спокойно, но очень строго произнёс. -  Только, пожалуйста, пообещай мне, Дима, что ты больше никогда не станешь покушаться на свою жизнь. Иначе, я никуда от тебя не уйду.
      - Обещаю.
      Больше они ничего не сказали друг другу.
      Уже дома Алексеев понял, что забыл в злополучном сарае свою шапку.
  
     ***
       Прошло полгода. История с Димой-бандитом как-то забылась. Собственно, Алексеев её, кроме жены, никому и не рассказывал: мало ли? Мать наверняка проболтается, а детям про это знать ни к чему. Мишка и так растёт пугливый. Точнее, не в меру чувствительный. Слишком уж ранимый, но, в то же время, очень сострадательный. Всех любит, всех ему жалко. Жена говорила, что сын пошёл в своего папу. Папа от этого не отказывался.
      Простил ли Алексеев Диму? Простил.  Очень давно - сразу. Он на него толком-то и не обижался вовсе.
      Жизнь текла своим чередом. Наступил канун Нового года.
      Они встретились неожиданно. Какой-то бездомный подошёл к Алексееву на рынке, выпрашивая деньги. Они незаметно разговорились. И хмельной бродяга поведал ему, что у них, в их доме из вагончика на трёх колёсах уже третий день лежит молодой человек. Бездомные нашли его утром, три дня назад, лежащего у оврага. На белокурой голове юноши запеклась кровь.
      Он не мог ходить и говорить. Его отнесли в вагончик, но он вот уже третий день не ест и не пьёт, а только лежит, отвернувшись ото всех лицом к стене. Молодой человек не реагирует ни на чьи слова и ни на чьи действия. И ничего не хочет делать сам, оставаясь ко всему безучастным. Лишь изредка прижимает к сердцу какую-то шапку...
       - А как его зовут? - заинтересовался Спиридон Георгиевич.
       - Не знаю! Он лежит, ни на какое имя не откликается, ни на кого не смотрит.
       - Глаза голубые?
       - Ужас какие! Ты, наверное, никогда и не встречал таких глаз. Как небо, когда оно весной бывает.
       - Огромные?
       - Кому как, наверное... Но большие.
       - Худой?
       - Да кто ж тут у нас от такой кормёшки растолстеет! А он так вообще не ест.
       - А почему ты решил, что он - тоже бездомный? Может быть, он просто потерялся?
       - Кто ж его знает?! Но вид у него был изначально какой-то не домашний. Думаю, давно на улице живёт, хотя сам он и не из наших. Видать, в других местах раньше бродил.
       Алексеева насторожило описание внешности несчастного. Конечно же, это было очень рискованно, однако, он вызвался на него посмотреть. Бездомные это позволили.
      Когда Алексеев, едва протиснувшись, наконец-то вошёл внутрь тёмного, дурно-пахнущего и непомерно грязного вагончика, то увидел лежащую на старых одеялах худенькую, съёжившуюся фигурку. Из этих одеял во все стороны лез серый пух, а сама тощенькая фигурка была прикрыта дырявой фуфайкой. Растрепались обезображенные знакомые белокурые локоны, перепачканые чёрной кровью.
      Спиридон Георгиевич подошёл поближе. Дима лежал лицом к стене, сжимая шапку: ту самую, которую Алексеев забыл тогда в сарае.
      - Дима. - позвал его Спиридон Георгиевич.
      Он не двинулся с места. Алексеев подумал, что тот его не узнал.
      - Дима. - попытался он ещё раз.
      Дима ничего не ответил, а только сильнее сжал шапку.
      - Дима, ты помнишь меня?
      Молодой человек слегка повернулся и посмотрел на неожиданного гостя взглядом испуганного волчёнка, спрятав ослабевшими руками шапку под брюшко. Бедный, как же сильно он похудел!.. Белый, словно январский снег. Алексеев наклонился к нему и, как можно ласковее, произнёс:
       - Ну, помнишь, там, весной, в сарае?
       Незадачливый бандит не пропронил ни звука.
       - Ну, я тебе ещё про высшую миссию объяснял.
       Дима молчал.
       - Ну, ёлка, подарки...
       Молодой человек по-прежнему был безучастен.
       - Ну... - и тут Спиридона Георгиевича осенило. Конечно, как же он забыл?! С этого и нужно было начинать: назвать своё имя! - Ну... Дон Алексеев.
       Неожиданно из небесных глаз Димы покатились крупные слёзы.
       - Бумеранг... - прохрипел он едва слышно.
       - Что ты, Димочка, что ты? - Алексеев попытался его успокоить.
       Однако, Дима плакать не прекратил.
       - Раньше стыдно, сейчас - нет. - прошептал молодой человек ослабевшим от голода и болезни голосом.
       И слёзы полились ещё сильнее.
       Алексеев молча взял его за руку. И так держал его долго... Дима продолжал рыдать.
       - Прости... - только и смог сказать он в ответ на проявленное участие своей бывшей жертвы.
       - Я давно уже всё простил.
       - Прости. Я!.. Я!.. Дон, я... - но слёзы не давали больше говорить.
       - Ничего! Ты сейчас поплачь. Поплачь. Легче станет. Только недолго, долго не надо! А потом, я тебя к себе заберу.
       - Он кто вам? Сын? - услышал Алексеев у себя за спиной осипший голос только что вошедшего бродяги. Судя по всему, празднование Нового года у него уже было в самом разгаре, но наврятли стоило встречать  праздник таким большим колличеством выпитого спиртного.
       - Да, сын. - встав, уверенно заявил Спиридон Георгиевич.
       Дима, открыв рот, не знал, что ему сказать на такое от неожиданности.
       - Что-то, папаша, тебя долго около него видать не было. - проворчал вошедший бездомный. - Или он что у тебя, что ли? Пропал?
       - Да. Пропадал и нашёлся.
       В тот момент Алексеева мало интересовало то, как на это отреагирует жена, что скажут его родители и даже как воспримут дети?.. Жене и не такое приходилось под час объяснять. Для Димы он по-прежнему был пророком, божьим посланником, земным ангелом, но разве он, на самом деле, являлся таковым?..
       Но это всё было потом.
       Потом.
       Потом оказалось, что полученная в пьяных разборках травма повлияла на Диму настолько, что он очень быстро смог ходить и даже танцевать, но совсем разучился читать и писать. И его пришлось учить всему этому заново. Учился он плохо.
        Дима очень сильно переживал, ведь маленький Мишка-колясочник, благодаря умному папе, в отличии от названного братца уже выводил свои первые буквы. Сонька так вообще - ловко управлялась с премудростью письма. А вот Диме грамота никак не желала идти в руки.
        Однако, робкие, но твёрдые успехи в этом деле у него всё-таки были.
       ... И однажды Дима, проснувшись в день Рождества, увидел уставленный разнообразными явствами стол, главным украшением которого являлся большой торт. В углу комнаты стояла щедро украшенная большая ёлка. А под ёлкой лежало множество коробок с подарками.       На одной из них была проложена записка со словами "Диме". И с маленькой, неуверенной, корявой подписью внизу " От младшего братика". 14 февраля 2025г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"