Салмин Сергей Анатольевич : другие произведения.

Сын Короля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.31*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Неясная угроза нависла над королевствами и княжествами славов - осколками некогда могущественной державы короля Владивоя - и Индржих Сын Короля отправляется на поиски одного из легендарных сподвижников своего пращура. Путь его лежит через стольные города и глухие лесные чащи, через земли людей и оборотней, и не все кого он встречает в своём странствии, рады его появлению. Между тем, вокруг идёт повседневная жизнь волшебного мира, богатыри совершают подвиги, рыцари влюбляются, заморские фряги готовятся к войне, и среди всей этой сказочной суеты живут, надеются и умирают люди... Первая часть романа-сказки на основе славянского и западноевропейского фольклора.
   СЫН КОРОЛЯ.
  
   ГЛАВА I. МЕЖДУ ДВУМЯ ЗАКАТАМИ.
  
   Дончил Звонкий Голос, темнокудрый, еще безусый юнак из рода Юговичей, восседал на прогретом солнцем валуне и, посвистывая, правил на оселке лезвие узкого кривого ножа. Заходящее солнце поблескивало на алой крови финифтяных наплечников, на золоченых выпуклых бляхах панциря, на крупных перстнях, украшавших длинные пальцы смуглых и сильных рук. Рядом на камне лежала папаха из белой смушки, у бедра юноши поблескивал самоцветами крыж дорогой сабли, у ног грудой лежало остальное его оружие: лук, полупустой колчан, буздуган, утыканный длинными шипами и круглый чеканный щит.
   За кустом орешника всхрапывал и позвякивал серебряной сбруей могучий каурый скакун, по его шкуре цвета молодых сосновых стволов временами пробегала легкая дрожь, и тогда черное, словно из угля выточенное, копыто гневно взрывало землю. Чуть подальше, шагах в сорока от юнака, распласталось на земле уродливое тело молодого дракона. Глубокая рана на шее чудовища дымилась неостывшей кровью. Лапы, полчаса назад налитые звериной силой, судорожно подергивались. Над разинутой клыкастой пастью, над черным обрубком языка опасливо кружились зеленые мухи.
   Наконец кинжал снова стал бритвенно-острым, и Дончил вложил его в золотые ножны. Послюнив почерневшие пальцы, юноша вытер их о подкладку панцирной юбки и встал. Улыбнулся синему небу, а заодно - слетающимся коршунам, засвистал по-соловьиному. Трели умчались к ледяным вершинам Белых гор, ударились хрустально о зеленые склоны, прозвенели по кварцевым граням скал и утонули в глубине лесистых ущелий. Юнак засмеялся и свистнул по-другому, коротко и резко - с таким звуком рассекает воздух ременный бич за мгновение до оглушительного щелчка. Белогривый конь по кличке Дориян заржал и подбежал к хозяину.
   Подобрав и приладив оружие, Дончил свистнул в третий раз, и две борзые, поджарые и длинномордые, поднялись из высокой травы. Витязь вспрыгнул в седло; каурый вздыбился, по-оленьи скакнул вперед и пошел ровной текучей иноходью, унаследованной от зеленых морских скакунов.
   Юнак поехал к Камнеграду не самой ближней дорогой. Хоть по ней до столицы Горного королевства и было всего верст семь-восемь, но поездка мимо ухоженных полей и кудрявых яблоневых садов не прельщала отважного витязя. Иное дело - путь через Чертову Седловину, заросшую грабом и буком, тисом и дикой розой. Вечерами в этих зарослях вопили сычи, а в маревный полдень на лесной поляне можно было встретить богинку или самовилу. По ночам же здесь появлялись и более опасные насельники: быстроглазые свирепые оборотни-лютцы, скорые на расправу лесовики, упорные в своей голодной злобности упыри.
   Сейчас время было как раз наполовину. Дневные духи уходили в свои укрывища, а ночные чудовища еще таились в бессолнечной глубине лесных чащоб. Блики яркого, но не жгучего предвечернего солнца пятнали плечи витязя и шкуру коня, сплетались с тенями ветвей в дивное кружево. Как часто бывает в Белых горах, перед закатом полностью стих ветер, и разнеживающее тепло затопило долину. Дончил громко зевнул и помотал головой, отгоняя сон, но тот не уходил, мягкой тяжестью повис на густых ресницах. Дориян споткнулся дважды кряду, и хозяин беззлобно обозвал его волчьей сытью. Солнце за спиной витязя коснулось краем ледяных вершин; несколько мгновений они сверкали, словно позолоченные, а потом окрасились кровью. Юнак, однако, ехал на восток и крови не увидел.
   Дорога перевалилась через седловину и, змеясь по склону, устремилась к бурым стенам Камнеграда. С этой стороны гор уже лежала вечерняя тень, и восточный ветер студил пластины доспеха. Истома почти прошла, оставив памятью о себе лишь легкую одурь. Дончил протер глаза кулаком, потрепал коня по холке и внезапно насторожился. Показалось ли ему, что промелькнула по лесу серая быстрая тень, в самом ли деле кто-то скрывался в чащобе - рисковать витязь не стал, а сразу схватился за буздуган. Тут каурый фыркнул, прянул ушами и с хрипящим ржанием вскинулся на дыбы.
   В этот миг щелкнула тетива. Граненая, в палец толщиной, стрела со свистом пронеслась меж ушей Дорияна и, скользнув по наручу юнака, вонзилась в ствол корявого дуба. Не дожидаясь, пока снова скрипнут, сгибаясь, крутые рога лука, Дончил Звонкий Голос спрыгнул с коня и покатился в овраг, тяжестью доспешного тела кроша хрупкие стебли малинника. Вторая стрела, опоздав лишь на мгновение, вонзилась в красный сафьян седла. Дончил услышал ее стук, услышал, как испугано рванулся вперед Дориян, как легкие шаги прошуршали по камешкам дороги - и поторопился подняться на ноги.
   Если бы витязю повезло чуть больше, он отделался бы уже полученными синяками и ссадинами, а потом попытался бы скрасть неудачливого стрелка. Но удача рагозянина, видно, занята была, или спала под кустом - это стало понятно сразу, как только каблук дончилова щегольского сапожка застрял в переплетении свилеватых корней. Юнак рванулся, в лодыжке хрустнуло, короткий всплеск боли промчался от щиколотки к горлу, и шипение, короткое и злое, прорвалось сквозь стиснутые зубы.
   Тот, наверху, услышал шипение и, на бегу обнажая меч, устремился вниз по склону. Дончил, уже в открытую застонав, выхватил саблю. Два клинка столкнулись, искрясь, сплелись на миг и пошли чертить сверкающие круги и дуги. Враг рагозянина был невысок и широкогруд, льняные волосы его свисали до плеч, под светлой безрукавкой из волчьего меха бугрилась кольчужная вязь. Широкий и длинный меч светловолосый держал двумя руками, его полированный клинок коротко гудел в быстрых взмахах, рассыпая вокруг бледные блики и попутно срезая мягкие стебли малины. Сабля Звонкого Голоса тоже резала стебли, но при этом не гудела по-шмелиному, а свистела, словно всполошенный суслик. Вдруг она взвизгнула совсем по-девичьи и переломилась у самой рукояти. Дончил отпрыгнул, уходя от удара, повреждённая нога юнака подвернулась, и он упал, ударившись плечом о камень.
   Засмеявшись сквозь зубы, Звонкий Голос выхватил нож:
   - Подловил ты меня, Белошкурый!
   Враг прищурился и отступил на шаг. Дончил снова засмеялся: тот, кто поглупее, еще мог бы тешить себя несбыточной надеждой на внезапное везение, но Звонкий Голос, опытный рубака, понимал, что даже с саблей в руке едва ли отбился бы от напавшего. Теперь же... Светловолосый держал меч разумно - острием вперед и чуть косо. Так бывалые охотники держат в ожидании медвежьего натиска свои широколезвийные рогатины. Попробуй, рванись на такое - острый клинок враз вспорет живот от паха до ребер.
   - Ф-фу... Встать позволишь?
   Враг еще сильнее сузил глаза, светлая борода чуть шевельнулась, выдавая беззлобную улыбку:
   - Ты меня знаешь?
   - Думаю - да. Ты - Вэргис из Планины... Не даром мои борзые сбежали.
   - Догадлив... Рагозянин.
   Они немного поулыбались друг другу, словно их заочное знакомство само по себе сделало их меньшими врагами и слегка затмило четвертьвековую войну между их народами. Вражда сломалась, и двое не додравшихся юнаков теперь не знали, что же им дальше делать. Так порой столкнутся на площади двое мальчишек с разных концов города, раскровенят друг дружке носы и вдруг, узнав в противнике дальнего знакомца, уже и не понимают, должны ли они додраться, или лучше разойтись миром, а то и отправиться вместе на поиски грушевого сада с не слишком быстрым сторожем.
   Дончил решился первым, да и не странно, что так. Все равно жизнь ему ничего хорошего не сулила. На двуручный меч с ножичком лезть - все равно что ягненку с туром бодаться - чести много, а проку никакого. Юнак вложил оружие в ножны и сел скрестив ноги. Вэргис Белошкурый оперся локтями на широкое перекрестье меча, сложил на навершии крупные кисти сильных рук и слегка сгорбился, отчего его плечи вздернулись вверх, словно крылья сидящего сокола.
   - Ну, что делать будем? Ночь скоро.
   - А мне-то чего? - Вэргис насмешливо улыбнулся и мотнул льняным чубом, - Мне ночь - мать родная. Стемнеет - к кошарам подамся. Барашка присмотрю, а то девку какую съем!..
   Рагозянин вздрогнул, заново вспомнил, с кем говорит, и ненависть, смешанная с ужасом, подкатила к сердцу. Вэргис это заметил, зубы Белошкурого сверкнули в дурном оскале, пальцы привычно скользнули на рукоять. Дончил, шумно вздохнув, схватился за нож...
   Черный вихрь, пролетевший между юнаками, разбросал их в разные стороны: Вэргис отскочил вверх, а Звонкий Голос покатился по косогору в глубину оврага, прямо к ногам вернувшегося Дорияна. Витязь, изо всех сил рванувшись, оттолкнулся здоровой ногой и вскочил в седло. Через мгновенье он уже скакал сквозь лесной ветвистый сумрак к городу. Какое-то время юнак видел бегущего почти вровень с каурым крупного белого волка, но потом дорога спетлила, и оборотень пропал в темноте, проточенной звездным светом.
  
   * * *
   Черные силуэты многопарусных кораблей вынырнули из вечерней зари и, подгоняемые бризом, понеслись к берегу. Раздутые борта с плеском ударялись о пологие, пронизанные зеленым светом волны.
   Над огромной сине-красной караккой с позолоченной львиной мордой ниже бушприта развевалось бирюзовое знамя с золотым Гончим Псом эбердских королей. Вдоль бортов корабля протянулся ровный ряд щитов, несших на себе изображения знатнейших гербов Касаллы, Геновы, Данэра. В вечернем сумраке поблескивали кирасы и алебарды столпившихся на носу воинов, жадно вглядывавшихся в плоскую пустоту колдовского берега.
   Сам Джеор Джералунг стоял на корме и, поеживаясь от ветра, кутался в синюю подбитую горностаем мантию. Король был человечком невысокого роста, толстоватым и крепеньким, словно гриб-дождевик. Бургграф Ибелин, рыцарь прямой и суровый, порой напоминал королю о том, что к осени от таких белых крепышей остается только вонючий дым.
   Джеор обиженно потер румяную пуговку носа, прищурился на приближающийся берег - широкий, полого спускающийся к воде, лишь справа на юге бугрящийся желтыми дюнами, поросшими соснами. На одну из них галопом выскочили несколько всадников в янтарно-коричневых плащах, покрутились, вглядываясь в слепящую морскую предзакатную рябь, и, не заметив ничего, ровной рысью спустились с холма. Пару раз их плащи еще мелькнули на берегу, а потом скрылись за дюнами.
   Несколько быстрых галей под знаменами Берсты вырвались вперед, вспенивая море свистящими взмахами весел. На носу передней, опираясь рукой на выставленную ногу и всем телом подавшись вперед, возвышался костлявый граф Лютвиг. Черный плащ с Серебряным Львом вороньим крылом рвался к бушприту. В двухстах саженях от берега галеи протабанили и развернулись правым бортом к земле. Заскрипели тали, тяжелые круглобокие баркасы хлопнулись брюхом о воду, шлепая веслами, поползли к берегу. Над бортами, смолеными и развалистыми, топорщились уродливые цветы алебард.
   Не доходя до песка шагов тридцати, лодки останавливались, солдаты фрягов деловито прыгали в воду, доходящую здесь до колен, и торопливо шагали к берегу. Там они сливались в прочную цепь, расширяющуюся и крепнущую с каждым приходом баркасов. Три огромно-неповоротливые краснобокие ускиеры, словно слепцы за поводырем, шли за шлюпками; смоленые тросы упруго подрагивали, касаясь стеклянной ряби, роняли хрустальные капли на бегущую за лодками дорогу. Сотню рыцарей и столько же лошадей везла каждая ускиера. Неуклюжие, словно беременные жаждущей крови сталью, грохотом копыт и жарким пылом юных, стремящихся к славе и смерти сердец, корабли подвалили к берегу. И недобрая тяжесть их чрева шумно вывалилась на серебристый песок.
   В этот-то миг, короткий миг суматохи, переполненный плеском воды, лязгом оружия, смехом, божбой, удалью и вечерней сумеречью, с дюн сорвалась, звеня серебром поводьев, стремительная легкая конница бержайтов. Фряжский строй осыпали дротики и стрелы, нечастые, словно крупные капли летнего дождя, пробарабанившего по полотняной палаточной крыше и улетевшего дальше - а размыть черный полумесяц заморской рати не смог бы даже бурный осенний ливень. Шквал тупоносых арбалетных стрел хлестнул по лавине бержайтов, и конница в янтарных плащах отлетела прочь, пятная землю белизной рубах.
   За стеной павуазских щитов эбердской пехоты пропела труба - рыцари поднялись в седла. Предводитель их, коренастый старик с прядями длинных волос вокруг сияющей плеши, воздел шестопер; полумесяц разорвался посередине - пешцы освобождали дорогу конному натиску.
   Но славы ударили первыми; сотни копыт рыцарских скакунов взрыли мокрый песок, и лишь после этого взревели рога и трубы полевской рати. Скрежет доспехов и грохот галопа погубил вечернюю тишину; латники фрягов рванулись было навстречу зеленощитному клину, но не успев набрать разгон, скованные своей мечущейся пехотой, были опрокинуты и сброшены в море. Яростные усатые полевцы скакали сквозь волны, рубились с бегущими чужеземцами, опрокидывали легкие лодки, рвались к кораблям. Бержайты, спустившись с дюн, ворвались на ускиеры, были выбиты оттуда, вновь овладели кораблями и уже не отдали их.
   Джеор в ужасе глядел на едва различимое месиво на границе песка и воды. Лютвиг та-Берста на своих галеях крутился у берега, боясь сесть на мель и достаться бержайтам. Внезапно один из кораблей фряжской эскадры - огромная трехрядная галера, на корме которой развевался лилово-пурпурный флаг с серебряным лебединым крылом - бесстрашно рванулся вперед. Темные волны бурлили под стремительными веслами. Герцог Арвендт та-Штербур шел спасать своих соратников.
   'Гринда' выскочила на отмель, словно животное, чье имя носила. От удара, сотрясшего ее крутые ребра, сорвалась рея грот-мачты, воины кубарем покатились по палубе, но Арвендт уже спрыгнул в волны и по грудь в воде двинулся на выручку своим бойцам. Вокруг него собрались уцелевшие, готовые драться, а с высоких бортов 'Гринды ' ударили стрелы длинных штербурских луков. Рыцари Арвендта как войско Фараона рассекали плечами зеленые воды. Галеи Лютвига рискнули подойти поближе, под прикрытием берстских арбалетчиков многие из фрягов сумели добраться до 'Гринды' и спастись.
   Оставшихся на берегу славы гоняли как зайцев. До утра метались по берегу факелы, и слышалось улюлюканье. На рассвете с востока налетел шквал, сорвавший 'Гринду' с отмели и угнавший в открытое море эскадру фрягов. Заморские корабли канули в синеву...
  
   * * *
   Вэргис гнался за смерчем той неспешной волчьей побежкой, что может вусмерть умотать любую живую тварь. А тот, кого сейчас преследовал оборотень, был живым, хоть алая кровь его и пятнала ночную траву, не давая Белошкурому Волку сбиться со следа.
   Вскоре вороной конь раненого стал спотыкаться. Он уже не обгонял ветер. Длинная грива вороного, еще недавно летевшая словно облако, стала путаться в колючих ветвях, оставлять на них спутанные комки черных волос. Всадник закачался в седле. Руки его, за мгновение до этого крепко сжимавшие поводья, бессильно повисли. Полубесчувственное тело стало заваливаться набок. Последним усилием всадник выпрямился, вцепившись в луку седла, и вонзил шпоры в бока скакуна. Тот рванулся, закидывая голову, в галоп, но тут же перешел на шаг. Волк отставал уже не больше, чем на три версты...
   Конь остановился, шумно вздыхая и всхрапывая, на его спине скрючился припавший лицом к гриве человек. В своей бешеной гонке эти двое почти догнали уходящее солнце, и теперь оно залило их золотисто-красным закатным светом. Волк остановился и прислушался: с северо-востока подъезжал военный отряд; слышно было, как вечерний ветер свистит шелком копейных прапорцев, бьются о стремена деревянные ножны мечей, и негромко скрипят по наплечникам ремни закинутых на спину щитов. Волк отпрянул от черной тени, замершей на грани заката, взбежал по косогору и улегся в тени можжевеловых ветвей. Сумерки скрыли его светлую шкуру.
   Разъезд полевцев неспешно спустился с холма. Предводитель его был без шлема, и волк узнал скуластое лицо Войцеха из Градцы - златокрунского мечника, начальника южной граничной рати. Старый рыцарь первым заметил черную тень на берегу, и колонна полевцев рассыпалась, окружая ее железным гремящим кольцом.
   Мечник подъехал к раненому: сначала он увидел три стрелы, пригвоздившие к спине человека короткий плащ из красного сукна, потом - высокий алый гребень на шлеме.
   - Это воин из Стражи Перевалов, - негромко сказал за спиной Войцеха юный Сташек из Терна, - а стрелы...
   Стрелы были короткие и черные, подобных им давно не видели в этих землях.
   - Снимите его с седла. Поосторожней, у него легкие пробиты, как бы кровью не захлебнулся.
   - А он жив еще?
   Войцех пожал плечами:
   - Вряд ли, но зачем хоронить раньше смерти?
   Чеслав Подкова аккуратно обрезал древки стрел на два пальца от ран, а двое других рыцарей сняли тело с седла. Стражник был действительно еще жив, но кровь уже булькала в его легких и пенилась у губ, сбегала по подбородку, пятнала зеркальное серебро кирасы. Развели костер. При его свете стали явственно видны тонкие черты лица умирающего, его темные широкие брови. Волк разглядел его раньше других, и увиденное заставило оборотня вскочить и, коротко взвыв, кануть во мрак. Сташек выпустил ему вслед стрелу из арбалета, но, видимо, промахнулся. Кто-то из молодых вспрыгнул в седло, но резкий окрик Войцеха заставил юношу спешиться - старый рыцарь слишком хорошо знал, чем обычно кончаются ночные погони через можжевеловые заросли за юрким и опасным врагом, которому есть что терять и у которого есть причины не сдаваться живым ни одному человеку.
   Мягко простучали по склону копыта двух лошадей, и Чеслав Подкова помог спешиться скрюченной старухе в пестром не по городскому тряпье.
   - Добрая ночь, Ружа!
   - Здравствуй, Войцик, где твой ранетый?
   - Вот здесь, - Войцех вытер губы стражника белым платком и, скомкав, отбросил окровавленную тряпку. Ружена подошла, склонилась над почти бездыханным телом, чуть коснулась пальцами сомкнутых век и, прицокнув языком, покачала головой:
   - Не жилец. Где моя лошадка, Чеслав?
   - Еще что скажешь? Может, знаешь, с какой заставы парень?
   - Стрелы плохие, а стрелки хорошие. Скакал с Востока. Нет уже, небось, той заставы, Войцик. Скачи до короля, а то ведь не успеешь!
   - Чтоб тебе черти язык сожрали, - буркнул вдогонку ведьме старик. - Берите его, хлопцы, на руки и вдогон за мной. Сташек, костер укроешь слегка и жди рассвета, с тобой Збродовичи останутся. Посмотрите, что и как, и в городок. Буду ждать до полудня. Хей-я!
   Всадники ускакали во мрак. Четверо оставшихся прикрыли костер так, чтобы его не было видно с моря, и маленький огонек, дрожащий во мгле, спрятался в кругу рыцарских спин. Ночь сгустилась и стала чернее дегтя, редкие звезды потерялись во мраке, их укрыла густая свинцово-серая дымка, пришедшая с юго-востока. У налетавшего порывами ветра был горьковато-тоскливый запах.
   - Наверное, пастухи полынь жгут.
   - Может быть. Сейчас самое время.
   - Завтра ты куда?
   - В Замок, куда же еще.
   - Ждет тебя?
   - А как же...
   - На свадьбу позовешь?
   - Всех троих - дружками.
   - Давайте спать, а? Один покараулит; если что, - 'На конь!' - и мы в седлах.
   - А не проснемся?
   Сверху, с холмов донеслось прерывистое лошадиное ржание, по склону мерно простучали копыта, и к костру выехал тонкостанный воин на высоком серебристо-сером жеребце. Когда юноша спрыгнул с коня и низко поклонился, на его шлеме и наручах сверкнули самоцветы. Полевцы потеснились, давая гостю место у огня, витязь еще раз поклонился и сел, нежно уложив на колени длинную кривую саблю. Резная рукоять удобно легла под правую руку. Над правым плечом пришельца высоко топорщились ястребиные перья стрел. Стах бросил в огонь несколько обрывков бересты, пламя пыхнуло и осветило лицо чужака: высокий лоб, тонкие дуги соболиных бровей, резко очерченные скулы, короткий прямой нос, жесткие губы и круглый упрямый подбородок двадцатилетнего забияки.
   - Надо же - нечаянность какая, - усмехнулся Стах, - Да пан никак сын Синебородого Муйга - Сокаль?
   - Но ведь это не страшно? - в ответ поинтересовался ораут, снял шлем и встряхнул черными тугими кудрями.
   - А с чего доброго пана вдруг принесло к нашему костру?
   - Со страху, юнак, со страху, а теперь хоть саблей гони - до утра от огня не уйду! Тут сейчас по долине такое ходит, что мне даже бояться не стыдно.
   Сташек обмер - поганцу орауту ничто, погреется, поболтает, а чуть прижмет - на конь, да в свою чертову Четбину, гость хозяину не заступник против воли. А здесь сиди до утра, и - хоть сожранный - к полудню явись. Кинуться бы в седло, да к невесте. Однако рыцарь спрятал страх поглубже и только хворосту в огонь подбросил. Все равно податься некуда до утра.
   - Кто ходит-то? - спросил средний Збродович - Олекса - темноволосый и синеглазый юноша с насупленными по-стариковски бровями.
   - Не скажу, - мрачно отрубил ораут и так же мрачно, хотя и более вежливо, добавил, - придет ведь. Он - добрый витязь, прогнать не сдюжим.
   Сташек сердито сплюнул, а Олекса насупился вдвое против прежнего. Темнота как в припадке билась о мерцание костра, с порывами ветра выплескивалась на бледные лица и серые кольчужные брони. Всю ночь, не решаясь заснуть, опасаясь выйти из неверного круга света, просидели пятеро витязей над огнем.
  
   * * *
   Если утром, когда Дончил выезжал из Камнеграда через высокие, обитые листовой медью ворота, стража его едва заметила, и десятник по прозвищу (и облику) Вол только лениво поклонился рагозянскому бану (вроде был занят, а на деле пялился на дракона, уволакивающего в горы овцу), то теперь, в ночную темень, когда ворота могут и королю не открыть, когда заспанная стража готова в любого засадить стрелу, - Вол вдруг голосит от счастья:
   - Добрый вечер, господарь! Открывайте ворота, мерины, открывайте скорее!
   А стража, которая и днем по стенам медленней мокриц ползает, устремляется, гремя доспехами к дубовым створкам, и только что шпалерой не строится, встречая юнака.
   Дончил понял, что дело нечисто, и на всякий случай поехал к своему дому кружным - через Дворцовую площадь - путем. Стук копыт белогривого скакуна неторопливо покатился по ночному притихшему городу. Юнак не спешил, скорее напротив - сдерживал коня, подъезжая ко дворцу короля Марека и пытаясь угадать - не окно ли королевны Красавы янтарно сияет в верхнем ярусе Стройной башни?
   Узкий извилистый переулок, вымощенный светло-серым гранитом и выбеленный лунным светом, круто поднимался к площади. С обеих сторон белели стены крепких двухэтажных домов, чернели кудрявые кроны яблонь и вишен. Летучая мышь с писком пронеслась перед лицом Дончила, юнак отмахнулся от нее плетью.
   Улочка, сделав крюк, вывернула на площадь, Дончил привычно вскинул взгляд на громаду дворца, на его крупные приземистые башни, и тут очи витязя полезли на лоб - перед дворцом был раскинут огромный шатер из черного бархата. Золотое яблоко на его верхушке сияло в вышине, затмевая камнеградское знамя, а еще выше, на длинном тонком шпиле переливался алмазным блеском арапский полумесяц. Дончил смачно сплюнул и тронул шпорой левый бок коня. Дориян двинулся вперед нагловатой пританцовывающей рысцой.
   Внезапно из ночной мглы сверкнули белки глаз и зубы, и в грудь юнаку ткнулся наконечник копья. Витязь кивнул понятливо, спешился и отправил и копье, и его завывшего хозяина на дворцовую кровлю. Потом, шипя от злости, отцепил от седла буздуган и, поигрывая им на ходу, захромал к шатру, где уже вовсю гомонили всполошенные стражники. Один из них, полыхнув белизной бурнуса, бросился навстречу юнаку - зашлепали по остывшей брусчатке босые ступни, согнулся лунный свет на клинке ятагана. Дончил отбил наручем свистящий удар и перехватил арапскую черную руку. Хрустнули кости, стражник закричал. Оттолкнув его в сторону и дав попутно пинка жирному жабовидному карлику с печальными злыми глазами, витязь вошел в шатер и задёрнул парчовый полог. Коротышка, жалобно запищав, побежал за шатер - наверное, ябедничать.
   За ним рванулись, рыча, бело-рыжие борзые Дончила. Испугавшиеся в лесу Белошкурого, собаки готовы были на все, чтобы искупить свой позорный страх. С двух сторон вцепились волчатники в жирные бока скопца и опрокинули его на землю, как бойщики свинью. Узкие челюсти щелкнули над семью подбородками.
   В шатре было светло, ровное сияние пяти круглых лампад заливало его сверху донизу, и только у самой земли, у края, таился пролитый полуночью мрак. Его черные щупальца, сплетаясь с темными узорами ковров, ползли по полу, тянулись к белоснежной шелковой постели, к пышным ее перинам и подушкам. У изголовья, на маленьком бочонке, стянутом позолоченными обручами, стоял чеканный серебряный ковш, по краю которого змеилась затейливая арапская надпись, должно быть с угрозами. Витязь зачерпнул пенящегося питья, зажевал вино горстью изюма, взятой с позолоченной тарели, бросил в изножье буздуган, снял доспехи и завалился в постель, не снимая сапог - что-то думалось юнаку что утром обуться емуне дадут. Собравшиеся ко входу в шатер арапины-стражники всю ночь шушукались и стонали, а в ответ глухо рычали борзые и, ярясь, бил копытом белогривый Дориян.
  
   * * *
   Светало, восточный ветер вымахнул в полнеба алое полотнище зари, стер звезды и укатил за горы серебряный щит Луны. Яркой зеленью вспыхнули сады Камнеграда, и роса заблистала на ветвях, словно алмазный бисер. Смущенно порозовели стены домов, а золотая кровля королевского дворца багрово запылала в нежно-голубом небе. Редкие белые облачка мчались над городом наперегонки с птицами, и звенели трели жаворонков, и большеглазые пустельги перекликались в небесной выси.
   Отзвонили колокола собора, проскакал по площади, неодобрительно косясь на черный шатер и его богомерзкую стражу, отряд королевских дружинников во главе с лихим стодорянином Рашко Бранчичем.
   В одной из дворцовых башен растворилось окно, и полнолицый бородач с сильной проседью в каштановых пышных кудрях выглянул из него, тоскливо посмотрел на шатер, плюнул в направлении полумесяца, не доплюнул, и, пригорюнившись, подпер щеку левым кулаком.
   Человек этот был Марек Горский, которого недоброжелатели прозвали Вукашином, король Горного королевства. В те дни, о которых идет речь, он разменял пятый десяток. Король был еще крепок, - крепостью мореного дерева, каменеющего от времени. Хоть былая слава еще венчала его угрюмое чело, предохраняя горцев от мелких обид и слабых противников, но миновала уже пора лихих королевских походов, а вчера король не смог дать отпор чужеземному нахвальщику.
   Марек печалился и думал, что растолстел, что любимый панцирь уже трижды приходилось перебирать по чешуйке, дабы в него можно было влезть, хотя бы и превеликим трудом. Королевский оружничий проклинал тщеславие покойного Милоша Лютобора, вздумавшего украсить каждую чешуйку панциря золотыми изображениями камнеградских львов на алой эмали.
   Слуга, низкорослый и седоусый горец с длинными зачесанными назад волосами, довольно бесцеремонно отодвинул руку короля и поставил на подоконник поднос с бутылкой, золотым бокалом и тонко нарезанным сыром. Марек, насупив брови, повернулся к дерзкому, но, узнав его, широко, хотя и мрачновато улыбнулся:
   - Ты себе чего кубка-то не взял?
   - От твоих золотых плошек радость только судомойкам, а у меня своя чашка есть. Если нальешь.
   - Деревянная?
   - А то! Я только из нее и пью, ну иногда - из горсти.
   - Да уж лучше из чашки. Чего нового во дворце?
   - Этот проснулся; теперь все служанки попрятались по шкафам.
   - А моя дочь?
   - В оружейне.
   - Вот дура! - всполошился король и в гневе запустил бокалом из окна - золото с мягким звоном сплющилось о мостовую. - Груя, иди и скажи ей, что я запрещаю!
   - Да что я, безумный нешто? - Груя бережно спрятал свою чашку, темную, с обкусанными краями, в расшитую бисером поясную суму. - Она там с саблями тетешкается, а Груя голову подставляй! Пусть поиграет, она ж дитя еще.
   - Да он же ее пришибет прежде, чем замахнется! А потом женится на ней - его право!
   - А ну и ладно, чего ты переживаешь, мужик видный, дородный.
  
   * * *
   Дончил проснулся, протер кулаками глаза, гадая, почему ему так мягко спится, и, подскочив на постели, спустил ноги на ковер. В эту самую минуту собаки с визгом отлетели от входа, и в шатер, гневно откинув парчовую завесу, ворвался хозяин - мужчина действительно видный и, на взгляд Дончила, чересчур уж дородный.
   Весу в нем было пудов под тридцать, голова - что пивной котел, уши - как лопухи, губы - не меньше рыбачьей лодки. В левом лопухе Арапина болталась золотая серьга размером с тележное колесо, на украшение ее было потрачено никак не менее трех пригоршней алмазов, смарагдов и яхонтов. В руке волот сжимал булаву, каждый шип которой был длиной поболее чем в локоть, толстый, как полено и острый, как иголка.
   - Ты зачем моих слуг побил и в постель мою лег? Не видел что ли, что на ковше написано? - возопил хозяин шатра и левая рука его, темная и жирная, потянулась к дончилову чубу.
   -Темно было, - извинился рагозянский бан и, проявляя благоразумие, нырнул под протянутую руку. Правую щиколотку словно кипятком ошпарило и юнак, - в какой уже раз! - помянул Белошкурого недобрым словом. Потеряв остатки учтивости, витязь пихнул противника плечом в живот, наступил ему на ногу и проковылял к выходу. Юнак едва успел затащить себя в седло Дорияна, прежде чем на площадь вылетел обалдевший от дончиловой наглости Арапин. Проорав нечто невнятное, великан вспрыгнул на спину своему коню. Огромная желто-пегая тварь с мохнатыми бабками и зверино-жестокой мордой злобно захрипела и забила копытами по камням.
   Два всадника закружили по дворцовой площади. Первым швырнул свою булаву Арапин. Дориян припал к земле, и грозное оружие промчалось над кудрявой головой Дончила. Теперь юнак метнул свой буздуган, целясь в жирное великанское брюхо. Желто-пегий жеребец согнул колени, уклоняясь от удара, и буздуган рагозянина с хрустом врезался великану в межбровье. От удара волот завалился на круп коня, и тут Дончил вихрем налетел на врага, ухватил его двумя руками за пояс, вскинул над головой, раскрутил и с размаху ударил о гранитную брусчатку. Потом, прокричав рагозянский ' На слом!', злорадно опрокинул черный шатер.
   - Сдохнуть бы тебе, Дончил Без Шлема! - звонко крикнула ему с дворцового крыльца рослая красавица в мужской одежде и легком доспехе, - Ты украл мою славу! - и, хмурясь и улыбаясь одновременно, сбежала со ступенек, остановилась, похлопывая себя перчатками по крутому бедру. У девицы были черные разлетные брови, большие синие глаза и чуть широковатые и грубоватые скулы; на ее слегка вздернутом носике угнездились несколько темных веснушек. Рот у нее был улыбчивый, а губы алые, как рубины - так ей, во всяком случае, говорили женихи.
   Дончил приосанился на мгновение, но не сдержался и погнался за арапом, попытавшимся спасти полумесяц.
   - Так ты еще и не отвечаешь мне?! Ты знаешь, что бывает с теми, кто перехватывает королевского оленя?
   - Перестань кричать, королевна! - весело предложил Дончил, - Голос сорвешь, как жениха оплакивать будешь?
   Красава зашипела по-змеиному и кинулась наперерез Дорияну, в руке у девицы полыхнул клинок мгновенно выхваченного палаша. Юнак вскинул коня в свечку, развернул и хохоча погнал его в объезд черной груды рухнувшего шатра.
   Давешний скопец появился внезапно. Высоко подпрыгнув, карлик вцепился в попону, подтянулся и ткнул витязя кинжалом в спину. Рагозянин содрогнулся от боли, изогнулся, хлестнув коротышку плетью по голове и тот кубарем скатился под ноги коню. Дориян взвился, завизжав, тяжелые копыта обрушились на скопца, превратив его в кровавое месиво. Дончил закачался подрубленной веткой и боком повалился с седла.
  
   * * *
   - А пожалуй, к лучшему, что на пиру не будет Рагозянина, Груя?
   - Да, пожалуй, оно и лучше. Красавушка ему ведь долго не простит, а? И брат у него беспутный, сбежал от позора - и ни слуху о нем, ни духу. О приличном человеке небось весть дошла бы!
   Тут Груя вспомнил, что у Марека самого сын в бегах, и прикусил язык.
  
   * * *
   Рыжая макушка Солнца выглянула из-за Белогорья. Зелено заблестели прозрачные морские волны. Полевцы стали собираться, седлать коней, затаптывать костер. Ораут, высокий и гибкий, встал и потянулся, расправляя спину. Солнечный свет ярко скользнул по драгоценным камням доспеха, по дорогому щиту, висящему за левым плечом юнака. Ветер взъерошил смоляные кудри, отбросил на щеку крутой локон. Хрустнули под тяжелым каблуком хрупкие желтовато-розовые раковины, звякнула сталь. Стах подошел к орауту сзади и увидел, как настороженно вздрогнули плечи витязя.
   - Кого ты видел ночью?
   Сокаль обернулся, оценивающе прищурив быстрые черные глаза:
   - Стаю Медуницы и с ними Белошкурого, в десяти верстах к востоку отсюда. Гнали планян.
   - Ты не помог им?
   - Волкам или горцам? - ораут сухо улыбнулся и откинул со лба непокорную прядь. - Мне ни те не друзья, ни эти.
   Стах отмахнулся от скалящего зубы четбинца, гикнул и вскочил в седло. Застоявшиеся гнедые кони унесли повеселевших полевцев за крутые холмы, покрытые пахучими зарослями медовой кашки. Сокаль весело помахал рыцарям вдогонку, поулыбался каким-то своим заполошным мыслям и расседлал, наконец, своего светло-серого высокого скакуна. Обтянутое бархатом седло юнак пристроил под голову, укрылся вышитой войлочной буркой и крепко уснул.
   ...Бурый орел, круживший над скалами, несколько раз пролетал над застывшей у края моря лошадью. Наконец устав, он опустился на каменную голову загнанного коня и, нахохлившись, замер. Орел был сильным и старым, жестокие глаза его вызывающе поблескивали, на крепком клюве и кривых когтях запеклась черно-бурая кровавая корка. Орел был сейчас сыт и доволен, и знал, что сегодня снова найдет себе пропитание. Человек, который сейчас дремлет, укрывшись плащом, не из тех, кто оставляет голодными птиц и зверей: орлы и коршуны, волки и лисицы хорошо знают Сокаля Ораута.
   Ветер, нахлынувший с юга, принес с собой гарь степного пожара и запах разлагающейся плоти. Орел жадно заклекотал и, расправив могучие крылья, сорвался в полет.
   Сокаль проснулся от неприятного ощущения - будто на него кто-то смотрит. Ораут открыл глаза и тут же зажмурился поплотнее. Вокруг витязя тесным кольцом сомкнулись волки: матерые и переярки, трехлетки и старые бирюки. Было их никак не меньше трех дюжин, а возглавлял собрание невысокий светловолосый человек в безрукавке из волчьей шкуры и синем плаще. К валуну, на котором восседал волчий вожак, был прислонен длинный меч в мягких красных ножнах. До Сокаля волкам дела не было, как, впрочем, и до его поджарого высоконогого жеребца, при появлении волчьей стаи с ржанием унесшегося невесть куда. Звери собрались поговорить о своих делах - и ими и занимались. Время от времени кто-то брал слово, и тогда вой, смешанный с рычанием, несся над залитым солнцем побережьем. Вожак слушал, кивал, иногда вмешивался в перебранки, мгновенно в таких случаях прекращающиеся. Совет продолжался часа два, и все это время Сокаль боялся пошелохнуться.
   Из услышанного он понял немного: что через Великую реку переправились враждебные волкам воины, и вожак поэтому торопится в Друву, а сюда вот-вот явится Волчий Царь, обеспокоенный случившимся; что волки собираются захватить одну из горских кул над Вильцей - мешает ходить на добычу; и что пришла пора сожрать двух купцов, решивших, что нужда в их товарах сильно велика и осмелившихся продавать волчьи капканы жителям Новы-Планины. Узнал он и о том, что в Четбину отправил своих данщиков король Марек Горский. Тут Сокалю показалось, что светловолосый вожак волков многозначительно глянул на него. После этого вожак встал, нахлобучил на голову папаху, перекинулся волком и легкой трусцой устремился на запад. За ним ушла половина стаи, остальные разделились на несколько выводков и с быстротой молнии рванулись в четыре стороны.
   Сокаль вскочил, затянул ремешки доспехов и, взвалив на плечо седло, упругой походкой, перескакивая через кочки и валуны, пошел на юг, куда звали его и дела, и следы звонких копыт Байрактара. Солнце явственно склонялось к закату - с вершин холмов можно было разглядеть его огненного скакуна, алый щит не слепил, и рысьи глаза Сокаля видели тонкие черты лица небесного всадника, его пламенные кудри и длинный, в пол-мира, плащ. Широкая равнина между Белогорьем и зеленой рябью Окияна горбатилась кодрами, и узкие ленты ручьев, огибая холмы, синели в окружении начавших желтеть тростников. Сокаль сорвал с корявого дичка красноватое яблочко и, жуя, спустился в глубокую ложбину. Вброд - воды-то по щиколотку - перешел через широко разбежавшийся ручей. На другом берегу ручья, за стеной ракитника, дымился крошечный костерок, а вокруг него - кто сидя, кто лежа - расположились крепкие мужики разбойного вида. Главным у них явно был старик в волчьей безрукавке на голое тело и пестрядинных штанах. На смуглых плечах главаря белели рваные шрамы, белая борода клином спадала почти до широкого череса с засунутым за него охотничьим ножом. Седые волосы лохмами топорщились во все стороны и почти скрывали глаза с недобрым прищуром. Остальные были под стать своему предводителю, особенно двое молодых парней с волосами до пояса, скрученными в жгут и переброшенными через плечо.
   Сокаль остановился, поигрывая плетью. У него родились мысли насчет того, кто ему встретился, но ораут решил оставить их при себе. Он усмехнулся краешком губ, положил седло и сел на него. От взоров длинноволосых не укрылось, как скользнула под пальцы юноши золотая рукоять сабли. Юнаки ткнули друг друга под ребра и захохотали.
   - Цыц, вы! - рыкнул Седой, - угостите гостя! - И сам налил Сокалю вина в серебряную чашу.
   Выпили, поели. К этому времени уже почти стемнело. Юноши разложили костер побольше, некоторые из разбойников ушли на холмы - то ли на стражу, то ли на свое ворье дело. Главарь, едва не подпаливая бороду, наклонился к костру и через огонь сказал орауту.
   - У меня есть к тебе дело, юнак.
   Сокаль вскинул длинные пушистые ресницы.
   - Я знаю, ты ищешь своего коня, а я ищу своего сына. В этом деле ты мне не поможешь, а в твоей беде я пособлю. - Седой вдруг настороженно вскинулся, прислушиваясь, но тут же успокоился и продолжал. Сейчас в Четбину идут данщики из Рагозы. Соображаешь? Их тридцать, у меня - десятеро, если ты пойдешь с нами, мы сравняемся. Если нет - я их пропущу через перевал. А ты ведь знаешь - Муйг сейчас со своей четой у Тырговы, и четы Зуку и Диздара с Омиром тоже там. Мы возьмем их барахло, а ты - лошадей, своего Байрактара и любую вещь. Ты согласен?
   Сокаль покатал во рту ответ, словно вишневую косточку, и, наконец, выплюнул:
   - Да.
   Огромная бархатно-серая бабочка вылетела из мрака и, ударившись о жар костра, упала к ноге ораута, чуть подрагивая опаленными крылышками. На холмах протяжно взвыл волк, из приручейных зарослей ему в ответ дважды гугукнула сова, и седой, откликаясь, вякнул козодоем.
   В темноте слегка посвистывали оселки, которыми правили лезвия ножей и мечей. Брякнула слабо натянутая тетива длинного тяжелого лука, и один из длинноволосых, бросив на землю оружие, с наслаждением растянулся на бурке. Из ночной степи тянуло запахом гари.
  
  
   ГЛАВА II. КОГДА ЗВОНЯТ КОЛОКОЛА.
  
   Караковый жеребец Янчулы-капетана остановился, тревожно заржал, и ему отозвались лошади остальных горцев. Капетан привстал в стременах и огляделся, прикрывая глаза ладонью. С его руки свисал на шелковом крученом темляке шестопер. Не увидев ничего опасного, Янчула поудобнее устроился в седле и знаком приказал продолжить путь.
   Капетану было слегка за сорок, и был он обычного вида слегка пузатый, пышноусый чернявый горец: из-под барашковой шапки выбивался крутой седоватый чуб, на груди шершавилась тугая кольчужная вязка, усиленная несколькими бляхами, остро и широко торчали углы наручей, покрытых черневым узором. Широкий палаш со змеиной головой-навершием и сафьяновый саадак покачивались в такт ровной рыси коня.
   Дорога белогорцев шла между двух лесистых склонов. Темные ветви елей чуть подрагивали от ветра, и серая густая тень елового леса раскачивалась вместе с ними, то наползая на залитые солнцем обочины дороги, то отступая к горам. Дорога была старая, когда-то - замощенная, а теперь бурьян уже почти скрыл серовато-бурую брусчатку, и только кое-где влажные от росы каменные плеши торчали среди сухой желтизны.
   За Янчулой, растянувшись длинной вереницей, рысила его сверкающая сталью дружина. Тридцать молодцов - один к одному - толстошеие и мордастые, под стать капетану. Ехали без песен - поездка в Четбину - не набег на Травницкое порубежье, чести много, веселья мало.
   Сокаль, укрывшийся за валуном, видел всадников Янчулы, видел и Байрактара - двое горцев сдерживали ярость скакуна железными цепями, клочья кровавой пены падали на дорогу. Сзади зашуршали травы, качнулась тень, Седой зашептал:
   - Сейчас они будут прямо под нами, когда я завою - беги к коню, - и тут же исчез в тени еловых шатров.
   На противоположном склоне качнулись ветви, двое длинноволосых выскочили на прогалину, вскинули луки. Одному из людей Янчулы стрела ударила в затылок, и он повалился с коня, не успев даже выпустить поводьев. Жизнь второму спас кованый назатыльник, но все же удар оглушил горца и бросил его лицом на жесткую конскую гриву.
   Янчула, чертыхаясь, схватился за лук, но прежде, чем горцы опомнились, со склона примчались еще две стрелы, а стрелки укрылись среди елей. Горцы сгрудились, гадая, откуда ждать удара.
   Сокаль вынул саблю, просунув руку в темляк, и отцепил ножны - чтобы не мешали, когда дойдет до боя. Перебросил щит с плеча на руку. Волк завыл в отдалении, и разбойники побежали по склонам вниз, горцы развернулись им навстречу. Четверо всадников и жеребец ораута остались сзади, и Сокаль огромными прыжками устремился вперед. Прежде чем соскочить с откоса, четбинец свистнул, и Байрактар, услышав зов хозяина, рванулся так, что державшие его полетели с коней в сухую траву. Ораут приземлился на ноги - как кошка. Снизу вверх выбросив руку с саблей, вспорол горло налетевшему всаднику и вспрыгнул на спину Байрактару.
   Димчо Толстощекий, брат Янчулы, метнул в Сокаля буздуган, витязь перехватил его, бросил обратно, повалив Димчо вместе с конем, и тут же скрестил саблю сразу с тремя врагами. Рядом на мгновенье оказался Седой, двумя руками сжимавший меч с длинной рукоятью. Его белая борода была залита кровью, а на жилистом темном предплечье багровел свежий порез.
   Янчула, шумно выдохнув, рубанул шестопером в голову одного из напавших. Разбойник сразу упал на четвереньки и забился в корчах. Стрела тяжко ударила капетана под правую руку и, пробив кольчугу, вонзилась в ребро. Сбоку на воеводу налетел ораут с бешеным бледным лицом. Янчула узнал Сокаля, успел отбить один его удар, а второй и третий почти одновременно обрушились на его плечи, разрубая железо и кости. Янчула завопил безумно, подскочивший снизу разбойник в пестрой, как ястребиная грудь, безрукавке ударил капетана острием палаша в живот, боль ворвалась в кишки воеводы, он покачнулся, теряя сознание. Двое длинноволосых стащили капетана с седла и отсекли ему голову.
   Семеро горцев, израненных и окровавленных, все же вырвались из засады и умчались на север. Сокаль остановил коня и вытер саблю о серебристо-стальную гриву. Седой, скалясь, подошел сбоку, тяжело вскинув голову, подмигнул орауту. На губах и усах Седого алела свежая кровь.
   - Спасибо тебе, уважаемый, - Сокаль в поклоне припал к гриве коня, соскочил на землю, едва не поскользнувшись, и еще раз поклонился, конский хвост на его шишаке коснулся земли.
   - Тебе спасибо, - Седой на мгновение преклонил колено, и холодок пробежал по спине сына Муйга - он знал, какое племя благодарит таким поклоном. - Я в долгу у тебя. На земле Янчулы пропал мой сын. Если ты услышишь о Вукаре Широкогрудом и сможешь заехать в эту долину - найди меня, и я не поскуплюсь. А если я тебе понадоблюсь - оставь весть в харчевне Тимоша Тодорича, что на Двойном Кресте. Кони твои, как уговорились, и что еще захочешь.
   Четбинский витязь подошел к груде добычи: кольчуги, пробитые и липкие от крови; горские палаши и сцимитары из неплохой стали, но грубой работы; кинжалы; луки; колчаны с нерастраченными стрелами; суконные вышитые безрукавки; рагозянские круглые шапки с суконным верхом; сапоги, налокотники, пояса, вымаранные в красное рубахи и исподники, бурки, чемоданцы для кольчуг, шерстяные чулки с протертыми и аккуратно заштопанными пятками... Барахло. Сокаль уже хотел махнуть рукой на всю эту кучу хлама, но тут взгляд юнака упал на пернач Янчулы.
   Это было красивое оружие, кованое карликами или заморскими мастерами. На узорно вырезанных пластинах сверкали наведенные золотом узоры, рукоять длиной в полтора локтя украшали мелкие золотые звезды, а темляк был расшит серо-голубым жемчугом вперемежку с огнистыми змеегорскими гранатами.
   - Вот это, - сказал ораут и надел темляк на руку. Седой кивнул согласно, но один из разбойников, которого звали Татунчо, хмурый здоровенный парень, недовольно буркнул, опираясь на окровавленную секиру:
   - И коней бы хватило.
  
   * * *
   У ворот Друвы суматошно кипела утренняя толпа: подводы, груженые хлебом, морщинистыми изюмными гроздьями в высоких корзинах, сырами и хворостом, рыбой, соленой и вяленой, овощами, зеленью, бочками с вином и пахтой, нескончаемой вереницей въезжали в ворота.
   Усатые возчики в барашковых шапках, вышитых белых рубахах и ноговицах, дубленых безрукавках, шуршали постолами по замусоренной брусчатке, отсчитывали проездную пошлину, подсовывали знакомым стражникам мелкие поминки - горсть изюма, грушу, пару вяленых плотичек. Среди подвод шагали юркие огородники, несущие на рынок всякую несезонную мелочь, степенные прасолы проезжали на мулах, а то и на чистокровных жеребцах. Задорные юнаки теснили толпу своими могучими конями, помахивали звончатыми плетьми. Кучка длинноволосых планян - несмотря на жару, надевших кожухи с матерчатыми поясами и папахи до бровей - уверенно прокладывала себе путь сквозь густое скопище народа. Двое крепких бродячих подмастерьев с двух сторон подвалили к грудастой краснощекой молодке, несшей на рынок два глечика простокваши, и, нагло пользуясь тем, что руки у нее были заняты, нашептывали смущающейся крестьянке на ушко разную ерунду.
   В этом гомонящем месиве никто не обращал внимания на невысокого парня в наброшенном на широкие плечи коротком синем плаще и барашковой серой шапке, из-под которой торчали жесткие пряди льняных волос. Опирался юнак на длинный меч в красных ножнах и вид имел крайне задиристый. Распихав плечом кучку жуликоватых вилян, замешкавшихся у ворот, юнак прошел мимо стражников в чешуйчатых бронях через воротную башню - и сразу оказался в другой толпе, стремящейся из порта и к порту. Еще более шумная и душная, она приняла пришельца, как родного. Ловкий, как вьюн, юноша с удовольствием нырнул в толкучку и, отчаянно пихаясь локтями и коленями, проклиная и отругиваясь от проклятий, спотыкаясь, придерживая шапку, в любой миг рисковавшую погибнуть под подошвами попутных и встречных, все-таки добрался до порта. Усевшись на краю пирса, вытер взмокшее лицо и облегченно вздохнул, щурясь на слепящий блеск морской ряби.
   Вдоль пирса шныряли круглобокие смоленые карбазы, перевозящие товары с кораблей, не успевших подойти к Торговой пристани и вынужденных пришвартоваться у Крепян - то ли предместья, то ли рыбачьей деревушки на полверсты севернее Друвской гавани. По пирсу бродил безработный портовый люд, резко отличавшийся от горожан. Те же самые друвяне, поступая в корабельную службу, сбривали свои усы, которыми до этого чванились перед соседями, заплетали длинные волосы в тугую косичку или остригались по-фряжски - сзади волосы срезали чуть ниже ушей, а спереди - полукругло над бровями. Белые рубахи сменялись синими, вышитые суконные куртки - кожаными безрукавками, мягкие сапоги - тяжелыми разношенными башмаками на деревянных подошвах. И все - матросы, грузчики, перекупщики, плотники, парусники - в общем все, кроме портовых девок - следовали этой моде.
   Юнак задумчиво плюнул в воду, кишащую бестолковой рыбьей молодью и замусоренную всякой дрянью. За спиной его кто-то вежливо кашлянул, юноша обернулся и осклабился:
   - Тебя-то мне и надо, Чужеморец! Добридень, меня зовут Вилгис.
   - Д-да? - спросил с равнодушным видом Чужеморец. - Ну, тогда пойдем в 'Клешню и кружку', там тебя не все знают. - Сказав это, он отвернулся и, сутулясь и загребая мусор пирса длинными ногами, поплелся через суетящийся народ. Назвавший себя Вилгисом чуть замешкался, заворачивая в плащ свое оружие, и бросился догонять вялого, но на удивление проворного матроса Рэга, прозванного Чужеморцем. Светло-русая голова этого тощего дылды уже мелькала у выхода из порта, и чтобы настигнуть его, Вилгису пришлось пробежать прямо по аккуратно сложенным кипам товаров и сбить с ног двух пьяных грузчиков и одну особо настырную шлюху.
   'Клешня и кружка' занимала второй этаж одного из многочисленных каменных складов, сгрудившихся в южном углу порта. К дверям вела узкая лестница с подгнившими обветренными перилами, за узкой дверью звенела бандура и тонко подвывала ей не очень умелая скрипка. Хозяин, взглянув на вошедших, заулыбался и сияющим комом жира подвалил к посетителям.
   - Пива пану Рэгу и его пану гостю? Или покрепче чего, или посытнее? Пышек, свинины с капустой, жареной скумбрии с лимонным соком? Может, еще чего, пане Рэг? Девочку?
   - Пиво, скумбрию, брынзу - и пусть принесет служанка, ты у меня аппетит отбиваешь, Милош.
   - А нету! - корчмарь захохотал, тряся всеми шестью подбородками, покрытыми белесой, как у свиньи, щетиной. - Всех рассчитал, до одной.
   - А чего так? Воровали?
   - Хуже - год проработать не успевают, а уже живот на нос лезет, вот и рассчитал. Значит - пиво, скумбрию и брынзу на двоих, но - ты знаешь - у меня деньги вперед...
   Рэг порылся в кармане и бросил на стол штербурский йогенталер с бородатым профилем Арвендта Сурового.
   - Мне с этого полагается четыре злотки, Милош, я знаю.
   - Ну вот, и ты мне не веришь, давайте вон туда, к окну, там морем пахнет, а не луком и салом,! Плащ на спинку стула кинь, добрый пан, может не сопрут ха-ха-ха!
   Пока Рэг и Вилгис пробирались к окну, вокруг стоял почтительный ропот, прерываемый лишь пожеланиями здоровья да негромким бульканьем переливаемого в глотки пива.
   - Чего пришел-то? - спросил Рэг, усевшись и вытягивая под столом нескладные ноги. Вилгис сначала сделал добрый глоток из кружки, зажевал пиво кусочком брынзы, потом наклонился через стол, покосился вправо-влево и сказал шепотом:
   - А купил бы я десятка два мечей. Таких, как я люблю, чтобы рукоять на две руки. И кольчуг бы десяток, но в обход таможенных мытарей. Может, посоветуешь кого?
   Рэг задумался, что-то прикидывая, пощелкал пальцами, поднесенными к уху, еще что-то подумал в себе и, наконец, буркнул:
   - Медиаш. Корабельщик. Только он, - И замолчал после этого намертво - хоть клещами рви.
  
   * * *
   - Едут! Едут! - крик, сорвавшийся с башни, распугал голубей, взвихрившихся сизой тучей от конюшен. Затопотали по улицам бесчисленные кони, и вперебой ударили колокола. Первый своим надтреснутым баском заговорил старый колокол Святого Ежи:
   - Кто-бежит? Кто-бежит?
   - Держи-вора, держи-вора, - затарабанил шумный и торопливый святой Лаврентий.
   - У-бе-гу! У-бе-гу! - басовито пообещал колокол Воровской заступницы.
   - Бей-бей-бей, вора-бей-бей-бей! - вскинулся всеми своими колоколами собор святого Яна.
   И, когда суматоха достигла наивысшего накала, сквозь весь этот колокольный тилибом прорвался и зазвенел над праздничной толпой, спешащей к северным воротам города, высокий и чистый голос Звонкого Витеза, главного колокола дворцовой церкви святого Вита:
   - Кончай-галдеть, король-идет!
   И король действительно пришел: тяжело ступали могучие рыцарские кони, покрытые поверх доспехов толстыми узорчатыми попонами, покачивались высоко вознесенные красно-белые копейные древки и белые перья пышных плюмажей, матово поблескивали широкие наплечники и округлые налокотники тяжелых доспехов, позвякивала сбруя. Хлопало по ветру изумрудное знамя с золотым венценосным оленем, свистели, извиваясь, вымпелы, яркими горбами взвивались шелковые плащи. Золото, сталь, иссеченные в ночной битве темно-зеленые наметы, сквозь прорехи которых виднелись свежие ссадины на броне, пыльным строем тянулись к городу.
   Впереди Куцый - рослый и широкогрудый вороной жеребец - легко нес короля, закованного в доспехи из темной бронзы. На полировке лат искрились следы недавних ударов, глубокими тенями выделялись вмятины на щите с изображением вскинувшегося на дыбы коня. Огромный, крутолобый, с рассыпавшимся по плечам ворохом седых кудрей и белоснежной бородой, скрывавшей ребристую грудь кирасы, Стефан не нуждался даже в короне - рядом с ним любой властитель казался свинопасом.
   На чешуйчатом поясе, туго охватывающем чресла, висел наследственный меч полевских королей по имени 'Свирепая сталь'. Сквозь прозрачную резьбу ножен сверкало черневое зеркало булатного клинка, длинную рукоять обвивала золотая лента, искрящаяся десятками мелких алмазов. Вторая лента вилась по широкому крыжу перекрестья, третья струилась по ножнам. Справа, пристегнутый к бедру, блестел золотом рукояти длинный кинжал по прозвищу 'Пощада', по чекану ножен змеился рубиновый сочный узор.
   По правую руку от Стефана Стража на сером в яблоках коне, укрытом багрово-огненной попоной, ехал русоволосый и крутобровый юноша в золотых латах. Молодое лицо, меченое шрамом на правой щеке, выдавало упрямца, не легко считающегося с чужими словами, а тяжелый взгляд не позволял даже помыслить о возможной слабости его характера. Нрав королевича был крут, рука тяжела, и многие не без трепета ожидали часа, когда он станет правителем вместо отца. Сейчас Венцеслав, Травницкий дук и воевода Златокрунский, был смущен и неестественно кроток, в седле сидел скособочившись, и кудри его липли к покрытому испариной лбу.
   Зато второй сын короля, Индржих, был, как всегда, беспечно весел. Ветер ворошил его золотые волосы, трепал синий шелк изрубленного намета, гладил и гнул страусовые перья белоснежного плюмажа, украшавшего шлем юного витязя. Черноглазый, чернобровый, с коротким и гордым прямым носом, Индржих сиял улыбкой, и улыбками отвечали ему горожане, а горожанки при виде его задорного, красивого, еще безусого лица млели, смущенно отводя глаза.
   По матово-серым доспехам разбегались серебряные узоры, с луки седла свисал топор с полулунным лезвием длиной в локоть, граненым шипом навершия, крюком на обухе и рукоятью без малого в сажень. С первого взгляда было понятно, что если принц и не вошел еще в возраст, то сила у него уже отцовская - стремительная и сокрушающая сила потомков короля Владивоя.
   За предводителем ехали латники, за ними - панцирники, следом - задорная и оборванная загоновая шляхта. У этих кольчуги были не у всех, плащи и шлемы - через одного, но их луки и сабли, щиты и чеканы украшало золото и серебро. Из добротных, пропитанных воском и салом, колчанов торчало оперение каленых стрел, знамена на щитах (а мало кто из них имел свой герб) были изрублены, покорежены, стерты в битве, то там, то здесь в рядах всадников мелькали белые пятна повязок, но усы витязей топорщились, а зубы скалились лихо и весело.
   За полевской ратью вел свою дружину князь бержайтов Гейсут Заячья губа, высокий сутулый воин с вислыми светлыми усами, спускавшимися до выбритого подбородка. На серебряном щите князя и на белоснежном знамени, вьющемся над головами бержайтских витязей, красовался янтарный корабль.
   За бержайтами ехали воины Гвоздна, за ними - хоругви южных воеводств: Скальны, Старгорода, Красены, Мракобора, потом - отряды племянников Стефана - Борислава Загорского и Борислава Лясского, затем - пестрая толпа присоединившихся к походу горожан и поселян из столичной округи, а следом и обоз с добычей, тяжелоранеными и теми, кого уже не дождались. Большинство погибших в ночном сражении были похоронены на высоких дюнах песчаного берега, и лишь нескольких убитых рыцарей и воеводу везли к их родовым усыпальницам. Там они должны были упокоиться, скрестив на груди окаменелые руки и опираясь стопами на поверженных львов.
   Но кроме них на черных повозках лежали те, кто умер уже в пути, умер от страшных ран, задыхаясь, путаясь в бредовых видениях, но уже зная о победе и возвращении. Среди тех, кто умер последними, был черноволосый крепыш Вацек-с-Горы. Его невеста, мать и сестра еще утром ликовали, узнав, что юный отважный оруженосец Венцеслава хоть и ранен жестоко, но жив. Сестренка первой подбежала к скрипучему фургону, рядом с которым на смирном гнедом муле трусил лекарь Бартошек, молодой, русоволосый, еще не имевший дел с событиями, от которых седеют. Серый кафтан мешковато сидел на его фигуре, и костлявую неуклюжесть молодого доктора медицины не скрывала даже парадная, изрядно замызганная и потертая на швах, черная мантия.
   Увидев старую знакомую, Бартошек дернулся в сторону, судорожно сглотнул и, отведя в сторону рыжевато-карие глаза, сказал тихонько:
   - Умер Вацек. Кровь легочная горлом пошла, и смерть приключилась. Но ему не было больно, я дал ему лекарство.
   Грохотали по брусчатке окованные железом колеса фургонов, пели празднично трубы и дилимбонили колокола, а маленькая девочка с толстыми черными косами плакала, комкая вышитый передничек, и желто-серая дорожная пыль оставляла свой след на слезных дорожках.
   У ворот дворцовой ограды Индржих поклонился отцу и забрал влево, по узкой улочке вдоль выпукло-округлой каменной стены.
   Среди садов, под сенью гнущихся под тяжестью яблок и груш ветвей, его ждали юные друзья. Смех, гулкие шлепки по плечам и спинам, звон сталкивающихся кубков, плеск вина, смеющиеся глаза, мелькающие смычки. Индржих улыбался и веселился как все, но в сумраке его черных глаз проскальзывала хрустальная капля печали. Те, кто помоложе, не замечали, но те, кто постарше - отводили глаза.
   А все дело в том, что родился Индржих вторым. У всех на памяти или третий сын - удачливый дурак, либо старший - суровый тяжелорукий король.
   'Первому сыну - честь и корона,
   Третьему - путь в чужую сторонку.
   Первому - слава в битвах кровавых,
   Третьему - сказок великая слава...'
   Второму же сыну податься совершенно некуда, разве только головой с обрыва или под чужинский топор, под стремительный острый удар.
   Или найти себе жену - какую-нибудь имеющую брата королевишну-дуру с круглыми щеками и складками белого прозрачного сытенького жирка на затылке.
   Или... да что - или! Все, что горело, все, что светило в будущем королевичу, было невнятной и тяжелой обыденностью, ни славы, ни сказки, может, быличку какую сложат об омуте, куда бултыхнулся непутевый королевский сын, или же память останется в одной только эпитафии, длинной и занудной, полной благомыслия и уважения, а также искренней любви, с указанием и перечислением всего толстомясого куриного выводка, что через полсотни лет превратится в дворовую, а потом и в загоновую голоштанную, хоть и гоноратную шляхту.
   Когда родился принц Индржих, над серым венцом полевских стен пели трубы, и звонко переговаривались болтливые колокола. Расплавленное золото солнечных лучей проливалось с весеннего чистого неба на тонкие ветви деревьев, покрытые зеленоватой дымкой предчувствия листьев, на омытые первой грозой мостовые, на белоснежную резную колыбель, в пенной глубине которой орал злобно черноглазый младенец, который и понятия не имел, что его жалеют. Злые брызги, обжигая нежные щечки, летели в разные стороны, а крохотные пальчики, сморщенные и красноватые, будто от свекольного сока, сжимаясь в маленькие кулачки, довольно ощутимо колотили по костяным стенкам колыбели. Настолько ощутимо, что видевшие это не удивились, когда через год этот золотоволосый гукающий ангелочек, разломав фамильную колыбель полевских королей, вцепился в русый чуб дразнившего его старшего брата и полчаса таскал по детской Венцеслава, сердито вопящего и осыпающего любимого братца оплеухами.
   - Второй, вто-о-орой, вто-о-ро-о-й! - плакали трубы на стенах дворца, и солнце золотило их глубокие серебряные жерла.
   Заливистые, ныряющие в небе жаворонки горланили свои свирельные песни, плясал на площади праздный по случаю воскресного дня люд, предчувствуя выпивку и угощенье, переговаривались раззолоченные лучами стражники в стальных латах, и как факелы пылали в блеске апрельского полудня лилии их алебард. Веселился рожденью своего королевича семивратный Полев. Быстрые гонцы, шпоря чернокопытных белолобых коней, несли весть во все окраины Зеленополья, в дальние пределы чужих королевств.
   Словно орлица, крылом прикрывающая своего пушистого, но с рождения грозного птенца, склонилась над королевичем гордая полевская королева, черноглазая и златокосая Венцевита Остравская. Теплым взглядом, касанием нежных пальцев, прохладно-переливчатым напевом колыбельной песни защищала она его, и пузатый тонкорукий комочек отзывался на ласку нежным взглядом огромных глаз.
  
   - Баюшки-бай, не плачь,
   Слезок своих не лей -
   Я подарю тебе плащ,
   Краше, чем у королей.
  
   Звездочка на груди,
   Месяц-свет на спине,
   А на плече - гляди! -
   Солнышко на коне.
  
   Баюшки-бай, сынок,
   Слезы сотри с лица -
   Будет тебе конек
   Лучше, чем у отца.
  
   Будет быстрей орла
   Твой черногривый конь,
   Будет твоя стрела
   Мамин стеречь покой.
  
   Будет, кому уберечь
   Радость в наших краях,
   Будет у мальчика меч -
   Вся в серебре рукоять.
  
   Будет сиять клинок,
   Мир сохранив в боях...
   Баюшки-бай, сынок,
   Спи, кровинка моя.
  
   И мальчик перестал плакать, и больше его слез люди не видели. Видели их только белоногий гнедой жеребенок, что подарили принцу, когда пошел ему десятый год, да мертвая Венцевита.
   В час, когда умерла мать троих сыновей Стефана, появились в кудрях короля первые серебряно-седые пряди, и морщин прибавилось на горделивом лице. Глубоких прямых морщин, вырубленных не временем, а бедой.
   Индржиху было одиннадцать лет, он плакал тогда в последний раз, забившись в угол ночного зала, освещенного лишь мерцанием нескольких восковых свечей.
   А до этого было в жизни много радостей и печалей, как у любого мальчишки его возраста. Одни забывались сразу, будто канув в болото, другие копились, как монетки у скуповатого ремесленника, а третьи сияли и гремели фанфарами турнирного поля.
   Старые рубаки, рыцари короны, радостно переглядывались, увидев где-нибудь в углу дворцового сада веселого принца Иржика, вечно взъерошенного, огнеглазого и готовящего какую-нибудь проделку, и бормотали, наматывая на палец кольца седых усов:
   - О, то будет добрый круль! - но сразу мрачнели, вспоминая, что никогда не венчать короне голову Златовласого.
   В час, когда скользили пары по красно-белой шашке мраморных полов, прекрасные дамы и девицы с глазами огромными и синими, словно студеные озера, стройные, как березки северных светлых рощ, улыбались королевичу и думали: 'Это будет самый прекрасный король на свете!', но отводили глаза свои, вспоминая, что никогда не подниматься на трон Второму сыну короля.
   А сам Сын Короля (которого еще так не называли) рос и озорничал, баловень всего двора. И, поскольку он был Вторым, его не особенно донимали изучением законов и этикета - этому учили наследника престола, Венцеслава, не заставляли, как младшего из братьев, маленького Стефана, учить наизусть сказки, отличать Жар-Птицу от Огненного сокола Рарошека, вызубривать свойства золотых, серебряных и наливных яблочек.
   В результате у принца Индржиха оставалась куча свободного времени для того, чтобы объедаться пирожными, охотиться, прогуливать уроки, рубиться на саблях и мечах, портить жизнь старшему брату и подбивать на бесчисленные авантюры младшего, а также всех своих приятелей, число которых переваливало за две дюжины, а ущерб, что они наносили порой - за два десятка полевских крон.
   Зато Болеслав Крепкошеий, старый рыцарь из Крепиц, весь исполосованный шрамами, говаривал:
   - Знатный будет рубака. Такой и дракону голову срубит, и с волотом черномазым совладает.
   Лучший наездник Зеленых Полей Кароль Забияка смеялся:
   - Надо же мне, дураку! Научил на свою голову. Теперь мне наград на ристалище не видать!
   Русокудрый Венцеслав сверкал белозубой улыбкой:
   - Лучшего брата никакому королю не надо! Правда, Стефанек?
   И маленький Стефан, высовываясь из-за спины старшего брата, серьезно кивал.
   Подрастал королевич, уже по-иному стали поглядывать придворные дамы, норовя прикоснуться к принцу своим упругим телом, уже попробовал он отпустить усы, но на вторую неделю, осердясь, сбрил те несколько волосков, что закурчавились на верхней губе.
   И жил так весело, как могут жить только королевские дети (а у них если удача - так удача, а если горе - так горе), но только все время помнилось:
   'Первому сыну - честь и корона,
   Третьему - путь в чужую сторонку...', - и так далее.
   Королевичу от этого становилось тошно и страшно. Жутко было осознавать никчемность будущей жизни, ее прирожденную тусклую неудачность. Всю жизнь запасным наследником при брате, а потом - под мраморную плиту! Вот уж фигушки! Не дамся!
   Принц научился мечтать. Когда он проезжал по узким, мощеным брусчаткой улочкам Полева, неторопливо спускающимся с вершины Замкового холма, ему виделись далекие горы, искристо сияющие своими вершинами, и вольные ветры, что шелестят в их укромных долинах. Когда подходил он к пристани, жадно вдыхая соленый, щекочущий легкие, запах Остравского моря, виделись принцу черно-алые паруса приморянских ладей, ряды светлых щитов вдоль борта и далекие-предалекие земли за синей рябью многих морей. Когда улыбалась принцу красивая зеленоглазая полевчанка, вспоминал он рассказы о златоволосых воительницах Девограда и мечтал повидать их хотя бы во сне...
   А было принцу Индржиху шестнадцать с небольшим лет.
   Полупьяный от своей тоски, еще более дикой после яркого безумия кровавой сечи, Иржик дождался, когда начнут танцевать и, мимо скромно плывущих к нему красоток, устремляясь якобы к другой, более милой ему, выбрался из праздничной толкучки. Минуя костры, петляя между парами и хороводами, ласковыми уговорами и кокетливыми отказами, испуганным видом девиц и дурашливым хохотом хлопцев, стуком заздравных чаш и хриплым дыханием сцепившихся грудь-в-грудь забияк, королевич выбрался на дышащий прохладой берег Польны. Ивовые ветви шатром нависали над водой, темной и тягучей в этот сумеречный час, и многочисленные звезды отражались в ней и чуть рябили на зеркальной поверхности.
   В глубине ветвей у самого ствола кривилась, белея ободранными боками, притащенная сюда половодьем коряга. Уродство было в ней необыкновенное, ее словно нарочно гнули, корячили, вновь ровняли уже понапрасну, но именно это уродство делало ее необыкновенно удобной для сидения и даже лежания. Королевич устроился половчее, подложил под голову перчатки из толстой, подбитой по верху конским волосом кожи и задремал.
   Сначала сквозь дрему его проносились латные фряги и полевцы, свистели стрелы, и наливались кровью серо-зеленые морские волны, но потом все это делось куда-то во мрак, а королевич увидел...
   Сине-зеленые глаза на смугловатом лице, белые нежные крылья. Не то девушка, не то птица с девичьим искристым взором. Звезды, словно пушистые серебряные одуванчики мерцают в темных волосах...
   Вглядываясь в невиданную красавицу, нахмурился королевич, протянул руку к видению и повалился с коряги. Вскинулся заполошно и почувствовал в сжатой левой руке что-то тонкое и шелковистое, ласково-теплое. Принц разжал пальцы - на гладкой смугло-розовой ладони лежало тоненькое, отливающее серебряным блеском перышко...
  
   * * *
   Рэг, жердина большелапая, больше копошился, чем делал. Вилгис от того и вызверился внезапно, обругал матроса ' змеей вялой' и, хлопнув дверью, выскочил на улицу. Там он увидел рыжую Катку, девицу видную до лакомости: кожа - яблоневый цвет, стан и гибок, и статен, грудь едва рубаху не рвет. Юнак улыбнулся широко и нахально, шагнул вперед, загораживая девушке путь. Качнув бедром, Катка попыталась обойти нежданного ухажера, но тот оказался уже совсем рядом, завораживающе глянул в глаза.
   - Пропусти!
   - Поцелуешь - пропущу.
   - Дешевы поцелуи станут!
   - А я за ценой не гонюсь, - Вилгис подшагнул ближе. Катка засмеявшись шлепнула парня по игриво протянутой руке:
   - Отстань, бесстыдный, брату скажу!
   - Поцелуй - отстану. До вечера.
   - А кто ж тебя вечером-то звал?
   - А ты, красивая, и позовешь. А я разве смогу отказаться?
   - Ой, уйди, не доводи до греха?
   - Так я греха и хочу!
   Катка тут вспыхнула от плеч до бровей и своей ручкой, привыкшей иметь дело с крутым тестом и медными кувшинами, приложила наглецу промеж бровей. Вилгис от этой ласки зашатался, как колодезный скрипучий журавль и, не удержавшись на ногах, шлепнулся задом на мостовую.
   - Ой, Катка, - восхищено покачал головою юнак, - ой, девонька! Жди вечером!
   - Чтоб ты лопнул, черт бесстыжий! - хохотнула девица и лихо прошла мимо, юбка в двенадцать оборок мелькнула у лица светловолосого нахала. Вилгис приложил ко лбу медяк и весело поглядел на заполнившего своими руками и ногами дверной проем Рэга. Долговязый сиял своей противной опрокинутой улыбочкой:
   - Приласкала?
   - Вечером ждать будет, - не совравши прихвастнул Вилгис.
   - Ну-ну. Если бы она всех, кого побила, вечерами ждала - по улице не пройти бы было! Пойдем лучше на Мокрый Рынок, заказ твой, похоже, прибыл.
   До рыночной площади приятели дойти не успели. На Ратуше всполошно ударили колокола. Рэг резко остановился, нахмурившись, вслушался в гулко гудящий перезвон, зашевелил губами, ловя значение звона.
   - Быть-бою, быть-бою...так, и над портом - бою-быть, бою-быть. Ополчение сзывают. Не твои напали?
   - Да я откуда знаю! - Вилгис нервно скомкал шапку в кулаке. - Вот ведь не вовремя. Через час уже ведь и ворота запрут. А, чтоб его! Бежим скорее к ратуше!
   У ратуши уже собралась немалая толпа всполошенного звоном народа. Пропихнуться в первые ряды, поближе к крыльцу, на котором вопил бургомистр Бартош, не было никакой возможности, и приходилось довольствоваться обрывками его причитаний, доносящимися сквозь галдеж, да пояснениями тех, кто примчался к ратуше пораньше. Вилгис быстро успокоился - враг, угрожавший Друве, не был одной из по-волчьи шастающих под стенами разбойничьих ватаг. Для Друвы это оказалось гораздо серьезнее, зато для юнака и его рискованной торговли от прихода заморского флота была одна польза. В суматохе бегства в город и из города, среди сотен возов, повозок, таратаек, вьючных мулов вряд ли кто обратит внимание на лишнюю пару вьюков и сопровождающего их некрупного парня с гор.
   Рэг отнесся к вести о приходе западной армады гораздо более по деловому и, шепнув приятелю:
   - Я по делу, - стал выбираться из толпы. Вилгис дернулся было вслед, но врезался в живот пузатому великану в сплошном чешуйчатом доспехе и островерхом усаженном шипами медном шлеме. Из-под кольчужного забрала блестели злые глаза и топорщились рыжие толстые усы.
   - Доней, - зашумели вокруг, - слава городскому богатырю! Одолей врагов, надежа наш!
   - Брюхом их задави! - внезапно пронеслось сквозь восторженные кличи, и коренастый длинноусый и длинноволосый шляхтич в сливово-синем жупане вылез из толчеи навстречу богатырю. На скуластом лице Томаша Гребня, капетана друвских наемников, застыло выражение застарелого страха, и только в карих глазах копился яростный гнев. Правая рука судорожно плясала у золоченого шара заткнутой за пояс булавы. Доней схватился за рукоять огромного, шириной в две ладони, меча, усы великана по-кошачьи грозно распушились.
   - Донеюшка! - закричал бургомистр, и трое его стражников, словно плуг, вклинились в толпу, рассекая ее неподатливое тело. - Радость наша, работы тебе нашли! 'Донею, богатырю, - зачитывал Бартош на бегу, - приказано сокрушить заморскую рать, а за то ему сверх жалования травницких дукатов тысячу, вина зеленого десять бочек, баранов сто и во всех трактирах есть-пить безденежно.
   Богатырь приосанился, поклонился важно на четыре стороны и, откашлявшись, заявил:
   - Мне с Арвендтом не тягаться, а там еще Лютвиг, а то и Роллон какой. Я потому от награды отказываюсь, а прошу выплатить мне жалование за прошлый месяц и дать мне корабель - плыть домой.
   Молчанье, внезапно повисшее в воздухе, вдруг оборвалось громовым хохотом. Гребень, упав на колени, брызжа слюной и корчась в судорогах, ржал, как лошадь. Бартош, глянув на Гребня косо, вытаращился на Донея и попытался сказать что-нибудь, поперхнулся воздухом, закашлялся, пару раз беззвучно открыл рот.
   - Поспеши, Бартош, а то я весь город ваш разорю, а тебя...
   - Ах ты, свинья супоросая! - взвизгнула в толпе какая-то тетка, видно, торговка рыбой. Брошенная ею пованивающая камбала хлестко ударила Донея по морде. Богатырь сдуру схватился за меч, но следующим снарядом, стукнувшим в голову брюхана, был здоровенный булыжник из мостовой, и богатырь, решив, что дело плохо, бросился наутек, пинками отбрасывая с дороги тех немногих, кто пытался преградить ему дорогу, и, распихав стражу, выбежал из города.
   У ворот же города кипела обычная буча, и злые усатые наемники из ватаги Гребня заворачивали спешащих к Друве добровольцев в сторону городского выгона:
   - Штоб вам повылазило, куда прете? Какого беса - 'воевати'! Тебе что, пику на рынке задаром продадут? Вали на выгон! Живее давай, какого - 'капетана'! Иди-иди, там тебе все будет, репоед! Ох, как укатали вы меня, козопасы окаянные! Не при в ворота - в морду дам! Видишь, оружие везут в лагерь, ублюдок гадючий? Лазар, гони своих на выгон, а то я в тебя стрельну, вот как Бог един! - ругатель приветливо помахал кулаком всаднику в пестрой бурке, за которым валило десятка четыре охотников и лесорубов из ближайших лесов. Потом он стянул с головы шапку и вытер пот со лба.
   Наемнику было за сорок, слово его в отряде было весомо, но вздорный (а временами - запойный) нрав так и не позволил Белобрысому Газде дослужиться хотя бы до десятника - такую злую язву, как он, никто бы терпеть над собой не стал. Так что Белобрысому оставалось теперь только дожидаться смерти знаменосца Корябы, корноухого и беззубого головореза, самого старого в Гребневой ватаге.
   Сам капетан Томаш в это время насмерть торговался с бургомистром. Бартош Снега-не-допросишься, седой и сухопарый старик, разъяренный напрасными расходами на богатыря, совершенно не желал ничего добавить к жалованию ватажников. Капетан злобно крутил в руках булаву и угрожал разрывом договора.
   - Сговаривались как? Доней валит, а мы его обойти не даем, так? А теперь кто валить будет?
   - Ты со своими.
   - Да ни в жисть я за такие деньги на штербурцев не полезу. Да и людей у меня всего пять дюжин. Я же говорил - на те деньги, что ты брюхатому платил, сотню копейщиков содержать было можно. Досквалыжничался? Арвендт городу подороже станет, чем две сотни копьеносцев.
   Бартош упрямо сжал губы.
   - Давай так - баранов вы гоните сюда, пятьсот дукатов я обещаю своим людям, а на пятьсот наберу народ со стороны.
   - А он разбежится до сечи. Поставь своих десятниками на военные дни - это я оплачу. Тебе лишних три дуката в день положу. Сбей народ в ватаги, чтобы не толпой стояли. Баранов сейчас пригонят, наедитесь. Отобьемся, одних моряков - сотни полторы. Отобьемся.
   Мужичье, пришедшее с гор и плосковерхих прибрежных холмов, вооруженное копьями и рогатинами, пращами и топорами, толпилось у костров на городском выгоне. Многие с надеждой предсказывали перемену погоды, но ветер по-прежнему дул с северо-запада, ровный и сильный ветер - мечта корабельщиков, идущих на юг.
   Вечерело, от костров пахло жареной бараниной и пшенной кашей, булькающей в общем котле, кто ел принесенные из дому лепешки, подогретые на угольях, кто - ломти крутой кукурузной мамалыги, посыпанные крупной серой солью. У самого рва жильно-негромко тренькали бандурные струны, поскрипывали оселки, десятка три мальчишек ползали у моря, подбирая камни для пращ, и хохотали, гремя бубнами и монистами нескольких беспутных городских девок, решивших внести посильную лепту в укрепление боевого духа защитников города.
   Дух многим укрепляли и корчмари, нанятые зажиточными горожанами, наливающие теперь дешевое вино в любую подставленную емкость - шапку, шлем, миску, свернутую воронкой лепешку, в грязную ладонную горсть, в широко распяленный рот.
   Ветер все не менялся, да и с чего бы он вздумал смениться - этот ветер жаркого августа, летящий на серых крыльях осенних бурь и несущий долгожданную прохладу, вымоленную прохладу Южного Поморья?
   - Ты уйдешь? - спросила Катка у Вилгиса, ее вышитое красными нитками белое платье словно светилось в сумраке, и звенело серебряное монисто, - Ты уйдешь?
   Светловолосый разбойник чуть-чуть улыбнулся и зашептал в девичье розовеющее ушко нежные глупости. От тех речей вспыхнули девичьи очи и заискрились внезапными слезами.
   Длинный зануда Рэг, шипя, ковырял шилом бычью кожу просторной матросской куртки. Крупные пластины, выкованные корабельным кузнецом, встык покрывали коричневую, чуть морщинистую поверхность. Дольше всего пришлось возиться с задорого купленными наплечниками, набранными из узких находящих друг на друга полос стали, но к полуночи панцирь был готов и, гремя, улегся на скамье, где должен был ночевать Вилгис. Темный тяжелый подол, лязгнув, упал на половицы. Абордажный топор, страшное крюкастое орудие на кривой ясеневой рукояти, обвитой сыромятными ремнями, пристроился у изголовья панциря, а сам матроc, сбросив подбитые гвоздями башмаки, лег, укрывшись Вилгисовой буркой, на второй скамье. Под столом мышь гремела завалившейся третьего дня коркой.
   Рэг утонул в мрачной дреме и проснулся лишь от утреннего звона колоколов. На краю скамьи, спрятав за пазуху руки и запрокинув голову, с чуть приоткрытым ртом дремал Вилгис. Зябко передернув плечами, Рэг выглянул в окошечко, посетовал на туманность раннего утра, не пробитую солнечными лучами и растолкал приятеля. Поели, молча и деловито (остатки сыра и хлеба матрос завернул в холстинку и спрятал за пазуху), собрались. Рэг, вздохнув, спрятал ключ под порог, и, не спеша - не медля, они двинули к городским воротам.
  
   * * *
   Сыр и хлеб пригодились. Бой начался только после полудня, по самой жаре - должно быть, фряги рассчитывали на то, что усталость ожидания и зной превозмогут стойкость голоштанного ополчения. Рэгу и Вилгису повезло поболе, чем прочим. Гребень выделил среди голоты десятка три неплохо вооруженных и сильных воинов и поставил их возле ворот в тени основного бастиона. Зато здесь тянуло гнилью от давно не чищенного рва, и постоянно гудели привлеченные зловонием зеленые мохнатые мухи. Одна из них едва не заползла в рот задремавшему было матросу, но Рэг почувствовал топотанье ее грязных лап и проснулся на мгновение раньше.
   Заккатское войско, сойдя с кораблей, изготовилось к сече: впереди рыцарская хоругвь Штербура, за ней - эбердская, под знаменем Гончего Пса - пехота. Кирратцы, берстцы и геновцы по флангам - словно орел разбросал свои широкие и плоские крылья, скрывая ими желтые смертоносные когти.
   Иноземцев было немного, не более семи сотен, а может и меньше. Друвян за стены вывалило человек к двум тысячам - все, кто мог поднять оружие. И из этих двух тысяч полторы были только тяжкой и беззащитной обузой. Может, некоторые из них и смогли бы постоять за свою жизнь - например, лесорубы из Гайры или видимские охотники; некоторые могли бы представлять определенную опасность для вражеских бойцов - вот, допустим, моряки, вооруженные страшными 'осадными ножами', способными расколоть человека, как сосновую чурку, но все вместе они не стоили и одной штербурской роты, привыкшей драться, спасая плечо соседа и веря, что свое плечо будет прикрыто тяжелым телом товарища.
   Гребнева ватага, союзные друвянам чародеи из Ковы - крошечного городка на Дальнем Юге у гор, морская и городская стража, охрана караванов, дружины десятка местных юнаков - вот, пожалуй, и все, что могла всерьез противопоставить Хозяйка Побережья фрягам.
  
   Была моя подружка
   Крива да горбата -
   Зарыл ее под грушей
   Украденной лопатой.
  
   А вторая - злобная,
   С перебитым носом -
   Я ее прихлопнул
   Веником из проса.
  
   Третья - кривозубая,
   И дура к тому же -
   Сварю ее в супе,
   Не буду ей мужем.
  
   Язык у четвертой -
   Злей, чем клык собачий.
   Сосватаю за черта -
   Пусть и он поплачет.
  
   Вилгис пел с душой, и меч, все эти дни таившийся в свертке из мешковины, басом подпевая хозяину, сбивал головки репейника.
   Рэг сплюнул, все же разбойники - люди не без придури - нашел время похабщину орать, и тут гнусаво и пронзительно взвыли рога заккатцев, и тяжелая конница их, взрывая копытами иссохший дерн, топча жесткие поздние цветы, гремя латами, двинулась на жалкий друвянский строй. Длинные пестрые древки копий склонились к лошадиным шеям. Гривы коней, плюмажи шлемов, плащи и вымпелы взвились от скорости. Огромный конь вырос перед Белобрысым Газдой, сбил наемника с ног, и центр друвянского войска - его крепчайшая, надежнейшая основа - смялся, подался назад, смешиваясь, опрокинулся навзничь в звенящую сталью пропасть поражения, неминуемого, как раскаты грома после высверка молнии.
   И сквозь пыль, стоны и лязг, топча трупы и раненых, двинулась по следам конницы эбердская пехота. Ряды длинных красных щитов, низкая линия широкополых шлемов с узкими глазными прорезями, щетина огромных окованных сталью копий стремительно навалилась на расползающийся как жидкое тесто друвянский строй.
   Чародеи из Ковы закрутили в воздухе темные плащи. Невысокие быстрые вихри рванулись навстречу фрягам, засыпая им глаза колючими пригоршнями песка. Следом, чуть касаясь земли, неслись волшебники из Ковы, и кривые золотистые клинки молниями сверкали на фоне грозово-синих одеяний. Звонко свистели клинки чародеев, рассекая, словно бумагу, стальные латы иноземцев. Фряги на миг попятились, но, немедля опомнившись, обрушили на нападающих шквал черных дротиков. Алебарды впивались крючьями в одежды и плоть ковян, опрокидывали наземь колдунов. Краснощитные пехотинцы вновь двинулись вперед.
   Рэг и светловолосый горянин Вилгис молча и зло дрались плечом к плечу. Им повезло - конница до них не добралась, а пришедшая за ней пехота была далеко не так страшна в бою. Пехоту бы друвяне сдержали. Рэг крутнулся, вогнал топор в неуклюжий щит фрязина, дернул его в сторону. На миг в стене щитов образовалась неширокая щель, и Вилгис, не целясь, ткнул в нее острием двуручного меча, весело оскалился, оттягивая назад окровавленный клинок. Рэг, бросив застрявший в щите топор, выхватил из-за пазухи тяжелый матросский нож.
   Горожан теснили ко рву. Вилгис, коротко замахнувшись, свалил еще одного фряга. Широкий наконечник копья сорвал с Чужеморца наплечник. На левом фланге лесорубы и охотники Лазара Ярчича, отрезанные от основных сил друвян, искали спасения среди Кручных скал. По пятам за ними гналась легкая пехота западного короля. Справа остатки чародеев уходили по волнам от преследовавших их высокобортных лодок. На пути фрягов вставали громадные прозрачно-зеленые стены.
   Меч Вилгиса застрял в латах конного иноземца и сломался у рукояти. В следующий миг мощная грудь рыцарской лошади сшибла Вилгиса с ног, и он, кувыркаясь, полетел в ров, в зеленоватую затхлую воду, в которой уже барахталось человек сорок друвян. Рэг ловко вертелся, отбивая удары щитом и ножом, но чувствовал, что долго не продержится и вот-вот присоединится к приятелю. Всадник в черном, затканном золотыми лилиями намете обрушил на матроса окровавленный шестопер. Щит треснул поперек, ноги моряка подломились, мимо лица медленно проплыла шипастая подкова. Пехота заморских воинов, продавив фланги друвян, черным полукольцом прижала горожан ко рву.
   Сиплый вой неведомого рога пронесся над полем битвы, и огромный воин на могучем коне въехал в ряды фрягов. Крупнодосчатый доспех сверкал золотыми узорами, на высоком шлеме развевался плюмаж из волчьих хвостов, на червленом щите вывалила язык золотая волчья голова.
   Сверкая глазами, витязь мерно взмахивал буграстой булавой, и под хряск щитов и костей, под скрежет ломающихся лат и вопли изувеченных рыцарей справа от его храпящего коня вырастал окровавленный вал раздробленных тел. Несколько воинов, заступивших дорогу богатырю, даже не успели удивиться собственной храбрости.
   Арвендт Штербурский разметал окруживших его друвян и напал на богатыря с волчьей головой на щите. На миг все замерло. Два огромных рыцаря осыпали друг друга страшными ударами, высекавшими искры из доспехов и стоны из тел. В какое-то мгновение Арвендт замахнулся чуть более широко, чем следовало, и булава слава тяжко, словно таран, врезалась в приоткрывшийся бок штербурского герцога. Качнулся, запрокидываясь, шлем с серебряным крылом навершия, и верные рыцари подхватили своего господина, так и не выпустившего из рук огромного меча, и стали прорубать себе дорогу из сечи.
   Боевой клич, похожий на вой, взвился изо рва - Вилгис, покрытый грязью, облепленный ряской, выбирался наверх. (Рэгу помстилось, что шерсть на волчьей безрукавке горянина стоит дыбом...). Вспыхнула подожженная возвратившимися чародеями 'Гринда'. С востока, сверкая клинками, неслась лихая ораутская конница.
   Медленно отплывали от берега корабли. Джеор, в котором силы было не больше, чем в пустом горшке, торопился уйти от беды. Тяжело взмахивая мечами, прорубались сквозь ораутов остатки рыцарей Штербура, страшными карами угрожая предателю-королю... Черной черепахой уползал по песку в море строй фряжской пехоты... На холмах в последний раз мелькнул стяг Серебряного Крыла... и бой кончился.
   Богатырь сполз с седла и сел прямо в кровавое месиво. То ли меч Арвендта, то ли чье-то шальное копье успело-таки испробовать крови Марко-королевича, непутевого сына короля Белых Гор.
   Вилгис, вытирая разбитые губы, подошел к полуоглушенному, плохо соображающему Рэгу, взвалил долговязого на плечо и поволок его в город.
  
  
  
   ГЛАВА III. ДОРОГИ ВЕСТЕЙ.
  
   Сменяя друг друга, мчались гонцы: из Настона - в Полев, из Друвы - в Камнеград, из Четбины - в Злату, хрипели загнанные лошади, клочья пены пятнали пыль раскаленных солнцем дорог, та же пыль длинным клубом курилась за мокрыми спинами.
   Запах гари плыл над землей, дрожа в горячем маревном воздухе. Доскакав до поста дорожной стражи, всадник сползал с коня, скрипя ремнями, спешил передать сумку с грамотой и, едва успев снять с груди 'гонцовую бляху' падал на утлое подобие постели в караулке. А новый всадник, на бегу цепляя на пояс сумку, взлетал в седло и гнал коня по узким пустынным прокаленным дорогам.
  
   * * *
   Сине-вороной конь Олексы Збродовича храпел, гнул по-лебединому крутую шею и грыз удила, подгоняемый беспощадными шпорами. Ветер свистел в ушах мрачного смуглого полевца и словно в насмешку обгонял его.
   За два часа до заката мучнисто-серые от пыли конь и всадник влетели в ворота Старгорода. Прогрохотав через весь город, конь вздыбился у наместничьего крыльца. Олекса, кряхтя, сполз с седла и, с трудом переступая занемевшими ногами, поднялся к дверям, сорвал флягу с пояса растерявшегося стражника, прополоскал рот, сплюнул и прохрипел:
   - Наместника мне.
   - Взбесился? - зло поинтересовался стражник, и рыже-сивые усы его встопорщились, как загривок у разъяренной собаки.
   Олекса отодвинул стражника, тот закричал:
   - Разбой! - и клещево вцепился в пыльного незнакомца.
   На шум прибежал начальник охраны, здоровенный и одноглазый, не разобравшись, что случилось, матерно заорал на Збродовича. Олекса, пошатываясь, отступил на две ступеньки, зашептал по-абракадабрски. Стражник перехватил копье - метнуть в колдуна. Но одноглазый наконец рассмотрел на груди шляхтича 'гонцовую бляху' и позволил Збродовичу войти.
   По широкому коридору они прошли в личные покои наместника - пять богато обставленных комнат с окнами, выходящими в дворцовый сад. В самой маленькой комнате за столом с гнутыми ножками и круглой столешницей, накрытой льняной вышитой красно-рыжими петухами скатертью, сидели трое.
   Первый был бочкогруд и широкоплеч на диво, седая борода лопатой спускалась на грудь, а волосы, тоже снежно-белые, стриженые в скобку, доходили до мохнатых бровей. Серо-голубые глаза неприязненно глядели из-под по-старчески набрякших морщинистых век. Сухие губы ввалились, выдавая отсутствие многих зубов.
   Напротив Анджея Старгородского сидел человечек невысокий, толстый и лысый - только надо лбом и за ушами клубились невесомые облачка каштановых кудряшек. Щеки толстяка, румяные и лоснящиеся, подпирал высокий ворот рубахи, поверх которой, несмотря на жару, было надето длинное синее одеяние, вышитое золотом по груди и рукавам. На запястьях у лысого и у третьего сидящего за столом благородно поблескивали широкие золотые браслеты.
   Этот третий, сидевший к двери спиной, тоже был в длинном одеянии ковских чародеев, перетянутом золотым литым поясом. Черные волосы колдуна опускались ниже лопаток и были небрежно стянуты в хвост.
   - С южной границы грамота! - возвестил начальник стражи, вытер рукавом подбородок и, нехотя и невежливо, пропустил Олексу вперед. Наместник протянул руку, Олекса выдернул из поясной сумки, расшитой золотыми цветами, сафьяновый футляр и, лязгнув бутурлыком о каменный пол, опустился на одно колено.
   Анджей одобрительно кивнул и принял письмо. Покосившись на толстяка, вздохнул, неуклюжими пальцами вытащил из футляра сложенную в трубку грамотку и, поднеся к самым глазам, принялся читать вслух:
   'Анджею, наместнику Староградскому, от Войцеха из Градцы поклон, привет и дурные вести. На Великой реке навьими стрелами побили заставу Стражи Перевалов, от того на Броду том самом сейчас никого нет, а Марек, старый козел Камнеградский, моих ратников туда не пустил, боясь, говорит, измены. Оный же Марек воинов туда не послал, а поручил это Аревиту Коротконогому, коему себя бы уберечь, а не то, что границу. Потому как мой подсыл сведал, что черти отправили обоз в Змеегорье - Воронам, а в том обозе оружие, доспех и еще много чего, нам ненадобного. О том деле скажи Лаверу. - Анджей глянул на лысого, тот слегка кивнул, показывая, что слушает, - пусть везет свое брюхо домой, а то Бог весть кто через Брод переметнется под чужие беды. Друвяне побили Джеора и уходили Арвендта, рыцари же герцоговы разбежались по Белогорью, но то Мареку печаль. Дай коня Олексе-колдуну, пусть бежит до короля с вестями. Витязь прямой. Кланяюсь твоим внукам да внучкам, крестнику моему тож. На сем заканчиваю. Войцех из Градцы, мечник златокрунский, южный воевода.'
   - Угу. Ну, дайте коня... колдуну Олексе. Ха! Не допорол тебя покойник Богуслав, а то бы ты колдовством не баловался, олух царя небесного! Повадились под руку колдовать, лучше бы девок тискали. Ладно, в соседней комнате кровать есть - поспи часа два, а потом о дву-конь враз доскачешь.
   Олекса поднялся с колена, низко поклонившись, двинулся на поиски кровати. Увидев ее, он едва успел расстегнуть пояс с кинжалом и мечом, и тут же повалился лицом в хрустящую прохладу простыней. Уже спящему, ему распустили нашейные ремешки кольчуги.
   Анджей прислушался к храпу, ухмыльнулся в усы и повернулся к Лаверу:
   - Ну, что пишет Семиградец Йован?
  
   * * *
   По сухому граниту Синих Гор, сквозь буераки и засеки Прилясья, через беломшанные, подернутые желтоватой пронизью незрелой клюквы болота самого Ляса, темнохвойного и страшного своей извечной, душной дремучестью, наполненного духотой туманов и багульника, под покровом ночи и в полуденном ярком свете спешат на запад всадники в алых плащах и высоких гребенчатых шлемах. Суровы их лица, темны пластины доспехов, серебро блестит на рукоятях мечей, в поясных сумках, как рыбы в садке, бьются дурные вести.
   Там, где проносят гонцов вороные храпящие кони, скрыты лесные тропы пушистыми прядями болотного тумана. Обозначен путь потемневшими затесами на буро-серых еловых стволах, заломами широколапых ветвей. Насторожены на тропах самострелы - чуть ошибешься, и стрела толщиной в руку и длиной в полтора аршина пробьет тебе грудь. Водой, позеленелой от ряски, скрыты болотные гати - не знающего дороги через Сырой Мох уже никогда не увидят в его земле...
   Светлые волосы у местных насельников, голубые глаза - почти у всех течет в жилах кровь белобрысых чужинов, приносящих в жертву медведю головы убитых врагов. Завидев спешащих на запад гонцов с пограничных застав, мужики переглядывались, и вскоре деревянные била начинали разносить по Лясу дурные известия.
   В глухомани стучали топоры, подновлялись стены скрытых лесных убежищ. Соседи сговаривались о совместном отпоре чужакам, высылали охочих мужиков на граничные засеки. Словно ворота, захлопывались проходы в засеках, уже никому не было дороги в Ляс - ни своему, ни чужому.
   Так бывало всегда, если Стража Перевалов не могла сдержать нашествие.
  
   * * *
   Огромный рыцарь в темностальном фряжском доспехе поднялся со скамьи навстречу торопливо вошедшему в залу Стефану. Молча, сдержанно, поклонился королю. Стефан обнял богатыря, велел ему садиться, сам сел в кресло напротив, положив руки на лебединые шеи подлокотников. Внимательно посмотрел в глаза Карелу Строгому, капитану Раковацкой заставы:
   - С какими вестями ты прибыл? Если даже не снимаешь доспехов и не проходишь в мой дом.
   - С очень дурными, мой король, - сказал Карел, голос его был мягок и бархатист, хоть и звенели в нем едва уловимые слухом металические нотки - подобно тому, как в лапах барса таятся свирепые когти. - Неспокойно в Змеиных горах, а в Синих я уже воюю. Мои разведчики сообщили, что Вороны получили оружие с юга, и Гхал Синекрылый со своей дружиной исчез. Каменные Великаны перегоняют на запад свои стада, Ольбрахт на Оленьем и я на Раковаце едва сумели отбиться. В северном Загорье тоже не тихо - чужины. Жди гостей, король. У Златы я обогнал двух гонцов, скакавших бок-о-бок и грызшихся, как собаки. Думаю, от твоих племянников посланы.
   Стефан нехорошо усмехнулся:
   - Понадобился старый кабан вольным князьям, а?
   Карел улыбнулся одними глазами, золотые искорки на мгновенье промелькнули в их холодной синеве, осветив красивое бледное лицо с резкими чертами, отличающими уроженцев Скальны.
   - Боюсь, что если ты окажешь им помощь... Даже очень суровую...Я не смогу осудить тебя.
   - Старый лис. Твоя застава устоит?
   - Иначе бы не приехал.
   - А еще какие у тебя новости?
   - Дурные. Аррегал закрыл ворота перед купцами.
   - Я знаю. Почему?
   - Говорят, раньше так было перед большими набегами. Не знаю. А ты мне чего расскажешь?
   - В Волене видели Черного Дракона. Бояре сильно напугались, лето-то стоит - великая сушь! Из Сорочьего бора вышел осилок, почти вчистую поел деревеньку, да спасибо, Вернат Красенский мимо проезжал - угомонил подлюгу. Буевит Куница из Межигорья гонца пригнал - ему-де карлики войной грозят. Подбрасывают под двери безголовых куниц, на карличьи стрелы одетых.
   - Может, кто из его старшин шутит? Не похоже это на немытиков.
   - Кто из студян может позволить себе испортить две дюжины куньих шкурок? Я про карловские стрелы и не говорю - за каждую пол-Межигорья купить можно!.. Ну, вот и все, пожалуй...
   - Тогда больше и говорить нечего, - Карел поднялся, склонив в поклоне гордую темноволосую голову.
   - Может, останешься дня на три? Турнирное поле обновить? Индржих тебя тоже ждал.
   - Королевича я видел, сильный парень вырос у тебя, когда ему в походы?
   - Не скоро, - недовольно отведя глаза, ответил Стефан, - еще Венцеслав не женат.
   - Нравятся мне старые обычаи! - Карел дернул губами, должно быть, решил посмеяться. - Венцек жениться не хочет, а Иржик - в люльке до седых волос качайся? 'Агу-агу, нянька, кашки!'
   - Разговорился? - король возвысил голос до медвежьего рева, лохматые брови грозовыми тучами сошлись к переносью. - Вам, скалянам, лишь бы впоперек!
   - А ты не покрикивай на меня, король, я тебе не подданный!
   Постояли, поискрили взглядами, потом Стефан весело махнул рукой и, кивнув, сказал:
   - Поезжай, ты меня за три дня точно в грех введешь. Счастливой дороги.
   - Победы тебе! - Карел вышел, еще раз поклонившись, прозвенели по мраморным ступеням крыльца длинные золотые шпоры. Процокали копыта огромного каурого коня, карелова любимца. Лязгнули латы - рыцарь вскочил в седло. Каурый заржал, жестоко ужаленный шпорами, и с места рванул в галоп. Стефан прижмурился, словно увидев сквозь стену, ударивший из-под копыт столб черной пыли.
   - Чего дождя-то нет, Господи?
   Всадник на белом коне промчался через ворота, салютнув обнаженным мечом, спрыгнул посреди двора с коня и, подбежав к королю, стремительно упал на колено. Стефан засмеялся. Кароля Забияку любили даже побежденные им враги. Молодой рыцарь выпрямился, сверкнув белозубой улыбкой:
   - Пан король, Зуку Волчебрат со своей четой пришел под Злато-Круну, хотел взять с города откуп! - Кароль захохотал и крутнул черный ус. - Мы с паном Войцехом его побили и взяли в плен. Знаешь, кто подбил его на поход? Арвендтовы последыши и Аревит Коротконожка!
   ...Снова треск копыт по камням, еще один почернелый от усталости всадник. Словно пчелы в улей, летят ко дворцу гонцы, вот-вот лопнут соты, переполненные медом беспокойных известий. И жара...
  
   * * *
   Вестник едва держался на ногах от усталости и, покачиваясь, пытался растаращить слипающиеся глаза. Перепачканный намет утратил некогда черный цвет, и золотые лилии казались на нем отблесками солнца на мокрой грязи, истоптаной лошадиными копытами.
   Хайнрих, граф Логриса, а теперь и герцог Штербура, выслушал вестника молча, лицо его ничего не выразило, темно-серые глаза Йовинга надменно глядели на заалевший клинок детского кинжала. Вестник покачнулся еще раз. Четыре бессонные ночи, а до этого две недели бесконечного бегства, заячьего петляния по тростниковым зарослям Друвского побережья. 'Какая дрянь - комары!' - как-то сторонне прозвенело в голове. Молодой сильный красивый рыцарь потер запястьем щетину, рыжую, грязную и колючую, словно спина болотного вепря. Все качает, а? А ведь с когга уже полдня - спасибо купцу-жоху, привез домой. Должно быть, думал - беглеца, а на деле - гонца-а-ах... А герцогу хорошо бы-ы-ых...
   Сквозь сон: 'Помогите рыцарю... да осторожнее, Шо! Лекаря давайте, кретины... уморите мне героя... осторожнее, я сказал! Давай на ковер... он сейчас и на гвоздях спать будет... подушку с трона давай ему под голову... шкура вот... ну, укрой... купцу сотню талеров, и пусть беспошлинно торгует в этот раз...'
   Хайнрих заботливо поправил подушечку под щекой спящего и вернулся на трон. Без подушки сидеть было жестко и неудобно, хуже, чем на кухонной табуретке.
   Отец погиб за здорово живешь, и ветер, якобы отогнавший от земли королевские корабли, был несомненным враньем. 'Гринду', небось, не унесло, и остальные штербурские суда тоже. Эскадра Арвендта сгорела на рейде. Герцог стиснул зубы, представив, как это было: пылающие смоляные борта; огненные лохмотья парусов; гуденье пламени, заглушающее крики и хрип; бессмысленно, как ноги у собаки с перебитым хребтом, дергающиеся весла - и тянущаяся вдоль западного горизонта цепочка белых облаков, постепенно превращающихся в запятые.
   Хайнрих задумчиво потер переносицу и, отодвинув тяжелую гардину, вышел на балкон, нависавший над серым рокочущим морем - вдали мелькали тугие сине-серые паруса штербурских коггов, черные глазастые лодки рыбаков. Чайки стригли пену волн, кричали, настойчиво и гордо. Хайнрих пошарил в поясной сумке и высыпал вниз горсть сухарных крох. Гордость враз исчезла из чаячьих криков. Герцог, нервно перекосив лицо, улыбнулся и плюнул в волны, одна из белоснежных птиц подхватила плевок на лету. Хайнриху стало тошно, и он ушел с балкона, закрыв плотно за собой дверь. Гонец не просыпался, от его храпа звенели бокалы на столике. Хайнрих подвинул столик к трону, налил в веденецкий звонко-стеклянный кубок вина из оправленного в золото графинчика. От рубиновой жидкости пахнуло летом десятилетней давности, жарким и звенящим оружием. Хайнрих возвращался из своего первого похода. Шуршала галька под копытами коней, ветер мягко шевелил серо-голубые перья, украшавшие замшевый берет молодого графа. Отец встречал победителя...
   Хайнрих вздрогнул - храп спящего усилился настолько, что вся умиленность канула в тартарары. Иные мысли, тягучие и неприятные своей неизбежностью, завладели умом герцога. Хайнрих происходил из древнего и честного рода, подарившего Заккату десятка два рыцарей-колдунов, а затем, после явления Чаши, шестерых гонителей нечистой силы любого рода. Почти двести лет герцоги Штербура громили чародейные замки, логовища драконов, горные кланы цвергов. Воевали с буйными и жестокими альбами, охотились на вервольфов и огров. Не только у себя. Род Йовингов готов был оказать помощь любому владетелю, решившему искоренить в своих владениях гнилое наследие древних времен. Хайнрих был седьмым, и ему предстояло стать самым неумолимым гонителем недоброй силы. Хватает на это и желания, и средств. От предков осталось богатое наследство: Штербур с его двенадцатибашенным замком; Логрисбур, черностенный, могучий - в его соборе хранится корона Верховного Короля. Оберегателем ее в давние годы был предок Хайнриха в шестом колене, Йован-Сигвальд. Его меч тоже хранится в Логрисе - длинный и тяжелый клинок, призывающий на помощь владельцу небесное белокрылое воинство.
   А между короной и мечом готово место для Чаши, на алтаре до сих пор сияет вышитая золотом мешковина - знак смирения и благолепия - но Чаша пропала, оставив внезапно этот корыстный мир. Триста лет скрывали ее до этого ледяные стены Рыбачьего Замка, потом явилась она миру в божественном своем сиянии и исчезла... Натянув нос и Йовану-Сигвальду, и дюжине иных претендентов на благословение свыше. На что, однако, рассчитывали? Кто к Ней руки-то потянул - воры и смутьяны! Один пращур чего стоил. Столько крови, сколько он выпил из последнего Верховного Короля, сотня цирюльников за всю жизнь не выпустила из жил. Логрис вот оттягал, взявшись хранить корону. Другой бы и без платы глаз с нее не спускал, а растяпа предок проворонил, и двадцать лет рубились кирратцы и штербурцы из-за железного обруча с двумя рубинами и семью бриллиантами. Корону удалось вернуть. На сорок лет, а потом вновь война, на этот раз с Берстой и Фразиной, а еще через семьдесят лет - с первым Джералом. Однако Штербур выстоял в этих жестоких войнах, попутно избавившись от слабых соседей и сильных вассалов. Герцогство окрепло, раздвинуло границы, охраняемые легкоконными ротами, и стало диктовать свои условия соседям, не успевшим спрятаться под крыло Эбердских Джералунгов. Веденца и Фразина, Эстура и Пард не преминут после смерти Арвендта позвенеть мечами. И к лучшему.
   Хайнрих поднялся, подошел к висящему у окна медно-красному гонгу. Один раз показать свою силу - и этого хватит до смерти. Потом, конечно, снова восстанут. Но есть и кроме этого дела. Колотушка звонко ударила в гонг. Маленький паж в бело-пурпурном камзоле вбежал в зал и преклонил колено.
   - Позови сюда Альбрехта Куцего, да не вздумай его так назвать! Еще сенешаля, начальника порта и господина Эрарда. Да, скажи Шо, чтобы он передал Йовану Семиградцу - я теперь герцог.
   - А он знает! - обрадовался паж и разулыбался до ямочек на щеках. - Он ждет приема. Велите позвать?
   Хайнрих тяжело глянул в улыбающееся личико, потом перевел взгляд на спящего рыцаря.
  
   * * *
   Собравшиеся в тронном зале в строгом молчании слушали, как жужжат под потолком суетливые мухи. Начинать разговор никто не решался, да и не привыкли они советовать своему вспыльчивому государю в таких странных обстоятельствах, показаться же дураком никому не хотелось. Да и кому этого захочется? Двадцать лет выбиваться в люди, гнуть спину в кольцо, недоедать и недосыпать, стиснув зубы, переносить удары меча и королевскую гневную немилость, и внезапно утратить все, что составляло цель жизни - положение, королевское доверие - хорошо, если не достаток и самую жизнь.
   Но молчать тоже становилось рискованно. Так заяц дрожит, затаившись под темно-желтой осенней веткой, гадая, когда выскочить и броситься стрелою вперед: косит то влево, то вправо, подрагивает просвечивающими листиками ушей, а потом стремительно бросается к далекой спасительной опушке, но до самого конца, до разрывающего рычания щелчка челюстей рыжей борзой не знает, заметили ли его, спасся ли он?
   И советники короля Стефана, степенные прелаты, хмурые шляхтичи, толстые, самоуверенные, из стражников да привратников выбившиеся в люди бояре молчали, ожидая дурака, готового принять на себя первый шквал королевского гнева.
   Брови Стефана поползли к переносице, ноздри раздулись, предвещая грозу, левая рука скомкала край парчового одеянья.
   - Ты - король, тебе видней, - поднялся внезапно с места Михал из Стерлицы, во многих битвах рубленный на коронной службе. Сейчас стерлицкий сердитый пан щеголял рукой, висящей на перевязи, и сочным рубцом на подбородке. Советники облегченно загудели. Дурак нашелся. - Но если совета спросишь - скажу. Надо объявить рушение и послать на Перевалы большой отряд. Лучше воеводу назначить толкового...
   - Я не о том тебя, Михал, спрашиваю, - сдерживая гнев, кротко произнес Стефан, - как мне Ляс от набега оградить. Я тебя спрашиваю, почему это все враз к нам пришло, что нам с этим делать! Понял?!! Что вообще делать со всем этим чертовым бардаком, что творится в моей земле! Что творится в нашей земле! Что б вас всех раскорячило... Глаза заплыли, в башке - тараканы, морды - как у свиней! Господи, прости гнев мой, но ты же видишь, с кем жить приходится!
   Все советники, потупившись, выслушивали поток ругательных сравнений, обрушившийся на их покорные головы, кудрявые и прямоволосые, патлатые и лысые, седые, русые, рыжие, черные, стриженые по-полевски - с чупруном, по-кроменецки - под горшок, по-горски - когда волосы срезаны спереди над бровями, а сзади густой копной спадают на плечи. Разные головы. Вот тяжелая, светло-русая, гривастая, с длинными усами и бешено открытыми глазами, венчающая гордую шею и по-львиному могучие плечи коронного маршала Ладомира, прозванного Буйным. Круглая, поблескивающая треугольниками залысин над черными треугольничками бровей, украшенная сплющенным утиным носом и яблочками румяных щек, добродушно-прищуристая голова Томаша Бративоя из Орленца - коронного скарбничего. Рыжая, с резкими чертами лица, тяжелым подбородком и корявыми буграми скул и челюстных мышц, с буграстым затылком и плотно прижатыми по-волчьи ушами, раздувающая ноздри вздернутого меделянского носа песья голова полевского бургграфа Юзека. А еще подрагивающий оселедцем шар головы Дебиша Травницкого, ежино-серая седовласая голова Ежи из Спыхова - королевского дворского, и другие головы, готовые сорваться с плеч за молчанье.
   Стефан тяжело махнул рукой и начал сам говорить, что кому сделать, кому куда поехать, где кому умереть - и все заговорили толково, раздумчиво все понимая и давая дельные, неподдельно точные советы, способные передвигать горы и осушать моря.
   Не было только главного, действительно необходимого указания - как бы все обустроить, почему беспокойство не покидает душу? Стефан мрачнел, советники споро толковали о делах насущных. Венцеслав и Индржих скучали и, пользуясь тем, что отцовский гнев нашел себе пищу на стороне, незаметно играли в кости на щелчки. Когда выигрыш младшего перевалил за дюжину, у входа в залу послышались возбужденные голоса, и в отворившуюся дверь вошли двое, один из которых, несомненно, имел право находиться в зале совета.
   Учитель королевских отпрысков Богумил-книжник являл собой личность замечательную во многих отношениях: высокий, костлявый, с по-верблюжьи выгнутой шеей, одетый в черно-синюю узорную далматику и круглую шапочку с околышем из золотой парчи. Остролицый и пегобородый, он потрясал окружающих велеречивой мудростью суждений и прочими следами образованности. Знал он около двенадцати языков разной степени необходимости для жизни, умел хорошо играть на цитре, псалтири и иных благочестивых инструментах. Иногда во хмелю Богумил впадал в буйство, тряся бородой, дрался с прислугой, бил посуду и рвал свои рукописи. Индржих его недолюбливал.
   Второй вошедший, свежеиспеченный доктор медицины Бартек на совете явно был лишним, на что ему намекнул суровым взглядом сам король.
   Однако, эта тощая долгополая парочка, смущенно топая по палисандровым полам, подошла поближе к трону и Богумил, как старший, начал свое велеречивое обращение к королю:
   - Господин мой, король, позволь принести к стопам твоим скол труда изысканий наших на нивах книгохранилища твоего с этим медикусом, высокодостойным разумом, хотя и не умудренным летопрожитием. Читай, господин Бартек.
   Юноша чуть шагнул вперед и откашлялся, из рукава он достал свиток пергамена, и даже из-за трона Индржих заметил, как плохо сохранилась эта грамота. Края ее были вырезаны по фряжской моде зубами неутомимых мышей, а печать из зеленого воска искрошилась до самого золотого шнурка. Пергамен потрескивал даже в осторожных руках Бартека, привыкшего иметь дело с поврежденной и обветшалой человеческой плотью.
   'Я ухожу, - сказал Бартек глуховатым голосом, и не все сразу поняли, что это он начал читать, - в свой самый опасный поход и, стоя левой ногой в стремени, оставляю своим любимым и непокорным детям три великих совета и наказа. Я не светоч знания, как Синеглазый или Янош, и не успею набраться житейской мудрости Обиды или Хранимира, однако ни в одном бою я не был побежден, хоть и сражался я многократно, и сокрушенные мною не относились к числу слабосильных и беззащитных. Когда мне было пятнадцать лет, я впервые бился с навием и убил его, хоть и сам был рублен по ноге и плечу. Когда мне было семнадцать, я убил своего первого осилка - а до сего дня я схватил руками четырех и убил острым железом четырнадцать осилков. Трижды я сокрушал королей Арапьего острова, сорок девять богатырей я превратил в своих витязей.
   В Злате черный дракон опрокинул меня вместе с конем. Каменный великан раздробил мне щит и сломал два ребра. Рохх с Арапского острова проглотил мой корабль. Но всех своих врагов я одолел.
   Теперь же, на грани ожидающего меня похода я - король Владивой герба Оленя, Властитель Зеленых Полей, Белых Гор и Песчаного Берега, хранитель Золотого Рога, прозванный слугами Великим, а врагами - Бессмертным, предчувствую особость этой своей дороги и оставляю своим сыновьям три наказа...'
   - Cдурели?! - грозно спросил Стефан, и книжник, расцветавший, что мак полевой, испугался и спрятался за спиной медикуса - а тот словно короля и не услышал:
   '...Старший мой сын, Будеслав, слишком суров и не в меру гневен, унаследовав храбрость нашего рода, он легок на битву и, хотя умен, все время прыгает через собственную могилу. Поэтому я повелеваю, чтобы второй мой сын Буймир не искал себе королевства или удела в чужих землях, пока сын Будеслава не станет взрослым и не будет способен воссесть на престол.
   Я знаю, чего я требую и чем заставляю пожертвовать, но я сам стал королем в двенадцать лет, и слуги посмеивались над моими приказаниями, и чаще слушались моей няньки, чем меня. Третий мой сын, Боледраг, может отправиться на поиски удачи, если он сам того пожелает. Вдруг трем орлам станет тесно в одном гнезде.
   Второй мой наказ связан с моими владениями, а не детьми. Пусть тот, кто унаследует мою корону, зорко следит за Великой рекой и Дивьими племенами, скорыми на охоту за славой и чужим добром. Сейчас они разбиты в сотне битв и оттеснены в свои пределы: Волки держат слово в границах Вильцы, Вороны отступили в полынные степи, северные полукровки смирились за Межигорьем, Арапины-волоты платят нам дань и не рискуют грабить земли людей, карлик Амвалис, его Краснобородый брат и Длинная Борода клянутся нам в вечной дружбе; верны слову и не выходят из лесов и гор вилы, самодивы, богинки, лешие и осилки. Фараонки дремлют у моря, черти не смеют хватать живых, дивьи спят. Это все сделано в мои дни, мир дарован силой моих рук и друзей...'
   - Бартек! - рявкнул коронный камерарий Еремия из Терна, бартошеков кормилец и опекун. Медикус продолжал:
   '...Но, если Пастыри вернутся к своим племенам, замирить Дивьих станет большой крови, и поэтому я повелеваю, чтобы дети мои и дети моих детей превыше глаза своего берегли заставы Стражи Перевалов, как называли ее еще до меня - пусть у витязей, берегущих покой человеческих земель, не будет недостатка ни в припасах, ни в помощниках.
   Еще я прошу детей моих найти Графа и призывать его на Совет и на помощь. И это - мой третий наказ'.
   - Дальше ничего нет, - сказал смущенный Бартек, - но господин Богумил считает, что это писано королем Владивоем.
   - И могу доказать это! - быстро вмешался в разговор учитель, - primo, здесь говорится о трех сыновьях короля, двоих их которых зовут Будеслав и Буймир, а именно эти имена приписываются первым королям Славского Королевства и Зеленых Полей соответственно всеми сказаниями и даже варварскими былинами Кроменецких земель. Secundo! Король Владивой, как известно, победил и разорил племена Дивьих, как они себя называют - а мы их зовем нелюдью и немытыми, тем отличая их от себя, фразинов, чужинов и других человекородных творений. А здесь прямо говорится, - и учитель заново прочитал второй наказ Владивоя. - Есть тому и косвенное подтверждение, - он торжествующе воздел руку, и его рукав ополз до самого плеча. - Писавший называет немытых Дивьиими, что говорит о его рыцарственности по отношению к врагам. А всем известно, что Владивой был рыцарственен в высшей степени! Tercio! Писавший сам называет себя королем Владивоем, а на троне Полева не было иного короля, носящего это имя, кроме самого первого Владивоя, чья столица была в Кове, но наместничество в Полеве.
   - Иные же имена, хоть и слабо толкуемые, могут быть истолкованы при должном умении: Синеглазым песни называют последнего короля дивьих Геллора, а Янош - очевидно - легендарный правитель и основатель Друвы, или, как ее называют еще, Драувориса Южного. Оба, как известно просвещенным людям (например, пану медикусу), были современниками нашего короля.
   Тот же, кого советуют искать - к сожалению, фигура вымышленная, однако, есть смысл задуматься над символическим значением этого имени. Итак, что имел в виду король и предок славного королевского рода, предлагая в случае беды обратиться к Графу? Сам я полагаю, что в данном случае имеется в виду некий наместник, вернее - управитель, он же - судья и верховный военачальник некоторой земли, имевшей особое значение во времена правления Великого Владивоя и, если мне будет позволено высказать свое мнение по этому вопросу, я бы предположил, что в виду имеется Полевский наместник королевич Буймир, упоминавшийся уже сын Владивоя...
   - Ну и что из этого? - спросил Стефан еще более грозно, чем в первый раз, и скипетр его, в прошлом - шестопер короля Буймира, угрожающе качнулся в могучей руке.
   Богумил опешил и удивился, вынул из калиты очки, протер их краем мантии, снова спрятал и только тогда обиженно сказал:
   - Пан король велели мне в древних рукописях отыскать средство для наведения порядка в окрестных местностях. Я нашел, что рекомендовал делать в этом случае Владыка Владивой...
   - Не надо его так называть, - заметил камерарий Еремия, - ты короля Владивоя с Пастырями не тезоименуй!
   - Не суть, пан, - величественно отмел возражение Богумил.
   - Вот именно - не суть! - взорвался Стефан. - Если Граф - полевский наместник - на кой мне такой совет? Я сам себе наместник! Гей, стража! В оковы этого любомудра, на хлеб и воду, пока в разум не придет! Кому я детей доверил!..
   - И то ведь, Богумилушка, - покачал седоусой и седочубой головой пан Еремия, - или был на свете пан Граф, или не был. Но уж никак не Буймира так звали. Да и поразмыслив, скажи - ладно, Будеславу велено Буймира на совет звать, а Буймиру кого?
   - Так по-твоему Граф - историчная личность? - продолжал полемику Богумил, рьяно отбиваясь от двух дюжих стражников. - А где он в хрониках, где? Только в этих твоих считалочках остался: 'А кто будет не прав, того пусть зарубит Граф!', 'Кто побежит налево - того возьмет Обида-дева. А кто побежит направо - получит пряники от Графа!'... Не рви мне далматику, профан! Добрый пан Еремия, тяга твоя к сказочным преданиям известна и достойна всяческого уважения, но признать историчность Графа невозможно, не-воз-мож-но! Еще Кузнеца вспомни!
   - С Кузнецом побратался Железный Волк, - сказал Еремия и вызывающе и одновременно скромно - мы, мол, смиренномудрые! - прищурился, - а сын Железного Волка съел Милоша Лютобора! Или и он из сказок? А значит, Граф - не выдумка, только помереть мог, конечно, за триста лет...
   - Но...
   И тут вылез Индржих, он вообще-то не собирался, но мечта о грядущем величье властно взяла его за ухо и поставила перед королевским троном:
   - Дозволь, отец! - внезапно сказал Иржик и встал во весь рост. Цветные лучи солнца, пробивавшиеся сквозь частые решетки витражей, скользнули по его лицу и белому кунтушу, окрасив его в золото и кровь. Что толку в спорах - я поеду и найду или Графа, или его могилу. Если он жив, я позову его на совет, а если мертв - привезу цветы с его могилы.
   - Сядь и не мешай! - грозно сказал Стефан, - Кто из взрослых...
   - Не сяду, пан король! Графа должен позвать кто-то из Владивоичей - не Венцеславу же ехать!
   - Стефанек вырастет и съездит.
   - Я не поеду, - сказал непонятно откуда - может, из-за Бартековой мантии - вылезший Стефанек, - я его боюсь.
   Зал грохнул дружным хохотом, смеялся даже король, весело и буйно, до брызжущих слез и неуместного всхрюкивания. А когда отсмеялись, принц Индржих, заложив руки за пояс, сказал:
   - Можно ли мне выехать на рассвете, пан король?
   - Я не нарушу один завет ради другого!
   Венцеслав звучно откашлялся, недовольный, что его равняют с Будеславом, в безумной храбрости которого все же больше было безумия, но спорить с отцом не решился. Индржих низко поклонился королю и, получив в ответ слабый кивок, вышел из зала.
  
   * * *
   Ночью Индржих сбежал, давясь обидой и гневом, как раскаленными угольями. Беззвучно ступая по волчьим и медвежьим шкурам, устилавшим деревянные полы спальных палат, прокрался королевич в комнату старшего брата. Венцеслав спал, по-детски подложив под смуглую щеку мозолистую ладонь, брови королевича сердито изгибались, а дыхание, вырывающееся из груди, было неровным. Даже во сне гневался старший сын короля.
   Иржик просунул руку под подушку. Венцеслав обеспокоился, но не проснулся, и через краткое мгновение тяжелый бороздчатый ключ, оправленный в серебро, оказался в ладони принца.
   - Оседлай Огра, - велел Индржих разбуженному конюху и сунул парню в руку серебряный грош. Томек заторопился, гнедой скакун, потревоженный среди ночи, озлился, и конюх привычно увернулся от его свирепо лязгнувших зубов.
   Вскоре юный всадник уже мчался по холмам на юго-восток. Южный ветер, гаревой и полынный, мягко ерошил его волосы и дымно-черную гриву коня.
   Догнали его уже у Спыхова два десятка всадников дворцового полка на рослых белоснежных скакунах. Витязи в золоченых кольчугах взяли королевича в кольцо и оттеснили его к шелковому шатру, осененному зелено-золотым штандартом. Рядом с шатром, на высоком сером в яблоках скакуне восседал сердитый король, за его спиной смущенно теребили поводья еще двое всадников: могучий, по глаза закованный в сталь Венцеслав и тоненький, легкий, похожий в своих шелковых одеждах на золотистого мотылька, Стефанек.
   Иржик пожал плечами, вздохнул и, спрыгнув с коня, преклонил перед отцом колено. Стефанек жалобно шмыгнул носом. Ветер покачивал жесткие стебли желтого зверобоя и сухие верхушки трав.
   - Есть хочешь? - спросил король.
   И королевич кивнул, не отводя виноватых глаз.
   Весь вечер они говорили, пили и ели; зажаренная на углях телятина брызгала розовым соком, плескалось в серебре бокалов прохладно-терпкое вино. Ночь, как рачительный хозяин, бродящий по двору - там подобрал оброненный гвоздик, там - пуговицу или щепку, вбирала в свою черноту весь мир. Сладко пахли ночные цветы, шумно вздыхали лошади, коротко перекликались дозорные. Рыжее пламя костра норовило выхлестнуться за выжженный круг, побежать по хрусткой, пересохшей в безумьи жары, траве. Однако роса уже лежала на земле серебряным в лунном свете покрывалом.
   - Не отпустишь Иржика - я сам уйду вместе с ним, - яростно понизив голос, сказал Венцеслав, рука его словно разрубила невидимую преграду, - мне двадцать лет, а в чем моя слава?
   - И я уйду, - пискнул младший, - я третий, мне пора королевство искать.
   - Отец, если я найду Графа, мы выполним волю Владивоя и, может быть, получим помощь...
   - Ты еще слишком молод. Захочет ли Граф выслушать мальчишку? А если его нет, а ты в своей дороге сгинешь? Что мама бы мне сказала? А тебе?
   Королевич шумно и упрямо выдохнул воздух, приподняв голову, взглянул в мрачное лицо Стефана.
   - Она бы сказала - иди и вернись с победой. Или не возвращайся совсем. Она бы сказала - любимый мальчик мой, лучше вспыхнуть, осветив полмира, чем вечно тлеть в серой каминной золе. - Иржик вскочил на ноги, тряхнул ворохом тяжелых кудрей. - Закуешь в цепи - тогда останусь. Пока цепи не изгрызу.
   - Да поезжай ты, заполоха чертова! - спокойно сказал Стефан. - Но как отец твой и король я говорю тебе, рыцарь Белого Ясеня - вернись через год и один день. Если же опоздаешь - лишишься и моей любви, и рыцарской чести навек, Второй Сын Короля. Не спеши. Уедешь на рассвете. Отдохни, поешь... Поговори со мной, любимый мой мальчик.
   Утром, в час, когда рассвет еще только собрался прогонять ночь, были оседланы кони. Иржик обнял отца и вставил ногу в стремя. Сзади подошел насвистывающий Венцеслав, положил руку на плечо брату. Индржих оглянулся. За спиной Венцеслава маячил золотой одуванчик головы Стефанека, глаза у него были красные и опухшие от слез.
   - Держи и владей, - Венцеслав подал Иржику Ратвит, древний и грозный меч, принадлежавший их прадеду. Клинок был инеисто-серым, рукоять сверкала хрусталем и прорезной позолоченной сталью. Ножны из алой шагрени покрывали золотые шишечки. Сопящий Стефанек протянул свой подарок - тонкий и длинный кинжал в позолоченных ножнах. Рассказывали, что давным-давно, раньше раннего, кто-то сумел вделать в рукоятку обломок солнечного луча. Разлетались рукояти, истлевали от жара ножны, но клинок, золотисто-прозрачный и обжигающе острый - был вечен. Пылая, он переходил из одних рук в другие, пока не достался матери полевских принцев, виле Венцевите. После внезапной смерти матери Стефанек вцепился в кинжал, ни на миг не расставаясь с ним - даже спал тогда мальчонка в обнимку с оружием.
   Теперь он протягивал оружие брату. Иржик шумно вздохнул, пожал руку Венцеславу. Брат дернулся - рука, до которой в свое время дотянулась сабля Сокаля Муйговича, все еще болела). Поцеловал Стефанека в мокрую розовую щечку. Еще раз поклонился отцу и вскочил в седло.
   - Помни, - сказал сыну король, - год и один день. Грамоты для тебя - в зеленых футлярах, для Графа - в золотом. Удачи, сынок.
  
  
   ГЛАВА IV. ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧНЫЕ.
  
   - Ты вот что запомни. - Болеслав Крепкошеий, лысый и усатый верзила, уронил на столешницу мозолистую ладонь. - Ты сейчас рыцарь из достойных, хоть и молодой. Если не будешь дурнем - станешь хорошим. Но пока запомни: Венцеслав и Дончил Звонкий Голос лучше, чем ты, бьются на копьях, Марко-королевич - если жив - тебя булавой по пояс в землю вгонит, с сыном Муйга Сокалем в стрельбе не тягайся, с этой Девоградкой, - Болеслав потер обрубок уха, - на саблях не рубись, Вернат Красенский послабее ее, но тебя все равно одолеет. Светозару Остравцу тебе лучше вообще загодя кланяться...
   - А я вообще победить кого-нибудь могу? - заинтересованно спросил Индржих и отодвинул недопитый кубок.
   Тут Хвал Упрямый захохотал, похлопывая себя по коленям, а Болеслав Крепкошеий, хмыкнув, подергал себя за полуседой ус:
   - Можешь. Но кроме тех, о ком я тебе сказал, есть еще воины, которые тебя дымом развеют, если не убежишь. Волчий царь, к примеру, король Воронов, Кощей, Алгар Аррегальский, Граф...
   - Ну, от этого-то я не побегу, - серьезно и уверенно сказал принц, а Хвал снова захохотал.
   Они уже третий день сидели за столом: Иржик, Болеслав, жена его и кормилица принца Катарина, Хвал из Дыкляны по прозвищу Упрямый, сын Болеслава Сташек и местный грамотей Бедржих Синица, притащенный сюда за воротник ночной рубашки буйным Сташком.
   Зачем они это делали, Иржик понимал не совсем. Где искать Графа, принцевы собеседники понятия не имели, как его искать - опять-таки не знали.
   Под вечер у всех стали появляться интересные мысли. Болеслав предложил поехать на поиски вместо Иржика, все разузнать и передать принцу. Королевич на это предложение обиделся. Сташек предложил себя в оруженосцы, и все сначала обрадовались, но потом Иржик высокомерно объявил, что если отец ему оруженосца не дал, так он из воли отцовской не выйдет, и поругался со Сташком до хватания за грудки. Бедржих Синица, впервые попавший в столь знатное общество, хлопал зелено-рыжими пуговками глаз, подливал себе вина из кувшинчиков и пытался вспомнить какую ни-то песню про Графа; уши его горели от стыда за свою никчемность.
   Подумав и поразмыслив, решили все, что королевичу никакой иной дороги, кроме как Графа искать, нету. Что поедет он дальше один (Сташек обиделся), но до Старгорода его будет сопровождать Хвал Упрямый (обиделся Иржик). А уедет он не как пустоголовый крепицкий пан езживал (обиделся Болеслав), а взяв с собой провианта дней на десять, теплый плащ - мало ли что, велико дело - лето! и запасную лошадь, хотя бы до Старгорода. Там тоже, чай, живут не дураки, и сама Катарина оттуда ('А по уму не похоже', - буркнул Болеслав), и какой-нибудь толковый ведун-книгочей, а не этот вот рыжий чижик (Бедржих не проснулся) сможет мальчику рассказать о старом греховоднике. А теперь всем спать.
   Наутро из ворот выехали принц и Хвал; в такт лошадиным шагам подрагивали синий и алый вымпелы на их копьях. Всадники держали путь к Старгороду, могучей крепости, защищавшей южные подступы к столице Зеленых Полей. В переметных сумах Огра кроме охранных грамот, письма к Графу и запасной рубашки теперь лежали: плащ, подбитый лисьим мехом, деревянная миска, кожаный складной стакан, ложка и нож с костяными ручками, всякая мелочь, необходимая для починки доспеха, два больших свертка - один с солеными оленьими языками, второй с пшеничными лепешками. Был еще горшочек с медом, которого королевич стыдился. Его, этот горшочек, втихаря подсунула кормилица - 'побаловать нещечко'.
   Старгород встретил двух рыцарей закрытыми воротами и лучниками на стенах. На крик же Хвала Упрямого воротный начальник ответил, что орать нечего, что ворота будут открыты, когда вернется старгородская рать, и что на оскорбления дыклянского пана он ответит чуть позже.
   Хвал повернулся к Индржиху и предложил переночевать в маленькой слободке в двух верстах от городской стены. Туда и повернули.
   А слободка оказалась безлюдной. Хлопали незапертые калитки. Бродячая собака, облезлая и бесхвостая, катала по дворику пустой расписной горшок. Цветастая шаль с опаленной бахромой ненужно висела на покосившемся плетне, посреди улицы лежал большой перстень с тремя сверкающими камнями. Иржик походя подхватил его острием копья.
   'Ток-ток' - копыта по мостовой, засыпанной палыми яблоками, Хвал Упрямый, оглянувшись вокруг, обнажил меч - в окне домика с развороченной соломенной кровлей шевельнулась цветастая вышитая занавеска, черная кошка намывает лапку на краю колодца. Пустое аистиное гнездо, выставленные гончаром на солнце сыроглиняные горшки, опрокинутый ящик для угля...
   Иржик шумно выдохнул, обернулся к спутнику:
   - Смотри! - из трубы двухэтажного домика, стоящего на слободской площади, поднимался дымок, и двери этого дома не были распахнуты, словно рты зевотой. Заперты они были изнутри, и ставни закрыты на обоих этажах. Хвал спрыгнул с коня, держа в деснице меч наотлет, постучал левым кулаком в дверь. Королевич, не слезая с седла, наклонил копье, чуть отвел назад руку.
   В середине двери открылось зарешеченное окошко, внимательные глаза оглядели рыцарей, дверь отворилась. На пороге стоял старик, седой, как лунь, тощий, но осанистый, в панцире из медных блях на коже поверх льняной белой рубахи, в белых штанах, заправленных в капци, и в постолах. С правой руки его на кожаном темляке свисал увесистый обушок.
   - Погодите, люди добрые, сейчас сыновец мой ворота откроет, коней введете.
   Ворота открыл парень в кожухе на голое тело, но с саблей у пояса, кудри словно из меди кованы, а плоская рожа вся в ржавых рябинах. Улыбаясь испуганно, но радостно, он ввел коней в маленький дворик с крытой коновязью и привязал к медным кольцам, вбитым в столб.
   Старик тем временем пригласил рыцарей в дом. Вошел туда принц первым и попятился: за столом сидят пятеро людей в белой одежде, на столе пустой гроб, рядом стоит дубовая крышка.
   - Входите, входите, гости, - произнесла дряхлая старуха, сидевшая во главе стола, - здесь не прощанье, а лишь ожиданье. Вам найдется здесь постель и ужин.
   Королевич нехотя вошел, почему-то ему казалось, что обещанная постель стоит на столе, а свежеструганное одеяло прислонено к стенке. Хвал был спокойнее. Его почти прямоугольное смуглое лицо с белесыми усами ничего, кроме усталости, не выражало.
   - Садитесь, гости, - пригласила старуха, - беда еще впереди, поешьте.
   - А что у вас тут случилось? - спросил внезапно Хвал, поднося ко рту ложку мучной похлебки. - Как померли все.
   - А так и есть, сынок, - грустно сказала старуха, и слезы побежали по ее темному морщинистому лицу, - ведьма к нам повадилась, злая ламия что ни ночь приходит, пьет кровь из людей живых. Не сладить с ней! Сидим за запорами, а все остальные в иные места бежали, или сожрала она их. Мы бы тоже прочь поехали, да правнучек мой заболел, при смерти лежит. Ему этот гроб стоит. Каждую ночь боимся - сломает ламия двери, убьет нас.
   - Ну, это дело исправить можно, - сказал Хвал и гукнул кулаком по столешнице так, что гроб подскочил. - Бито у меня этих ламий...
   Спать легли в той же комнате. У двери - Хвал, как был - в кольчуге и с мечом наголо - и рыжий дедов сыновец с топором и кистенем. Вдоль окон на лавках - сам дед, его малолетние косоглазые внуки Миха и Тиха. На лавках вдоль глухой стены - бабка да две ее невестки, рыжие, тощие и, наверное, злые. Самого Иржика положили между люлькой с полугодовалым младенцем (бабкиным праправнуком) и умирающим правнуком, длинным костистым тяжело дышащим юношей.
   Иржик решил не спать, а предаться мыслям о даме своей, вынул из ладанки перышко и принялся на него любоваться. Задумался, да не заснул. Только в городе Большой Колокол пробил полночь, как осветилась комната недобрым мертвенным светом. В этом свете королевич увидел, как поднялся, сбрасывая одеяло, бабкин правнук, и чернью сверкнули когти на худых руках; как ржаво-пятнистая рысь прыгнула на грудь Хвалу, но рыцарь отшвырнул ее и вскочил на ноги. Два черных кота вцепились ему в ноговицы, разрывая кольчугу...
   Иржик схватился за рукоять меча, но тут же отскочил в сторону - вокруг ножен обвилась огромная змея. Две лисицы, тявкая, кинулись на королевича. Юноша заорал и выхватил из ножен стефанеков кинжал.
   Луч солнца прожег гнилое сияние мертвых глаз. Мертвяк с воем упал. Лисицы шарахнулись в сторону. Седой филин, только что расправивший крылья, остался сидеть на окне, топорща в ужасе перья. Только змея, блеснув темной зеленью глаз, бросилась к лицу королевича. Кинжал с хрустом вонзился меж сочащихся ядом клыков. Жалобно вскрикнув, ламия метнулась к порогу, но, когда она уже уползала за дверь, ударил ее мечом Хвал Упрямый, и лопнуло звонко брюхо змеи, выпуская всех проглоченных ею.
   В суматохе ламины слуги-оборотни попытались ускользнуть, но Хвал и Иржик убили и филина, и котов, и яростно визжащую рысь, полосующую воздух когтями, и лисиц, и двух зайцев - Миху да Тиху. Мертвец от солнечного света сам доумер.
   Рыцари уже выходили, когда сзади раздался издевательский смех. Младенчик, усевшись в колыбели, хохотал во весь зубастый ротишко:
   - Ничего вы не умеете доделать, адамчики! Вот вырасту - под корень ваш род изведу!
   Тогда развернулся королевич и ударом Ратвита надвое разрубил оборотня вместе с колыбелькой.
  
   * * *
   Ни в Старгорде, ни Кутном Градце, ни в Будловицах ничего толкового королевич не узнал о Графе. Один беззубый облезлый старикашка вспомнил пару приговорок, другой рассказал байку о том, что Граф наведывался к одной молодке из их деревни и, чтобы было подъезжать удобнее, прорубил мечом проход в Колотых Скалах - что на вилинской границе ( это было уж сущей несообразицей, потому что Колотые Скалы разрубил король Владивой, выводя из вражеского кольца свою непобедимую дружину - Индржих это с детства знал, и не старому пню из будловицкой округи столичного пана истории учить). Третий дедок, тоже весь замшелый, поведал королевичу, что настоящего Графова имени черти боятся! Надо всего лишь поймать черта железными клещами, обломать о его бока полсотни железных прутьев, а потом выжечь на лбу графово имечко каленым железом - и черт навсегда людям вредить заречется.
   Деревенский мудрец, попавшийся Индржиху в вилинской глухомани, оказался однокорытником Богумила и битых три часа доказывал королевичу, что Граф есть 'аллегорическая универсалия Меча Господня', или что-то вроде этого, совсем запутал принца и, не усни тот в разгар объяснения, убедил бы витязя в своей правоте. Однако Индржих благополучно проспал все наиболее весомые аргументы многоученого Христорада Ознацкого, а прорывавшиеся сквозь сон замечания об упадке нравов нынешней молодежи, не желающей выслушать умные стариковские речи, королевича только больше раззадорили. В том, что Граф существует, он был теперь уверен хоть до Божьего суда.
   В грабовых лесах горной Вилины, в пущах Кологорья старухи пели принцу страшные старинные песни про Божьих Слуг, говорили, что там и про Графа тоже, но что именно - сами не знали. Индржих горевал, что нет с ним пана Еремии - тот бы живо понял, что к чему. И вот тут-то случилось страшное: как ни гнал своего белоногого Огра королевич, опережали его вести о безумном паныче, старые байки собирающем, и отсыпающем за них злата-серебра без счету. Оживились, узнав об этом всякие прохиндеи, знатоков старины среди тех, кого встречал королевич прибавилось, но несли они уж совсем несусветное, бесстыдно приписывая Графу (мол, покойнику все равно) то подвиги Владивоя, то пороки Кащея Бессмертного, то просто какую-то дурь.
   Королевич понял, что если сам себя не обгонит - кормить ему всех врунов окрестных земель. Поэтому свернул принц с прямоезжей дороги на юг, и в начале августа въехал в ворота Настона, столицы Вилины и Кологорья, издавна принадлежавших зеленопольской короне.
   С тех пор, как набеги девоградских воительниц почти перекрыли сухопутные дороги на юг от Будловиц, настонские каштеляны (как, впрочем, и наместники Злато-Круны и Травника) превратились в почти независимых владык и, если бы не нужда в полевской рати и добровольцах из коронных земель, глядишь, и королями себя бы объявили. Так было при деде Индржиха - Гостемире Упорном, да и при начале правления Стефана - пока молодой король обдумывал, что же прежний властитель делал не верно. Придумал быстро, и - пока сам Стефан вбивал в головы девоградок, чем полевские границы рознятся от прочих - братья короля Боригнев и Шандор налетели на южные воеводства, словно овчарки на овец, и быстро заставили каштелянов пастись там, где велено. После того, как умер два года назад дядя Боригнев, отец поставил травницким дуком Венцеслава, и нынешний каштелян и воевода получил дедово наследство из рук королевского сына. Что силы Настона, впрочем, не убавило.
   Высокий стражник с гербом воеводы Витеслава - 'Тремя Звездами' - на груди проводил северного рыцаря внимательным взглядом и послал передать правителю, что город почтил своим присутствием королевич Индржих, назвавшийся паном Огнедухом из Гвоздна - должно быть, перечитался рыцарских повестей.
   Королевич, не ведая о прозорливости воротника, тем временем уже петлял по узким улочкам, стиснутым высоченными - с седла во двор не заглянешь - глухими оградами из местного темно-серого камня. Раскаленные солнцем стены казались дрожащими, пожухлые листья свисали с гладкокожих яблоневых ветвей - второй месяц не было дождя, и все живое изнемогало от зноя.
   Многие в те дни замечали, что Солнце дольше зависает на небе. Лесные дикие неверы клялись, что лик Витязя гневен, а взгляд устремлен к полуденным рубежам - словно чувствует Огненный Щитоносец приближение своего извечного противника. Подобных историй Индржих наслушался по дороге столько, что стань принц лирником - до смерти бы петь мог, не повторяясь. А на самом деле - жара. Душная и жгучая. От нее зудит тело под войлочной толщей гамбизона, а кольчугу надеть и вообще не хватает духу, даже девоградки в набеги не ходят - берегут лошадей и нежную кожу.
   Немногочисленные полуденные прохожие с ужасом и уважением глядели на рыцаря в тяжелом полевском доспехе (Индржих, блюдя достоинство, только шлем снял и обвязал голову белой мокрой тряпицей), на запыленного громадину-коня под сине-серебряной бархатной попоной, уступали самоубийце дорогу. Улочка - вверх, улочка - вниз; поворот - налево, поворот - направо и жара, жара...
   На крошечном рынке, тающем от зноя под стенами внутреннего замка или, как его называют в Настоне, Купели - почти не было привоза. Мясо протухало прежде, чем его успевали разделать. Рыба - едва только попадала в сеть. На грядках вместо зелени росло отличное сено, коровы доились простоквашей. Сыр, сморщенные прошлогодние яблоки, солонина и сушенина - вот и вся снедь, которую привозили в эти дни в город. А раз селяне не везут ничего на рынок, так они ничего и не увозят оттуда: понапрасну пылится чеканная посуда в лавках медников, выгорают на солнце яркие ленты щепетильников, тютюнником пересыпают свой товар сукноделы...
   В эти томные дни покупают только вино и песни. Под полотняными навесами за длинными столами сидят разомлевшие горожане. Никто не чинится, не чванится - под лавкой не увидишь - кто в сапогах, а кто босопят, а рубахи сейчас у всех одинаково потные. Жарко... Из холода глубоких погребов поднимаются запотелые кувшины: с ними вечера ждать становится легче.
   Принц, заметив особое копошение у одного из дальних столов, спешился, велел тощему, по пояс голому слуге, позаботиться об Огре, подкрепил свою просьбу парой медяков и пошел к сомкнувшимся вокруг слепого лирника горожанам. От раскаленных доспехов королевича веяло таким жаром, что толпа перед ним растаяла и растеклась на две стороны.
   ...В Белогорье путь им закрывала
   Только башня Звонкого Дончила.
   Прискакали орауты к башне,
   Закричали: - 'Эй, юнак отважный!
   Открывай пудовые засовы
   И встречай нас, как своих хозяев,
   Мы разбили войско белогорцев,
   Короля убили и юнаков!'.
   Отвечал Дончил из крепкой башни:
   'Гей, вы, песье семя - орауты,
   Что с того, что вы разбили войско?
   Ночь пройдет - и новое родится.
   Что с того, что короля убили?
   На рассвете сын его вернется,
   Приведет сюда свою дружину.
   Что с того, что умерли юнаки?
   Для того юнак на свет родится,
   Чтобы коршун не летал голодным!
   Я-то жив пока, в высокой башне,
   А пока я жив - ее не взять вам!'
   А в ответ смеются орауты:
   'Жив пока еще Дончил отважный,
   Да убили Негоша-рагозца:
   Шею перерезали кинжалом
   И на пику голову надели.
   Щит его забрал Синебородый,
   Меч достался лютому Сокалю,
   Панцирь присудили взять Диздару,
   Зуку Волчебрату конь достался!'
   Не решился Негош правду крикнуть,
   Промолчал - из гордости - что жив он,
   Что лишь связан колдовским арканом,
   Что кольчуги и меча лишился,
   Что и щит, и конь другим достались
   Не в бою, а легкою добычей!
   Услыхал Дончил о смерти брата,
   Открывал пудовые засовы,
   Выбегал к врагам из крепкой башни.
   Он троих пронзил каленой пикой;
   Пятерых сразил точеной саблей;
   Семерых - тяжелым буздуганом,
   Сокрушил - и сам упал на землю,
   Тяжко ораутами изранен.
   Девять стрел ему пронзили ноги,
   Три копья вонзились в грудь и плечи.
   Сокаль Ораут, собачье сердце,
   Подскочил тогда с мечом к юнаку -
   Что есть сил по шишаку ударил!
   Подбежал и Муйг Синебородый -
   Саблей горца по плечу ударил,
   Разрубил кольчугу, подкольчужник
   И рубаху на плече юнака;
   О ключицу сабля обломалась,
   Лезвия кусок остался в ране.
   Но недолго чванились четбинцы,
   Прилетел король из Камнеграда,
   Словно стаю соколов, юнаков
   Напустил на уток-ораутов.
   Выручил Рагозу и Дончила,
   Гнал, смеясь, четбинцев до Четбины -
   Те от страха и дышать забыли.
   В том бою Дончил лишился шлема:
   Старый Муйг его унес с собою,
   Что бы после чваниться победой,
   Дерзко врать, что победил достойно.
   Да еще юнак лишился брата:
   Вытерпеть не смог позора Негош,
   Убежал он безоружным в горы,
   И погиб, безвестно и бесславно.
   С той поры Дончил без шлема ездит,
   С той поры у матери один он.
  
   Лирник допел, и в медную чашку, стоящую перед стариком, посыпались шуршащие, словно рыбья чешуя, мелкие монетки, тяжело ударяюшиеся о мелочь увесистые серебряные полугрошовики и гроши, и зазвенела, упав поверх меди и серебра, королевичева полукрона. Слепец вздрогнул, услышав золотой звон, вскинул к небу бельмастые очи.
   - Как тебя зовут, дедушка?
   - Белоглазый.
   Теперь вздрогнул королевич, подался вперед, вглядываясь бесстыдно в темное седоусое лицо. Раньше этого длинноволосого и костлявого старца звали Петром из Дуканя, рыцарем герба 'Златорог'. Был он добрым рубакой и славным плясуном, умел и тетиву спустить, и за паненкой приволокнуться с великим вежеством. Весело жил и достойно, да вот схлестнулись в недобрый час дороги дуканьского шляхтича и грозной девоградской царицы Владины. Случилось это еще при деде Индржиха - Гостемире, лет за двадцать пять до рождения королевича.
   Владина тогда особенно горцев трепала, но остальных тоже не оставляла своими заботами. Бревенчатый дуканьский замок оказался на пути одного из первых девоградских набегов. Три дня длинноусый рыцарь с дюжиной слуг не сдавал свою гнилую крепость, а на четвертые сутки - когда длинноногие косатые стервы ворвались сквозь прорубленную стену - пятеро уцелевших защитников ушли через подземный ход к королю Гостемиру.
   Семь лет воевал Петр под знаменем Зеленополья, стал хоругвенным воеводой, пировал не раз за гостемировым столом. За эти годы трижды приходили под стены девичьей столицы мужские дружины, бились бессмысленно о неприступные стены, теряя витязей и веру в себя, и откатывались. Под злорадный девичий визг возвращались с позором в свои земли. После третьего похода (в котором был смертельно ранен индржихов дед) Петр из Дуканя не вернулся в Полев. Во главе полутора сотен витязей с тех земель, что ныне звались Девичьим Царством, хоругвенный воевода начал свою войну. Не раз и не два, окруженный и затравленный, словно зимний волк, рыцарь прорывался сквозь вражеские ряды, уходил за Будловицу или в Настон и, собрав вокруг своей разбитой ватаги новых смельчаков, возвращался в березовые рощи девичьих земель. Разбивал обозы и небольшие отряды набежниц, отбивал пленных. Сплел для своего скакуна сбрую из девичьих толстых кос.
   Сначала многие становились под знамена Златорога, но шли годы, люди привыкли к тому, что высятся над морем белые златознаменные башни Девограда. Да и девинки поугомонились, перестали палить деревни для удовольствия и ходить в набеги ради удали. Уже не 'погань косатая' были для соседей воительницы, а обычное разбойничье племя, навроде четбинских ораутов или там - драконов. Рыцари, конечно, с бабьим войском не смирились, но тоже привыкли, бились уже без глумежу, с вежеством. Петр из Дуканя же словно застрял в древних днях и старых привычках. Сражаясь с привычным врагом, не заметил старый шляхтич, что мир вокруг изменился.
   Прежние соратники его или погибли, или попали в плен, молодые воевали по-своему. Петр остался один на один со своей жаждой мести. В год, когда родился королевич, дуканьский шляхтич, словно медведь-шатун в февральскую вьюгу, бродил по окрестностям Девограда, убивал, грабил, уходил от облав. До глаз заросший седой жесткой бородой, с налитыми от недосыпа кровью очами, отощалый и оборванный, сохранивший от былых времен лишь дорогое оружие да быструю буланую кобылу, такую же худую, заспанную и злую, как хозяин, рыскал Бешеный Петр, как его называли девинки, у ворот вражьей столицы. Лелеял надежду отомстить главной своей врагине. Выжидал.
   Однажды в солнечный июньский день тешилась Владинина ближняя дружина соколиной охотой. Множество всадниц мчалось по холмистой равнине с колчаном и луком у седла, с длиннокрылой птицей на правой руке. Напускали воительницы ястребов и балобанов, сапсанов и мелких дербников, много набили дичи: перепелок и уток, лебедей и длиннохвостых фазанов, жаворонков да журавлей. Много веселья было, много перьев пестрой метелью сыпалось с неба, но быстрее всех и отважней был белый кречет царицы. Когда солнце стало клониться к морю, напустила Владина своего гордого красавца на ширококрылого журавля. Взмыл в небо кречет, но прежде, чем успел он ударить, обрушился на него сверху золотисто-рыжий орел, заклекотал победно и унес царицына любимца в своих железных когтях.
   Щелкнули вдогон звонкие тетивы, шпоры вонзились в лошадиные бока. В погоне отстали от серого жеребца Владины кони ее дружинниц. Одна уже мчалась по холмам разгневанная царица, грозила орлу круторогим луком. И не замечала, что гонится за ней оборванный бородатый наездник на тощей буланой кобыле. К морю улетел орел, к морю скакали серый и буланый кони, к морю спешило солнце. Среди поросших соснами дюн потерял из виду царицу Бешеный Петр и, прокляв свое невезение, зарубил запаленную лошадь. Заря накрыла запад своими крылами и не спешила кануть во мрак. Обезумев от неудачи, прорубался Петр сквозь заросли, падали деревья под ударами окровавленного меча. Вдруг вдалеке послышалось негромкое ржание, и дуканьский рыцарь вновь обрел надежду. Бесшумно ступая, по-волчьи припадая к земле, шел он навстречу своему горю.
   Два коня паслись у края моря - владинин серый жеребец и огненно-красный высокий скакун под золотым седлом, на котором сидели орел и белый кречет. А в стороне от них обнимал тонкий стан царицы могучий витязь в позолоченном лучащемся шлеме и плаще цвета зари над морем. Подумать бы Бешеному Петру, но слишком долго зрела в сердце рыцаря жажда мести. С воплем кинулся вперед шляхтич, замахнулся мечом, и тут витязь повернул голову. Лишь на миг заглянул Петр в очи Солнца и ослеп...
   С того дня и зовут его Белоглазым. С той поры и стали хлебом шляхтича немудрящие песни. Научился Петр из Дуканя узнавать новости из воя ветров и щебетанья ласточек, в слова превращать шелест листьев и тепло летнего вечера, но о его судьбе пели другие певцы...
  
   - Спой мне о Графе, добрый рыцарь.
   - Мне знаком твой голос, мальчик. Ты ведь из Владивоевичей?
   - Я сын Стража - Индржих. Но здесь я назвался иначе.
   - Значит, Второй Сын Короля. Хочешь попасть в песни?
   - Быть может. Если повезет.
   - О вторых сыновьях песен не поют.
   - Сам знаю, - рассердился юноша и гневным взором окинул толпившихся вокруг расхристанных настонцев - не смеются ли? Но те глядели сочувственно, видать, вдоволь наслушались сказок. - Ты мне о Графе спой, ведь просил же.
   - А кто это?
   - А черт его знает! - в сердцах сказал Индржих, - искать его меня послали. Вернее - я сдуру сам послался. Больше месяца уже без толку коня гоняю, два раза уже перековывал, а толку с этого - блохе на сапоги. Вот и ты, добрый пан, о нем ни беса не знаешь.
   - Зато, может, подскажу, где о нем говорить могут. В Белогорье поют многое о том, чего не помнят северяне... Найди там Дончила Юговича, рагозянского бана...
   - О котором ты пел?
   - Его... В нем песни живут, как птицы в поднебесье. Порой такая прилетит, что ее уже и горы забыли, а она еще жива - просто ищет места по нраву. Если он о Графе не вспомнит - есть еще Лавер, чародей из Ковы. В его дворце собраны все книги, которые люди писали в древние годы. Может у него ты найдешь, что ищешь. А может, тебе стоит найти мудреца из дивьих людей. Из них многие помнят еще приход Владивоя. Вийты тоже о многом поведать могут.
   - А где их искать-то! Они же сами сказка, почище Графа. Нет, добрый пан Петр, поеду я на юг. Песни слушать да в хартиях копаться. Может, чего и найду.
  
   * * *
   Так королевич оказался на борту 'Морского Вепря' - огромного трехмачтового судна из тех, которые фряги зовут хульками, а славы южного Взморья - большими навами. И корабль, и его хозяина - рослого и грузного бородача по имени Медиаш Ватошич и по прозванию Корабельщик - Индржих знал еще по полевскому порту - Торуньце. Уже пять лет 'Морской Вепрь' три-четыре раза в сезон появлялся у пирсов северных портов. Выгружал фряжские товары - все больше из Веденцы и Штербура - сукно, дивные тонкостенные стеклянные сосуды; зеркала; неуклюжие на вид, но удобные и прочные доспехи, за последние тридцать лет полюбившиеся зеленопольским панам и сделавшие непобедимой и без того прославленную латную конницу. Да и много чего еще. В Полеве 'Морской Вепрь' загружал свои трюмы льняными тканями, мехами, да медом и воском; кольчугами - их в Зеленых Полях плели как прежде добротно, а спрос на них из-за веденецких 'рачьих' и 'муравьиных' доспехов в самом Полеве упал; прямыми и чуть изогнутыми клинками с клеймами 'Стрженя', 'Комара' и полудюжиной других, не менее прославленных; щитами-тарчами, хитро крепящимися на груди, а не на руке; гремящими на скаку крылатыми шлемами. Да и много чего еще увозил на юг неповоротливый чернобокий хульк.
  
   * * *
   На рыночной площади Друвы, напротив ратуши, катался в пыли огромный металлически полязгивающий клубок. Горожане, косясь, обходили его стороной, опасались, как бы им самим не оказаться на земле. Наконец пыль несколько осела, полязгивание прекратилось и стали видны двое юнаков в запыленных доспехах. Одним из них был друвский богатырь Марко-Королевич, вторым - недоброй славы Сокаль-ораут. Собственно, он (как Марко потом оправдывался) и драку затеял, морда четбинская. Королевич сам сперва обалдел, когда смутно знакомый воин крикнул ему: "Защищайся!" - и, размахивая узкой кривой саблей, кинулся в драку. Горцу ничего не оставалось, кроме как тоже взяться за меч. Добрых полчаса Марко и четбинец рубились, перепрыгивая через столы торговцев, опрокидывая ящики с товарами, раздирая дорогие ткани. Потом сабля ораута разлетелась в куски от страшного удара Королевича, но ловкий, как кошка, четбинец успел метнуться под ноги Марко, и через миг оба витязя, гремя доспехами, покатились по земле.
   Теперь они лежали, злобно поглядывая друг на друга и торопливо отплевываясь от пыли, набившейся в глотки. Первым заговорил ораут:
   - Чего пялишься гадюка горская? Отъелся на друвских харчах, пустобрюхий!
   - Не твое дело, песий сын, - отпыхиваясь, огрызнулся Марко. - Будет меня еще всякая сволочь спрашивать.
   - А что, кормили плохо? - не унимался четбинец. - Понимаю, черта лысого такую тушу прокормишь. И зачем ты, бедняга, сюда приехал ?
   - На лица человеческие посмотреть, а то три года вокруг одни четбинцы.
   Доругаться витязи не успели, чьи-то крепкие руки вцепились в них и подняли на ноги.
   - Ну, голуби, - сказал приветливо Томаш Гребень, - сами в Ратушу пойдете, или вас на руках нести?
   Встретивший юнаков в Ратушном зале бургомистр Друвы Бартош Снега-Не-Допросишься был человеком, в сущности, не злым и в молодости сам не дурак был подраться, но урон, который юнаки нанесли торговцам, оказался слишком велик, чтобы упустить возможность припугнуть Марко. (А вдобавок залучить на службу городу еще одного могучего витязя).
   Бартош почесал свой костлявый подбородок, подвигал брезгливо сложенными губами, шевельнул бровями и веско и благородно (насколько это было возможно) произнес:
   - Зачем прилавки поломали? Товары попортили?
   Марко непочтительно хмыкнул. Он давно убедился, что произнесение высокопарных речей никогда не входило в число талантов бургомистра; вот считал он здорово - это да.
   - Отвечай, - Бартош запнулся. - Почему вы подрались?
   Юнаки переглянулись. Собственно, драка началась из-за того, что Марко полез с поцелуями к какой-то рыжей и смачной дивчине, а она стала отбиваться (как был свято уверен королевич - в шутку). Ораут не стерпел, что горец к красавице пристает, и полез за нее заступаться. Так все было на самом деле, но впутывать в разбирательство девицу не хотелось, мало ли что. Врать тоже не хотелось, вдруг противник опровергнет. Витязи тяжело вздохнули, пожали плечами и выразительно понурились.
   Бартош ждал. Взгляд его крупных черных глаз перебегал с одного разбойника на другого. Стоят. Елейное раскаяние словно стекает с лиц и жирными пятнами расплывается по мраморному полу. Вот мерзавцы.
   Наконец, Сокаль незаметно толкнул Марко в бок и омерзительно честным голосом произнес:
   - У нас просто с горцами война.
   - Угу, - подхватил Марко, - мы сводим старые счеты между нашими народами.
   Бартош не поверил, но на всякий случай понимающе кивнул, а потом назвал сумму убытков, причиненных купцам и городу, честно в войне этой соблюдавшему нейтралитет. Ораут, звякнув чешуйчатым панцирем, ополз по стене и попросил повторить, твердо уверенный, что такой убыток не смог бы нанести и полк подвыпивших волотов, ворвавшихся в город на своих носорогих свиньях. Марко же к названной сумме отнесся равнодушно. Королевич уже смирился с тем, что его жалование, лет этак за пять, полностью ушло на уплату вир за разные оного Марко развлечения.
   Бартош Снега-Не-Допросишься довольно поджал губы и заявил, что ежели ораут Сокаль не способен заплатить свою часть долга, то он должен на выбор: или отправиться в долговую тюрьму - или поступать на службу к вольному городу Друве. Сокаль подумал, похмыкал, позагибал пальцы и выбрал службу. Тем более, шепнул он горцу, этому городу и в самом деле необходим защитник. Марко сердито фыркнул и наступил необходимому защитнику на ногу. Богатыри стали пихать друг друга плечами. В конце концов дело едва опять не кончилось дракой.
   Когда юнаки вышли из Ратуши, солнце, как им показалось, скорчило им такую рожу, что само испугалось и спряталось за синие волны. Настроение витязей от этого несколько улучшилось и они, наконец, удосужились рассмотреть друг друга. Роста юноши были примерно одинакового, но кряжистый Марко выглядел ниже, русые волосы, прямо срезанные над бровями, сзади падали ему на плечи, темно-синие глаза смотрели решительно и дерзко. Чуть вздернутый короткий нос, твердые яркие губы, подбородок с чуть заметной ямочкой, - в общем, Королевич был похож на всех славов, скуластых и загорелых, что издавна поселились в Белогорье.
   Сокаль был гибче и легче Марко, хотя в плечах, пожалуй, не уже, черные крутые кудри беспорядочно ниспадали на лоб и щеки витязя; огромные черные очи, в которых затаилась легкая грусть, как звезды мерцали на девичьи нежном лице. Когда ораут сердился, в глазах его вспыхивал холодный огонь, соболиные брови круто сходились на переносице, нервно раздувались ноздри прямого тонкого носа.
   Друг другу юнаки не понравились и, приласкав друг друга надменными взглядами, разошлись. Ненадолго.
  
   * * *
   К своему удивлению, за долгие дни плавания королевич почти подружился с хозяином 'Вепря' и его белоштанной командой: сплошь друвянами, с косичками на затылке и в синих, по моде, рубахах. Особенно же с долговязым рулевым по прозвищу 'Чужеморец'. Откуда привязалось к Рэгу-матросу это имечко, рассказал за стаканчиком винца Медиаш.
   Дюжину лет назад мелькнул у друвского пирса невероятный корабль: на трех мачтах по дюжине парусов, окна на корме в три этажа, по борту - в три ряда. По научному - Фата-Моргана. (В Веденце купец один объяснил - он, пока за ум не взялся, был схоляром, учился на любомудра). А как растаял этот красавец, против ветра уйдя на юго-запад, выполз на пирс парень: длинный и тощий, из одежды одни исподники, пальцы в кровь ободраны, ногти обломаны: не шутка - на полторы сажени вверх влезть по гранитной стенке. Подобрала его морская сторожа, смотрят - из вещей при горемыке только тяжелый нож в проворваненых ножнах, да медный крест на волосяном гайтане. По-человечески этот худощавый и скуластый парень не понимал, ел жадно - другие и вчетвером столько не съедят, сколько он в себя закладывал. Благодарил истово, но без слов - дрожащей улыбкой и частыми мелкими кивками.
   Сперва сторожники, грешным делом, собирались своего недоутопленника в рабство продать, но пока Рэг в товарный вид, пришел, к нему уже привыкли и продавать жалко стало. Потом он по-славински заговорил, имя свое назвал, сказал, что был матросом на той громадине парусной. Дескать, не чаял уж и выбраться оттуда, да повезло в лунную ночь сигануть за борт.
   Хорошо говорить научился - только ругался невпопад, как морской сторожник. Через год уже многие знали рэгову историю - что, мол, явился парень с чужой земли, да из чужого моря. Так и повелось - Чужеморец, да Чужеморец. Иные еще 'фригой' звали, это по-полевски - 'фряг', но он на это сердился и морды бил. Первый кулачник на все побережье! С двух ударов, небось, быка положит.
   Был такой шкипер - Стрез Поладич, он Рэга заприметил, пригляделся как тот на баркасе кормчит и пристал к десятскому из морской сторожи: чего парня хамсу потрошить заставляешь? Пусти его, дескать, со мной - рулевой прирожденный! И ушел Чужеморец в море на стрезовом 'Шкуродере'. Когда Поладич разорился, да чертей потешил - в петлю влез, Рэг перешел на 'Петуший Гребень', потом - на 'Пегую Собаку'. Теперь вот у Медиаша третий год штурманом ходит, первейший кормчий на все Взморье, но зовет себя, дурень - матросом. Ходит в отрепьях - хозяина позорит и себе жизнь портит: давно отхватил бы себе какую шкиперскую дочку, либо вдову. Если бы купил новую куртку...
   Сам Чужеморец тоже нередко болтал с королевичем - особенно пока корабль шел прямым курсом от Травника к Друве. Объяснял морские приметы и береговые, только корабельщикам известные знаки, называл водяную пеструю живность. Сирену с рыбьим хвостом показал. Медиаш, опознавший в юном рыцаре Огнедухе законодателя полевской моды, не препятствовал рулевому развлекать королевича. Первые сыновья что - они правят, лицом королевских дворцов делаются вторые - им подражают, их пытаются превзойти. Короля превзойди, попробуй - будешь потом свою куртуазию крысам в темнице демонстрировать.
   Много рассказывал Рэг королевичу о Друве, высокостенной, кипарисной, не похожей на остальные города взморских славинцев-гудускан. Улицы Хозяйки Побережий не вились прихотливо и беспорядочно, словно спутанная бечева, нет, словно натянутые струны, аж звенящие от своей прямизны, сходились они к Ратушной площади. Тесным был этот город, сдавленный каменным кольцом с тремя разрывами-воротами, негостеприимный к чужакам, но принявший в себя самого отверженного из одиночек этого мира.
   -У меня там есть дом, рыцарь. Полдомика, дворик на шесть шагов, шелковица в углу. Там сейчас черно от ягод. Ребятня обжирается и пакостит, ветки ломает, а сколько ягод падает вниз, на желтые тесаные плиты... Жарко. От раздавленной шелковицы пахнет дешевым горячим вином. Мухи над ней жужжат. А в доме - очаг, над ним - котел и чайник медный. Перед уходом я их начистил. А в очаге лежат приготовленные поленья и щепки, а над огнищем в нише - кресало, и кремень, и трут.
   А главное - знаешь что? То, что я туда возвращаюсь. Открываю дверь не тем ключом, что в кармане - беру у соседки. Страшная такая старуха и злая, нос у нее - хоть корыто им долби. Я нарочно оставляю ей ключ - чтобы ждала. Ты пока не ведаешь, как здорово плыть и знать, что не вечно под ногами будут дубовые доски, киль, вода и земля под водою. О-ох, как я скучал по возвращению! А теперь меня ждут мой дом, ключ и ведьма-соседка.
   - А друзья? А то и женись еще, пан Рэг.
   - Мне и этих хватает. Если еще чего-то на суше прибавится, я и выйти в море не решусь. А друг один у меня есть. Буговук, его на улице звали Белобрысым. Но он тоже дома не живет, связался с разбойниками и волками, его уже десять лет зовут Друвским Изгоем. Так что он ждет меня с моря, а я его - из лесов. Иногда он заходит, иногда я встречаюсь с ним. - Веки Рэга приопустились, пряча насмешку в глубине глаз - за встречи с другом с тех пор, как Буговук назвался Вилгисом, Медиаш платил рулевому отдельно. - Но все это не важно, рыцарь. Важно, что у меня есть место, где лежат мои рваные рубахи - ими можно мыть пол, и я счастлив.
   Иногда Рэг пел - по славински или на своем языке, тогда палубная братия сходилась послушать, иногда бросал свой страшный нож в мачту - дразнил хозяина. Как-то между делом научил королевича вязать хитрый узел - такой, что чем больше дергается связанный, тем туже становится веревочная петля. Рассказывал о друвской битве, о новом городском богатыре.
   На семнадцатый день Чужеморец стал неразговорчив, высматривал что-то с носа хулька и, наконец, заметив, успокоился и встал к штурвалу. Через два часа показались из синевы верхушки двух башен, запирающих вход в Друвскую гавань.
   На третий час пополудни закачался 'Морской Вепрь' у высокого причала, прижался смоленым бортом к береговой надежности. Индржих свел по трапу ошалевшего от морской качки Огра, отказался под благовидным предлогом - 'Где я у тебя, пан, коня пристрою!' - от гостеприимства Чужеморца - и пошел вместе с Медиашем на постоялый двор 'Яношев дар'. Медиаш всегда останавливался здесь, в прохладных комнатах второго этажа, а с его поклона и королевичу место досталось.
   До поздней ночи чистил юноша скребницей коня, растирал его горячим вином, по волоску разбирал спутавшуюся гриву. Потом скинул пропотевшую одежду, велел постирать, а сам влез в постель и сладко проспал до следующего вечера.
  
   * * *
   В корчме, провонявшей рыбой и морем, за кружкой дрянного пива тянулись к Рэгу-Чужеморцу просящие лица:
   - Расскажи!
   В поганых трюмах купеческих калош, валясь от усталости на пол, бормотал кто-нибудь:
   - Рэг, расскажи!
   Звеня серебряным смехом, прижимались грудью к плечу Рэга разбитные девчонки из портовых притонов:
   - Рэг, расскажи!
   А Рэгу что, Рэг расскажет, только смеяться и пугаться будет не он. Ладно?
  
   Над этим морем еще закат,
   А над другим - рассвет,
   Кости свои, как колоду карт,
   По утрам тасует скелет.
  
   Шагает по мостику капитан,
   Чернея глазниц пустотой.
   Волна, как скалы Друвы, крута,
   Зовет на вечный постой.
  
   Но сдохнуть суметь - это надо уметь,
   А этим смерть не грозит.
   И корчат рожи бледной луне
   Пятьдесят костяных образин.
  
   Они по ночам ложатся спать
   Средь хрупких скелетов крыс,
   А капитан начинает опять
   Искать направление на Мыс.
  
   Кому-то приснится родимый дом,
   Кому-то звездная высь,
   А эти бредят страшным судом,
   Что оборвет их жизнь.
  
   И если корабль какой волна,
   Как щепку швыряя, кружит,
   Спешат туда, скользя по волнам,
   Тех подбирая, кто жив.
  
   Кричит капитан: "Выбирай, чертов сын!
   (А выбора, в общем, нет) -
   Или назад в забортную синь,
   Или на службу ко мне!"
  
   Но иногда ведь и у судьбы
   Собьются пальцы с ладов,
   Тогда превращается мертвый корабль
   В игрушку размером в ладонь.
  
   Эту игрушку пригнал западный ветер в гавань Друвы. Подлетел вверх кораблик-ладошка, и огромное трехмачтовое судно пришвартовалось к причалу. Тогда Рэг и сиганул в осеннее море с борта.
  
   И если хочешь выжить - дождись
   Часа, когда прилив,
   И прыгай в воду, спасая жизнь,
   И, может быть, будешь жив.
  
   Рэгу что, он расскажет, только пугаться и смеяться он не будет. Потому что не проклятья неслись ему вслед с палубы проклятого корабля!
   Исподлобья, из-под бровей глядит на окружающих Рэг, скверная перевернутая улыбка растягивает тонкие губы:
   - За капитана Бродячего Корабля и его команду! Ну?! Пейте!
   И пусть тот, кто не выпьет, пеняет только на себя, хмурый Рэг-Чужеморец поднимется из-за стола и с перекошенным злобой лицом подойдет к обидчику. А потом в дело пойдут ножи.
  
   * * *
   По приморским городам слухи, даже (или тем более) самые нелепые, мчатся со скоростью ветра. Например, сейчас вся эта до хребтов просолившаяся, вечно пьяная матросня клялась своими гнилыми парусными развалюхами, будто молодой герцог Хайнрих собирает за морем флот. Для чего? За отца мстить южанам и полевцам. Войска у герцога, вроде, неисчислимое множество, и все они яростны и суровы. Никому пощады не будет...
   Рэг сдул пену с пива, брезгливо пригубил, пожевал сухой, как дерево, хвост соленой рыбешки, но ничего не сказал.
   Хозяин его, Медиаш Корабельщик из Травника, насмешливо покивал головой и сказал, что если кому Хайнрих и страшен, так это не Друве с ее жалкими доходами и не Зеленопольскому королю с его грозным войском, а Травнику и Волчину - городам богатым и пользующимся вниманием у заккатцев. Так что нечего болтать что попало, пусть лучше Рэг про Бродячий Корабль расскажет.
   В другой бы раз все бы на рассказ Чужеморца, как мухи на мед накинулись, но теперь, когда Медиаш оскорбил Друву!.. Драка началась нешуточная, головы затрещали...
   Коренастый Медиаш бил направо и налево пудовыми кулаками, сердито пыхтел, вышибая зубы; круша ребра, размахивал скамьей синеглазый горбоносый волчинец - размахивал, пока не двинули его сзади кандальным браслетом по голове. Рэг со своей кружкой скромно отступил было в уголок и не спеша потягивал пиво, но вдруг кто-то мимоходом въехал Чужеморцу в челюсть. Рэг рассвирепел, и через миг его длинные жилистые руки замелькали в гуще драки. За кого драться, матрос не понял, но удары наносил со смаком.
   Первым от Чужеморца пострадал Медиаш, карий глаз купца мгновенно заплыл, и вспухло, синея, левое ухо. В сутолоке драки кое-кто уже взялся за ножи, и более-менее мирные люди торопливо поднимались по ступеням и исчезали в сутолоке улицы. Как только запахло смертью, Рэг с Медиашем тоже выбрались из трактира. Корабельщик прижимал к глазу фальшивую полевскую монету и расспрашивал своего матроса, не заметил ли он, кто дал хозяину в глаз. Рэг хмуро пожимал плечами, левая щека его была порезана, и сквозь пальцы нет-нет - да и прокатывалась красная капелька.
   На улицах тоже было шумно, все куда-то бежали, спешили и орали. Рэг поймал за ухо пробегавшего мальчонку, спросил.
   - Богатыри из луков стреляют - кто лучше! Пусти, дяденька, а то все места хорошие займут, пусти!
   Рэг отпустил мальчишку, посмотрел на хозяина. Медиаш сердито блеснул здоровым глазом и пошагал по направлению к причалу, злобно ругая Друву, и людей ее, и пиво.
   Рэг послушал, весело кривя губы, засунул руки в карманы и, насвистывая, пошел, загребая башмаками пыль, туда, куда бежали все. К городскому выгону. Вдали недовольно мычали прогоняемые слугами коровы.
  
   * * *
   Марко и Сокаль стояли рядом, но между ними словно проходила невидимая прочная преграда. Огромные луки упруго подрагивали в могучих руках, тускло мерцали доспехи, белели перья на стрелах Марко, алели стрелы Сокаля. Витязи ждали. Наконец, Лавер Брюхан, старшина чародеев из Ковы, поднял руку. Заскрипели, завыли турьи рога черных луков, словно всем весом повисая на тетиве, качнулись назад юнаки и сорвались, торопясь в небесную синь, две сверкнувших на солнце стрелы.
   Впервые без злости глянули витязи друг на друга, но тут же отвели взгляды, сердито поджали губы.
   - Пятьсот у Сокаля!
   - Пятьсот пятьдесят у Марко! - донеслись с берега крики, и тут же еще две стрелы свистнули в воздухе, уносясь в дальнюю даль.
   - Семьсот у Сокаля!
   - Шестьсот пятьдесят у Марко!
   Гомонил народ, обсуждая выстрелы, верещали обрадованные поводом девицы, свистели счастливо ребятишки, сквозь бестолковый шум слышался сердитый звонкий голос. Какой-то бородатый растрепанный парень на маленькой чубарой лошадке пытался проехать сквозь орущий народ. Рэг исподлобья насмешливо глянул на него. Через друвскую толпу и пешком-то не очень пролезешь.
   Витязи вновь подняли луки, вновь заскрежетали рога, но пронзительный звон прорезал гомон толпы. Короткое копье, обкрученное звенящими цепочками и увешанное бубенцами, рассекло тетиву Сокаля и с треском расщепило верхний рог лука Королевича. Марко оторопело выпустил лук и потянулся к булаве. Сокаль, словно окостенев, смотрел туда, откуда примчалась сулица. На бледной щеке ораута набухал, сочась кровью, рубец от хлестнувшей по лицу тетивы.
   Шум на мгновение смолк, и тогда наконец всадник на чубарой лошади, не выпуская из рук вернувшееся копье, махнул через головы стоявших в первом ряду и вздыбил коня рядом с богатырями. Серо-желтые глаза всадника сверкали нескрываемой яростью. Голос звенел от злобы.
   - Играетесь!? В Кове навь! Богатыри, чтоб вас... !
   Рэгу показалось, что он уже где-то видел этого сердитого юношу, но додумать матрос не успел. Толпа закричала, заметалась, чародеи стремительно проносились сквозь давку, вскакивали в седла и мчались на своих изящных тонкошеих скакунах на юг. Два рога взревели одновременно: сипло и грозно звучал рог Марко, отчаянно-звонко заливался рожок Сокаля. Богатыри созывали ополчение.
   Никто в суматохе не заметил, куда девался вестник беды, увидели только облачко пыли на южной дороге - но может ее просто взвихрило ветром. Скоро и пыль осела.
   Рэг присвистнул и хлопнул себя ладонью по лбу. Этот парень был здорово похож на Вилгиса, Друвского изгоя. Только волосы всадника были намного темнее, и железной короны Вилгис не носил.
  
   * * *
   Разбудили Индржиха громкие кличи под окнами, частый перестук копыт, бряцанье оружия, ругань. Королевич завернулся в простыню, громко зевая, подошел к окну, выходящему на Ратушную площадь и увидел там обычную предпоходную суматоху: строились десятки и полусотни, сотники проверяли оружие и снаряжение, сквозь строй, ломая ряды, скакали опоздавшие, стремясь занять свои места. Чуть в стороне от суматохи возвышались две могучие фигуры на огромных конях. Богатыри сердито глядели на сутолоку.
   В дверь постучали:
   - Пан рыцарь, не угодно ли завтракать или ужинать? - спросил добродушный мальчишеский басок.
   - Принеси одежду, если просохла, - приказал королевич, - а если нет - неси завтрак сюда.
   - Пан даже умыться не успеет! - сказали из-за двери, и тяжелые башмаки протопали стремительно вниз по лестнице.
   Индржих снова подошел к окну. Ряды на площади выровнялись. Во главе сотен закачались пурпурные знамена, на пиках развернулись пестрые треугольники флюгарок, в Друве на заморский лад называемых гофаннонами. Богатыри выехали вперед, и конница Друвы короткой убористой рысью устремилась к Напольным воротам.
   Дверь отворилась после короткого стука, круглолицый парнишка с едва пробивающимися рыжеватыми усиками принес отглаженное и заштопанное добро королевича, помог благородному пану одеться:
   - Там, вельможный пан, в зале уже все готово, господин Медиаш заказали. Говорили, господину рыцарю задерживаться недосуг - ему в Кову скакать с утра, так пусть все готово будет. Но сейчас можно не спешить пану, Кова в осаде - вот рать с площади пошла на подмогу.
   - Так. У ваших Богатырей кони быстрые?
   - Как птицы!
   - А у ратников?
   - Хорошие кони, четбинские да рагозянские.
   - Тогда успею поесть, проводи, пожалуйста, - и уже спускаясь по крутой, с резными балясинами перил, лестнице, - а кто на Кову напал? Орауты?
   - Нет, пан рыцарь, чудища какие-то неживые. Навроде как из Дикого Заречья.
   - Ага, ну тогда скажи, чтобы через четверть часа мой конь оседланный стоял у крыльца, и щит мой к выходу принесешь. Хочешь грош для понятливости?
   - Благодарствую, пан.
  
   * * *
   Битва за Кову надолго сохранилась в человеческой памяти. Давно и кости того, кто сочинил песнь о ней, истлели в кургане под Травником, и имена героев ее позабылись. Но время от времени, взглянув на окровавленные битвой холмы, на раскинутые руки мертвых витязей, кто-нибудь скажет:
   - Вот и под Ковой так было, - и замолчит, гадая, так было или страшнее и кровопролитнее была сеча, отгремевшая много лет назад. Нету давно сахарно-белых стен Ковы, ее островерхих, парящих в небе башен, подковного звона белогривых скакунов. Заросли орешника и плети дикого винограда скрыли почернелые обломанные клыки развалин.
   Дождь ли хлещет, размывает ли талая вода склоны холмов, ржавые наконечники копий и стрел выплывают наружу сквозь песчаные волны, а то и череп вдруг забелеется сквозь густое зеленотравье, или блеснет червонное золото перерубленного вместе с запястьем браслета. Лиха была та сеча...
   - Сокаль, держись оплечь! - крикнул Марко, вонзая шпоры в бока коня, - Размечем этих и под стенами развернемся!
   Сокаль, гикнув, завертел пику над головой. Три сотни друвян, все в пластинчатых панцирях и высоких шеломах, на очелдаренных конях, склонив копья, ударили на черные шатры, разбитые перед воротами Ковы.
   Звонкими медными голосами пропели о набеге трубы вражьего стана, и навстречу друвянам двинулись невесомо легкие, тонкостанные воины в алых одеяниях, перетянутыx золотыми поясами. Чуть коснувшись стремян, мертвоглазые навьи плавно взлетали в седла. Черные волны волос, словно крылья, взметывались у белых лиц. Мгновенье, и их по осиному гудящие стрелы сорвались с коротких сильно изогнутых луков и застучали, зазвенели по дереву щитов и стали доспехов, по налобникам крутошеих коней.
   Закружились сабли и палаши, рассыпая сталистые искры, захрустели под копытами мелкий щебень и тела поверженных. Плечо в плечо, огромные и веселые, скакали богатыри сквозь ряды врагов, и тяжелые мечи их рассекали зараз и всадника, и коня.
   Друвяне сшибались с мертвоглазыми. Озверевшие скакуны вгрызались друг в друга и в ноги наездников. В тесноте было не размахнуться, и в дело пошли ножи и кинжалы. Их широкие и кривые клинки кромсали тела, с хрустом продирались сквозь сталь под ребра. В оружие превратились и боевые рукавицы, и наручи, крошащие лицевые кости.
   Обезумев от жары, валились с неба бурые стервятники, не различавшие уже живых от мертвых. Когти и клювы рвали клочья кровавого мяса.
   Рать друвян рвалась к золотым воротам Ковы сквозь бурлящее багровое море, где рыбами были клинки, а водорослями - волосы мертвецов, где бьющиеся тела заменяли волны, а застывшие глаза - блестящий жемчуг. Кольчужная пена искрилась на кровавых волнах, и словно гранитный волнолом возвышались в буре сечи Богатыри Друвы. Кровавые брызги пятнали их лица и латы.
   То возникая среди мелькавших клинков, то снова погружаясь в алый сумрак сражения, плыл сквозь багрянец брани высокий рыцарь в синем плаще. Его гнедой конь сокрушал вороных легконогих скакунов, а отливающий серебром меч со свистом рубил тонкий шелк, скрывавший тела навьев.
   А у самых скал, что венцом окружали долины Ковы, сражался еще один витязь, пылающим клубком скатившийся с горного склона и вихрем ворвавшийся в сечу. Двуручный меч, золотой от полуденных лучей, дымился свежей кровью, и тела черноволосых громоздились вокруг неведомого бойца. От его завывающего клича взбесившиеся вороные скакуны сбрасывали своих наездников. Золотые запястья сверкали на отсеченных руках мертволиких воинов, и шары длинноволосых голов катались под ногами юнака.
   В кольце окружавших Кову скал плескалась кровавая мутная лужа, солнце жгло ее своими злыми лучами. Клинки уже не сверкали, залитые кровью по рукояти, а живые устали. Пот стекал по бровям, выжигая глаза, от тяжести оружия лопалась кожа и рвались белые сухожилия. Хрипели спотыкающиеся смертные кони, белая пена хлопьями покрывала поле боя, поднимаясь до бабок скакунов. Смешавшись с кровью, она порозовела; и казалось, что земля усыпана яблоневыми лепестками, в груды которых падали, раскинув руки, навсегда уставшие от битвы.
   Мертвая рать теснила живую. Витязь с двуручным мечом отступал под натиском спешившихся мертвоглазых, ловко подставлявших под его удары стальные круги щитов. Гнедой конь вынес из сечи поникшего в седле рыцаря, изрубленный плащ лентами струился по лошадиному крупу.
   Остатки друвян, не более полусотни воинов, сомкнулись в кольцо, драгоценными камнями в котором были Марко и Сокаль, могучие воины на сильных скакунах. Лица их уже исказила усталость, многочисленные раны покрыли одежду кровавыми пятнами, зазубренные мечи все реже опережали взмахи вражеских клинков, и левая рука Сокаля повисла, отягощенная щитом, утыканным стрелами.
   Марко вонзил шпоры в бока Шарца и протрубил в рог. Старый сигнал горских королей промчался над вершинами скал, ударился о небесную твердь, гремящими осколками разлетелся над миром. Не переставая трубить, Марко ворвался во вражеские ряды с бешенством медведя, громящего пасеку, и подобно этому зверю, изжаленному сотнями алых пчел, не выдержал боя. Ослепленный потом и кровью, пораженный жалами бесчисленных стрел, Марко обеими руками вцепился в луку седла, и Шарц, чьи пежины стали багровыми от крови, бесился в толпе навьяков, из последних сил спасая своего хозяина.
   Стремительным оленьим прыжком Байрактар перенес своего седока к Королевичу, ораут своим телом заслонил обессилевшего Марко, но вскоре и сам ослабел. Длинная пика, пронзив кольчугу, ударила Муйговича в правый бок, и, сливаясь с его криком, загремел боевой клич ворвавшейся в долину пестрокольчужной конницы. Опережая свое войско на три перестрела, мчался русокудрый юнак с саблей в левой руке и булавой в правой. Дорогой доспех его блистал золотом и алой финифтью, белогривый Дориян звенел бубенцами сбруи.
   Черноволосые, оставив обессилевших друвян, в зловещем молчании развернулись навстречу рагозянской дружине. Тогда Дончил запел, и песня его подобно удару звончатой плети, разорвала угрожающую тишину.
   Горцы обошли вражью рать с правого крыла и ударили в палаши, отгоняя черно-алую толпу к выходу из долины, к разомкнутому на западе скальному гребню.
   Марко-королевич с трудом приподнял гудящую, истомленную шлемом голову. Справа и слева от него грудами лежали тела людей и лошадиные туши. Сквозь алые одеяния и шелковистые черные шкуры уже начинали прорастать бело-сахарные хрупкие кости, оружие навьев рассыпалось ржавой трухой, и только бессмертное золото поясов и браслетов мягко светилось в лучах августовского солнца.
   Сокаль, откинувшись в седле, жег глазами красные струящиеся спины исчезающих за холмами навьев. Рука его скользнула к опустелому колчану и устало повисла.
   От ворот крепости рысью спешили сотни полторы всадников на золотистых лошадях - все воинство Ковы. Лавер Брюхан скакал впереди, обнаженная кривая сабля его нестерпимо блестела на солнце.
  
  
   ГЛАВА V. ДОЛЖНИКИ.
  
   По окровавленной земле победители шли, стараясь держаться подальше друг от друга. Только весело пыхтящий толстяк Лавер подбегал то к одному, то к другому, то к третьему, заговаривал по-хозяйски дружелюбно со всеми, но натыкался лишь на высокомерные взгляды и каменное молчание богатырей.
   Высокие и широкоплечие, в изрубленных доспехах, витязи искали знакомцев среди убитых, сопели и отводили глаза один от другого. Горделивые и сильные, они уже какой год враждовали насмерть. Между Сокалем и Дончилом была кровь, между Дончилом и Марко - былая обида, и даже опьянение победы над общим врагом не могло их заставить забыть старые распри.
   Сокаль же чувствовал себя вдвойне виноватым: все же Янчула-капетан был дончиловым родичем, и хоть убили его, когда Янчула выполнял Марекову службу (и за дело), но получилось, что Сокаль посодействовал убиению уже двух Дончиловых родственников. Чувство самосохранения шептало орауту, что разумнее всего было бы сейчас приложить янчуловым шестопером по рагозянской голове и, плюнув на долг Друве, уносить ноги в Четбину, под сильное крыло отца. Однако честь и гордость недовольством своим заглушали голос разума.
   Дончил со своей стороны так же не проявлял открытой враждебности к Сокалю, зато опасался Марко, - ведь бегство королевича из дому во многом было связано с дончиловой удачей на турнире. Но ведь в те далекие дни Марко был на три года моложе и вдвое поуже в плечах.
   Горский принц же опасливо косился на обоих. Дончил мог напеть отцу, где скрывается беглый наследник, а Сокаль - вот он снесет сейчас голову рагозянину, и Марко придется уже не в шалость, а насмерть схватиться со своим гордым соратником и соперником.
   Черные мысли пригибали к земле богатырские шеи, сводили нервной судорогой могучие плечи. Клинки мечей шуршали, ерзая в ножнах, стрелы, дрожа, бились в колчанах. Брюхан видел все это и уже начинал волноваться. Пока воеводы по полю бродят - друвяне братаются с рагозянами, а поссорятся вожаки - и на кровавой равнине защелкают зубами две разъяренных собачьи своры.
   Придерживая что-то левой рукой, подскакал к Марко друвянский десятник:
   - Воевода, не нашли мы рыцаря того. То ли его мертвяки с собой уволокли, то ли конь унес. В одном месте трава окровавлена да примята, но вокруг голый камень - следов не найти. Только это подобрали, - десятник показал обломки досок, обитых синей посеченной кожей, - Вроде как полевский щит побитый, знамень на нем тоже северный, - серебряный лист, навроде ясеневого.
   Лавер внезапно нахмурился, подозвал коновода и, наскоро извинившись и пригласив богатырей с дружинами на пир, на удивление проворно вскочил в седло...
   В этот миг к Дончилу подлетел одноглазый рагозянин на чегравом коне:
   - Капетан! Нигде нет пешца с двуручным мечом. Только на южном склоне остались кровавые следы и дыры в земле, - будто кто-то шел, опираясь на меч. Двое наших поскакали по следу, должны догнать!
   Брюхан, уже развернувший лошадку к городу, подпрыгнул в седле, как дергунчик:
   - Дончил, гони гонцов, сам скачи, - спасай этих безумцев! Они погнались за Огненным Волком!
   Звонкий Голос засвистал в три пальца, словно коршун, взлетел в седло Дорияна, но Сокаль опередил Рагозянина. Серой молнией пролетел Байрактар, звякнула о стремя ораутская сабля, и четбинец, крикнув через плечо:
   - Между мной и Волками нет крови! - умчался в горы.
   Дончил попытался последовать за ним, но жилистая, словно из дуба резаная ручища Марко вцепилась в узду Дорияна:
   - Не езди, Донча, если там Волчий Царь - мы с тобой ратникам не защита, из-за нас он и им глотки порвет, а ораут их, глядишь, уведет.
   Дончил гневно привскинулся в седле, но потом кивнул, закусив губу. Вэргис из Планины едва насмерть не уходил Звонкого Голоса, а в бою Белошкурому Волку с Огненным не тягаться.
   Мрачно и неспешно въезжали в город воеводы, но тем веселее звучал гомон их витязей, которым час назад еще угрожала смерть. Золотые браслеты блестели на остриях копий и, лишенные чародейской безмолвности, звонкие, словно бубенцы, пророчили веселье и разгул победителей.
   Столы гнулись под тяжестью угощения. Быки и бараны, целиком зажаренные на вертелах, вареные осетры и стерляжья уха, маковники и кулебяки, засахаренные орехи и рассыпчатая, тающая во рту халва, а чтобы в глотке на пересыхало - прохладное рубиново-красное друвянское вино, густое, словно бычья кровь, камнеградское, золотисто-пряное рагозянское, травяно-зеленое пенистое ковенское, крепкое как воловий хребет приречанское, медово-сладкое и неудержимо хмельное златокрунское, загадочно-враждебное, пронизанное пузырьками веденецкое, развязывающее языки розовое логринское - и пахнущий цветами и травами, напоенный солнечным жаром, одурно сладкий безмерно коварный кроменецкий мед.
   Для захмелевших на высоких террасах дворца Лавера готовы были шелковые постели, прохладные и мягкие, провалившись в которые уже и не захочешь вставать до утра. И прекрасные прислужницы готовы были позаботиться об усталых героях.
   Во главе стола сидел Лавер, по правую руку от него, прямой и строгий, восседал Дончил, по левую вольготно развалился Марко. Рядом с Королевичем пустовало место Сокаля - ораут как ускакал в погоню за Огненным Волком, так ровно сгинул. Отгремели победные здравицы, скрылось за морем солнце, слуги внесли светильники. Марко Королевич поднялся со своего места, вознес к небу сверкающий драгоценными камнями узорчатый кубок и возгласил вечную память сложившим головы в Ковенской сече.
   Грохнули, отлетая, скамейки, - друвяне, горцы, чародеи вскочили на ноги, и в наступившую тишину залы внезапно вошел Сокаль Ораут, за его спиной весело лыбились двое рагозян. Дончил вздохнул облегченно и залпом осушил свою чашу.
   ... Долго шумствовал пир, много выпили, много съели, много орали и хвастались. Но все это забылось. И ссора Дончила с Сокалем забылась, и как звенели их столкнувшиеся сабли, и побратимство троих богатырей - о нем словно бы заново узнали под стенами Травника - тоже тогда позабылось.
   Осталось в людской памяти только кровавое безумство Ковенской сечи. Позднее были битвы и кровопролитнее и беспощаднее, но не было Дончила из Рагозы, что бы сложить о них песню.
  
   * * *
   - Радо, смотри - юнак!
   - Должно, из под Ковы конь вынес.
   - Надо помочь парню.
   - А конь подпустит? Гляди - как упырь щерится. И копытища, что гири пудовые. Размозжит, как забесится.
   - А юнак помрет? Идем, конь умный, подпустит.
   ... Всадник словно врос в седло, голова в тяжелом шлеме, испещренном росчерками лезвий, склонилась на грудь, черные стрелы, во многих местах пробившие кольчугу, торчали ежиными иглами, меч на стальной цепочке свисал почти до земли. Щепки - переломленные ребра щита - изорвали синюю кожу, стальная оковка зазубрилась свежими глубокими заусенцами.
   Горцы подошли осторожно, курчавый седой Радо с трудом высвободил ноги рыцаря из стремян. Стоян разжал пальцы, стискивавшие рукоять меча.
   - Стрелы со всех сторон, как класть будем?
   - Давай пока на левый бок. Они, похоже, неглубоко вошли - кольчуга северная, толстая.
   Радо кривым ножом разрезал завязки шлема, затем - ремни стягивавшие ворот кольчуги. Шлем сняли легко, отерли с бледного лица пот и кровь, подивились юности парня и стали снимать кольчужную рубаху. Вот с ней пришлось повозиться. Зубреные наконечники стрел намертво сшили кольчугу с гамбизоном, острия их впились в живую плоть. Выдернуть их было невозможно, и когда, расстегнув пояс и боковые скрепы, горцы-планяне стали стягивать доспех вместе с гамбизоном, острые наконечники резали белую, незнакомую с загаром кожу, оставляя за собой кровавые ручейки. От боли рыцарь пришел в себя, застонал, кривя побледневшие губы, распахнул огромные, черные, полные боли глаза.
   На нем не было ран, если не считать порезов, оставленных остриями стрел и дюжины кровоподтеков, пятнавших бока и бедра, но каждый мускул его онемел от усталости и каждая жилка дрожала, готовая лопнуть. Освобожденной от доспехов грудью, воспаленной пересохшей глоткой, втягивал рыцарь в себя знойный, полный пыльцы воздух и хрипел, и сплевывал кровь.
   Потом резко приподнялся на локтях и внимательно оглядел своих спасителей. Радо был кудряв и сед, в левом ухе носил плоскую серебряную серьгу с потускневшей жемчужиной; над левой его бровью нависала бурая бородавка и, волнуясь, он начинал теребить ее култышками пальцев. На шуйце у него были наискось срублены три пальца: большой чуть ниже ногтя, а указательный и средний - по второй сустав. Рваная рубаха планянина была чистой, пока он не взялся возиться с раненым, из-за кушака торчала блестящая бронзовая рукоятка кривого ножа. Овчинная безрукавка и черная войлочная бурка, на которую уложили раненого, похоже, помнили лучшие времена.
   Второй был моложе, стройнее, улыбчивее; плохо зажившие шрамы бугрились на шее и правой щеке. Следы ран на лице юноша укрывал прядями каштановых кудрей, но ничто не смогло бы скрыть его кривой шеи, вывернутой набок порванными сухожилиями.
   - Вы, господин, откуда? - спросил Стоян и поднес к губам рыцарю чашку с кисловатым кваском.
   - Из Полева...
   - От это да! - восхитился Стоян. - А побил-то тебя кто?
   - Заткнись, Станко, ясно - эти страшноокие на вороных конях. Берись за бурку, понесем его в село.
   - Сам пойду.
   - Лежи-лежи! Доспех на коня навьючим, а тебя донесем. У тебя вон синяки на ребрах - вдруг легкие отшибли? Исхаркаешься.
   Они поднимались по крутой хрустящей осколками гранита тропе, тяжело дыша и лоснясь от пота. Через четверть часа впереди показались широкие ворота, набранные из дубовых брусьев и окованные черным грубым железом. Заскрипев, ворота отворились, несколько парней в черных байданах и с тесаками у пояса, опираясь на копья, стояли у створок и щурились на солнце.
   Рыцаря уложили на кошму под навес, обложили валиками, набитыми овечьей шерстью. Несколько молодок в ветхих платьях засуетились вокруг него, травяными отварами стали промывать раны, развязав завязки, сняли с головы кожаный подшлемник, и золотистые, мокрые от пота кудри тяжелыми волнами упали ему на плечи. Индржих, стиснув зубы, терпел болезненную возню вокруг себя и, пытаясь отвлечься, рассматривал место, где оказался волей случая.
   Хоть Радо и назвал Нову-Планину селом, в ней было от силы полсотни халуп, сложенных из булыжников и крытых дерном, подходящих скорее собакам, чем двуногим, сотворенным по образу и подобию. По случаю жары можно было ждать, что снедь хозяева готовят на улице, но не было возле хижин ни печек, ни кострищ. И только над той развалюхой, где грели воду для королевичевых ран, воздух дрожал от жара, и тонкие сизо-прозрачные струйки дыма тянулись сквозь дерновые пласты и волоковые щели в стенах, и таяли уже на высоте человеческого роста.
   Люди, шатавшиеся среди домов, были, в основном, оборваны и полуодеты, на руках многих белели шрамы от звериных клыков. И смотрели, как собаки, потерявшие хозяев и дрожащие в предчувствии приближения дребезжащей живодерной повозки. Скрипят колеса, лязгают шкуродерные ножи, кровью и псиной смердят холщовые фартуки, а скулящие псы, поджимая хвосты, прижимая к голове уши, трусливо щерятся и прячут наполненные слезами глаза.
   - Жалко нас, полевец? - Радо присел рядом, затеребил бородавку, - Вижу - жалко. Сдохнуть бы - да смелости нет, да еще пискуны вот... С чего родятся, бедолаги, на что их Бог плодит? В этом году зерна почти не собрали и винограду не соберем, разве на горсть изюма. Ни хрена, ни редьки здесь не растет, на камнях-то. С охоты живем: шкуры на просо меняем, турьи рога - на железо. Загнали нас, рыцарь, затравили! Осень навалится, снова травить станут...
   И опрокидывая чашу горестей перед внезапным, единственным за многие годы гостем-чужаком, вытянул из души своей Радо Старый - которому не было еще и пятидесяти - историю бедствий, с землей сравнявших былое счастье планян.
   Пятьдесят лет назад стояло между Друвой и ораутской Четбиной село Белая Планина. Обычное село, из тех где счастливые смеются, а обиженные плачут, размазывая слезы и сопли рукавами холщовых рубах. Жила в этом селе красавица Краса, сирота и колдуньина внучка. Сватались к ней и баны и жупаны, из дальних земель даже приезжали юнаки и богатеи искать ее руки; но никому не дала она согласия - хороша была девка, да переборчива, а силой брать за себя девицу из ведьминского дома кто посмеет? Отстали. А тут эта красуня гордая вдруг невесть от кого родила пащенка. Зеленоглазого, светловолосого, и, поговаривали, от рождения зубастого.
   Тыкали в Красу пальцами, что греха таить, и сукой за спиной называли, но многие и обрадовались - глядишь, станет девка посговорчивей, а красоты у нее только прибавилось в те дни, глазищи прямо светились.
   Сыночка же ее, ублюдка, сразу невзлюбили, а когда Краса померла, словно роза увянув в одночасье, и остался Вэргис вдвоем со своей прабабкой, ведьмой Боженой, соседи своим детишкам и бить его разрешили, и собаками травили... Только собаки его боялись и любили - не трогали.
   Когда Вэргису двенадцать лет стукнуло, он уже как звереныш от людей шарахался и злой стал, как волк, в драках зубами грыз других мальчишек. Однажды в неделю поднялся ветер с запада, выл три дня над горами, и приволок с собой чужака. Такого невысокого, крепкого парня в безрукавке из волчьей шкуры и с длинным мечом. Вэргис как раз тогда Радо лупил, поймав за околицей, а взрослого увидев, кинулся наутек и перебежал дорогу возвращавшемуся с охоты местному владетелю, жупану Ставру, - тоже, к слову, из Красиных женихов.
   Жупан по ублюдку - плетью. Мальчишку как кубарь завертело, да и коню под ноги, Радо аж заорал от страха, а чужак молча нырнул вперед, выдернул упыреныша из под самых копыт, зыркнул на лошадей, и те словно повзбесились. Вздыбились, визжа, и в разные стороны, как куры от ястребиной тени, сиганули. Ставр не только плетью махать умел - бока своему жеребцу изодрал чуть не до кишок, но развернул-таки его и погнал за колдуном. Догнал. Радо видел, как взметнулся над русой головой узорчатый клинок палаша, и как с жутким бульканьем развалился на две половины мордатый усатый жупан. Еще его левая рука не выпустила поводьев, еще не покренилось грузное тело, но правое плечо вместе с головой, подлетев, упали в придорожный бурьян. А навстречу гостям и слугам Ставра пошел, жестоко оскалясь, русоголовый чужак с окровавленным мечом на правом плече, и по взрытому песку дороги поволоклась за ним взъерошенная волчья тень. Коней удержать никто и не попытался.
   Радо и Вэргис прижались друг к другу, словно родные, забившись в бурьян зажимали ладошками дрожащие рты. Оборотень, волкодлак был пришелец... Только бы не заметил.
   Зашуршали стебли, раздвигаясь, страшное лицо сверкнуло звериным оскалом:
   - Детеныши, здесь где-то женщина одна живет - Краса. Как ее найти?
   Ответил Вэргис, сверкая глазами под стать волкодлаку:
   - Умерла мама.
   Чужой отступил на шаг, нахмурился, пристально вглядываясь в разбитое мальчишеское лицо. Потом подхватил сына Красы на руки:
   - Не кусайся, волчонок. Ничего себе - отец отчебучил! Какое наследство осталось! Ну и как зовут тебя, братец?
   Потом эти двое шли через все село к Божене, и Вэргис говорил, говорил, говорил, а люди захлопывали двери, прячась от яростных глаз Волкодлака. И только собаки, никогда не обижавшие Вэргиса, заходились отчаянным, визгливым лаем, не решаясь вступиться за маленького друга...
   В тот же вечер волки окружили Белую Планину и повыли немного, нагоняя ужас на пригорян. Потом волки ушли, а страх остался... На следующую ночь в селе никто не сомкнул глаз, и на следующую тоже. Тоскливый, тягучий вой перекатывался между домами, выворачивая душу и заставляя рыдать от ужаса. На пятый вечер отец Радо, доведенный до отчаяния, выскочил с топором на околицу. Никого не было, лишь ветер играл опавшими листьями, а вой все не смолкал, и не было на земле места, чтобы укрыться от него. Волчьи глаза звезд насмешливо полыхали в черном осеннем небе.
   Наутро люди ушли из Белой Планины. Переселились на новое место, а через десять лет, когда вошли в мужской возраст ровесники Вэргиса, узнали планяне, чьего ублюдка травили собаками.
   Из дальнего изгнания вернулся Огненный Волк, царь Серого Племени, вернулся огнем и мечом отмщать горцам Белогорья за пролитую в давние дни кровь. Ужас навел он на все Приречье, а плечом к плечу с Царем Волков сражался светловолосый и зеленоглазый ублюдок Вэргис, сын Железного Волка, вожак западной волчьей стаи.
   Только краем глаза заметил Вэргис знакомые лица - и отыгрался за все.
   Немногие уцелевшие скрылись в горах, боялись даже охотиться, жрали коренья да желуди, а Волки, для которых человеческий год не длиннее недели, нет-нет да и вспоминали о своих должниках, и чем дольше длилась месть, тем строже спрашивали долги.
   ... Индржих слушал в пол-веры: для него и Волчий Царь, и его подданные-оборотни были чем-то из далекого прошлого, когда на печах ездили и пекли непоседливые, болтливые колобки, когда черти с крестьянами судились за вершки-корешки, а Солнце мешком ловили. Грешным делом подумал полевец, что от нищеты и бедствий рехнулся Радо и валит на оборотней проделки обычных серых четырехлапых бродяг, о которых королевич уже наслушался баек по дороге в Друву.
   Через неделю раны Индржиха подзатянулись: Владивоев род живуч и лукав по-кошачьему; словно запасную жизнь за собою возят Владивоичи. Планяне с королевичем носились, как с ясной пуговицей - коня начищали до рыжего лоска, заштопали гамбизон и намет; кузнец грубыми кольцами стянул прорехи кольчуги, заменил посбитые в сече заклепки на панцире, но планяне не сумели найти или сделать основу для рыцарского тарча, и обтянули синей кожей обычный овальный щит из каштановых досок и тонкими гвоздиками приколотили к его середине вырезанный из оловянной пластины ясеневый лист.
   В уплату за гостеприимство королевич высыпал в корявую ладонь Радо остатки отцовского золота, подарил Стояну перстень с бирюзой, лекарке Анне - свое ожерелье, и на девятый день после битвы под Ковой покинул Нову-Планину.
   Еще и трех верст он не проехал, как вдруг перебежал ему дорогу огромный пестрый волк. Индржих разозлился и сплюнул через левое плечо. С севера дул холодный порывистый ветер, над перевалами темнели сизые пласты тяжелых дождевых туч. Осень, туманная и промозглая, вторглась в Горное Королевство.
  
   * * *
   Чад горящего масла и клубы ароматного пара, заполнявшие кухню, сизыми пластами вползали в залу с ее низким, ребристым потолком и грубой, красно-белой росписью на стенах - лопушистые цветы, круглорогие туры на вершинах треугольных гор, широкомордое, довольное солнце в неровных зубцах коротких лучей. Сидящие за тремя небольшими, человек на восемь каждый, приземистыми столами, посетители кухонный запах за неудобство не считали. Укрывшись за стенами корчмы в один из последних жарких дней ранней осени, они галдели и накачивались терпким вином: погонщики и охранники купеческого обоза, утомленные пятичасовым переходом; двое хмурых юнаков со знаком королевской четы - золотым львом - на груди полукафтанов; перекусывающий хлебом и сыром местный лесоруб; хромой, с обвисшими угреватыми щеками и лоснящейся лысиной крестьянин из Торницы - из одежды на нем были рваные штаны на обжеванном учкуре, да битая молью шапка.
   Когда торничанин, пошатываясь и хватаясь за стены, вползал в корчму, его встретил одобрительный хохот, и погонщики, видимо, давно с ним знакомые, потеснились, давая пьянице место. Торничанин тяжело плюхнулся на край скамьи, оперся локтем на угол стола и, выкатив глаза, жалобно попросил:
   - Тома, налей хоть пол-стаканчика. Сдохну.
   - Не проси, Мичо. - сочувственно, но твердо ответил кривоногий корчмарь Тома Радонич, - И поистратился ты, да и не велел тебе вина давать. Ты же в столицу собирался сегодня.
   - Ну дай, дай! Ну пол-стаканчика! Ну, пожалуйста, ну дай! Ну ради отца-матери! А деньги - что! Деньги у меня есть.
   - Ты же на кафтан копил,- напомнил Тома, однако рука его уже потянулась за кружкой.
   - Плевать! От гроша не убудет. Лей, Тома!
   - Ну смотри.
   - Не траться, - внезапно сказал сидевший за отдельным столом, что стоял на возвышении у окна, высокий молодой витязь. Он приехал за час до полудня, привязал своего коня к коновязи и, цепляя плечами косяки, а головой притолоку, ввалился в гудящий сумрак корчмы. Был витязь чужаком, откуда-то с севера, то ли приморянин, то ли полевец - длиннолицый, рыжеволосый, большеротый. Если бы он не выглядел весьма воинственно - от дерзкой улыбки до золотых шпор запыленных дорогих сапог - с ним наверняка бы начали задираться, но так местные только выпили за его здоровье, выслушали ответную здравицу, и больше особого внимания уделять не решились. Юноша поэтому коротал время в обществе жареной бараньей ноги, приправленой уксусом, перцем и чесноком и кувшина красного вина - Тома не был любителем разнообразия и всех поил одним и тем же (правда, разбавлял по-разному); нескольких плоских хлебцев, и пропотевшего подшлемника, брошенного на край стола. Теперь вот рыжий внезапно заговорил:
   - Не траться, раздели вино со мной.
   Взгляд Мичо внезапно стал осмысленным. Сорвавшись с места, торничанин подбежал к столику и жалобно глянул на корчмаря. Тот сунул кружку в руку служанке:
   - Отнеси ему. Может, опять все пропьет...
   Мичо выпил - как опрокинул в колодец, рухнул на табуретку и неуверенно потянулся к хлебцу. Витязь состругнул ножом с кости последнюю розовую полоску жаркого, положил на хлеб. Потом обернулся и крикнул:
   - Хозяин! Неси сюда брынзы и насади на вертел пару цыплят.
   Корчмарь угукнул, подтверждая заказ, покосолапил проворно на кухню, засуетился там, подгоняя служанку и поваренка.
   Тем временем Мичо оживал, расцветая, но поскольку пил он беспробудно месяца полтора, то опьянел быстрее, чем отступило похмелье и, перегнувшись через стол, горестно сказал гостеприимцу:
   - Вижу - ты человек душевный, заступись хоть ты за меня! А то эти только смеются, да спаивают меня.
   - Ну что ты врешь, что ты врешь! - звонко закричала белокурая красотка-служанка, только что принесшая второй кувшин вина к столу чужеземца. Сверкая голубыми глазами, она подскочила к Мичо и, подбоченившись, обрушила на него поток брани, - Ты же сам здесь побираешься да набиваешься на жалость, второй месяц не можешь уйти, все напиваешься, как поп на Пасху. А теперь тебе еще и виноватые понадобились?!
   - Не голоси, милая девица, - скрывая улыбку промолвил витязь, - дай человека послушать.
   - Человека? Тьфу, а не человека! - дернув плечами, служанка развернулась так быстро, что ее синяя юбка взметнулась чуть не до колен и, подхватив опустевший кувшин, убежала на кухню, провожаемая восторженными взглядами поклонников.
   - Она все врет, врет она, господин хороший! Я от бедствий до жизни такой дошел. Вот слушай, я не вру - все подтвердят. Мы из Торницы подати везли. Вдруг на Динорском перевале нам на встречу мужичина с дубиной. Морда - во! - Мичо показал на намалеванное солнце, ширины в нем было с аршин. - Кулачищи - во! На плечах хоть коло пляши. ' Стой, - вопит, - репоеды! - (это на нас-то!) - Граблю вас всех!'. Ну, мы народ привычный. Стой - так стой. Дубина - во!
   Хватает, значит, этот громила с телеги окорок, пшена мешок, и прочь топает, обратно в горы. Старшой наш, Юлеш Зубощелк, даже опешил, кричит вдогон:
   - Эй, парень, грабить-то будешь когда? Недосуг нам!
   А тот в ответ:
   - А что, пряники есть?
   А пряников не было, не везли - так разбойник этот дал Юлешу по голове и улез куда-то наверх, только кусты затрещали. Мы постояли немного, думали - вернется, но Бог миловал. Дальше поехали.
   День едем - никого. Вдруг наутро Янек Колтун за водой к речке спустился - а там на таких плоских валунах головы лежат - вроде козлиных, но рыла, как у свиней. Лежат, значит, глазами хлопают и болболочут неведомо что... Ну, мы наскоро погрузились - и ходу оттуда. Одной беды вроде избегли, но тут новая подоспела. На закате того же дня ворота в горе открылись, и из них как карлики полезут! Ростом - во, в локоть!
   Отобрали у нас два бурдюка с вином. Вот ты - человек бывалый, знающий, скажи - откуда в Белогорье карлам взяться? Ну, откуда? Они же Бог знает где на севере живут! У нас их сто лет не видали!
   Зубощелк наш присмирел, уже не храбрился, все на небо посматривал.
   После карликов понятно кого ждал. Дождались. Летит один такой... Брюхо как у супоросой свиньи, глазки жиром заплывшие, чешуя мхом заросшая, приземлился на дорогу, подбоченился, крылья расфуфырил:
   - Здорово, - кричит, - мужики!
   Ну мы ему тоже, - мол, здорово, коли не шутишь. А он, замшелый, и говорит так с ехидцей, - Мареку-де королю жратву-то везете?
   - Ну да. - говорим.
   А он опять так, глумливо, королю, мол, еды не надо, у него, говорит, дочка есть, а вы, ребятушки, заворачивайте, дескать, по вон тому ущелью к пещере моей. Если за два часа управитесь, говорит, жрать вас не стану.
   Тут наконец - стук-лязг-гром - юнак какой-то прискакал. Проворный такой, ладный, башку дракону оттяпал саблей и к нам поворачивается. Мы его благодарить двинулись, фляжки раскупориваем, а это - Мать Честная! - ораут! Причем всем ораутам ораут! Сокаль - сын Муйга Синебородого!
   Отобрал все деньги, что нашел, зубощелкову флягу оловянную, и уехал, гад голозадый, песни распевая. Нет, погоди, не перебивай! Лучше еще налей. Благодарствую. У Травской излучины, где семь дубов на одном корне, что-то - 'фр-р-р... бряк!'. Юлеш с коня - шмяк! А из-за дубов вываливает Огненный Волк. Копье - в сажень, улыбка - в аршин, а вокруг его сволочи-прислужники, тоже, понятно, не с мухобойками.
   - Слава! - глумятся, - Добрые горцы нам харч привезли!
   Эти уж все подчистую забрали, в одних исподниках оставили. И куда нам было податься, Юлеша похоронивши? С кистенем на большую дорогу? Обозы на пшено грабить? Я и решил к королю пойти, за правдою!
   - Вот и идет второй месяц - пьянь грязная! - донесся из кухни звонкий выкрик. Мичо икнул обижено, допил кружку и боком шлепнулся с табуретки. Тома, ругаясь, поволок его к выходу, полежать на прохладце.
   - А Волки действительно расхрабрились, - горько усмехнулся один из королевских дружинников, - Янчулу небось они распотрошили, не орауты.
   - Покойник сам дурак был, - прости, Господи, - заметил второй, черноусый и смуглолицый, как волот. Он сидел, вольготно привалившись плечом к стене и поигрывал дорогим ножом. - С прошлого года было понятно, что Серые его найдут - с тех пор, как мы на Разломах прихватили стаю Медуницы. Они как раз там резали отару этого... косого, ну как его? О! Джюрашка! Правильно, Джюры-косого отару. Нас - полста верхами, да сам Янчула, а их дюжины полторы, пешцев само собой.
   Думали - порезвимся. Мы - в намет, а они выть, да бить из луков. А луки у них известные - за два людских перестрела оленя бьют насквозь. Кони от воя пересказились: ржут, хрипят, мало за ноги не кусают. Их - плетью, а они волчком, да ходу оттуда. Их шпоришь, а они слезами плачут.
   Пока спешились - Серые уже в Разломы ушли, а наших пятеро на травке улеглись. Янчула говорит: сейчас в Разломе задавим, у нас - сорок луков, у них - дюжина, и бездоспешно они. Задавили... Три часа на каждый шорох стреляли, еще троих своих потеряли, а насчет ихних потерь, - так чего полегче спроси. А стемнело - они ушли. Сами знаете, как волк ползет сквозь траву, хорошо если уши успеешь заметить. Ну, мы одного и заметили, гнали до Зары, там упустили, а за это время или сам Медуница, или кто-то еще из его шайки прикончил наших часовых и прошелся по раненым...
   Нож чернявого со стуком вонзился в столешницу. Загудел, дрожа, клинок, закачалась над столом бирюзовая рукоять.
   - Ты мне утварь не порть! - сказал заслушавшийся было корчмарь и недовольно добавил, - Велико дело - Серых не побили! Их после Милоша Лютобора никто не бивывал, да и сам король - царствие небесное! - на их клыках помер!
   - А говорят - не умер король! - дровосек зажевал левый ус и, пригнувшись, шепнул совсем тихо, - Один мужик из Стрельчи рассказывал, что Серые Милоша Черным продали, и теперь за Вильцей на короле нашем смолу возят.
   - Ах ты, падаль навозная! - чернявый вскочил и выхваченной из сапога плетью перетянул болтуна по лицу. Дровосек, опрокинув скамью, выскочил из-за стола, побежал к выходу. Плеть свистнула снова, обрушилась на обтянутые холщовой рубахой плечи. Третий замах перехватила сильная рука другого дружинника и, пока чернявый, рыча, боролся с товарищем, неудалый сплетник убежал из корчмы. Чернявый еще пытался кинуться вдогонку, сыпал проклятьями, как осень сухими листьями, в горячке схватки заехал спутнику локтем в ухо... Тут распахнулась дверь, и на пороге появился еще один прячущийся от жары, словно прямо из солнечного марева шагнувший в корчму. Широкоплечий и рослый, в далматике из грубого бурого сукна, подпоясанной по бедрам тканым поясом, в плаще-пылевике с глубоким куколем, он оглядел залу и пошел, позвякивая железным ожерельем, к столу, за которым сидел полевский рыцарь.
   Корчму как градовой тучей накрыло. Первым, оставив на столе серебряк, вышел караванщик, а за ним и все торопливо затопотали. Тома не смотрел, кто и сколько оставляет, не обманывают ли его. Он только проклинал невезенье свое, принесшее сюда вийта. Его если даже просто на дороге встретишь - и то через плечо плюй трижды, и начинай молиться. Тогда есть надежда, что только хмыкнет колдун презрительно, и, может быть, не напакостив, пройдет мимо. Хуже, если заговорит с тобой, еще хуже - если ответа потребует - а попробуй не ответь! Он ведь может взглядом в землю как гвоздь в стену вогнать, или в камень обратить единым словом. А то и похуже обидеть как-нибудь. Одно слово - колдун перехожий, бедоед окаянный!
   Последними, отсчитав до грошика плату, вышли дружинники. Вышли гордо, не отводя глаз от лица бродячего колдуна, но нож чернявого остался торчать в столешнице.
   Никуда из корчмы было не деться только Томе с домочадцами, - не в лес же убегать из родимого дома из-за какого-то бездомного злыдня! - и северному юнаку. Этому не позволяла уйти знаменитая полевская гоноратность, тем более, что раз корчмарь наутек не бросился, то рыцарю вдвойне позорно. Тем более, что Граф небось не лучше вийта.
   Колдун, провожавший взглядом выходящих, засмеялся, обернулся к Томе и велел принести жареного барашка. Сам же подошел к столику полевца и сел, не дожидаясь приглашения. Юнак переставил кувшин, расчищая место на столе. Вийт, поглядывая в сторону кухни, покачивался на стуле, пальцы правой руки поигрывали подвесками ожерелья. Королевич ел цыпленка, похрустывали на крепких зубах солоноватые подгорелые косточки. За оконцами смеркалось, небо закрывали низкие кудрявые поверху тучи. Подрагивающий коленками Тома принес колдуну вина в высоком оловянном кубке и снова убежал на кухню. Индржих дочиста обглодал первого цыпленка, хлебнул из кувшина и разорвал напополам второго.
   Вийт стукнул кубком по столу и, когда корчмарь высунулся из кухонного чада, приказал:
   - Орехов, молодого сыру и пару лепешек погорячее, - когда Радонич облегченно вздохнув скрылся, вийт весело спросил королевича:
   - Ну, и кого ты ищешь, королевский сын? Зачем тебе этот живодер, давно выживший из ума? Да ты не хрусти пальцами, послушай. Ваши глупые войны и без того пол-мира залили кровью, по дорогам не пройти - везде сабли лязгают, да стрелы свищут. И тут являешься ты и собираешься вернуть землякам главного кровопийцу. Думаешь, надо? От его прихода радости никому не будет, тебе же - в первую голову. Возвращайся домой, принц. Не бери в голову судеб мира.
   - Что ты знаешь о Графе, добрый человек?
   - Достаточно много, чтобы не желать его возвращения. Займись чем-нибудь другим, пан Индржих, у Вторых сыновей есть и так о чем подумать. Ищи свою белокрылую страсть, или отвоевывай у брата место под солнцем. Чем, к примеру, Травник - не столица Второму сыну? Отец по тебе уже скучает, самое время вернуться за подарком, а то ведь от Венцеслава ты получишь только место в родовой усыпальнице. Живи, как хочешь - но не суйся в дела тех, кто опытнее и мудрее тебя. О Графе - забудь!
   - Я обещал отцу..
   - Как надоело! Ты и так уже разворошил змеиное логово своими поисками! Убирайся домой, глупец! Ну?! Вон отсюда.
   - Сам убирайся! Мне бродяги не указ!
   - Не дерзи старшим, паночек! Посмотри на мои седины, и устыдись!
   Индржих глянул в лицо колдуна, схватился за меч. В виски королевича с хрустом вбились раскаленные гвозди, багрово-синий огонь вийтовых глаз опутал тело юноши пылающей сетью. Выронив оружие, королевич обхватил голову руками, упал на колени, качаясь, встал, выпрямился и снова рухнул под огненной тяжестью. Тома, несший колдуну лепешки, замер, стуча зубами, закрестился от адовых чар. Крик полевца звенел в ушах корчмаря.
   Бесшумно растворилась дверь корчмы, серая тень, прорезанная блеском стали, метнулась через залу, рычание смешалось со свистом клинка и с коротким хрустом перебитой мечом хребтины. Голова колдуна покатилась по полу. Вийт раскинул руки, словно собираясь взлететь, и повалился грудью на стол.
   Индржиху полегчало. Он приподнялся на четвереньки, и ошалелый взгляд его уткнулся в окровавленный извивистый клинок длинного узкого меча. Где-то в вышине виднелись крепкие пальцы, ласкающие золотой крыж, тонкие запястья, перехваченные бронзовыми зарукавьями, стягивавшими широкие угольно-черные рукава. Королевич сел, продолжая невежливо таращиться на внезапного спасителя. Тому было лет двадцать-двадцать пять - самый юнацкий возраст. Невысок был витязь, рослому королевичу едва ли достал бы до плеча вихрастой макушкой, но отменно широк в груди и плечах, а тому, как затянул он свой широкий пояс, позавидовала бы и иная девица. Золотое шитье блестело у ворота, оставлявшего открытой крепкую загорелую шею, на рукавах рубахи, на светло-серых шерстяных ноговицах, продранных на коленях и заправленных в мягкие сапоги из тонкой черной кожи. Поверх рубахи у юнака - безрукавка из светло-серой шкуры матерого волка.
   Лицо Индржих пока рассмотреть не мог, туман плыл перед глазами королевича. Ясно было только, что витязь не по-модному бородат, а брови у него темные и широкие. Королевич подобрал меч, покачиваясь, как ясень в бурю, поднялся на ноги, поклонился, сделал приглашающий жест и вынужден был ухватиться за стол, чтобы не упасть. Юнак подхватил полевца и усадил на скамью, сам сел напротив, закинул ногу на ногу. Теперь только правая рука его покоилась на перекрестьи меча, а левой он взял со стола кувшин и влил в свою глотку, судя по бульканию, не меньше половины его содержимого:
   - Твое здоровье, паныч.
   - Благодарю, - сказал Индржих, наконец сумевший пошевелить языком, - и за доброе слово, и за добрый удар.
   - Сочтемся, паныч. Чего, вийта ищешь? А вот с ними всегда так, не успеешь на труп налюбоваться, а его и нет уже. А голова здесь должна быть, наверное, под стол закатилась - потому и не видно. И вот это никуда не девается, - витязь перегнулся на стуле, подхватил острием меча зазвеневший железный обруч, до того мирно лежавший в кровяной луже. - Добрый хозяин, как тебя? Чего ты там стоишь на карачках? Возьми эту дрянь... да не рукой, баран! Кочергой подцепи и брось в печку. А нам вели подать... Чего-нибудь вкусного.
   - Тут господин Вийт барашка заказывали...
   - Ну и превосходно, неси.
   - Но он с чесноком, Ваша Милость.
   - Ну и что?
   - Ничего, Ваша Милость, правда, совсем ничего!
   Юнак оскалился в быстрой улыбке, Тома, вытирая со лба холодный пот, побежал на кухню. Королевич с удивлением посмотрел вслед покачивающемуся толстяку - чего сейчас-то боится! - перевел взгляд на лицо сотрапезника. Ничего страшного, обычный парень - загорелый, длинноносый, желтовато-серые глаза чуть прищурены, в темно-русых длинных волосах, в рыжеватой бороде несколько седых волосков, кривоватая улыбка обнажает крепкие зубы - такими, наверное, можно кости крошить, как сухари. Юнак чуть вздернул правую бровь:
   - Не соблаговолит ли милостивый пан разделить со мной трапезу?
   - Почту за честь, милостивый пан, но угощать должен я. У меня сегодня праздник. Я кажется нашел, кого искал.
   - И кого же искал милостивый пан? - настороженно спросил у королевича собеседник.
   - Графа, милостивый пан.
   - Кого?! - юнак подскочил на стуле, - Чего он здесь делает?!
   - Но я думал, что милостивый пан и есть...
   - Как ты меня напугал, паныч!.. Я уж думал, что старый разбойник и впрямь в Белогорье! Нет, это надо отпраздновать. Корчмарь! Волоки все что у тебя есть, сам иди, детей веди - я гулять буду! Ну ты, паныч... Бога бы побоялся - так шутить!
   - Пусть милостивый пан простит меня за ошибку...
   - Я сам сглупил, не представился сразу. Сварг, сын Героса, к услугам пана.
   - Индржих, сын Стефана Стража, твой должник.
   - Даже так? Зеленопольский принц из королевских хартий? Мило. И зачем же ты Графа ищешь? И тем более - с вийтами о нем болтаешь? Заняться больше нечем?
   Королевичу показалось, что он сходит с ума, пальцы стиснули рукоять меча. А сначала надо опрокинуть на Сварга стол...
   - Ты чего, паныч? Голова закружилась? Хозяин, где тебя вийты носят, неси вина! Пану королевичу дурно!
   Тома примчался с кувшином, расплескивая вино, налил принцу полную чашу.
   Тот помотал головой, сделал несколько глотков, перевел дыхание:
   - Прости меня, пан Сварг, но вийт мне тоже самое говорил. Что с тобой, Тома?
   - Ничего, Ваша Милость, это я просто кувшин уронил, годы уже не те, Ваша Милость. Сейчас я, сейчас принесу заказ Его Милости.
   - Чего это с ним, - спросил королевич у сына Героса, - боится он нас, что ли?
   - Переволновался, должно быть. У тебя-то у самого каждый день разве вийтовы головы под столами валяются? Неприятно ему. И все-таки, если не секрет, зачем ты Графа ищешь?
   Индржих положил меч на стол, покусал указательный палец - с детских лет была у него эта привычка - и все рассказал. Ничего не утаил, даже Птицу Белую. Сварг слушал, накручивая на палец русую прядь, щурился как охотничий пес, внимательно ждал продолжения, если королевич вдруг замолкал. За разговором витязи съели барашка и принялись за запеченного поросенка, опорожнили пару кувшинов. Радонич так и не решился разделить с ними трапезу. На улице тем временем стемнело. Сварг дослушал, подумал, чертя по полу узоры острием меча. Потом сказал:
   - В этот раз пану повезло побольше чем с вийтом. Может быть, я и знаю где сейчас притаился Граф. В Красных горах, чуть восточнее Златы, стоит сторожевая башня короля Яромира. Говорили мне, что с этого лета в ней снова кто-то зажигает колдовской огонь. А ключи от этой башни раньше были как раз у Графа. Попробуй, если там и не сам Кривой, так кто-нибудь из его прислужников-дармоедов. Хотя сам я к этому старику ни за какие шиши бы не пошел!
   А вот насчет Ласточки твоей белокрылой мне и сказать-то нечего. Может она ведьма столетняя, а может - краса-девица из подземного царства. Но опять же - у Графа спросишь. Он должен знать, он вообще умный. - юнак оскалился в нехорошей улыбке.
   - Пан Сварг, моя благодарность... Черти меня забери совсем! Она будет вечной, когда и где угодно, пан... Хозяин, седлай коня! Как поросенка доедим - я уезжаю. Сварг!..
   Излияния королевича были прерваны внезапным писком корчмаря. Видимо, все случившееся за сегодняшний день превысило силы Томы. Увидев, что в дверь его скромной корчмы вваливается жилистый круторогий бес в плаще из черных и золотых лоскутов, бедняга забился в угол, дрожа и молясь. Нечистый погрозил Радоничу пальцем и, распространяя вокруг зловоние серы и горячего дегтя, направился к столу, за которым сидели опешивший Индржих и исполненый чувства собственного достоинства сын Героса.
   Черт подошел, поклонился, изящно ломаясь и придерживая левой лапой хвост. Зазвенела на его шее золотая узорная цепь, сверкнули рубины украшающие длинную рукоять лишенного крестовины меча. Не дожидаясь ответного приветствия, нечистый вынул из под плаща железный мешок, встряхнул его, расправляя, и вежливо, но непреклонно произнес:
   - Прошу сюда, Ваше Высочество.
   Услышав это, Индржих подавился поросячьим ухом.
   - Не умеешь ты себя вести, Лембой. - доброжелательно заметил Сварг,- Ты не заметил, что я здесь сижу?
   - А кому же я кланялся? Конечно же, заметил и как раз хотел испросить позволения удалиться. Я же на службе, милостивый пан, у меня срочное дело с вашим собутыльником - молодой человек выразил пожелание, чтобы мы его забрали. Совсем. Позволь же теперь откланяться, всегда приятно поговорить с тобой, но - ангелом буду! - времени нет ни минуты.
   Королевич переводил полубезумный взгляд с одного на другого. Черт хорохорился, старался вести себя развязно, но, несомненно, опасался сероглазого злого юнака; тот же глядел на противника брезгливо и нагло, словно борзая на крысу.
   - Так ты не отдашь мне заложного, сын Куцалана? На тебя ведь могут и обидеться.
   - Да ну? Вот что я тебе скажу, свиномордый. Если ваша братия хоть пальцем коснется королевича - я тебя и в Пекле достану. Понял?
   Черт скривился, как от пощечины, спрятал мешок и, злобно прищелкивая раздвоенными копытами, пошел к выходу. У самой двери он обернулся, вякнул что-то о собачьем отродье...
   Дзанг!.. Когда Сварг успел подхватить свой меч и броситься вперед, Индржих не углядел. Увидел только, как исказилось от ужаса чертово рыло, как захлопнулась и тут же разлетелась под страшным ударом дубовая дверь, и как юнак, взвыв по-волчьи, перелетел через обломки и умчался вдогон за нечистым.
   - Господин, господин, - хорошенькая служанка теребила королевича за рукав, - Помогите Томе - ему плохо совсем, а ведь нам бежать надо! Царь - он же черта непременно прикончит, а черные ни ему, ни тебе, ни нам не простят. Война будет. Поспешим, господин.
   - Чего ты мелешь? Со страху умом дернулась? У Сварга штаны драные и молодой он...
   - Да, молодой! Для оборотня! Только бабка моя с ним девкой коло плясала! Оборотень он, оборотень! Сварг, сын Героса, Сварг, сын Героса...Ага! - Свентовук, сын Куцалана! Его еще и попроще зовут - Огненный Волк! Серого Народа он царь, вождь волчьего племени! Бежать надо, юнак, теперь если не Черные корчму сожгут, так Серые спалят. Возьми нас с собой, господин. С тобой хоть Волки не тронут. - служанка упала на колени, обхватила принцевы ноги, прижалась к ним. В трогательной позе - мольба, в огромных глазах - стоячие озера слез. Смирения и жалобности в ней бы поубавилось, заметь она, что Индржих на нее и не смотрит. Королевичу виделось другое: трехпалая обглоданная клешня Радо, жалкие логовища планян; пьяный Мичо, страх в глазах марековых дружинников, коровье стадо, порезанное волками, и бьющийся в корчах пастух.
   И сын Куцалана, скалящийся на черта, во время разговора прикрывающий по-волчьи горло левым плечом. А глазищи его, в которых свет терялся, словно в глубинах колодца? Зеркально поблескивающие, желто-серые глаза хищного зверя? В стране Зеленых полей оборотней поминали реже чем вийтов, а не видели - дольше.
   Выехали через полчаса. Впереди Индржих в полном доспехе, с опущенным забралом; за ним скрипящая арба со служанкой, корчмаревы вопящим семейством и поваренком, и последним - Тома, верхом на осле и с чупыгой в руке. Радонич испуганно икал при каждом шорохе и крутил головой как сова. Вдруг ослик взревел истошно и помчался вперед галопом.
   Издали донесся волчий вой, на который откликнулась вся округа. Серый народ созывал своих.
  
   * * *
   Улицы Штербура нешироки. По большинству из них едва проедет рыцарь с копьем поперек седла. Кирпичные дома тянутся вверх, где на три, где на пять этажей. Коричневая черепица блестит на крышах. Осторожные кошки не рискуют ходить по ней после дождя, медленно пробираются по карнизам, вылизывают, устроившись на подоконниках свои шелковистые шубки. Поскрипывают кованые флюгера - драконы, корабли, сирены. Над сточными канавами кружатся мухи, мошки, рыжие и страшно кровожадные комары. Плывут по канавам отбросы, стекает грязь в зеленый мутноводный залив, по которому ползают рыбачьи пузатые посудины.
   Штербурские барказы не похожи на иные. Они и на лодки-то не похожи - не то соусники, не то ночные горшки. У носа нарисованы глаза - салаку высматривать. У гранитных высоких пирсов замерли глубокоутробные многомачтовые суда. Свои, штербурские - справа, за темной грядой волнолома. Чужие - левее, и от бурь они прикрыты только грядой лесистого мыса. Кораблей много - Штербур богат - за то, что ему надо, платит, не торгуясь. А на свои товары цену набивать не спешит - опасается попортить спрос.
   Вечерами и в непогоду порт пустеет. Матросня и прочая корабельная публика сидит в это время в бесчисленных подвальчиках Морской Стороны. Ест жареную камбалу, креветок вареных с укропом. Ракушки жрет, запивая вином и пивом. Общается с портовыми щедрыми на ласку и запрос дамами. Играет в трик-трак, в 'три листика', в 'мельницу'. Весело и азартно, до поножовщины и вмешательства стражников.
   Если патруль городской - бузотеров волокут в ратушную тюрьму - остыть до утра. Если герцогский - дело хуже. В замке камеры глубже, тюремщики - злее, а стража им под стать. В лучшем случае отделаешься парой сломанных ребер, да недочетом в зубах. Это кроме штрафа.
   Замок торчит над скалами колючей громадой. Он вроде бы в городе, а вроде и нет - море плещется у серых стен, у башен, грозящих небу, и вода во рву пересекающем единственную дорогу к замку, горько-соленая. Солонее и горче, чем в море.
   От тройных ворот замка дорога сбегает вниз и превращается в Светлую улицу, ведущую к Ратушной площади, мимо домов патрициев и нуворишей. На этой площади часто поют и пляшут, почти всегда шумят и галдят, но иногда она замирает в дымном молчании. Вот и сегодня тоже.
   ...Огонь судорожно дергался над жаркою грудой углей. Черным свечным фитилем скорчилось в его жадном треске мертвое тело, привязанное к столбу. Стражники поворошили уголья длинными палками, и к небу, клубясь, полетели искры.
   - Готово - крикнул сержант и отошел в сторону, стирая рукавом жирную копоть со лба и щек. Блекло-желтые пряди его волос были мокры от пота, рубаха липла к костлявым плечам, кривой нос румянился свежим ожогом, круглые глубоко запавшие глаза заплыли от жара. Хараля Одиночку некоторые и в лицо называли Подменышем, а он только щерил редкие и желтые, по-лошадиному крупные зубы и шевелил соломенными космами огромных бровей.
   Щеголеватый, даже сейчас завитый и напомаженный, капитан Шотсеф кивнул, брезгливо поморщившись, взял у одного из охранников алебарду, ткнул мертвое тело в грудь, горло и голову, и, выполнив эту формальность, знаком велел продолжать церемонию. Герольд в пурпурно-белом табарде вступил на возвышение, развернул желто-черный пергаментный свиток:
   ' Мы, Хайнрих Третий из рода Йовингов, герцог Штербура, Эстуры и Эхена, граф Логриса и коннетабль Веденцы, повелеваем считать мертвым и очистившимся от скверны чародейства нашего подданного, бывшего герцогского советника Йована Семиградского, сына Альса, из рода та-Илль, дворянина и рыцаря.
   Мы уполномочиваем нашего герольда Гофрита Песенника, рыцаря герба Споткнувшийся Конь, объявить о том, что государство наше вступает во владение имуществом покойного Йована та-Илль. Согласно обычаю, все, кто имеет претензии или обязательства по отношению к покойному, могут с завтрашнего дня и до дня святого Андра обращаться к вышеупомянутому герольду.
   Согласно указу прадеда нашего Хайнриха Меченосца, тело Йована та-Илль провисит на столбе до завтрашнего рассвета, после чего будет погребено в освященной земле.
   Писано в девятый день сентября первого года правления Господина нашего Хайнриха Третьего Йовинга. В год от Спасения Мира девятьсот девяносто четвертый. Скреплен Большой Штербурской Печатью и личной печатью Его сиятельства герцога Хайнриха Третьего.'
   - Это прочитано, - герольд почтительно свернул свиток, а Шотсеф влез к на помост:
   - А еще велено добавить, что если кто, по вашему чародейскому обычаю, возьмется пепел воровать, так теперь на замковом дворе дровосек за вязанку дров будет получать двойную цену! Понятно? Некоторые, Его Светлость слышал, считают, что всех не пережжем - так вот, дров хватит. Пошли вон с площади!
   Толпа поползла прочь. Вязкая и потная масса, комковатая как непромешанное тесто, пахнущая рыбой, пивом и чесноком; шаркающая подметками или цокающая каблуками, пестрящая яркими лоскутами дорогих нарядов, она изливалась в лабиринты широких и узких улиц, терялась, рассасывалась, скрываясь под черепичными ровными крышами зданий, в уютных полуподвальчиках кабачков, на палубах круглобоких 'Медведей', 'Пестрых Коров', 'Сговорчивых Пастушек'.
   Обеденное время - сентябрьский яркий, почти холодный полдень; небо шелково-голубое, чистое, словно детское око с изжелта-белым слепящим зрачком осеннего солнца. Дымки над кухонными трубами, душные запахи подгорающей снеди, ползущие из открытых окон, гомон под вывесками харчевен.
   Капитан герцогской стражи Шотсеф та-Бервальде, подкручивая кончики вздернутых усов, браво шагал по брусчатке, следом за ним, четко печатая шаг, маршировала замковая полурота, сияющая начищенной сталью доспехов и алебард. Заметив вывеску 'Победа под Рамной' - на ней потрясающе уродливый штербурец в герцогской короне рубил в куски не менее уродливых, но гораздо более неудачливых фразинцев, кирратцев и кассальцев - капитан та-Бервальде (для друзей и подружек Шо Пятый Туз), расплылся в улыбке. В дверях трактира кокетливо улыбаясь стояла пухленькая и синеглазая дочь трактирщика Ровера Голобрюхого - Биатта.
   - Хараль! Веди ребят в казарму. Я задержусь.
   - Да хоть совсем пропади. - буркнул негромко Подменыш, и привычно занял место во главе колонны. Сержант давно привык к отлучкам своего храброго, но безалаберного командира и считал, что Шо чем дальше - тем лучше.
   Прямо с порога капитан нырнул в пряный сумрак. Чеснок, горячее масло, румяно-золотистый запах жареного мяса. Перец, щекочущий ноздри и наполняющий рот слюной. Горьковато-свежий запах пива. Шорох, переливающейся через края кружек пены. Распихивая публику локтями, Шо пробирался к покрытым льняными скатертями 'чистым' столам. Они пустовали даже в этот обжорный час: Ровер за место за этим столом ломил не малую цену, зато приличному человеку было всегда где присесть и выпить пивка.
   Голобрюхий, рослый и пузатый мужлан с заросшими седой шерстью ушами, выбежал навстречу достойному гостю:
   - Что подать господину капитану?
   - Пиво, 'колдунятину' и твою дочурку! - хохотнув, Шотсеф ткнул трактирщика кулаком в живот, собрался чего-нибудь еще добавить, но...
   - С-скотина... - Явственно послышалось вдруг капитану и, словно стук захлопывающейся двери, - тварь!..
   Шо одурел от гнева. Обе руки резко скользнули вниз и влево, правая - к эфесу шпаги, левая за спину, - к рукояти, заткнутого за широкий пояс, полуторафутового кинжала. Капитан развернулся в поисках неизвестного оскорбителя, обвел злобным взглядом полутемную залу. И увидел сидящего за столом для чистых гостей чужеземца в бурой монашеской рясе. Губы чужака чуть шевельнулись под густыми каштановыми усами, и потрясенный Шотсеф явственно услышал:
   - Гусей собираешься на вертеле своем жарить?
   Штербурец, сатанея, потянул шпагу из ножен. Она поползла медленно, словно дождевой червяк, вытягиваемый из земли жадным клювом грача, и вдруг вырвалась на свободу, сверкнув своими острыми гранями.
   Человек в рясе быстро нагнулся, выпрямился, и выложил на стол славинский шипастый буздуган и огромный нож в ножнах из медвежьей шкуры. Шотсеф зловеще захохотал-закаркал - еще в детстве он и нынешний герцог учились вести себя грозно и вызывающе; у Хайнриха получалось хуже, и он эти забавы отринул, а Пятый Туз продолжал совершенствоваться - и теперь от его смеха разбегались бродячие псы, обычно и конному отряду не уступающие дорогу без драки. Трактирная публика шарахнулась на знакомый звук, как раки на падаль. Ровер схватился за левый бок в том месте, где, по его мнению, находилось сердце. Спасла трактирщика от убытков и герцогского гнева прекрасная и не строгая насчет ухажеров Биатта. Видя, что заведение вот-вот лишится по крайней мере одного солидного клиента, Белошейка повисла, поджав ноги, на лосиной шее Пятого Туза и влепила поклоннику звонкий поцелуй прямо в левое ухо. Бешенство капитана стремительно пошло на убыль, и тут еще оскорбитель произнес, по прежнему едва шевеля губами:
   - Как бы я к вам не относился, кавалер, здесь мы можем только подраться - харчевня не место для поединка. Вы знатны, я благороден - уладим наши дела в более пристойном месте.
   - И то... Не пожелаете ли осмотреть окрестности замка? С мыса на него отличный вид.
   - С превеликим удовольствием, да вы присаживайтесь - на нас пялиться меньше будут, опять же - мясо остывает, да и мой заказ принесли.
   Шотсеф сел, придвинул поближе фаянсовую - по краю цветочки да веночки - тарелку с 'колдунятиной' - изрядно наперченым и докрасна зажаренным куском телячьей вырезки. Вынул изящные ножичек и вилочку и совсем собрался приступить к трапезе, но вспомнил о деле:
   - И когда же мы с вами встретимся? Мне, видите ли, в повечерье надо караулы менять.
   - А мы сейчас прямо - перекусим, да и пойдем. Прогулки после обеда весьма полезны для здоровья.
   Неприятный голос был у длиннополого, он словно бы и не говорил по-человечески, а шепотом вслух думал беззвучно. И взгляд отвратительный, но это небось из-за того что, глаз из-под капюшона не разглядеть. Гадкий взгляд - холодный и скользящий - как змея по лицу проползла, когда он поднял голову.
   Белошейка принесла капитану пиво, позволила капитану потрепать себя по бедру, и Шо повеселел. Стал есть мясо, вкусно причмокивая, шумно запивая его пивком, смачно облизывая жирные пальцы. По ставням застучали крупные капли дождя, и Ровер побежал ругаться с бесстыдниками, прячущимися под его крышей и ничего не заказывающими. Шотсеф повернулся, разыскивая тоскливым взглядом Биатту, и услышал мерзкий голос своего противника:
   - Жри, подлец! - сказал тот капитану, - Жри, безмозглая тварь. Пусть слюна подкатывает к зубам - наслаждайся! Ты мог стать сильнее многих и многих, но уже упустил свой шанс. Королевы молили бы тебя о ласках, короли вставали бы тебе навстречу. Ветер, травы и облака стали бы твоими подручными, звери и птицы - послушными слугами, но ты уже опоздал. Жри, сволочь, работай челюстьми... Запей, запей! Пока мясо не стало в глотке комом. Знаешь, что жрешь? Погубленного друга и упущенную удачу - с одной тарелки! Чего уставился? Ты жри, паскуда!
   Шо жевал и запивал, не чувствуя вкуса и не имея сил остановить челюсти. Сердце испуганно ныло в рыцарской груди. Никто ничего не слышит, никто ничем не поможет - понимал капитан. Колдун сидел напротив, сильный колдун из заморских чародейских земель - не его ли звал старина Йован с костра? В глаза бы поглядеть чужеземцу, лицо бы запомнить. А лица-то и нет - широкий тяжелый подбородок, твердо очерченные темные губы, усы, а все, что выше расплывается за пеленою тумана. Напрягшись изо всех сил, Шотсеф потянулся вперед, заглянул под капюшон, увидел гневные синие глаза... Огненное бешенство выплеснулось из них неудержимым потоком, обожгло лицо капитана и сжало горло раскаленной удавкой.
   'Убью, убью...' - беззвучно сипел Шо и был уверен, что поднимается на ноги, рвет жгучую петлю, выхватив кинжал, метит в сердце врага...
   - Перепил сегодня Пятый Туз, - буркнул хозяину хромой слуга, - сначала с тремя кассальцами, что за его столом сидели, задирался, потом пил с ними, а под конец одурел совсем - глаза кровищей налились, вскочил, пырнул жаркое ножиком, и мордой о столешницу - шмяк! Так и лежит теперь, только хрипит как свинья. Как бы не сдох с перепою, греха не оберемся.
   - Ты каждый день, что ли, родичей на площади жжешь? - сердито сказала Биатта, - Семиградец ведь ему как брат был! Бедненький... - и добросердечная Белошейка пошла помочь молодому кавалеру. Сунулась к лицу, увидела темные струйки крови, выжатые из ноздрей, и завизжала, призывая на помощь.
   ...Когда, раздавая зевакам зуботычины и пинки, в трактир ворвались стражники, вызванные Голобрюхим - вийт был уже далеко. Щурясь от встречного ветра и оскальзываясь на волнах, он неторопливо шагал через море на восток.
  
   * * *
   На дне заросшего ивняком буерака на большом нагретом солнцем валуне восседал коренастый человек, одетый пестро, как большинство приречан: алое с золотом полукафтанье, синие штаны с кожаными фигурными накладками на коленях, желтые сафьяновые сапоги, прошитые красным шелком. Посеребренная кольчуга с пятью золотыми бляхами-мишенями на груди плотно обтягивала круглые плечи и крепкое брюшко, перетянутое наборным поясом, отягощенным коротким широким мечом в деревянных резных ножнах.
   Полуседые пышные усы, перечеркивая бугристую нижнюю челюсть, спускались до ворота кольчуги, темно-серые, широко расставленные глаза лениво жмурились. В огромном кулаке, смуглом и волосатом, сидевший сжимал морковку и, воровато озираясь, отгрызал от нее куски. Аревиту Храброму, кнезу Гранницы и Приречья, вовсе не хотелось что бы его прозвали Зайцем, а пристрастие витязя к рыжему корнеплоду последнее время становилось все явственнее. Толстошеий кнез пугливо оглянулся и забросил огрызок в кусты. Так спокойнее - к тому что за глаза его обзывают Коротышом, Аревит давно привык( в конце концов родители действительно наделили его не ростом, а дородством), но Заяц - это уже обидно.
   В кустах мерзко мяукнула иволга, ей в ответ застрекотала сорока, и из-за раздвинувшихся ветвей появился высокий и стройный воин в ременном доспехе поверх темно серой охотничьей куртки. На голове у витязя был островерхий кроменецкий шишак с подвижным наносьем-стрелой, о левое бедро терлась недлинная широкая сабля - 'гадара' - как называют такое оружие горцы, подражающие арапскому слову - и горит с провощенной крышкой. Славы Ничьей Земли переняли такие налучи-колчаны от спорых на всякую выдумку чертей.
   Пришедший опустился на соседний валун, приветливо кивнул нахмурившемуся кнезу и сказал:
   - Эти - в зимовье. Их - семеро.
   - Добро, Радослав! - Аревит, злорадно осклабясь, хлопнул себя по ляжкам, - Проси, чего хочешь! Я твоей службы не забуду!
   - Возьми меня с собой. И моих бойцов. Мне спокойнее будет, если о моей службе будешь помнить только ты, - весело сказал Радослав Ангелич, вожак племени скадарян и аревитов подручник.
   Кнез кивнул, лишняя дюжина мечей в таком пути не помеха. Тем временем в буераке сходилась Аревитова дружина. Свое воинство кнез собирал и пестовал не один год. Из самых отдаленных земель приходили под руку Коротыша отпетые головы, которым иначе лишь под топор, клялись страшными клятвами и становились верными слугами приречанскому князю. По первому знаку его кидались на любого, по первому слову умирали. А кнез кормил-поил их, не выдавал на расправу в родные места. Дружину Изгоев узнавали по лисьим плащам и клейменым лицам - у всех воинов на правой щеке был выжжен железом расправивший крылья сокол.
   Аревит повернулся к Радославу:
   - Расскажи поподробнее.
   - Я подошел от гор, смотрю - у зимовья шкуры на распялках, кости обглоданные валяются, - все, как ты говорил. Хотел подойти по кустам поближе - и как почуял, что идут. Я на брюхо, да ползком оттуда. Заполз за валуны и смотрю - чего там? Вижу - подходят. Впереди крупный мужик с рваной левой щекой. Безрукавка у него пестрая, как ястребиная грудь, в руке лук в полтора аршина, а на плече мой любимый баран!
   - Ульг Пестрый, - сказал один из Изгоев, и сплюнул под ноги, - Значит, это спустилась планянская стая, он в ней вожак.
   - Захотелось, видать, баранинки опосля человечинки! - хмыкнул Аревит, и Радослав улыбнулся в ответ:
   - А еще с ним был Курут, сын Раздавленной Лапы. Какой же разбой без него! И двое красивых юнаков с гадючьими глазами и волосами до пояса. Оба с луками, один нес гусли, а другой - теленка.
   - Ульгар и Ульгас, сыновья Пестрого, но раз они здесь... Ты не видел их пестуна? Он выше тебя примерно на пядь. Волосы цвета жухлой травы, черные губы, мохнатые брови?
   - Был, противный дедок, шел последним. Взгляд - как у покойника. Он меня, может, даже почуял, но виду не подал. Прошел со всеми. Меч у него здоровенный.
   - Это он - Збывук, - Аревит встал, отряхнул штаны, - лучше бы дальше бирючил, чем идти в ворью стаю. Кто еще с ними?
   - Темноволосый красавчик с цветами в кудрях. В руке - копье, за поясом - секира. На правом, что ли, запястье - браслет с красными камнями. А! У копья наконечник вызолочен.
   - Вуклав? - вопросительно глянул кнез на Изгоев. Один из них, зеленоглазый и широкогрудый, кивнул:
   - Медуница. Сам.
   - Кто седьмой?
   - Старик с бородой по пояс. Седой, как снег, и безрукавка надета на голое тело, видно было, что все плечи в шрамах. В левом ухе - золотая серьга. Он шел и ворчал, словно овчарка, идущая с чужой отарой.
   - Этого я не знаю.
   - Зато я знаю, - сказал зеленоглазый Изгой, - Это мой отец - Гур Белогрудый.
   Аревит оглядел собравшуюся дружину. Волнуются, может быть, даже боятся. Хорошо хоть стая чужая, никто с ней не бродил по Приречью. И хорошо, что в ней нет ни Вэргиса, ни Огненного Волка. Ну, пора:
   - Братья! - сказал Аревит, надевая шлем. - Полгода Семеро жрут за нашим столом, позабыв пригласить хозяев. Должно быть, они считают, что Приречье - придорожная корчма для наглых нищих! Ну что же, может мы и корчмари - тогда пора брать плату за постой и прокорм! Они задолжали достаточно! Такой долг не грех спросить даже со Свентовука!
   - Не громко сказано? - поинтересовался Вукар Широкогрудый, - Вдруг он услышит?
   - Ты помнишь о своей клятве, Изгой?
   - Я помню. Но у всего нашего рода хорошая память.
   - Хватит болтать попусту, пора выступать.
  
   * * *
   К зимовью подходили осторожно, стараясь не звякнуть оружием, не скрипнуть тетивой лука. Багровые лучи солнца затопили долину, и озеро в глубине ее казалось чашей, наполненной кровью.
   Только шорох травы выдавал воинов кнеза, но Ульгас, сын Ульга умел услышать и его. Юный богатырь засмеялся:
   - Слышите? Лисицы идут потявкать на волков!
   - Нет, сынок, - выдохнул Збывук, и его огромный меч в последний раз покинул пестрые ножны, - это овчарки явились за своей долей!
   Ульг Пестрый выстрелил и убил одного из гранничан. Сыновья вожака тоже принялись стрелять от двери. Но там было слишком тесно, и Ульгас, пригнувшись, выскочил на крыльцо. Он застрелил троих, прежде чем стрела Аревита вонзилась ему в правый бок и выжгла легкое зачарованным наконечником. За это время Ульг и Ульгар убили семерых, а Вуклав метнул из окна копье и пронзил им грудь Радослава Ангелича.
   - Почем нынче волчьи шкуры, Кролик? - крикнул Ульг, и стрела его лязгнула по кнезову шлему.
   - Сторгуемся, ворюга! - рявкнул Аревит, и в свой черед спустил тетиву. Ульгар упал, завизжав от боли, судорожно дергая окровавленное древко стрелы. Словно падающее знамя, взметнулись его длинные волосы.
   Увидев гибель обоих своих воспитанников, Збывук, завывая февральским волком, выскочил из зимовья и стал рубить напавших своим длинным мечом. Следом выбежал Курут, и они вдвоем убили пятерых, прежде чем Пестрый выпустил последнюю стрелу и обнажил меч. Тем временем Белогрудый Гур и Вуклав Медуница вылезли через крышу и, спрыгнув на землю, напали на тех, кто шел с севера. Эту ватагу вел вооруженный секирой Дельный Татунчо - племянник жены Аревита и старый приятель детей Ульга. Увидев Белогрудого, он вспомнил о шестопере Янчулы и напал на Гура с криком:
   - Ну, где твой ораут?
   - Дурак, - буркнул Гур и, поднырнув под удар секиры, зубами разорвал глотку Татунчо.
   Медуница убил семерых, а Белогрудый - еще троих; и Волки побежали к лесистым холмам. Два десятка конных Изгоев погнались за ними и, гарцуя вокруг, стали стрелять из луков. В Медуницу попало семь стрел, в Белогрудого - двенадцать. Они умерли.
   Тогда же убили Курута и отрубили Пестрому Ульгу правую руку. Он же перехватил меч и опрокинул двоих, прежде чем умер сам. Збывук Пестун стал, отбиваясь, уходить вверх по скале, а воины Аревита шли следом. У самой вершины два копья вонзились в грудь старика, и он засмеялся:
   - Вот так и портят хорошие шкуры!
   - Мало кто в Граннице признается теперь, что он скорняк, - сказал, глядя в лицо убитого Вукар Изгой,- боюсь, что Свентовук начнет с меховщиков.
   Возвращались в угрюмом молчании. Три десятка лошадей шли без седоков, шестерых раненых не решились посадить в седла и несли на носилках. Вдруг ехавший одним из последних Изгой фыркнул и дернул товарища за рукав:
   - Ты слышал, как Пестрый Коротыша назвал? Кролик! Это, небось, за морковку!
  
  
   ГЛАВА VI. СЕМЬ ПЕРЕХОДОВ СЫНА КОРОЛЯ.
  
   Словно во сне мелькали и расплывались заснеженные горные пики, перевалы, покрытые лиственным желтым ковром, голые ветви могучих буков и кленов, зеленые факелы сосен, темные заросли горного можжевельника. Колючие осколки дождя хлестали рыцаря по лицу, тучи скрывали его в своем темном холодном тумане, озера расплескивались под копытами Огра, словно разбитые зеркала.
   Ничто не сдерживало рыцаря в его неистовой скачке, но слишком долгим казался путь, слишком далека была красносклонная Злата, и королевич повернул коня к кручам Семидневного перевала.
   Дорога тянулась вверх по ровным склонам Костогуры мимо острогранных камней и жестких ковров серо-зеленого лишайника. На третий час у колен королевича сгустились белые облака, и влажная пелена скрыла от него весь мир, оставшийся внизу, у подножья голой, как череп, горы. Жаром пахнуло с вершины, жаром костра из смолистых бревен. Такой в радость в зимние трескучие морозы, но в июльский зной от него кружится голова и першит в горле. Ветер нес с перевала запах горелых перьев и мелкий серый пепел - вроде остающегося после сгоревшей степной травы. Направо от дороги за полузасохшим можжевеловым кустом мелькнули белые кости. Лошадиный скелет придавил костяк в ржаво-рыжих доспехах. Конь, видно, оступился в запале скачки вниз по склону - остатки передней бабки все еще торчат в можжевеловых корнях - а всаднику в тот миг уже было все равно. Не витязь бежал от боя, верный конь уносил мертвое тело хозяина. Королевич нехотя слез с седла, сошел на обочину, краем щита нагреб на мертвеца мелкий щебень вперемешку с песком и ржавчиной, на невысокий холмик взгромоздил гранитную глыбу, а на нее положил ржавый остов высокого горского шлема. И подобрал с земли кольцо, широкое золотое кольцо, украшенное темной глубокой резьбой - дубовые листья и мерцающие среди них звезды. Кольцо королевич, подумав, взял с собой. Где-то он уже видел подобный узор - на плаще или намете, на наддверной резьбе богатых хором или на кайме древнего герба. Какая разница! Главное, что однажды он сможет, увидев этот сложный узор, рассказать отцу о сыне или сыну об отце, сестре о брате, юнаку о побратиме. И кто-то оплачет того, кого уже оплакал юный принц из Полева, и в одном доме перестанут мучиться напрасной тяготой ожидания, и начнут ожидать встречи в мире, лучшем, чем этот.
   Таким вот благочестивым образом размышляя, Индржих помолился за убиенного, вскочил в седло и, перехватив копье на боевой хват, поскакал дальше. От грохота копыт гнедого скакуна содрогнулась земля, и, скрытый до этого слоем песка, обнажился на обочине щит. Золотой орел в обрамлении дубовых листьев и звезд сверкнул навстречу солнцу.
   Однако, полевец не заметил герба убитого - ведь то, что открылось его глазам, могло затмить любое зрелище земли. Перевал Страха раскинулся перед ним - ровное поле, усеянное костями и доспехами, осколками черепов и шлемов, обугленными досками щитов и раздробленными древками копий. Сверкающая скала возвышалась вдали, и хозяйка этих земель, огнекрылая и могучая, недобро глядела с нее на незваного гостя.
   Похоже чудовище было на огромного ястреба, жесточайшего и неблагороднейшего из всех пернатых воителей. Нет в полосатогрудом ни соколиной гордости, ни орлиного высокомерного достоинства. Только жажда крови и плоти, жадность к трепету убитого, но еще не умершего тела, бесполезно рвущегося из железной хватки длинных серповидных когтей. Желтые глаза Страх-птицы смотрели люто до безумства, на груди блистали полосы меди и пламени. Крючковатый клюв раскрылся, и хриплый вопль пронесся над перевалом.
   Индржих помянул имя Божие и попытался развернуть Огра. Почему-то королевич решил, что дорога в сорок дней - не крюк. Однако удрать рыцарю не удалось - гнедой-шестилетка в рыцарственности понимал не хуже королевича, а мозгов по малолетству имел намного меньше. Воинственно заржав, скакун устремился на расправляющую крылья огненную смерть.
   - Лучше б я тебя Свентовуку скормил, травяной мешок! - крикнул юноша, покрепче упирая ноги в стремена и наклоняя древко тяжелого копья.
   Желтоглазая птица стремительно летела на глупца в железной скорлупке, ветер свистел в пламенных, дымных перьях, докрасна калил клюв и когти тысячелетней убийцы. И не такие богатыри сложили кости на перевале...
   Столкнулись. Птица завопила бешено, клочья перьев полетели клубами во все стороны, раскаленная добела кровь потекла по ясеневому древку, и оно вспыхнуло, словно тростинка. Огр промчался под самым брюхом хищницы, едва не угодив под удар полуторааршинных когтей. Щит раскололся вдребезги, копье королевич бросил сам, и теперь сорвал с седла свою огромную секиру. Птица клекотала и плевалась огнем, раненое крыло, распластавшись на пять саженей, волочилось по камням, сжигая редкие пучки уцепившейся за склон сухой травы.
   Королевич развернул коня. Огр хрипел и упирался, отказываясь приближаться к крылатому чудовищу.
   - Ну уж нет, дорогой, - сказал Иржик и двинул Гнедого кулаком промеж ушей. - Ты меня в это дело втравил...
   Страх-птица прыгнула, вытянув шею и помогая себе здоровым крылом, зазубренный клюв щелкнул над головой королевича. Юноша нырнул вправо, попутно вонзив шпору в широкий бок скакуна, и снизу вверх, под клюв, ударил секирой. Страшная голова запрокинулась, из разрубленного горла, пенясь, хлынула кровь. С упорством петуха, выбранного на ужин, по недомыслию пытающегося сбежать и не замечающего, что голова его валяется в стороне от колоды, а глаза ее остекленели, птица держалась на ногах. Здоровое крыло судорожно билось, когти сжимались, ища добычу, и кремень скалы искрился под ними.
   Королевич ударил еще раз - сплеча, вложив в удар всю свою недюжинную силу. Голова чудовища покатилась вниз по склону, огненные крылья подернулись сединой пепла. Остывающая туша повалилась вперед, чуть не придавив и рыцаря, и коня. Индржих сидел, устало уронив руки. Огр рыл копытами мелкий щебень, припорошенный золой, косился на мертвую груду бешеным глазом.
   - Все, мальчик, - сказал королевич и, соскочив с коня, стал его торопливо расседлывать. - Дальше сегодня не пойдем.
   Огр протестующе заржал - совсем не хотелось усталому коню провести ночь на этой голой равнине, где ни одной травинки, ни одного листочка не пробивается сквозь желтизну кремнистой горячей пыли, где в тени раскаленных скал так же жарко, как и на солнцепеке, а вода есть только в бурдюке, привязанном к седлу. А значит, лошади достанется на ужин маленькая торба овса и чуть-чуть воды из кожаного корытца. Огр обиделся, огромный крепкошеий скакун высотой в полста вершков в холке решил, что морить его голодом неблагородно...
   Индржих проснулся на заре от птичьего щебета и дурманящего холодка, впервые пришедшего на скальную седловину первого перевала на семидневном пути через Кость-гору, оторвал голову от седла, огляделся и, откинув плащ, которым укрывался, вскочил на ноги. Огр ушел...
   Вмятины в желтоватой пыли показывали, куда двинулся самовольный скакун. Уже ни топота копыт, ни фырканья, вырывающегося из багровых жарких ноздрей, не было слышно. Королевич, исполненный ярости, громко свистнул в два пальца, помянул волчью сыть, взвалил на спину седло и зашагал по следу, попутно пиная камни и спешащих по своим делам жирных серых гадюк.
   С гребня перевала он глянул назад и увидел, что уродливая копна Страх-птициной туши разодрана оголодавшими волками, вслед за зимой ворвавшимися на склоны Кость-горы. За стаей шла пурга, гудящая так надрывно, что сосны, обрушиваясь в пропасти, кричали от ужаса. Королевич припустил бегом, но, хоть ему удалось убежать от зимы, осенние ветры вдосталь засыпали его желтыми листьями.
   А там, где пасся Огр, было лето, пряно пахли луговые просторы, навевая сладкую томность, и белоснежная кобылица, огнеокая и чернокопытная, плавным галопом стелилась над травами.
   Журчали струи синей реки, желтели песчаные отмели, утыканные зеленью камышей. На белом камне, подставив солнцу розоватые плечи, сидела обнаженная девица с длинной черной косой. Заметив Индржиха, девица пискнула и метнулась к черно-алой кучке одежды, лежавшей на соседнем валуне, поскользнулась и, жалобно вскрикнув, упала.
   Индржих, сбросив поклажу, замешкался, решая, что сделать вперед - спасти ли девушку от лежания на колючей гальке или же набросить на нее сначала какую-нибудь тряпку. Новый мелодичный стон лишил его сомнений и скромности. Принц сломя голову бросился к чернокосой.
   - Что случилось, панна ? - крикнул он на бегу.
   - Нога... кажется, стопу вывихнула, - все так же мелодично простонала девушка, чуть приподнимаясь на руках и от этого становясь столь соблазнительной, что к принцу на миг вернулась стыдливость. Он перевел взгляд на ноги красавицы, внезапно остолбенел и изменившимся голосом спросил:
   - А какую ?
   - Левую, - от удивления не застонав, ответила несчастная, развернулась уже вовсе бесстыдно, и тут страшный удар меча обрушился на ее беззащитную головку.
   Принц стоял, судорожно сглатывая набегающую слюну. По клинку сползала черная пленка крови, а костлявая старуха с редким пухом на разваленном ударом черепе слабо подергивала ногами. Уродливыми, изжелта-пятнистыми, покрытыми узлами вен ногами старой ведьмы. С пятками вперед и длинными когтями на пальцах. Длинными, кривыми и желтыми, как у курицы.
   Тут королевича стошнило и почти вывернуло наизнанку. Покачиваясь, королевич подошел к речке, зачерпнул ладонью воды, страшно холодной и странно соленой.
   - А-а-ах, - выдохнул он тяжело, и, стараясь не замечать желтую корягу между камнями, быстро зашагал к брошенному седлу. Из покрывающихся холодной туманной пеленой лугов донеслось извиняющееся ржание Огра. Жеребец пофыркивал, косился кровавым глазом на белый костяк кобылицы, потом, чуть вскинувшись, ударил копытами в землю так, что загудели окрестные горы, и подбежал к королевичу.
  
   * * *
   Утренний хрустящий ледок уже покрыл речные закраины, когда всадник в синем плаще и без копья выехал с перевала Ведьмы к обрывистым склонам глубокого ущелья, пробитого соленой рекой. Вверх по течению лежал теперь путь рыцаря, и стальные подковы высекали искры из кремневых желваков, усыпавших берег. Бурлили тревожно пороги, сияли белой пеной, дрожали короткие радужные дуги над злыми прозрачными водопадами, мерцали и таяли в искорках брызг.
   Первые слезы дождя высохли, не достигнув земли, но все сильнее рыдало небо, смывая пыль со склонов горы, превращая грязь в бегучую воду. Индржих набросил на голову полу плаща, часто вытирал лицо рукавом. Мокрая грива Огра висела черными извивистыми косицами, подрагивая в такт движению. Потом на вершине родился гул. Что-то могучее, безумное клокотало, бесилось, ища выхода, готовилось обрушиться вниз, и вот посыпались мелкие камешки, потом камни и валуны, а затем уже покатились и целые скалы, несомые грязевым потоком. Огр заметался, утопая до колен в желтой жиже, уворачиваясь от неминуемой гибели. Сквозь занавесь водяной пыли Индржих увидел хохочущего колдуна, наводящего тучи на небосвод. Гнев, охвативший королевича, вырвался из глотки бешеным криком. Выхватив Ратвит, Индржих перепрыгнул с коня на пролетающую скалу, с той перескочил на другую. Словно по крутым ступеням взбежал королевич по стремящимся к реке глыбам и надвое рассек смеющегося чародея.
   И сразу тучи исчезли с неба, и солнечные лучи высушили землю, и третий вечер сполз к перевалу.
   Королевичу не хотелось спать. Маленький костерок, укрытый валунами, давал мало света, и Индржих, глядя на звезды, пытался прочесть свою судьбу, насвистывал на свирели - на прощание корчмарев толстощекий сынишка подарил. Дрянь была свирелька, но звонкая, да и печали в ее голосе не было слышно, хоть изрыдайся.
   С судьбой ничего не получалось, какая-то острокрылая стремительная птица всю ночь носилась по небу, затмевая звезды и смешивая предсказания, а потом наступил рассвет. Все небо оказалось залитым блестящей киноварью, и солнечный всадник поскакал к морю своей хрустальной дорогой.
  
   * * *
   Под вывороченными корнями дуба извивался издыхающий лев. Хребет могучего зверя был сломан ударом тяжелых копыт рыцарского скакуна, задние лапы мертвыми кулями волоклись по земле, передние взрывали песок огромными желто-серыми когтями.
   Напрягая огромные бугры мускулов под черной лоснящейся шкурой, волоча по песку клочья огненно-рыжей гривы, разевая в беззвучном реве глубокую жаркую пасть, лев полз по следам своего победителя, и пятна крови из ослепленной глазницы прожигали хрупкий осенний иней и грязными красноватыми пятнами застывали в песке. Потом еще долгие годы местные горцы собирали в песках Львиного перевала огненно-красные, металлически-поблескивающие комочки пиропов.
   А рядом умирал Инрог, белая лоснящаяся шкура его была залита тягучей алой кровью, наплывающей из трех глубоких рубленых ран: на правом боку, чуть ниже лопатки; на плече, где в алой слизи белели разрубленные сухожилия; и самой страшной - у основания рога, где меч врубился в лобную кость зверя, и теперь пульсирующая рана извергала из себя темные кровяные сгустки. Чудовище вскинулось в последний раз, по козлиному заскрежетав зубами. Словно полотнище, мотнулась белоснежная грива, раздвоенные золотые копыта вонзились в щебневое крошево. На один миг величественная фигура вознеслась над перевалом, затем колени зверя подломились и он упал.
   В темных широко раскрытых глазах Инрога навек отразилось лицо убийцы - юношеское, искаженное гневом и криком. А осенний ветер играл сухими листьями...
  
   * * *
   В полдень следующего дня гнедой королевича зафыркал недоверчиво, пошел боком от покрасневших речных вод. Королевичу тоже не понравился их лаковый отлив. Он на всякий случай перекрестился, помянул Богоматерь Венцеградскую и попробовал переехать через реку. Огр уперся и захрапел злобно, королевич пустил в дело шпоры, жеребец взбрыкнул и чуть не выбросил седока из седла. Королевич ударил коня кулаком промеж ушей. Скакун припечатал Иржика правым боком к кряжистому дубу, вздыбился и заржал. Королевич понял, что еще мгновение - и жеребец начнет кататься по земле, и оставил бесполезные попытки. Тем более, что чуть выше по течению красная гряда мельничной запруды сулила возможность легкой переправы. Рыцарь поскакал туда, где за зарослями орешника, за кленовыми кронами и разлапистыми ветвями каштанов скрывался красный дом. Двухэтажный, под черепичной, чуть замшелой крышей, с высокой черной трубой, над которой железный чертенок-флюгер показывал нос окрестным горам. Дом был от фундамента до чердака изукрашен резьбой, багровые розы цвели вокруг него, и красное мельничное колесо шлепало своими ступицами по прозрачно-алой воде.
   На крыльце сидел старичок в красной одежде, белобородый и круглолицый.
   Тихонько что-то напевая, он вырезал из липового чурбачка черпак. Заметив юного всадника на высоком коне, старичок засуетился, занервничал, вскочил, снова сел, хлопнул себя ладонью по лбу и бросился навстречу рыцарю.
   - Благородный пан, какое счастье видеть Вас! Удачной ли была дорога? Не притомился ли Ваш конь? Не затупился ли меч? Не желает ли пан покушать? - и низко кланялся, подметая бородой мусор с кирпичной дорожки, а пухлая ручонка жадно тянулась к узде Огра. Жеребец скрежетнул крупными зубами, и старикашка отскочил в сторону, по-прежнему сладко улыбаясь и приглашающе поводя ручками, шаркая башмачком.
   - Дедушка, а ты, часом, людей не ешь? - откровенно спросил королевич. - А то вот меня под Старгородом один такой зазывал-зазывал... - и принц выразительно похлопал по рукояти меча. Старичок отшатнулся, обидевшись, поспешно зашагал к крыльцу. Иржик соскочил с коня, взял его под уздцы и повел к плотине. Вода рокотала, сбегая вниз по желобу, огненно сверкала, обрушиваясь вниз, розовато пенилась над ступицами, надрывно пела. В журчании ее слышались крики чаек, стоны и проклятия погибающих, лязг сталкивающихся клинков, треск ломающихся копий.
   Когда рыцарь и конь почти поднялись на плотину, в небе послышались раскаты грома и частый перестук копыт. Королевич глянул вверх и остолбенел от удивления. С неба, грохоча колесами, опускалась запряженная девятью вороными жеребцами колымага. За кучера в ней сидел рыжий чернолицый черт в шляпе с петушиным ощипанным пером. Щучьи зубы беса скалились в веселой улыбке, громово щелкал длинный крученый бич над ушами рысаков.
   А на плечо возницы опирался высокий человек в черной одежде. Красным было его худое горбоносое лицо с безумно косящими глазами, красным был берет, сдвинутый на левое ухо, огненно красным был бархатный плащ, и краснее крови были цепкие руки с черными железными когтями.
   Королевич дернул Огра за поводья и уволок за собой в тростниковые заросли. Там принц обнажил меч и затаился по горло в воде.
   Тем временем Красный Мельник выбежал навстречу гостям, дрожа и путаясь в собственных ногах. Спешно, спотыкаясь и падая, выносил старичок мешки из кладовой, тащил их в повозку и бежал за следующими. Набитые до отказа и полупустые, сморщенные, как старушечьи груди, мешки попадали в повозку и словно пропадали там, только выше и сильнее становился Господин в Черном и Красном, хозяин игральных карт и надменных сердец. Когда же Мельник остановился, ласковый голос Косого Бродяги сипло загудел над землей:
   - Ты посмел обмануть меня, глупышка? Нехорошо так поступать, мельник, не надо считать меня дураком. Где все, что должен? - Косой Господин улыбнулся, а щучьезубый возница замахнулся кнутом на Красного Мельника. Зарыдав, тот упал на колени и стал целовать колеса повозки. Бич, свистнув, обрушился на плечи старика, кровь брызнула из-под жестких ремней.
   - Где отчаянье, дрянь? Где разлуки без встречи ? Где глупая людская гордость? Украл? Перемолол? Мыши мешки источили? Вой, вой, волчья шерсть, грызи землю. Скоро будешь грызть каленое железо. Где страх? Где страх, где, я тебя спрашиваю, красная тля? Присосался к месту, жируешь? А страх потерял, змеиная жаль? Лопнешь, как волдырь, через это. Только розни и кровопролития много, да мне от этого немного прибытку. От крови да розни размножаются праведники да герои, они мне не впрок. Где трусость и лицемерие, где измена? И фунта не намолол! Берегись, мельник, скоро придется тебе лизать каленые сковородки! Гони, Басавр!
   Щучьезубый черт завизжал, защелкал бичом. Вороные рванулись в небо.
   - А плата..., - жалобно заверещал мельник.
   - Доживешь до зимы - все получишь! - ответил Нечистый. - Да, впрочем, деньги тебе уже и не нужны.
   Старик смахнул со щеки горючую обиженную слезу, перевалился с колен на задницу и услышал сзади тяжелые хлюпающие шаги. Мельник обернулся, увидел перемазанного кровавой грязью рыцаря, недобрый блеск черных глаз, обнаженный клинок тяжелого меча. Дернулся вбок, пытаясь дотянуться до всаженного в плаху колуна. Поскользнулся и упал прямо под удар рыцарского крыжатого меча. Умер, не пискнув, скатилась по желобу седовласая голова, и понесли ее красные волны.
   Индржих, шепча молитвы, разломал мельничное колесо, разбил жернова, и, переведя коня на другой берег, стал разрушать запруду. Дел хватило до рассвета, а когда утром солнце осветило Красную Мельницу, вода в реке уже была прозрачной и чистой. А к полудню (хоть королевичу и не пришлось этого увидеть) быстрые речные струи смыли красную грязь со всех камней.
   Близился шестой вечер пути, холодный пыльный ветер обжигал лицо королевича, трепал промокший и грязный плащ, набивал песком гриву Огра. Иржик устал, под глазами залегли тени, покраснел обветренный нос, заболело горло, и внутри головы кто-то колотил по крошечной звонкой наковальне. Когда на кончике носа у принца повисла прозрачная капля, он плюнул на осторожность, снял шлем и латные рукавицы, прицепил все это к луке седла, выудил из переметной сумы кусок сухой холстины, высморкался и загрустил. Хотелось домой, поесть колбасы или медовой лепешки, выпить вина, выспаться, наврать какой-нибудь придворной даме, что любит ее, подраться на турнире (как давно бедному принцу приходится состязаться только с врагами!) не ради каких-то благ, а только ради веселья и игристой пьянящей славы.
   Внезапно над ухом рыцаря взревел боевой рог. Королевич оглянулся, выхватил меч, хлестнул им Огра плашмя по крупу и погнал скакуна вверх по склону. Сзади стучали копыта и скрежетал доспех - огромный заржавелый рыцарь скакал на пожелтелом, но гарцующем конском костяке. Над глухим шлемом мертвяка торчали измочаленные остатки плюмажа, в правой рукавице ржаво краснел огромный старинного вида меч, белели истертый древний герб на грудном тарче, да огромный сигнальный рог - 'олифан' в шуйце.
   Огр, наконец, выбрался на ровную площадку, где росло несколько корявых, перекрученных ветром дубов, и юноша развернул коня навстречу преследователю. Огр вздыбился и загарцевал, а из-за склона уже появилась костяная голова дохлой лошади. Из пустой правой глазницы свисал черный извивающийся змеиный хвост. Из глубины доспехов доносился грохот, как будто кто-то смеялся одними костями. Ржавый Рыцарь поднес к шлему рог и снова протрубил.
   (Далеко, за пятью перевалами, голос Мертвого рога услышал тот, кто должен был его услышать. Взлохмаченный человек сел на кровати, мученически скривив лицо, вздохнул со стоном, зевнул, протер глаза, помял лицо и стал ожидать третьего сигнала.)
   За шесть дней пути страха в королевиче не осталось даже на зайца, одна злоба да самоуверенность победителя чудовищ. Налетев на врага, он только волновался немного, словно мальчишка перед совершением запретного, но безопасного подвига, скакал вперед в лихом запале - и доскакался. Огромный меч Заржавелого с легкостью отбил в сторону Ратвит и обрушился на шлем королевича.
   'Мама!' - подумал принц, увидев многочисленные и яркие дневные звезды, и, прежде, чем опомнился, получил еще, на этот раз - по спине. Меч нападающего был туп, как полено, но многочисленные зазубрины разорвали кольчугу Индржиха и окрасились рыцарской кровью. Тут кони разнесли поединщиков, и королевич с трудом выпрямился.
   Заржавленный уже развернул своего коня навстречу королевскому сыну. Юноша подождал и лишь в последний момент дал шпоры. Гнедой с места рванулся в галоп, промчался слева от дохлой клячи, и тут железная рука королевича вскинула жеребца на дыбы. Ратвит, свистнув по-птичьи, снес Заржавелому шлем вместе с головой. Тот даже не заметил. Костяная лошадь вздыбилась в развороте. Ратвит свистнул во второй раз и врубился в широкий костяной лоб, разрубив пожелтевшую кость и пестрое змеиное тело. Когда же половинки змеи коснулись земли, противник королевича стал понемногу разваливаться на части - сгнившие сухожилия уже не удерживали мертвых костей, а проржавевшие заклепки - частей доспеха.
   Иржик соскочил с коня и подобрал рог. Время, мгновенно забравшее к себе мертвеца в ржавых латах, ничего не сумело сделать с золотом и слоновой костью 'олифана', и лишь сетка глубоких трещинок, испещривщих желтоватые узоры рога, выдавала его возраст. Иржик вгляделся в герб, вырезанный на боковинах рога - саламандра в языках пламени. Незнакомый герб, его даже в гербовнике у учителя Богумила не было. Очень древний герб, еще до-владивоевых времен. Сказочных.
   А тут и ночь пришла.
   (Далеко от шестого перевала человек, вслушивавшийся в темноту, так и не дождался третьего крика рога. Отбросив одеяло, он встал и торопливо оделся. Потом взял дремавший у изголовья меч и, выйдя из своего логова, канул во тьму.)
  
   * * *
   Королевича качало в седле, страшно болели мышцы спины, а перед глазами мельтешили зеленые тени. Огр шел неспокойно, косился то влево, то вправо, по могучей шее скакуна пробегала нервная дрожь. Иногда конь переходил с шага на рысь, как будто седьмая опасность не ожидала впереди, а мчалась следом. Королевич, однако, не боялся - во-первых, голова болела, а во-вторых, он уже всех победил.
   Внезапно Огр завизжал от ужаса и прыгнул по-заячьи вбок. Серая тень длинным прыжком настигла коня и выбила королевича из седла. Рыцарь едва успел высвободить ноги из стремян, как уже ударился о землю лицом и грудью. Жаркое дыхание, отдающее кровью, обожгло затылок, сильные лапы придавили принца к траве. Потом тяжесть исчезла, щебень скрипнул под человеческими шагами, и ехидный голос удивленно сказал:
   - Ну, вот и снова! Как здоровьице?.. паныч.
   ...Костер горел нежарким ровным огнем, от надетого на вертел зайца пахло сытным ужином. Огр, стреноженный и привязанный чумбуром к дубовому стволу недовольно бил копытом. Волчий царь лениво поворачивал вертел, подрумянивая заячьи бока, принюхивался, жадно раздувая ноздри, глотал слюнки. Иржик лежал у костра и разглядывал звездное небо, и все казалось принцу, что над северными землями созвездия спутались в клубок, напоминающий здоровенный мерцающий кукиш. Индржих со стоном перевернулся на живот, подпер голову руками.
   - Есть хочешь? - поинтересовался Свентовук и ткнул жаркое длинным ножом. - Сейчас готово будет. Жаль, что ты подвернулся, я бы зайца сырьем съел. Терпеть не могу, когда эти длинноухие вокруг скачут. Самая бесполезная тварь после чертей и вийтов, а воображает о себе Бог весть что. В половину сказок влезли, и все-то они в сказках хорошие. Ничего, Бог не выдаст - всех переедим, зайчиков справедливых. - Волк забормотал уже что-то совсем невнятное, порычал, скаля зубы, оторвал от зайца ножку и сожрал вместе с костями, только в пасти затрещало. Королевич торопливо схватил вторую ножку - побоялся, что разозлившийся оборотень сейчас зайца в одиночку слопает. Так и ели, капая мясным соком на подбородки, искоса поглядывая друг на дружку, фырча от удовольствия и облизывая мелкие косточки. Заслышав хруст и чавканье, Огр испуганно заржал и попытался оборвать чумбур. Королевич прикрикнул на коня и с удовольствием отхлебнул вина из Свентовуковой фляги.
   Взошла луна, медно-красная и круглая как блин. Тени от скал стали чернее сажи, а на освещенных красновато-желтыми лучами полянах зашевелилась, закопошилась всяческая ночная нежить, опасливо косившаяся на костер. Пробегая по своим делам мимо ночевщиков, нежитики опасливо кланялись Свентовуку и его длинному мечу, Иржика удостаивали лишь недобрым взглядом да полязгиванием огромных острых зубов, непонятно как умещавшихся в таких мелких тварях. Самый мерзкий из них, бесстыдно лысый и пузатый, как крынка, попытался даже тяпнуть за ногу Огра, но жеребец возмущенно двинул копытом, и через мгновение топочущие поганцы уже уволакивали попискивающую лепешку - не то лечить, не то лопать.
   - Откуда они лезут-то? На других ночевках так не было.
   - А они меня чуют, поэтому не боятся. А так - везде водятся. Даже у твоего отца во дворце небось бегают.
   - Не видел. Мы со Сташком все подвалы облазили - никого не нашли. Вот леший есть, его король Горимир сманил из Сухой Рощи во дворцовый лес жить. Я его даже видел раза три. Он почти и не скрывается. А такой погани не видел. Ой, смотри, он мухомор сожрал, не сдох бы!
   - Этим прохвостам все на пользу. Не сдох бы! - передразнил Волк лениво, - дожидайся! Им мухоморы за счастье, думаешь, они в своих норах что лучше едят? Пауков и плесень в горшке намешают с земляным маслом вонючим, да ложками жрут. Ты принц, не отвлекайся, а то эти выродки у тебя сапог съедят!
   - Индржих брыкнул правой ногой, и несколько тварюшек едва не полетели в костер, только один, остроголовый, злоглазый, с длинной полосой шва по морде продолжал усердно грызть каблук.
   - Я т-тебе! - прикрикнул на поганика Свентовук и швырнул в малыша камешком. - А ну - к мамке, Игоха проклятая!
   - А со мной что будет? - поинтересовался будто невзначай королевич, глянул на лежащий рядом меч и стыдливо прикрыл рукоять скомканным плащом. Свентовук тоскливо пожал плечами, не зная, что и сказать.
   - Возвращаться я не стану.
   - Ну тогда - будь, что будет. Рассвета дожидаться будем, или как?
   - Да ладно, чего уж время тянуть.
   Витязи встали. Две охапки хвороста полетели в костер, и пламя его вспыхнуло с небывалой силой. Мелкая нечисть скрылась в норах, а на границе света и тьмы замелькали длинные невнятные тени. Сложившие голову на этом перевале собрались принять в свою дружину еще одного бедолагу.
   Принц стал распутывать завязки кольчуги.
   - Не стоит, у меня меч длиннее на две ладони.
   - Ну, это уж кому что Бог дал.
   - Тебе он дал панцирь.
   - Не достойно. Помоги.
   Свентовук помог королевичу стянуть через голову кольчугу, брезгливо глянул на гамбизон, хоркнул презрительно:
   - Дрянь, а не защита.
   - Какой уж есть. Ну, я готов к услугам милостивому пану.
   - Ну, держись.
   Кровавые отблески сверкнули на обнаженных клинках, витязи схватились. Низкорослый оборотень, по-волчьи припадая к земле, кружил вокруг полевца, коротко взмахивая от плеча своим длинным, стремительным мечом, ловил оплошность королевского сына. Высокий широкогрудый полевец медленно поворачивался навстречу подвижному противнику. Так олень-семилетка стоит, прикрываясь своей ветвистой короной от клыков волчьей стаи, и волки не решаются метнуть вперед свои мускулистые тела прежде, чем ошибется лесной венценосец. Но уж если ошибется...
   Свентовук качнулся вперед и вбок, меч его свистнул, целя в ребра слева, стремительно нырнул вниз, уходя от встречи с Ратвитом, и полоснул королевича по правой ноге, на три пальца выше колена. Индржих закусил губу и стал еще осторожнее. Противники кружились у костра - скользящий, почти танцующий Волчий Царь и громоздкий, прихрамывающий и спотыкающийся полевский принц. Они остановились на несколько минут - подбросить хворосту в огонь, и на третий час боя оборотень стал одолевать полевца. Индржих и раньше больше защищался, чем нападал, а теперь, скалясь и истекая кровью из глубокого пореза, задыхаясь от насморка и боли в спине, принц едва успевал подставлять клинок меча под быстрые удары Огненного Волка. Вот пламенеющий клинок ткнулся острием в левую руку королевича, вот под ударом лопнул гамбизон, и жарко стало обожженному лезвием правому боку. Но Индржих еще уходил от смертного удара, все еще не сдавался. Тяжело взмахивая мечом, он стоял в рыжем костровом свете, и вдруг Свентовук открылся - чуть выше, чем нужно, уведя левый локоть. Принц рубанул оборотня по левому плечу. На черной шерсти рубахи раскрылся влажный красный цветок. Волчий Царь отшатнулся назад и полу-удивленно, полу-брезгливо глянул на свою рану.
   - Бог мой, достал! - оборотень, скрипнув зубами, упал на колени. Королевич бросился к своему недавнему спасителю, но глаза Свентовук так гневно полыхнули зеленым, что принц отскочил к костру. - Езжай с перевала, дурень! На мне быстрее, чем на собаке, заживет...
   Не прошло и четверти часа, а королевич уже выехал из жаркого лета Волчьего перевала в ноябрьский сырой лес. Березы и сосны в нем росли вперемешку, островами и островками, но молодь была большей частью сосновой, по-ежиному мохнатой. Копыта коня мягко уходили в мокрый олений мох, топтали опавшие ягоды брусники. Изредка в вышине раздавались вороньи крики. Через два часа королевич заехал в такой буреломище, что ни пройти, ни проехать, да и не объехать его - такая куролесица вокруг, мхи да болота, непролазные грязи, деревья, опрокинутые как попало, осклизлые стволы под отваливающейся пластами корой, гнилые ветви, черные пятна расползшихся грибов. Пришлось спешиться, вести Огра в поводу, расчищая то и дело дорогу. Время уже перевалило далеко за полдень, когда принцу удалось выйти на сухую гриву, на высокой спине которой сохранились даже следы дороги. К этому времени у королевича болело все, что могло болеть у живого семнадцатилетнего человека, ведущего беспорядочный образ жизни в конце осени и в ч... Бог ее знает, какой глухомани.
   Рану на бедре Индржих перевязал новой рубашкой добротно - спасибо Болеславу из Крепиц, после его уроков многое перевязывать приходилось. На левый бок приспособил подушечку из рукава, чтобы было потеплее и кольчугой не натирало сквозь дыру в гамбизоне. Хуже было со спиной - как Иржик ни изворачивался - ну никак не удавалось укрыть полотняной полосой разодранную кожу, бинт все время сбивался, свивался в жгут и так надоел принцу, что тот кинул тряпицу в болото, натянул на плечи рубашку, гамбизон, кольчугу, взгромоздился на Огра и поехал, петляя между деревьями.
   Лесная деревенька вынырнула из-за еловых ветвей и закачалась дымными столбами над дранчатыми пестренькими крышами: дюжина домишек за невысокими частоколами, овцы, блеющие на мокром косогоре, выкрашенные желтым да красным ставни да стрехи. Несколько мужиков в серых войлочных шляпах и кафтанах поправляли колья у угловой изгороди. Деловито потюкивали топоры, на неярком дневном костре обугливались заостренные концы бревен.
   Один из мужиков, подпоясанный не домотканным полосатым кушаком, а дорогим чересом с ланцюжками через плечи, воткнул топор в корявый комель, стряхнул с рук верхонные, из конского волоса вязаные рукавицы и степенно пошел навстречь подъезжающему рыцарю.
   Тот был, видимо, детина вежливый, загодя слез с коня, поклонился не низко - не стыдно, справился о деревенских делах...
   А Франта Домосед и бухнись вдруг на колени и завопи:
   - Доброго здоровьичку Вам, пан-королевич. Не побрезгуйте гостеприимством нашим, отведайте хлеба - соли!
   Рыцарь его поднимать, а войт новыми штанами елозит по мокрой траве, по песку и слякоти и тянется ручку королевичу целовать. Тут и остальной народ работу бросил - какая работа, когда такой гость на дворе! Кто побежал свинью колоть, кто торопить женку хлебы ставить. Двое войтовых батраков бегом припустили дрова в гостевую избу таскать да девок ее подметать звать. Шум, гам, суматоха!
   Трое парней Огра обихаживают, чистят скребницей, гриву расчесывают, подковы осматривают. Двое других королевича в баню ведут.
   - Ну где, дура, рубаха моя батисная, помиральная? - вопит войт, взрывая рухлядь по сундукам, - что пану после бани надеть? С дороги он!
   - Да точно ли королевич? - не верит ему его молодая краснощекая женушка.
   - Точно он, сокол наш златокудрый, - голос Франты становится торжественно ласковым, - спаситель мой. Всякий ли рыцарь, Ярмилка, стал бы простого ратника своим щитом укрывать, а? А он еще и обидчику моему, фряжине лысому, башку до пупа раскроил! Как сейчас помню: ус - вправо, ус - влево, а посередине взамен носа - королевичев меч! Так что не болтай, а ищи рубашку, бестолковая баба, и доставай мой свадебный наряд, и сапоги, сапоги тоже! Мартек, Мартек! Беги сюда, а теперь беги к Иржи-кузнецу, у пана королевского сына кольчуга пробита, и без копья рыцарю негоже. Да по дороге забеги к Янеку - не Губатому, а Плешивому - пусть несет тетерок. Я видел - он с утра трех из силков вынул! Уф, тяжело...
   Вечером за столом в гостевой горнице собрались все мужчины деревни, а женщины, девицы и малолетки чинно уселись вдоль стен. Выпито было пиво, очищенные от мяса, белели ребра свиной туши, и настало время умной, серьезной беседы. Не нужно повторять, о чем спрашивал лесовиков королевич, а рассказали они ему вот что:
   Давным-давно - поговаривали, что при самом начале Мира - выросла на одной из златянских скал высокая и островерхая Гранитная Башня, немного похожая и на горские кулы, и на гордые зеленопольские замки. Болтали про Башню многое, да и разное, кое-чему местные и сами верили, другое в ход пускали лишь для похвальбы. Что - правда, что - ложь, в Златогорье враз и не отличишь. Сам брехун не знает - когда правду пролаял, когда ветер погонял - все так. Но одно про Башню люди знали наверное - есть у нее хозяин. Про него, опять же, разное говорили. Одни - что, мол, парень Башней владеет, темноволосый, с молодой бородкой и юнацкой повадкой. Другие доказывали - старик там хозяин, кудри седые до локтей, борода по пояс, сам весь иссохший, будто из железных прутьев кручен. Сходились в одном - хозяин был одноглазым. И даже не просто кривым - таких в округе пруд пруди! - а сияло у него посреди лба солнечное жгучее око, всевидящее и беспощадное. Почему беспощадное - опять же никто не знал - ведь Хозяин Башни уже лет семьдесят не покидал своего обиталища. Самые древние старики еще вроде бы помнили, как заступали ему дорогу, но им не особо верили. В те дни молодые, горячие головы стали поговаривать, что неплохо было бы наведаться в подвалы Башни, да пошуровать там. Старик-то помер, небось, а у одиноких колдунов добра обычно ой как много накоплено.
   Несколько юнцов даже поехали как-то на утренней зорьке. Кони их на вечерней вернулись. С той поры никто не решался. Даже пастухи, народ грубый и смелый, стараются гонять своих черных овец как-нибудь в обход. А теперь еще - если верить лысому брехуну Вуржелу Калянице (верить ему нельзя, конечно), но другие тоже видели - так вот: теперь в Башне стали загораться огни - не людские, золотисто-розовые. Точь-в-точь как в кострах у Дивьих Людей, живущих под холмами.
   Индржих уехал на третий день, сытый, отдохнувший, с новым щитом и парой копий - длинных, ладных, ясеневых. Едва заехал королевич за Красену, замок Верната Алого Барса, как хлынул ливень, и стучал он по шлему и плащу королевича двое суток, потом плащ заледенел и стал жестким, как пересохшая шкура.
  
  
   ГЛАВА VII. СНЯТИЕ ПЕЧАТЕЙ
  
   Орауты налетели как всегда внезапно, под покровом рано в этом году нависших над горами снеговых туч. Небольшая, в два десятка сабель, чета - малая часть чьей-то действительно сильной дружины - ведомая своим родовым вождем-баркубашем, перемахнула через пограничный перевал и разорила Ольховицу - село в сорок домов в самой глубине Рагозы. Налетели, как водится, ночью, порубили невеликую стражу, угнали табун и увезли на седлах полдюжины горянок. Ольховицкие юнаки, оставшиеся безлошадными, рванули к соседям, да время упустили. Пока 'В догон!' кричали, пока охочих скликали - чета уже почти переметнулась через горы. Но не все в Рагозе спали в ту ночь.
   Частый перестук копыт донесся до слуха Налбана Белобрового, и баркубаш изменился в лице: от перевала, сулившего безопасность, навстречу ораутам неслась многочисленная, звенящая сталью рать. Конечно, это могла быть и дружина кого-нибудь из великих четобашей - Диздара Плешивого, Зуку Волчебрата, Златоплечего Омира, Уроша Побирушки или самого Муйга Синебородого. Могла. Но легче на галопе ораутские короткогривые скакуны.
   Налбан велел сворачивать к холмам. Оторваться не удалось. На рассвете, поняв, что чужой рати с ним явно по пути, Белобровый рискнул, затаившись между валунами, взглянуть на своих преследователей. Углядев скачущего первым юнака без шлема, Налбан ругнулся под нос, вскочил в седло и кинулся за своими - подгонять ретивых бойцов, желавших схватиться с погоней и не знающих, что ведет ее рагозянский бан Дончил.
   В пылу скачки орауты побросали добычу, шугнули на горцев угнанный табун, скинули с седел грудастых горянок и налегке устремились к почти непроходимой горной гряде на северо-западе Рагозы. Горцы почти настигали набежников. Грохот копыт летел над скалами, а вскоре в частый перестук вплелся иной звук - зловещий, пронзительный свист орлиноперых стрел.
   Конь у одного из четбинцев споткнулся и захромал, всадник оглянулся; под черной щетиной усов мелькнул желтый редкозубый оскал. Скакавший рядом с Дончилом Бранчин Подкова откинулся в седле, натягивая лук. Стрела, блеснув лазоревым древком, вонзилась в глаз ораута.
   Налбан слишком поздно понял, куда их гонит облава и, послав проклятие небу, развернул коня навстречу железной лавине рагозян.
   Конный бой - не страшное противоборство пехоты, по колено увязающей в собственных потрохах. Десяток ударов в полный размах - и разворачивай лошадь вдогон за былым противником, а он уже выиграл несколько мгновений, и конь его стремительно уносится прочь. Поэтому горцы ударили стеной - колено в колено - щетиной трехаршинных пик принимая отчаянный натиск четбинцев. Сквозь эту преграду прорвались только пятеро: Белобровый, его братья Топия и Вестгойк, племянник Лех и какой-то оборванец на шелудивом сивом жеребчике.
   Выпущенная оборванцем стрела резанула висок Дончила. Юнак развернул Дорияна и в гневе погнался за удиравшим по узкой тропе обидчиком. На скаку Звонкий Голос подхватил с земли оброненное кем-то копье и метнул что было силы вдогонку четбинцу. В последний миг тот все же успел вздыбить в развороте своего одра, заслонившись его шеей от верной смерти, и всадник вместе с конем повалились на острые камни. Дончил придержал скакуна, собираясь вернуться в сечу, но упавший поднялся и, крича по-ораутски, потащил из ножен прямой темный клинок. Дончил, разъярившись, завертел над головою саблей, налетел на врага и, сплюнув брезгливо, спрыгнул с седла. Ораут был не воином, а грязным сопливым мальчишкой со ржавым палашом в смуглой цыплячьей лапке.
   И за этим тощим чучелом Дончил мчался с воздетым копьем! Владыка Боже - позорище какое! - юнак вбросил саблю в ножны и, поправляя боевую рукавицу, пошел к жалобно поскуливающему врагу. 'Сейчас, - думал он, - я отберу у тебя железяку. Потом дам по морде, чтобы не в набеги ходил, ублюдок, а сопли учился вытирать, а потом...'.
   Мальчишка прыгнул вперед, как крыса из огня, ударил Дончила палашом в плечо. Юнак почувствовал как ржавое лезвие царапнуло кожу и, не успев сообразить, что случилось, ударил сам, снизу вверх - стальным налокотником сокрушая кости.
   Ораут упал ничком, даже не закричав, а взвыв невнятно и гнусаво. Плечи его дергались, словно крылья раздавленной стрекозы, ладони в запоздалом ужасе прятали то, что было лицом. Дончил остановившимся взглядом расширенных глаз впитывал в себя эти подрагивания и корчи, боль исчезнувшего лица, красные пятна в серой пыли. Выхватив саблю, рагозянин замахнулся на воющий комок и не смог ударить. Судорожно сглотнув, Дончил вскочил на коня и, немилосердно избивая Дорияна голоменью сабли, поскакал прочь.
   Вечером, когда победители неторопливой рысью въезжали в ворота Рагозы, седоусый Юрко Саблич заметил непорядок, подъехал к Дончилу, сказав:
   - Капетан, у тебя налокотник в крови! - заботливо обтер ветошкой блестящую сталь и бросил тряпицу под копыта коней.
   Дончил, искоса глянув на кинутую ветошь, разглядел бурые пятна, и внезапный приступ рвоты согнул могучее тело юнака.
  
   * * *
   Огромный огненно-рыжий детина в штанах из пестряди, желто-бурой (луковой шелухой крашеной) рубахе и вышитой стеклярусом синей безрукавке горестно вздохнул и поскреб затылок толстыми сильными пальцами. Не помогло. Ничего не придумывалось. Тогда Валибор съел последнюю краюху хлеба, поглодал кость от окорока, полюбовался на заветный медовый пряник, спрятал его обратно в кисет, привешенный к поясу и, сопя, выполз из своей пещеры.
   Вокруг, куда ни посмотри, торчали острые скалистые пики в обледенелых сверкающих шапках. Синие ленты ручьев оплетали их лесистые склоны, ревя, пенились в ущельях бело-бешеные горные речки, а прекраснее всего были золотисто-багровые ковры долинных кленовых и буковых лесов, чуть прикрытые от взора тонкими серебристыми пластами тумана, ронявшими на предгорья свои переливчатые тени. Звонкий осенний холод дрожал над вершинами и злобно обжигал голые валиборовы пятки.
   Детинушка завздыхал. Мечты не сбылись - зима все-таки будет. За весну и лето Валибор привык к своему потаенному убежищу, оброс хозяйством: у него была постель из нескольких охапок сена, укрытых краденой буркой, светильник из бараньего черепа, стол из плоского камня, покрытого рушником, два пустых бочонка, поломанная корзина и медный котелок. Но теперь, когда черные тяжелые тучи грозно клубились над перевалами, а горы все глубже и глубже надвигали свои снеговые папахи, когда последние обозы возвратились домой, и недограбленные Валибором купчишки грели ноги у очагов, заливая в себя горячее вино с медом и пряностями - теперь только парень понял, что лето не вечно и пора подумать об убежище на зиму.
   Богатырь поскреб голую пятку о камень, вздохнул шумно, как вол и, пригорюнившись, уселся на ствол поваленного дуба. Думать Валибор не любил и не умел, и если уж ему приходилось себя пересиливать, времени на это тратил немало. Внизу кто-то копошился: маленькие фигурки, сбившись в нестройное месиво, взмахивали тонкими лучиками сабель, пищали тонкими голосами, катились по склонам вниз. Потом две из них оторвались от общей кучи, умчались за горный отрог.
   Валибор покряхтел, прислушался к урчанию живота, поплакал немного о своем невезении. И силы у Валибора было на диво, и работящий был он, и старательный, да вот не таланило ему. Все выходило как-то не по-людски. Вместо отца, как у всех нормальных людей, у него был отчим, вместо пухленьких пальчиков - толстенные, поросшие рыжей шерстью персты, вместо товарищей по играм - хрупкие и ломкие соседские ребятишки... К шести годам он надоел всей деревне хуже драконов и снегопадов. В семь - чуть до смерти не пришиб отчима, сдуру решившего поучить пасынка оглоблей. Тут мама Валибора испугалась - ведь и убить могут не в меру могучего мальчонку - собрала в котомку лепешек-подорожников, горстку соли в тряпицу завернула, велела пуще глазу беречь серебряную подвеску, которую мальчик с младенчества носил на шейной цепочке, всплакнула на плече богатырском... и бесконечно долго смотрела вслед.
   Так и побрело дите неразумное доли своей искать - а ее не найти. Прибился Валибор к слепому певцу поводырем - тому подавать перестали. Дескать, если у тебя внук словно Инрик-зверь, так пусть он работать идет, да тебя и кормит. На волоке работать подрядился - нос у лодьи оторвал. Нанялся на новомодную крылатую мельницу (это уже в полевских землях было) жернова заместо ветра крутить, но мельника жадность подвела - велел он вертеть побыстрее. Валибор был мальчик послушный - подналег, а мельница возьми и развались. Очень хозяин ругался - пока по голове не получил, тут подобрел и даже зажитое отдал. Лучше всего было с фиглярами ходить: медведь у скоморохов был старенькой, плясать или бороться еще мог, а чтоб идти от деревни к деревне - сил уже не было, так Валибор носил его. А как медведь помер, фигляры мальчонку прогнали, сказали - 'Тебя кормить дороже, был бы медведь - иное дело, а так...'. Прогнали. Но Валибор на них зла не держал, а узнав, что их побила шайка Юрая-збойника, похотел даже мстить, но забоялся Юрая, тот уж больно был крут. Промыкался так парень три года и сам подался в разбойники, но и тут ему не поталанило. Збойнику душа положена железная, а у Валибора железными были одни кулаки, а душа же - мягкая и домашняя, к разбойному делу не годящаяся. Очень мальчонка мучился через это. Пробавлялся потому Валибор-збойник вепрятиной и медвежатиной, да еще тем, что запуганные иными грабителями мужики-обозники отдавали без бою. Полгода прожил богатырь в этой пещере и начисто перевел всех медведей в округе. Голодно стало, да тут еще зима навалилась...
   - Повешусь! - всхлипнул Валиборушка, - Все одно кушать охота.
   На беду не росло в ближайшей округе деревьев, чьи сучья бы выдержали дитячий вес, и побрел Валибор искать подходящее вниз, в вековые леса южного склона Диноры.
   Щебень шуршал под заскорузлыми пятками малолетнего богатыря, звери, птицы и змеи торопились убраться с его дороги, булыжники старались вдавиться поглубже в землю и засыпали макушки опалой рыжеватой хвоей. По дороге Валибору попался замешкавшийся боровик, и мальчишка его сожрал, но голода и на горошину не заморил. Зыркал несытыми глазищами - не то харчей искал, не то дуб покрепче - и вдруг увидел змеиный хвост толщиной в человечью ногу, усаженный острющими шипами и слегка похлопывающий кончиком по земле. Валибор удивился и полез посмотреть, что там в кустах делается.
   А творилось там сущее безобразие. Маленький и пузатый дракончик с мордой благожелательного деревенского дурачка тряс за бороду тощего длинноносого карлика в золотом балахоне и красном колпачке и бормотал что-то насчет 'драгоценных камушков'. У Валибора ажно в пятках засвербило от злости - ужасно не любил парень, как маленьких обижают! Со второго удара по спине толстяк заметил валиборову дубину. С третьего - самого богатыря.
   Развернувшись с проворностью свиньи на вертеле, дракончик возмущенно лязгнул неровными, заметно подгнившими зубами и попытался перекусить Валиборову шею, промахнулся, получил по зубам дубиной толщиной с корабельную мачту, отпрянул в сторону, сплевывая кровь и дым и упустил карлика. Тот бросился наутек. Поросячьи глазки дракона наполнились слезами, и тут беспощадный Валибор еще и приложил пузану дубиной по переносице. Из косых ноздрей ящера хлынула темная кровь. Дракон отвлекающе взмахнул хвостом, а когда Валибор отпрыгнул, толстяк в три скачка взял необходимый разгон, захлопал по-петушиному крыльями и взлетел. Богатырь еще успел достать его вскользь по желтому брюху. Дракончик дернулся вверх и заработал крыльями с комариной скоростью, только писк поднялся. Валибор плюнул ящеру вслед и погрозил кулаком. Потом огляделся, разыскивая карлу, и убедился, что тот благополучно укрылся в норке. Мальчонка подхватил оброненную в пылу схватки торбочку (небольшую, в таких Каменные Великаны лошадей ворованных носят), запулил в далекие края измочаленную о дракона дубину и пошел дальше искать дерево, с трудом протискиваясь меж часто лежащих валунов.
   На верхушке одного из них сидел давешний карлик с двумя корзинами: над одной тускло сиял золотой жар, а вторая искрилась пестротой дорогих самоцветов. Валибору корзины не глянулись - что это не еда, парень знал точно, а в 'камешки' и 'стукалочку' он уже давно не играл, считал это детским занятием. Поэтому сделал карлику ручкой и полез дальше валуны распихивать.
   - Поготи, чуммофой! - заверещал Амвалис ( а это был именно он - король горных карл, старший брат Краснобородого и Длиннобородого цвергов) - Тай расплачусь!
   - Да мне, дедуль, ничего и не надо. Поесть бы разве, да дерево найти покрепче...
   - Тупину хочешь? - обрадовался карлик, сильно боявшийся, что останется вечным должником рыжего верзилы, и мало ли чего тот захочет, когда поумнеет? - Путит тепе тупина! На сколько путов хочешь?
   - А?
   - Сколько фесом пыть толшна?
   - А?
   - Полфан! На тритсать путов стелаем! - и убежал, крикнув напоследок, - Тут сити!
   Валибор посидел, брусники поел, ее тут много выспело, а через час полсотни карликов дубину притащили, пыхтя и отдуваясь. Хорошую граненую дубину, с рукоятью, обмотанной кожей и короткими шипами на толстом конце. Легковата она, правда, была, но молодому богатырю понравилась несказанно - это вам не еловый комель какой-нибудь, а оружие, карлами кованное! Поесть мальцу тоже дали, и вешаться расхотелось. Пошел Валибор вниз по склону счастья искать, а по дороге скалы крошить, чтобы пути не застили.
   Амвалис, сидя на каменном троне, блестел в спину юноше рубиновыми глазами, бормотал неразборчиво, вспоминал - где же он такую силищу видел? И серебряная змейка на крученом гайтане была карле знакома... Вспомнив же, захихикал Амвалис, задергал ножками. Вскочив на спинку трона, страшный и взъерошенный карлик погрозил северу. Серебряный звон тысяч тетив прогремел над Валунами и с последней грозой обрушился на Белогорье.
  
   * * *
   В один из промозглых октябрьских вечеров, когда ветры резвились в горах, с корнем выдирая вековые деревья и обрушивая хижины пастухов, когда дождь лил так сильно, что захлебнуться можно было в его ледяных струях, в ворота златянского старейшины Мстиши постучался неведомый гость. Нет в Златогорье домов, где откажут путнику в еде и ночлеге, и внук Мстиши, крепкий паренек с пробивающимися усами, впустил пришедшего во двор. Кто был этот человек, о чем говорил он со старейшиной златян - знает теперь, наверно, только огонь в очаге, но утром Мстиша сам вывел гостя на северную дорогу, а после разослал все свое гнездо по Златогорью. Везли они тревожные наказы кузнецам да лукоделам, стрельникам и бронетворам.
   Сам же Мстиша собрал мужиков столичного градца и велел обновить стены вокруг Златы, чего не делалось уже лет двадцать, и оковать наново крепостные ворота. Причем сам, путаясь в седой бороде и немилосердно сквозь нее ругаясь, подгонял нерадивых работников. От этого стариковского рвения становилось муторно на душе.
   Недели через две в Злату прискакал рыцарь в темных доспехах и синем намете. И всадник, и конь были покрыты липкой осенней грязью, плащ рыцаря превратился в лохмотья, а флюгарка на пике обвисла, как грязная тряпка. Всадник был стройным и усталым. Когда ему поднесли воды в глиняном кувшине, и рыцарь снял шлем, то все девушки градца ахнули и не меньше половины влюбились. Парням это, конечно, не глянулось, но не ссориться же с гостем из-за каких-то пустоголовых девчат.
   Когда приезжий напился, то стал он всех расспрашивать, не знают ли они, как проехать к Колдуновой Башне. Ему пытались отсоветовать туда соваться, стращали судьбой пропавших юнаков, но рыцарь уперся, как бык, разумных доводов слушать не желал, и пришлось-таки показать ему дорогу в колдовское жилище.
   ... Башня словно вырастала из гранитной скалы, тень ее пересекала долину, разрубая ту на две части, а от вершины башни едва ли не полдороги оставалось до небесного свода. Темные валуны лежали у подножья башни, словно свернувшиеся драконы, готовые в любое мгновение проснуться и сожрать незваного гостя. Не так ли погибли здесь те, кто пришел раньше принца? Может, их тела сейчас лежат в глубинах бурых камней? А может, сейчас выйдет навстречу королевичу полугнилой оживленный некромантией труп и велит убираться? Или еще кто похуже выглянет из-за низкой прочной двери, закрытой изнутри и преграждающей вход в башню, и завопит:
   - Уходи, тебя не звали!
   - Да и мало ли, что не звали! - взвыл королевич и со всего маху вдарил плечом в дубовую дверь. Та затрещала многообещающе, но с петель не слетела и даже не покосилась. Индржих ударил снова, уже с короткого разбега, еще и еще... Дверь закачалась, заскрипела ругательно про полевских негодяев. Иржик во гневе пнул ее, проклятую ногой, и так, пяткою вперед, влетел в темный пропахший плесенью коридор. Влетел, обидно упав на спину, выронив меч и угодив левой рукой в заросли отвратительно хрустких скользких поганок. А впереди, там где кончался сводчатый переход, сияли над горами частые мелкие звезды. Индржих брезгливо вытер руку о стену, перемазавшись теперь и в черной плесени, подобрал меч и пригибаясь - для кого только эти мышиные норы строили? - пошел навстречу звездам.
   Едва он вступил в пустоту, как она пропала, вернув королевича в затхлую тьму башенного перехода. Высокие крутые ступени были скользкими, словно их маслом полили, лестница жалась к стене, тянулась вверх медленно и нехотя, словно ленивый вол на пахоте - на трехсотой ступеньке принцу надоело считать, а вернуться вниз мешала только уверенность, что обратный путь не короче. К тому же сверху доносился невнятный гомон. Помотав головою, чтобы отогнать одурь, Индржих снова полез вверх, сшибая пинками бледнокожие грибы и вслух возмущаясь запущенностью помещений. (В самом деле - стоило ли отдавать кому-то башню, если теперь она изнутри вся грибами поросла? И опять же - перила гнилые - не обопрешься, а ступеньки высокие, узкие и щербатые, так и ползешь животом по стеночке. А может это нарочно, чтобы гости заодно и пыль со стен вытирали?). Тут лестница внезапно кончилась и королевич оказался перед дверью, как две капли воды похожей на ту, что он разломал внизу. С той лишь небольшой разницей, что из-под этой двери выбивался неяркий розово-желтый свет, и человеческие голоса невнятно ворковали за деревянной преградой. Примерно посередине двери висело могучее - не всякой рукой обхватишь - бронзовое кольцо. Королевич взялся за него, потянул - и дверь отворилась, не скрипнув.
   Юноша вступил в зал со сводчатым закоптелым потолком, со стенами прикрывающими свои гранитные ребра рваньем пестротканных гобеленов, с углами, забитыми мусором, затянутыми паутинными клочьями, с заплесневелыми объедками, горой наваленными под столом, и обломками утвари. У дальней стены в беззубой пасти высокого камина чуть теплился темный неяркий огонь. Королевич сердито прошел к камину, попутно отодвинув с дороги дубовое кресло с высокой резною спинкой, подивился его тяжести, подхватил ветхий табурет, с размаху грохнул его об пол и обломки швырнул в огонь. Пламя вспыхнуло жарче, а за спиной принца послышался шуршащий старческий смешок. Индржих отправил в камин еще один табурет и только тогда повернул голову В глубине отодвинутого им в сторону кресла сидел старец.
   Темны были его впалые щеки. Седые брови, словно космы лишайника нависали над желто-коричневой морщинистой кожей дряблых век, над черным провалом пустой правой глазницы. Сухие впалые губы растянулись в улыбке, чуть шевельнулись костлявые пальцы на широких подлокотниках, и тяжелее воротных решеток опустились седые ресницы. Лишь дыхание, слегка раздувавшее ноздри хрящеватого носа отличало старика от покойника. Королевич оглянулся, озирая зал, заметил в углу поставец с двумя запыленными кубками, такую же пыльную бутыль, заткнутую почерневшей пробкой. Подошел, вытер кубки краем мокрого плаща, зубами выдернул затычку. Сквозь затхлость и плесень Башни словно пробилась солнечная струя, сладко пахнуло летним теплом, желто-серой дорожной пылью, медовыми травами. Индржих налил в кубки рубиново-звонкое вино, с низким поклоном предложил старику, тот протянул вперед дрожащую хрупкую руку. Темные персты охватили хрустальную ножку, поднесли чашу к устам. Индржих подождал, пока старик выпьет, пригубил вино в свой черед, и словно молния ударила ему в сердце!..
   В ослепительной вспышке увидел он вязь беломраморной резьбы на стенах, шелк и золото драгоценных портьер, плывущих в медленном танце рыцарей и дам, витязя в серебряных латах... И снова красноватый глубокий сумрак вокруг. Тускло мерцают рдяные угли камина, почти падает под тяжестью лет наклонившийся вперед старец в холщовых отрепьях. Тяжелый взгляд единственного ока прикован к лицу королевича. Скажи, - требует взгляд, - спроси, назови, напомни.
   И королевич, не боясь ошибиться, преклонил колено и произнес, протягивая грамоту:
   - Как здоровье пана Графа? Мой король кланяется тебе, Господин, и зовет на пир и совет.
   Старик шумно выдохнул, вскинул голову, глаз его сверкнул, как обнаженный клинок, напряглись, впиваясь в подлокотники, покрытые старческими рябинами руки. Колючий дребезжащий смешок вырвался из дряхлого горла:
   - Я сижу здесь семьдесят лет! Посмотри - мои руки высохли, словно тростниковые стебли, а голова - слишком большая тяжесть для хрупких костей. Где те дни, когда меня боялись? - теперь слабосильный юнец из Зеленополья не страшится, врываясь в мой дом. Раньше я бы убил тебя за это. Но ты первый за двадцать лет услышал мой голос, ты последний кто захотел позаботиться обо мне. Стань моим наследником. В мои годы легко отдавать и глупо прятать.
   Слова падали редко и тяжело, подобно тому, как осыпаются листья с дубов - каждый сам по себе, и каждый тянет за собой обломок корявой ветки.
   - Тысячу лет я влачу по земле свое тело, и ныне оно стало мне в тягость. В мире и покое живут славы, раз не вспоминают обо мне. Садись у огня, расскажи мне про мирные дни - пока я был молод - я их не замечал, а в старости никуда не выхожу.
   Индржих смотрел в лицо Хозяина Башни и боялся расплакаться (вообще-то слезы для рыцаря не позор, и многие герои проливали их при вести о смерти любимой, повелителя или друга, но недостойно плакать только лишь оттого, что ты обманулся в своих надеждах). Зачем он пристает к старику, зачем лезет в чужую смерть? Стыд ожег юношеское лицо, низко поклонившись, шагнул королевич к выходу из зала, готовясь вернуться домой и не мечтать более о славе и подвигах. Он не чувствовал себя в силах даже просить письма для отца - в доказательство своей встречи. Почти у двери он заметил, что огонь в очаге почти погас, и тяжелая глыба холода ввалилась в Башню сквозь запыленные витражи окон. Королевич вернулся к камину, под сильными ударами затрещала сокрушаемая мощными ударами мебель, полетели в огонь обломки ларей, табуретов, резных скамей, гнутоспинных кресел. Грохнулся на пол высокий поставец.
   - Осторожно - книги! - нежданно грозно рявкнул старец и громово помянул владивоев бестолковый род, а книги уже с грохотом валились на пол. Огромные обтянутые порыжелою кожей тома распахивали свои потаенные глубины - пестрые рисунки, четкие черные строки, красно-золотые извивы вычурных инициалов... Королевич в ужасе бросился поднимать драгоценные фолианты, чихая, кашляя и ничего почти не различая в клубах книжной пыли. Сквозь шорох страниц и стук отрывающихся переплетов до принца донесся незнакомый хрипящий кашель и быстрые неровные шаги. Сильные руки приняли у Индржиха стопку книг:
   - Королевич, ты подбирай книги и мне передавай, я им место найду.
   Тут соседний поставец опрокинулся, извергнув на королевича очередную кипу томов и тетрадей. Выбравшись из-под нее, Индржих стряхнул с плеч книжную пыль и останки жуков-кожеедов, тараканов и древоточцев, посмотрел на нежданного помощника и остолбенел - поднимал и устраивал книги на полках сильный и ловкий темноволосый витязь в белоснежном намете поверх серебряных лат. Все бы было ничего, но когда он повернулся к принцу, улыбаясь, и попросил что-то передать, единственный глаз витязя сверкнул таким злобным ехидством, что Индржих сразу понял - не мерещится, и это действительно тот самый старикашка, который пять минут назад не мог страницу в книге перелистнуть. Королевич внезапно обиделся. А бывший старик тем временем подошел к затянутым пыльными занавесями окнам, выбил локтем цветные стекла витража. Подставил лицо мокрому ноябрьскую ветру, щуря единственный глаз, долго вглядывался в ночной темно-серый сумрак. Потом повернулся к королевичу:
   - Давай теперь по серьезному поговорим, зачем ты приехал. Я ведь из Башни давным-давно не выходил, ничего о мире не знаю. Отца твоего с детства не видел, Марека Горского тоже, Зденека Градоцкого - пискуном пеленатым помню, а Стефан пишет - могучий мятежник... Так что придется тебе мне все как есть рассказать - до утра у нас время есть.
   ...Огонь бился в камине, словно плененный лев, дым с гудением уходил в дымоход, снопы искр взлетали над сланцевой крышей Башни. Одноглазый сидел в кресле, закинув ногу на ногу, неторопливо переворачивал страницы тяжелой инкунабулы. Королевич устроился напротив, на ворохе звериных шкур и лениво щурился на огонь. Приятная истома, какая бывает только после хорошо завершенного дела размягчила, казалось, даже кости королевича. Сладкая дрема повисла на ресницах, с зевотой принц даже не пытался бороться, от огня пахло подгорелым хлебом и медом.
   - Ты знаешь, принц, может быть ты сюда приехал и не совсем даром. - сказал Граф, долистав огромную томину, - Я здесь, отшельничая, хоть и многое позабыл, да не все. И хотя мне до сих пор непонятно - почему Стефану взбрело на ум посылать за мной? - я все-таки поеду к нему и попробую дать какой-нибудь разумный совет, если в нем есть нужда, разумеется. Сам-то я пока не вижу причины для беспокойства - и чужины не впервой приходят, и фряги, хоть и давно не высаживались, тоже не вчера придумали со славами воевать. Но вот то, что ты по дороге видел - это поинтереснее будет. Велико ваше счастье, что ты меня в это лето искать тронулся, на будущий год, может быть, и опоздал бы. За Великой Рекой всегда хватало разной погани, а теперь ее кто-то пустил через броды.
   - Ты про тех, что под Ковой были?
   - Про них, родимых. Во Владивоевы времена эту пакость считали навьями - слышал, должно быть, про них? Когда славы переселялись из-за Реки, навьи тоже увязались за ними и вдоволь поизгалялись над местным людом. Потом мы с Владивоем загнали их обратно, и с этого началась Первая Война с Заречьем.
   - С Владивоем? - королевич изумленно уставился на Графа, гадая, сколько тому лет, и тут же устыдился своей тупости.
   Одноглазый весело глянул на гостя, отложил книгу в сторону и спросил:
   - А ты не понял, что мы с ним знакомы? Забавный вы все-таки народ, полевские славы - хоть бы иногда головой думали. Так вот.
   Когда пропал Янош-из-Друвы, я переправился через Реку, добрался даже до старых крепостей, но навьев словно половодьем унесло. Появились они снова лет пятьдесят назад и с ходу попытались перейти через Великий Брод, но - слава Богу! - там оказался отец твоего приятеля Свентовука, и Волки навьев не пропустили. После этого их опять долго не было, хотя слухи доходили, будто снюхались они с приграничными вупырами и потихоньку зорят Ничью Землю. Однако, если они рискнули напасть на Кову - дело плохо. Похоже, в Заречье лихие дела творятся, и недаром чужины и Великаны бегут на Запад - а может, и не бегут. Тем более, что и те, и другие - заречные племена, нелюдьские. Им легче договориться и с навьем, и с любой другой нечистью, чем с нами. Думаю, не пришлось бы мне бывших друзей на помощь звать - вряд ли они, конечно, откажут, но где их искать, все ли живы? Значит, придется посмотреть самому. И ладушки! - Граф встал, потянулся с хрустом, - Хватит отдыхать, пан Индржих, пора в дорогу.
   Сейчас Граф не был похож на жалкую развалину, дремлющую в полусгнившем кресле - могучий ратоборец из древних сказаний собирался в опасный путь совместно с королевичем. Серебром и чернью узорились дорогие доспехи, снежно-белый намет жесткими, словно из мрамора высеченными складками опускался до щиколоток. Мягко светились драгоценные камни на серебряном рыцарском поясе, на рукояти полутораручного меча, на резном серебре длинных и узких ножен. Темно-русая прядь волос, упав на высокий лоб, скрыла пустую глазницу, в темной бородке сверкала белозубая улыбка, угрожающе блестел левый глаз. Звеня золотыми шпорами, Граф пошагал к выходу, мимоходом выхватив огонь из камина и вместо плаща набросив себе на плечи.
   - В дорогу, принц! - крикнул старый (или Бог его знает, какой!) рыцарь, взлетая в седло белого скакуна, - Сделаем, что успеем, а остальное пусть сделают другие.
  
   * * *
   Среди тех, кто в незапамятные времена признавал Графа своим господином, Бугролицый Олдржих занимал не последнее место. После исчезновения Владивоя и Трояна Синие Глаза Бугролицый отяжелел, все труднее ему казалось покинуть свой полуразрушенный замок на вершине Агат-горы. В последний раз Олдржих оставил свою крепость во время великой войны с драконами, когда водил в битвы рать полевского короля Геромира и потерял руку в поединке с Гевойтом...
   Вернувшись в свой замок, Бугролицый жил нелюдимо, гостей к себе не звал, сам никуда не ездил. Увлекся он в те годы волшебством и преуспел в нем. Вот тогда-то к нему и зачастили гости: длинные хламиды, железные ожерелья, тканые пояса, - вийты, непутевые приемные дети дивьих. От них получил Бугролицый и новое прозвище - Крец, что на тайном вийтском наречии означало Кузнечный Огонь. С их помощью Олдржих стал могучим волшебником, и Граф доверил Крецу стеречь Синегорье и Ляс.
   Старость пришла к Бугролицему внезапно, как ко всем колдунам не-вийтова рода: вчера еще был молод, сегодня сединой сверкнули виски, а наутро не хватит сил оторваться от постели, и уже никакие растирания не смогут помочь от боли в спине. Потом откажутся двигаться ноги, начнет заплетаться язык, мощь, накопленная за многие годы начнет рваться на волю, завязывая тело в узлы... А впрочем, старость всех ведет одной дорогой. Лет пятьдесят тому назад Бугролицый помер, и замок его, и без того немноголюдный, опустел окончательно.
   Только вийты порой забредали в пустоту заброшенного жилища, ночевали в покоях, где гулял ветер, где зимой снег языками тянулся от окон, а летом трава пробивалась меж мраморных плит... Замок умирал, но жилища чародеев редко умирают совсем, души их вечно бродят рядом с каменными ветшающими телами.
   - Да и после Бугролицего не только кости должны были остаться, тем паче, что он умирал одноруким, а это колдуну не с руки. - Граф виновато оглянулся на устало тащившегося следом до нитки промокшего королевича. - Ему в самую пору было... да... пожалуй да!
   И снова стучат по каменистой равнине копыта белого и гнедого коней, рвет ветер синий и огненный плащи. Сквозь Ляс проскакали всадники, сквозь седые его моховые болота. Через пустоши Трады проскакали всадники, мимо темно-серых валунных оград стародавних жальников. У распахнутых ворот мертвого замка остановились храпящие кони, и всадники, спешившись, провели коней по узкому мостику через расщелину. В опустелый двор вошли рыцари, распугав воронью и галочью горластую шатию, к ржавым кольцам обветшалой коновязи привязали своих скакунов, пересекли заросший травой дворик и вступили под узкую арку обрушенных ворот.
   Шагов через двадцать коридор завершился железной дверью, укрепленной идущими крест-накрест толстыми полосами. Граф повернул железную ручку, дернул несколько раз и негромко попросил:
   - Помоги.
   Вдвоем рыцари сумели справиться с дверью, протиснулись в узкую щель между ее краем и косяком и стали подниматься по лестнице, что скрывалась в толще замковой стены. Под ногами прогибались ступеньки.
   - Они и при живом хозяине были гнилыми, - шепнул одноглазый, - а теперь вообще как сухари размокшие. Держись поближе к стене справа, там скрепы бронзовые, если что - удержишься.
   ...Когда внизу раздался скрип отворяемой двери, Родомир Сухощекий Вийт почти не обратил на это внимания - его соплеменники нередко заходили в этот замок - по старой памяти, в основном. Сухощекий тоже жалел, что умер Олдржих - разговоры со стариком бывали то забавны, то поучительны. Граф ведь для Бугролицего был не судьей и хозяином, а другом, не скрывавшим от него ни силы, ни слабости...
   Родомир открыл шкатулку, резаную из слоновой кости - внутри нее на синей подушечке рытого бархата лежал массивный перстень, плетеный из золотой пряжи, огненно-красный рубин ярко вспыхнул в полумраке зала. Родомир ахнул, наткнувшись на хитро запрятанный тайник. Вийт рассчитывал на поживу, но и надеяться не смел, что в нем окажется графова печать. А ведь знал же, что Бугролицый был у Хранимира печатником! Мог бы и догадаться!
   Вийт волчком закрутился по залу, колоколом вздулся широкий подол далматики. Голова закружилась, колдун упал на колени, шумно перевел дух.
   - Ну, - сказал он негромко, - надеюсь у меня хватит сил.
   - Да ничего подобного! - злобно ответили сзади.
   Вийт обернулся на голос, страдальческая гримаса исказила тонкогубый рот, пальцы левой руки привычно коснулись ожерелья, а правая рука тем временем нырнула в складки плаща и вернулась с кривым кинжалом.
   - Смешно! - сказал Граф, обнажая прямой длинный меч, - Лучше не балуйся.
   Родомир вскинул руку, собираясь испепелить и жалкого одноглазого старикашку в пыльных лохмотьях, и его разинувшего рот юного спутника, но меч кривого со свистом рассек воздух и тяжело ударил колдуна в грудь. Вийта отшвырнуло на три шага, из-под клинка хлынула кровь. Родомир закричал, и на вопль его стали собираться бродячие колдуны, гремящие железом ожерелий и сталью творимых заклятий.
   Во вспышках дымного пламени, в рваных клубах тумана возникали долгополые фигуры, и в гулкой, скрадывающей шаги тишине оглушительным казался звон ожерелий. Вийты шли на рыцарей, как лайки на медведей - вклещатся клыками, и хоть на-полы их рви - не спасешься. Будут и дохлыми висеть на тебе, медведь, не давая ни бежать, ни драться, не отстанут до прихода охотника, до смертельного удара рогатины. Только вот не придет охотник, да и не на медведей насели вийты. Меч одноглазого с короткого замаха снес голову одному из наступающих и остальные попятились.
   - Может, хватит дурака валять? - сердито спросил Хранимир. - Или не узнали?
   Темноволосый вийт в шитом золоте плаще шагнул вперед - язык пламени обвился вокруг клинка Гвезда и, обессилено скользнув по лезвию, распался на несколько лоскутов, упавших к ногам старика. Тогда колдуны ударили разом - огненные вихри завертелись вокруг Одноглазого в бешеном танце. Граф махнул мечом, сокрушая чары, а Индржих бросился на тяжело дышащего Родомира, замахнулся наотмашь и с коротким воплем отпрыгнул в сторону, едва успев вскинутой шуйцей защититься от полуведра раскаленных угольев, выплеснутых подлым вийтом из рукава. Угли ударились о руку принца и превратились в черного шипящего аспида, мгновенно обвившегося вокруг запястья королевича. Разинутая зловонная пасть потянулась к лицу принца. Иржик завопил обреченно и приложил змеем поперек злорадной вийтовой ухмылки. Шепчущие губы лопнули, брызнув кровавым соком. Колдун зажал руками разбитый рот, а Индржих, растянувшись в стремительном выпаде, пронзил мечом родомирову грудь, рванул меч назад и понял, что меч не иначе как увяз в лопатке. Сухощекий, хрипя, потянулся к королевичу, костлявые руки его словно выросли, и кривые острые когти сверкнули стальным блеском. Индржих снова хлестнул вийта змеей по лицу. Колдун повалился на бок, едва не вырвав у полевца меч. С пальца мертвеца сорвался перстень и зазвенел по каменным плитам.
   Граф, до этого, казалось, всецело занятый наседающими чародеями, внезапно оживился и, разметав долгополую братию, подскочил к королевичу:
   - Хватай печать и уносим ноги! Эти сволочи, похоже, разошлись не на шутку - как бы гору не разнесли!
   В этот миг один из вийтов завизжал и забился в корчах, прямо на глазах превращаясь в огромную мохногривую кошку, точно сошедшую с градоцкого герба. 'Львиный пардус', - определил Индржих, - сейчас сожрет! Принц швырнул змею в зверюгу и, нырнув под руку какому-то скорому вийту, подхватил печатку. Тем временем Хранимир отогнал в сторону заступившего путь к лестнице колдуна и, крикнув: 'За мной!', загрохотал вниз, затрещали под ногами гнилые ступени. Королевич кинулся следом, прямо сквозь внезапно возникший на дороге столп синего пламени. Индржих увернулся от удара когтистой лапы пардуса, полоснул лезвием по рукам толстого колдуна с собачьей мордой и прыгнул на лестницу, едва успев захлопнуть за собой дверь. Внизу королевича ждал Граф. Вдвоем рыцари добежали до коновязи, где уже колотили копытами землю застоявшиеся скакуны. Индржих первым вскочил в седло Огра, оглянулся на старика. Хранимир, остановившись у коновязи, любовался огненными языками, вырывавшимися из окон замка.
   - Это вы сделали, добрый пан? - спросил принц.
   Граф покачал головой:
   - Чаровит перестарался, хотел тебя пожечь, а сам замок запалил - недоучка! Там ведь все насквозь истлело. Сам-то он выберется, а вот остальные, глядишь, погорят. Сволочи неблагодарные.
   Значит так, Стефанич, сейчас мы поедем к одному моему приятелю - пусть приструнит своих выкормышей. Попутно, глядишь, чего разузнаем о твоем сне, - Граф качнул седло, проверяя, правильно ли затянута подпруга, вскочил на коня, немного помедлил, разбирая поводья. - Но вот что я тебе скажу: кто-то сильно не рад, что я вышел из Башни, вийты - мелочь, никогда бы они сами не решились напасть на меня. Значит за их спинами стоит или кто-то из Пастырей, а это скорей всего Синеглазый, он их первым приголубил, или какая-то неведома зверушка, народившаяся, пока я проснуться не мог. А вывод из этого такой - сейчас мы поедем полегонечку, через Межигорье в Аррегал, там все, что сможем, разузнаем - и в Полев, раз отец твой меня зовет. А там, глядишь, все успокоится и я к себе ворочусь, а ты полетишь за своей лебедью.
   - Карел Строгий отцу доносил - пути в Аррегал дозорами перекрыты. Даже торговым обозам нет пути за Межигорье.
   - Ну, ты - не обоз, да и я - не купец. Как-нибудь проберемся. А сейчас давай-ка побыстрее, видишь - вийт через камин выбирается?
   Индржих посмотрел: над полуразваленной трубой поднимался черный клуб дыма, сильно напоминающий человека в длинном балахоне. Граф пришпорил своего белоснежного скакуна, Индржих прикрикнул на Огра, и оба всадника через несколько минут скакали по склону Агат-горы на северо-запад, в землю племени студян, одного из колен славов, издавна населяющего Межигорье - узкую долину между Красными горами и Полуночным Хребтом. Та самая гроза, что в полдень зародилась над Белогорьем, гремела теперь трескучим огнем над Угорными лесами и скалами. Лопалось небо, трещины молний полыхали солнечным светом, дождь и ветер спорили, кто из них сегодня грознее, пенящиеся лавины, грохоча, катились по склонам, застигнутые бурей путники прятались под ветвями деревьев - и деревья падали, опрокинутые косматыми вихрями: укрывались в пещерах - и бурлящие потоки врывались в узкие жерла подземелий... Всю ночь бушевала гроза, захлестывая деревеньки, ютяшиеся у рек, превращая болота в озера, а озера в моря, а утром солнечный витязь залюбовался умытым и словно бы возродившимся миром.
   * * *
   Туманным было осеннее утро, цокали по брусчатке торопливые многочисленные копыта, стройными рядами выезжали из замковых ворот благородные господа. Охота!
   Рвутся со сворок визгучие гончие, глухо рычат 'кровяные', горделивы и грациозны кривоспиные борзые. Псари, егеря, загонщики... все они веселятся в ожидании травли - чего уж говорить о благородных охотниках. Ведь для них и придумана была лихая скачка через заросли и поля, шумное дыхание загоняемого оленя, щелканье арбалетных тетив, запах льющейся крови, хруст перерезаемого горла. Пестро одеты охотники, вьются за спиной широкие плащи, ветер гнет перья плюмажей, ворошит кружева на груди горделивых породистых красавиц. Храпят горячие чистокровные скакуны, роняют хлопьями пену с удил, высекают копытами искры из мостовой. Прекрасные у охотников лошади - одна краше другой, но всех превосходят по красоте вороные жеребцы неведомого посольства. Не кони - черные змеи, оседланные волшебством! В кольцо изгибают тонкие шеи, сухие стройные ноги выбивают мелкую дробь из камней, гривы, как клубы дыма, взлетают в порывах ветра.
   Сами послы-южане красивы не по-людски: тонкостанные и бледные как мел, на узких лицах чернеют провалы огромных глаз, длинные, иссиня-черные волосы, жесткие, словно конская грива, волнами ниспадают из-под золотых очелий. Золото горит на запястьях и поясах. Золотые ожерелья звенят на груди, ветер свистит в тонких алых шелках нарядов. Тонкие мечи в черно золотых ножнах кажутся невесомыми игрушками, но в неподвижных взглядах и хрупких фигурах послов таится иная, повергающая в трепет сила. Те, кому приходилось сталкиваться со смертью, узнают в них свой давешний страх. Легендарный Йован Первосвященник прислал своих людей к герцогу Хайнриху - шептались в народе, зовет сокрушать рати неверных, отвоевывать Святые Страны.
   Рядом с бледноликим послом господин Хайнрих кажется могучим, как элефант. Крыловидные темные брови герцога сурово изломлены, хмурая складка рассекла высокий залысый лоб, жесткие темные волосы герцога ровно лежат вдоль щек и висков, плотно сжаты тонкие губы - только ноздри горбатого носа раздуваются, выдавая вспыльчивый характер. Герцог косо поглядывает на южанина, гадает про себя - чего попросит посол, что предложит, чем захочет расплатиться за внезапную просьбу?
   Катит по Штербуру звонкокопытная кавалькада, прицеплены к седлам охотничьи арбалеты, топорщатся над колчанами перья лучных стрел, заходятся лаем вислоухие гончие, гомонит разряженная празднично толпа. Знатного зверя обложили охотники, но предлагают им охоту намного веселее. Широки заморские ловища и славные звери водятся за морями, в вековечных чародейских дебрях.
   Трубят рога, дребезжат надрывные хоры, ревут простужено волынки, знамена вьются, осеняя спешащее воинство.
  
   * * *
   Эбуронский лес был стар, и поэтому у него почти не было подлеска. Стройные клены, коренастые дубы, гладкокожие ясени возносили к небу раскидистые густолиственные кроны. Залитые летним солнцем, они шелковисто зеленели в окружении полей и лугов - словно изумрудный шатер, разбитый посреди бескрайней равнины. Внутри же шатра, под наполненным птичьим щебетом сводом царил бархатный полумрак. Так было летом, так было зимой, когда на могучих ветвях повисали мерцающие льдинами пласты снега, но осенью и весной солнце свободно проникало к темной земле, усыпанной ворохами листьев или искрящейся от первых весенних цветов.
   Звери непугаными проходили по Эбуронским чащобам. Большеглазые лани, грациозные косули, благородные олени в ветвистых венцах паслись в тени вековых деревьев. Быстрые лисы выходили на опушки, принюхиваясь, вглядывались в пустоту полей и щурились при звуках петушиного крика. Устраивались на зиму в берлогах толстоногие медведи, сопели, прикрывая морды когтистыми лапами. Пятнистая рысь желтыми жестокими глазами следила с дерева за заячьим скоком. Волки распахивали красные жадные пасти, свирепо выли на луну. Ястребы преследовали мелкую живность. Владел всем этим и правил старый мохнобровый Лесной Король, в золотой короне его сверкали изумруды, а глаза были, пожалуй, поярче драгоценных камней.
   Ссора между ним и Йовингами произошла в годы явления Чаши: больно приглянулся бездетному лесовику сын Штербурского герцога. Помстилось Лесному Царю, что срочно нужен ему наследник, что годы его уже не те, чтобы об этом не позаботиться. Выждал дня, когда старый герцог Сигвальт взял на охоту двух своих сыновей, стравил волками коня у младшего - Гальвана, и разогнал по лесу герцогскую охоту. Сигвальт один остался с сыном, подхватил мальчика на седло и промчался - обрубая мечом жадные ветви, сокрушая копытами коня лесное зверье - через охваченный бурей негодующий лес. Всю дорогу слышал маленький Гальван голос Лесного Царя, сулившего дары и угодья, великую власть и долгую жизнь, всю дорогу плакал он от страха и умолк только перед воротами Штербура. Умолк уже навсегда.
   Через год умер от горя старый герцог, а его наследники, отмщая отца и брата, начали войну с Эбуронским лесом. Год за годом отнимали они у Царя его владения и подданных, сжимали вокруг пущи кольцо полей и лугов, деревень и замков. Кромсали лесную страну, словно праздничный пирог, и пожирали его ломти, насмехаясь над бессильным врагом.
  
   * * *
   Когда кавалькада охотников ворвалась в Эбуронский лес, Лесной Король задрожал от страха и укрылся в самой его глухомани. Думал откупиться от беды ветвисторогими и клыкастыми подданными, серым да рыжим лесным ворьем, закрыть дороги телами дубов да кленов. Но не за мясом и кровью явился сюда молодой штербурский герцог. До уха оттянув тетиву лука, пустил Хайнрих стрелу, и по древко вгрызся серебряный наконечник в ствол корявого дуба. Защелкали арбалетные спуски, запели в морозном воздухе перья стрел. Егермейстер вскинул рог, объявляя начало охоты, и помчались всадники сквозь лес. Скакали меж стволами лошади, свистели стрелы. Дергались от бессилья обожженные болью деревья, дрожа остатками листьев, пытались не умереть раньше срока.
   - Выходи на честную битву, Лесной Царь, или я затравлю тебя, как лисицу! - мчался по лесу каурый конь, летели из-под копыт клочья дерна, трепетали от ужаса склоны холмов. - Давно бы тебе сбежать отсюда, да видно, больно ты смел!
   От колчана к тетиве, от тетивы к колчану метались руки охотников, Вой ветра да посвист стрел...
   - Пожалей свой лес, царь без царства, бросай прятаться, выходи!
   Словно шквал пронесся над чащей, затрещали скрипуче вековые исполины, взвились на дыбы лошади, уворачиваясь от падающих стволов, истошно завопили придавленные люди. Страшно засмеялся штербурский герцог:
   - И за это тоже ответишь, лесовик!
   Мелькнула в воздухе толстая черная стрела с серебряным наконечником, беззвучно ударила в темный ствол сорокафутового вяза, и закричал лесной гигант криком страшней человеческого. От крика этого Хайнрих покачнулся в седле и прикрыл лицо руками. Упали на мшистую землю тугой лук и последняя оперенная гусем стрела. Не хотелось герцогу смотреть на тело хозяина Эбурона, распластанное на осенней траве. Вспомнились первая охота и сбившийся с дороги конь, ночлег в лесном многоколонном дворце, шорох листьев над головой, высокий старец в короне из дубовых листьев, вышедший поговорить с незнакомым охотником. Горделив был лик старика, моховая борода зеленым ковром укрывала могучую грудь, глаза голубовато светились среди зеленой шерсти...
   - Прикажете, Ваша Светлость, шкуру с него снять - для господина посла, или только голову на чучело отрубить?
   - Дурак! - герцог бешено сузил глаза, ткнул кулаком в мальчишески-безусое лицо молодого егеря и окровавил шитую золотом перчатку. Посол, молча смотревший до этого на свою добычу, сказал что-то на своем непонятном языке одному из охранников, и, подъехав к герцогу, низко поклонился. Хайнриху стало не по себе. Он кинул под ноги коню испачканную перчатку, стянул с пальца перстень и бросил его вытирающему разбитые губы егерю. Посмотрел благожелательно на посла, строго - на егермейстера:
   - Добычу ободрать. Шкуру доставить гостю. - И повернул коня к городу. За его спиной весело перекликалась свита, особенно те, кого помяли падавшие стволы, или кому удалось попасть стрелой в пробегавшего мимо зверя. Дичи настреляли довольно много, егеря и загонщики уже тащили к возам туши кабанов и оленей, косуль и тощешкурых осенних волков.
   Возвращались не торопясь - небо затягивали пышные облака, но до дождя было еще далеко, Охотничий Бал был назначен на полночь. Герцог задумался. С позавчерашнего дня не давали ему покоя непонятные и невероятные послы. Никак не мог поверить Хайнрих в свое родство с далеким царем Йованом Священником. А когда такой внезапно обретенный родственник еще и предлагает военный союз - вдвойне странно. Несомненно только одно - Штербур этому святому царю ой как нужен.
   От мыслей о чудотворцах Хайнрих привычно перешел к размышлениях о колдунах. Во дворце герцога, на украшенном перламутром и серебром столике осталось лежать доставленное утром письмо. Старина Шо просился на службу, писал, что уже совсем оправился от раны, да только голос пропал - скрежещу, мол, как разбитый хорум, но руки и ноги уже мои! А за тебя, герцог, я и зубами любому глотку перерву. Призови меня на свою службу, добрый друг...
   А соглядатаи доносят - Шотсеф сильно сдал: много пьет в одиночку, после плачет и кричит, что упустил свое счастье; кроме того... последнее время Шотсеф стал слишком мелочно мстителен. Бьет слуг, насмерть запорол сбившуюся со следа гончую свору. На случайном поединке с проезжим рыцарем выколол уже падающему противнику глаз. Судя по всему, на капитана Шо наложили скверные чары, и пускай бы он еще пожил дома. Эх, тяжело без старых советчиков! Как бы сейчас пригодились Семиградец и Пятый Туз. Похоже, нужно соглашаться на предложение Первосвященника, иначе колдуны заморские всех друзей изведут.
   Хайнрих жестко вонзил шпоры в бока каурому, и, привычный к дурному характеру хозяина, конь перешел на галоп.
   ... Среди мха и травы лежала серая замшевая перчатка, изукрашенная золотым шитьем. Проходивший мимо босоногий странник, заметив ее, вздрогнул, огляделся воровато, поднял, спрятал в свою простецкую дорожную сумку, и отправился дальше, звеня амулетами.
  
   * * *
   Двое всадников - один на белом, а второй на гнедом конях - уже приближались к льдистым вершинам Полуночных Гор, за которыми лежит Аррегал, земля Алгара Великого, колдуна и воителя, до которого вийтам как за море пешком, и восхитительный холодок щекотал душу Второго Сына Короля, становящегося героем песен и сказок.
   Межигорские славы пришли в свою землю сравнительно недавно, и полутора сотен лет не прошло. До них здесь много кто жил: карлики, драконы, дивы, лесная и горная нежить, некоторые из них и нынче скрывались в лесных чащобах и мрачных ущельях Полуночья. Полевцы уже лет двести не посылали в эти земли бискупов - все равно было бесполезно, рыжие межигорцы предпочитали не связываться с высшими силами, не позволяли обижать своих полезных в хозяйстве водяных и леших, а тот, кто слишком рьяно брался учить студян благочестию, вполне мог удостоиться мученического венца. Во времена, предшествующие правлению Гостемира, когда полевские земли захлестнул боярский рокош, студянам прислал епископа кроменецкий князь Макарий, но преподобный Серапион вступил в сговор с местной нечистью, собственноручно зарубил топором тогдашнего межигорского кнеза Язомира и объявил правителем себя. Занятый сначала мятежом бояр, а потом войной с девинками, Гостемир не имел желания возиться с нищими северянами и оставил Межигорье за блудным епископом. Стефану в начале правления тоже было недосуг, и теперь на столе Ручьицы восседал второй внук Серапиона - Буевит Куница, признающий Стефана своим защитником, но напрочь отказывающийся выплачивать дани.
   Народ здесь жил неприветливый - всадников в полевских нарядах мрачные бородатые мужики провожали недобрыми взглядами, а на приветствия отвечали скорее по обычаю, чем из радушия. Безоружных среди студян вообще не встречалось: пусть топор за поясом или дубина на плече, но все не с голыми руками.
   Иногда попадались навстречу приземистые избы, до маленьких - с кошачий лаз - окошечек вросшие в землю. Соломенные крыши на этих домах казались опрокинутыми к верху дном вороньими гнездами. Над бревенчатыми колодцами качались поскрипывающие 'журавли'. Собаки, короткохвостые и брудастые, порой выскакивали из подворотен, облаивая рыцарей, пробегали шагов пятьдесят и, удовлетворенные своим подвигом, возвращались в конуры, мало чем отличающиеся от жилищ двуногих.
   К вечеру погода испортилась. С запада, от моря ветер принес низко плывущие серые тучи, и полился на землю холодный ноябрьский дождь, перемешанный с ранним снегом. Граф ругался, не переставая, копыта коней скользили в грязи. Уже глубоким вечером, когда все надежды оставили путников, слева от дороги мелькнул огонек. Граф выругался в последний раз и повернул коня навстречу ветру и снегу. Индржих, устало щурясь, последовал за стариком. Через четверть часа рыцари подъехали к дому, ничем, кроме величины не отличающемуся от прочих межигорских халуп. Над дверью его на ржавом железном крюке висел старый слюдяной фонарь в медной оправе. На стук из дверей выглянул коренастый, стриженый под горшок мужичина, не говоря ни слова, взял лошадей под уздцы и повел в конюшню. Рыцари, отряхнув с плащей снег, вошли под крышу.
   Индржих осмотрелся: большая комната без потолка, над головой нависает соломенный свод острой крыши, пол устлан несвежей соломой, в правом от двери углу прижалась к обмазанной глиной стене дымная печка-каменка, напротив нее - деревянный, посеревший от времени стол, с трех сторон окруженный широкими лавками. Четверо посетителей: три человека, загнанные в это подобие корчмы непогодой, и буро-зеленый лесовик, пришедший сюда выпить и покуражиться. Граф смахнул краем плаща мусор со скамьи и сел, вытянув усталые ноги. Индржих пристроился рядом, настороженно шаря глазами по лицам соседей, которым, судя по всему, не было дела до новых приезжих. Леший прилежно лакал бражку, двое смуглых светловолосых мужиков играли в кости по маленькой, а третий уже и лыка не вязал - сидел, уставившись в пустую кружку, да взревывал иногда - должно быть, пел.
   Отворилась дверь, в дом вошел хозяин, по самые глаза залепленный снегом. Бороздя ногами солому, он подошел к печи, подбросил в огонь пару поленьев и присел на низкий табурет. Пламя, вспыхнув, осветило грубое, но красивое, с черными дугами бровей лицо мужчины за пятьдесят. Раздался кашель, и из-за занавески, отделяющей хозяйскую половину от гостевой, появилась высокая полуседая женщина с усталым лицом. Неторопливо и аккуратно она нарезала каравай, потом вывалила из горшка на глиняное блюдо десятка три вареных репин.
   Один из светловолосых слазил в торбу, и на столе появился немалый кус вяленого мяса, Граф, хмыкнув, отцепил от пояса флягу с вином, осовелый пьянчуга достал из-за пазухи луковицу. Хозяин скромно подсел к столу, поддернув рукава, потянулся за мясом и репой. Граф повернулся к стоящей со скрещенными на груди руками женщине:
   - А ты что же, хозяюшка? Садись с нами.
   Женщина улыбнулась странной неживой улыбкой:
   - Да нет, спасибо, я потом.
   - Не дури, Взорка! - вдруг взвился хозяин, гневно грохнул кулаком по столу, - Брось меня позорить, стерва! В одну кровать небось спать ложишься!
   - Муж ты мне, - женщина неопределенно шевельнула плечами, - А хлеба-соли я с тобой делить не стану.
   Муж взревел, сжимая кулаки, бросился на женщину. Индржих вскочил и, схватив мужика за ворот, отшвырнул его к двери. Хозяин ударился лицом о косяк, вскрикнул жалобно, с трудом поднялся на ноги, обтер рукавом кровь с лица, сутулясь, вышел вон. Индржих обернулся к женщине. Она стояла гордо вскинув голову, грудь вздымалась словно после долгого бега. Кто-то дернул королевича за полу жупана, голос лесовика пробурчал:
   - Садись, она своего добилась уже. Она всегда так делает - злая! - Индржих сел, и леший продолжил, - Она его не любит, всегда мстит, за все мстит - за взгляд, за слово, за случайную радость. Раньше красавицей была Огневзора, уй, красавицей! Вот и стал к ней Змей налетывать опосля смерти первого мужа - она все по нему тосковала, по Улебу своему. Со змеем они тоже душа в душу жили, сына родили, большого такого и бестолкового. А тут на Огневзору кнез местных людей взгляд положил - Мечибор Лис, Куницын старший брат. Сговорился с каким-то пришлым колдуном, тот навел чары на Взоркин дом. Змей хотел как всегда перед рассветом улететь - а дороги нету! Тут и кнез с дружинушкой подоспел. Змей против них почитай три часа рубился, два десятка порубил - хоть в кадке квась, но с ними колдун был, да и сам Лис не только за мужними женами бегать умел - убили Змея. Меч его кнез взять себе не решился, подарил какому-то заморцу, а Огневзору велел к себе в терем привесть. Потом за своего псаря отдал - вот, за Вуйбора. Так вот. Она и злобится на мужа, гордая.
   - А сын Охотника... Змея - куда делся? - словно бы нехотя спросил одноглазый.
   Леший качнулся вперед, буравя черными пуговками глаз лицо старика и строгим шепотом произнес:
   - Выгнали его отсюда, больно уж могучий был, руки-ноги у людей выдергивал. Три или четыре зимы назад и прогнали. А ты сам кто? Откуда я тебя помню?
  
   ГЛАВА VIII. СЛУЧАЙНОСТИ
  
   Наутро королевич едва встал, все кости ломило и хотелось беспрестанно чесать искусанные блохами лодыжки. Хранимир тоже был сонным и злобным спросонья, тем более, что Вуйбор коней седлать не стал, хотя монетку старой чеканки и взял в уплату за ночлег. Индржих собрался было поучить невежу, но граф глазами указал на прислоненную к двери секиру, и королевич сдержал свой праведный гнев.
   Выехали поздно, ехали неспешно и на Аррегальский шлях выбрались уже далеко за полдень. Местность вокруг становилась все мрачнее и неприветливее: замшелые ели с двух сторон подступали к мощеной дороге, в небе кружили горластые пухлые вороны. Иногда хмурый ястреб с гортанным 'Кей-ик' - врывался в их стаю, хватал зазевавшуюся птицу и, поднимаясь кругами, ввинчивался в пасмурную высь. Вороны какое-то время гнались за ним, возмущенно голося, потом уставали и рассаживались на разлапистых ветках.
   Копыта коней хлюпали по мелким лужам - жалким останкам вчерашней метели. Граф молча о чем-то думал, Индржих дремал в седле, добирал ночной недосып. Хмурилось небо, грозилось новым дождем, хоркали в отдалении непуганые по безлюдству кабаны, изредка слышался лосиный воинственный рев. Уже видны были склоны Полуночных Гор, когда из притаившейся под еловыми ветками сторожки выскочили трое стражников в доспехах из кожи и лошадиных копыт, в больших медвежьих шапках, со щитами и копьями в руках, и загородили рыцарям дорогу.
   Принц привычно выхватил меч и двинул Огра сокрушать неосторожных смельчаков, но Граф прикрикнул на королевича, драться опять не позволил, сам же проехал вперед и угрозливо поинтересовался - что случилось? Старший на заставе, толстобрюхий и веникобородый, отставил в сторону копье, показывая, что лично против проезжих ничего не имеет, вынул из шапки замызганную харатейную грамотку и, время от времени заглядывая в нее, прочитал:
   'По воле кнеза нашего Буевита и приговору дружины его, со дня десятого месяца септембрия, решено: в Аррегальское колдовское королевство никого не пропускать, ни конно, ни пеше, ни обозно. Потому как они - государю нашему зрадники и пакостники: купцов обирают, людишек мирных до смерти бьют, крамолы деют, и чары на погибель нашего рода творят беззаконно. Через то приговорено: с северянами-аррегальскими дел не иметь, торговли с ними не вести, а завидев, бить смертно или, поимав, доставлять на кнеж двор - на суд и расправу. В том нам заступа Государь наш - Стефан Зеленопольский и Судия Небесный.'
   - Таков указ нами на заставе получен, так что поворачивайте, мужички, коней своих и езжайте, откуда приехали, подобру-поздорову. Без драки.
   - Вот так прямо и уезжать? - Хранимир засмеялся добродушно, и стражник неумело и неуверенно улыбнулся в ответ:
   - Ты не обижайся - кнезово слово нам закон. Если устали - отдохните у нас в сторожке, а не то и заночуйте здесь. Мы люди не богатые, и не погост у нас здесь, но и накормим, и обогреем. Остаетесь?
   - Разве пополудничать. - Граф спрыгнул с коня, несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Индржих тоже спешился, отвел лошадей под навес. Перекусывая немудрящей заставной снедью, Граф, словно вспомнив о чем-то к слову, спросил:
   - А чего с колдунами-то не поделили? Сурков?
   Десятский, зажевывавший тем временем бражку куском хлеба с салом, чуть не подавился:
   - Ты, господин хороший, смеешься разве? Чего не поделили? Они Студеную хотят под себя забрать, через горы карликов пускают, всю зиму здесь их соглядатаи крутились, расспрашивали местных про волшебников да колдунов, о старинном оружии... Понаедут, в своих серых плащах, с мечами да самострелами, пялятся на всех - чуть в штаны не заглядывают! Не прячем ли мы в них чародея какого.
   - А имен не называли, когда расспрашивали? Ну там, а нет ли в округе вашей некого Родомира или еще кого?
   - Не-а, никого специально вроде бы не искали, трепались больше.
   - Аррегальцы? Болтали? Стыдно врать!
   - Не болтали, а трепались, неужели разницы не видно?!
   - Нет, - честно сказал королевич, - а тебе?
   - Болтают о деле или по делу, а треплются для отвода глаз. Теперь понятно?
   - Не то что б очень.
   - Говорили, что ихний король старого знакомца повидать решил, да найти не может, чтобы на пиво зазвать. И для того, что бы невесть кого искать, их король целую рать снарядил? Врут все, собаки. Войну готовят! Колдуны с нелюдью всегда заодно были, а карлики теперь совсем ополоумели. И никак их не успокоить ведь, трупоедов. Две недели назад знаешь, что сделали? Подбросили в кнезов двор карлов колпак красный, а в нем - шесть куниц дохлых и без хвостов. Ну не гады ли?
   - Ну ладно, карлики - карликами, а нам ведь очень в Аррегал надо, за горы. У меня там побратим сгинул. Может, все-таки пропустишь?
   - Не велено! И вообще - давайте-ка отсюда, - разобиделся по пьяненькому десятник, - может, вы лазутчики какие! Или зимовья чистить приехали. Давай-давай отсюда, пень кривой, не скалься!
   - Ты, быдло, с кем разговариваешь? - на смуглых скулах Индржиха заходили круглые желваки, - На колени, песья кровь, и сапоги лижи, пока я тебя воронью не скормил, пес!
   - А ты поори-поори, - угрожающе пошевелил бородою старшой, - Ща огребешь се копьем в брюхо, мышь полевая! Заворачивай к чертям отсюда!
   Намека на чертей королевич уже вынести не смог, стремительно вскочил на ноги и ткнул десятника кулаком в морду, а коленом в брюхо. Студянин, взвыв, пнул рыцаря по ноге, хорошо, что попал в наголенник и выдернул из-за пояса короткую палицу. Индржих обнажил кинжал, держа его по-приморянски, острием вниз. Огр, который и без слов и шпор понимал хозяина, заливисто заржал и, волоча на узде вывороченную коновязь, подбежал к королевичу. Двое стражников, злобно оскалившись, подскочили к принцу с боков. Граф, помянув недобрым словом 'владивоев гонор', обнажил свой сияющий меч:
   - Пусть сами дерутся! Не маленькие!
   На этом все как будто угомонились. Стояли и сопели друг на друга, как пятеро волов, наконец, Хранимир плюнул на землю, спрятал меч в ножны и пошел к коновязи, где его белоснежный конь обнюхивал морду белолобой рыжей кобыле. Полевец, не убирая оружия, последовал его примеру. Огр недовольно ударил копытом - взбесился, что ли, ты, - виделось в лошадиных глазах, - я-то ведь уже здесь, а седло с вьюками пусть полежит, на обратном пути заберем. Индржих безмолвному увещеванию не внял, и гнедой решил при случае показать хозяину свой норов.
   Оседлав коней, рыцари довольно сердечно распрощались со студянской заставой, развернули коней мордами к югу и уехали бы, может, подобру-поздорову, если бы не выходка королевича. Напоследок он изловчился и с седла пнул старшого заставы в плечо, от неожиданности тот упал на спину, но один из его помощников, помянув черта, метнул в королевича сулицу и попал ему в левую руку, тонкий широкий лист наконечника вонзился в прореху, оставленную заклятием вийта. Индржих вскрикнул, Хранимир подхватил Огра под уздцы и пришпорил своего скакуна, унося ноги без бою. На всякий случай Граф забросил щит за спину, и оказалось, что не зря - тяжелая стрела с глухим стуком вонзилась в один из языков пламени. Граф еще раз пришпорил коня.
   Преследование, однако, было недолгим, толстоногим северным лошадкам было не угнаться за высокорослыми полевскими скакунами. Вскоре Одноглазый позволил лошадям перейти с галопа на рысь, а потом и на шаг. Граф повернулся к королевичу, прищелкнул языком и неодобрительно сказал:
   - Ну и чего мне с тобой теперь делать, холера ясная? Мы бы еще вечером с ними выпили, поболтали, да глядишь - тихохонько через горы бы и перемахнули. Что тебе, парень, за дело, если на меня кто-то пасть разевает? Полаяла бы собака да околела - велика печаль! А вот что теперь делать? Ведь - не дай, Боже! - они сейчас весть на иную заставу пошлют, что два полевских разбойника с боем рвутся в Аррегал. Не отмажемся - не отмолимся. Как рука?
   Индржих пожал плечами:
   - Больно. Но кость, наверное, не задело.
   - Дай посмотрю. Останови коня. - Граф умело отодвинул вверх рукав кольчуги, распорол пропитавшийся кровью рукав жупана, брезгливо скривив губы, осмотрел рану. - Не глубоко, зато длинно. По правде - шить надо. Руку согнуть можешь?
   Индржих попробовал, сразу потекла кровь. Королевич зашипел, побледнел, но руку все-таки наполовину согнул. Старик сокрушенно покачал кудрявой головой:
   - Вроде ничего страшного, но не при такой погоде, и не там, куда я сейчас направляюсь. С такой рукой ты калека на месяц, просто не сможешь по склону подняться. А ждать тебя некогда. Придется пока расстаться, принц. Возвращайся, наверное, домой. Я весною приеду, может, что и узнаю для тебя за зиму.
   - Не хочу. Отец меня снова запрет во дворце.
   - Зимой во дворце лучше чем в чистом поле - ты уж мне поверь. Но неволить я тебя не стану. Сейчас мы поедем к Лешему, которого в корчме встретили - все равно он меня узнал, так что лучше его припугнуть, а то разболтает. Подлечишь у него свою конечность, а потом, если задор не пройдет, попробуй добраться до Стеклянных Гор. Там живет Обида, в сказках ваших ее называют Златокосой. Увидишь ее - скажешь, что приехал от меня, что я вышел из Башни, и что я прошу тебе помочь найти деву-птицу. Она всегда была любопытна и знала про все подряд. Если спросит где я - скажешь правду. Только ей. Запомнил? Теперь - возьми вот это, - Граф снял с пальца перстень отнятый от вийтов, - Это знак моего печатника - все, кто верен мне, узнав его, не посмеют отказать тебе в помощи. Носи его на пальце все время, но старайся не держать на виду. Мои враги его тоже быстро вспомнят. Особенно будь осторожен, если встретишься с оборотнями - эти сами порой не знают, на чьей они стороне, зато любой драке рады, как свинья - помоям.
   Если не найдешь Обиду, поезжай еще дальше на Юг, к Одинокой Башне. Там живет мой другой приятель - рыцарь Верт. Норов у него тяжелый, но если Обида жива - он подскажет, где ее искать. Постарайся вернуться в Полев к Иванову дню. Все... Теперь к Лешему.
   Но к Лешему рыцарям попасть не довелось, не было к нему дороги сквозь непролазные северные чащобы. Граф, провалившийся по пояс в болото, вымокший до нитки и разозленный до дрожания в голосе, изрубил в щепки несколько тонкостволых елочек, а выбравшись на сухое место, проклял Лешего до последней его шерстинки:
   - Жив буду - на-полы разорву, гадину ползучую! Нет, что-то в мире совсем неладно, если такая мелочь рискует идти мне впоперек. Придется ехать в другое место, да меня не очень там любят. Думаю, что поделом. Давай побыстрее, а то стемнеет скоро. Рука сильно болит? Ломить не начала?
  
   * * *
   Пятеро всадников в коротких и мохнатых серых плащах и круглых невысоких шлемах с полузабралами вереницей ехали по горной тропе. Из-под шлемов торчали неровные пряди светлых волос. Все пятеро были вооружены: короткие мечи у пояса, топорики у луки седла, тяжелые самострелы поперек лошадиных холок. Ехавший вторым - должно быть, главный в пятерке - с короткой жесткой бородой, подбритой на щеках, держал в руках короткое копьецо, вряд ли годящееся для конного боя, ниже треугольного наконечника развевался короткий ярко-желтый флажок. Всадник, ехавший впереди, остановил лошадь, поднял предупреждающе руку. Остальные подъехали поближе, и первый кивком головы указал на дорогу, огибавшую гору в полуторастах саженях ниже по склону.
   Двое - зеленопольские рыцари, если судить по одежде и доспехам - у того, что на белом коне - плащ огненного рыже-красного цвета, у второго - темно-синий с мелким серебряным узором. Щиты у обоих зачехлены, шлемы закреплены у седел...
   Старший из сероплащников вздрогнул - шлем того, который на белом коне, украшали серебряные соколиные крылья...
   Пятеро тронули бока коней короткими, почти тупыми шпорами. Они не нуждались в советах и подсказках, как не нуждаются в них пальцы руки, решившей сжаться в кулак. На полчаса северяне потеряли полевцев из виду, но следы двух коней явственно читались на мокрой дороге, и, когда зеленопольцы свернули в лес, крупные отпечатки оставались на мху.
   В одном месте, у плоского камня, под собственной тяжестью ушедшего в мягкую землю, сероплащники снова остановились. На граните отпечатался свежий след подковы, словно врезанный в шероховатую поверхность валуна. Края подковы серебристо светились. Светловолосые переглянулись, выждали четверть часа и дальше ехали уже совсем осторожно, следя, чтобы даже болотце не чавкнуло под копытами серых коней.
   Когда к сырой прелости лесного запаха примешался едкий горьковатый дымок, аррегальцы вновь остановились, переговорили коротко, и двое бесшумно спешились: старший с копьецом и тот, что ехал самым последним, тощий и криворотый. В этот миг серые плащи на миг распахнулись, и стали видны короткие чешуйчатые панцири. Такие доспехи, с чешуей, идущей снизу вверх, делали только в Аррегале.
   Двое пошли по следу дальше, а трое, свернув с тропы, углубились в хмурые заросли. Отойдя саженей на триста от тропы, они разбили лагерь, задымился маленький костерок, забулькала, закипая, вода в котле. По горсти ячменной крупы-перловки на каждого, по горсти мелкой сушеной рыбы на двоих. Не таились. Так легче убедить, что пришли с миром.
   ... Двое ушедших, укрывшись в зарослях, наблюдали за привязанными к воткнутым в землю копьям рыцарскими жеребцами. Белый иногда пофыркивал, косясь на чернеющий в склоне горы вход в пещеру, и призывно бил копытом. Внезапно он насторожил уши и радостно заржал. Из пещеры вышли двое - высокий седовласый и одноглазый рыцарь с гербом Саламандры и в три погибели скрюченный грязный и взъерошенный бородач, одетый в облезлые овчины. Не очень дружелюбно распрощавшись со спутником, Одноглазый отвязал своего коня, вспрыгнул в седло, подхватил копье и поскакал туда, откуда приехал. Отшельник или волхв - кто их в этих диких лесах разберет - завел гнедого скакуна внутрь своего убежища.
   Старший из аррегальцев поднялся, стряхнул прилипший к одежде мусор и, не таясь, пошагал к своим людям. Криворотый остался у пещеры.
   ... Индржих, голый по пояс, белеющий свежей повязкой над левым локтем, сидел за массивным столом - опрокинутым комлем полутораобхватного дуба, на растопыренные корни которого были уложены толстые ольховые плахи, до блеска отполированные локтями хозяина - вяло ковырялся ложкой в миске с пшенной, чуть политой льняным маслом, кашей. Услышав шаги хозяина пещеры, рыцарь вскинул на него взгляд. Отшельник молча проследовал к другой стороне стола, подвинул к себе раскрытую книгу с яркой буквицей 'веди' в верхнем углу страницы и десяток харатейных свитков, глянул на Индржиха, буркнул угрюмо 'вкушай, вкушай' и обмакнул гусиное перо в бронзовую нечистую чернильницу.
   'В год назначенный воцарится на Западе Дракон с собачьей головой, пожиратель тел и совратитель душ. Назовет он себя царем над князьями фряжской земли и, сокрушив тех, что воспротивятся ему, возликует во славе своей.
   Тогда от диких земель восточных придет первый государь и будет сражаться с Драконом на Зеленых Полях и, одолев, изгонит за морскую гладь, где и воцарится огнезевный змий на триста лет. Венценосный же Владивой накроет весь мир тенью знамени своего, и в этой тени будет добр злак, тучен скот, благоумен человек. Когда же минет двадесять лет правления его, соберет Владивой-кесарь великую рать и двинется искать врагов на Востоке, но одолеет его сила злая, и уснет он в драконьих чертогах и вернется в мир лишь для того, чтобы поглядеть на его крушение.
   Наследником же его явится второй царь земной, и будет он благостен и добротой сравним с летним солнцем, а вежеством - со святым Ежи. Будет милость его надо всеми и все под его милостью возликуют, и, соревнуясь в любви к нему, скажет брат брату: 'Ты сильнее любишь, нежели я, так умри и не заслоняй меня свету его очей'. И ополчится брат на брата, рать на рать, множество на множество, и кровь будет литься реками и застывать на лошадиных боках. И ужаснется второй царь этой любви и взмолится Господу: 'Не карай их суровее, чем меня!'. И на мольбу его помрачится солнце. Вострепещет о молитве своей царь Оделян и убежит в страхе в пустыни, но настигнет его божья милость.
   Брат же, убивший брата, станет царем и будет проливать кровь людскую, и побежит река из нее по камням из людских черепов, и падет на царя Рота страх безмерный, и в ужасе вырвет он сердце свое из груди и отдаст на сохранение наивернейшему из слуг своих. Тот же положит сердце в чашу и скроет от взоров людских, и будет правление Рота-царя тридцать лет, и придет с гор четвертый царь - Безъязык. Немой от роду заговорит он в тридцать лет. В три года завоюет он живые земли, а как настигнет царя Рота, так, пронзив его тремя копьями, повесит на Горе-Черепе, и будет висеть братоубийца, вопия о бессмертии своем нежеланном.
   Царя же Безъязыка царствие будет из трех сроков. Первые десять лет будет над ним благодать за его победу над братоубийцей Ротом. На девятый же год возгордится Безъязык удачей своей, и на свет, и на дождь станет говорить: 'Это от меня, и это от меня же!'. И за то придет с юга нечестивый государь, лицо его будет сажа, а воины - камиллы да пардусы, аспиды да скорпии, и одолеет он Безъязыка. Одолев же, заточит в высокую башню, окует железными цепями. Станет прилетать к башне птица и речь Безъязыку: 'От тебя ли это?' - и когда минет заточенья его две дюжины лет, возопит Безъязык: 'И слава, и беды мои по соизволению Господа, а напасть - за мою гордыню'.
   Тогда спадут его цепи, а камни башенные превратятся в рать несокрушимую. Нападет он на царя Салтана, убьет его войска, а самого его посадит у ног своих. Царь же Салтан, злобу затая, начнет искушать четвертого кесаря: 'Не ты ли всех могуче в мире? Почто же терпишь Дракона, таящегося за морем?'
   Одолеет наново гордость царя Безъязыка, и поплывет он за сине море - зеленые волны. Но не захочет Господь гибели Безъязыка, ведь не суждено тому одолеть Дракона, и оставит рать его на Земном берегу. Сам же государь уснул серед моря на Алатырь-острове, Белом камне, и не проснуться ему до последнего суда, до Кровяной сечи, когда Владивой одолеет Дракона огнегорящего, суждено ему поразить Салтана-искусителя. Будет Безъязык четвертым да шестым государем, а царь Салтан Арапский - пятым, а правления им будет семьдесят лет без года. После же четверо владык сменят друг друга на кесарском троне: царь Гадарес, царь Еримез, царь Гаврон да царь Ксеногард, правление их будет семьдесят три года, и будет орошено кровью виновной, что пролита упырями, и кровью невинной, что пролита их дурными слугами.
   По истечении же срока придет Венец-кесарь из рода второго правителя, и от него родится двенадцатый государь. В годы же Венцовы опустится на стены Стольного Града птица с железною головой, и из этого поднимется на Венца-царя великое неспокойство. Будет от того большое кровопролитие, и Чигочин-царь Салтанович приведет великое войско, желая вернуть отца своего наследие. Воротится тогда к народу своему царь Оделян, одноок и мрачен, и, собрав дружину, размечет силу Чигочинову у Белых стен, и царь Венец падет на кровавое ложе, не дождавшись многославного пращура своего. Придет двенадцатый, и будет он государем неправедным, отбирающим души и тела у сынов земных. Станут его советниками Дракон, да Салтан, да Рот-братоубийца, да хитроумная дева, и с ними - Чигочин.
   Оделян же воскликнет: 'Грядет миру конец, и да сделаем же, что должны, а остальные пусть вершат свое!', и соберет рать, в которой будут лишь дети да старики, калеки да убогие, птицы да звери лесные и горние, и выйдут они на Живково поле, что еще называют Ничейной Землей, и падет царь Оделян, и воинство, его возлюбившее. Называть же Живково поле станут Костяным, ведь сорок лет не сможет прорасти на нем трава сквозь кости побитых.
   Тогда объявится тринадцатый государь от воинства Оделяна, от корня Венца-царя, и придут к нему царь Безъязык, да царь Владивой, да еще Волчий царь, и князья мира от востока до запада, и от того возлютует двенадцатый владыка, Венцом Славы нареченный, соберет своих неверных слуг и двинется навстречу государю тринадцатому, от рождения невезучему и гордому убогостью своей. От топота тяжелых копыт содрогнется земля, и под тяжестью ратей, стремящихся навстречь друг другу, горы вдавятся в землю. На небе облака озарятся багровым светом и станут, как дворец яшмовый. Когда же сойдутся для сечи, блистая сталью и золотом, поразит царь Владивой Дракона жертвой своей, убьет царь Безъязык царя Салтана, Волчий же царь и Рот-братоубийца в один вздох насмерть поразят друг друга.
   Имя же Тринадцатого кесаря скрыто, но будет он братом Венцу Славы, и поразит его на земле и на морской волне так, что не примут того ни земля, ни окиан, и вечно будет он лишен упокоения, ибо поднял меч на брата и погиб от меча братнего. Худой мир после доброй ссоры воздвигнется над землей, и будет срок ему положен в тысячу лет...'
   - Не заглядывай мне через плечо, Владивоев последыш, загораживаешь свет, - отшельник повернул к принцу лицо, иссеченное шрамами морщин. Даже личина, которую носил Граф в башне, не была такой древней на вид: впалые губы и щеки, кожа - словно дубовая кора, неопрятные седые лохмы - в них набилось сено и сосновые иглы, может быть, даже мыши гнездо свили, глаза белесые, зрачки темнеют, словно муха в снятом молоке, борода до колен, свалявшаяся, как бурка, многократно опаленные пряди торчат ежиными иглами, руки дрожат, словно их кто нарочно трясет за ниточки.
   - Нет в этой книге твоей судьбы, не про тебя писано.
  
   * * *
   Кнез Буевит Куница понял, что охота не заладилась окончательно, когда сохатый сломал спины двум хортам и ушел в такие чащобы и болота, что младший брат Буевита, Ясномир, едва не утонул вместе с конем. Самого вытащили, а коня пришлось пристрелить, хотя кнез сам, проваливаясь в ледяную жижу, пытался добраться до него, но едва не завяз и прекратил бесплодные попытки.
   Потом, когда грелись и сушились у огромного костра, чернявый сотник Горияр, протягивая кнезу кусок сочащегося жиром обжаренного сала, спросил:
   - Как тебе Стефанов сын показался?
   - Какой Стефанов сын? - вяло буркнул Буевит, сердце его глодала обида - жрать на охоте прогорклое свиное сало, да еще за счастье почитать. - Это Венцеслав, что ли, позолоченный?
   - Какой Венцеслав! Второй сын, Индржих - Белый Ясень. Ну, о нем еще гонцы кричали.
   - Ну, и при чем тут он? Я его и не видел ни разу.
   - Как же не видел! Помнишь этого рыжего парня в драном жупане - ну, на дороге...
   Кнез подумал и вспомнил, как его охоте подрезали нос двое всадников, и один из них точно был рыжий и здоровенный, как сам Стефан Страж. Часа два назад у поворота на Ломствицу. С ним еще ехал какой-то полевец - не полевец, а навроде.
   - Почему сразу не сказал? - Буевит глубоко оскалил мелкие острые зубы и ударил шапкой по колену.
   - Так мы же за сохатым гнали, и чего на него смотреть - так, пацаненок драный на тощем полевском одре. Я вот тут одну бабенку видел, в самом соку такая. Лет двадцати пяти, вдовушка соломенная, веселая такая, мягкая, круп, как у лошади... Может, завернем к ней, а?
   - Ты, Горияр, чурбак осиновый с глазами! - сказал Буевит, торопливо натягивая мокрые дымящиеся сапоги. - Я ведь тебя велю плетью драть и на воротах за ноги повешу. Полевские беглые принцы под самым носом разъезжают - а он баб тискает! Воевода! Запорю скотину!
   Горияр побледнел - зная характер кнеза, он и на каплю не усомнился в его словах - и вскочил на ноги.
   - Что велишь, кнез, мы твои слуги. Мне податься некуда.
   - Есть куда. Тощий, коня ко мне! А ты давай за полевцем - где хочешь, там и возьми его. Чтобы был, мы королю Стефану слуги верные. Прихвати с собой десяток Буслава, Индржих, по слухам, мужик здоровенный.
   Весь харч - Буславову десятку отдать, сами домой едем, по дороге не сдохнем. Ну, давайте, братки, не подведите... - кнез недобро сверкнул глазами и звонко ударил плетью по голенищу. - На конь!
   Буевит решил к Ручьице ехать кружной дорогой - все же была надежда хоть зайца подстрелить, глядишь, и настроение бы улучшилось. Дурак Горияр все испортил - помалкивал бы, уж если лопухнулся, никто бы и не заметил. Пекло бы взяло его, тупицы, душу! Гнали бы сейчас полевца, как оленя, а поймав бы -'узнали', да и выдали в счет десятилетних даней отцу. Болван Горияр!
   - Ты, кнез, не по себе дерево рубишь, - внезапно сообщил Буевиту незнакомый голос, и кнез осознал, что рядом с ним, держась за стремянный ремень, уже давно идет высокий сухопарый старик в бурой мантии до пят, перехваченной по стану конопляной веревкой. Капюшон одеяния, откинутый за спину, позволял рассмотреть добродушное старческое лицо в обрамлении седых длинных кудрей. - Ты, кнезушка, за королевичем не тяни руки. А если твои остолопы его поймают - ты его у ручьев оставь. А то Змеев сын узнает, почему он - безотцовщина.
   - Ты кто? - спросил Буевит, уже предполагая ответ и ощущая струйки пота, сбегающие по холодной спине. Охрана отстала, кони и всадники, словно ничего не замечая, медленно тащились по скользкой дороге. Боги - вийт! Колдун, бродящий по дорогам и жрущий младенцев, вот сейчас он вселится в тело кнеза...
   - А-а-а! - с хриплым воплем Буевит что было силы ударил вийта по голове жилистым кулаком, а потом, прыгнув с седла на полуоглушенного колдуна, двумя руками вцепился ему в горло. Вийт беспомощно дергался, пытаясь поймать взгляд Куницы, но кнез от страха зажмурился, и вийт ослабел в его руках, захрипел и затих. Буевит встал, стуча зубами, обтер ладони о полы, потом трясущимися пальцами расстегнул пояс, с отвращением сорвал кафтан с плеч и набросил его на лицо колдуна.
   После этого кнез обвел подоспевшую дружину шалыми побелевшими от страха глазами, покачиваясь, подошел к лошади и непослушными пальцами вцепился в белую гриву. Две попытки вскочить в седло не увенчались успехом, лишь с третьей он перебросил ногу через невысокую луку, припал к подрагивающей холке, потом резко выпрямил стан, ожег коня плетью и, откинувшись в седле, поскакал к городу. Дружина, суеверно оглядываясь, устремилась за вождем.
   Колдун и кафтан остались лежать на дороге. Кафтан подобрал прохожий, он же и похоронил колдуна, бросив в ближайшее болото с камнем на шее. С тех пор этой дорогой перестали ходить по ночам.
  
   * * *
   С вечера пошел снег. Его крупные хлопья кружились в воздухе, засыпали ковер пожухлой листвы. Отшельник завесил вход в пещеру занавесью из облезлых овчин и рядна, пожарче растопил немудрящий очаг, поставил на огонь котел.
   Булькало на огне варево, дым темными струями уходил в широкую трещину свода, отшельник в дальнем углу бормотал молитвы, сухо стукались одна о другую деревянные бусины четок. Королевич ворочался на набитом сухой травой - чертополохом, что ли? до чего колючий! - тюфяке. Пытался пристроиться поудобнее - не выходило, отовсюду лезли жесткие стебли, тыркались под ребра, от одеяла пахло по козлиному душно.
   - Не нравится у меня, принчик? - глаза отшельника вобрали в себя очажное пламя и жарко засветились из угла. - А мне здесь хорошо - вольнота! Человеки сюда не ходят - разве иногда какой рыцарёк или витязь у дверей поскребется - рану подлечить или совета спросить в своем кровопролитном деле. А так - покой. Скриплю перышком по пергаментной коже, молитвы читаю, Христа славлю. Когда я здесь один - ко мне всяк зверь и гад идет, я его добру научаю.
   - Душно у тебя здесь, отче. Словно уже в могиле лежишь.
   - А ты в могиле и есть! - захихикал старец, - Я здесь похоронен и от мирской жизни сокрыт, тайного знания взыскуя, конца света и воскресения из мертвых ожидая. Что же ты думаешь, будто я живой? Я здесь погребен и запечатлен до последнего дня, ибо провижу многое - да истолковать не в силах. От того и беды мои, от того я у Графа в опале.
   Он на меня строжился, ногами топотал, как арапинский зверь носорогий! 'Крамольник ты!' - кричал, - 'змея злозевная, дурное сеющая, в подземельях тебе место, в них и живи вековечно!'. С тех пор я и Солнце редко вижу, затаясь в глуби, жду - исполнится ли по речению моему, во спасенье мне, а недругам моим в порицание и посрамление...
   - А чего ты напророчил, отче?
   - Не бойся, не про тебя! - старик затрещал не то четками, не то иссохшими костями, забился глубже в свой угол, забурчал невнятно и злобно, как обиженный ребятенок, потом снова заговорил быстро и неразборчиво.
   - По грехам своим и чужим знанье мне дадено, да все вокруг меня ходит, путает. Я войну с драконами предугадал и Гевойта оковать надумал - и случилось бы все, как писано было - Дракон воцарится, и сковать его должно. Да не хватило сил во мне, и одолели меня черночешуйчатые огнедухи. Не поймешь ты бед моих, сын королевский, не поймешь!
  
   * * *
   Шесть дней провел Индржих в пещере отшельника, терпя бессвязные проповеди и громогласные проклятья полубезумного старца. Доставалось от него всем: ораутам - за суеверное Владыкам преклонение ('Перебил Кузнец Владычье гордонравное племя - и поделом им!'); горцам - за непочтение к Владивоеву роду, за самомнение воровское неуемное; южным купцам - за жестокосердие и хризофилию скаредную, к погибели влекущую.
   Выкричавшись, старик смягчался, рассказывал байки о древних временах - тех самых, сказочных, когда люди с дивьими мир пополам делили, и никто не придумал сказать - 'это мое и это мое же'. Пытался растолковывать принцу смысл пророчеств, скрытых под деревянными переплетами древних книг. Но каждый раз у него выходило по-разному - он путался в выцветших строках, как муха в липкой паутине, начинал сердиться и ругаться, и на королевича смотрел, будто на паука. Индржих терпел. Тем более, что Огр был сыт и ухожен, рука королевича почти перестала болеть, а вокруг разыгралась такая непогодь, что хоть вообще нос на улицу не высовывай. Ветер и снег, словно сойдя с ума, заполонили собой Межигорье, превратив долину во вместилище белой круговерти. Порой среди ночи принц и старик просыпались от грохота срывающихся лавин или от восторженных криков снеговых чудовищ, играющих среди сугробов и завалов. Уже к утру первого дня вход в пещеру завалило наполовину, и внутри стало гораздо теплее.
   Все эти дни пятеро сумрачных аррегальцев, разбившие войлочный шатер на поляне, продолжали следить за пещерой. Им приходилось хуже, чем отшельнику и королевичу. Для лошадей пришлось выстроить укрытие из веток и снега, гнездо для наблюдателя засыпало за полчаса настолько, что снег приходилось отгребать краем щита. Весь сушняк завалило, и в костре горели зеленые дымные ветви, наломанные с ближайших сосен. Старший из северян уже начинал опасливо поглядывать на мешочки с крупой и вяленой рыбой. Разведчики короля Алгара вовсе не собирались так надолго задерживаться в нежилых лесах Межигорья. Всего-то нужно было проверить, верны ли слухи о том, что сын короля из числа Владивоевичей оставил дворец и потерял покой в поисках Графа. Кто мог подумать, что здесь, в этом чертоломе, они натолкнутся на самих Графа и рыцаря Белого Ясеня! Никто из аррегальцев не рискнул бы погнаться за всадником в крылатом шлеме и огненном плаще, но тем важнее было узнать, куда направит свой путь малолетний спутник Хранимира. Но - вьюга, вьюга! Пока не прекратится это белое месиво в небе, принц из пещеры не вылезет, и сунуться туда тоже не удастся. Вход завален по самый верх.
   Харранд Бровастый злобно дернул себя за изрядно отросшую бородку и подбросил в огонь несколько веток. От дыма заслезились глаза и запершило в горле, красные сполохи плеснулись в прозрачно-сером камне толстого серебряного перстня, озарили бледное с резкими чертами лицо. Лицо верного и расторопного слуги, готового на все ради хозяина. В палатку просунулась голова Энира Ушана:
   - Снегопад закончился два часа назад. Из пещеры снег копают.
   - Готовьте лошадей, - старший поднял с кошмы перевязи и пояс с прикрепленными к ним мечом и кинжалом в чеканных ножнах.
  
   * * *
   Иржик расстался с отшельником сердечно, старик вздыхал, горевал, вытирал слезы бородой... Сунул в переметную суму с крупой и сушеным по южному сыром свиток своих беспорядочных пророчеств. Наконец, распрощались.
   Огр плыл по снегу, как корабль сквозь волны или плуг сквозь тучную ниву, за крупом скакуна оставалась глубокая рыхлая борозда. Королевич до глаз укутался в суконный подбитый овчиной плащ, смешно, по-бабьи, обвязал голову платком, с незапамятных времен завалявшимся в пещере. Больно уж холодно, тут не до красоты и гордости. Мороз просто рассуждает - или ты без ушей, или без гордости. А здесь вокруг и людей не увидишь - глухомань, неделю до города скачи - не доедешь.
   Верстах в десяти от жилища отшельника сугробы уже не были так высоки, а еще через три версты Огр, с облегчением фыркнув, остановился. Индржих спрыгнул с седла, давая коню отдохнуть, и повел его под уздцы. Снег, лежавший на промерзшей земле, едва доходил до щиколоток. Когда королевич оглянулся, за его спиной нестерпимо ярко сверкнула пышная белоснежная стена, глубоко рассеченная огровой бороздой. Внезапно гладь ее вздулась пятью пузырями, и пятеро серых всадников выпали из нее, как червяки из загнившего сыра. Ярко блеснули на зимнем солнце округлые верхушки низких шлемов, золотистыми черточками вспыхнули над гривами коней лучки самострелов. Индржих заслонил глаза ладонью, вгляделся попристальнее.
   Всадники неслись к нему, в этом не оставалось сомнения, как и в их намерениях - в конце концов, в друга не целятся из арбалетов.
   Королевич вскочил в седло, шепнув на ухо Огру:
   - Споткнешься - волкам скормлю, - и во весь опор поскакал прочь от погони. Аррегальцы в свой черед пришпорили коней.
   Огр мчался тяжелым галопом, от которого дрожала земля, скакуны северян струились серыми тенями, и, когда погоня приблизилась шагов на триста, сквозь стремительный перестук копыт прорвался другой звук, знакомый и отвратительный - звяканье железного ожерелья.
   - От Богу душу! - крикнул принц и, выхватив меч, хлестнул голоменем коня по крупу - один раз, потом еще трижды. Северяне на мгновение отстали, но это еще не было спасением - королевич немало слышал об аррегальцах, а с вийтами был и сам знаком. Понимал он, что не удастся ему ускакать от внезапной погони, и совсем уже собрался развернуть коня навстречу преследователям, зарубить, кого успеет, и с честью пасть на поле брани, но внезапно в дело вмешались люди совершенно посторонние. Из-за невысокого холма выехали наперерез королевичу десять всадников на мохнобрюхих лесных лошаденках, поскакали его перенять, да видно, не рассчитали скорости удирающего полевца и преследующих его северян.
   Когда же Горияр понял свою ошибку, было поздно - его десяток вылетел прямо на аррегальцев. Защелкали тетивы самострелов, четверо межигорцев упали с коней, а оставшиеся насмерть схватились с не успевшими сменить оружие северянами. Солнце сверкнуло на острых клинках, алые капли забрызгали снег, а тем временем ускользнувшая добыча домчалась до леса и скрылась в нем, словно камень, упавший в сугроб, или случайная встреча, канувшая в глубины воспоминаний.
  
   * * *
   Трое всадников ехали по кривым улочкам Ручьицы: мимо высоких, в два человеческих роста, частоколов, скрипучих покачивающихся журавлей, темно-серых тесовых ворот, укрепленных косыми брусами - трое буевитовых дружинников в кольчугах, поблескивающих свежими разрубами. Лицо едущего первым было до глаз замотано окровавленными тряпицами, ни один из воинов не вез с собой пики или лука, зато поперек лошадиных крупов были приторочены тяжелые аррегальские самострелы, завернутые в серые мохнатые плащи. Горияр ехал вторым, прижав к груди обложенную лубками руку. Уже в самом конце схватки сотник попытался скрутить одного из белобрысых, но пока катался с ним в обхватку, попал под удар лошадиного копыта. Теперь рука болела так сильно, что Горияру было наплевать на Буевитов гнев.
   У кнезова двора подъезжающих уже ждали - двое щеголеватых стражников, застывшие у отворенных створок, разулыбались Горияру, как немытые покойники. Сотника передернуло от сравнения.
   Буевит уже стоял на крыльце - красивый, тонкоусый и большеглазый, красный кафтан нараспашку - улыбался ярко и старательно, как всегда, когда злился.
   - Сбежал твой парень, - спокойно сказал Горияр и неуклюже стал слезать с лошади - ни одна сволочь не догадалась помочь, или не захотела, что еще хуже. Коснувшись ногами земли, сотник сплюнул в сторону.
   - Я уже понял. Теперь хочу знать - почему.
   - А потому, что какие-то лопухи напустили полное Межигорье аррегальцев! Пока я с ними разбирался - парень за Студену утек.
   - Аррегальцев много было?
   - Полдесятка.
   - Сколько ушло?
   - Ни одного.
   - А твои?
   - Как видишь, кнез. Еще двое сзади едут, раненых везут. Клеста с Жданом и белобрысых сволочей мы прямо там схоронили. Все равно безродные, здесь оплакивать некому.
   Кнез уперся руками в перила крыльца, коротко свистнул. Десяток копейщиков, скрипя сапогами по мерзлому снегу, сбежался к ступенькам. Замерли, пыхтя, ожидая приказа, из ноздрей - струйки пара, заиндевевшие усы встопорщились ежиными иглами, глаза вылуплены, как у привозных кроменецких матрешек.
   - Чего уставились, болваны? - ласково спросил кнез, сгреб пригоршню снега, слепил снежок и кинул в лоб десятнику. - Помогите героям с коней слезть, и меду им, меду! Вендемир, вели запрячь трое розвальней - и гоните раненых встречать. А что рыжего полевца ты не догнал, Горияр, так быль молодцу не укор. Отслужишь... десятник. А это - за победу.
   Буевит снял с себя скарлатный, с золотыми пуговицами и шитьем кафтан, подбитый куньим мехом.
  
   * * *
   Валибор топал сквозь леса Дзеты словно медведь-шатун, выгнанный из теплой, ставшей за долгую зиму родной и близкой берлоги. И словно разозленный шатун, готов был богатырь сожрать любого, кто подвернется. Заметив насторожившегося зайца, великан стремительно повернулся, и дубина его сшибла не слишком толстую, в руку, сосенку. Заяц подпрыгнул на три сажени вверх, а Валибор кинул ему вдогонку булаву, промахнулся, зарыдал, размазывая по щекам крупные, с вишню, слезы. Ну никаких сил уже у парня не оставалось жить в лесу! Нужно было что-то делать, и, поразмыслив, парень решил искать какую-нибудь деревню, чтобы предложить какому-нибудь хозяину наломать сосен на дрова - Валибор знал, что это у него хорошо получается! - или поколотить соседа - этим парень еще не пробовал заниматься, но в глубине души был уверен, что получится.
   Деревню он нашел по запаху - издалека пахло теплом, горячим хлебом, навозом и горьким дубовым дымом. Сквозь сугробы и можжевеловые заросли пробежал стремительно, как олень, и вскоре на узкой улочке Живкова появились: вихрастая голова, обмотанная от холода лошадиной попоной, широкие, как лодка, плечи, на одном из которых лежала железная палица размером в дюжего мужика, и остальной Валибор во всей красе своего полутарасаженного роста. В добрые времена кто-нибудь из местных парней несомненно бы полез чужаку морду бить. Но сегодня деревенские жители и королевские дружинники, которых невиданно много сегодня толклось в деревне, Валибора словно и не заметили - заняты были - голосили, как по покойнику.
   Валибор подивился этому, попытался кого-нибудь расспросить, не преуспел, и пошел искать добрую душу, чтоб его погреться пустила и покормила. Опытный паренек не стал ни стучаться в двери старосты (выбьешь - ругани не оберешься), ни вваливаться в корчму (все равно денег нет, а как выгонять будут, опять крыша упадет), ни забираться в гостеприимно распахнутые ворота кошары (а вдруг не выдержу и овцу съем?). Нет! Тихо и мирно высмотрел деревянную, прилепившуюся к склону горы хижу на краю деревни, отгреб ладонью снег от щелястых дверей и поскреб пальцем косяк. Хижина зашаталась, пара плохо закрепленных плах упала с крыши в сугроб.
   - Разорви тебя холера, бесстыдник! - закричала из дома перепуганная старуха-хозяйка, - чтоб тебя, аспида, в три кольца завязали ! Мало в моем доме беды, так ты еще и крышу рушишь, злодюга! Лихорадку тебе в кости! Безотцовщина!..
   - Бабуль, - ласково сказал Валибор и, сняв палицу с плеча, оперся на нее, как на посох, - Крышу я починю, а ты меня пусти погреться. Я тебе дров наколю, хоть три воза. А покормишь - леса на новый дом натаскаю. А то - может у тебя соседи есть недобрые...
   - Так мы их съедим! - в тон ему продолжила хозяйка, статная и жилистая старуха в овчинной безрукавке поверх пестрых лохмотьев. Отворив дверь, она впустила гостя в жилище. Валибор вполз и тихохонько уселся у стены, опасаясь как бы хижа и в самом деле не рухнула. С благодарностью принял несколько вареных репин в треснутой деревянной миске и полкрынки кислого молока, съел все чинно, не позоря себя жадною спешкой, даже рыгнул, обманно показывая, что сыт. Бабка, сидевшая на войлочной, молью битой подстилке и, подперев щеку рассматривавшая гостя, засмеялась:
   - Откуда ж ты взялся, соколок, такой большой да голодный?
   - С полуночи пришел, - Валибор отставил мисочку, вытер пальцы о рыжие волосы, - студяне мы, прогнали меня с дому.
   - А годок тебе который?
   Валибор посопел, посчитал, сбиваясь, на пальцах и сказал:
   - Тринадцатый, наверно. Но я считать не силен.
   Бабка, продолжая улыбаться, дернула острым носом:
   - Да уж вижу. А к нам в деревню с чего пришел?
   - Замерз. Я летом на Динорском Склоне жил, а зимой там есть нечего и холодно - жуть, вот я и слез. Может, кто в работники возьмет, или в сторожа. Меня воры пугаются. Спасибо за угощенье, бабуль. Пошли тебе боже хороших правнуков!
   Старуха глянула в голодные глаза рыжего верзилы, вздохнула и вынула из скрыни завернутые в платок черствые лепешки:
   - Поешь еще. А то ведь другие тебя не покормят, не до того им сегодня. А правнуки... откуда они возьмутся, если внуков нет?
   - Прости, пожалуйста...
   - Ничего... Сгинули мои голубки. Видно, больно смелыми их вырастила. Пока на коня влезть не могли - горя не знала, а как подросли - только их и видела. Сначала приезжали, привозили гостинцы. На руках носили. Мы, дескать, бабинька, славы да богатства для нас для всех добудем, а потом заживем все вместе, правнуков тебе народим... И так все, один за другим и пропали, все семеро. Может, и живы еще, да вестей не шлют, и слухов про них не доходит. Может, уже на их кровь лисицы брешут... Оставайся-ка, внучок, у меня. На зиму у нас хлебушка хватит, весной огородик распашем, охотиться станешь - у меня от сына лук остался. А ты все-таки присмотрен будешь.
   Валибор расплылся в улыбке шириною с Южное Взморье и смущенно отвел глаза. Потом кивнул и снова улыбнулся блаженно:
   - Я могу даже один лук есть.
   - Ну, зачем же один лук, - старуха ласково погладила великана по мальчишески крепкой щеке. - Сходи за водой, я похлебку сварю.
   Рыжик вскочил, ударившись о потолок, подхватил кувшин, второй сунул под мышку и вприскочку побежал к колодцу. А там посреди сельской площади в голос рыдал местный люд. Валибор подошел к колодцу зачерпнуть водицы, а все вокруг ее слезами солят, и пить такую воду нельзя. Сначала парень хотел просто всех в тычки разогнать, но постеснялся бабушки и добром попросил:
   - Кончайте плакать, а то сейчас всех разгоню. Чего в колодец плачете?
   - А беда у нас большая, - ответили ему печально, вместо того чтоб задраться, - повадился на нашу деревню Вепрь из Дзетской дубравы находить. Какой год уже поля топчет, овец гоняет, порой и людей жрет - чего ему! - лишь бы на зубах хрустело! Нет уж у нас никаких сил так жить дальше, и будем мы все через его злодейство страшную смерть принимать.
   - А вепрь - это что, свинья дикая? Неужто ее не испромыслить?
   - Да мы уж по всякому пытались - и ворожили, и облаву устраивали - ничего не вышло. Придумали богатыря позвать, а они все в разъезде: Марко-королевич в Друву подался, Дончил Звонкий Голос тоже в Друву поехал - за убитого волота судиться, Рашко Бранчич ныне не богатырь, а воевода, Милош Кобылич да Груя Новакович на ораутов пошли войной, остальные тоже все при деле. А вызвалась на Вепря идти королевична наша, Красава. Король ногами топал, короной кидался, но она уперлась - как осел в гору. Я, дескать, братца моего богатырша не меньшая - еще в детстве его по ристалищу пикой гоняла! Приедет она вот-вот. Марек с ней сотню дружинников послал, ради опаски, а она ведь от них наверняка убежит, сама на вепря отправится, а он ей косточки перетрущит, кишочки повыпустит. А Марек за то, что дочку вепрюга сожрет, убьет нас всех и даже усом не пошевелит. Через это вся наша деревня может страшной смертью погибнуть.
   - Так вы ее не пускайте в лес в одиночку! Пойдите да поймайте вепря этого. Знаю я этих вепрей прут они здорово, а дойдет до драки - хряснешь их дубиной по пятаку - они и завалились. Вот прямо сейчас пошли бы и завалили. Он здоровый?
   - Ничего себе. Как гора, лесом поросшая. Горбатый, будто окунь, щетина словно стальная, клыками гранит копает, ноги медные, шкура - червонное золото. Кому-то мы, видать, поперек горла встали, раз навел на нас такую напасть. Изведет нас проклятый чародей всех под корень, все помрем лихою смертью. Пожрет скотина эта нас вместе с сапогами! И королевну слопает! Они, свины, все лопают, даже дрянь всякую.
   Грохот копыт сотряс промерзшую землю, несколько всадников в дорогих суконных шубах поверх кольчуг влетели в деревню и закружились по площади, не давая остыть коням. Один из них, страшно усатый и ушастый, без шапки и рукавиц, хотел чего-то крикнуть, но, видно, в горле пересохло, и всем показалось, что над площадью неурочно кукарекнул охриплый петух. Тогда усач спрыгнул с коня, выхватил кувшин из рук опешившего Валибора, хлебанул ледяной водицы и сипло проорал:
   - Королевну вепрь поймал!
   Толпа шарахнулась в разные стороны от колодца, будто брызги из-под копыта. Мужики, бабы, юноши и девки, часто топоча, разбегались по домам собирать немудрящие пожитки да покидать родимые места, от многоголосого рева осыпался снег с ветвей деревьев. Валибор расстроился - не любил парень чужих слез, и даже когда разбойничал, возвращал догадавшемуся зарыдать купцу всю добычу. Теперь же, видя как убивается народ, совсем ребенок расчувствовался и, вытерев нос рукавом, побежал к бабушке советоваться. По дороге забыл, зачем бежал и, схватив свою булаву и крикнув старухе:
   - Ба, я разом! - споро, как поросенок из закута, выкатился на четвереньках из дома, покрутил над головой карликов подарок, разминая плечо, и побежал в лес. Несколько шавок увязались за молодцом - в расчете на грядущую собачью славу. У выхода из деревни поперек дороги Валибору метнулся пожалевший паренька вертлявый староста, но Валибор был как раз занят, поэтому ничего говорить не стал, а просто забросил старика на крышу поповского дома, сам испугался содеянного и припустил еще быстрее. Мелькали мимо корявые деревья, перепуганные дружинники, согнанные лешачиным валиборьим топом с лежек лисицы и зайцы. Шумно падали сугробы с веток - это Валибор задевал стволы могутным плечом. Собаки, задыхаясь от восторга, бежали вослед. Они уже и лаять-то почти не могли, то шалея, то млея от счастья - никто с ними так никогда не играл! - и даже возможная встреча с волками, теми страшными волками, что зимою приходят в Дзету, попугать горцев да пожрать собачатины, не пугала сейчас нисколько.
   Пробежав бестолково версты три вверх по ущелью, Валибор остановился, отдышался и прислушался: в стороне кто-то жалобно пищал и вторило этому писку радостное поросячье верещанье. Рыжий поразмыслил и, свистнув собачонок, поломил сквозь заросли на визг и писк. Пищал, оказывается, сидевший на ветке содрогающегося дуба толстоногий юнак, а дуб трясла дикая свинья, подрывающая корни лесного великана. Дуб уже начинал опасно потрескивать и крениться на бок. Вепрь на Валибора вначале внимания не обратил, но, когда собаки кинулись, визжа от страха, к коленям юноши, зверюга оставила в покое корни и повернулась навстречу богатырю. Валибор завороженно смотрел на чудовище - таких великанов он еще не встречал и надеялся больше не встретить. Вепрь грозно хоркнул и двинулся вперед, медное копыто взрыло снег до земли, из косых ноздрей вырвались клубы пара. Налитые бешенством глаза сверкали, словно рубины, желтая пена падала изо рта, и снег под ней дымился словно костер из сырого хвороста. Вепрь захрюкал и стремительно бросился вперед, снежная пыль взметнулась до неба. Левый клык под корень срезал ясенек в руку толщиной. Валибор отскочил в сторону, пытаясь ударить кабана по спине, не успел, булава по рукоять зарылась в землю, а промахнувшаяся зверюга, золотом сверкнув на солнце, развернулась, всклубив вокруг себя серебряную вьюгу, и снова бросилась на парня. Валибор растерялся и отскочить не успел, вопль ужаса смешался с довольным визгом, и тут деревенские собаки - дворовые шавки-пустолайки, упорные гончие, привычные полагаться на себя мохнатые овчарки - с диким лаем накинулись на кабана. Вепрь стряхнул их, как опавшие листья, почти не заметив, и распластанные собачьи тела полетели на окровавленный, леденеющий снег, но Валибор сумел подняться. Богатырь обхватил кабана поперек, с криком оторвал от земли, а когда понял, что не удержит - ударил лесной скотиной оземь. Кабан подлетел, словно подброшенный пружиной. Валибор попытался перепрыгнуть через него, зацепился штанами за стальную щетину и неожиданно для себя оказался на вепре верхом.
   И пошла потеха! В неурочный час разбуженный леший кинулся наводить порядок, но увидев, кто на ком катается, предпочел сделать вид, что ничего не случилось. Ведший в отдалении стаю Вэргис свернул с дороги посмотреть. Рушились шумно вековые деревья, оказавшиеся на пути рыжего наездника, повалился и дуб с толстоногим юнаком - бедняга упал в глубокий сугроб и застрял там, как зуб больной - хоть клещами рви.
   Разъяренный кабан помчался вверх по ущелью, норовя шибануть Валибора об дерево или скалу, но богатырь только пыхтел да крякал, если уж камень был слишком велик, да крепок, и знай охаживал вепря пятками по крутым сверкающим бокам. Три часа мотались они по горам и ущельям, на четвертый зверь упал на брюхо и стал жадно хватать пенной пастью искрящийся снег. Валибор слез с колючей спины, выворотил из земли сосну и грозно сказал:
   - Ну что, ветчина, - тут парень сглотнул набежавшую слюну, - будешь еще приставать?
   Вепрь злобно хрюкнул в ответ.
   - Тогда эта... Молись!
   Вепрь поразился настолько, что даже снег глотать перестал. Валибор же размахнулся своею дубиной.
   - Не бей меня, придурок рыжий, я тебе еще пригожусь, - хрюкнул кабан, уворачиваясь и снова падая в сугроб. - Честное слово, пригожусь.
   - А на что? Пахать на тебе разве?
   Вепрь засмеялся-захрюкал:
   - А хоть и так! Хочешь, гору срою? Во мне силы хватит. А хочешь - на край света отвезу? Великую реку поверну течь обратно?
   - Да ну тебя - добро портить! - в кони ко мне пойдешь?
   - Пойду! И не жалей потом, что позвал - не то сожру!
   - А чего жалеть-то, я и на медведе катался. На нем только помягче чуток, а вообще - похоже.
   -Тогда ладно, по рукам?
   - Да у тебя рук-то нет.
   - Хро! Это я к слову! Такие, как я, врать не могут. Вырви у меня из спины пук щетины... Да зачем же так много-то! Если нужен я буду - подпали волосок. Я и прибегу. Ну, до скорого!
   - Эй! Погоди! Ты королевну-то съел?
   - Не успел!
   И словно вьюга помчался по лесу Медноногий Вепрь, Валибор только и успел крикнуть ему вдогонку:
   - Деревню-то больше не трожь! - и стих вдалеке буреломный треск.
   До самого вечера искал Валибор свою дубину, нашел уже на закате, а под дубиной лежал давешний толстоногий юнак - должно, хотел оружие хозяину отнести, да силушки не хватило, горемыке. Так его поперек пояса в сугроб и вдавило. Валибор взял свою палицу, посетовал горько на ее легковесность и пошел было дальше королевну искать.
   - Эй, богатырь, ты куда? - хриплым голосом удивился толстоногий.
   Валибор повернулся, осмотрел дружинника - ладный парень, и молодой, от усов еще и тени нет, а так прямо царевич сахарный, весь жупанчик в золоте и на сабле лал-каменья горючие, вот ноги только толстые, как у девки - и ответил честно:
   - Королевишну спасать, она где-то здесь в лесу свинью гоняла, да потерялась. В деревне дружинники ее ищут. Голосят, как лягушки в Иванкин День. Хочешь, с собой возьму? Вдвоем веселее по лесу шастать.
   Юнак посмотрел на мальчика синими огромными очами и почти пропел:
   - Ну ты и простофиля. Скажешь кметям, что я сама Вепря прогнала? А я тебя поцелую.
  
  
   ГЛАВА IX. ЗИМНИЕ ЗАБАВЫ
  
   Четыре человека, сидевшие в покоях герцога Штербурского, устало щурились. Для них бессонная ночь сменилась сулящим многие проблемы днем, и надежды на отдых не предвиделось. Альбрехт Куцый, сенешаль Штербура и редкостный дурак, у которого лишь перед войнами неизвестно откуда появлялись мозги, откровенно клевал носом. Синдик Эрард, красноносый толстяк с повадками пропойцы и трезвенностью ангела, остервенело тер себе уши - должно быть, пытался проснуться. Хмурый Одиночка, ставший недавно капитаном герцогской гвардии, с той же целью кусал себя за палец. Только сам герцог, хоть и красноглазый, как плотва, не поддавался натиску Морфея. Сердито шипя на своих советников, он елозил обгрызенным ногтем по карте, привезенной траункским пронырливым купцом.
   На желтом листе плохо выделанного пергамена - пожалел купчина привести дорогую карту, сэкономил! - были каким-то разумником изображены Восточные земли. Труднее всего было разобраться, где на этой коже намалевана правда, а где - гнусные домыслы извращенных заморских грамотеев.
   Именно с этим разбирательством и была связана бессонница прошедшей ночи, но теперь, кажется, все загадки были разгаданы.
   На Крайнем севере, под самым обрезом карты тянулась цепочка белых треугольников, именуемых Горами Середины Ночи. Эти горы отделяли от собственно славских земель, входивших некогда в державу Вальдевойга, колдовское королевство Эрегл. Узнать о нем ничего не удалось, купцов, а тем более праздношатающихся странников из-за моря там не бывало. Эреглианцы и славов к себе пускают не дальше первого города, который на карте обозначен как Эреглийский Рынок. У их собственных немногочисленных купцов, порой появляющихся в Полеве, тоже толку не добьешься: молчат, будто им за это платят, и хлопают белесыми зенками.
   Южнее и западнее Эрегла, на трех островах расположилось Аставрское княжество. Колдунов там вроде немного, зато воины князя Валдесфита словно из стали выкованы. Лучшие моряки восточных вод. Купцы, едва заметив в далекой синеве над морем черное пятнышко паруса, становятся удивительно благочестивыми и готовы все города позастроить церквями. Сам Валдесфит уже стар, но подрастает у него наследник - принц Сфетоксар. Характером крутым приморянин в отца пошел, хотя и говорят, что рожден принц из чародейства. Упала будто на колени княгине Милице искра из очага и превратилась в прекрасного младенца. Траункит, когда это рассказывал, глядел гордо - врал скорее всего. Но с тех пор как Сфетоксар в первый раз вышел в море, благочестия прибавилось даже у штербурских шкиперов.
   Напротив Аставры уходит в море узкая стрелка Острого мыса. Там, омываемый с трех сторон холодными серыми волнами, возвышается чернобашенный замок, именуемый Драконьим. Его хозяева сто лет назад владели почти всем побережьем. О том, что сейчас творится за его высокими стенами, известно меньше чем про Эрегл, но хорошее место так не назовут, траункит прав...
   Хайнрих рыкнул на совсем сомлевшего Куцего и продолжил вождение пальцем по карте.
   ...За землями драконитов королевство Грюнфельт - земля потомков Вальдевойга, самое сильное из государств славского народа. Этим летом король Стевьен подтвердил свою грозную славу, с большим уроном для доброго имени Штербура и не меньшим позором для Эберда. Трое сыновей у седобородого короля - без наследника трон не останется. Однако начались в этой стране раздоры. Значит, не так уж надежно сидит на престоле король Стевьен.
   В Грюнфельте чародеев немного, зато у южных соседок государства Вальдевойгингов - амазонок Девгарда - колдуний больше, чем иголок на столетней сосне. По словам траункита, амазонки весьма красивы, однако жестоки до безумия. Некоторые купцы из южных городов имеют большие доходы от торговли с Девгардом. Жительницы его охотно покупают дорогое оружие - своих оружейников пока еще не завели - и, хотя владыки прочих славских земель жестоко расправляются с контрабандистами, барыши от незаконной торговли столь значительны, что всегда находятся новые торгаши. Соседи амазонок сильно опасаются и люто ненавидят.
   Южную часть побережья держат в руках богатые и многолюдные торговые города: Настан, Траунк, Гелткрона, Ульбгард, Драувор. Первые три из них принадлежат Грюнфельту, оставшиеся - королевству Гор. И те, и другие не слишком считаются с волей далеких от них королей и, если бы не набеги амазонок и дикарей-арунтов, совсем бы забыли о верноподданнических чувствах. И в городах побережья, и восточнее, в Горе, очень много колдунов и ведьм. Все это заставляет местных жителей прибегать к помощи оберегов, а это, в свою очередь, способствует увеличению числа чародеев в стране.
   Далее на Восток живет что попало: оборотни, черти, звери-коркодилы и, значит, ничего про эти земли купец-траункит не знает, а врет для интереса. Зато про Гор рассказал он немало забавного: и о вражде горных княжеств между собой, и о полувольном принце Эрвите, стерегущем от варваров-степняков переправы через Большую Реку, о неудачных войнах короля Мереха с арунтами и лесными ульбингами-вервольфами, о разладе в королевской семье и о том, что лишенный наследования единственный сын Мереха, Мархо - сейчас кондотьер в Драуворе.
   На дворе загремели подковы вернувшегося из города конного патруля. Солнечные лучи, по-осеннему бледные, скользнули по цветным стеклам.
   Герцог потер кулаками свербящие глаза и позвонил в колокольчик. Альбрехт облегченно вздохнул и поднял из кресла тяжелое тело. Ему проще всех было вливаться в дневную рутину - оставь за себя кого-нибудь беречь покой невоюющего герцогства - и на боковую до приема послов. Другим придется похуже. Эрарду вообще придется устраивать посланцам пир за счет города - герцог повелел, напомнив, что с Джеором и его людьми пока никаких дел иметь не желает и, значит, кормить их в своем доме не станет. Харалю - беречь герцога от эбердцев (сволочь Джеор скор на любую пакость), а эбердцев - от штербурцев, потерявших в заморском походе родных и друзей, в том числе, и от самого Хайнриха.
   Советники юного герцога, не торопясь, выходили из его покоев, привычно зевали и покряхтывали. По городу уже давно ходили слухи о грандиозных попойках у Хайнриха, но - герцог милостив и не жаден, поэтому пусть делает, что хочет - не маленький. Йовинг остался один: убрал в ларец карту, собрал со стола все заметки, касавшиеся ночного разговора, аккуратно изорвал их в мелкие клочки и вышвырнул за окно пригорошню бумажного снега. Остановился, вглядываясь в рассветное море.
   За ним, за его серыми волнами, золотятся сейчас березовые рощи и кленовые леса колдовских побережий. Чужого, недоброго, враждебного мира. Многие годы смотрели берега друг на друга, примеривались, выжидали, но час настал. Тот, кто опоздает нанести удар - обречен.
   Мохнатая ручонка высунулась из-за кресла и, дернув за штаны, оборвала высокий полет герцогской мысли. Хайнрих как ошпаренный бросился к двери, потыкал в замочную скважину тонким лучиком стилета, резким взмахом задвинул щеколду и только тогда перевел дух:
   - Что тебе опять надо? Я сказал - сиди в кабинете и не высовывайся, пока не приду! Почему из ящика вылез?
   - По лестнице, - буркнул скрипучий голосок, и из-за кресла выбрался пушистый толстопузый чертенок, - у тебя там страшно. Там стрелы серебряные... и вообще...
   Чертенок, цокая копытцами, подбежал к окну, любопытствуя, отодвинул занавеску. Хайнрих застонал и схватил нечистика за шкирку:
   - Я тебе сколько раз говорил - не высовывайся! Ты же теперь не у Йована живешь, а в Штербурском дворце, тварь парнокопытная!
   Чертеныш, болтаясь в воздухе, сердито пыхтел и хлестал герцога по руке сильным и жестким хвостиком. Круглые красные глазки слезились от обиды, пятачок жалобно подрагивал.
   - Не дай Бог, тебя кто-нибудь из слуг заметит - мигом на площади окажешься! Немедленно в ящик! И носа оттуда казать не смей!..
   Хайнрих отпустил нечистика, от души пнул пониже хвоста и еще раз приказал:
   - Марш на место!
   Чертенок, заложив руки за спину, пошагал к потайному выходу, обиженно оглядываясь через плечо и корча рожи. Герцог облегченно ухнул и повалился в кресло. Все проблемы были решены, и можно было поразмыслить, что сделать с послами эбердского короля. Меньше всего их хотелось отпускать целыми и невредимыми. Проще всего было бы казнить их торговой позорной казнью и, без ушей и носов, посадив лицом к хвосту на облезлых мулов, выпроводить из города. Однако к послам Хайнрих относился лучше, чем к их пославшему, и мучился от противоречия в желаниях. Наконец, он решился, открыл дверь, за которой уже полчаса изнывал от скуки майордом Азтальф, и приказал готовить большой зал дворца к торжественной аудиенции. Но - в тайне от послов.
  
   * * *
   В путаных речениях сумасшедшего старца правда скрывалась, как щука в тростниках. Вот сейчас выскочит - и конец зазевавшимся кольчугоносным рыбешкам, играющим на солнечной отмели. И заметить ее не просто. Гораздо проще дюжину раз испугаться ее неживой пятнистой тени, убежать от нее, или, по-окуневому растопырив колючки, преградить дорогу собственному испугу, чем выискивать зелено-серебристый обрубок, плоскую морду и круглые желтые глаза в мерцании воды, и потом встать насмерть против неотвратимой беды.
   А если она неотвратима - стоит ли против нее вставать, бить хвостом и топорщить колючки? Не проще ли дать просто проглотить себя?
   Нет, не по-рыцарски это - ждать свершенья пророчества, которого не угадать. А тем более - гадать невесть о чем. Меч остер, конь быстр, рука тверда, до конца света есть еще время, и значит - вперед, в ту дорогу, о которой всегда мечтал королевич Индржих. В бесконечный путь, ведущий к любви, славе и к защите слабых и обиженных...
   По хрупкому, еще грозящему гибелью льду королевич переправился через Студену, въехал на крутой южный берег и оглянулся. За его спиной осталась темная стена Межигорского леса и белая полоса зимних лугов за ним. Преследователи отстали, и вряд ли сумеют быстро найти его след. Принц весело засмеялся, потрепал Огра по гриве и поскакал на юг. К Старгороду и единственной прямоезжей дороге, по которой через Волен-Дальний и Кроменец можно было добраться до Стеклянных гор.
   Королевича совсем не смущало, что Стеклянные горы - вещь сказочная, и на Богумиловой карте, гордости полевского книжника, против того места, где Змейна, пролившись серой струей через Полынную степь (Богумилу не нравилось, когда эту равнину называли Драконьей), впадала в смолисто-черные воды Великой, стояла на восточном неведомом берегу надпись: 'Врут, что здесь горы из хрусталя'. Да и пускай врут - может быть, горы и не из стекла, а зовут их так за что-нибудь другое - за гладкие грани склонов, или за сеть мелких трещинок на камнях, или из-за ледяных шапок, зеленовато-прозрачных и блистающих под лучами утреннего солнца, идущего в Мир из-за его обрывистого края.
   Иржик объехал Полев стороной. За три дня до этого, в шумном Гвоздно, он встретился с глашатаями короля Стефана, и те речи, что они вели на площади, заставили королевича отказаться от встречи с родными. Король Стефан огневался на сына, не кажущего носа домой, да и не посылавшего весточек с пути, и велел вернуть Индржиха домой. Слава Богу, что не самому принцу приказывал вернуться - тут уж королевич вряд ли решился бы пойти против королевской любви и воли. Сейчас же королевич прикидывался, что его дело - сторона и, проезжая через коронные земли, забирал к востоку, поближе к владениям самовольных красенских, градоцких, берестокских, виглавицких, речицких каштелянов. Эти, скорее всего, не стали бы ловить и выдавать полевского беглого принца - хотя бы для ради того, чтобы досадить своему повелителю.
   На полевских землях снег еще не лежал, дороги раскисли, выползая из-под копыт, жирно чмокала рыже-бурая грязь. Струи проливных дождей (тучи наползали с моря буграстые, темно-лиловые, словно гроздья рагозянского винограда), мешались с острыми льдинами града, больно хлестали по щекам и глазам. Плащ промок до того, что готов был стечь на землю по крупу коня. Сырые сапоги, намокшие волосы, вода за воротом (целые ведра отвратительной, холодной, мокрой воды!), частый перестук зубов - и всего-то в сорока верстах от столицы, от родимого дворца с его теплыми и светлыми покоями, подогретым вином в глубокой хрустальной чаше, горячим ужином, который принесет в комнату хорошенькая служанка... И чтобы все это воплотилось в жизнь, нужно лишь выслушать ласковые укоризны отца, повздыхать немного, как раскаивающаяся лошадь - и все, живи дальше по-человечески, спи в мягкой кровати. В сухой.
   Индржих отцепил от пояса флягу, поболтал ею в воздухе, отхлебнул, поморщился, отхлебнул еще раз и, сплюнув, повесил флягу на место. Нет, если уж и дубовое вино не греет, то ничего не попишешь - надо искать ночлег потеплей и посуше, с кашей и горой кружек подогретого пива со сметаной.
   - Огрушка, - зашептал королевич на ухо коню, - ищи деревню, а то мы с тобой околеем.
   Огр понимающе заржал, принюхался и, непристойно задрав хвост, приурезал рысью через залитые водой луга и заросли ольхи и орешника, небольшими купами возвышающиеся среди желто-серой сырой равнины. Спешил гнедой жеребец на запах конюшен и хлевов, навстречу ржанию кобылиц и шуршанию насыпаемого в торбы золотисто-серебряного овса. Иржик привстал на стременах, наклонился вперед, и скакун, поощряемый своим юным наездником, несся сквозь струны дождя, и лопались они, звеня, и звоном своим обещали тепло и уют, что ожидают продрогшего путника в конце тяжелой и долгой дороги.
   Впереди мелькнули сквозь завесу дождя тесовая крыша большого дома и соломенные кровли дворовых построек. Через четверть часа Индржих уже въезжал во двор, захламленный ломаными колесами, разбросанными поленьями и досками, с кучей навоза напротив красного крыльца и помойным ведром на ступеньках. Из дому выскочили вихрастый и веснушчатый паренек в огромных сапогах и рыжая крепкая девица в наброшенном на плечи мужском нагольном полушубке. Девица приветливо улыбнулась озябшему красавцу-рыцарю и подзатыльником отправила вихрастого навстречу внезапному гостю. Вихрастый, оказавшийся к тому же щербатым, повел Огра в конюшню, королевича рыжая девица пригласила в дом, отворила дверь и, глупо хихикая и оглядываясь через плечо, убежала в дом. Королевич немножко попрыгал на крыльце, разминая затекшие ноги, качнул рукой ржавый фонарь, висевший над дверью, прошел по темному коридорчику - жалобно пропищали под ногами подгнившие доски - и, стукнувшись лбом о низкую притолоку, вошел в залу, слабо освещенную очажным огнем да огарком свечи, примостившимся на столе и озарявшим темный глиняный кувшин, перед которым сидел толстый небритый мужик в грязной исподней рубахе. Мужик жадно ел колбасу. Услышав, что дверь отворилась, он поднял голову и уставился на Иржика черными посоловелыми глазками:
   - А, постоялец, - наконец собразил он, покачиваясь, поднялся из-за стола, рыгнул, удивился, потер смущенно изрядную плешь, окруженную венцом черных и сальных кудрей и доверительно сказал:
   - Это я вина много выпил с тоски и в одиночку.
   Снова икнул, плюнул на стол, тут же, в ужасе выкатив на королевича глаза, вытер плевок замурзанным рукавом.
   - Я вообще пью много, но для гостя у меня еще осталось. Томек! Томек, дурак ленивый! Беги, дай овса панову коню! Коню пана... Пану коню... Пан пить будет, - толстяк, переваливаясь по утиному, поспешил к угловому поставцу и достал оттуда медную, в оловянной полуде, глубокую чашу. Торопливо налил в нее вино, желтое, как янтарь, подал принцу. Подрагивающие от презрения ноздри Иржика почувствовали медовый запах травницкого солнечного вина, принц собрался отказаться, но корчмарь наклонился вперед, ворот рубахи распахнулся, в глаза принцу бросился багрово-синий сабельный шрам, от ключицы до ребер наискось рассекший волосатую грудь толстяка, и Иржик принял чашу. Сладкое и терпкое вино ударило в голову юноше, а толстый Збышек уже подтащил принца к столу, отхватил ножиком с костяной выщербленной ручкой кусок колбасы, велел Марженке принести лепешек и еще вина - такого же и красного пенистого приречанского.
   После третьей чары Збышек навалился грудью на лоснящийся стол и запел, отбивая ритм ладонью:
   Ночь колышет юбкой звездной,
   Бьет копытом конь ретивый,
   Небо хмурится серьезно -
   Ну-ка, проверяй тетивы!
  
   Подгоняй мечи к ладони,
   Проверяй и щит, и панцирь -
   Великаны просят ноне
   Покружиться с ними в танце.
  
   Славно пляшут великаны -
   Ажно горы задрожали,
   Мы друг другу дарим раны
   Цвета углей на пожаре.
  
   Не убили? Это странно.
   Ну-ка, лекаря, за дело!
   В воспаленном мясе раны
   Ковыряйтесь неумело,
  
   Зашивайте нас иглою -
   Не хотим встречаться с Панной!
   Словно угли под золою
   Шрамы под рубахой рваной.
  
   - Панна, рыцарь - это Госпожа Смерть, мы ее так звали - Косая Панна... Ха! Мы ее не боялись, но к ней не спешили, и сейчас я не боюсь, нет... думаешь, если трактирщик - так я душу продал - не-ет, не продал, хотя, конечно, вино продаю. Вот так-то. Ты хочешь сказать - ты, мол, Збигнев, трактирщик, ворюга?
   Да, я трактирщик, - Збышек зажмурил правый глаз и хлопнул ладонью по столу, - у меня жирные волосатые пальцы, вот они, видишь? На них два ногтя обгрызенных, а остальные грязные, видишь? - Збышек покрутил под носом принца толстой короткопалой ладонью и икнул. - Ну вот, видишь, я - свинья, корчмарь, жирный и волосатый, а ты - рыцарь, ты - бларо...до? го?..городный пан, ты с мылом моешься! Но, - и корчмарь многозначительно дернул себя за нечистую щетину на подбородке - мы оба воины. - И, оглянувшись подозрительно по сторонам, - Я души не продал. Потому что вином торгую, и ветчиной тоже. Вот так... когда вино на стол подаю, у меня сердце кровью обливается, я же на этом не наживаюсь, я от души от-рываю... Я ведь это вино мог бы с другом пить, вот так, как с тобой сейчас!
   Дрожащими руками Збышек схватил кувшин, расплескивая вино, налил в чашу принцу, себе. Торопливо выхлебал, облив живот и подбородок. Осоловело посмотрел на лепешку и запихал ее целиком себе в рот. Иржик тоже приложился к чаше, с ужасом осознавая, что если и дальше дело так пойдет, выедет отсюда принц не раньше полудня.
   А Збышек никак не мог успокоиться. Покачиваясь на негнущихся ногах, сбегал в погреб, вернулся уже совсем ничего не соображающий. По-бычьи выкатил налитые кровью глаза на молодого рыцаря, запыхтел, сжимая кулаки, но потом обреченно махнул рукой и сел на лавку, грустно уставясь в огонь очага.
   К ночи разъяснило, в окне загорелись первые звезды, воздух стал холодным и жестким - таким, каким он бывает только в самое предзимье Михайловских да Андреевских ночей. Сквозь неплотно прикрытую дверь потянуло резким, неживым холодком.
   В окно заглянул отпущенный на ночь мертвец, посверкал глазами, но решил не связываться со здоровенным рыцарем и убежал в поля. Рыжая Марженка потрясла принца за плечо:
   - Добрый пан, пора бы вам и в постель.
   - Спасибо, благородная девица, - вежливо ответил королевич, - не дойти мне.
   - Я помогу! - служанка с готовностью подставила круглые плечи под руку принца, прижалась грудью к его мокрому боку. - Там и постель раскладена. И одежду надо снять да просушить.
   По лестнице в пятнадцать ступеней эти двое поднимались чуть ли не полчаса. В основном потому, что королевич собирался спать в зале и не понимал, зачем нужно лезть наверх, пыхтя и пихаясь, попадая друг другу руками во всякие неудачные места, неприлично взвизгивая, и хохоча горловым смешком. Марженке же, судя по всему, это было весьма по нраву, она даже распустила завязки корсажа, чтобы ничто не мешало смеяться. В комнате же наверху девица вообще стала проявлять о королевиче заботу излишнюю, стянула с него жупан и сапоги, а понял Индржих, чего от него хотят, когда дело уже дошло до рубашки. Принцу стало смешно, он взял обомлевшую Марженку за ворот и поясок и вынес за дверь.
   - Спать хочу, - сказал он красавице, - и ты иди тоже поспи. Я завтра рано уезжать собираюсь. Яичницу поджарь, и ветчины. Спокойной ночи.
   - Каплун! - возмущенно пискнула раскрасневшаяся деваха. И пошла спать.
   Наутро королевич был голоден и мрачен, служанка разобижена (сковородку с десятком яиц она швырнула на стол, как перчатку в лицо врага) и печальна, а Збышек смущенно гадал - сколько спросить с гостя за вчерашнее угощение. Сговорились. Уехал королевич за полдень, с переметными сумами, набитыми разной дорожной снедью. Старгород он объехал стороной, и через несколько дней заметил в дали заснеженные зубцы Змеиных Гор.
  
   * * *
   Зима в приморских городах - время скучное: корабли вытащены на берег и лежат там, сонные и добродушные, как сытые боровы; матросы шляются по кабакам, справляют свадьбы, дерутся со стражей; судовладельцы торгуются с перекупщиками, заключают фрахты, тратят деньги на немудрящие городские забавы. Богачи, конечно, не скучают - пир за пиром, веселые вечеринки. Молодежь веселится. Танцуют, поют, влюбляются. У стариков развлечений и того меньше, поговоришь со сверстниками, выпьешь шиповникового отвара с медом, погрустишь о минувших временах, а там и ночь придет...
   За запертыми дверьми замерцает свечной золотистый сумрак, горожане поужинают и потянутся спать. Старики примутся баюкать сказками шустрых внучат, зевать, крестить рты.
   - Деда, расскажи страшную.
   - Зачем, ладушко?
   - Чтобы бояться.
   - Вот как? Ну, слушай... Далеко-далеко отсюда, на лесистых перевалах Синегорья стоят заставы Стражи Перевалов. На севере и на юге, на востоке и на западе можно увидеть круглые стальные щиты и тяжелые самострелы Стражников. Когда впервые появились эти воины в горах - не упомню, но древние старики говорили, что вместе с горами поднялись из земли первые витязи в гребенчатых шлемах. Ну вот.
   Был в одном из отрядов Синегорья сотник - Збигнев Охотник. Пришел он из Полевских земель и был лучшим лучником от Южного моря до Северного. За триста шагов попадал он в кольцо от кольчуги, с двухсот пробивал любые щиты и латы.
   И был сотник красив и щедр.
   Однажды в серый осенний полдень подошли к заставе Збигнева Каменные великаны, но прорваться не смогли. Преследуя одного из них, оказался сотник в ущелье, заросшем вековым лесом, и тут великан словно сквозь землю провалился. Искал его следы Збигнев Охотник, искал, но найти не смог. Тем временем ночь подошла, до заставы - верст восемь, и все - через лес да гранитные скалы. Делать нечего, завернулся сотник в свой алый плащ, да и уснул под разлапистой елью.
   Вдруг в полночь - шум, треск! Ветер поднялся. Проснулся Збигнев и видит: огромная змея подбирается к гнезду на высоком дереве, птенцы орут. Схватил Збигнев лук, натянул тетиву и пронзил змею тяжелой стрелой. Вскрикнула та человечьим голосом и превратилась в прекрасную девушку, прикованную к дереву цепями, а птенцы в гнезде превратились в уродливых горбатых карликов. Помутился от гнева ум Збигнева, поднял он верный лук свой, но исчезли уродцы, а на землю посыпались золотые монеты и драгоценности. Хочет Збигнев подбежать к девушке - а ноги его сами к золоту несут, хочет помочь ей - а руки дорогие кольца подбирают... А когда сотник все-таки к красавице подошел, за стрелу взялся, чтобы вытащить - глядь, а цепи-то у нее из червонного золота... Рванул Збигнев Охотник цепи, разорвал и стал за пазуху запихивать. А девушка вдруг встала, стрелу отбросила, посмотрела с презрением на сотника, сказала : 'Выбрал золото - и оставайся с ним'. И пропала...
   - Деда, а что с ним теперь?
   - Не знаю, малой, пора спать.
   - Деда... ну, деда... ну и спи, а я в Стражу пойду.
   Хлесткие струи последнего дождя разбиваются о камни стен и брусчатку улиц. Завтра хрупкий ледок скует лужицы - стеклянный предвестник ледяных мостов, что перебросит зима через реки. Спрямляя пути, будут волочиться по этим мостам обозы, будут останавливаться там, где крутые берега Витулы разрывает пологий склон, и светится, пробивая сумрак, ржавое пятно фонаря, поскрипывающего над дверью придорожной харчевни...
  
   * * *
   Рэг зимой не скучал: дома жить - само по себе - было для него счастьем. Просыпаясь рано утром, Чужеморец кутался в пухлое одеяло, спускал ноги на войлочный динорский коврик, шел к камину. Там уже с вечера были приготовлены щепа и толстые буковые поленья, щелкал кремень о кресало, падали искры на трут, вспыхивали тонкие кудреватые стружки, сизый дымок уходил в дымоход. Никуда не спеша, Рэг готовил себе завтрак: жарил колбасу или рыбу, высыпал на блюдо пару горстей соленых оливок, чистил пару-тройку зубчиков чеснока, вынимал из заветного ларя белый пшеничный хлеб. Позавтракав, одевался потеплее и выходил в промозглую зиму.
   Сегодня с утра моросил холодный дождь, перемешанный со снегом. Вязкая жижа хлюпала под ногами. Тяжелые башмаки скользили по камням, и Рэг шел враскачку, цепляясь плечами за стены и что-то жизнерадостно бормоча под нос. На войлочную шляпу налипли снежные хлопья, вода стекала за шиворот, и моряк решил сегодня не болтаться по городу, а заглянуть на огонек к кому-нибудь из старых знакомцев. Выбор был не велик, но от этого не становился более легким. Рэг зашел в 'Клешню и Кружку', взял пива, поболтал с завсегдатаями о том - о сем, а когда уже собирался уходить, услышал знакомое имечко и остановился у порога.
   - Вэргис Изгой у города шастает, говорят. Три дня назад обоз на Орской дороге разбили, купцов, т-сказть, нагишом пустили по снегу. Богатырей на него пустить хотят, а те упираются - не юнацкое, мол, это дело - ворье по холмам гонять.
   - А Бартош чего?
   - Скажу, но это градская тайна. Чтобы ни-ни! - первый из собеседников, вислоносый заморыш в розовом, протертом на локтях кафтане из тонкого сукна, грозно поводил перед приятелем черно-чернильным пальцем. - Хочет их из города долой Бартош. На то - тонкий расчет, да и Марек Волкосын передавал - не потерплю, т-сказть, чтоб мой сын у торгашей воеводой ходил. Ежели он в Друве живет, так пусть и будет дюком друвянским! А это, т-сказть, конец нашим вольностям! Лучше уж пусть едут богатыри с Богом ко всем чертям.
   - А Ораута-то чего гнать? За него-то отец не грозится?
   - А ну и что? Угроза-то все равно остается! Он, поговаривают, с Волками дружбу водит. Может и сам Дивьего рода и людоед? Это, т-сказть, государственные умы решать должны, а наше дело выгнать!
   - Попробуй - выгони! Это тебе не Широкобрюха тухлятиной закидать!
   Рэг поджал губы, зацепил за ворот пробегающего слугу и заказал два пива, потом крикнул вдогонку:
   - И селедки!
   Сам прошел в глубину трактира, поздоровался со знакомцем - вместе ходили еще на 'Шкуродере' - подбросил в камин пару поленьев (трактирщик привычно прикинул их к счету рулевого), и уселся поближе к разговорчивому писарчуку. А тот, влив в себя еще стакан вина, продолжал выдавать государственные тайны.
   - Погоним Марко! И не потому, что Марек велел - нам камнееды не указ! - а по своей доброй воле! И жалованье не отдадим! Т-сзать - еконмия, сиречь скопидомство!
   - А если он не пойдет зимой? Скажет - холодно под кустом ночевать, и драку учинит?
   - Спрячемся! До весны.
   - А Вэргис в город сунется?
   - Окстись, чего болтаешь? Зачем нам Вэргис? Он нас съест! Не-е-ет, не съе-е-ст! На него ловушка спроворена, хи-и-трая, т-сзать, ловушечка! У него тут любовь, а за любовью Марко вьется, вот мы их све-дем, и кто-нибудь кого ни-то и приголубит насмерть. И никто в этом и виноват не будет, такой вот роман рыцарский! Нет повести печальнее на свете!
   - Еще вина!
   Рэг пил пиво и любовался болтуном.
  
   * * *
   Марко же пребывал в печали. Он прямо в кольчуге и наручах лежал на толстом пестром ковре, грыз орехи и кидал скорлупу то в сонного кота, то в сердитого Сокаля. Ораут же, склонившись над низким столиком, переставлял с места на место десяток присланных отцом вещиц и пытался расставить в каком-то одному Богу ведомом порядке. Временами, похоже, что-то начинало получаться, Сокаль светлел ликом, быстро и радостно шевелил губами, потом, порывисто смешав фигурки, начинал поминать чертей. Марко слегка поеживался в таких случаях, но убежденность, что черти просто так по городу не ходят, прибавляла ему уверенности в себе.
   Наконец Сокаль поднял стол со всем, что на нем лежало, над головой и с размаху грохнул им об пол.
   - Что б он лопнул, этот старый баран! Если уж шлет гонца, так и передал бы с ним все, что надо! Нет - ему надо все посекретнее! А я теперь разбирайся: то ли - 'езжай домой'; то ли - 'горцы ишаков покрали'; то ли - 'стань королем'! Чего хочешь, то из этой дряни и складывается! - Сокаль вскочил на ноги и, горячо размахивая руками, забегал по горнице, по пути пиная подушки и наступая на отцовы посылки. Марко тоскливо смотрел на разъяренного побратима и отодвигал орехи из под ног ораута. Кот сбежал сам, спрятался под кровать и следил за ораутом зелеными шалыми глазами. Марко шумно вздохнул, встал и поймал Сокаля за пояс.
   - Не пугай зверя, присядь. Мне бы твои беды.
   - Нет уж, живи со своими, - Сокаль перевел дух, - придется бросать все и ехать домой. Триста раз просил отца - не мудри!- нет, все неймется старому черту. А может, он вообще хотел передать, чтобы я носу в Четбину не совал. И чего мне делать теперь? На очкуре удавиться? Может, там полна долина шляхты.
   - А что тебе до шляхты?
   - А ты не знаешь? Стефан мою голову требует. Отец было всю Четбину на уши поднял, 'вольности наши' защищать, да тут я сбежал в вольные богатыри. А с богатыря какой спрос? Хочешь голову - бери, если сможешь. Закон тут один.
   - Чего Полевец на тебя так взъелся? - Марко сел на край кровати, всем своим видом изображая небывалую заинтересованность и надеясь, что Сокаль, по крайней мере, перестанет мельтешить перед глазами.
   Ораут хитро ухмыльнулся. На его красивом лице эта гримаса оказалась настолько неуместной, что горец захохотал, хлопая себя ладонями по коленям. Сокаль тоже засмеялся и уселся, скрестив ноги, на пол.
   - В прошлом году мы наскочили на Настон. Отцова чета, диздарова и омирова. Просто так наскочили - покуражиться, а туда король Стефан со старшею дружиной, оказывается, погостить приехал, к сыну своему. А мы, не зная, приперлись - ну и влипли. Отец меня отправил под стены орать, как обычно. Пускай, дескать, ваш старшой на поединок выходит, а боится - так пусть сына шлет, либо богатыря, а победит меня - я за хвостом его коня всю жизнь ездить стану. Я думал - мне кукиш со стены покажут, да пошлют к чертям собачьим, Витеслав же не дурак, чтоб об меня своих людей гробить, и тут ворота открываются и выезжает оттуда - я, честное слово, сперва подумал, что волот на носороге, - старый Стефан, а оруженосцем за ним едет Венцеслав. Тут я даже орать перестал. А деваться некуда, а драться расхотелось почему-то, а Стефан так, значит, и прет на меня, а народ на стенах хохочет. Сбежал бы - так позору не оберусь.
   Как съехались - помню, как с земли поднимался - не помню. Только одно в голове - отлетался ты, сокол, на воле, будешь бить теперь с королевой руки. Байрактар подбежал, мордой в плечо тычется, виноватится - а его вина какая? Что Стефан и его, и меня на десять саженей по ветру маханул? Взял я Байрактара под уздцы, иду, значит, волюшку свою отдавать и вдруг мне в голову стукнуло - я же не говорил, что ему служить буду!
   Вынул саблю в левую руку, подогнулся будто в поклоне, и кольнул стефанова коня. Он вперед скаканул, а я в один взмах хвост ему срезал, в один мах на коня взлетел, и Байрактара голоменем по крупу. Пока полевцы поняли, что к чему, я - верь-не верь - до Травника доскакал.
   - А остальные ваши герои?
   - Остальные еще и меня обогнали, очень уж Стефан разозлился.
   - Ну вы, четбинцы - храбрецы известные - всемером в своей деревне и овцы не забоитесь!
   - А вы, белогорцы, вестимо, страха не знаете, нет?
   - А то.
   - Так сходи, пораться со Стефаном!
   - Не пойду! И не потому, что забоялся! - Марко поучающе задрал указательный палец, - А потому, что второго хвоста у Стефанова коня, поди, не выросло. Придется к нему на службу идти. А что? И пойду. Все равно Бартош прогоняет, крохобор жалобный! Ты-то останешься здесь?
   - Я же тебе говорю - черт его знает! Мне вроде домой надо.
   - А не отпустит?
   - Пойду Вэргиса ловить и сбегу! Посмотрим, кто за мной погоняться захочет.
   Побратимы поймали кота и засунули его в крепкую полотняную торбу - в таких возят всякую тяжелую мелочь, вроде гвоздей, туда же сложили фигурки присланные Муйгом, сами накинули на плечи плащи и с торбой вышли на улицу. Через пол-четверть часа они уже вламывались в корчму на перекрестке Обводной и Мельничной улиц. Хозяйка, увидев продувные рожи богатырей, привычно заохала и сказала, что в долг и на полгроша не поверит, пока четыре дуката не отдадут.
   Побратимы рассмеялись - зачем им какие-то полгроша в долг, когда отец прислал Сокалю дивную диковинку - кота в мешке. Оный же кот из себя добывает всякие безделушки, которые любой веденеец-меняла с руками оторвет. В доказательство четбинец пошарил в мешке и добыл оттуда дутый серебряный браслет с будловицкими пиропами - как их называли на Юге, угольками. Этот браслет Сокаль особенно невзлюбил за сегодняшнее утро. Хозяйке вещица глянулась, но не желая ударить в грязь лицом, бабенка спросила:
   - А серьги - может?
   Сокаль странно сверкнул глазами, а Марко гордо оттопырил губу - нашему, дескать, коту это на раз плюнуть. Серьга была здоровенная и золотая. Корчмарка вцепилась в нее, как сорока, но Марко нежно и решительно вещицу отобрал:
   - Меняле понесем. Жаль, коту вторую не сделать, не любит повторяться, скотина благословенная.
   - Врете вы все, прохвосты! Ну, пусть сделает поясок - не может?
   Марко хрюкнул, а Сокаль с каменным лицом достал из торбы шелковый очкур, на котором с утра предполагал удавиться. Вокруг собрался народ, подначивал попросить у кота еще чего-нибудь. Сокаль дождался пока кто-то крикнул - Винограду! - И вынул из торбы изюмную гроздь, янтарно-желтую, просвечивающую и прямо истекающую медовым запахом. После этого Марко объявил, что кот устал, а им пора к меняле. Тут не ко времени оборвалась у торбы лямка, и Сокаль сказал, что к меняле пойти не сможет. Кота нести неудобно. Корчмарка предложила оставить кота пока у нее, а вернувшись от менялы с деньгами, выпить за его здоровье. Побратимы, поломавшись, согласились, оставили кота под хозяйкиным присмотром. За ними вывалилась вся толпа, гадая - правда ли котово золото золотое, а серебро - серебряное. Корчмарка едва дождалась, пока уйдет последний из столь дорогих ее душе посетителей, потребовала от кота слиток золота и полезла в торбу.
   Кота звали Коркодил, был он злобный помоешник, пригретый мягкосердечными богатырями, ради них готов был пойти на многое, но стерпеть, чтобы его хватала за морду своими сальными руками дура-корчмарка, не мог. Когти, привычные рассекать крысу на две равных половины (одну он обычно съедал сам, а вторую клал на подушку Сокалю), впились в руки хозяйки, разодрали их до локтей и фыркающий комок злобы и шерсти вылетел из торбы. Прежде, чем корчмарка опомнилась, кот скользнул в лаз под дверью и умчался по улице прочь.
   Пока женщина, проклиная свою дурь, промывала царапины, на улице раздались восторженные крики, громкие песни, и в корчму ворвалась предводительствуемая Сокалем и Марко толпа. Королевич широким жестом бросил на стол перед хозяйкой пять дукатов и потребовал вина и кота. Корчмарка стала ругать побратимов мошенниками и обманщиками, которые хотят облапошить беззащитную женщину.
   - А руки-то у тебя, Стефка, расцарапаны. - заметил кто-то из пропойц, и сообразительный Марко заорал:
   - Грабят! Кота украла!
   Сокаль подхватил Стефку, перекинул ее через плечо и, причитая на визгливый ораутский лад, побежал на Ратушную Площадь искать защиты у Бартоша-бургомистра. Корчмарка вопила дурнинушкой, колотила ораута кулаками по спине, но Сокалю ее удары были словно ласка. Он бы и от булавы не покачнулся.
  
   * * *
   Отрезана снегопадами от соседей Четбина, занесены снегом ее пастбища и сады, черно-сизые столбы дыма подпирают низкое декабрьское небо. Холод жуткий - такого, должно быть, и не было с самой Великой Зимы, когда столетние дубы лопались, как перекаленные орехи, а за Морем померзли все арапы. А может, и не все померзли - новые-то ведь взялись откуда-то. При прадедах прадеда Муйга Синебородого приплыли с Южного моря стабульские косомачтые галеры и, пользуясь слабостью зеленопольских Владивоевичей, стали брать дани по золотистому взморью. В те дни четбинцев еще так не называли. От моря до Белых гор, от Кологорья до Ковы возвышались ораутские башни-кулы, пестрые ораутские знамена трепетали на стройных пиках. Ни в грош не ставили предки Владивоев род, не мирно жили с соседями-славами. А с чего бы - мирно? У каждого своя речь, у каждого своя земля. А то, что можно унести с нее - общее. Бивали славов орауты, бивали ораутов славы. Но обид за душой не держали. Чего обижаться, если сабля остра, а конь быстроног, если ты - сам себе господин? Обидели - отомсти, а потом сам обижай - на том земля стоит, что обиды не помнятся.
   Когда арапы со своими богатырями-волотами попримучили прибрежных славов, орауты ходили гордо - до нас-де не дотянутся. Некоторые даже помогали арапинам - славы не друзья, чего бы не помочь им добром делиться.
   А тем временем от арапов земля черным-черна стала. Схватились орауты за сабли, собрали огромное войско. Звонко пели медные трубы, пестрые знамена бились на ветру, перестук копыт заглушал хриплый вороний грай... Полегло то войско в великой сече у стен захваченной арапами Друвы, в узких горных ущельях Четбинского ущелья, в устье Вильцы, прижатое к обрывистому берегу несметной силой арапьего войска. Немногие уцелевшие в той битве князья ораутов с саблями на шее приползли к престолу черного царя Салтана, изломали гордость ради спасения жизни своей, и воистину не глупо поступили. Сохранили и богатства, и дружины, и даже не рабами стали черномазому владыке - близкими слугами. Но князьями быть перестали. Начали тогда называть ораутских правителей агами. Горечь поражения выместили орауты на славах, когда вместе с арапьими длиннопикими ордами громили последние славинские города. Злато-Круна, Травник, Волчин, не поднявшиеся из руин Рецена и Тернов... Все они видели под своими стенами лихих конников в белых шапочках, красные ораутские безрукавки, богато изузоренные - из-под золотой насечки не разглядишь - доспехи сломленных аг. Немногочисленные вольные орауты (в их числе и был прадед Муйгова прадеда - Ганите Кудлатый) скрылись в Четбине, скалами и оползнями отгородившись от равнинных сородичей, камнями и саблями - от салтанцев. Позднее стали туда приходить и другие аги - кто бежал от царской немилости, кто от арапских сильных вельмож. А потом, при сыне Ганите, Сираке - и разбитые славами предводители служивших арапам чет. С севера во главе могучих дружин явился король Полева Богувой, прозванный вассалами Неудержимым, арапами - Кровавым, а ораутами из числа Салтановых людей - Расчленителем. Почти все беглецы готовы были вдосмерть биться со славами, число их было велико, и только страх перед северным королем и железная рука Сирака сдерживали их отважные порывы.
   В последнем сражении, когда славы и карлики перебили чернолицую рать на берегах Вильцы, и голову Салтана, положенную в кожаный мешок, отослали для урока кроменецкому князю, Богувой погиб. Через десять лет после его смерти забылся страх перед полевцами. Тех, кто лизал черные пятки после Вильцинской сечи, стало еще больше, они набрали силу и вышли в чистое поле - грабить горные деревни, угонять стада, убивать немногочисленных юнаков. Орауты (а их в это время уже стали называть четбинцами) сами не заметили, как оказались втянутыми в войну между людьми и Черными Драконами Белогорья, и, конечно, не на стороне людей. Поэтому, как только Радивой Негляд победил ящеров, он сразу принялся за четбинцев... Обо всем остальном рассказывать долго, вспоминать тяжко - полторы сотни лет платили орауты дань Радивоевичам, пока не разбился буздуган горских королей о меч молодого царя Волков. В те дни именно Муйг, сын Элеза, первым понял, что пора возвращать былую славу.
   Головы славенских данщиков, явившихся по зиме в Четбину, и стали данью за прошлые годы. Волки в те дни окровавили многих юнаков, Марек, сын Милоша Лютобора, умчал своих детей в Травник, сам спрятался вместе с дружиной за высокими стенами Рагозы, ему было не до сведения счетов с мятежниками. Почти все аги признали в тот год Муйга старейшим, приятно сегодня вспомнить.
   Поныне Муйг Элези - четобаш над четобашами ораутов, и тридцать аг Четбины собираются в его куле четырежды в год. Сейчас, когда трещат морозы в горных лесах, и через любое озеро можно проскакать во главе конной сотни, они сидят в натопленной зале перед накрытыми низкими столиками: Плешивый Диздар, хитрый и жестокий старик, главный соперник рода Синебородого Элези; стройный и крепкий, очень похожий на Сокаля Зуку Волчебрат; хромоногий Урош Побирушка; Тяфанак Гвоздь, вечно щурящий близорукие глаза; Дек Сави, в одиночку остановивший граничанский набег; отец двенадцати сыновей Бехури Змари; Златоплечий Омир; и всякая мелкота, считающая дружины по пальцам, однако именующаяся агами и веселящаяся под крышей четобаша над четобашами. Муйг улыбается друзьям и думает, что только жизни первых шестерых отделяют его от того часа, когда ага всех аг Четбины на равных заговорит с королями славов.
  
  
  
   ГЛАВА Х. СЛЕДЫ НА СНЕГУ
  
   Навсегда запомнила Друва, как богатыри за кота судились с корчмаркой Стефкой по прозвищу Сито. На следующее утро после котова бегства огромная толпа собралась в Ратушной зале - там, где обычно собирался поспорить городской совет. Сегодня же здесь гомонило пестрое горластое месиво, пар валил от мокрых кафтанов, бабьих платков, кисло пахли влажные полушубки, пол превратился в дно снежной лужи, и при каждом движении народа, при раскачке его, на мозаичные стены летели грязные брызги.
   Стефка, в лазоревой душегрее и вдовьем платке, жалобно глядела на Бартоша и готова была расплакаться, да не велел ей этого нанятый нотарий, что стоял теперь от нее по правую руку - дескать, женщины на судах всегда плачут и с этого им веры-то нет.
   Бартош Снега-Не-Допросишься в бело-пурпурной бархатной мантии возвышался над кафедрой, словно корабельная мачта, грудь раздувал, словно парус, щурился подслеповато, ожидая появления истцов. Когда бургомистр первый раз ударил в колокол над кафедрой (а надо знать, что третий удар означает отмену иска), толпа восторженно закричала, и в ратушу ворвались побратимы.
   Сокаль шел первым, бледный и злой, изморозью серебряного шитья светился изумрудный кунтуш, за поясом сверкал драгоценный шестопер. Короткий плащ топорщился за плечами, как демоновы крылья. Вошел ораут и встал у кафедры, полыхая черными глазищами, сжигая девичьи сердца, замершие в толпе. Следом, тяжело, как в бой, шагал Марко-королевич, в броне и шишаке, с булавой и щитом. Явился на суд витязь, рыком унял восторженный гул, и, поклонившись Бартошу, произнес:
   - Защиты и справедливости! Мы с побратимом в этом городе чужаки, нет здесь у нас ни родных, ни свойственников. Живем мы без пригляду, никто о нас не заботится...
   - А ты Катку попроси! - баском крикнул кто-то из толпы. Марко поглядел на Сокаля - тот чуть приспустил веки. Королевич убедился, что шутник никуда не денется и сообщил:
   - Мне лишних синяков не надо! Уж об этом есть кому позаботиться - мне кто б штаны зашил, а то новых не накупишься! И вот, наконец, нам повезло, мы обзавелись родным существом, отдававшим нам все тепло свое, украшавшим наш досуг и спасавшим наше достояние от хищных мышиных зубов!
   Сокаль молча и сурово вытер шелковым платочком глаза и снова спрятал тряпицу в рукав.
   - И где же он теперь? - голос Марко, обычно глубокий и низкий, взлетел на хрустальную высоту. - Пропал по вине этой достойной, но недоброй женщины, позарившейся на наше достояние. Люди! Видели вы нашего кота?
   - А то! - грянула толпа. - Знатный был котяра.
   - И где он теперь? - повторил горец и в сокрушении махнул перед собою булавой. - Не в тех ли пирожках, что нам сегодня Стефка Сито принесла?
   Сокаль уперся лбом в кафедру и зарыдал в голос. Бартош поморщился - меньше всего ему хотелось урезонивать разрезвившихся громил. Нотарий, нанятый Стефкой, стоял, ничего не понимая. Корчмарка, впрочем, тоже - она готова была клясться, что кот, выпущенный из торбы, был никаким не волшебным, а самым обычным - а ее в том и обвиняли, что она обыкновенного кота украла, и Марко уже простирал руки к толпе, умоляя защитить их, спасителей города, от обидчицы, которую нельзя пришибить булавою...
   - Молчи, юнак. Я принимаю твой иск, - сказал Бартош, решившись. - Чего ты требуешь от ответчицы?
   Королевич быстро отдал булаву Сокалю и стал считать, загибая пальцы:
   - За то, что она у нас животину со двора свела - по закону три камнеградских денария. Потом - цену животинную...
   - Сдурел?
   - А что, кот - он тоже денег стоит! Вот сколько мышь может сыру за ночь источить?
   - Ну... четверть фунта...
   - А сыр сколько стоит?
   - Пол-гросса фунт.
   - И не совестно тебе, бургомистру, такой дешевый сыр есть? Ну, ладно. Значит, за ночь десять мышей источат два с половиной фунта, итого на гросс с четвертью.
   - Ну-ну, - заинтересовался Бартош, решив, что и ему не грех поразвлекаться на чужой счет.
   - Вот и ну. Кот наш по дюжине мышей в ночь давил, у меня видоки есть, но я не жадный - пусть по десятку. Кот десять лет бы прожил...
   - Поимей совесть, - крикнули из толпы, - ему уже пять было.
   - Вот крохоборы, - возмутился Сокаль, - пяти лет жизни для кота пожалели!
   - Хорошо - пять. В году сколько ночей? Триста шестьдесят пять, но пять отбросим - кот и поболеть может. И значит положено нам за сыр пятнадцать дукатов, пять денариев, да еще восемь гроссов. - Марко подмигнул оторопевшей Стефке. - А кроме того, обучен наш кот был разным хитростям, как медведь у фигляров, не раз веселил нас и наших гостей, а теперь - я, что ли, по столу на руках ходить стану? Или Сокаль из торбы серьги подавать? Это нам не по чину. А кто из города фигляра по злобе выживет без вины... Как там, ораутище?
   - Платит хозяину его на нанятие нового. Но не более трех денариев.
   - О! Хватит и двух. Но еще, о мужи и жены друвянские - вдруг вернется наш Коркодил, израненный Стефкой - а руки у нее в крови были по самые локти - все видели!
   - Да что ты... что ты врешь, усач бесстыжий! Твой же кот мне руки и подрал, как я его хватила!
   - Дура ты, баба, - сказал нотарий, уже и без того ежившийся под взглядами четбинца, - забирай задаток, а я пошел.
   - Призналась, котоубийца! - возопил Марко.
   - Да не убивала я его!
   - Стало быть, может вернуться раненым, и на леченье его я прошу десять денариев.
   - Да столько господин Тимотеус с человека берет!
   - А скажи мне, достойный бургомистр, - поинтересовался, наклонясь к Бартошу, горский королевич, - за сколько господин Тимотеус согласится лечить кота? Вот то-то и оно!
   Бартош скрипнул зубами и присудил богатырям в возмещение ущерба двенадцать дукатов, а увидев, как схватилась за сердце корчмарка, добавил:
   - А вручить их богатырям, когда разбойников из-под города прогонят.
   - Это, Бартош, нечестно, - возмутился Марко и своротил кафедру. - Мы так и обидеться можем, и по домам разъехаться.
   - А долги?
   - Ну ладно, черт жадный, - сказал Сокаль, лаская шестопер, - поедем мы Вэргиса ловить. Завтра же поедем - да не было бы худа с того.
   Бартош печально поглядел на Гребня. Томаш подмигнул бургомистру - мол, все нормально - и помахал рукой уходящим из ратуши богатырям.
   ...Побратимы действительно выехали на следующий день. Шарц и Байрактар, застоявшиеся в конюшне, храпели и фыркали довольно, оглушительно ржали. Сокаль и Марко сидели в седлах, прямые и злые, мокрый снег таял на плечах и шлемах, застревал в лошадиных гривах. Внезапно Сокаль оглянулся назад и засмеялся, сгибаясь вдвое. Марко глянул на побратима недоуменно, а потом, поглядев на городские ворота, и сам гулко расхохотался.
   - Марко, Марко, ты понимаешь? Они ворота закрыли! Точно, чтобы мы не вернулись!
   - Да уж, брат - свобода! - изрек, рыдая от смеха, горец и помахал маячившему между зубцов Томашу. Капетан стражников ликовал - Бартош решил больше не связываться с богатырями, а навербовать в предгорьях пару сотен копейщиков. А стоять над ними Гребню.
  
   ... - Сокаль, а где теперь королевский хвост?
   Ораут посмотрел на друга как на безумного:
   - Ослеп, что ли? На моей пике.
  
   * * *
   Курчавый Грика пил вино, хотелось разгуляться, поорать, разбить морду хозяину, задрать юбку служанке на голову и выдать ей полсотни горячих.
   Ничего этого Курчавый позволить себе не мог. 'Пара гнедых' была последней харчевней на дороге к Стеклянным горам, дальше - лишь два или три крошечных городка с невысокими стенами и злыми недоверчивыми жителями. Туда и в светлые летние дни не впустят без известного местным проводника.
   Проводника же можно было нанять только здесь, однако злобный сухолицый старик, зазимовавший в 'Паре гнедых', в зимнюю степь идти не желал, а узнав, что Курчавый собрался сунуться туда сам-друг с проводником, поднял Грику на смех.
   - Ищи дурака, травничанин, я туда и летом сам-четверт не пойду, - и, помолчав, - найдешь еще четверых - так за две сотни крон доведу до Голоборицы.
   Грика уставился в слюдяное окошко, розовато вспыхивавшее в отблесках очага.
   От Голоборицы до нужного места оставалось около тридцати верст, прямо на восход. Да еще из этих тридцати - пять вдоль изгиба Почай-реки. Там можно было бы рискнуть даже в одиночку.
   Но двести крон! - вообще-то за эти деньги можно полсотню коров купить. С такими деньгами, может, и клад бы не нужен был.
   А со спутниками еще хуже. Завербовать кого-нибудь из доли? Такие только урваны пойдут - рядом с ними Грика будет не вож, а кур подзаборный. Себе дороже станет.
   Однако, один нашелся. На один глаз кривой, на другой косой, а на левое ухо глухой как пень. В плечах полторы сажени, борода рыжая, клочковатая, с кашей в ней и капустой, звали - Нега. Говорили - сокращенно от 'негодник'. Грика в первую минуту понял - от 'негодяй'.
   Нега подошел к столу, аккуратно положил на угол стола короткую (в локоть) бронзовую булаву, на край скамьи - тяжело лязгнувшую котомку, и сел рядом сам.
   - Ты - Грика из Травника? Идешь к Стеклянным горам?
   - Ну?
   - Мне надо в Голоборицу. Очень.
   - Чертова сушка Кхагар требует двести крон...
   - У меня есть... сорок.
   - И чтобы семь человек шли.
   - Собака! Который это?
   - Вон у огня, косатый, в черной безрукавке.
   Нега встал, вздернул бровь косого глаза, шагнул к сидящему в кресле старику и тяжело положил ему на плечо руку. Кхагар недовольно глянул на великана.
   - Мне ... это... надо в Голоборицу, ему тоже. Сто крон...
   Проводник брезгливо, двумя пальцами, снял с плеча руку Неги и снова устремил взор в огонь. Нега снова схватил старика за плечо и стал медленно оползать вниз, заводя руки за голову. Косясь на кривой узкий клинок в руке Кхагара, уткнувшийся острым кончиком в живот чуть пониже ребер, рыжий опустился на колени. Сбоку к Неге шагнул зять корчмаря, горец Богдар, на голову выше кривого и на ладонь пошире в плечах. Нега отступился, ворча, вернулся к Грике.
   - Травничанин, - хрипло позвал Кхагар, - с таким попутчиком моя цена подросла - двести пятьдесят.
   Курчавый чертыхнулся и заказал у Богдара еще пива.
  
   * * *
   Потом пришли двое: отец и сын, среднего роста, мешковатые, с белесыми жидкими волосами. Этим двум в Драконьей степи вообще нечего было делать - но вот пришли. Попытались сговориться до Тиборы - городка в двадцати верстах от Голоборицы, наткнулись на сухое несогласие Кхагара и заняли комнату на втором этаже. Платили друвскими литыми грошами, слова смягчали на конце - 'готь', 'гороть', 'горохь' - тоже по-друвянски. У отца был шрам на щеке, широкий, словно затес лесовика. Сына звали Творимир. Завсегдатаи 'Пары гнедых' прозвали их 'Шрамь' и 'Тварь'. Друвяне равнодушно пожимали плечами, не расстраивались. Сытно, до отрыжки ели. Пили, как в последний раз. В кости играли по маленькой - коротали зиму.
   Щербатый длинноусый пан Стах из Рослицы приехал в начале января вдвоем с оруженосцем. Их стало шестеро. Кхагар цену не поднимал, но утверждал, что семеро - это наименьшее количество воинов, к которым он согласился бы присоединиться. Грика готов был сам сунуться в степь, но опасался.
   И тут приехал рыцарь из Полева. Молодой парень, лет восемнадцати, но уже при поясе и шпорах, при гербе. Пан Стах сразу взялся опекать мальчишку, может, даже излишне подобострастно, только что 'королевским высочеством' не называл. Звал проще - 'паном Индржихом'.
   Остальные - что греха таить - тоже вокруг седьмого веревочкой завились. Даже его долю проводнику выплатили Курчавый и Стах. Выехали на третий день февраля, после бурана. Кхагар обещал три-четыре дня чистого неба. И мороза...
  
   * * *
   Старик ехал впереди, на вислобрюхом мохнатом коньке. Полуседые косы Кхагара как дохлые змеи свисали на грудь, на сивых усах намерзли инеистые иглы. Слева к луке седла был подвешен длинный кончар - оружие, странное для степных земель, а справа, чуть сзади, висел топор в кожаном футляре. Лук проводника был помещен в другой футляр, длинный и прямой, склеенный из бересты. Колчан Кхагара тоже был берестяной, с наглухо закрытой крышкой. На плечах - толстый плащ из дубленых овчинных шкур, поверх шерстяных черных штанов - войлочные наколенники. Руки - в толстых рукавицах.
   За Кхагаром ехал Курчавый, за ним - друвяне, совсем одинаковые в светлых дубленых полушубках, поперек седел - рогатины, на перевязях - кривые сабли.
   Следом за ними мерно шагал Огр королевича и тяжелый чалый мерин Неги. Кривой, замотанный в волчьи и медвежьи шкуры, казался водруженным на седло меховым шаром. Булава мерно билась о правое стремя, слева из-под колена торчала заиндевелая рукоять палаша, в сафьяновом сагайдаке прятались короткий лук со спущенной тетивой и толстые стрелы из черного кипариса.
   Замыкал цепочку Стах Рослицкий со своим оруженосцем, имени которого никто не знал и не очень жаждал узнать - слишком многим был он похож на герб своего хозяина - черный хорек на лазурно-серебряном поле. Кроме того, он не мерз, а это вызывало гнев даже у его добродушного хозяина, то и дело вытиравшего ветошкой каплю, повисающую на покрасневшем кончике носа.
   - Вот так, рыцарь, - продолжая давешний разговор, сказал Нега Индржиху и потер рукавицей щеки. - Вот так из-за своей вспыльчивости я лишился любимой, дома, младшего брата, который во мне души не чаял... Своего имени... Вот - конь остался. Меч прадедов с Орлом рагозянским, булава вот... Панцирь пропил, шлем украли, щит на переправе утопил... А! Гори оно все сизым дымом.
   С востока из глубины степи потянуло коляным предвечерним ветром. Кхагар оглянулся, передернув плечами под черным войлочным кафтаном-кабалом.
   - В двух верстах отсюда летовка бродников. Выдержите до нее?
   - А если кто занял? - недовольно спросил Шрамь, и Творимир, мягко глотая окончания слов, поддержал отца.
   - Нечего дела, здесь заночуем, нечего невесь куда еха.
   Кхагар глянул на остальных.
   - Едем, - сказал Грика. Нега кивнул и недобро выпучил на Шрамя белесый глаз. Полевец, похоже, хотел согласиться со Шрамем, но почему-то смолчал. Стах был всегда согласен с юношей, а оруженосец - со Стахом.
   Поехали к летовке. По дороге мерин Неги провалился по холку в занесенный снегом буерак - едва выволокли, извалявшись в снегу. За это время ветер сменился, забрал к северу, поволок за собой со Змеиных гор черный войлок упирающихся туч. Солнце покраснело, падая за край света, за дальнее море. Мороз еще усилился. Иржик мог поклясться, что несколько летевших через степь воронов замерзли на лету и как камни попадали вниз.
   Летовка стояла удобно, от ветра ее заслоняли крутые склоны приречных холмов, а на берегу высился полузанесенный снегом лес - не лес, а так - обломанный тополевник. В сложенной из дерна избушке нашлись заваленные сеном нары, стол, набранный из струганых жердей, плетеные табуреты. Один из них Тварь тут же разломал - на растопку.
   - Кизяк трудно разжигать.
   - Господи, - вздохнул Стах, обламывая сосульки с усов, - неужто есть такие места, где еда скотьим дерьмом не пахнет?
   Оруженосец рыцаря вытащил на улицу плащи принца и Стаха, ножнами палаша выбил из них снег, повесил сушиться.
   - Скажи чего, - пристал к нему Нега, - крону дам.
   Кхагар и Грика привычно развязали продуктовые сумы, отмерили крупы на кулеш. Шрамь, любитель поесть и покормить, шевеля ноздрями, нарезал сало, лук, внесенный Негой в общий котел стручок перца. В такие минуты их с Тварью любили.
   За столом Грику потянуло пооткровенничать.
   - Я вообще-то из Травника, матрос. На 'Двух Орлах' плавал, на 'Гулене' хаживал в Заккат, думал - так и утону где-нибудь между делом. Вдруг в трактире у меня на руках старикашка помер. Ему в драке голову проломили кандальным браслетом. В Друве всегда в трактирах дерутся с нашими, но мне-то в тот раз не друвянин скулу подкроил - Рэг, козел долговязый, он на 'Морском Вепре' ходил. Вот, значит, я первым очухался - гляжу, старикашка (мы его так и звали - Старикашкой) чуть дышит, лежит. Я ему водички дал, рожу вытер. А он мне пергамен протягивает. Ну, - говорит, Грика, повезло тебе. Вот кладова карта, цена ей не меряна, только скрыт далеко... Ну, я ее выучил - чай, все же подшкипер - и сжег, так понадежнее...
   Кхагар вдруг вскочил, прислушиваясь, бросился к двери. Нега сбросил с нар могучее тело, подхватил со стола булаву, шагнул следом. Травничанин тоже поднялся, цепко глядя в спину горца. Курчавый не доверял Неге - тот, похоже, не простил Кхагару первой стычки.
   - Все в порядке, - проводник отошел от дверей, - это кони испугались. Волчья стая рядом.
   - За дураков держишь, - полюбопытствовал Нега, - пурга в степи, какие волки?
   - Откуда знаю? - и с вызовом , - Может, Огневолковы?
   - Так далеко на север они не заходят.
   - Заходят-заходят, семь лет назад их на Оленьем перевале видели.
   - Да ладно вамь об оборотнях на ночь, - поежился Шрамь, - Жуткота.
   - И то, - согласно качнул горбатым носом Кхагар, - завтра до рассвета подниму.
   - А пошел ты!..
  
   * * *
   За ночь летовку занесло под крышу. Чтобы накормить лошадей, пришлось изнутри разбирать кровлю и подсаживать Хорька. Он же и снега в котелке принес. Талую воду заварили мятой. От безделья маялись, чинили штаны и истрепавшееся снаряжение. На второй вечер, ошалев от скуки, Шрамь вытащил флягу перцовки. Выпили.
   - Слушай, Кхагар, - спросил молодой полевец и, оглушительно чихнув, продолжил, - ты много чего знаешь - почему зайчиков справедливыми зовут?
   Старик по-птичьи, одним глазом, глянул на королевича, хрипло откашлялся и сказал:
   - Странно, что ты, пан, об этом, знаешь. Это байка из южных земель и давних времен. Говорят, что однажды поспорили Пастырь людей...
   - Граф, - сказал полевец.
   - Граф, - помедлив, согласился Кхагар, - и Волчий царь Куцалан, которого еще звали Железным Волком - чьему племени владеть Белогорьем. Не хотели они доводить дело до войны, но все к ней шло. Наконец, Серое племя напало на людей и окружило их в Рагозской долине. Могли в тот час оборотни перебить всех горцев, но решил Куцалан решить дело по справедливости - судом, а кому судьей быть? Тут Граф и предложил - пусть заяц рассудит. Косой и волков боится, и людей, так что, небось, честно судить будет. Куцалан согласился, а заяц и говорит:
   - А что после суда будет со мной?
   Волки переглянулись и сказали:
   - Съедим.
   Люди переглянулись и сказали:
   - Навечно твой справедливый суд запомним.
   Зайчик людям Белые Горы и отдал. От волков убежал, а однажды выбежал на околицу деревни горской. Мальчонка какой-то увидел его, закричал:
   - О, 'справедливый' прибежал!
   И подстрелили зайца из лука, и приготовили в лапше. А в Белогорье до сих пор слова 'заяц' не услышишь - зовут косого - 'справедливый'. Серое Племя тоже, говорят, зайцев справедливостью попрекает. А с чего ты спросил?
   - Да так. Подумалось о лапше. Шрамь, а Шрамь, еда готова?
   Потом Стах вышел по нужде - как обычно, через крышу - и не вернулся. Искали его часа два, Кхагар сидел на крыше с луком в руках, следил за округой. Ни рыцаря, ни тела его не нашли. В одном месте снег был взрыхлен и слегка потоптан, но Хорек вспомнил, что вроде как сюда он провалился, когда лошадям сено задавал. Тому, что он заговорил, удивились настолько, что бросили искать Стаха и пошли пить Негино вино, а оно было покрепче перцовки. Выходить решили по двое.
   Хорек без Стаха стал разговорчив и общителен, щурил желтоватые глазки под рыжими бровями, недурно пел, а когда все опьянели и размякли - даже сплясал по-четбински. Штаны у него были ораутские, кожаные. Грике это не понравилось, что-то стукнуло ему в голову. Он подошел к молодому рыцарю и тихо сказал:
   - Это вороны Стаха того... Они сидели на конюшне, видел, - и почему-то погрозил полевцу пальцем. Рыцарь мгновенно оживился, в больших глазах сверкнула угроза. Легко и уверенно, будто вина не пил, вскочил на ноги и полез на крышу.
   - Я с тобой! - крикнул Нега, - договаривались же по двое. Мне тоже надо.
   Грика с удовольствием пропустил горца вперед, подивился собственной мудрости и тоже протиснулся сквозь лаз. А сзади уже засопел Кхагар.
   Двенадцать воронов сидели на коньке конюшни. Один был крупнее прочих, тугие перья его отливали синевой. Посмотрев на Златокудрого, он каркнул довольно и спрыгнул вниз. Гхал Синекрылый сразу провалился в сугроб по пояс, но это не помешало ему метнуть копье в грудь Индржиха. Ратвит свистнул задорно, и разрубленное древко упало на снег. Так начался бой.
  
   * * *
   Двери завалены, и окна завалены снегом, сунешься в лаз - напорешься на мечи. Грика тихонько воет, баюкая перебитую шуйцу.
   - Не, мужики, - сказал Нега, - не отмашемся. Землю насквозь прогрызем, и то не спасемся. Двенадцать штук их.
   - Поговори с ними, - хрипло откликнулся Кхагар, и, морщась, помахал головой - в сутолоке первой стычки ему попало по горлу рукояткой топора, и Иржик едва отнял у Воронов бесчувственное тело проводника. - Может, скажут, чего хотят.
   Тварь и Шрамь согласно кивнули. Хорек молчал, только зыркал глазами, но обеими руками вцепился в рукоять Стахова меча.
   Наверху гортанно засмеялись:
   - Давайте сюда королевича - ну, полевца в синем намете - и свободны.
   - А как насчет хрена? - рявкнул Нега.
   - Ну, - спросил Шрамь, - пойдешь?
   - Да, конечно, - сказал принц, но прозвучало это как 'Нет, естественно!'.
   - Он не хочеть! - крикнул Шрамь наверх. Там засмеялись:
   - А вы его топором попросите.
   - Нужень - слазь и бери, - сердито ответил Шрамь. - От нась выдачи неть.
   Вороны принялись сбрасывать с крыши сланцевые плиты.
   Нега послушал, подумал, подвинул к лазу стол, скинул полушубок, взял в зубы кинжал, а в правую руку булаву...
   - Убьют тебя, косой, - прокаркал Кхагар.
   - Знаю, - невнятно ответил Нега, - не дурак, - встал на стол, чуть присел и выскочил на крышу. Ему не повезло - сразу три копья ударило в грудь и спину, а широкий меч Синекрылого разрубил голову до зубов.
  
   * * *
   Свентовук, стряхнул с плаща хлопья мокрого снега, закрыл за собой дверь, отгородившись ею от промозглого февральского ветра, неторопливо поднялся по скрипучим ступеням, отодвинул в сторону занавешивающий вход в зал овчинный полог, огляделся. В камине рдели раскаленные угли, ровно горели дубовые поленья. За столом в ожидании ужина переговаривались загнанные в корчму непогодой путники. Сын Куцалана привычно скользнул взглядом по раскрасневшимся лицам: трое купцов-славинцев, о чем-то оживленно толкующих с пузатым хитролицым горцем, должно быть, проводником; молодой рыжий рыцарь в палевом жупане поверх золоченой кольчуги; охотники с окраины Зарского леса - суровая ватага в пять человек; двое сытомордых усатых парней лакейского вида в одинаковых, горохового цвета кафтанчиках на белой овчине.
   Оборотень легко поклонился, молча подсел к камину, протянул к огню озябшие руки. От тепла притекла приятная истома, глаза стали слипаться - Свентовук почувствовал что засыпает. Тряхнул головой, отгоняя дремоту, и сквозь гул огня и треск поленьев внезапно услышал свое имя.
   - ... Огненный Волк - он всем оборотням оборотень. Хочет - птицею над землей летит, хочет - змеем скользит по траве. Сегодня волком по лесу крадется - завтра юнаком стучится в дом. Законы ему не писаны, пути - не заказаны. Пожелает наградить - золотом осыплет, пожелает наказать - сожрет с потрохами! - горец страшно таращил глаза, усы шевелились на круглой роже. - Приказывает он зверям лесным и ветрам вольным. Этот буран, не иначе, тоже он наслал, слышите - ветер воет, как волчья стая? Теперь дня три не уймется снегопад - пока не завалит где-нибудь на перевалах невезучего путника, или деревню не снесет лавиной. Лютует Сварг-Свентовук Волчий Царь, человечьей крови просит.
   Свентовук злобновато ухмыльнулся. Запоминающим взглядом окинул рассказчика, сплюнул на пол и растер плевок носком сапога. Вспомнилось Волку, как он добирался сюда, по пояс утопая в мокром липком снегу, как в деревеньке верстах в трех ниже корчмы такой же толстый дурак пытался натравить на путника собаку.
   - Говорят, он всем людям враг смертельный, никому пощады не дает, -вмешался в разговор рыцарь, остроносый и большеротый как горный карла,- слух идет будто он и есть Гордый Царь, что мир порушит.
   - Вранье! Гордый Царь - он из людского племени выйдет, - сказал, помотав головой, рыжебородый кудрявый купчина, прекратив на время хрупать солеными огурцами, и то - Джеор из Эберда, владыка змеевидный.
   - Твой Джеор - не змей, а хряк! - обиженно ответил рыцарь, - Черная заморская свинья, он мир только сожрать может, или рылом перекопать, а разрушать - кишка тонка у поганца. А вот Волк - другое дело! Он всех людей в Белогорье извести поклялся солнцем, мечом...
   - И своими волосатыми ногами! - засмеялся купчина и окинул веселым взглядом сотрапезников, должно быть, приглашая посмеяться вместе, но засмеялся только один сидящий у камина бородатый парень в сером овчинном полушубке и с длинным мечом. Он засмеялся даже как-то слишком охотно, запрокидывая лицо и захлебываясь смехом, как гончие - лаем. А потом стал уж слишком серьезным, будто проглотил собственное веселье. Купец поежился и на всякий случай пощупал - на месте ли нож. Тем временем хозяин принес ужин: огромную миску бобовой каши, кровяную колбасу, хлеб и тарелку жареного лука. Проголодавшиеся потянули из кошельков монетки, а из котомок ложки. Бородатый хохотун тоже подсел к столу и, отломив половину лепешки, полез ей в общую миску. Рыжебородый обиделся, но, как оказалось, невежа, просто не имевший ложки, решил переложить каши к себе на тарелку. Купец успокоился, он вообще не был обидчив или злопамятен, торговал потихоньку с дивьими канатным полотном и парусиной, имел дом в Волчине - там у него осталась толстая и веселая жена - пару лавок, пай в корабле. Все у него было хорошо, и он готов был хорошо относиться ко всем, кто его окружал.
   Заскрипела, открываясь, входная дверь, послышались тяжелые шаги нескольких человек. Вошло семеро - на всех короткие крытые сукном полушубки, поверх которых наброшены плащи из лисьих шкур, у шестерых на лицах знак Дружины Изгоев. Последним вошел кряжистый коротконогий воин с суровым и властным лицом. Увидев хохотуна, он остановился и приоткрыл рот, то ли ошалев, - то ли готовясь отдать приказ...
   Волчий царь тоже узнал Аревита. Длинным прыжком оборотень перелетел через стол, ткнул навершием меча в зубы самого расторопного дружинника, пнул в живот второго и бросился к лестнице, ведущей наверх. Рыжий рыцарь попытался было заступить Волку дорогу, но Свентовук сшиб смельчака с ног, и тот покатился вниз по ступеням, сбивая с ног дружинников коротконогого. Наверху с треском захлопнулась дверь одной из гостевых комнат...
   Оборотень облегченно вздохнул и подтащил ко входу здоровенный дубовый шкаф, весь изукрашенный резьбой. Надо же было так влипнуть! И нечего было пугать Аревита, писать угрозные письма - прикончить бы его без затей - и все. В дверь ударили увесисто - либо обухом, либо железной перчаткой, знакомый голос просительно прорычал:
   - Свентовук, выходи! Поговорить нужно!
   - Не выйду, Аревит, - доверительно сообщил оборотень и, дабы придать поболее веса своим словам, придвинул к двери еще и кровать с горой перин и подушек.
   - Открой дверь, Волк! Или струсил?
   - Очень может быть, очень может быть... - Свентовук взгромоздил на кровать обеденный стол и все сундуки, что стояли в комнате. - Если это тебе приятно.
   - Выходи, проклятая тварь!
   Сын Куцалана полюбовался результатом своих богатырских усилий и честно признался:
   - Не могу.
   Аревит зарычал за дверью, требуя топор. Пускай разомнется, в его возрасте это уже полезно, засиделся кнез на столе своем. Оборотень неслышным шагом скользнул к окну, растворил тяжелые ставни. Ветер, решивший, что с ним хотят поиграть, залепил Свентовуку в лицо пригоршней мокрого снега. Волчий царь вполголоса обругал ветра нехорошими словами, отчего тот пришел в полный восторг и забуянил втрое против прежнего. Крыша корчмы ходуном заходила. За спиной у Свентовука затрещала под первым ударами дверь, он прислушался, удовлетворенно кивнул и, подхватив меч поудобнее, сиганул во вьюжную тьму. Вскоре оборотень, проваливаясь по пояс в сугробы и зверски ругая Аревита, добрался до входа в корчму...
   Рыжебородый, только поднесший ко рту ложку с бобами, выпучил по-рыбьи глаза и разинул рот, один из охотников дернулся рукой к ножу, потиравший синеющую скулу рыцарь тоскливо поморщился, понимая что до меча с его места не дотянуться. Волчий царь коротко оскалился в улыбке. Горец, собравшийся за мгновение до этого заорать тревогу, заткнул себе рот краем кружки. Волчий царь улыбнулся еще раз, прошел к своему месту у камина и стал ждать.
   Сверху донеслись восторженные крики - не иначе, выломали дверь, затем гробовое молчание, враз сменившееся растерянным гулом голосов. Волк довольно подмигнул купцам и положил меч на колени. Багряные отблески пламени побежали по длинному извилистому клинку, по золотым змеям, чьи тела оплетали черную сталь витой рукояти, по прямому длинному перекрестью. Свентовук ждал, злорадно и весело поблескивая глазами.
   Аревит спускался с лестницы неспешно и тяжело, под ложечкой неприятно щемило, и кнез с обидой подумал, что стареет, что еще лет десять - и пора будет подыскивать наследника. А что тому останется, если Волки ударят по Граннице, не дожидаясь весны? Вот прямо сейчас поднимутся по слову своего обиженного вожака-убийцы? Серая лавина затопит Ничейную Землю, за оборотнями двинутся на людские деревни их верные четверолапые братья и слуги, к весне в кошарах не останется ни одной овцы, лошадиные кости будут жарко дымится в конюшнях, а затем оголодавшие стаи возьмутся и за людей. Но это еще в отдалении, а вот Огненный Волк скоро вернется, вернется не один и, похоже, пора кнезу позаботиться о себе...
   Аревит вздрогнул, ущипнул себя за руку и тяжело опустился на ступеньку, перекрыв дорогу своей охране, мрачно поинтересовался:
   - Убивать будешь?
   Свентовук улыбнулся благожелательней, чем император - сельскому придурку, и сказал:
   - Не сразу. Ты ведь поговорить хотел? Дверь вот сломал хорошему человеку. Заплатить за нее не забудь, небось за шкуры теперь немало платят? - глаза оборотня полыхнули зеленым огнем, - Ты хотел разговора, побратим - вот и поговорим. Или я один говорить должен, а ты помолчишь, старый друг? Так я скажу. Не попадайся мне больше на дороге, Аревит - кнез Ничейной земли, попадешься - убью, как последнюю собаку. И то же скажи Клейменым, с сегодняшней ночи они - волчья сыть.
   Сын Куцалана встал, повернулся, пошел к выходу, стройный Изгой в невероятном прыжке перелетел через поднимающегося Аревита, подскочил, замахнувшись саблей к Волчьему Царю. Оборотень отбил удар не глядя и, пока Клейменый пытался подняться с колен, бросил через плечо:
   - Ведь передушу как овец.
   Свентовука здесь знали все, и никто не решился сунуться во вьюжную сумеречь вслед за ее хозяином. Уже с улицы оборотень крикнул:
   - Прежними днями заклинаю, Аревит - не становись на дороге!
   Кнез ненавидяще смотрел на покачивающуюся занавеску, толстые пальцы судорожно тискали рукоять меча, но никому не под силу совладать февральской ночью с царем Волков. Даже ангелы и великаны-осилки уступают ему дорогу в эти завывающие ночи - Волчье право царит над миром... А двадцать лет жизни - в собачий корм! Аревит застонал глухо и протяжно, как усталый волкодав. Ударил кулаком по перилам, поднялся с трудом. Стройный Изгой печально глядел на обломки сабельного клинка.
   - Агош! - негромко позвал его Аревит и, когда злобно кривящийся ораут подошел поближе, отцепил от пояса свой дорогой меч и подал дружиннику.
   - Заслужил, носи. - с низким поклоном постояльцам - Простите, господа, за причиненное беспокойство. Не совладал я с Огневолком. Агош, вели собираться, стыдно мне здесь ночевать. Еще раз простите, господа, за то, что испортил вам ужин. Прощайте.
   Вереница всадников выехала из села. Снег облепил плечи и лица, укрытые башлыками, набился в гривы лошадей и складки войлочных бурок. За околицей дорога забирала круто в гору, огибала скалистый утес, за чье могучее тело не мог пробраться даже заполошный ветер, завывающий сегодня над горами. В тишине и покое заветерья Аревит Коротыш остановил коня. Ссутулившись в седле, оглядел спутников:
   - Агош, скачи к чертям, скажи - Аревит Храбрый в ссоре с Волчьим царем, но в одиночку ему не сдюжить. Они предлагали помощь в случае нужды, так вот - большей не будет. Горлив и Штефарь - скачите в Травник, найдете там купца Медиаша Златобогата, его еще называют Корабельщиком, скажете - кнез готов получить письмо Его Высочества. Покажите ему вот это, - Аревит сунул в руку Горливу медный кругляк, - как только отдаст письмо - галопом ко мне, я буду в Граннице. Если не захочет отдавать, скажите - за каждое слово в письме я готов заплатить по полевской кроне. Все. Счастливой дороги.
   Трое ускакали. Четверо остались у утеса. Снег валил все гуще и гуще, белое покрывало его, казалось, желало сровнять горы с ущельями. Кнез поежился зябко и велел ставить шатер:
   - А то занесет нас, к чертовой матери, с головою. И что за ведьма Свентовука в корчму принесла - выспались бы хоть сегодня, как люди.
  
   * * *
   Где бегом, где ползком, где горностаем меж камней, где туром, сносящим врагов, спасал свою жизнь Сын Короля. Ветер обжигал глаза, волчьи стаи шарахались от бешено взрывающего копытами мартовский наст коня. Мелькали сложенные из дикого камня стены крошечных степных городков, серые развалины башен, занесенные снегом заросли полыни, кровавые пятна на месте волчьих трапез...
   По бескрайней белизне Драконьей степи летит всадник на огромном черногривом коне, клубится под копытами снежная пыль, лохмотья синего намета вьются за спиной рыцаря, широкий обнаженный меч сверкает в руке, и падают с него на снег кровавые капли, звенит золоченая сбруя.
   Трижды поворачивался Индржих к своим преследователям, жестоко рубился с передовыми, убивал, и, выиграв два-три часа у погони, снова гнал коня. До следующей встречи с Воронами.
   Далеко позади, на северо-западе осталась степная летовка, Шрамь, утыканный стрелами, зарубленный у сеновала Творимир, распяленный рот пригвожденного к стене Грики, и Кхагар, припавший на колено, жестко прищурив глаза, выцеливающий беззащитную спину королевича. Вонзаются шпоры в бока гнедого, свистит в ушах ветер, нарастает сзади грохот копыт и хриплое карканье.
   Хорек, скакавший на лошади Стаха, давно уже свернул на боковую тропку, посверкивая панцирем, скрылся в лозняках старицы, ускакал на юг.
   Вороны снова нагнали принца. Три вороных коня с пустыми седлами, и три мчащиеся над ними черные птицы. С кличем 'Гхар!' упали вороны в седла, широкие темные мечи вылетели из ножен, чешуйчатые плоские щиты взметнулись у плеч. Королевич вздыбил Огра, разворачиваясь к врагам. Сшиблись, рассекая клинками вьюжистый ветер. Повалился с седла один оборотень, побледнел, зажимая рану в боку, другой, а третий, гикнув, перескочил на круп гнедого и стиснул горло королевича железным обьятием. Индржих рванулся, пытаясь освободиться, потерял равновесие и вместе с вороном ухнулся в сугроб, в рыхло-мелкий промороженный снег. Белая пыль взвилась над провалом, снег сомкнулся над противниками - будто их и не было. Бешено заржал, призывая хозяина, конь Ворона...
   Смеркалось. Огр тревожно вскинул голову, вслушиваясь в пустоту, и только тогда из снега поднялся окровавленный человек. Вцепившись в луки седла, он втянул свое тело на спину коню и обвис, как переметная сума. Вороной ускакал на север.
  
   * * *
   В излучине заснеженной реки стояли пять зеленых округлых холмов. Шелковой траве на них словно и дела не было до трескучих морозов и вьюжных ветров Драконьей степи, теплая июньская дымка курилась над озерцом, укрывшимся меж склонами, над его камышами, кожистыми листьями, серебристыми лилиями и голубыми россыпями незабудок над дрожащей изжелта прозрачной водой. Белые птицы скользили по озеру, легкий теплый ветерок чуть тревожил лебяжий пух.
   Сюда и принес верный Огр своего всадника, и Индржих, соскользнув с седла, зарылся лицом в траву и затих, тяжело дыша и изредка сплевывая кровью.
   Темнота опускалась на Летний остров, сладко запахло ночными цветами. Внезапно, словно лопнувшая почка, раскрылся изумрудный купол, и пламень изначального мира ворвался в полночную темень, разрубив ее, как вонзившийся в небо клинок. Звезды налетевшим вихрем смело с небосклона, огненный дождь пролился на землю. Словно пожар охватил небесную твердь, и новые звезды вспыхнули на хрустале неба.
   Двенадцать всадников выехали из холма. Стелились по воздуху белоснежные гривы коней, струились во мраке златолунные волосы прекрасных наездников. У каждого в руках были два копья и щит, изукрашенный резьбою и хрусталем. Самоцветы горели на поясах, вокруг шей и запястий, словно осенние листья шелестели сверкающие кольчуги. С золотых поясов свисали длинные мечи в широких ножнах червонного золота. На гребнях золотых шлемов - совиные перья.
   Плавно ступали туманно-белые звездноглазые кони - стука копыт, и звона серебряных колец сбруи не услышало бы даже чуткое к иномирью кошачье ухо.
   Словно призраки проплыли всадники мимо израненного рыцаря, и следом за ними из огненных ворот вышли двенадцать дев в белоснежных платьях и жемчужных венцах. Тринадцатая шла последней, шуршал алый шелк шитого золотом платья, в черных косах блестели нити красных кораллов, рубины короны гневно рассыпали во мраке искристые иглы.
   Заметив лежащего, дивья, не качнув высокой травы, подошла к нему и застыла, вглядываясь в лицо смертного рыцаря. За сто веков своей жизни она тысячи раз видела такие лица - мраморно-белые - до синевы губ и черноты вокруг ввалившихся глаз, излишне костистые, с кожей, истончившейся до пергаментного отлива.
   Королева шагнула в сторону, и тут взгляд ее зеленоватых умных глаз упал на откинутую в сторону левую руку умирающего.
   Толстый золотой перстень блестел на руке юноши, черная саламандра в языках пламени плясала на белом матовом камне. Черноволосая вздрогнула и опустилась на колени рядом с юношей.
   Индржих изогнулся от внезапной боли, исцеляемые раны жгли тело, словно раскаленное железо. Королевич широко распахнул глаза, увидел королеву дивьих и понял, что попал в страну без возврата.
   Королева дивьих Дзевана Одинокая протянула рыцарю золотой кубок. Медвяный запах исходил от зеленого напитка, но слаще меда пахли волосы Белорукой. Словно пронизанный лучами солнца лучился изумрудный мед дивьих, но ярче сияли глаза Дзеваны. Мягко светились адаманты, бежавшие по краю кубка, но светлее были руки Дзеваны, ее прекрасные пальцы, охватившие чашу. Счастье без края сулили глаза прекраснейшей из дивьего народа, забвение всех тревог и напастей...
   Королевич прикинулся растяпой, и волшебный мед пролился на окровавленный жупан королевича и на шелк блестящей травы. Капризно и гневно изогнулись губы Королевы Холмов, и вторую чашу поднесла она принцу. Из темного дерева была эта чаша с обколовшимися краями, и кровь, смешанная с угольями, пенилась и кипела в ней.
   - Пей, - сказала Дзевана грустно и гневно, - ибо эту чашу ты сам выбрал, отказавшись от первой. Пей - и получи, что заслужил.
   Королевич приподнялся на левом локте, от запаха жженой крови кружилась голова. Багровый огонь, огонь преисподней плескался в липовой чаше, чьи края уже начинали тлеть. Индржих припал губами к ее краю, и выпил в один глоток. Дзевана опустилась на колени рядом с королевичем, провела пальцами по смуглой щеке.
   - Тебя убьют, мальчик. А до этого еще забудут, предадут и разлюбят. Сколько силы в тебе, Олененок из Полева, если ты выпил из чаши былых Королей? Ты проживешь много и узнаешь старость, а умрешь молодым, завидуя своим новым сверстникам.
   Я уже не раз видела это. На, - и она протянула королевичу широкий золотой браслет. Сапфиры, рубины, желто-золотые топазы на нем мешали свои огни в прихотливом узоре. - Мне будет приятно, если ты станешь его носить.
   Королева поднялась на ноги и пошла к холму. Уже у светлого, манящего в себя провала она оглянулась и, звонко засмеявшись, сказала:
   - А встретишь моего мужа - скажи, что я сержусь - он обещал не опаздывать.
   Когда последний из ночных всадников скрылся в холме, Индржих вспомнил, что мужа Дзеваны, триста лет назад ушедшего из дому, звали Трояном Синеглазым.
  
   * * *
   В самом начале весны, прорвавшись сквозь занесенные снегом леса и первые весенние разливы, появился в Злате королевский гонец. Суровый корноухий рыцарь с усами по грудь велел собрать на площади весь народ и громогласно прочитал королевское послание, в коем Стефан Страж повелевал своим подданным разыскать королевича Индржиха, рыцаря Белого Ясеня, обещались нашедшим почести и награды, а в конце прилагалось описание Сына Короля. Был тот златоволос и смугляв, с глазами черными, как уголь и родинкой на левой щеке...
   Первыми узнали своего осеннего гостя девицы градца, а затем и остальные златяне поняли, кого колдуну скормили, но не признались - Стефан погрознее колдуна будет, попробуй скажи, куда указали дорогу. А на нет и суда нет.
   И в Волене-Дальнем, что стоит на границе с Драконьей Степью, сказали, что не видели королевича. Пропал он с глаз людских, будто камень, брошенный в воду с крутого берега, вроде и круги побежали, да надолго ли? Короткое время пройдет - и круги исчезнут. Да мало ли людей пропадает в дороге? Вот отец Дончила - лихой юнак Алимош - так уехал из дому и не вернулся двенадцать лет назад, некому было носить щит с орлом и дубовыми листьями, пока не вырос старший сын. Да и тот пропал безвестно, будто свечу задули. Богатыри друвские поехали ловить Белошкурого - всех троих как свинья съела. Медиаша Корабельщика подштурман, Грика, ну, кучерявый такой, чернявый - тот вообще к родне погостить поехал на Рождество - так и не доехал... Может, кто и знает что с ним, да кому это рассказать? Разве случайно забредший путник спросит у пастухов: чья, мол, могилка-то у ограды? Бог весть, - ответят овчары, - мы на покойников по весне наткнулись - к тому времени от них только кости остались. Пятеро их было: четверо у стены навалом лежали, а пятый в сторонке. Чего их сюда столько принесло?.. Вот щит еще тут остался новый, крепкий, ясенев лист на нем...
  
  
Оценка: 7.31*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"