СЫН КОРОЛЯ. ЧАСТЬ II. 
       
       ГЛАВА XI. ПРОБУЖДЕНИЕ.
       
       Весна в разные земли приходит по-разному. В марте месяце со склонов 

Белогорья бегут певучие ручьи, и среди снеговых островков распускаются 

крокусы. Холмы побережья, открытого полуденным ветрам, уже изумрудно зелены, 

и первые смельчаки расцвечивают парусами своих ладей хмуро-серое, еще 

недоброе море. Всякая птичья голота - зяблики, жаворонки, скворцы - летит с 

юга, и, обгоняя ее, мчатся на своих быстрых крыльях кровожадные ястребы, 

беспощадные соколы, бурые гордоокие орлы.
       Настанет апрель, и в дубравах Зеленополья белыми звездочками, случайно 

забытыми на земле, задрожит хрупкая ветреница. Синие колокольцы прострела 

закачаются в сосняках и ольховниках Межигорья, синим ковром покроет 

кроменецкие равнины коварная сон-трава. Бубенчики примулы зазвенят на 

каменистых склонах Змеиных Гор.
       В мае начнет лопаться зеленый лед на вздутых полноводьем реках 

Аррегала, а степные гадюки, распутав клубки и не боясь пока Георгиева гнева, 

примутся торопливо лизать змеиный лук по берегам речек, собирать яд в 

раздвоенное жало. Вскоре и большеглазые драчливые полозы начнут охоту на 

своих извечных противниц. В глухих чащобах проснутся смурные лешие, 

загукают-затопают, будоража боровую живность - почему, дескать, Михайло 

Потапыч, спать смеешь, когда уже я проснулся? И будет весна...
       
                                                                    *   *   *
       Королевич проснулся, как подброшенный и схватился за меч: только 

сейчас, казалось, закрылись врата Дивьих, еще полыхал в горле пожар принятой 

чаши, а там, где вокруг Летнего Острова смыкалось снеговое кольцо, да 

завывала февральская вьюга, теперь пробивались сквозь прошлогодний бурьян 

острые зеленые стрелки, и жаворонки распевали в высоком небе.
       - Матерь Божья, - прошептал Индржих, поднимаясь на колени и с ужасом 

оглядываясь - не белеют ли среди молодой травки Огровы кости? - но тут же 

успокоился. Жеребец пасся неподалеку и в одра пока не превратился.  От этого 

Индржиху полегчало, он даже решился посмотреть на свое отражение в одной из 

веселых лужиц, окаймленных венчиком незабудок. Все как раньше, даже усы не 

выросли. И тут второе ужасное подозрение проникло в душу принца - он вспомнил 

страшные истории о том, как засыпали люди в стране дивьих, а проснувшись, 

узнавали, что тридцать лет, шелестя крыльями, промчались над миром; что их 

сверстники давно состарились; невесты нарожали детей; а родители...
       -  Опоздаю! - внезапно понял королевич, - Как Бог свят, опоздаю, если 

уже не опоздал! С какой же стороны я прискакал-то? Ч... хм, Бог его знает. 

Ладно, поеду на заход, дальше моря не уеду. Давай сюда скорее, Огрушка, домой 

пора.  
        Жеребец радостно подбежал к хозяину, ткнулся влажными нежными губами 

в широкую ладонь, покорно подставил спину под седло, надул брюхо, не давая 

затянуть подпругу, а когда принц беззлобно ткнул его кулаком, довольно 

заржал.
       - Балуй, неслух, - прикрикнул на скакуна принц и хлопнул Огра по 

крупу, - только мне и заботы!
       Оседлав и взнуздав коня, королевич стал собирать пожитки и понял, что 

и собирать-то особенно нечего. Щит остался на летовке, шлем и плащ королевич 

потерял, пока боролся в сугробе с Вороном, переметные сумы бросил посреди 

степи, чтобы облегчить Огра. Остались меч и кинжал, пробитая в трех местах 

кольчуга, ну, одежда еще: порыжевший от ржавчины жупан, изорванные ноговицы, 

сапоги - сто лет не чищенные, но хоть сухие. В поясном кошеле несколько 

серебряных монет, отцовская грамотка и мешочек с перченой солью... Все!
       Королевич вскочил в седло, скрипнули стременные ремни, принимая 

привычную тяжесть. Огр вскинулся и порысил на запад по плоским холмам.  

Черная тень юного всадника протянулась через полмира, разрубив землю на две 

половины. Ветер, мягкий и теплый, несся с юга, и запах гари становился все 

более явственным. Принц не обращал на это внимания, мысли его занимало одно - 

сколько же он проспал?
       
                                                           *     *      *
       Яркое солнце слепило глаза огромному рыжему парню, копавшемуся в 

крошечном огороде, обнесенном дубовой - из цельных стволов - оградой.  Кудри 

парня полыхали расплавленной медью, и та же медь забрызгала ему лицо, шею и 

плечи. По весне Валибора усеяло веснушками, как поляну одуванчиками - одна 

сплошная рыжина. Землю парень копал руками: одну лопату он уже сломал, а 

другую - покрепче - они с бабкой пока выменять не могли - не на что было. Да 

Валибору руками и сподручнее было, камень там раздавить, или древесный корень 

вырвать. Паренек был занят по уши, капусту пересаживал, поэтому и не заметил 

подъехавших к дому дружинников короля Марека.
       Те же - трое стройных юнаков на караковых, волос в волос, скакунах, в 

кафтанах с откидными рукавами - с восхищением разглядывали могучую валиборову 

стать. Наконец старший из них, с десятницким браслетом на правой руке, 

подъехал вплотную к ограде и крикнул:
       - Бог в помощь, юнак! Ты, часом, не Валибор?
       - Валибор. А ты откуда знаешь? - парень выпрямился, вытер пот с лица, 

отчего на лбу и щеках остались грязные разводы.
       - Кто же разговор с вопросов начинает? Ты нас накорми, напои, в баню 

своди...
       -  А у нас с бабушкой бани нет, мы к соседям ходим.
       - Тогда это, конечно, другое дело! Ну, хоть в дом пригласи, не на 

солнце же вино пить.
       - Кто это тут, внучек? - донеслось из хижи. Бабка по весне разболелась 

ногами и без дела на двор не вылазила, хоть Валибор и предлагал ее на руках 

выносить, но старуха, посмеявшись, отказалась.
       - Гости, говорят.
       - Ну так зови в дом, пусть отдохнут с дороги.
       - Заходите, гости, - послушно сказал Валибор, - отдохните с дороги.
       - Спасибо, юнак, - старшой спешился, а за ним и двое других покинули 

седла. Сняли с коней тяжелые вьюки, отвязали от села тугой бурдючок, звонко 

загудевший от удара ладони. Старшой подмигнул Валибору, низко поклонившись, 

прошел в дом. За ним все остальные втиснулись под низкую крышу. На низкий 

столик бабка поставила котелок с тушеной зайчатиной, тарель с просяными 

лепешками, несколько головок чеснока, кувшин...
       - В кувшине-то вода, матушка? - спросил старшой, и, когда бабка 

кивнула, весело и ей подмигнул. - Позволь тебе подарок сделать, юнак, - и 

бурдючок перекочевал Валибору на колени - совсем ненадолго, его тут же 

подхватил один из дружинников, и рубиновый поток, пенясь, хлынул в глиняные, 

покрытые сетью трещинок, плошки. Старуха пригубила вино и вопросительно 

посмотрела на марекова десятника. Тот ел опрятно и неспешно, макал лепешку в 

луковую подливу, обсасывал заячьи ребрышки.  Заметив бабкин взгляд, 

закашлялся, извинившись, расправил усы и, поднявшись во весь рост (едва не 

ткнувшись головой в потолок при этом), возгласил первую здравицу:
       - За Бога и Богородицу! Да не оставят нас своей милостью и ныне и 

вовеки!
       Все выпили. Валибор с тоской глянул в полупустую тарелку. Самый юный 

из дружинников, в кафтане ярко-синем, перетянутый в рюмочку наборным 

серебряным пояском, поклонившись сперва столу, затем хозяйке, выбежал на 

двор, где под навесом оставались обвязанные холстиной вьюки. Быстро ощупав 

их, приволок один в дом. Старшой потянулся его развязывать, но тут в бабкину 

хижу торопливо постучались. В дверь просунулась усатое - усы седые, холеные, 

в три кольца вьются - кирпично-красное морщинистое лицо деревенского старосты 

Косты Позвачина. Прищурившись подслеповато, старик высмотрел хозяйку и, 

поклонившись ей и гостям разом, сказал:
       - Удачи вам, люди дорогие. Тетка Ирина, мой отец у тебя на свадьбу 

барашка брал, так вот я принес. Ничего, что он жареный?
       - А я уж и запамятовала это, - старуха пытливо уставилась в лицо 

прячущего глаза старосты, - а кто там у тебя за спиной прячется?
       - А тоже твои должники, тетушка. Новак лепешки у тебя на крестины 

брал, Еленица - трех каплунов сыну на свадьбу. Ничего, что они вареные в 

перце?
       Старуха, улыбаясь, смотрела, как несут в дом соседи "былые одолжения", 

как кланяются низко бледнеющим и обреченно распускающим пояса гостям.  Хорош 

обычай у дзетян - гость любого должен быть угощен на славу; не должна деревня 

опозорить себя бедностью своего жителя, да и с Валибором рассчитаться нужно, 

он же Красаву - победительницу Вепря - из лесу вывел, иначе так бы и пропала 

королевна, заблудившись в лесной чащобе. Пусть мальчик покушает.
       Нелегко пришлось смелым дружинникам в гостях у бабки Ирины и Валибора. 

 Только к вечеру следующего дня, когда прохлада опустилась на горные склоны, 

смогли они начать разговор о деле, из-за которого приехали в Ярменовцы.
       - Бабка Ирина, - сказал старшой, поглаживая правой рукою усы, - внука 

твоего король зовет. За дочку наградить хочет, да и не к лицу такому богатырю 

в вашей глуши овец пасти.
       - Я бабушку не брошу, - пробасил Валибор добродушно. - Чего я у короля 

не видал?
       - А ты и бабку бери! Тебе король жалование положит богатырское, на 

день по три денара, самому тебе есть за королевским столом, считай, ничего 

тратить не станешь. Неужели тебе, тетушка Ирина, там хуже будет, чем здесь? 

Королевна внуку твоему дом собирается подарить. От него до дворца три шага, 

до рынка - четыре. Все новости знать будешь! Невесту внуку найдешь. 

Городскую: купца дочку какого-нибудь, или даже боярскую. За королевского 

богатыря любая пойдет.
       - Да он у меня маленький еще...
       - Подрастет, - успокоил десятник, и засмеялся, сам оценив случайную 

шутку, Валибор тоже гыгыкнул застенчиво и потупился. - Король вам и подарки 

прислал. Ну там - сукно белое, атлас, даже парчи. Дукатов отсыпал, хватит и 

лошадь хорошую парню купить, и подводу нанять, чтобы тетка Ирина на пуховиках 

доехала, как прямо-таки королева. Доспеха, правда, мы с собой не привезли, 

попробуй, подбери, не видев парня, но там уже все ковачи ждут заказа 

королевского, горло за честь друг другу рвут. Ну что, уважаемые, поедете или 

как?
       - Бабуль... - просительно протянул Валибор, - Ну, бабуль...
       - Хочешь очень?
       - Умгу... - следом тяжелый вздох. - А можно?
       - Ну, нас-то здесь ничего не держит. Вот только... Вдруг кто из твоих 

братьев вернется? Как нас искать станут, где?
       - Не тужи, тетка, старосте скажем - пусть едут в Камнеград, да 

спрашивают бабушку королевского богатыря Валибора! Там ведь любой покажет! А 

найдется кто из них, так ты захочешь - с меньшим останешься, захочешь - у 

другого поживешь. Опять же, если им помощь какая нужна будет, так король 

своему слуге разве в чем откажет? Да никогда.  В общем, собирайтесь, шейте 

наряды, запирайте халупу свою - и в столицу, чего тянуть?
       - Бабуль...
       - Ну, поехали. Ты тоже вырос, как и все. Но ты хоть присмотрен будешь.
          
                                                               *    *    *
       Маленькие острожцы, разбросанные по Драконьей Степи, похожи одна на 

другую, как перепелки из одного выводка. Торчит на бугре саманная стена,  да 

топорщится по ее гребню частоколье, да над воротами вышка - тоже глинобитная, 

 в два человеческих роста, с наваленной на верхней площадке кучей сухого 

бурьяна,  да пасется по склону полсотни разномастных мохноногих 

лошадок-бахматов, и табунщик в высокой барашковой шапке рысит вокруг них на 

вороном либо пегом мерине, поигрывает тяжелой бродницкой плетью - "звенкой", 

с которой и супротив сабли выйти не страшно, гикает разудало.
       У ворот на привольном солнцепеке сидят на щитах стражи-воротники, 

из-под распахнутых зипунов белеют нечистые исподние рубахи. Зипуны бы скинуть 

по жаркому времени, подставить плечи под свежий ветер, но - страшновато. Не 

дай Боже, наскочит кто со степи - посекут враз, а от зипуна все же хоть какая 

защита. Бродницкий зипун простеган то паклею, то шерстью, а то и мягкой 

арапской ватой, просолен хозяйским да лошадиным потом, рублен да заплатан - 

его не всякая сабля просечет, не всякая стрела прободет. Вот и сидят 

воротнички, парятся... 
       По небу ползет беловатый облачный пух, с вышки свесил вниз босые пятки 

дозорный - вихрастый и курносый, с бровями, выгоревшими добела и голубыми 

глазами-пуговицами паренек в холщовой рубахе и штанах из клетчатой пестряди. 

На голову нахлобучена слегка облезлая мохнатая шапка с пришитым к ней для 

пущего форсу  лисьим хвостом, тоже изрядно побитым молью и непогодой.   
       А вокруг степь: пустота до краю взора; серебристо-зеленые ковыльные и 

полынные волны; серо-желтые табунчики диких носатых коз - сайгаков. Вся 

вьюношь останицкая поскакала сей день на охоту - ловить малых сайгачат, бить 

старых козлов на скорую солонину. Весна ведь еще, жрать нечего, а коров с 

овцами под  лето бить не станешь.
       На вершине круглого кургана - его здесь звали Королёвой Могилой - 

куражится пьяный верзила, задирается с каменной бабой, -  почему, мол, с ним 

не пьет? Вот схватился с ней бороться в обхватку, уперся босыми пятками в 

землю, напряг бычью шею и воловьи плечи, и - точно так, как цирюльник на 

рынке выхватывает изо рта гнилой зуб - вырвал резной камень из земли.  Баба 

повалилась тяжело, блеснула  влажными, столетьями не видавшими Солнца 

корнями, и покатилась к подножию холма. Верзила радостно заплясал на вершине, 

вокруг тощих ног мотались широкие пестрядинные порты.
        Кружит над полем беркут, рыжевато взблескивает на солнце, ищет своей 

поживы...
       - Я  тебя, Севрюга, вусмерть засеку! - раздался снизу возмущенный крик 

и арапник витым концом прошелся по грязным пяткам, - Смотри чего со степу 

валит! C восходу смотри, дурень нетесанный! 
       Севрюга вскочил, морщась и пританцовывая; приложив ладонь ко лбу, 

вытаращился в степь. Верстах в двенадцати от Останицы над степью пыль стояла 

столбом,  и вороны над ней вились черным облаком.
       Севрюга был парень совсем молодой и, надо признаться, испугался - едва 

от волнения не свалился с лестницы.  Однако совладал с дрожью в руках и по 

всем правилам поднял сигнал тревоги: протрубил в рог и запалил дымник. После 

чего наложил стрелу на лук и, едва дыша, стал ожидать приближения вражеской 

орды. Внизу трое воротников - Косолапый  Ксавер, Стецько Нероба и Щербатый 

Павел - неторопливо тянули на себя скрипучие створки и вспоминали, кто из 

градских еще не вернулся с поля. Простучали копыта, всхрапнула резко 

остановленная лошадь - останицкий войвода Косма Филин, рубака и срамослов,  

охлюпкой прискакал разбираться со сполошниками.
       - Какого рожна дымник палите? - крикнул он воротным, - По порке 

соскучились? Перепились? 
       Косолапый Ксавер, старшой на воротах, сердито повернулся к Филину, 

показал ему ядреный конопатый кукиш, и принялся вгонять в скобы дубовый брус 

толщиной в ногу. Пегобородый дородный Филин насупился, матюгнулся и прямо с 

седла перескочил на лесенку вышки. Дозорный  Севрюга, дрожа от волнения, 

кивнул подбородком на пыльный столб, заметно приблизившийся за последние 

несколько минут. Косма поскреб в затылке, пощурился, почесал бороду и спросил 

наконец:
       - Чего там прет такое?
       - Не видно, войвода, пока. Не войско ли? 
       - Откуда?  Да и куда? С пуста места в свято? 
       - Не осилки ли это, баца? - снизу крикнул Ксавер, - Говорил же этот с 

Голборицы прискакавший, мол, осилков в степи видел, может, не врал?
       - Вот что, Щербатый, - скомандовал войвода решительно, - скочь на мою 

лошадь и зови старшин... А!..  Всех мужиков к воротам - рядить будем. Факел 

запали, чтоб не спорили, да скажи - кто последний придет - на воротах повешу 

за ноги - пусть его потом хоть осилки снимают!  Да скажи Гиньку  моему - чтоб 

панцирь сюда нес, и саадак тоже. А ты, Севрюга, смотри в оба - если из  наших 

кто подъедет, так пусть коня в табун отгонит, а сам  через частокол лезет, а 

если на телеге - пусть либо  в степи хоронится, либо телегу бросает. А я на 

частокол сейчас гольцов с веревками пошлю -  если с грузом будет, так гольцы 

помогут. Ксавер!  Ворота откроешь, только если обоз от кнеза придет, 

остальных посылай подальше!  Не то - быть пороту.
       - Не пугай, пугач, - огрызнулся Косолапый, - перья выщиплю! 
       Народ по слову войводы, подкрепленному  пылающим  смоляным жгутом в 

грязной лапище Щербатого (по степному обычаю не явившемуся на зов могут и дом 

подпалить), собирался довольно быстро и - на всякий случай - к воротам бежал 

с оружием, а кто и доспешно. Становились в круг, в середине которого уже 

стоял подбоченившийся Филин.
       - Ишь, шиш, как фертом стоишь! - радостно заорал войводе Якуб Пузо, и 

тряся животом вбежал в круг, - с чего народ баламутишь?
       Якуб войводил в Останице до Филина, славился безудержной смелостью и 

хлебосльством, но  прошлым летом, с пьяной удали, повел останицких бродников 

в Ничью землю за зипунами.  Не успели   набежники еще до Вильцы доехать, а 

самые смысленные из бродников уже Пузу укорот  дали. Тем из молодых, кто 

сильно за набег ратовал, вложили ума в мягкое место, а вместо Пуза назначили 

войводить осторожного и хитрого Филина, в свое время первым закричавшего о 

негодности войводы. Якубек не обиделся, спокойно перенес выволочку, когда у 

него пернач отбирали, залечил у знахаря синяки и ссадины и стал народ 

гуртовать против Космы, в глаза лая его аревитышем и сучьим выкормышем. Два 

раза бродники секлись из-за этого лая на саблях, но  в обоих случаях их 

разнимали другие старшины.
        Косма мрачно отмахнулся от пыхтящего толстяка и набрал воздуху в 

грудь, готовясь сказать одноострожникам о нежданной беде, но, заметив, что из 

старшин с ним в кругу стоит один только Пузо, в гневе сорвал шапку и швырнул 

ее наземь:
       - Где старшину черти носят!?
       - А чо? - гнусаво и нагло ответил из толпы бродник по прозвищу Прорва, 

 тощий, словно жердь, верзила с большим, ровно башмак, курносым носом и 

оттопыренными ушами, знатный рубака и еще более знатный выпивоха. Когда 

останицкие ходили на Аревита, Прорва был у них из главных заводил, но даже 

бит не был, поскольку свернул куда-то в сторону ненароком, да и упился там в 

лежку. Прорва и сейчас был пьян, ошалело таращился на собравшихся, качался 

как, камыш в бурю, но не падал,  а только переступал по-гусиному вправо-влево 

своими огромными костистыми ступнями. Одет был он в суконные широкие порты, 

драный  пестрядинный балахон, перепоясанный  тканым кушаком, за которым 

торчали несколько коротких сулиц-джедов, длинный нож в засаленных деревянных 

ножнах и сабля с покрытой сетью мелких трещин костяной ручкой. 
       Косма не любил Прорву еще больше чем Пуза, и сразу наладился с ним 

драться, но тут подошли остальные старшины: шустрый Франта Галява, 

основательный Гавря Колун; однорукий его побратим  Чепанак Культя; седоусый 

плечистый красавец Галей Щеколда, Беспалый Никор. Все они были  старыми 

бродниками и уважаемыми в степи людьми. 
       Колун, например, заявился в Драконью степь из Ничейной Земли лет 

пятнадцать назад, когда вупыры пожгли Радимов городок, а в Ничейную пришел 

вместе с Большим Радимом, в одной ватаге с нынешним  гранницким кнезом 

Аревитом. А до Радима люди в Ничейной вообще не жили, так что сами судите.
       Последнее время Колун невзлюбил Филина, на что Косма, всегда чтивший 

Гаврю, немного обиделся - ну, в самом деле, Пуза прогнали  чтоб с Аревитом не 

ссорился, а Филину вот-вот за дружбу с гранницким кнезом горба наломают. 

Дрянная все же жизнь у станичных войвод, недаром все больше их выделяется из 

прежних станов и ставит свои острожки в стороне от былых крепостец. Аревит 

ведь тоже с того начинал, а сейчас под его рукой вся Ничья - ее уже кой-кто 

Аревитиной зовет -  и половина Полынной пляшет под его дудку. 
       -  Говори, войвода, с чего народ гоношишь, - холодно приказал Колун, и 

Косма, запомнив и эту обиду, начал:
       - Браты! С восхода прет на нас сила неведомая, пылит в полнеба. До нее 

верст с дюжину, а вечер далеко - придет сегодня она под стену. Чего решать 

будем?
       - Чего решать!!! - взревел Прорва, выхватывая саблю, - На-конь, да 

побить воров!
       - Заткнулся бы, - посоветовали из толпы, - Ты же опять потеряешься, 

прежде чем до боя дойдет!
       - А?! Что?.. Кто сказал?  - закачался Прорва, выискивая белым от 

бешенства зраком обидчика, - Да я!..
       - Поешь дерма, - благожелательно посоветовал Галява, - с похмелья 

помогает. Или заткнись, тут о деле речь.
       - Укорочу! - взвыл верзила, рванулся на Франту, но запутался в ногах 

и, наконец, упал.
       - И хорошо, как раз к вечерне проспится, - заметил Колун, - чего 

делать велишь, войвода? Твоя голова  - наши руки.
       - Смекаю я так - пошлем дозорщиков. Пусть глянут - кто там через поле 

прет без спросу. Думаю, старшим над ними  ехать Пузу.
       - Сколь с собою брать? - серьезно спросил толстяк, принимаясь 

стягивать на вороте ремешки кольчуги, сынишка его  тем временем припустил 

домой   седлать отцова мерина.
       - Полдюжины с головой хватит, - уверенно заявил Филин, расправляя 

пегую бороду по панцирным бляхам. - Колун пусть станет старшим над 

воротниками, Галява над северной стеной,  Никор  над южной, Щеколда пусть 

конницей командует, а я уж на себя приступную стену возьму. Культе же - быть 

взамен побитых старшин...
       
                                                                *         *   

    *
        Уезжали дозорщики настороженно, некоторые и опасливо, сильно 

береглись неведомой рати. Зато возвращались, едва держась в седлах от хохоту. 

На вопрос - "А чего там?" -  отвечали лошадиным ржанием. Через четверть часа 

все поняли над чем  смеялся разъезд, и почему рыдающий от смеха Якуб Пузо 

тычет пальцем в деловито распоряжающегося войводу.
       Увидев, что к крепости держит путь не великая рать и не дюжина 

мордатых, трехсаженного роста осилков, а всего-навсего ободранный шляхтич на 

заморенном одре, Филин выматерился, велел отворить ворота и помчался 

навстречу вельможному пану. Старшина поскакала следом.
       Налетев на пришельца, Филин с силой замахнулся звенкой. Надо сказать, 

что бродницкие  плетки-звенки делаются из аршинных цепей, которые для  

жесткости переплетают сыромятными ремешками, и поэтому хлестать ими всякого 

встречного совершенно не принято. Шляхтич увернулся, нырнув под удар, 

перехватил филинову руку, вырвал из нее плеть, а самого  останицкого воеводу 

сбросил с лошади, как мешок с мякиной.
       Углядев, что пришлый сделал с пегобородым, бродники гурьбой кинулись 

на  желтоволосого поганца; тот, проорав полевский коронный  "забрат"  

перетянул звенкой Пуза, а его одр, заржав оглушительно, тяпнул по-людоедски 

старшину за коленку. Вторым ударом рыцарь рассек храп белолобому коню Колуна, 

и тот унес своего всадника в степь; третьим - перепоясал Мирчо Кашееда, 

доброго бродника из старопришлых - да так, что на спине бедняги лопнул зипун; 

кулаком хватил в лицо удачно подвернувшегося Щеколду - юшка брызнула, как сок 

из гнилой виноградины... Бродники ужаснулись и побежали в крепость, под 

защиту надежных стен. Филин тем часом пришел в себя настолько, что встал на 

карачки и пополз было к Останице, но шляхтич спрыгнул с коня, ухватил войводу 

под пегую бороду петлей из звенки и сказал весьма сердито:
       - Я  тебя научу, вельможный пан,  как на проезжих с плетюгом 

наскакивать! - после  чего пнул бродника кованым сапогом под копчик.
        Филин ахнул, вскочил на ноги, решив принять смерть заместо позора, но 

полевец с такой силой рванул на себя поводок, что бедный Косма едва успел 

упасть - не то быть бы его шее сломанной. Увидев вожевы муки и 

воссочувствовав Филину, останицкая орава снова полетела на полевца.
        Бродники неслись густой  толпой,  с воем и гиком, крутя над головой 

саблями и палашами, закручивая воронкой пики. Пришелец, поддернув к себе 

Филина, подхватил его  левой рукой за щегольской пояс, поднял перед собой, 

словно щит, а правой выхватил из ножен огромный широкий меч с хрустальной 

рукоятью. Гавря Колун резко осадил коня - уже не белолобого, а заводного - 

мышастого мерина и, сдвинув брови, метнул грозный взгляд на залетного 

красавчика. Остановились и прочие, злобно сверкая глазами и страшными словами 

костеря незваного гостя. 
       Филин тем временем уже хрипеть начал.
       - Слышь, - сказал Колун  хоть и сквозь зубы, но почти добродушно, - 

поставь дурня на землю. Уморишься.
       - Сердечно благодарю за заботу, - сказал шляхтич по-мальчишечьи 

звонко, -  мне не тяжело! - и, в подтверждение своих слов слегка покрутил 

Филином, у которого уже и лицо посинело. 
       - Отпусти, говорю! - повысил голос Колун, и остальные бродники тоже 

грозно загомонили.
       - Не вежливо, пан, на гостя орать! -  ответил на это полевец, и с 

наглостью достойной  Сокаля-ораута или Свентовука Куцалановича довесил, - Я, 

может, вас вообще шаром покачу!
       Тут дело едва не дошло до побоища, потому что протрезвившийся Прорва, 

заорал дурнинушкой:
       - Ах ты, лягва полевская! - и, закрутив саблюкой над головою, поскакал 

на чуженина. Но сегодня долговязого бродника, похоже, преследовали неудачи - 

конь его, гордость и надежа хозяина, густогривый чубарый красавец, попал 

передней ногой в сурчину.  Прорва вылетел из седла, словно камень из пращи, 

врезался головой и плечом в опрокинутую им же самим по пьяной удали каменную 

бабу, да так и остался лежать, словно сбитая влет ворона, широко распахнув 

окровавленный рот; рядом бился с истошным визгом загубленный конь. Пузо 

всхлипнул жалостливо, спешился косясь на полевца. Подошел к плачущему коню, 

покачал головой глядя на сахарно-белую кость торчащую из раны, почмокал 

губами, ловко прихватил голову чубарого и, перерезав животине горло, мячиком 

отпрыгнул в сторону спасая сапоги от алой струи. Потом наклонился над лежащим 

бродником, брезгливо  поморщился:
       - Не проспится! -  неодобрительно посмотрел на шляхтича и 

перекрестился по-полевски - всей ладонью.
       - Не к удаче ты, гость, - покачал головой Галява, - езжал бы ты отсюда 

прямой дорогой.
       - Да я бы поехал, дундуки вы степные, да дороги не знаю. Третий день  

за солнышком скачу, а у вас тут везде то буерак, то болото. Уже как заяц на 

свой след становлюсь, один раз заплутал так, что свою спину увидел! В общем 

так - дадите провожатого  - уеду; не дадите - сами виноваты, снова сюда 

приблужусь!
       - Ну вот  и забирай Филина, и езжай отсюда побыстрее, - объявил Колун, 

- Он здесь все места знает, доведет тебя до Гранницы, а возвращаться ему и не 

надо. Там ему и так обрадуются. Завтра с утра и поедете по холодку. А 

переночуешь у меня, если захочешь. Как зовут-то?
       - Индржих Белый Ясень.
                                                        
                                                                *     *     *
       За последний год королевич порядком попривык везде чувствовать себя 

как дома. Вот и здесь, в глинобитной халупе Колуна он сразу увидел где что, 

умылся у старого рукомойника - вещи по здешним местам невиданной  и 

являющейся законной гордостью Колуна, утерся суровой холстиной, и в одних 

штанах уселся с хозяином полудничать; пропотелую рубаху его забрала постирать 

 Гаврина  соседка Ядвига. Колун с уважением посмотрел на смуглые и, несмотря 

на  молодость,  уже крепко шрамованные плечи сотрапезника, и с уважением 

спросил:
       - Где это тебя так?
       - Под Ковой...
       - Это о прошлом годе что  ли? В навье прихождение?
       - Если это в прошлом году было - значит в прошлом году, а так не знаю. 

Я, добрый пан, в дивьем месте заснул зимою. Весной проснулся и не знаю - 

может я лет триста, как умер? Ты ни каких песен  об исчезновении полевских 

королевичей не слыхал? Что, дескать уехал Белую птицу искать...
       - Пели. Прошлой осенью в Камнеграде полевские глашатаи. Дескать, кто 

увидит - пусть в мешок сажает да в Полев-град везет.
       Индржих поперхнулся квасной окрошкой, закашлялся и Гавря заботливо 

похлопал гостя мозолистой лапой по спине:   
       - Не боись! Я тебя в мешок пихать не стану - боюсь очень, и мешка  

страсть, как жалко. Но поторопиться пану советую - король Стефан ой как скор 

на расправу! - а впрочем, кому это я рассказываю! Чай, драл тебя батюшка, как 

сидорову козу.
       Пока Колун и Сын Короля - которого все чаще так называли -  обедали и 

болтали; бродники, собравшиеся вокруг филинова куреня, глумились над побитым 

войводой:
       - Ну чё, Филин, наломали тебе бока? 
       - Не мне, а нам всем! - кряхтя, отругивался Косма, излечаемый  

заботами толстой рыжей знахарки. - Вас-то он тоже катал, словно чурки 

глазастые!
       - Катал, - с готовностью соглашались злопыхатели, - но пинков под зад 

не давал! И за штаны не таскал по степи, а что катал - так не отказываемся - 

в бою завсегда кто-то битый. А однако за штаны  не нас  таскали. 
       - Позор вам, мужи останицкие, что войводу своего не спасли! - 

разорялся Филин, охая от жгучих примочек.
       - Да ни черта! - отвечали останицкие мужи, бряцая саблями и палашами, 

- Мы тебя отбили!
       - Что б вас черти взяли!
       - Встретимся на сковородке!
       - Ужо вам! Изменщики подлые.
       - Поговори - так еще и от нас получишь! Позорище степное! Оклемаешься 

- на кулаках понежим и хату пожжем!
       - А ну брысь, паскудники! - не выдержала знахарка и, высунувшись по 

пояс из окна, заорала визгливо,  - Бабы, заберите  своих кобелей, пока я им 

хвосты не поотрывала под корень! - наплачетесь тады!  А сюда пусть Севрюга 

придет, его войвода кличет.
       
                                                           *  *  *
       Зиму Марко Королевич провел в Рагозе, в гостях у Звонкого Голоса.  

Знали об этом немногие, да и тот, кто знал - помалкивал, не желая ссориться с 

самыми могучими юнаками Горного королевства. Пировали, охотились, слушали 

песню о великом подвиге Красавы - изгнании Дзетского Вепря-людоеда. Марко 

гордился сестрой, но не слишком доверял песенной правдивости, Дончил же в 

своем любовном отупении готов был приписать Красаве не только Вепря, но хоть 

бы и свое собственноручное убийство Арапина. Побратимы иногда схватывались 

поспорить, но не до ссоры, а так, как играют в карты - по маленькой. Дончил 

наконец обзавелся усами, тонкими и шелковистыми, будто вырезанными из куньей 

шкурки. Изредка доходили новости о Сокале. (Горец и ораут расстались у первой 

развилки: Марко через Волчин и Злато-Круну, минуя недоступную в зимние месяцы 

Четбину, поехал к Дончилу, а четбинец - попеременно ругая отца и восхваляя 

сидящего в переметной суме Коркодила - поперся домой, через сугробы и снежные 

лавины).
       Прорваться в Четбину не сумел он даже купно с Коркодилом, вернулся с 

полдороги, в Злато-Круне сгоряча схватился с полевскими рыцарями и едва унес 

ноги. Оттуда поехал в Волчин - зимовать и подзаработать, его еще в 

Злато-Круне нанял на службу какой-то неуверенный в себе фряжский купец - 

караулить склады на волчинском Гостевом Дворе. Купчина, наверное, решил 

содрать по весне двойной барыш и зазимовал в Волчине со всем товаром.
       По весне юнакам стало скучно: ораутам в набеги вроде как еще не сезон, 

с Травником у короля Марека замирение, на Ничейную Землю нападать - позорище. 

Дончил собрался в Камнеград - посмотреть на Красаву, повидаться с другими 

юнаками и позлить Марека своим появлением. Мысль позлить отца пришлась по 

нутру и Марко. В начале мая под пенье, щебетание и свиристение многочисленных 

птах, побратимы выехали из ворот Рагозы и, сопровождаемые тремя десятками 

дончиловых дружинников, поскакали на северо-восток, через Динору и 

Камнеградскую Дзету к столице Горного королевства. Дорога известная, до 

обидного безопасная, зато короткая - неделя неспешной рыси - и ты в 

Камнеграде. Пьешь ледяное вино, ешь баранину, завернутую в виноградные свежие 

листья, лежишь в тенечке, перебирая звонкие струны - красота! А по пути, 

может, какой дракон попадется, или дорогу пересечет Волчья стая.
       Серому племени все равно - зима или лето на дворе, иногда и в 

иулии-месяце оборотни мохнатой лавиной спускаются с гор, выходят из 

чернолесья, сильные, злобные, не боящиеся ни ладана, ни огня.
       И следы волков встречались витязям по всей Диноре. Следы нечистых 

тоже, два немытых народца схватились не на шутку, и вся Южная Динора - 

владение банов Страхиничей - обезлюдела. Кто из динорцев бежал на север, кто 

на юг - в ковыльную степь Ничейной Земли,  кто просто поднялся с отарами 

повыше в горы и выжидал, немало ушло и через Стразицкий перевал к Рагозе. 

Хотя ни Волки, ни черти не охотились на людей нарочно, охотно уходили от 

стычек с королевскими дружинами и пастушьими ополчениями, не связывались с 

осадой горных башен и немногочисленных маленьких крепостей. Из Диноры выгонял 

людей страх неопределенности и опасение оказаться зерном промеж скрипящих 

жерновов.
       Появление Марко и Дончила вызвало припадок восторга у изнемогающих в 

борьбе с разбегающимися подданными Страхиничей. Не успели витязи проехать и 

полдороги до Бановины, как стройные юнаки на горячих скакунах  завились 

вокруг рагозянского поезда, словно вьюны в верше. Старший из Страхиничей, 

шестидесятилетний Живко, выехал навстречу дорогим гостям во главе сотни 

дружинников на вороных лошадях.
       Дородный и длиннобородый бан ехал на невысоком и - под стать хозяину - 

крепком соловом. Длинная челка и мохнатая, почти белая грива коня добавляли 

сходства, ибо чубат был Живко Страхинич, словно в молодые годы. В золоте было 

оружие динорца, дутым серебро бренчала лошадиная сбруя.
       Дончил и Марко загодя спешились, поклонились поясно, оказывая почести 

старому воину, придержали звончатое стремя. Живко лихо, хоть и тяжеловесно 

спрыгнул с коня, звучно расцеловался с Дончилом и хитро глянул из-под чуба на 

Марко:
       - А с тобой, юнак, прямо не знаю как быть - то ли ручку целовать, то 

ли в ножки падать.
       - А ты не гадай,  не гадай! - засмеялся Марко и, подхватив на руки 

толстяка, чмокнул его в заросшую щеку. - Что ж ты - меня   на руках не носил?
       Шатер для пира разбили на лесной тенистой опушке. Расселись на 

привезенных Страхиничами - а было их семеро, все чубатые и бородатые, кроме 

самого младшего, безусого и круглощекого Страхини, - коврах, пустили в 

круговую пиршественную чашу, но никто из хозяев не прикоснулся к бандуре и 

никто не запел. Марко-королевич удивился вначале, но потом, как показалось 

ему, понял, в чем дело, и хлопнул побратима по плечу:
       - А спел бы ты, Донча! Чтоб небо зазвенело колокольцами!
       - Нельзя здесь петь, - поднял свой голос Страхиня, - Вила здешняя, 

Крылатая Рела, этого не любит.
       - Глупости! - засмеялся Звонкий Голос, - Не может такого быть! Вилы на 

песни не сердятся.
       Сильные пальцы побежали по струнам, музыка благодатным дождем 

пролилась на весеннюю землю и Дончил запел:                                   

         
       - Сабли зазвенели
       Веселей свирели,
       На исходе ночи
       Очи догорели.
       Очи догорели -
       Сердце не согрели,
       На исходе ночи
       Очи постарели.
       Очи постарели,
       Железными стали,
       Изломились луки,
       Руки бить устали.
       Руки бить устали -
       Рубить перестали...
       Делали бы руки
       И луки из стали.
       Внезапно песня смолкла. Струны еще гремели под быстрыми пальцами, 

звенели и рокотали, но лицо Юговича болезненно искривилось, зубы сверкнули в 

полумертвом оскале, беззвучно и медленно повалился витязь на мягкий ковер. 

Марко вскочил, схватился за рукоять сабли, соколиные очи сверкнули 

неудержимым гневом.
       - Марко, веришь - мы ни при чем! - крикнул старый Живко, но Королевич 

не слушал, бешено крутя головою, он выискивал неведомого врага и не видел 

его. Прозрачные тени скользили по прохладной лесной траве, гулко жужжали над 

медовыми травами трудолюбивые пчелы, жалобно вскрикивал кружащий в небе 

канюк, волками друг на друга глядели всполошенные дружинники - и никого 

больше. Марко взвыл, на губах его выступила пена, сабля со свистом вынырнула 

из ножен:
       - Кто?!!
        А кто? Ни следа вокруг, ни предательского дрожания листьев на тонких 

ветвях - покой и тишина, насколько хватает взора, мягкая сонность теплого 

ветра, полынная горечь на губах. И солнечный тонкий лучик, дрожащий у горла 

Дончила - беспощадная стрела самовилы. Марко свистнул оглушительно, впрыгнул 

в седло подбежавшего Шарца и поскакал в лесную коварную глушь. Ветки хлестали 

по груди и морде коня, по лицу и плечам юнака. Лисица рыжею молнией пробежала 

у лошадиных копыт, щелкая зубами и испуганно потявкивая; серая рысь 

распласталась на ветке; кабан с хорканьем уступил дорогу несущемуся скакуну и 

долго злобно смотрел вслед огромному всаднику.
       Марко пронесся сквозь лес, словно смерч - от северной опушки до южной, 

 рывком узды остановил Шарца, осмотрелся, щурясь от ветра и часто моргая. 

Среди тонких стволов и широких разлапистых листьев золотом горели пятна 

солнечных зайчиков, дрожание веток сливалось с пением птиц, и голос Дончила, 

печальный и звонкий, лился из лесной глубины.  Олень с тонкими ветвистыми 

рогами, весь золотой от весенних лучей, гордо выступил на поляну и замер, 

настороженно взирая на всадника.  
       Марко против воли улыбнулся, забавляясь надменностью животного, олень 

вскинул голову - весенняя корона рубиново вспыхнула, пронизанная ярким светом 

- и стремительным изящным прыжком пересек поляну, но даже в прохладном 

сумраке, царящем под раскидистыми ветвями кленов и буков, шкура его сияла 

каждой шерстинкой. Тихий и радостный смех прозвенел над поляной, крылатая 

полупрозрачная тень обозначилась на спине оленя, и Шарц, свирепо заржав, 

рванулся вперед короткой грохочущей рысью. Марко в тот миг едва удержался в 

седле, но и почти падая, он успел, сорвав с луки буздуган, метнуть его в 

спину самовиле. 
       Вскрикнув по птичьи, упала вила с оленя, медленно повалилась в заросли 

весенних цветов, алая кровь разбрызнулась по траве пригорошнью спелой 

земляники. Нахмурилось жаркое небо, капли дождя зашумели, застучали по 

глянцевым листьям, Марко спрыгнул с коня, склонился над самовилой, с грустью 

воззрел на дело рук своих - и тут тонкие сильные руки стремительно обхватили 

его за шею. Горец рванулся, пытаясь освободиться от внезапных объятий, но 

руки лесной девы были не мягче и не слабее стальных обручей, что охватывают 

сорокаведерные бочки с молодым вином.
       Богатырь и дивья схватились в обхватку, покатились по мокрой липкой 

траве. Марко был могуч, как мало кто, но нечеловеческая мощь самовилы, 

питаемая всем, что было в лесу,  превосходила силу юнака. Трава оплела ноги 

Марко, корни деревьев жестоко били по ребрам, бабочки, хлопая крыльями, лезли 

в глаза витязю, муравьи заползали в ноздри и рот. Но и самовила уже уставала, 

жемчужины пота заблестели на высоком челе, шумным стало дыхание:
       - Помоги мне, олень! Коли юнака рогами, секи копытами! - крикнула 

Рела, но Шарц, налетев на рогача, отогнал его в лес.
       - Помоги, Шарц! - попросил Марко, - Бей самовилу копытами, рви зубами 

ее, мой конек!
       Желтые огромные зубы громыхнули над прекрасным лицом Крылатой Релы, и 

вила, испуганно ахнув, разжала руки. Того только и надо было Марко.  Вскочив 

на ноги, вскинул он над головой тонкое тело лесной красавицы и с силой трижды 

ударил ее оземь.
       Смялись легкие крылья, слезы обиды и боли брызнули из огромных синих 

глаз, растрепалась черная коса. Вила, хозяйка леса, сидела на земле сжавшись 

в комочек, плача, прятала лицо в узких прозрачных ладонях.  Марко, тяжело 

вздохнув, ухватил Крылатую Релу за длинную косу, крутнул ее, наматывая на 

локоть, и потащил саблю из ножен. Вила закричала страшно, забилась по земле:
       - Не убивай меня, Марко-королевич, дам я тебе злата-серебра, 

самоцветов-яхонтов, лук, не дающий промаха, привяжу к твоему седлу!
       Кривой клинок, прошелестев по сафьяну, сверкнул на солнце.
       - Не губи меня, Марко-королевич. Стану я тебе женой любимой, рожу 

сына-богатыря, тебе на радость - врагам на беду.
       Марко, стиснув зубы, замахнулся от левого плеча.
       - Не казни меня, юнак отважный! - взмолилась трепещущая вила, - Стану 

я тебе посестримой, буду тебе защитой в битве, опорой в горе, спасением в 

беде. А если не изгонишь из сердца лютость - не скакать тебе рядом с 

побратимом. Нет на земле  лекаря, чтоб исцелить его рану, кроме меня!
       - Стань мне сестрою, - сказал Марко опуская саблю, - наверно уж не 

хуже Красавы будешь.
       Вила села, поправила волосы, стрельнула искоса глазками и засмеялась 

низким грудным смехом:
       - Буду я тебе сестрою, храбрый юнак, а вот на радость или на беду - не 

знаю. Возьми мое кольцо, наденешь на древко стрелы - и выйдет она из 

Дончиловой раны, потом пусть приложит он к горлу кленовый лист - и голос его 

станет лучше прежнего. А выкупом за его рану станет прядь моих волос - нигде 

не найдет лучших струн для своей бандуры, пока не встретит смерти своей.
       Ты же, если захочешь встретиться со мной,  приезжай в Динорские пущи и 

зови Крылатую Релу. А не приду я на зов - значит, случилась беда со мною, 

будешь искать меня брат мой, дитя изгнания, по всей бескрайней земле. А 

сейчас прощай, берегись рыцарей в крылатых шлемах и бойся побратимов, мне 

пора...
       
                                                           *  *  *
        Утренняя степь влажна и истомно-ленива, мягкие волны колышутся на 

теплом ветру, солнце греет спины двух всадников, спешащих к голубым, 

затененным еще склонам восточного Белогорья. Сытые толстые дундуки провожают 

удивленными взглядами двух людей, непохожих на охотников; одинокие буроватые 

волки, гроза дикополья, охотно уступают им дорогу; орлы, заметив сверкающие 

кольчуги не упускают уже из виду будущих своих кормильцев. Длинные тени 

тянутся жадно к закату, ветер гудит в ушах...
       Рыжая горская лошадка едва поспевала за высоким скакуном королевича, и 

Филину это было на руку - не нужно беседовать с нелюбезным сердцу попутчиком. 

А молчать в одиночестве бродник за свою степную жизнь весьма приучился. За 

молчаливость его и в войводы крикнули - мол, молчит всегда мужик, так значит 

есть чего сказать. Не было бы - орал бы ерунду заодно со всеми. Мнение такое 

было лестно, и Филин стал молчать уже нарочно, солидным, хозяйским образом. А 

в голове своей строил великие планы, и посмеяться над ними было некому, ведь 

никто о них и не знал. Планы те были о разном: о красивой жене с крепким 

станом грезилось Косме Филину; об удачном походе против кроменчан или горцев; 

о смерти гранницкого кнеза и о призвании на  княжение мудрого Космы 

Молчаливого; о новом, василькового сукна, кафтане с золотыми пуговками - 

костыльками... О длинном мече с хрустальной рукоятью и знаменитым клинком. 
       Индржих тоже скакал молча, чуть оскалившись на ветру, ножны меча, 

гремя, бились о стремень. В голове метались обрывки вчерашнего разговора с 

нежеланным проводником. Вечером у костра Филин натаращил глаза и стал 

стращать принца чертями и уговаривать свернуть с прямоезжей дороги, забрать к 

северу, к  порожистым верховьям  Вильцы. Королевич был не против объехать по 

краю бесовские заставы, но Филину-то   чего было бояться? На прямой вопрос 

Косма ответил искренним ржанием, и засмеявшийся в ответ Индржих понял, что не 

один он в этих краях законная чертова добыча. Приступ хохота, казалось, 

несколько растопил лед отчуждения между рыцарем и бродником, но не настолько, 

чтобы разговаривать по дороге. Так до полудня и молчали - как сытые свиньи.
       Когда полудничали мучной болтушкой и полосками вяленого бурого мяса, 

Филин ткнул пальцем на север и сказал невнятно, продолжая неспешно жевать:
       - Видишь темную полосу над холмами?
       Королевич, увязший зубами в вяленой сайгачине, кивнул.
       - Так это лес виднеется, ну, не лес, так - перелесок, в нем мои 

побрательники о прошлом годе поставили двор. Я к чему говорю - давай заедем, 

я поздоровкаюсь, а ты их порасспрашиваешь. Я-то с осени с Останицы не 

выходил, а здесь то обоз пройдет, то какая башка лихая проедет - все новости. 

Брага у моих братовьев тоже знатная - куражу с нее много,  а голова потом не 

болит.
       Двор у филиновых побрательников был впору иному замку. Вокруг 

трехсаженный частокол, из-за которого жилья не видно, ворота железом обиты; 

над ними вышка, обмазанная глиной - вдруг кто захочет запалить! - а на вышке 

сидит парень в мохнатом безрукавном кожухе и что-то прихлебывает из баклаги - 

не иначе как хваленую брагу. Увидев подъезжающих, он вскочил и приветственно 

замахал черной мохнатой шапкой с длинным синим шлыком. Филин заухал в ответ, 

свистнул в два пальца, и поскакал в стремительно отворяющиеся ворота. Индржих 

въехал следом и остановился посреди двора, ожидая появления хозяев. 
       Они появились враз  со всех сторон: мохнатые шубы; высокие шапки, 

тусклый блеск рогатинных лезвий. Мелькнула  нежданно в толпе вихрастая голова 

останицкого Севрюги. Окружили  гостя вонючей толпой, а на крыльцо вышли трое 

их старших. 
       Первый был ростом под стать королевичу, разве что немного поуже в 

плечах, рыжебородый и тусклоглазый, в левой руке он держал чекан на короткой 

рукояти,  а  правой опирался на старомодный неуклюжий меч с литым бронзовым 

навершием. Второй был пониже ростом, заросший  до глаз диким черным волосом - 

даже из ноздрей  торчали пегие клочья шерсти, а в руках у него покачивался 

окованный железными полосами трехпудовый ослоп. Третий был молод и щеголевато 

красив - похож он был на приказчика из щепетинной лавки - по-бараньи кудрявая 

голова, завитые тонкие усики, глаза с поволокой - и одет не в шкурье,  как 

прочие: васильковый кафтан блестит золотом пуговиц, и вместо ослопа или 

тяжелого меча держит в холеных, перстнястых пальцах острожалую 

саблю-вернатку. 
       - Здоров будь Кожемяка, - поздоровался слегка заискивающе Косма, - и 

вам поклон - Сафьян с Сыромятью! Я  вот вам гостя привел - примите 

поласковее! - и, соскочив с коня, опрометью бросился к лестнице ведущей на 

вышку.  Индржих вопросительно сдвинул брови.
       - Конь у пана хороший, - заметил любезно курчавый Сафьян.
       - Слезай-ка с коня, панок, - устало молвил Кожемяка, - резать мы тебя 

будем. И не дури со своей железкой - мы тебе не Коська Филин.
       - От безлесья они, что ли здесь разводятся? - спросил у неба 

погрустневший королевич, - и почему, Господи, все на меня?
       - Слезай с коня!
       Индржих рванул меч из ножен и закружил на гнедом по двору, перерубая 

древки рогатин, отсекая руки, и головы кроя, словно арбузы на баштане. Три 

дюжины  разбойников жили на Кожемякине дворе, да трое старших, да Филин с 

Севрюгой, а не было  у них силы совладать с молодым Владивоевичем.  Белым 

Ратвит к земле опускался - красным к небу взметывался, алые брызги веером 

разлетались по двору. Иной шиш уже и не знал, чужой он залит кровью или 

своей, а кто и гадал - не моя ли там голова покатилась к сеновалу? Одни Бога 

молили о пощаде, другие чертям предлагали душу в залог; тот лез в подпол, а 

этот на крышу, но ниоткуда спасения им не было. Кто кидался на королевича с 

копьем - тому рыцарь перерубал ратовище,  а самого копейщика сбивал конем с 

ног;  тому, кто подлезал к Огру с саблей, надеясь подрезать коню поджилки, 

королевич с маху перебивал спину или отсекал голову; того, кто пытался выйти 

с витязем один на один,  королевич сбивал с ног  и топтал конем; если же 

наваливались на него скопом, надеясь задавить многолюдством - Индржих хватал  

одного из напавших и орудуя им, как палицей, расшвыривал голосящих бойцов; 

тому же, кто пытался застрелить яростного полевца из лука, не позволяли 

сделать это собственные товарищи, в страхе мечущиеся по двору. 
       Дольше всех продержались супротив полевца Сафьян, Сыромять, сам 

Кожемяка, да еще верткий рыжий парень лицом похожий на хорька. Этот на 

королевича не рыпался, только уворачивался от ударов, да делал непонятные 

знаки - ни-то колдовал, ни-то сдавался. Филин же в сутолоке сечи пробрался в 

конюшню, хотел было спрятаться в яслях, но побоялся, что бешеный шляхтич 

пожжет  кожемякинское имущество и, выбрав лошадь получше, повел ее втихую 

через двор. Он не прочь был бы прихватить с собой и Севрюгу, но тот уже 

никуда бежать не мог, - лежал, истекая кровью, в трех шагах от крыльца. 

Королевич заметил утеклеца, но как раз в тот миг старшие шиши пошли в 

последнюю атаку на принца.
       - За брата! - крикнул витязь, и устремился на врагов словно сокол, 

врывающийся в воронью стаю. Повалился надвое разрубленный Сыромять, упал 

обезглавленный Сафьян, а через мгновение медленно опустился наземь Кожемяка, 

и рана на его груди облизнула Ратвит кровяным языком. Хорек, высоко держа 

пустые руки, подбежал к принцу и пал на колени:
       -  Радость-то какая, Ваше Высочество! Спаслись, значит! - и весь 

зашелся от умиленного восторга, растянул мордочку в счастливую улыбку, - А я 

вот к этим прибился зимой, все лучше чем у волков в брюхе.
       Индржих спешился, потрепал Хорька по тощему плечику и подошел к 

Кожемяке. Старый разбойник дышал трудно и неуверенно, будто в ночной мгле 

нащупывал скрытую тропку, окровавленные губы кривились, шепча запоздалую 

молитву. Королевич склонился над раненым.
       - Поздно меня жалеть, паныч... Кх-а... а... а.
       - Да я и не тебя жалею, - сурово сказал витязь, - А душу крещеную! 

Тебя чего жалеть - жил псом, умираешь чекалкой.
       - Ну, спасибо тебе, паночек... На добром... слове. Жадность меня 

сгубила... Надо было тебя... на брод отправить, за тебя большое сулили... А 

мне поторговаться, вишь захотелось... Всех ты моих побил? 
       Королевич кивнул прищурясь.
       - А Коску Филина?
       - А он сбежал.
       - Недалеко он сбежал...  здесь в трех верстах... у гор...  летовка. 

Там он и отсидится, если ты не найдешь. А ты найди... Тебе за меня сорок 

грехов простится, а за него еще сорок... паскуду.  В доме добра много - 

раздай нищим, а то себе возьми - даром ли мы мученье за него принимали. Все 

же пропадет... Все ...  - Кожемяка скорчился, подтянув к животу колени, 

захаркал, выплевывая кровяные сгустки.  Индржих подумал, что надо отсюда 

скорее убегать, ночь придет - и черти явятся за побитыми ворами. Хорек стоял 

в стороне, ощерив мелкие редкие зубки глядел на умирающего. Индржих вскочил 

на коня, перекрестился и поскакал к горам искать летовку. Хорек посмотрел ему 

вслед, вытер о штаны повлажневшие ладони, и пошел выстукивать тайники. Еще не 

поздно было спросить у Кожемяки, но Хорек побоялся.
       
       
       ГЛАВА XII. ДЕЛА ЗАМОРСКИЕ.
       
       При вести о появлении в виду дальних береговых постов низкобортых 

стремительных кораблей под шахматными бело-бурыми парусами, герцог объявил о 

сборе войск.  Сам же во главе гвардейской дворцовой роты и десятка знаменных 

отрядов, успевших к вечеру добраться до Штербура, бросился к предполагаемому 

месту высадки - юго-западному побережью, усеянному богатыми деревнями и 

мелкими, жирующими на торговле ворванью и треской, городками. Там к нему 

присоединилось наскоро собранное местными баронами ополчение и личные 

баронские гвардии.  
       Общим счетом его войско достигло почти полутора тысяч бойцов, тремя 

отрядами взявшими под наблюдение пятимильную береговую полосу, и примерно 

пятисот слуг, обозников и местных жителей, присоединившихся к войску в 

надежде после боя пограбить трупы. Было этих сил явно недостаточно, при 

Арвендте сюда выслал бы свои корабли Лютвиг та-Берста, но сейчас он остался 

верным Джеору и не собирался помогать сыну своего благодетеля и главному 

сопернику на побережье.
       Хайнрих гарцевал на кауром жеребце, нервничая, дергал поводья, косился 

то на ровные ряды своих воинов, то на приближающиеся к берегу змееголовые 

корабли, покусывал ус. Люди из Биркэрда славились любовью к хорошей драке. 

Если не сбить их в море сразу - черт-те что может случиться.
       Простые воины тоже нервничали, особенно двое латников которых звали 

(чтобы не путать) - Гюр Толстый и Гюр Жирный. Среди завсегдатаев трактира 

"Битва под Рамной" двое Гюров занимали весьма почетное место.  И из-за своего 

прошлого (оба были из хороших семей, а Жирный даже сын синдика и богатея), и 

из-за настояшего - оба они служили в Замковой Страже и состояли при тюрьме. 

Народ, занимавшийся "нецеховыми промыслами" охотно платил толстякам за 

"заботу". А Гюры не менее охотно передавали в тюрьму новости, записочки и 

провизию.  Обстоятельства же, при которых двум шалопаям средних лет пришлось 

впрячься в казенную лямку, достойны отдельного разговора.
       Оба Гюра - и Толстый и Жирный - были заядлыми картежниками. Все 

посетители Голобрюхого это знали и время от времени обыгрывали добродушных 

бородачей на пиво или тарелку крошеной трески. Иной раз приятелям удавалось 

остаться при своих, а крайне редко  - даже нагреть кого-нибудь на пару 

крейцеров.
       Однажды им везло неделю подряд, и Гюры возгордились. Как раз в эти дни 

к Роверу стал захаживать некий разряженный хлыщ из Двенадцатибашенного. Звали 

его Шотсеф, подбивал он клинья к роверовой дочурке - Биатте, а когда ее не 

было, любил перекинуться в картишки. С ним играли охотно - все "замковые" и 

проигрывали, и выигрывали с одинаковой легкостью, пока дело шло о паре 

талеров.  Наущаемые гордыней Гюры решили ободрать щеголька - и проигрались в 

пух. Злые языки утверждали, что Жирный пытался сыграть на собственный 

гульфик, но этому воспротивился вспомнивший о приличиях Ровер. На следующий 

день жертвы шулерского искусства Пятого Туза - а именно с этого дня Шо 

та-Бервальде получил это почетное прозвище - явились в замок и завербовались 

в герцогскую армию, где они оба ленью и тупостью поражали даже тренировочные 

чучела. А потом ничего, приспособились.
       В войско, которое Хайнрих повел отражать набег мореходов Биркэрда, они 

угодили по собственной неразумности и невезению. Не далее чем три дня назад 

они соблазнились на обещанное повышение жалованья полевым гвардейским отрядам 

и упросили перевести их из замковой охраны в гвардейскую роту Одиночки. 

Пришлось им в результате бежать всю ночь за хвостом капитановой лошади, а 

теперь готовиться к новым страданиям - ибо не было еще случая, чтобы в 

приснившемся им походе не вонзилась кому-нибудь из Гюров стрела в плечо или в 

ляжку, а второй обычно получал палицей по животу и  проснувшись мучился от 

несварения.
        Приятели с ужасом смотрели на приближающиеся биркэрдские корабли - 

оба были свято уверены, что проклятые морские набежники не промахнутся по 

столь солидным мишеням. Гюр Жирный, неумело сложив пальцы щепотью, помахал 

ими около живота и подумал, что правильнее было бы убежать. Да только куда 

убежишь, когда в десяти лишь шагах от тебя каурый конь пляшет под герцогом. 

Гюры покрепче нахлобучили на головы морионы - стальные каски с отогнутыми 

вниз полями и высоким гребнем на макушке, насколько могли, туже затянули 

пояса на круглых животиках и поудобнее перехватили граненые древки алебард.
       Биркэрдцы пошли в атаку прежде даже, чем звериномордые их корабли 

вползли на песчаную отмель. По грудь и пояс в воде, косматые, громоздкие, 

рвались к берегу воины Обрывов, и глаза их сквозь прорези наглазников горели 

неистовым безумным огнем. Грубые сапоги расплескали прозрачную гладь 

мелководья. Потрясая круглыми щитами, плоскими огромными мечами, зазубренными 

метательными копьями-ангонами, выскочили светловолосые воины на берег и стали 

падать, натолкнувшись на жесткую стену стрел, и вода плещущаяся под их босыми 

ногами, побурела, смешавшись с кровью. Но разве остановишь эту ревущую, не 

признающую строя лавину? Захрустели кости убитых под ногами живых, и на строй 

штербурской пехоты обрушился тяжелый удар полутысячи ангонов.
       И сразу войска сошлись в ближний бой. Варвары Биркэрда без промаха 

поражали ратников Штербура огромными мечами, тяжелыми секирами рассекали 

головы, дробили кости ударами палиц. Ощерив зубы, брызжа слюной, ломились они 

сквозь ряды воинов Хайнриха, и гнулся рыцарский строй, готовый сломаться.
       Тогда из-за скал вылетела, развернув широкие знамена, латная конница. 

Впереди, искривив оскалом уродливое лицо, мчался Хараль Одиночка, капитан 

герцогской гвардии. Кавалерия врубилась во фланг северян, словно пудовый 

колун в сосновую чурку, и ревущее воинство разлетелось в жалкие щепки.
       Гюр Жирный с трудом вытянул из мясистой ляжки тупую цельножелезную 

стрелу. Откинув ее в сторону, с ненавистью вспомнил, что у биркэрдцев таких 

сложных приспособлений, как арбалет, никогда не водилось, и, значит, на этот 

раз попали свои. И огляделся, высматривая приятеля. Толстый сидел, держась 

обеими руками за живот, и чуть слышным голосом проклинал кавалериста, не 

пожелавшего придержать коня и в результате нанесшего огромный ущерб животу 

Гюра.
       Биркэрдцы отступили, пожалуй, впервые с тех пор, как их длинные 

звероголовые ладьи появились у южных берегов, и  те, кто уцелел, отправились 

искать добычу  с копьями покороче. Хайнрих расслабился в седле, подбежавший 

оруженосец принял из рук герцога окровавленную секиру, и штербурский владыка 

заулыбался, глядя на распростертые у воды тела в одеждах из шкур, в рогатых 

шлемах и грубых пластинчатых панцирях.
        По крайней мере эти больше сюда не придут, во всяком случае - живыми. 

Можно будет заняться насущными делами. Опять - словно и не было Йованова 

костра! - размножились в Штербуре чародеи. Жгут на перекрестках в полночь 

черных кошек, запертых в клетки; зарывают в муравейники мышей и лягушек, 

пробираются на старые кладбища, в заброшенные часовни - служат "черные 

мессы". Весь воск на базаре скупили, булавки не найти у галантерейщиков. 

Порчу наводят...  недоумки! Ничего, сейчас Хайнрих наведет у себя в городе 

порядок. Закон есть закон, завет есть завет. Колдунов в Штербуре быть не 

должно. Пусть пока убегают за море, прячутся среди чужих чародеев, надеются 

на защиту королей славов - густую траву косить легче.
       
                                                                *   *   *
       Через неделю после прибрежной сечи в Штербуре появились пятеро ярко 

одетых эбердских рыцарей в сопровождении двух десятков оруженосцев и слуг.  

Возглавлял эту развеселую компанию Олрик та-Халле, бутылер эбердского дворца, 

отважный и учтивый кавалер. Близкий приятель покойного герцога, сражавшийся 

бок о бок с ним в десятке сражений, и вообще человек хороший. Приехал он сюда 

поздравить Хайнриха с победой и передать письмо от короля Джеора.
        Герцог встретил пожилого кавалера любезно, осведомился о здоровье его 

семьи, но наотрез отказал в аудиенции послу "эбердского самозванца". Ни 

призывы к разуму, ни обещания благ - ничто не действовало на упорного 

Йовинга. Нет - и все тут,  хоть удавись на воротах. Олрик пробовал прибегнуть 

к помощи Куцего, договориться с Эрардом... Все было бесполезно. Олрик почти 

смирился с неудачей, когда случайная оговорка герцога подала спасительную 

мысль.
       - Я бы еще согласился говорить с послами касалльского графа...
       Олрик слишком дорожил головой, чтобы именовать своего сюзерена по 

одному из его самых старых владений, на подначку Хайнриха не пошел, зато 

придумал, как поступить. Свитский кавалер обратился к герцогу с конкретным 

вопросом, и Йовинг согласился принять Олрика в качестве официального посла.
       На следующее утро Тронная зала заполнилась пестроцветьем придворных 

одежд и блеском оружия дворцовой гвардии. Хайнрих сидел на троне, закинув 

ногу на ногу, чуть подавшись вперед и опершись левым локтем о колено. Глаза 

его, небольшие и карие, как у всех Йовингов, с любопытством глядели на вход в 

тронную залу. Придворные перешептывались. Молча застыли вдоль стен 

пурпурно-белые стражники с короткими алебардами и налокотными бронзовыми 

щитками. Паладины Хайнриха, сверкающие золотом и серебром дорогих доспехов, 

толпились у трона, блестели драгоценные камни на эфесах старинных мечей. 

Трижды пропели трубы.
       - Посол кавалера Ибеллина та-Тронхе, маркграфа Роденгарского, 

бургграфа Эбердского просит аудиенции у высокородного герцога Хайнриха!
       Паладины загремели мечами. Герцог махнул рукой, прекращая гомон, 

приосанился, положив руки на подлокотники, и величественно кивнул.
       Коротко прокричали трубы, и высокий пышнокудрый мужчина в 

красно-золотом полукафтанье и бело-синих шелковых шоссах вошел в залу. Олрик, 

рыцарь Золотого Орла, поклонился Хайнриху трижды: от створчатых дверей, на 

трети пути к трону и, не дождавшись ответного кивка - почти у самого 

престола, через стремительно скрещенные алебарды, заступивших дорогу 

дворцовых гвардейцев. И это было оскорблением - Хайнрих явно показывал, что 

не верит посланнику Джеора, чьим бы тот именем не прикрывался. Олрик надул 

левую щеку. Можно было подумать, что у посла внезапно разболелся сломанный 

зуб.
       - Что угодно моему гостю, доблестному рыцарю Золотого Орла? - 

благожелательно спросил герцог и чуть подался вперед, неприятно, 

по-ястребиному блеснув круглыми карими глазами.
       Олрик вежливо и холодно улыбался, разглядывая толпящихся у трона 

паладинов: гордых, воинственных; в боевых доспехах, полускрытых гербовыми 

коттами; с мечами в черно-золотых ножнах, на длинных цепочках перевязей. 

Грубые, не утонченные лица, растрепанные короткие бороды; мохнатые брови, 

нависающие над светлыми серыми, голубыми, медово-карими глазами. Красные, 

тяжелые, обветренные кисти, лежащие на навершиях мечей. При Арвендте рыцари 

больше заботились об изяществе. Это может и пригодиться. А может, и нет. 

Олрик отступил на шаг и простер руки к Хайнриху.
       - Господин герцог! Если бы нам на дружеской пирушке, случилось 

рассуждать о том, какую добродетель все племена и народы одинаково чтят, и 

которая не вызывает порицания даже у наиболее низких из людей, готовых 

унизить самые высокие порывы человеческого духа - мы бы назвали верность, ибо 

она - величайшая из добродетелей, равно понятная и собаке, и волку.
       Как же странно видеть пренебрежение этой добродетелью в том, кто 

наделен высоким происхождением, отважным сердцем и благородным нравом!  

Действительно, мир движется к своему концу, если мужи, наделенные 

достоинствами, которые древние приписывали богам и царям, лишены тяги к самой 

естественной природной добродетели. Ведь если мы обратим взор на мир 

бездуховный и животный, нашему взору предстанет, как повинуются они 

естественной своей приверженности к верности. Достаточно взглянуть на 

возвращающихся в свои родные пределы птиц и смотрящего в кущи накормленного 

волка. Известны всем повести о льве и мышонке, и о многих из тех, что 

верность предпочли богатству и славе, и даже жизни самой.
        Но странно, когда человек, чьей жизни и имуществу ничто не угрожает, 

а верность сулит ему новые дары и награды, внезапно отвергает добродетель и, 

повинуясь лишь горячности своего нрава, воспламененный дурными советниками, 

нарушив естественные законы, поднимает, подобно нечистому духу, руку на 

благодетеля своего и грозит ему и стороне его разорением и сокрушением! Не 

сочтем ли мы его впавшим в безумие? Или еще хуже - попавшим под руку дьявола 

и выполняющим его волю? Ведь нет ничего приятнее для врага рода 

человеческого, чем сеять рознь и рождать из нее кровопролития и беды!
       Тут паладины зашевелились угрожающе, а Олрик улыбнулся приятственно и 

продолжил:
       - Господин герцог! Многие годы герцоги Штербура были повелителям Эвары 

скорее друзьями, нежели слугами, и вместе с родом Джерала Гончего Пса 

встречали и радость, и горе, и вражеские рати приходившие на земли Закката. 

Ныне же ты ополчился на того, кто был твоим господином и братом. Опомнись! 

Ведь если бы кто-нибудь предсказал бы такое, ваши родители смеялись бы над 

предсказателем, даже не рассердившись. А из ваших соседей никто бы не 

поверил, что может быть разрушен ваш союз, тем более, со стороны Йовинга - 

ведь бреттский род всегда чванился своей верностью в дружбе и служении, и 

порицал маэнцкий род за предпочтение, которое потомки Джерала Первого 

оказывали пользе перед законом естественным и человеческим.
       Сколь же теперь поражены даже враги ваши - растерянные и потрясенные, 

гадают они - к чему приведет  случившаяся размолвка? Но намного труднее 

описать смятение друзей ваших, которым вы совместно были опорой и защитой! 

Ведь теперь, не зная, к кому приклониться, уже готовы они пустить в ход 

оружие, дабы понудить вас восстановить свою дружбу.
       Зная обо всем этом, господин мой повелевает тебе не чинить ему или его 

вассалам какого-либо ущерба, и по праву старого друга призывает тебя 

опомниться и предпочесть сладкие плоды мира горечи погибели.
       Олрик договорил и умолк, любезно улыбаясь. Паладины же Хайнриха 

заорали, затопали и забряцали мечами. Сам герцог молчал и улыбался  не менее 

любезно чем Олрик.  Посол Джеора тоже ничего не говорил, надувал щеку. 

Наконец Хайнрих раскрыл рот, помедлил и произнес, чуть потупив глаза:
       - Все ложь. От первого и до последнего слова.  Уважаемый Олрик, я 

позволил тебе прикрыться именем та-Тронхе, чтобы не держать насильно тебя в 

гостях. Ты же говорил ерунду в пользу Джеора Кассальского. Мы ведь никогда не 

были друзьями с твоим сюзереном. Да и отец мой, - Хайнрих мимолетно 

перекрестился, - никогда не считал этих выскочек своими друзьями. Скорее - 

должниками, может быть - союзниками, но друзьями или соратниками - никогда.
        А кто же те потрясенные друзья, о которых ты мне рассказываешь со 

слов Ибелина, закатив глаза и подвывая, как фигляр на подмостках? Неужели 

изменившая мне Фразина, или Лютвиг та-Берста, собирающий войска напротив 

моего берега? Или еще кто-нибудь? Король Стефан, к примеру? А может, кто-то 

из прошлых времен? Скажем, Рыжий Медведь? 
       Олрик, тебя ранили под Ледансом, и поэтому я не  вправе считать тебя 

врагом.  Признай, что ты не посол Слизняка, а мой гость - и тебе ничего не 

грозит.
       - А если не признаю?
       - Тогда ты должен сегодня же покинуть мои земли. Или будешь ночевать в 

подземелье.
       - Я готов, Ваше Высочество.
       - Не советую, Олрик. - огромный рыцарь, стоявший по левую руку от 

Хайнриха, покачал лобастой, почти лысой головой, - К вечеру будет шторм.  

Очень сильный шторм идет с Востока, рыцарь.
       Олрик в ответ улыбнулся дерзко:
       - Разве жизнь дороже верности, Альбрах? Я оставляю Его Высочеству 

копию своей речи, так ты прочти на досуге, - и, в низком поклоне изогнувшись 

перед Хайнрихом, спросил холодно, - Война, Йовинг?
       Герцог ответил широкой улыбкой, мало вязавшейся с сумрачным блеском 

его глаз.
       - Тогда, если шторм действительно случится, не забудь сообщить об этом 

моему королю. Я имею в виду - о войне. Счастливо, побежденный вассал.
       - Кланяйся Джеору, кавалер. Пожелай ему здоровья - понадобится на 

дыбе. Передай  мой поклон кавалеру Ибелину. Скажи: герцог Штербура 

сочувствует ему - рыцарь, достойный королевской короны, вытирает нос 

немолодому сопляку. Все... Попутного ветра.
       
                                                               *    *    *
       Шо осмотрелся - нет, вроде никого, перекинул через забор узелок с 

немудрящим своим скарбом, отправил следом за ним шпагу с изукрашенной 

чеканным узором гардой, а затем, поплевав на руки, сам полез через ограду. 

Свалился кулем в бурьян, прислушался настороженно - нет ли кого-нибудь 

поблизости, подобрал свои пожитки и, продравшись сквозь густые заросли, 

выбрался на дорогу. Там он надел перевязь, забросил узел на плечо и торопливо 

пошагал по ночной дороге. 
       Все, хватит капитану Шотсефу, боевому офицеру, заплывать жиром! 

Сколько можно терпеть, что его, рыцаря, силу ударов которого запомнили многие 

прославленные воины, держат вдали от сражений? На Фразину, восставшую в 

феврале, Хайнрих ходил без Шотсефа - "Выздоравливай, дружище, ты еще не 

совсем окреп". Нападение морских разбойников из Биркэрда отражали без Шотсефа 

- "Долго собираешься, да и дела там было немного". Теперь Хайнрих - 

заботливый друг, ха! - снова собирает войско, а Шотсеф опять в стороне. Но 

ничего, есть еще люди, которые помнят о Шотсефе. Бывший капитан пощупал 

спрятанное на груди письмо, привезенное благородным та-Халле.
       "Милейший друг! - писал Шотсефу канцлер Тево, рыцарь Серебряного 

Полумесяца, правая рука бургграфа Ибелина. - Я наслышан, что в неустанной 

заботе о вашем здоровье молодой герцог Хайнрих не в силах найти Вам занятия, 

кроме житья в глухом (хотя не спорю, весьма приятном для отдыха) Бервальде. 

Не желая усомниться в правильности решений господина Хайнриха, я дивлюсь 

Вашему добровольному затворничеству. Сколько замечательных мест желало бы Вас 

достойной встречей; сколько свершений - пусть не великих и трудных (усталость 

и болезни остаются усталостью и болезнями и за стенами Эберда), но почетных и 

посильных - могли бы быть связаны с именем та-Бервальде!
       Ваш род прославлен подвигами ваших достойных предков, а особенно - 

отвагой и мужеством вашего доброго отца, сокрушившего орды мятежников в годы 

правления покойного Второго Джерала. Трудно представить, какие беды всему 

христианскому миру мог бы принести Рыжий Медведь, если бы не выстрел 

доблестного и - увы! - незаслуженно обойденного наградами Теодрета из 

Бервальде.
       Ныне государство находится в упадке из-за отсутствия талантливых 

людей, могущих принести пользу. Печально? Вдвойне печально - когда такие люди 

живут в стороне от забот родной страны, что, может, и достойно всяческого 

восхваления, когда речь идет о святых отшельниках, но заставляет сердце 

обливаться кровью, если дело касается мужей, наделенных государственной 

мудростью. Но что горевать о несбыточном!  Ваша преданность юному герцогу 

широко известна, и вряд ли бы Вы прельстились даже должностью начальника 

столичного порта, или капитана Королевской Гвардии (старый Рогир собирается 

на покой, да и не странно - его внук почти ровесник вам)..."
       Такое кому попало не на пишут! Выскочка Подменыш скорее на человека 

станет похож, чем дождется такой чести! Теперь - убежать подальше, прежде чем 

Хайнрих проведает, что кавалер та-Бервальде меняет сеньора. А для этого 

надобно идти побыстрее, а ноги капитана отвыкли от таких развлечений. А коня 

взять было нельзя - подлецы-слуги сразу бы донесли, что их господин, получив 

письмо из Эберда, собрал золотишко и ускакал к переправе на материк!  А так - 

пока заметят, пока поймут...  Глядишь - ты уже и в Патарене.  А если повезет, 

то у переправы удастся нанять лошадь до Эберда или Берсты - так многие 

поступают, особенно из мастеровщины.  А сегодня надо  пройти семь миль и 

успеть на первый, никогда не досматриваемый сонной стражей паром.
       Луна серебристо-желтым светом заливала равнину, раскидистые деревья 

казались вырезанными из черной бумаги, тонкие ветки переплетались в темное 

кружево,  бесшумные серые птицы легко проносились сквозь них.  Шо шагал и 

шагал, холодная свежесть бодро пьянила штербурца, усы капитана - его слава и 

гордость - жестко топорщились.
       - Хорошо, черта мне в попутчики! - сипло проорал Пятый Туз и осекся.
       Из-за поворота дороги на капитана медленно и неудержимо наплывала 

призрачная конница. Впереди, неторопливо взмахивая копытами, нес своего 

седока огромный огненный конь. Следом молча тянулась безмолвная кавалькада и, 

третьим во втором ряду, скакал Йован Семиградец - спокойный, бледный и 

мертвый. Всадники словно и не заметили Шо. На мгновенье они застыли у края 

земли, а потом растаяли, как клубы тумана.
       Шотсеф почувствовал, что ноги его не держат и кулем повалился на 

обочину. Сил не было дойти даже до страшного поворота, а не то чтобы до 

берега моря. Пятый Туз отполз в сторонку, откупорил флягу с водкой и принял в 

себя едва ли не половину ее содержимого. Страх перед Чертовой Охотой слегка 

прошел, но зато теперь Шотсефу за каждым кустом мерещились хайнриховы 

соглядатаи в зеленой егерской одежде. Капитан сунул голову в ближайший ручей, 

холодная вода обожгла уши и щеки.  Егеря пропали. Шотсеф вытер голову плащом, 

хлебнул еще раз из фляги и пошел дальше.
       
                                                                *    *    *
       Хараль Одиночка придержал коня и осмотрелся: куда черти подевали 

дозор? Словно корова языком слизнула проклятый десяток. Сутулый и коренастый 

Тивен Со-Шрамом подъехал к командиру гвардейцев, прохрипел:
       - А может, их Куцый в Штербур отозвал, а мне передать позабыл? Бывает 

ведь и такое...
       Хараль искоса глянул на начальника Приморской стражи, неприятно 

глянул, по-герцогски и буркнул:
       - Заткнись. Не тебе сенешаля судить.
       Тивен, не вступая в спор, пожал плечами. Новую моду взял Хараль, как 

пошел в гору. Раньше, небось, со всеми ругал командиров и спал на посту, а 

теперь видишь - "облагородился", Куцего хаять не велит... Кавалер, чтоб его.
       Хараль понял, почему нахмурился Со-Шрамом, примирительно ткнул старого 

приятеля кулаком в бок:
       - Не обижайся, пьяница, у нас ныне мысли про разное. Я же с Куцым 

теперь всегда рядом - как же капитан Дворцовой и Замковой! - потому и про 

приказы Куцему лучше осведомлен. Никого с побережья не велено брать ему 

сейчас. Так что, береговой капитан, не бойся, что у тебя опять лучших вояк 

заберут. Но куда девался этот проклятый разъезд?!
       А "проклятый разъезд" был совсем рядом. Как все приличные люди, воины 

береговой стражи предпочитали по ночам спать, а не скакать сломя голову через 

заросшие дикой розой овраги в поисках неведомо кого.  Дозорные на башнях, те  

- да,  не спали, и караульщики на причалах дремали чутко, вполглаза, а 

разъездам-то что? Какой дурак будет в ночи высаживаться на скалы? Там и днем 

потонуть проще простого. Поэтому и спят спокойно по ночам береговые разъезды, 

а кто не спит - в карты режется на выпивку.
       Только десятник Ригар почуял неладное сердцем и поротой спиной, и 

теперь, распластавшись в кустах, следил за Харалем и Со-Шрамом. Оба были 

рассержены не на шутку, и Ригар с ужасом понял, что вполне он может 

распроститься с привольным житьем и попасть в полевое войско, под тяжелую 

дубинку Куцего.
       - Придется менять сотню на другую. - честно сказал Тивен - Эти скоты, 

похоже, зажрались.
       Хараль злобно кивнул и вдруг насторожился, по-совиному крутя головой.  

Горбатая тень появилась на дороге и тут же метнулась в заросли. Тивен и 

Хараль разом пришпорили коней, за ними рванул и сопровождавший капитанов 

десяток.
       Ригар бросился поднимать своих.
       Хараль выругался, крутя в руках бесполезный дротик - тень сначала 

скрылась за могучим кленом, а затем, сиганув в заросший кустарником овраг, 

совсем пропала из виду. Тивен с рычаньем спрыгнул с коня, полез в овраг и 

застрял в путанице веток, словно гвоздь в стене. Его солдаты нехотя 

спустились по крутому склону и в самой глубине оврага нашли туго набитую 

котомку. Хозяина же ее и след простыл. Хараль велел возвращаться на Причалы. 

Ехали, мрачно понурившись, Одиночка скалил желтые зубы, терзал шпорами бока 

взвизгивающей от боли лошади.
       И тут навстречу неторопливо выехал пропавший разъезд. За конем Ригара 

шел, спотыкаясь, человек в колете из толстой кожи, с руками, скрученными 

волосяною веревкой, привязанной к седлу десятника. Хараль подъехал поближе,  

рассеянно  глянул в горбоносое лицо пленника, скользнул взглядом по широкому 

белому шраму на горле, и тут уродливое лицо капитана Дворцовой и Замковой 

гвардии расплылось в злорадной ухмылке.
       
                                                        *   *   *
       Герцог мрачно выслушал донесение, привезенное Одиночкой с побережья, и 

велел бросить Шо в темницу. Ни крики, ни мольбы бывшего друга не достигали 

ушей Хайнриха и не трогали его души: все прошлое оказалось разломлено 

напополам предательским бегством Пятого Туза и мало интересовало теперь 

молодого Йовинга. Хайнрих не желал Шотсефу зла, но еще менее был настроен 

прощать изменника. Камера в угловой башне показалась ему вполне удачным 

решением. На несколько дней о Шо забыли.
       А через неделю в Штербур приехал посланец Лютвига та-Берста, огромный 

бородатый детина со сломанным носом и нервически подрагивающей левой щекой. 

Мягко, но непреклонно он попросил у Хайнриха позволения посетить поместье 

Бервальде. Герцог отказал, однако проговорился, что Шо уже покинул свое 

поместье, пребывает в других местах, но вероятность встречи с ним велика. 

Особенно для союзников Эберда. Берстец понял и широко улыбнулся:
       - У меня есть предложение к Вам, господин герцог. Вы отпускаете 

кавалера та-Бервальде, а Берста со своей стороны готова вернуть ваших 

пленных.  Я имею в виду тех, кто остался на наших кораблях после Драуворна.
       По хлопку герцога трое стражников оторвались от стен и окружили 

бородача. Он в запале схватился было за меч, но тут же выпустил рукоять и 

громогласно захохотал:
       - Ведь предупреждали же меня! Нет, захотел быть всех умнее, вот и 

попался. Давайте, вяжите, - берстец протянул вперед сложенные крест-накрест 

запястьями руки. На правой не хватало половины мизинца.
       Хайнрих, холодно глядя на весельчака, приказал:
       - Благородного кавалера взашей из города, немедля. Его свиту тоже. Все 

корабли Берсты в порту арестовать. Если кто из шкиперов окажет сопротивление 

- наказать примерно. За каждого убитого стражника - двух купцов на рею. Тебе 

понятно, Эгивальт из Патарены?
       Бородач кивнул, ухмыляясь.
       - Хорошо придумано, мальчик. А может, сменяешь Шо на меня? Очень мне 

нравится твой характер, штербурец. Очень нравится.
       
                                                   *   *   *
       Когда пришел приказ выпустить Шотсефа, охранявшие камеру Пятого Туза 

Гюры злопамятно играли с пленником в кости. Жирный потряс гремящим 

стаканчиком, опрокинул его над песчаниковой плитой и сокрушенно сообщил 

бывшему капитану:
       - Ты опять проиграл, Шо, послезавтра тоже не будешь обедать.
       Из-за двери донеслась сиплая ругань. Шо голодал уже дня четыре (точнее 

он не мог определить) - с того самого часа, когда Жирный и Толстый заступили 

на новую должность. Гюры пожирали почти все, оставляя поднадзорному только 

воду и часть хлебной пайки. Чтобы отвлечься, Шо ловил и давил руками тощих 

замковых крыс.
       Хараль пинками отогнал в сторону Гюров и растоптал костяшки. Погремел 

ключами у запоров и отворил заскрежетавшую петлями дверь. Из камеры пахнуло 

холодным застоявшимся смрадом. Шо забился в угол, ненавидяще щурясь на 

начальника Дворцовой и Замковой стражи. Хараль зажал двумя пальцами нос и 

неразборчиво прочитал указ герцога по которому Шотсеф та-Бервальде, кавалер 

герба Пронзенного Медведя, навеки изгонялся из пределов Штербурского 

герцогства, лишался всех доходов, привилегий и поместий, а значит - и права 

ношения титула та-Бервальде, и обязан был до полуночи покинуть владения 

герцога Хайнриха и убираться к чертовой матери...
       Гюры выпихали арестованного за пределы городской стены и, дав на 

прощание пару раз по шее, воротились в Штербур. Шо подождал, пока они отойдут 

подальше, встал, вытер разбитый нос, привычно потер зудящий широкий шрам на 

горле, и пошел на   службу к королю Джеору.
       
                                                                    *    *    

*
       Йован Семиградец был в Штербуре человеком известным. Богатей да 

грамотей, он за свою некороткую жизнь объехал почти весь мир. Водил корабли в 

заморские земли славов, в далекие северные моря Биркэрда и Аррегала. От 

самого герцога Арвендта, отца молодого Хайнриха, имел "безопасную грамоту", 

король Джеор в письмах звал его другом и учителем, молодой Хайнрих 

Штербурский дневал и ночевал в его дому. А что от него осталось? Горстка 

пепла да конфискованный в пользу герцога дом с башенкой для наблюдения 

звездных вращений.
       Жил в Реймгейсе, столице Касаллы веселый рыцарь Герурд, пел песенки 

Прекрасным Дамам, да решил порадеть о славе отечества. Перерыл сотню 

фолиантов, измозолил глаза по строчкам невнятных старых писаний, рисовать 

научился, и появились в Эберде невиданные камнеметные и стрелометные машины. 

Стены баронских замков эти чудовища щелкали, словно ореховую скорлупу. Герурд 

та-Гольшет ходил среди своих уродин как нянька, чуть ли от насморка не лечил 

свои машины. И ценили его, и наградами тешили, а когда подросли молодые 

баллистиарии, и пришлось с ними делиться королевским благоволением, обиделся 

касаллец и был настолько глуп, что высказал свою обиду королю. Где теперь 

"Молния Эберда" - так, что ли называли Герурда? - машет веслом на королевской 

галере. Без левого уха.
       А еще до него был Бёр Рыжий Медведь, полководец и гуляка, гонял по 

северному морю биркэрдские ладьи, при нем эбердские королевские корабли даже 

с Остравой тягались. А где теперь Бёр? Поднял бучу в столице, короля, как 

собаку вышвырнул за ворота, герцоги ему кланялись. А остались от него только 

герб Шотсефа, да желтый потрескавшийся череп над окованными медью городскими 

воротами.
       А что останется от Шотсефа Пятого Туза? Шо сквозь прореху рубахи 

почесал жирный бок и перевернулся на брюхо, едва не свалившись с телеги, 

выругался. Возчик захохотал - ему сильно нравился этот мордастый случайный 

попутчик. Он знал бессчетное количество непристойных баек, песенок и 

прибауток, от которых встречные крестьянские девки краснели и лыбились. 

Шотсеф дружелюбно подмигнул возчику и снова задумался о своем 

беспросветно-загадочном будущем и мрачном прошлом.
       ...Через границу в этот раз Шотсеф перешел открыто и гордо, хромая на 

ушибленную ногу и зажимая разбитый нос. У самой Берсты Бог послал оседланного 

коня при спящем мужике, а через два дня отобрал - и хорошо еще Шо вовремя 

засек косые взгляды сержанта стражи и, бросив коня, дал деру в толпу. Потом 

толстая деваха, удостоившаяся внимания Шо, гналась за ним с вилами через поле 

и ругалась страшными словами... Потом...
       Тут телега остановилась, и возчик сообщил Шотсефу, что мост уже поднят 

и ночевать придется черт-те-где, может даже в "Лунном баране", где вино - 

дрянь, а называется харчевня по своему хозяину, потому что такого лунного 

барана еще поискать среди небесных пастбищ. И служанок он, скупердяй, не 

держит. Шотсефу взгрустнулось, и он решил лучше переночевать где-нибудь во 

рву. Но тучи, клубившиеся весь день у края неба, слились в черную пелену, тут 

же с треском разорванную молниями, и хлынул ливень. Шо сразу передумал 

ночевать под телегой.
       "Лунный баран" был построен в лучшие дни Эберда, в те дни, когда 

вольный приморский город торговал со всем побережьем, а враждовал только с 

герцогом Касаллы.
       Тогда трактиры строили на века: с мощными, бойницами прорезанными 

стенами первого этажа, высоким крыльцом, с вышкой, на которой в добрые для 

Эберда времена стоял у котла со смолой дозорный, с просторными залами 

второго, "чистого" этажа.
       Шо покачал головой, пока поднимался по крутым ступеням хитро, 

"улиткой", выстроенного крыльца. Оглядел, подергивая усами, полупустой зал. 

Попутчик его предпочел ночевать под возом, звал капитана с собой, но при этом 

так старательно укрывал полой круг колбасы, что Шотсеф обиделся и решил лучше 

потратить последний свой талер, чем с этим сквалыгой иметь какие-нибудь дела.
       Хозяин подошел не спеша, лысый, с утиным носом и мохнатыми короткими 

бровями. Как-то неприятно осмотрев бывшего капитана, владелец "Лунного 

барана" вытер руки о передник и недовольно сказал, что комнат нет, все 

заняты, людей понаехало не меряно, все спать хотят, по пять солдат в одной 

кровати спит, так что постелей нет.
       Шотсеф гневно выхватил из кармана монету, подбросил ее перед лицом 

хозяина и заорал хрипло:
       - Вот! За одну ночевку, шмат баранины, сыр и пиво. Хватит?
       Хозяин, нервно облизнув губы, оглянулся и жалобно, тоскующим взором 

проводив талер, горько и грустно сказал:
       - Нету мест.
       - Ты понял, что тебе человек говорит? - рослый и толстобрюхий мужчина 

в расшитом цветами колете поднялся из-за стола и, сдвигая на пальцы литой 

браслет, шагнул к Шо. Капитан сжался, затравленно зыркнул глазами по сторонам 

и ударил мужика под-дых. Левой рукой, коротко и сильно, как колдуна на 

допросе. Из разбитых костяшек брызнула кровь. Толстобрюхий, захохотав, 

замахнулся. Шо с ужасом понял, что под колетом скрывалась кираса, отскочил, 

выдергивая из ножен шпагу.
       И тут его стали бить. Первым ударил его тощий курчавый малый с 

наискось отсеченной верхушкой левого уха, а дальше били все, размеренно и 

жестоко, как бьют на рынке доносчиков и мелких воришек...
       Потом хрипящего Шо проволокли до двери и сбросили со ступенек. Бывший 

капитан с трудом поднялся из лужи помоев. Шатаясь и придерживаясь за стену, 

поднялся к двери:
       - Монету отдай, падла! Ворюга!
       Дверь распахнулась. Взгляд Шо столкнулся со взглядом малого с 

обкорнанным ухом. Лишь несколько мгновений видел Шо горбоносое лицо со 

скошенным подбородком и наигранной сумасшедшинкой в темных глазах, потом у 

ног Шотсефа что-то звякнуло, а дверь захлопнулась с глухим стуком. Капитан, 

наклонившись, поднял монету. Это был эбердский золотой с поверженным вепрем, 

но чья-то дерзкая рука, словно издеваясь над притязаниями Джералунгов, 

пририсовала вепрю крепкие широко расставленные ноги.
       Шо всхлипнул от боли и уселся на ступеньки - на крыльце хоть не дуло.  

Откуда-то сбоку донеслось деликатное покашливание, на плечи Шотсефа упал 

широкий тяжелый плащ.
       - Ты прости, знаешь... Я ведь человек маленький, а Стевин и Паллу - 

они знаешь какие... Я тебе плащ принес, с капюшоном - скажу - 

монах-молчальник, посажу на кухне - и поспать там можно за тот талер...
       - Нету у меня талера, - с трудом шевеля языком, Шотсеф пытался поймать 

бегучий, как ртуть, взгляд трактирщика.
       - Да я подобрал его... Идем.
       - Не пойду... убьете.
       - Да знаешь, они тебя за лазутчика приняли, а я думаю - откуда у 

филера штербурский талер, да и с чего бы он военную шпагу таскал... Ну, 

идешь?
       Шо кивнул и сказал, покосившись на лужу, в которой бесследно канули 

два его зуба:
       - Только вместо баранины и сыра дашь какой-нибудь жидкой каши... За ту 

же цену.
        Поев, Шо задремал и проснулся за полночь от слишком знакомых звуков - 

скрипела кожа, стучали об пол втоки копий, скрежетали рычаги арбалетов. 

Сквозь шум и гомон прорвался сильный и гордый голос:
       - Сегодня вепрь встанет на ноги!
       - Если медведь разгонит собак! - второй голос, надрывно-звонкий, 

сказал это торжественно, словно в церкви, и кто-то заиграл на волынке:
       - Стены Эберда высоки,
       Нельзя его воинства превозмочь,
       И Вепрь отточил свои клыки,
       И все враги его далеки -
       Пока не опустится ночь.
       Собачья свора, кости грызя,
       Возится у стены.
       Но в город войти собакам нельзя,
       Их когти по стенам, скрипя, скользят,
       Но стражу сморили сны.
       Джерал из Касаллы на приступ послал
       Пять сотен своих бойцов.
       А Вепрь спросонья растерян и слаб,
       А псы не жалели клыков и лап,
       И Вепрь повалился в конце концов.
       Шотсеф знал эту песенку. Он слышал ее еще в молодости, когда вместе с 

отцом приезжал в Эберд. За любую из ее строчек в те времена вырезали язык. Но 

те, кто собрался здесь, похоже, не боялись королевского гнева.
       Бывший капитан осторожно выглянул из кухонного окошечка. Посреди зала 

стоял высокий бородатый мужчина. Его рыжие, словно пламень, волосы тяжелыми 

волнистыми прядями мягко ложились на сталь наплечников, грудь облегала 

дорогая полевская кольчуга. Вокруг Рыжего стояли прежние оборванцы, 

облаченные теперь в кожу и сталь, и корноухий Стевин сверкал исподлобья 

карими глазами, сжимая рукоять моргенштерна.
       - Но Вепрь поднимется, надо ждать,
       И стряхнет с себя песий вой.
       И умчится из города песья рать,
       И будут кости собак прорастать
       Жухлой могильной травой!
       Рыжий великан обернулся, и Шотсеф увидел на его нагруднике изображение 

медведя с топором в лапах. Капитан похолодел - такого же, но пронзенного 

стрелой медведя получил в свой герб его отец, убийца Рыжего Бёра. Стевин 

сорвал чехол с длинного свертка, зашумела, разворачиваясь, тяжелая ткань.
       На черном бархатном фоне, окаймленном золотой бахромой, серебряный 

вепрь перебросил через голову золотого гончего пса. Шо, скривив лицо, 

опустился у стенки - теперь он понял, почему "Лунный баран" оказался столь 

негостеприимным.
       Когда стихло бряцанье оружия последнего из воинов Вепря, Шо сбросил 

плащ и осторожно прошел из кухни в зал. В углу, положив руки на колени, сидел 

трактирщик. Шо, неслышно ступая, взял со стола кружку и ударил трактирщика по 

голой макушке. Тот икнул, лицом вниз упал на пол и застонал, хлюпая разбитым 

носом. Капитан посмотрел на лежащего и вынул из его кармана связку ключей и 

несколько мелких серебряных монет. Потом он подобрал на кухне секач, которым 

рубили головы уткам и курам, по внутренней лестнице спустился во двор и вывел 

из конюшни толстобрюхого коротконогого коня. Оседлав его потертым седлом, 

Шотсеф вывел животину со двора, огляделся - не увидел ли кто чего ненароком - 

 сел верхом и потрусил на закат.
       
                                                           *      *      *
       Маркграф Рейгемса Рютегар, только что  перепоровший взбунтовавшихся 

крестьян северных окраин, спал мирным и самоуверенным сном победителя.  

Внезапный шум разбудил его, и маркграф, сердито нахмурившись, кликнул слугу, 

тот вошел, а за ним в спальню ворвались капитан рейгемской гвардии и еще трое 

- между двух сверкающих чешуйчатыми доспехами гвардейцев болтался рослый 

мужик в потрепанной и заляпанной грязью одежде и невнятно сипел что-то. 

Рютегар, ничего не разбирая спросонья, болезненно поморщился и велел грязному 

заткнуться. Тот побагровел от гнева и вдруг, стряхнув со своих локтей лапы 

гвардейцев, выхватил из-за обшлага письмо и бросил его на одеяло маркграфу. 

Сиплому тут же заломили руки за спину и дали по шее, а Рютегар, сломав 

печать, стал читать по слогам, с трудом разбирая знакомый закорючистый почерк 

канцлера Тево. Дочитав письмо, маркграф задумчиво посмотрел на приведенного 

и, действительно обнаружив под лохмотьями и грязью остатки некогда блестящего 

капитана штербурцев, приказал его отпустить.
       Шотсеф, не дожидаясь приглашения, рухнул в кресло, попытался что-то 

просипеть, но тут же передумал, знаками попросил перо и бумагу и, торопливо 

накарябав несколько слов, сунул Рютегару под нос. Тот прочитал, глянул на 

Шотсефа и повелел:
       - Одеваться, - голос доблестного рыцаря был суше, чем дно опорожненной 

фляги, - поднимать кавалерию! Будить баронов! Гонцов в Гвент, Белкар и 

Эберольт, - пусть встречают нас во всеоружии. Через час выступаем.  Верните 

оружие капитану.
       Тут Шо хрюкнул, а вместе с ним захохотали и гвардейцы, превратившиеся 

в добродушных парней, как только Шотсефа отпустили. Рютегар вопросительно 

глянул на командира своих людей, и тот, едва сдерживая улыбку, предъявил 

маркграфу секач, заржавелый от крови сотен сраженных сим грозным оружием 

уток.
       - Кьярл, проводи господина в оружейную и помоги выбрать  достойное 

вооружение. И одежду тоже. Повторяю - через час все в седлах.
       
                                                        *     *     *
       Джерал Гончий Пес, герцог Касаллы и родоначальник Эбердской династии, 

был умен, хладнокровен и везуч. Сначала он подружился с городом Вепря и, 

опираясь на его радеющие о беспошлинности дорог дружины, разгромил гордых 

баронов Страны Тысячи Замков. А потом, во главе мстительных касалльских 

рыцарей, задавил разнеженный город Вепря.
       Но серые лесные кабаны памятливы и упорны - недаром охотники боятся их 

больше, чем медведей - и Эберд не простил. В день, когда Джерал праздновал 

победу, камень, пущенный из пращи, раздробил ему переносицу. Последний герцог 

Касаллы  умер  через два часа, в гробу он лежал с закрытым забралом лицом. 

Его сын Джерал  Белый Плащ у могилы отца  назвал себя королем, и вдвое 

увеличил подати с города-убийцы. Эберд восстал через три года, потом еще раз 

- через пять. Джерал Плащ воевал с Вепрем, баронами, соседями, создал могучую 

империю, но объявил своей столицей мятежный Эберд. И наконец, победив, он 

примирился с городом, прикормил горожан, но сначала сквитался с Вепрем.
       На всех изображениях у Серебряного Кабана были отбиты, стерты, 

отрублены ноги. Специальные люди часами сидели над грудами золотых и 

серебряных монет, острыми резцами срезая ноги изображений. В церквях 

златошвейки выдергивали нитки из гобеленов, распускали золотые стежки на 

вышивках. Знаменем королевства, в те поры уступавшего иным герцогствам, стал 

Гончий Пес Маэнцкого рода.
       
                                                                 *    *    *
       Отряд Бёра Медвежонка подошел к воротам. Стевин  выхватил из-под плаща 

короткий рожок с широким раструбом и протрубил длинно и переливисто. Ворота 

раскрылись с протяжным стоном, и стражники, сорвавшие наметы с гончим псом и 

намалевавшие на треугольных щитах белых вепрей, присоединились к мятежникам.
       Корноухий Стевин, сжимая моргенштерн, бежал впереди, его рваная куртка 

распахнулась на груди, обнаружив таящуюся под ней кольчугу. Над городом 

гремел набат, к зову большого Йона присоединились подголоски в Сукновалах, 

Красильщиках, Молотном ряду. Из переулка навстречу бегущим выскочил человек в 

белом  бархатном кафтане на голое тело. Он бежал, пригибаясь, уворачиваясь от 

летящих вдогонку камней, а сзади с воем мчалась толпа.
       Стевин бросился наперерез убегавшему, ударил его палицей по спине так, 

что из-под шипов брызнула кровь, раненый упал на четвереньки, завыл, тараща 

одуревшие глаза.
       - Попался, канцлер! - захохотал визгливо Стевин, - попался, подлюка! 

Пойманных мятежников казнить огнем? А сам погреться не хочешь?
       - Ты, Герурд? - прохрипел Тево Серебряного Полумесяца, - Ты, 

предатель?
       - Я теперь Стевин Вне Закона! - Герурд-баллистер взмахнул палицей над 

головой канцлера, и тот сжался, закрывая лицо дрожащими руками.  Корноухий 

пнул Тево каблуком в бок, побежал по улице дальше, горланя и хохоча. Канцлер, 

покачиваясь, встал на ноги, но его опрокинули ударом копья и отсекли голову.
       На одном из перекрестков молодой начальник стражи попытался сдержать 

бушующую толпу. Кованые цепи в руку толщиной загородили улицу, и стража, 

наклонив алебарды, застыла непробиваемой стеной.
       - Возвращайтесь домой! - крикнул белокурый сержант с нежным румянцем 

на пухлых щеках, - бросьте оружие, и я замолвлю за вас слово перед Его 

Величеством.
       Из толпы вылетел камень и разбил белокурому рот. Мятежники бросились 

рубить цепи. Топоры бессильно лязгали по стали, но из толпы выскочил 

широкоплечий детина в кожаном фартуке и тремя ударами кувалды сбил кольца, на 

которых цепи крепились. Кузнеца тут же посекли алебардой.  Но цепи теперь не 

отделяли мятежников от стражи,  стражники бежали под ударами горожан, и 

вскоре факелы запылали уже на Королевской площади у мраморных лестниц дворца.
       
                                                                   *   *   *  

   
       Королю Джеору не хотелось просыпаться. Не обращая внимания на железные 

пальцы, впившиеся в его полное плечо, толстяк стал зарываться в постель все 

глубже и глубже.
       Бургграф Ибелин с ненавистью глянул в толстощекое пухлогубое лицо 

венценосца, и, взревев:
       - Вставай, падаль! Постарайся сегодня побыть рыцарем! - выволок из 

кровати упирающееся жирноватое тело и потащил, хлеща жесткой ладонью по 

щекам, к окну. Джеор болтался, как кролик в лапах орла, и упирался.
       Ибелин  в гневе отшвырнул короля в сторону, заорал:
       - Одевайтесь, ублюдок! Рыжий внук Медведя поднял мятеж! Я предупреждал 

об опасности этих легенд!
       Джеор кивнул, испуганно глядя исподлобья,  стал задом наперед 

натягивать шелковые штаны с пряжками по бокам. Ибелин махнул рукой и 

торопливо вышел из спальни. Сразу же послышался его резкий голос, созывающий 

стрелков на галерею, топот, скрип взводимых арбалетов, а потом - панический 

гомон...
       Джеор сунулся к двери, но тут же посторонился, давая дорогу четверым 

паладинам, несшим на плаще убитого бургграфа. Из левого глаза Ибелина торчала 

стрела. Король какое-то время смотрел на бледное горбоносое лицо, потом взвыл 

и, путаясь в незастегнутых штанах, сорвал со стены шестопер и побежал к 

выходу из дворца. Его едва удержали.
       
                                                   *   *    *
       Бёр Медвежонок вытер пот со лба, скользнул пальцами по щербинам на 

лезвии секиры. Рядом Ящерица, вожак сукновалов, тощий и жилистый, опираясь на 

копье, жадно пил воду. Старшина рыбаков Самон по прозвищу Мачта подбежал к 

Медвежонку:
       - Я триста двадцать человек привел, должно хватить!
       Герурд-Стевин пожал коротко плечами:
       - Не возьмем, просто так - не возьмем.
       - Боишься, приятель, - искоса глянул Медвежонок и крикнул - За мной!
       Восставшие бросились на приступ, но с ходу дворец захватить не 

получилось: с крыши, с галерей, из окон часто и метко ударили стрелы.  А те, 

кто сумел прорваться сквозь смертоносный вихрь, пали под мечами паладинов 

Джеора.
       Бёр отвел людей, велел поснимать двери с ближайших домов, и под их 

прикрытием эбердцы снова двинулись на дворец. Но и второй приступ был отбит, 

а отчаянно размахивавшего тесаком Мачту воины короля зацепили крючьями 

алебард и уволокли во дворец.
       Тогда Герурд швырнул моргенштерн в сторону дворца и, сзывая своих, 

помчался по окровавленным мостовым предрассветного города.
       
                                                                    *   *   *
       Паллу Щербатый, тот самый толстяк в расшитом цветами колете, что бил 

Шо в "Лунном баране", охранял со своей полусотней копейщиков и сыромятников 

Белые - северные - ворота Эберда. И он, и его люди были пьяны от близости 

победы и от сладкого коричневато-розового, дающего тяжелое похмелье, вина, 

добытого в подвалах казенного кабака, расположенного неподалеку.
       Заодно повесили кабатчика, известного доносчика и ростовщика. Его жена 

и дети валялись в ногах Паллу и умоляли выпустить их из города,  позволив 

взять с собой хоть одежду на зиму.
       Паллу отпихивал их сапогом, потом заглянул в низкий вырез старшей 

кабатчиковой дочки, рыжекудрой веснушчатой Герты, и намекнул, что он мог бы 

позволить уйти кабатчикову выводку и даже запретить их обыскивать. Герта 

закусила рыжую прядь, глянула затравленно на плачущую мать, на сбившихся в 

кучку сестер и братьев и распустила завязки корсажа.
       Перед рассветом, перешагивая через тела своих пьяных соратников, 

Паллу, как истинный кавалер, вывел плачущую девицу за ворота и там притиснул 

ее к стене, намереваясь сорвать поцелуй на прощанье. Чья-то рука легла ему на 

плечо. Щербатый повернулся, неохотно отрываясь от губ Герты, увидел Шо и 

сразу узнал его, несмотря на темные латы и совиное полузабрало шлема. Герта, 

пискнув, вырвалась из объятий Паллу и побежала. Но Щербатый этого даже не 

заметил - он тупо смотрел, как ратники с собаками на щитах входят в боковую 

калитку, через которую он вывел Герту, как медленно открываются створки 

ворот, как ровный строй всадников с длинными щитами въезжает под стрельчатую 

арку.
       И тут Шо ударил Паллу стилетом под челюсть. Толстяк, захрипев, осел на 

землю. Капитан же поднялся с помощью одного из кнехтов в седло огромного 

бурого мерина и погнал его вслед баронской коннице.
       За ним спешили копьеносцы и арбалетчики в округлых бронзовых касках. С 

десяток их осталось у ворот - охранять механизм и оттаскивать тела 

изрубленных мятежников. Командир десятка, смуглый длиннорукий касаллец, 

обухом выбил клепку из полупустой бочки, и сладкий запах вина смешался со 

зловонием подсыхающей крови.
       Всадники Касаллы промчались по улицам засыпающего Эберда, изрубили 

десятка три бродивших по улицам подвыпивших горожан и, с двух сторон вылетев 

на площадь, ударили в тыл и правый фланг штурмующим. 
       Бёр, Ящерица и вожак кузнецов по прозвищу Боров развернули своих людей 

навстречу копьям баронов и рыцарей Касаллы, но на этом все и кончилось. 

Бронированные груди лошадей прорвали строй ремесленников, и кровь, журча, 

полилась по брусчатке. Беспощадные удары касалльских мечей отсекали руки, 

кроили черепа, валили бунтовщиков под копыта тяжелых коней, а паладины 

короля, сомкнув трапеции золоченых щитов, с высокого крыльца ударили в спину 

эбердцам и голоменями мечей погнали их прочь.
       
                                                                  *   *   *
       На наскоро расчищенной от трупов площади победители чинили расправу 

над захваченными мятежниками. Годились все - те, кто был взят с оружием в 

руках, те, кто прятал бунтовщиков, те, кто знал о бунте и те, кто 

подвернулись под руку. Городской палач дышал тяжело и шумно, его черная 

шелковая маска промокла от пота. Гора отрубленных им голов поднялась до 

второго этажа. Город был уже покорен, но крики и хряск, сочный и 

отвратительный, как в мясной лавке несся по улицам города, и собаки, теряя 

хозяев, задирали к небу острые морды и выли на полдневное солнце. Чернела 

засохшая кровь на земле, бессильная злоба иссушивала души, прорастая в них 

новым мятежом, дети прятали в подвалах родителей, родители - детей. Крики и 

смрад поднимались к небу вместе с невинными душами.
       А король Джеор стоял в иссеченных латах среди кучки касалльских 

офицеров и уцелевших придворных, румяное личико толстого короля посерело, 

глаза испещрили кровавые прожилки. Шотсеф, взглянув на своего владыку, 

суеверно отвернулся.
       - Тьфу ты, - промелькнуло в мозгу, - чистый вампир, только зубы 

гнилые.
       - Может, хватит, Ваше Величество? - не очень уверено спросил Сигвальд, 

сын убитого бургграфа - и испуганно замолк, пряча лицо от тяжелого взгляда 

сына Джерала. Король долго и хмуро смотрел на своего пажа, ничего не говоря, 

а когда топор хряскнул еще три раза, сказал:
       - Это за твоего отца, - потом, подумав, добавил:
       - Теперь хватит, а то подданные кончатся, - и так же механически, как 

говорил, - ха-ха...
       Сигвальд вздрогнул и отступил назад, а Джеор, продолжая сонно 

смеяться, отмахиваясь от чего-то невидимого, пошел по дворцу. Его провожали 

удивленными взглядами, недоуменными жестами, невнятным говором и лязгом 

погружаемых в ножны мечей.
       Королю надо было пройти мимо груды тел, наваленных у дворцовой 

лестницы после утренней сечи. Когда Джеор подошел к трупам вплотную, из них 

вдруг поднялся рыжий окровавленный великан с огромной секирой, замахнувшись, 

с коротким воплем, ударил Его Величество по шлему. Джеор упал на четвереньки. 

Медвежонок замахнулся снова. Прыгнувший сбоку солдат оттолкнул эбердца от 

короля, Бёр рявкнул вновь, и не в меру преданный касаллец лишился враз и 

щита, и руки, отсеченной одним ударом. Джеор попытался встать на ноги, но 

секира мятежника, со свистом разрубив воздух, обрушилась на кирасу короля, и 

тот вообще ткнулся носом в землю.
       Шотсеф, задыхаясь от скорости, налетел на Бёра, стараясь сбить его 

ударом грузного тела. Медвежонок, развернувшись, встретил Шо ударом в 

забрало. Капитану показалось, что его лягнула ломовая лошадь, и от этого из 

глаз у Шо посыпались искры, из носа хлынула кровь, а из ушей, кажется, пошел 

дым...
       Когда штербурец вновь осознал себя живым, вокруг заметно прибавилось 

тел в касалльских латах, а Бёр, стоя на поверженном Джеоре, с ревом вращал 

над головой свое грозное оружие.
       Только трое противников осталось у него, остальные полегли или 

отступили, требуя арбалетов. В то самое мгновенье, когда Шо, приподнявшись на 

левом локте, нашарил, наконец, свой меч, секира Медвежонка нашла очередную 

жертву. Сигвальд, сын Ибелина, прозванный Мягкосердечным, наследственный 

бургграф Эбердского Дворца вдруг надломился, как ветка под тяжестью плодов, 

шагнул назад и повалился набок, будто марионетка с перерезанными нитками.
       "О, - подумал Шо, - вакансия..." - и сел. Потом встал на ноги. В это 

время яростный маркграф Рютегар заставил Бёра попятиться. Усталый богатырь 

пошатнулся, железный башмак его скользнул по окровавленной бронзе королевской 

кирасы. Бёр, не выпустив оружия, упал на спину.
       Первым к нему подскочил Рютегар - Медвежонок швырнул в него свою 

секиру, и маркграф закачался, оглушенный ударом. Вторым был Шо - его 

Медвежонок не заметил. Узкий клинок касалльского меча вонзился в горло 

лежащему. Потом Шо схватил Бёра за волосы и коротким ударом меча отсек 

голову. Косматый шар покатился по крови, и штербурец наподдал его ногой.
       - Хуже сдохнешь, - поведала голова и, гадко осклабившись, застыла 

навеки.
       Джеора подняли, привели в чувство. Король со слезами на глазах 

расцеловал Шо, всплакнул над телом Сигвальда, велел прибить голову Медвежонка 

к воротам рядом с Медведевой и пошел во дворец, потирая спину сквозь дыру в 

кирасе.
       Рослый юноша с едва пробивающимися усиками, без оружия и доспехов, 

подошел к секире Медведя и поднял ее. Ни одной зазубрины не было на 

сверкающем лезвии, словно ей и не железо рубили.
       - Это хорошее оружие, сынок, - сказал Рютегар, недобро глядя в спину 

Шотсефа Штербурца, идущего справа от короля.
       - Я знаю, отец, - Рогер Внук Рогера встряхнул кудрями. - Я назову ее 

"Борзая Смерти".
       
       
       ГЛАВА XIII. К ПОЛУДНЮ ОТ ВОЛЧЬЕЙ РЕКИ.
                                                                  
       Солнце припекало не по-майски, редкие белые облачка плыли в вышине, 

словно тополиный пух. Вместе с запахом изнывающих от зноя трав наплывала 

легкая парная истома. Лес вдалеке обмахивался зелеными лапами, даже ему было 

душно и томно. Кузнечики звенели, как сумасшедшие, жаворонки заливались у 

самой небесной тверди.
       Грозданка сорвала золотисто-коричневый звездчатый цветок, воткнула в 

волосы и засмеялась звонко и счастливо. Кружившийся высоко в небе темный 

длиннокрылый крестик нырнул вниз, вспыхнул на миг, словно падающая с неба 

звезда, и стремительно понесся к земле. Девушка улыбнулась, услышав свист 

рассекающих воздух крыльев, и, вольготно раскинув руки, повалилась спиной в 

высокую, сочную траву. Сухая былинка пощекотала плечо, скользнула за вышитую 

тесемку круглого ворота. Гроздана прикрыла рукою очи, чтобы их не слепили 

яркие лучи, и вгляделась в небесную синь. 
       Сокол уже не кружил под облаками, и жаворонки смолкли, истомленные 

полуденным зноем. Только кузнечики стучали сотнями молоточков по своим 

травяным наковаленкам - подковывали муравьев.  Внезапно лес зашумел, как под 

порывом ветра, кузнечики смолкли, в стороне от Грозданы скачками пронесся 

всполошенный заяц. Земля задрожала под неспешными размеренными шагами. 

Девушка быстро села и огляделась.
       От реки неторопливо шел молодой волот. Темная кожа великана лоснилась 

от пота. Шелковая белая рубаха облепила могучие плечи, с широкого кожаного 

пояса свисал ятаган в златочеканных ножнах, терся о вишневый бархат 

складчатых шаровар. Шапку, сшитую из шкур трех или четырех баранов, волот 

держал в левой руке, а правой крутил ствол молодой свежесломанной березки. Он 

увидел девушку и улыбнулся, растянув толстые губы так широко, что сплющился 

плоский нос с вывороченными ноздрями, а щеки наползли на глаза.
       В трех шагах от Грозданы зашуршала стремительно трава, девушка косо 

глянула в ту сторону и обернулась к великану. Волот улыбнулся блаженно, низко 

поклонился и, пытаясь говорить учтиво и разборчиво, произнес:
       - Милостивая господинша, разговаривать с тобою я давно бы хотел бы на 

один. А везде все подслушивают, кому и дела нет. Мама! - волот отшатнулся 

тяжело и схватился за ятаган.
       Из-за спины Грозданки медленно и словно бы нехотя встал огромный, с 

теленка, волк. Широкогрудый и поджарый, он, наверное, смог бы унести на 

плечах целое стадо. Смерив волота недобрым взглядом, зверь лениво зевнул, на 

полмира распахнув жаркую пасть, облизнулся и почесал задней лапой за ухом. 

Волот с подозрением покосился на волка и спросил:
       - Скажи, господинша - Он это, или не Он?
       Гроздана неуверенно пожала плечами и почесала мизинным ноготком кончик 

носа, а волк осклабился, вывалив набок горячий красный язык и роняя на траву 

жгучие капли слюны. Шальной взгляд его желто-серых глаз ощупывал волота, 

словно нежного ягненка на выпасе.
       - Уходи! - Гроздана дернула зверя за ухо, - Это гость.
       - И правда, господинша, пускай бы уходит, не люблю, когда на меня 

смотрят словно на зайчичка длинноушего.
       Волк с глухим ворчанием шагнул вперед, густая шерсть дыбом поднялась 

на загривке. Могильной белизной сверкнули трехвершковые клыки.
       - Не смей! - крикнула Гроздана, и даже с места подскочила. Волк 

остановился как вкопанный, искоса глянул на девушку и, рыкнув для порядка на 

великана, обиженно потрусил к лесной опушке, отороченной  желтизной лютиков. 

Скоро он скрылся в тенистых кущах.
       Волот смущенно поглядел вослед зверю, кхэкнул в кулак, попереминался с 

ноги на ногу и стал говорить, время от времени почесывая то затылок, то за 

ухом. Уши у него были знатные, каждое - с поднос, и черные, как сапог, 

намазанный дегтем. В левом блестела серебряная серьга - фунта, пожалуй, в 

четыре весом (в прошлом - огромное блюдо, украшение княжих застолий).
        Засмотревшись на чеканные узоры, девица не сразу и поняла, о чем 

говорит великан, а когда все-таки поняла - едва удержалась от смеха. Пришлось 

почти до крови прикусить нижнюю губу.
       - Я, господинша, не просто так пришествовал, и чего там тянуть за 

хвост кошкина мужа-самца... Холостой я, и потомок королю нашему, и безженен 

я, и богатственен скотом и скарбом. Ты же, господинша, весьма красива, вот. 

Глаза у тебя... и волосы.
       Волот остановился, явно довольный произнесенной речью и ожидающий 

теперь реакции Грозданы, но девушка молчала, улыбаясь глазами, и великан 

снова заговорил смущенно:
       - Красива ты, господинша, и стройна станом, и я тебя в жены себе хоть 

силой возьму.  Скоро... Сегодня, наверное, - волот смущенно осклабился, 

почесал щеку и вытер шапкой пот со лба. - Я вот думаю - кого на свадьбу нам 

пригласить, и как мы плясать будем. Я-то пляшу не очень хорошо, у меня ноги 

толстые. А не пойдешь силой так я добром прошу, не то я ваш дом разорю  в 

тартары....
       И тут Грозданка не выдержала и расхохоталась. Волот, по-телячьи хлопая 

глазами, распустив губы до тройного подбородка, восхищенно смотрел на 

смеющуюся красавицу,  сам ответно улыбался, развесив толстые губы, как одеяла 

на просушку, а у Грозданы уже слезы бежали по персиковым щечкам.
       - Голубка моя, - сказал великан растроганно, и Грозданка неожиданно 

испугалась, так ласково-уверен был арапий буркочущий голос. - Мне надо дары 

тебе наготовить. Позволь поцеловать тебя, да пойти мне.
       Гроздана задохнулась от неожиданности, волот потянулся губами к 

девичьим устам.
       И тут невесть откуда взявшийся забияка-полоз вылетел навстречу широкой 

великаньей улыбке. Волот отпрянул, зажимая разбитую губу, попытался поймать 

шипящего, словно каленое железо, гада, не преуспел, расстроенно поклонился 

девице, подал ей   измятый толстой лапищей барвинок, улыбнулся и пошел к 

реке. Гроздана только сейчас заметила привязанного к трехобхватному клену (и 

почти выдернувшего его из земли) носорогого толстобрюхого зверя. Не без 

лихости вскочив на чудовище, великан послал "невесте" воздушный поцелуй и 

крикнул:
       - Вечерком сваты присланы, господинша! Люблю!
       Девушка ойкнула и прижала ладони к вспыхнувшим щекам.
       - Замечательный зять будет у бабки Божены, -  с шипением сказал у нее 

за спиной ядовитый голос. - Только жить будет недолго: наступит на ухо и 

брюхом об корягу - тут-то ему, скотинушке, и славу споют. А так, конечно - 

жених  знатный!
       - Ты подслушивал? -  сурово насупившись, спросила Гроздана и погрозила 

раскачивающемуся Свентовуку крепеньким смуглым кулачком.
       Свентовук зашипел, сворачивая в кольца гибкое упругое тело, чешуя 

заиграла пестрыми переливами:
       - Твоего жениха разве бы только глухой мертвец не услышал. Не будешь 

любезна сказать - что он с женой делать собирается? Лапшу сварить с девичьей 

ножкой?
       - А не твое дело! Тоже мне - любомудр мохномордый! Сама решаю с кем 

говорить и о чем! И замуж пойду за кого пожелаю!
       - Ах, даже так?!  Ладушки! Совет вам, да любовь! Я, кстати, твоему 

счастью не помеха. По мне - хоть за черта выходи! - Свентовук неторопливо  

сполз с теплого камня, на котором возлежал, принял человеческий облик и не 

оглядываясь пошагал в сторону темного  леса.
       Грозданка  лукаво смотрела вслед Волчьему царю и, прикрывая рот 

смуглой ладошкой, хихикала тихонько - теперь лохматый Волчий царь до вечера 

злиться будет, топтать поганки и ломать ракитовы кусты, может  даже подерется 

с кем, а то и разорвет в клочья. Запальчивый нрав у сына хромого Куцалана, 

так и бабушка говорит.
        Девушка сморщила нос, похлопала глазами, повздыхала, надеясь, что 

оборотень далеко не ушел. А поняв, что сразу Волк не вернется, поднялась, 

обиженная в лучших чувствах, стряхнула с расшитого подола рубахи прилипшие 

травинки и, подобрав его почти до смуглых колен, пошла по пахучим зеленым 

волнам разнотравья.
        На горушке у излучины темноводной Адоны стоял полускрытый яблоневыми 

ветвями домик, приземистый и уютный, окруженный дырявым плетнем с навешанными 

на него треснутыми горшками и ветхими тряпками.
       Не доходя нескольких шагов до плетеной калитки, Гроздана остановилась, 

вынула зеркальце (маленькое, кругленькое, в кружевной золотой оправе - 

понятно, чей подарочек), полюбовалась собой, стерла со щеки и лба золотистые 

пятнышки цветочной пыльцы, убрала под алую ленту темную прядь волос, 

своевольно упавшую на правую бровь. Оправила ворот рубашки, сняла с плеча 

колкую сухую былинку, потупилась и нарочито степенно направилась через 

тенистый, благоухающий влажной свежестью цветов дворик, к низкому грубо 

сбитому крылечку.
       На самой нижней ступеньке сидел хмурый и взъерошенный оборотень,  ел 

черешню из глубокой глиняной миски, расписанной по краю голубыми цветочками и 

плевал косточками в пролетающих мух. Гроздану он не заметил, хотя и 

подвинулся, давая дорогу.  Уши у него шевелились - не иначе, от злобы. 

Девушка подошла, села рядом, чинно положив ладони на коленки. Свентовук 

фыркнул и отвернулся. Грозданка нежно, словно провинившаяся кошка, 

возмечтавшая о мисочке сливок, склонила ему голову на плечо и протяжно 

прошептала:
       - Ву-учек..., - оборотень вывернулся из-под девичьей щечки, но 

отодвигаться не стал, чем и воспользовалась смышленая девица, снова приникшая 

к сильному плечу. -  Я к тебе с бедою, а ты... Как бы мне от жениха  

избавиться?  Не нравится он мне, больно уж толстый -  кем это так 

раскормился? 
        - Дурами чернокудрыми, - не лезь ко мне, а то и я растолстею! -  Волк 

упорно на девицу не смотрел, но черешню жрать перестал.
       - Вуу-у-у-чек!!! Что делать-то с женихом? - Грозданка уже почти 

плакала, знала, что оборотень против ее мокрых ресниц не устоит.
       - Съесть. Или в кадке засолить, только кадок у бабки не хватит, - 

оборотень неохотно повернулся к красавице, посмотрел, подумал и в знак 

примирения дал девице звонкого щелчка, - Соглашайся, звездочка, а дальше мое 

дело.
       -  А может, не надо? - испугалась красавица волчьей деловитости, - он 

ведь меня ничем не обидел,  может, он и не злобный...
       - Надо-надо! Какая все-таки скотина, даже меня ведь не испугался, - 

оборотень в преддверии свары явно оживился, в глазах его запрыгали шалые 

злорадные огоньки, а быстрые пальцы засучили невидимые нити.  
       Гроздана улыбнулась краешком губ, пришел красавице на память 

прошлогодний ухажер - длинноносый и длиннобородый король карликов, 

спустившийся с гор за-ради колдуньиных жарких глаз. Похож он был на расшитый 

золотом и драгоценными камнями и очень туго набитый мешочек с пшенной крупой. 

Отобедавши у бабки Божены, он встал на табуретку и - расправив надвое бороду 

- приготовился уже просить грозданкиной руки, уже и Божену маменькой 

повеличал, но тут появился иной гость. Вдруг свистнули над столом узкие, 

острые  крылья серого кречета.  Железная птица подхватила несчастного 

коротышку когтями за штаны и за ворот, и с задорным кличем уволокла куда-то 

на север, за крутые скалы Белогорья. 
       Что стало с Длиннобородым цвергом дальше - никто не знал. Свентовука 

расспрашивать про это не решались, а сам он  (хоть и был Длинная Борода 

младшим братом властелину цвергов Амвалису) никому ни в чем отчета не давал. 

Длиннобородого к тому же никто особенно не любил, а если забыть о его 

царственном достоинстве, так и просто терпеть не могли. Гроздана не выдержала 

и засмеялась, вспомнив развевающуюся над лесом бороду и выпученные пуговицы 

карликовых красных глаз, и скоро волк и  колдунья вместе хохотали взахлеб. 
       
                                                                      *   *   

*
       Сваты и жених пришли перед закатом: огромные, солидные и серьезные. В 

избушке они вряд ли бы  поместились, поэтому, постучав по крыше,  почтительно 

остались ждать в тенистом дворике. Через час дверь отворилась со скрипом, и 

на крыльцо выползла дряхлая сгорбленная старушонка с длинным и острым носом. 

Голова бабки была повязана белым, вышитым черным и красным шелком, платком; 

концы его торчали надо лбом старухи остро и угрожающе, страха добавляла и 

клюка, корявая и тяжелая, на которую ведьма, кряхтя, опиралась. Годилась же 

эта клюка в подпорки не только дряхлой бабке в пестрой плахте и кожушке мехом 

наружу, а и всему небосводу.  Рослые сваты потупились и попятились,  ломая 

шапки - слава о бабке Божене шла по миру лихая. За глаза ее звали 

"Куцалановой тещей", а обоих ее внучков - и родного и приемного - боялись 

пуще огня. Старший из великанов даже пожалел, что не сказался вовремя больным 

либо мертвым. А что? - полежал бы в могиле недельку-другую, зато без всяких 

неприятностей. 
        Подвигав беззвучно сухими губами, старуха обвела оценивающим взглядом 

дрожащих гостей и, наконец, спросила неласково - чего им надобно? И тут же, 

ведьма старая, поворотилась к гостям задом, собираясь шмыгнуть за дверь.
        Главный сват, седой и серокожий от старости (а надо сказать, что 

Волоты чем моложе, тем чернее, и напоминают этим новые сапоги из смазной 

кожи), откашлялся в кулак, набрал воздуха побольше и начал:
       - Знаешь, тетушка, как говорится, у нас покупщик - у тебя  продажа, и 

куницу мы загнали для охотствующего купца. Отдай бы ты свою внучку за нашего 

молодчика, и то было бы хорошо.
       Божена, поджав губы, выслушала это и своим скрипучим,  как у 

расщепленной ёлки, голосом сказала, что своей внучке она указывать не станет, 

у той у самой голова на плечах есть, подарков же Божена не возьмет, и 

приданого тоже не даст. Тут и сама Грозданка шаловливо выглянула из-за  

мереженой завесочки на окне, а потом и вышла, потупив очи, на крыльцо, и при 

виде ее разрумянившегося личика у великанов в глотках пересохло. Чудо как 

хороша была молодая колдунья: стройна, словно золотой тростниковый стебель, 

черные кудри волнами льются до колен, глаза - зеленее муравы, губы - сочнее 

вишен. Сваты дружно вздохнули и разом отвели глаза от крутых бедер девицы, 

обтянутых белым шелком подвенечного платья, от звенящего на упругой груди 

золотого мониста.
       Потом уже, усаживая молодых в запряженный дюжиной красно-бурых 

златорогих волов возок, старый серорожий великан, сплюнув, сказал своим 

спутникам:
       - Слишком уж жирно везет этому Рапу: и брата  старшего ему Без-Шлема 

расплющил в Камнеграде, и невеста ему такая, и ... Да, эх!
       Тут вздохнул седой волот, сожалея о собственной бесталанности, 

надвинул на кустистые брови облезлую шапку, взвалил на плечо тяжелую палицу, 

налитую свинцом на девять пудов, цокнул на волов и пошагал вровень с ними 

через степь, к вольному широкому морю.
       Мерно скрипели тяжелые, сколоченные из дубовых досок, колеса арапьей 

арбы; покачивали тяжелыми лунорогими головами томноглазые, волы; нежно 

выпучив очи, пялился на девушку  Рап-волот. К утру, наконец, жених не 

выдержал: одна широкая лапища легла, дрожа, на колено Грозданки, а вторая,  

решившись на нежность, отвела покрывало с ее лица...
       Громче громкого кричат: скупец, у которого просят медную денежку; 

женщина, рожающая богатыря; осел, не желающий идти с тяжелым вьюком в крутую 

гору; пойманный с поличным конокрад. Много муки и ужаса в этих криках, 

несчастные захлебываются ими, словно соленой морской водой, проваливаются в 

бездонную пучину собственных распяленных ртов - но крик волота Рапа, 

пронесшийся над Ничьей Землей в ночи на грани мая и июня, был намного 

страшнее. Визжал он, как пойманная с поличным жена рогоносца, а может и еще 

погромче   
       Удивились даже волы и остановились, оглядываясь. Из жениховского возка 

выпрыгнул серый волк в свадебном наряде, путаясь задними ногами в длинном 

подоле, почесал вдоль ночной Вильцы. На бегу зверь спотыкался и, как 

показалось волам и волотам, едва не падал от хохота.
       А следом из возка вывалился, словно слоновья туша, окровавленный, 

почти бездыханный жених. К нему кинулись заботливые друзья и слуги в пестрых 

шароварах, омыли лицо водой из трех бурдюков, перевязали прокушеный нос, 

напоили вином и выслушали жуткую историю о невесте, превратившейся в волка и 

укусившей беззащитного Рапа.
        И подумав, решили, что это вовсе не невеста была, а распроклятый 

Волчий царь Свентовук - злонравный глумник и насмешник! Весь следующий день 

утешали своего родича рыдающие великаны, и только  к ночи двинулись в путь, 

навстречу насмешкам и оскорблениям. Сам Рап, с лицом, крест-накрест 

замотанным льняными бинтами, ехал позади всех верхом на носороге, пил вино из 

бычьего бурдюка, плакал, вспоминая красавицу, которой отдал сердце, и лелеял 

в сердце своем ужасную месть оскорбителю-оборотню, и ей миленькой, тоже!
       Огненный волк же, с трудом высвободившись в лесу из неудобного платья, 

кречетом прилетел к избушке Божены, грудью грянулся оземь, обернулся добрым 

молодцем и в пояс поклонился красной девице - Тонкой Гроздане:
       -  Спасибо за праздник, сердце мое.  А теперь - до встречи,  хорошая, 

пора мне  в лес... - и выпрямился, улыбаясь зубасто, опираясь на меч.
       Гроздана, радостно кинувшаяся было навстречу оборотню, остановилась, 

словно  споткнувшись, вышитая птицами да цветами яркая шапочка выпала из 

ослабевших пальцев. Девушка отвернула от Свентовука побледневшее лицо,  

закусила нижнюю губу, снова повернулась к Волку, в глазах ее стояли слезы:
       - Останься, пожалуйста. Не уходи...
       - Пора мне, вторую неделю я здесь отлеживаюсь, а ведь волка ноги 

кормят. Я еще забегу.  Скоро. Честно.
       Гроздана сглотнула подкативший к горлу комок и, излишне прямо держа 

плечи, готовые выдать девушку предательской дрожью, села на плоский камень у 

самой кромки воды. Сорвала ромашку, красную. Здесь у устья Адоны уже четверть 

века цветут алые ромашки и ландыши, и сердцевины   кувшинок багровеют над 

гладью реки, словно свежие раны. Ветер играл серебристыми листьями ив.
       Гроздана, сдерживая рыданья, оторвала у цветка чуть ли не десяток 

лепестков и горько сказала:
       - Ну и дурак же ты, сын Куцалана!
       - Ну - дурак, - с готовностью согласился Свентовук, - Ну - бестолочь. 

А дальше-то что?
       - Ничего!.. Не приходи больше.
       Волк ошеломленно затряс головой, потом понимающе кивнул пролетавшей 

мимо вороне и пинком отправил в воду подвернувшуюся коряжину. Брызги полетели 

во все стороны.
       - Одни уходят, чтобы вернуться - ты возвращаешься, чтобы уйти. Не 

приходи больше...
       Оборотень заглянул в потемневшие глаза Грозданы, вскинулся, словно от 

удара и почти побежал прочь, вверх по реке.
       - Я не могу так больше, не могу! Ты уходишь, смеешься, а я жду!.. - 

догоняли Царя Волков  обидные слова, неотвязные, словно гончая свора. Словно 

уходя от погони, Свентовук перепрыгнул пересекший ему дорогу ручей, шириной в 

пару сажен, спетлил, проскочил сквозь густые заросли орешника - только 

широкие листья прошумели за спиной, - снова выскочил к ручью и медленно пошел 

вдоль него, пиная песок.  Пестрые ножны меча оставляли позади него глубокую 

ровную бороздку.
       ...Колдунья  глядела оборотню вслед, и слезы, крупные словно бурмицкий 

жемчуг, дрожали на ее ресницах. Потом девушка бросила ромашку в воду, гордо 

вздернула нос и пошла к избушке. Божена, ласково улыбаясь, вышла Грозданке 

навстречу, погладила внученьку по темнокудрой головушке, поцеловала в румяную 

щечку.
       Давным-давно когда-то подобрала  старуха большеглазую сиротинку, да и 

вырастила в своем лесном дому. Было это еще до того, как переселилась она 

сюда из заповедных чащоб Зарского леса. А выжил ведьму оттуда молодой да 

ранний леший - чего-то они со старухой не поделили. Разговоров об этом ходило 

немного, внучка с бабкой людей чурались, люди бабку с внучкой боялись. В 

основном - из-за их внезапных гостей. Вэргис Белошкурый здесь дневал и 

ночевал, а Огненный Волк  заходил погонять грозданиных женихов-малоумков. 
       С такими защитниками было непонятно, почему старуха лешему Зару 

уступила. Но с другой стороны - чего за нее держаться-то было? В Зарском лесу 

и зверья-то нет почти, а какое и есть, так уж лучше бы и не было. Там если 

паук - так с ворону и ядовитый; если лисица - так здоровущая, хитрая и 

по-человечьи лопочет без умолку; если вепрь - так в золотой щетине и клыки 

острее ножей, это ведь Зарский Вепрь чуть по зиме не слопал Красаву 

Марековну.  Совы летают в чащобах такие, что ночь среди бела дня наступает, 

едва они крылья расправят.
       Жуткие места, мхи да болота, из-под столетних елей неба не видно, вода 

под ногами чавкает, заливается в башмаки. Мерзость и запустение, люди эти 

урочища за несколько верст обходят, да и то идут с крестом да молитвой...
       А Свентовук даже не сразу заметил, что уже довольно долго бредет по 

болоту, что-то злобно бормоча сквозь стиснутые зубы. Губы оборотня дергались, 

кривились, пытаясь сложиться в дерзкую усмешку, нередко дразнившую нежные 

чувства девиц, но получалась какая-то невнятная, исковерканная гримаса. 

Отчего - он и сам не очень понимал. Опомнился  Куцаланич только когда его 

левая нога чуть не по колено ухнулась в белый зыбучий мох. И тут же огромный 

сук отломился от сухой сосны и, прошумев коротко, едва не размозжил Волку 

череп. Свентовук, подхватив меч, рванулся вперед, кубарем откатился к 

зарослям багульника, впопыхах обернулся там волком. Сзади раздался 

разочарованный вздох, длинная зеленая фигура пронеслась через болота. 

Свентовук, рявкнув свирепо, махнул по кочкам вдогонку, но Лешего будто ветром 

сдуло. Не успев ни на ком сорвать злость, сын Куцалана выскочил на опушку и 

на мгновение приостановился, в злорадной ухмылке вздернув верхнюю губу. 

Зеленый огонь заплескался в глубине хищных глаз, зверь плавно шагнул 

вперед...
       Леший, затаив дыхание, сидел за рябиновым кустом, чего-то высматривал 

вдалеке. Свентовук снова стал человеком, поудобнее перехватил рукоять меча, 

пошире расставил ноги и угрожающе произнес:
       - Ку-ку!
       
                                                             *   *   *     
       Королевич наконец  решился передохнуть. Полуторамесячная скачка по 

почти безлюдной степи; ночевки то среди чистого поля, то в богатых блохами 

куренях степных овцеводов, на охапках пересушенного сена или недубленных 

шкурах; вяленая конина  на обед и степной ветер на ужин;  бесконечные стычки 

с радушными, но нищими станичниками, всегда готовыми поживиться за счет 

доверчивого проезжего; страх полуденной - так показалось безопаснее  - 

переправы через Вильцу,  в трех верстах  от гостеприимно распахнутой пасти 

Чертовых Врат;  скачка наперегонки с двумя десятками ошалелых гранничан, 

удирающих от забредших в Ничейную Землю осилков. Все это так измотало и 

принца, и коня, что, выехав к залитому  солнцем бережку, оба  решили, что 

дальше они не  пойдут. 
       Королевич спешился, разнуздал скакуна и растянулся  на прохладной 

травке среди желтых цветов, а Огр принялся ощипывать поляну, зелень которой 

совсем не походила на уже  к июню пересохшую степную стерню. Пели птицы, 

ветер качал длинные косы  серебристых ив, от свежих кротовин пахло сырой 

землей, до заката оставалось часа четыре.
       Индржих  перевернулся на живот, подумал, что надо бы позаботиться об 

ужине и костре, но усталость навалилась на веки, и королевич задремал. 

Проснулся он уже в сумерках, под противное комариное зудение и жалобные 

вскрики раннего сычика. Шагах в десяти от хозяина насторожено озирался Огр, 

фыркал, скреб копытом землю.  Королевич сел, с силой потер гудящие виски, 

подумал, что зря улегся спать на припеке -  как  бы не привязалась к нему 

какая-нибудь местная трясовица.  Мотнул головой, разгоняя сонную одурь, встал 

на ноги,  снял  драный жупан - хорошо еще, что заштопала его сердобольная 

станичница - и рубашку, просоленную под мышками до жестяной жесткости. 

Поскрёб ногтями саднящую спину,  разулся и, торопливо стянув штаны, побежал к 

реке. С разбегу бросившись в ее парную свежесть, заплескался в волнах, словно 

играющий жерех, чуть не до крови натирая себя мелким речным песком и мылкой 

зеленой глиной.  Хохоча,  позвал к себе Огра, но жеребец не пошел. Он 

сторожко принюхивался к вечернему  ветру  и недовольно поглядывал на хозяина, 

разрезвившегося в местах,  которые даже по меркам  Приречья считались  

гиблыми. 
       Индржих еще раз нырнул, взбив пятками воду, ткнулся носом в песчаное 

дно, выплыл, отплевываясь и  отфыркиваясь, к берегу  и встал,  выжимая 

тяжелые мокрые волосы и счастливо улыбаясь. Он уже совсем собрался выходить 

из воды, когда прямо по королевичевой разбросанной у воды одежде промчался 

подвывающий тонко мохнатый комок. Иржик кинулся к оружию, Огр, всхрапнув, 

сиганул через шиповниковые заросли, а в голого королевича, не успевшего 

схватиться за меч, врезался разъярённый оборотень.  Коленом угодив рыцарю в 

пах, а рукоятью меча в правое ухо, сын Куцалана перелетел через упавшего от 

неожиданности Индржиха, ушиб скулу  и упустил лешего. Поднявшись на ноги, 

Свентовук стиснул зубы, склонил голову набок и спросил смурным голосом: 
       - Говори прямо, чего тебе опять надо, паныч Неудача? А то ведь я решил 

тебя разорвать.
       Королевич засмеялся, поклонился Волку в пояс и, схватив штаны и 

рубаху,  скрылся за кустом.
       - Ну как - нашел Графа? - полюбопытствовал учтиво Свентовук и зевнул. 
       - Нашел! Вот сейчас к отцу еду,  испрошу благословения - и за 

невестой.
       -Так. Чуть помолчи. Где ты его нашел, говоришь?
       - Где ты  сказал -  в Яромировой башне!
       - Вот черт! -  буркнул Волчий Царь совсем не по-доброму, но одевшийся 

и выбравшийся из-за кустов Индржих не обратил на голос оборотня внимания и 

принялся живописать свои приключения. Свентовук, слушая его рассказ, мрачнел 

с каждым словом, грыз ногти. Прервав рассказ о битве с вийтами в замке 

Бугролицего, рыцарь спросил:
       - Ты чем-то встревожен, пан? Может, я помочь смогу? Я должник твой.
       - И почему мне в детстве мухи язык не отъели? - невпопад 

поинтересовался Свентовук, и принцу показалось, что оборотень готов 

заплакать, -  Вот дурень!   Ну и денёк нынче-у! - тоскливый вой вырвался из 

свентовуковой пасти. В ответ на южном берегу Вильцы вспыхнуло багрово небо, и 

черные корчащиеся тени закружились над рекой. Волк подскочил, завертелся 

посолонь, принюхиваясь к вечернему ветру, потом  спросил брезгливо:
       - Откуда воняет?
       - Ой, да! - ахнул королевич и кинулся доставать из сумы голову 

Филина,- Я  ж забыл!
       -Ух ты! - восхитился Свентовук, - какой ты с собой харч возишь! 

Пойдем-ка отсюда, пока кто на запах не пришел. Да сунь ты, ее, проклятую, в 

какой ни-то куст.
       До лесного убежища Свентовука - охотничьего балаганчика, устроенного в 

раскидистой кроне столетнего клена - было с полверсты, шли же до него витязи 

часа, пожалуй, полтора.  Тому были причины - Свентовук, злорадно скалясь, 

старательно путал следы, а Огр упирался как осёл, фыркал и пытался откусить 

Индржиху полголовы. Из-за этого к месту ночлега  добрались волк и королевич в 

кромешной тьме, глаз на сучке оставишь - и то заметишь не сразу. Куцаланову 

сыну это мало мешало, а вот полевец едва не стал на похожим Графа раньше, чем 

судьба сулила.
        Коня по совету  оборотня рыцарь привязал в стороне. Решил - так им 

обоим спокойнее будет, и без того Огр дрожал мелкой дрожью и фыркал как на 

морозе.
       Поужинав пересушенной ветчиной и запив её приторно сладким дешевым 

вином -  хуже, чем из портового кабака -  юнаки закутались в наваленное кучей 

тряпье и беспробудно проспали до утра. 
       Утро было ясным и свежим - "Как простокваша из погреба", - подумалось 

принцу, и он усмехнулся, потягиваясь.  Птицы распевали в зеленых кущах; 

куница прошмыгнула по стволу, нырнула в траву и исчезла; серый ястреб, 

заметив, что юноша зашевелился, сорвался с вершины клена и зачертил круги в 

поднебесье. Рядом с королевичем завозился Свентовук, высунул из-под рваного 

жупана разлохмаченную голову, зевнул сладко и повалился досыпать.
       Королевич тем временем решил спуститься с дерева и поискать родничок - 

чтобы умыться и напиться - но едва он высунул ноги из балаганчика, как его 

поймали за  ворот
       -  Подожди, - Свентовук, снова спрятавшись под жупан, свернулся 

клубком, - под шкурами бурдюк, набери в него водички. Только побыстрее.
       Индржих, цепляясь за сучья, кое-как спустился с дерева, умылся, набрал 

воды и только тут заметил рядом с собой Свентовука.  Тот развернул платок с 

сухими лепёшками и парой луковиц и велел:
       - Рассказывай, что дальше было. После вийтов.
       
                                                             * * *
       - Вот так я и оказался здесь, - королевич удивленно и огорченно развел 

руками, - верст на сто дав крюка. И теперь не знаю, что делать и куда 

спешить. Может,  посоветуешь? 
       - Еще чего! Сам  разбирайся.  Хватит с меня и одного раза.
       - Не понял тебя, пан царь,- сурово нахмурился полевец, - Так ты не 

поможешь мне?
       - Ни за что!... Хотя почему бы и нет, - Свентовук мотнул головой, словно 

сгоняя с уха осу,  - мне тоже нужно к устью Смородинки. Дотуда - нам по пути. 

Если ты  конечно в Хрустальный замок. По дороге ко мне заедем, - Свентовук 

задумался, шевеля губами и загибая пальцы. -  Пока меня здесь подождёшь. Еды 

там наверху есть немного. А я вряд ли задержусь надолго. Ну ладно, где родник 

знаешь, силки можешь поставить на зайца. Жди, никуда не уходи...
       Оборотень встал, забросил меч на плечо, как бродяжка посох, и скрылся 

среди деревьев.
       Иржик два дня отсыпался на дереве и холил Огра, на третий, к полудню, 

заскучал поняв, что еда кончилась. Пришлось спуститься с дерева и пойти 

искать съестного. А в месяце мае не так его много в лесу, разве косуля 

подвернётся по бросок сулицы или вправду заяц сдуру влезет в силки.  Кленовый 

лес вскоре сменился зарослями орешника, звериная путаная тропа сползла, 

петляя, в густо заросшую лощину, пересекла бурливый ручей и вывела королевича 

к опушке.
       Здесь Зарский лес встречался со степью. Ветер качал верхушки трав, уже 

тронутых пряной желтизной знойных дней, душно и жарко несло серой полынью.
       Индржих, прищурясь, посмотрел на восток - туда, где в дальнем-далеке 

льдисто сверкали вершины Стеклянных гор. Вот тут-то, словно собаки из 

подворотни, выскочили на Индржиха семеро чертей. Бронзовые их латы, 

полированные грешными помыслами, ослепительно сверкали на солнце. Рядом с 

ними вороненые острия трезубцев и копий казались еще чернее и острее.
        Королевич выхватил меч и, отбив первый удар, метнулся к лесу, но 

оттуда тоже по-муравьиному полезли черти - пришлось убегать в поля. Ветер 

свистел в ушах, Ратвит звенел и сверкал вокруг королевича. Двое из нападавших 

 повалились в траву, а на щеке, над правым коленом и у левого плеча Индржиха 

расплылись кровавые пятна. Удар ятаганом плашмя пришелся по левому локтю 

королевича, и рука его теперь висела, как плеть.   Дротик, брошенный 

издалека, запутался в кольцах кольчуги. Индржих с разбегу перескочил 

низкорослого жабовидного беса, успев его на ходу перетянуть мечом по-вдоль 

спины, споткнулся об его отброшенное копыто и упал в пыльные заросли. 

Полынные метелки  жгуче хлестнули по щекам и плечам.
       - Выходи! - кричали черти и шарили трезубцами в душных зарослях. - 

Трус!
       Королевич выплюнул изо рта полынную метелку и сел. Серо-зеленые 

листья, качающиеся над головой, отбросили на его лицо перистые черные тени. В 

горле саднило от желтоватой вонючей пыльцы. Индржих пошарил среди стеблей и 

нащупал мелкограненую рукоять меча.
       - Заложный! Заложный рыцарь, где ты? - кривлялись черти, хвосты со 

свистом рубили воздух, от жара дрожало небо. - Выходи: умрешь - наш, 

спасешься - наш! Ох, полынь - трава жгучая, сгорела бы ты под солнцем! Стала 

бы едким пеплом, крысиной отравой!
       Солнце - желтый круг в почти белом небе, кружится голова, боль 

разъедает щеку. Индржих встал и, пригнувшись, выскочил из зарослей. Двумя 

ударами он свалил двух чертей, но хвост одного из них, как бич, обвился 

вокруг ноги королевича, и юноша, не удержавшись, упал на четвереньки. Тут же 

предводитель нечистых, низкорослый и жирный, как рождественский боров, всей 

тушей плюхнулся на спину принцу, припечатав полевца к земле, и тогда уже вся 

орда накинулась на королевича, колотя его по голове и кольчужным плечам. 

Индржих пытался встать, но многопудовые туши, воняющие навозом и серой, не 

давали ему даже пошевелиться, под их грязной тяжестью руки рыцаря по локоть 

ушли в землю. 
       Сын Стефана попытался воззвать к Богу, но трава вперемешку с пылью 

забила ему горло, и слова молитвы не пробились сквозь душный кляп. Королевич 

изнемогал в неравной борьбе, и вожак чертей уже требовал мешок, когда 

неожиданно, словно в сказке, над степью пронесся ликующий звон, сравнимый 

разве что с рассветным журавлиным курлыканьем или самоуверенным петушиным 

криком на исходе ночи,  и черти, недавно победоносные,   заметались  по полю, 

будто им в самом деле третий петух прокричал. Когда последний нечистый 

соскочил с принца, тому настолько полегчало, что он сумел сесть и даже 

попытался ухватить убегающего шишка за жилистую волосатую ногу, но адский 

прислужник наступил копытом королевичу на пальцы и таким образом спасся. 
        Тем временем Индржих различил в поднявшейся пыли причину суматохи. 

Это было копье, изукрашенное золотом по всему ясеневому древку, увитое 

цепочками от втока до острия,  гремящее в полете, словно свадебный поезд. Вот 

оно догнало улепетывающего черта и с радостным кличем вонзилось ему под 

лопатку. Бес взвизгнул,  из-под острия хлестнула струя зловонной гнилой 

крови, а копье, повернувшись в ране, вырвалось из нее и, послушнее ловчего 

кречета, вернулось в руку витязю, стоящему на вершине плоского холма.
       И тут же оно  снова рванулось с ладони, вскинутой над лохматой 

головою. Окровавленный широкий наконечник  промелькнул перед самым лицом 

Индржиха и разорвал левый бок еще одному из рогатых - и вновь победный звон, 

и копье вернулось к хозяину, чтобы через мгновение броситься на очередную 

добычу.
        Адское воинство спасалось, вздымая пыль. Даже смертельно раненые 

бежали, волоча за собой отрубленные королевичем головы и руки. В груди  

жабовидного вожака чертей зияла смрадная сквозная дыра, из нее валил серный 

клубящийся дым, пытающийся затянуть желтой пеленой истоптанное поле боя.
       Индржих почувствовал себя в безопасности (в голове у него помутилось, 

мир вокруг закачался,  дрожа и темнея) - и снова повалился в полынь. Он еще 

разглядел лицо Свентовука, склонившегося над ним, но слов оборотня уже не 

услышал. 
                                                  
                                                            *   *   *         

                                     
       Они вдвоем возвращались, и Индржих кряхтел, потирая ушибы, а Свентовук 

улыбался и поигрывал цепочками своего чудесного копья. Оборотня совсем не 

занимали ни голод, ни раны Индржиха - сам он мог есть раз в три дня, набивая 

желудок, словно бурдюк, и раны свои он не лечил, а зализывал. Так что совесть 

его не мучила. Из под лохматой безрукавки поблёскивала кольцами дорогая 

кольчуга.
       - А говорят, что оборотни доспехов не носят!- сказал королевич больше 

для того чтобы не молчать.
       Оборотень скосил на принца лукавый глаз:
       - Мало ли люди врут, я вот слышал - во Владивоевом роду все умные, да 

учтивые...- и оборотень так припустил к лесу, что королевич через пять минут 

взмолился о пощаде:
       - Свентовук, стой! Помру! Ей-Богу, больше не буду глупостей говорить!
       Волк глянул через плечо и немного замедлил шаг, Индржих решил лучше 

сдохнуть, чем просить второй раз. Так и бежали, в траве по пояс, до самой 

опушки. Внезапно оборотень словно запнулся, остановился, тяжело дыша, и 

схватил поравнявшегося с ним королевича за рукав:
       - Стой и смотри! На полночь смотри!
       Небо на севере стало черно-багровым и словно бурлило, золотое шитье 

молний блестело на мрачной завеси.
       - Смотри, это проклятье на кого-то собирается. Кто-то или отца  убил, 

или на сестре женился. Давай-ка отсюда ноги делать, пока и нам не досталось 

чужой недоли. Быстрее, черт косолапый! 
       Витязи бросились под покров тяжелых ветвей, раскачивающихся над 

поляной, и только когда небо скрылось из глаз, и даже солнечные пятна  

исчезли с травы, перевели наконец  дыхание. 
       - А что, проклятие - оно на всех ложится, даже на тех, кто рядом 

оказался? - спросил, задыхаясь, Индржих и поморщился от колотья в боку.
       - Не знаю, - грустно сказал Свентовук, - ложится или нет, но затронуть 

норовит. Если кто кого проклинает, значит, в первом жалости совсем не 

осталось, не хватит её, чтобы даже глотку перерезать.  Да ладно, чего встал,  

идем.
       В лесу приятелей дожидались Огр, храпящий и покрытый хлопьями кровавой 

пены, и  маленькая чубарая лошадка. Неоседланная и невзнузданная, бродила она 

по поляне и изредка хищно поглядывала на гнедого великана, колотящего 

копытами  по земле. Глаза ее ярко горели из под косматой челки, и вообще она 

всей своей повадкой живо и неприятно напоминала Свентовука, когда он был 

расположен пошутить и повеселиться. На Индржиха  лошадка оскалилась 

зверообразно, скакнула в сторону и остановилась, лицемерно подставляя спину  

рыцарю и готовясь цапнуть его за лицо зубами.
       - Не хочешь прокатиться, паныч? - спросил оборотень, - Эта Пташка 

иного сокола побыстрее.
       - Ищи дурака! - гордо ответил принц, подходя к дрожащему своему 

скакуну и ласково цокая языком, рука королевича зарылась в мохнатую гриву,  

ногти поскребли крутую вздрагивающую шею. Огр успокоился и вскоре даже 

перестал коситься на посмеивающегося Свентовука и его кровожадную кобылку.
       
                                                               *  *  *
       Ехать пришлось долго, через Волчебор прямоезжих путей даже во времена 

Куцалана-Героса было немного, а с тех пор, как над волками воцарился 

Свентовук, которого иные называли Сваргом, дороги здесь вообще исчезли. И то 

- оборотням они были не нужны, а на людей здесь только охотились 

стремительными загонами - а зачем дичи дорога? Поэтому путь витязей лежал в 

объезд туманных болотных урочищ и буреломных завалов, по высоким песчаным 

гривам, заросшим соснами и вдоль певучих ручьев, чьи лощины осеняли своей 

листвой вязы и буки, орех да клен. 
       Уже за полночь сквозь звездный мрак проступили очертания приземистых 

башен, тускло-зеленые огоньки на стенах, матовый блеск тумана над водой, 

заполняющей ров. Под  дружное урчание голодных желудков спутники подъехали к 

покрытым зеленым мхом дубовым стенам Лютицы. Стражи у ворот, такие же 

невысокие и лохматые, как Волчий царь, после короткого препирательства нехотя 

открыли калитку. Свентовукова Птаха легко вбежала во двор, Индржиху  же Огра 

пришлось волочить силой, из-за чего конь и рыцарь порядком умаялись.
       - Нет доли хуже царской, - брюзжал Свентовук, входя под бревенчатые 

своды своего земляного дворца, где у стен на тесовых лавках и кучах овечьих 

шкур смеялись, пели или играли в зернь широкогрудые юнаки в темной одежде, 

густо расшитой золотом и серебром, в пышношерстых серых безрукавках.  Могло 

показаться -  они даже не заметили, что вожак вернулся, но привычный взгляд 

сразу бы уловил, насколько осторожнее и нерешительнее стали их движения, в 

каждом взгляде засветилась покорность, а Свентовук все брюзжал:
        - Ни почета, не любви. Царь домой вернулся, месяц шлялся где попало, 

умучился - а им ворота открыть в тягость. Телепаются. И мясо небось все 

слопали, хорошо, если  оставили костей поглодать или котел облизать.
       - А то! - засмеялся, поднимаясь со своего места, светловолосый 

оборотень, очень похожий на Свентовука; королевича он окинул задиристым 

взглядом, явно изыскивая повод для  веселой возни. Свентовук прищурился, 

поджал губы, разглядывая светловолосого, потом нелюбезно буркнул: 
       - И ты здесь, бирюк четбинский? Вот это, паныч, надоеда вроде тебя. И 

тоже дурак по малолетству. К тому же завистник, зложелатель и попрошайка, 

ищет моей смерти и   вот-вот найдет. Брат лукавый, чего  тебе  снова?
       - Воинов, - криво усмехнулся светловолосый Вэргис, и взгляды братьев 

столкнулись, словно клык лязгнул о клык. Королевич бессознательно шагнул в 

сторону, опасаясь стычки оборотней, но Белошкурый, подавив клокочущее в горле 

рычание, виновато склонил голову перед царем, ярость в глазах братьев 

сменилась неяркой нежностью и дети Куцалана обнялись, столкнувшись плечами.
       - Потом додеремся,  Вэргис, - попросил Свентовук, - А пока мне есть 

слишком хочется. Пан Индржих, перед тобой мой младший брат Вэргис, которого 

молва зовет Белошкурым Волком. А ты, зверюга, не скалься, это  не добыча, а 

мой побратим, пан Индржих из Полева, рыцарь Белого Ясеня, он у нас здесь 

проездом.  Давайте пировать юнаки-братья! Вэргис, буди все ворье! Тащи 

музыкантов, поднимай сестер - нечего им спать, когда царь домой вернулся. 

Гуля - ем!
       Гомон помчался по  низким и узким коридорам, словно мохнатый 

толстолапый щенок, никого не оставивший без внимания, облаявший все тени и 

пометивший все косяки. Тускло запылали на стенах смоляные факелы, всю темноту 

сгоняя в середину зала, к низким столам, застеленным впоперек шитыми 

рушниками.
        На неурочный зов вожака собиралось будто и не спавшее Волчье племя: 

проворные стройные девушки в вышитых рубахах из тонкого полотна, подпоясаных 

широкими ткаными поясами; широкоплечие поджарые юнаки с ножами у пояса и 

яростью в очах; не скрывающие шрамов под рубахами голоплечие жилистые 

старики; седые волчицы, на губах у которых вечно дрожит злая улыбка, и слюна 

каплет с желтоватых клыков.  От серых безрукавок пахло звериным логовом и 

кровью вырезанных отар, глаза горели в полумраке зелеными искрами.
        Хлопали дощатые двери, быстроногие слуги  накрывали длинные столы, 

катили бочонки с красным вином, тащили бараньи туши. Завыли по-волчьи кривые 

рожки музыкантов, загудели под смычками жильные тугие струны, застучали по 

бубнам смуглые быстрые пальцы, с испокон веку не стриженными ногтями. Две 

молодые зеленоглазые волчицы сели справа от Свентовука, а слева от царя 

усадили королевича и Вэргиса Белошкурого, вождя закатной стаи. 
       На пиру в волчьем дворце королевич чувствовал себя изрядно неловко, 

хотя самым страшным его подозрениям не пришлось сбыться. Ни человечины, ни 

падали на столах не оказалось - оленина да баранина, изюм да слоеные 

пироги-баницы размером в половину стола, зато чавканье и сопение оборотней, 

хруст костей на острых зубах и пьяные завывания слышны были верст на десять. 

Что удивило Иржи, это что волки пальцев не облизывали, старательно вытирали о 

скатерти и штаны.  Зато девицы волчьего племени вели себя куда как вольно, 

вгоняя в краску юного рыцаря игривыми словечками и блудливыми взорами.
        Потому Индржих  глядел в тарелку, а слушал Свентовука и Вэргиса. 

Братья говорили о разном и, видно, давно известном, королевич  невольно 

путался во множестве имен и  прозвищ, мелькающих в разговоре, несколько раз 

задремывал под мерный рокот речей, но вскидывал голову, когда в пылу ссоры 

слова превращались в рычание и вой. В какой-то миг дети Куцалана решили, что 

гость заскучал, и их сокрушительное гостеприимство горной лавиной обрушилась 

на голову  - и в желудок - принца. Королевич пыхтел и шалел от навалившейся 

радушности,  но спасения не было. Сквозь чад пирования и пения прорывались 

знакомые имена: Дончил, Гранница, Аревит и полузнакомые -   Крук, Гроздана, 

Гьйокх, Ланцемир...
        Когда старший из братьев - до чего же они были похожи! голос в голос, 

взгляд во взгляд, тень в тень, отвернувшись, нельзя было понять, чьи речи 

слышишь, - упомянул в разговоре Обиду, Иржик напрягся, узнав знакомое имечко, 

но ему - уставшему, невыспавшемуся и хмельному - уже не повиновался язык.  

Из-за того королевич так и не спросил  сразу,  откуда Свентовук знает графову 

былую подружку, а через минуту и решил - мало ли в мире обид и обиженных. 
       Уже  петухи в третий раз изорались, когда обожравшиеся оборотни стали 

наконец расползаться по своим логовищам. Королевича позвал с собой Свентовук: 
       - Придется тебе у меня ночевать, а то в гостевой стропила обвалились - 

шутка ли, сорок лет без дела стоит.  Авось уместимся. Все же - царские покои! 

Все-таки я царь. 
       На самом деле жилище вожака мало, должно быть,  отличалось от прочих 

нор вырытых в склонах Лют-горы:  невысокий бревенчатый потолок с торчащими  

из щелей моховыми пучками, завешанные оленьими шкурами бревенчатые стены; 

дубовые полати шириной аршина в полтора - а на них пышные постели с одеялами 

из куньих шкурок, с мягкими подушками набитыми лебяжьим пухом, с  

белоснежными простынями, прохладными и гладкими, словно ледяные покрывала на 

зимних озерах... Три синие стеклянные лампады, подвешенные на серебряных 

цепочках  освещали все это великолепие -   мог ли полевский королевич, 

выросший в роскоши королевского дворца, даже представить себе, что ему будет 

казаться роскошным это убежище нелюдского хищного царька? Что шумное 

обжорство оборотней затмит для него все куртуазные полевские пиры, а 

людоед-Белошкурый на мгновение станет близким, словно брат родной... 
       Индржих не удержался и высказал все это Свентовуку,  Волк слушал 

молча, изредка хмыкая, а под конец зевнул с лязгом и прорычал:
       - Хочешь, открою великую тайну? Если собрался в гости к людоеду  - 

поменьше с ним говори о жарком, а если рассчитываешь спать под крышей, не 

спрашивай, чем она крыта. Понятно!?
       - Угу, - смущенно ответил принц и свернулся уютным клубочком. Как 

дома.
       Усталость берет свое по-разному. Старик, хватаясь за сердце, 

опускается на завалинку и слезящимися глазами следит за бегающими по двору 

бесштанными правнуками. Молодуха роняет из рук неподъемный росистый сноп, с 

трудом распрямляется, уперевшись ладонями в натруженную поясницу и в страхе 

понимает, что старость не за горами. Белоголовый щекастый карапуз, объевшись 

медовой баницы в день своего святого, накричавшись и набегавшись с такими же 

вихрастыми сорванцами, засыпает, на пол-пяди не дотянувшись до расписной 

раскоряки-свистульки, именинного своего подарочка, вынутого из-за пазухи 

вернувшимся с ярмарки густобровым отцом...
       Королевич же устал - словно в омут провалился,  утомление плеснулось 

над головою синеватыми волнами света, зарябилось лунной дорожкой, будто 

ночной пруд, разбитый брошенным камнем, закачалось еловыми лапами над ушами 

гнедого коня....
       Закачало принца в высоком седле, словно и не лежал он  на мягкой 

теплой постели в норе волкодлака, и будто это не волкодлачье ровное сопение  

и поскуливание неслось сквозь темноту.
       Индржиха качало в такт медленной ровной рыси. Ноги, затекшие от 

стремян, задница, намятая седлом, отходили жгучими мурашками; мир под 

опущенными веками кренился то вправо, то влево; мотались в лад лошадиному 

скоку длинные метелки ковыля; плескалась вода на Бесовом броду, звенела по 

черным, до шелкового блеска окатанным голышам. Горы темнели справа и слева, 

смыкались, загибаясь снежными вершинами друг к дружке, сливались над головой 

в каменный гулкий свод.
       Стрелки светло-зеленой травы пробивались среди камней, точно лучики 

света, проползающие меж сомкнутых над огоньком свечи пальцев. Казалось 

страшным, что они сохранили свою зелень в этом каменном полумраке. Тысячи 

следов прерывистыми цепочками просекли гранитные плиты дороги, и в сумятице 

их различим был только один - серебряный оттиск подков рысью промчавшегося 

скакуна. По этим светящимся полумесяцам и правил сейчас свой путь королевич.
       Часто и ровно ударяли о дорогу копыта Огра, с севера веяло весенней 

свежестью, с юга - полынной гарью. Принц прискакал к воротам кружевной 

белокаменной крепости и закричал, чтобы его впустили, стражник в прорубленных 

окровавленных доспехах перегнулся через закопченный парапет и, улыбаясь 

рассеченным от виска до виска лицом,  приветливо ответил:
       - Нету нас больше, королевич, перебили нас. Ты дальше скачи, может, 

там отдохнешь! - и нечаянно уронил на землю  свою отрубленную правую руку, 

крепко сжимавшую ключ от городских ворот. Скорченная кисть шлепнула рыцаря по 

лицу...
       Королевич в ужасе подскочил на постели, скинул на пол одеяло и увидел, 

что Свентовука нет, и отрубленной руки - слава Богу - тоже. Это  Иржик во сне 

сам себя шлепнул по лику мозолистой десницей.  Полевец  несколько раз 

вздохнул глубоко и, взъерошив волосы, уселся, свесив ноги с полатей. Теплые 

шкуры, в мех которых по щиколотку погрузились ступни, кишели блохами, и 

королевич с легкой брезгливостью вспомнил, как оборотни почесывались за пиром 

и только что ногой за ушами не скребли - должно быть, сапоги мешали. 

Тошнехоньким оказалось пробуждение в гостеприимном логове, и - самое главное 

-  никак не понять,  день за стенами или ночь?  Стоит ли покидать постель или 

плюнуть на блох и плюхнуться на бок? 
       Все же принц решил просыпаться и правильно поступил  - в переходе 

загомонили встревоженно и неразборчиво (когда не было нужды оглядываться на 

гостя, Волки рычали и привизгивали не реже, чем произносили человеческие 

слова).  Дверь распахнулась, и Свентовук шумно ворвался в спальню: бросил на 

свое ложе меч; на ходу расстегнул пряжку тяжелого бронзового пояса, мягко 

упавшего в шкуры и по-собачьи  ловко, вытянутыми руками вперед, вскочил на 

полати. Запахло горелой шерстью и кровью: рубашка и безрукавка оборотня были 

прожжены насквозь, сквозь прорехи белели водянистые волдыри и красные пятна 

ожогов; длинные волосы вожака тоже были опалены, а рукава темной рубахи 

побагровели и заскорузли от крови.  Осторожно ступая, Вэргис подошел к брату 

и попытался стянуть с него сапоги - Свентовук отбрыкнулся и зарычал. От этого 

рыка  Индржих подскочил и понял, наконец, за что Свентовука боятся.
       - Погулял бы ты, добрый пан - все равно рассвело, - заботливо сказал 

Белошкурый, - не в добре сегодня мой братец, не дело с ним здесь оставаться.
       - Останься, Иржи,  поговорить надо, - Волчий Царь вскинул голову и 

сверкнул глазами, - а вот ты - пошел вон!
       
                                                               *     *     *
       Стрелы жужжали ровно и упорно, как пчелы у летка: казалось, что это 

отяжелелый от меда и истомленный жарою рой возвращается в сухую прохладную 

тень дубового улья, к теплым сочащимся сладостью сотам.
        Алый соленый  мед сочился по камням крепостных переходов, лился по 

белым стенам, скапливался в выбоинах мостовой, густел, словно виноградный 

сок, поставленный на огонь. Стенали раненые, пытаясь извлечь зазубренные жала 

из ран, на глазах чернеющих и превращающихся в язвы. Словно барабан, забытый 

под дождем, звенели стальные щиты; от неслышного топота вороных лошадей 

дрожала и рыдала земля. Полуразличимые в предрассветном сумраке, навьи несли 

лестницы;  навьи катили тараны; навьи, прикрывая головы стальными щитами, 

подбирались к  высоким стенам.
       Алые струи мертволикого воинства стекали по склонам холмов; в лунном 

свете тускло, словно серебряные монеты, мерцали бледные лица, сквозь ватную 

тишину странной битвы чуть слышно доносился скрип тяжелых колес. Быстрые и 

увертливые, словно нетопыри, всадники кружили у резных стен белокаменной 

Ковы, стрелы черным косым дождем сыпались на город. Черноперые сугробы 

вырастали на стенах, по колено в стрелах бродили чародеи, в страхе 

пригибались, прятались за зубцами, все реже стреляли в ответ - и вот уже 

железные крючья первой лестницы вцепились между зубцами, и первая алая 

струйка поползла вверх по стене.
        Лавер Брюхан, полузадохшийся от бега, поднялся на одну из угловых 

башенок дворца, взмахнул широкими рукавами, рассыпая вороха накопленных за 

долгую жизнь чар; срывая голос, прокричал каркающие слова заклятий - 

выболенных, выисканных в пыльном шорохе инкунабул, в хрусте пересохших 

пергаментных свитков, со скрежетом зубовным вымоленых в Преисподней. Тридцать 

три года ходил над пропастью лысый толстенький чародей, юлил и уворачивался, 

находил и обманывался, до синих губ боялся смерти без покаяния, и в эту 

теплую ночь он ударил врага изо всех своих недюжинных сил. 
       Порыв по-январскому холодного ветра, налетев с гор, сгреб в пригоршню 

навьи стрелы и с воем зашвырнул в море. Сверкнув сахарной  белизной излома, 

обрушился на лестницу,  смешав ее щепки с костями штурмующих,  зубец стены.  

Словно стакан, в который плеснули кипяток, лопнула земля у воротной башни, и 

навстречу проваливающимся таранам жадно метнулось багровое пламя.  Зарычали 

на стенах белокаменные чудовища, взмахнули когтистыми лапами, сбрасывая с 

себя хрупкие красные тени. Светлые, золотисто-звенящие стрелы посыпались с 

неба на вражью рать. 
       Одна из колонн мертволицего воинства смешалась, разбрызгалась, словно 

струя  молодого вина  - лилось оно из меха в алебастровую чашу ровно и 

спокойно, да вдруг кто-то поставил на его пути узорное лезвие сабли, и  

брызнули в стороны багряные капли, растеклись от острия до рукояти и 

скатились на земляной пол, смешались с пылью в багровую грязь, не успев стать 

причиной веселья.  Так и отряд навьего войска нечаянно пролился в землю, 

разбрызганный солнечным клинком лаверового чародеянья, и только шелковая пена 

красных наметов  зашуршала ветру вслед. 
       Лавер помедлил немного, потом  шумно перевел дыхание и опустился на 

пол, поглядел на вспотевшие ладони и вытер их об каменную плиту. Пальцы не 

слушались Брюхана, и он не сразу смог вытащить из серебряной коробочки с 

тугою крышкой маленькую золотистую пилюлю. Высокий чародей, стоявший с луком 

у бойницы, не глядя, протянул старшине глазурованную флягу, тот с 

благодарностью принял. Проглотив зелье, Лавер с усилием поднялся, враскачку, 

словно с тяжелого похмелья,  подошел к бойнице. Мертвоглазые по прежнему 

переливались через горбы холмов, и там, где лег сокрушенный чародейством 

строй, уже собиралась новая рать...
       - Сокол!  Сокол летит! - закричал восторженно тонкостанный 

пышноволосый чародей, замахал над головой тонкими  руками. Лавер напряг 

близорукие глаза и действительно увидел, как из-под Месяца, сталисто сверкнув 

острыми крыльями, нырнула к земле крапчато-серая птица.
        Длиннокрылая тень вихрем пронеслась над черноголовой равниной, ветер 

свистел, рассекаемый тонкими перьями. Птица несколько раз нырнула вниз, 

чиркая кончиками крыльев по мертвым лицам навья и, "сделав свечку",   как 

говорят играющие в мяч ребятишки, перелетела через стену. Лавер с радостным 

криком бросился к невысокому витязю в лохматой безрукавке поверх  

крупнозвенной кольчуги:
       -Сварг, дружок, ну теперь отобьемся! - и, наткнувшись на закаменелый 

взор и тяжелый оскал отшатнулся, как от раскаленной печи, -  ...Нет?.. Что же 

творится, Господи!
       - Уводи своих, если сможешь, - Свентовук  стряхнул с пальцев липкую 

навью кровь, широкими шагами поспешил к спуску с башни, - поспеши, 

толстобрюхий, здесь сегодня не только навьи.  
       Стрелы щелкали по белым зубцам и чавкали, втыкаясь в живую плоть, в 

ворота с рокотом ударили цепные тараны. Стены городка содрогнулись. Запел 

наверху городской остроголосый рог, созывая ковян на последнюю сечу, и они  

поспешили на бранный зов: яркоглазые и длинноволосые, синие далматики хлещут 

по голенищам мягких сапог, пестрые легкие плащи раздувает спасительный ветер, 

руки придерживают кривые ножны. Смеясь и болтая о недосказанном, собирались 

колдуны к литым воротам, содрогающимся под ударами мертвых таранов, гомонили 

так,  будто  и не умирать они шли, а весело подраться с соседней улицей. На 

левом плече воротной башни широко, словно орлиное крыло, развернулся боевой 

стяг чародеев: алое полотнище с золотым крылатым драконом, попирающим 

упавшего рыцаря - память великих прошлых побед над заморянами. 
       Словно колокола, гремели под ударами медные ворота Кружевной Ковы, и 

набатный грохот летел по всем землям, для которых  она когда-то была 

столицей: в ту ночь выпал драгоценный яхонт из короны зеленопольских королей; 

страшным криком закричал грозным сном разбуженный король Гор; кроменецкий 

князь осенил себя спросонья широким крестным знамением; в Девограде 

покачнулся Владинин дворец, и яркие стекла витражей, словно слезы, пролились 

из окон... В своих постелях плакали дети, псы выли по-мертвому, горы дрожали 

в бессильном гневе, и море, осатанев, швыряло скорлупки кораблей.
       Ворота дернулись в последний раз и медленно стали падать внутрь 

прохода. Навьи опустили таран, вольно повисший на цепях, перекинули щиты со 

спины на грудь, плавно обнажили мечи и двинулись в город. В это мгновение 

воротная башня, опрокинутая заклинанием, обрушилась на черноволосые головы.  

Через  грохот падающих камней прорвался звонкий боевой клич чародеев, сквозь 

облако пыли заблестели легкие кривые клинки.
        Две силы, словно огонь и вода, схлестнулись в узком проходе, 

затянутом мраморно-белым туманом, и слышался лишь приглушенный перецок 

клинков, да метались в клубах  пыли длиннополые тени. Когда пыль осела, 

чародеев уже оттеснили от разрушенных стен, брешь была до половины завалена 

телами в красной и синей одежде, и через этот вал по-кошачьи уверенно  шли 

воины нави. Город пал, и навьи стремительно бросились к его сердцу - собору  

святого Тадеуша.
       У выхода на соборную площадь окровавленный Свентовук, собравший вокруг 

себя  ошметки чародейской рати, повел ее на слом, изрубил передовой отряд 

навьев, в жестокой сече отогнал к пролому вторую волну мертвяков - и остался 

один, заплатив одним своим бойцом за каждый убитый десяток.
       Воины в красном едва не подняли оборотня на мечи, но когда отчаянно 

отбивающийся Свентовук, размахивая мечом, выкатился на площадь, на помощь ему 

бросилось десятка два колдунов, собравшихся на паперти, и навьяков снова не 

допустили к храму. Лавер Брюхан, ловко орудуя тонкой саблей, пробился к 

перемазанному кровью Свентовуку, крикнул ему в ухо:
       - Продержись еще хоть полчаса!
       Волк, не оборачиваясь, кивнул, плавно отбил вверх и в сторону узкий 

палаш навья, изогнувшись, ударил острием клинка в широкую, лишь алым шелком 

одежды прикрытую грудь. Кровь ударила струей, словно вино из вспоротого 

бурдюка,  жарко плеснула оборотню в лицо, и Волк облизнулся, рыча. 
       Они продержались половину назначенного срока, потом на площади, 

прорвавшись сквозь стальную паутину заклятых улиц, появились всадники. 

Свентовук понял, что сейчас будут стрелять, завертелся волчком, пытаясь 

достать как можно больше врагов, и вдруг словно на Содом оглянулся. 
       Навьев вел живой человек, и они его не пытались сожрать. Латы рыцаря, 

кованые в Заморье, сияли чистым блеском червонного золота, и очи ярко синели 

сквозь прорезные крестики  забрала... Свентовук нырнул под гудящие стрелы, 

сдернул с седла высокого лучника, ударил его в висок рукоятью. Четверо 

чародеев распластались после первого залпа, словно  тряпичные куклы, 

потерянные при бегстве; трое еще стояли, и сабли их брызгали кровью, как 

детские ладошки - речной водой. Одна из стрел со стоном разбилась о клинок 

Витезна,  две запутались в кольчуге.  Очередной выпад Волк отбил чуть ли не 

перекрестьем, отскочил назад и коротким, тяжелым ударом середины клинка 

рассек не по-живому спокойное, большеглазое лицо. Ударил с оттягом еще 

одного, еще  одного, еще...
       ...Мечи судорожно, словно комары-толкунцы метались перед глазами - 

белые полосы, рассекающие огнистый сумрак. Свентовук отпрыгнул в сторону, 

прижался спиной к шершавой стене, перебросил Витезен в левую руку, зубами 

вырвал стрелу из мякоти правой. Его не замечали. Городок пылал, и сражаться 

за него уже было некому. Сын Куцалана злобно зашипел - захотелось взмахнуть 

руками и умчаться к востоку, изорвать узкими крыльями набрякшие грозой животы 

сизых туч, обрушить молнии на черноволосые головы.
       Городок горел,  дымился, рассыпался чадящими головнями. Чародейские 

зелья окрашивали пламень в цвета фейерверков, обгорелые листы окованных 

золотом фолиантов крутились в воздухе, словно крылья сгоревших бабочек. 

Жгучие отблески плясали на бледных лицах, жирно вспыхивали на золоте 

ожерелий, жадно - в холодной темени глаз. Изредка доносились короткие вскрики 

 - мертвые добивали раненых.
       Свентовук, пригасив бешенство во взгляде, втянул голову в плечи  и 

заскользил длинными, тянущимися шагами по предрасветному сумраку - серая тень 

в багрянце и черни догорающего города. За золотыми кружевными воротами собора 

было прохладно и гулко, синеватые огоньки лампад тускло мерцали у темных 

сухих  ликов. Волк, отводя глаза от святых, прошел мимо, к златотканым 

покровам алтаря. 
       Тот, кто триста лет назад возводил этот крошечный город на самом краю 

человеческих земель, любил свое игрушечное творение и, как последнюю надежду 

для его жителей (он и не знал еще, кем будут ковяне, когда настанет срок 

гибели города) соорудил длинный и прямой, как стрела, подземный ход. Тайный 

путь тянулся на несколько верст и обрывался в одном из заросших грабами 

ущелий. Свентовук знал - где.
        Час назад по этому ходу ушли, не надеясь вернуться назад, женщины 

города чародеев, беззащитные перед лицом навалившейся с юга беды, и дети, 

уносившие с собой любимые потрепанные игрушки, не нужные в будущей жизни. 

Четверть часа назад сюда спустились последние раненые - проигравшие, 

окровавленные, зажимающие ладонями стягивающиеся рубцы, а вот теперь во 

влажную прохладу двинулся Свентовук-Сварг, оборотень, сын Куцалана Железного 

Волка,  древнего  врага владивоевой рати.
       Волк зашел за алтарь, потянул на себя мраморную плиту с изображением 

хмурого длинноволосого Короля Владивоя - открылся широкий и высокий проход, 

слабо освещенный восковыми свечами. Оборотень ступил на первую ступеньку, она 

чуть подалась под ногами - точь-в-точь  вешняя льдина - и плита входа 

медленно поползла на прежнее место. Свентовук подождал, пока исчезнет 

последняя щелочка и, перепрыгивая через три ступеньки, побежал вниз по 

лестнице.
        Через полсотни ступенек он внезапно насторожился, прижался спиною к 

стене: навстречу сыну Куцалана, спотыкаясь, поднимался  толстяк, зажимающий 

двумя руками разрубленное лицо. Редкие кудряшки, обрамлявшие лысину Брюхана, 

слиплись кровавым венчиком; рукоять сабли с остатком клинка болталась на 

темляке; обломанные древки стрел топорщились на груди. Увидев Свентовука, 

Лавер  жалобно и криво улыбнулся и упал ничком. Волк склонился над чародеем, 

морщась и щерясь от запаха крови, оттянул руки от изувеченного лица:  Брюхан 

с трудом раздвинул оладьи разбитых губ и просипел:
       - Сварг, беги, здесь всех перебили. Беги, у меня в Полеве сын, не дай 

загубить - молю!  
       Порыв ветра задул восковые свечи, Свентовук отскочил назад,  

загораживаясь холодным мерцанием Витезна, спиной вперед побежал по ступеням, 

толкнул пяткой дверь из подземелья - она нехотя поддалась. Сквозь накативший 

мрак донеслось тихое полязгивание железного ожерелья, сверкнуло широкое 

золото браслета, огненные волны выплеснулись из холодных голубых глаз, черня 

ступени, покатились вверх по лестнице. В последний миг оборотень выбежал из 

подземного хода, захлопнул дверь перед самым носом бессильно взревевшего 

вийта  и волком шагнул к выходу из собора. У двери, глядя мимо пожарища, 

стоял  навий. Зверь сшиб его широкой грудью и с наслаждением рванул 

незащищенную шею клыками...
       Серым завывающим вихрем пронесся Свентовук через добиваемый город: 

мимо вылизывающих ночь огненными языками раззявленных окон белостенных 

домиков; мимо содрогающихся от сухого жара садов; мимо плещущих кровью 

прудов. В безумной ярости своей он опрокидывал встречных навьев, жадно глотая 

их кровь пересохшей, сорванной воем глоткой, и тризна, которую отслужил 

Волчий Царь по чародеям, была достойна царя. Высоким прыжком вырвался 

Огненный Волк из сжимающегося кольца опрокинутых стен, стремительным кречетом 

ворвался в предутреннее небо, стальным оперением окровавив низкие облака, и 

умчался на восток, к огнестволым соснам Вуколяса.
        Здесь у самых ворот пал на землю обессиленный сокол, тяжко грянулся 

оземь пернатой грудью, и стражники, бросив копья, подбежали к царю, помогли 

ему подняться, повели под руки, чтобы не упал, а Свентовук, сын Куцалана 

скалился зловеще и, спотыкаясь, думал о мести. 
       
       
       ГЛАВА  XIV. СРОК ВОЗВРАЩЕНИЙ.
       
       Над ночной гаванью бушевал ветер. Примчавшись с южных отрогов 

Белогорья, он ворвался в ворота Травника и принес с собой нелетний холод и 

беспокойство, напряженное, словно перетянутая тетива. Он раскачивал масляные 

светильники, и те, крутясь на своих ржавых цепях, бросали отсветы то на один, 

то на другой уголок безлюдного порта, заставляя сторожей шарахаться от черных 

бесшумно подкрадывающихся чудовищ.  Он скрежетал флюгерами - резными и 

кованными, бился тревожно в закрытые ставни, маленькие дети просыпались и 

начинали плакать. Тяжелые волны раскачивали громоздкие и вальяжные корабли 

южан. Скрипели смоленые снасти, до звона натянулись якорные цепи, но даже 

шальной южный ветер не в силах был разлучить большие суда с якорями, мирно 

дремавшими на дне гавани, где вода всегда спокойна, и длинные плети 

водорослей бесстрашно устремляются вверх.
       Хуже приходилось мелким суденышкам, сгрудившимся у дальних причалов: 

всем этим многочисленным дубкам, челнокам и лодейкам. С ними ветер не 

церемонился. То и дело, оборвав пеньковый трос, отправлялись в свободное 

плавание, в качестве последнего привета покинутым хозяевам оставляя  на дне 

гавани ржавые якоря, то рыбачья  глазастая барка,  то юркая шаланда 

бестаможенных торгашей...
       Раскачивали волны и большую наву -  из тех, что в заморье называют 

хульками - самое огромное судно в травницком порту.  Соленые брызги долетали 

до клотика, но в кормовой каюте было тепло и  сухо. Ярко горела свеча в 

наглухо привинченном к столу медном шандале, чуть позвякивали  в  углублениях 

столешницы бутылки из темного стекла; а  между них  улыбался владельцу  

корабля и каюты совсем недавно зажаренный молочный поросенок; мягкие 

складчатые занавески не пускали внутрь тревожных фонарных отблесков. Уютно 

было в каюте, покойно на душе у хозяина. Сонно. Но спать пока рановато, после 

поросенка может и черт присниться, а может, совесть начнет мучить. Зачем ей 

себя утруждать?
       Лениво ковыряясь в зубах, восседал в своем  пухлом кресле Медиаш 

Корабельщик и мысли его были точны и уверенны, словно весы, на которых он 

взвешивал товары,  думы ровны и приятны, словно столбики золотых монет. (Пять 

таких столбиков - в каждом по двенадцать  желтых кругляшей, дневная выручка - 

 стояли на столе). Вот уймется к утру буря, установится попутный ветер, и 

побежит толстобокий кораблик  "по синим волнам да к богатым берегам" - как 

поется в детской песенке... Не проторговался  и в этот раз купчина,  за все 

получил до грошика, -  и на половину выручки снова наполнил трюмы товаром, за 

который платят, не скупясь, который берут, не торгуясь. Скоро наполнится 

монетами под крышку уже пятый сундук, притаившийся в сводчатом подвале 

городского дома:  трехэтажного, высокооконного, под зеленой черепичной 

крышей. Но там купец только зимовал, попивая подогретое черное горькое пиво. 
       Настоящим  домом для Медиаша был его " Морской Вепрь",  неповоротливый 

и упорный, солидный и работящий, не рыскающий по волнам, как драные 

кошки-галеи и не жмущийся к берегу, словно запуганные штормовыми ветрами 

лодьи. Хульку некогда: неторопливо и важно шлепает он толстым брюхом по 

зелено-синей равнине, направляясь к торговым городам богатых прибрежий.  До 

отвала набивает товарами трюмы и, чуть не рыгая от сытости, направляется 

домой,  словно гуляка, возвращающийся со званого ужина - спешить ему некуда, 

дома теплая жена и мягкая постель, и даже мелкий дождик, разгоняющий нищих с 

обочин, не способен  заставить его ускорить шаги. 
       Корабельщик и сам был неспешен, расчетлив, и упорен  -  поэтому и был 

до сих пор жив, богат и удачлив.  Кряжистый, упитанный, невысокий - он 

производил впечатление добродушного увальня, любителя закусить, повеселиться 

и спать после этого до полудня. Бородка его, пышная и короткая, мягкими 

волнами топорщилась на приятных румяных щечках, карие глаза задумчиво 

щурились на блеск золотых монет, ровными столбиками выложенных на столе.
        Крепкие толстые пальчики с квадратными коротко подстриженными и 

подправленными пилкой ногтями, перебирали маслиновые косточки четок, но 

Медиаш не молился, а просто пытался отогнать тревожные мысли, с рассвета 

осадившие сердце купца. Поминал родителей-покойников, к коим питал великое 

почтение - уж они бы нашли чем прогнать маету расчетливой души. Хотя бы и 

розгой...
       Как все в медиашевом роду,  были отец с матушкой сложением тучны,  

речами неспешны, в делах оборотисты. Не любили поэтов, гузларов и прочих 

сочинителей,  одинаково не верили и слезливым, и кровожадным сказаниям о 

былых временах, больше любили сочные байки про попов да веселых вдовушек,  

знали цену  и дукату, и полугрошу. Слуги их боялись и чтили словно святых - 

за готовность легко истратить мелочь ради большой прибыли.  Похвала 

приходского священника или запись в книге почетных прихожан, лишний искренний 

поклон портового крючника, ребенка которого спасла серебряная монетка, 

подаренная старым Ватошем Щедрое Брюхо,  превращались в верность сторожей и 

слуг, сброшенный налог или высокий кредит под поручительство целой улицы.
        Люди по большей части чересчур много болтают, суетятся попусту и 

хапают по-мелочи. Ватош торопиться не желал, у юродивых гроши не отнимал, а 

много говорил только набивая цену себе или своему товару. Сукно ценил выше 

бархата, но торговал бархатом - на него хоть какую цену набрось - мироедом не 

назовут: баловство, а не надобность повышает спрос на драгоценные ткани, не 

от холода кутаются в куний плащ, из одного золотовладельческого гонору. 

Медиаш, с детства нюхнувший выгоды, пошел по отцовским стопам. Ценил одно, 

продавал другое, сказкам веры не давал - сам был с усами.
       Один только раз изменил  жизненной правде Корабельщик, и воспоминание 

как раз об этом случае грызло его душу весь сегодняшний день. В тот раз 

гадостное  выдалось плавание, лучше было бы и не выходить в море, наплевать 

на манящую прибыль.   Вечер был как сегодня, пенный и ветреный, волны через 

причал перекатывались, бормоча по-арапьи, а братчики-купцы торопили молодого 

судовладельца - дорог  стал в Полеве штербурский рытый бархат,  страшно было 

не успеть собрать пенки с новой рыцарской моды. 
        Перед самым отплытием явился на "Морского Вепря" - первого еще, новый 

был выстроен пять лет назад, на прибыль от скользкой торговлишки - 

старик-оборванец, седой да кривой.  Не человек - коряга временем выбеленная, 

погодой скрученная в свиловатый жгут. На костлявых плечах трепались клочья 

белой ризы, за спиной болтался тощий мешок, в руке - суковатый крюкастый 

пастушеский посох. Бродяга, побируха подоконная - у таких обычно вши вместо 

денег, блохи вместо скакунов, - а заплатил торопясь, да не торгуясь. И 

Медиашу то, что старик цену сбить не попытался, показалось совершенно 

неправильным. 
       Когда выходил в море Корабельщик  его с дурного предчувствия чуть не 

тошнило - и оправдалась дурнота с лихвой. На третьем заходе солнца с двух 

сторон прихватили корабль  морские разбойники, повисли на бортах, словно 

вьюки на осле.  Который из купцов  к оружию потянулся - отправился кормить 

селедку. Медиаш разумней всех был, полегонечку отошел в сторонку, переждал  

кровопролитие под ворохом дешевого товара. Зачем раньше времени шею саблей 

брить? Кто из этой сволочи соленой витезность оценит?  Умные все так 

поступили, а нищеброд  - тот даже из трюма не выполз, будто и не было его 

там. Корабельщик позавидовал ему грешным делом - не по нутру  было  Медиашу  

видеть, как потрошат товарищей и делят прибыль неубитых купцов. 
       Даже сейчас, почти через четверть века, в уютной сухой каморе 

рассердился купец, очень уж живо припомнился ему тот вечер: плачущий  лязг 

замков, сбиваемых с сундуков; надрывные хлопки отбрасываемых крышек;  

довольный гогот; грязные, в крови перемазанные руки, рвущие на полосы 

переливистый бархат; вшивые головы, наскоро обмотанные драгоценной тканью... 

Добрались в свой черед и до медиашевой скрыни, а в ней только разрешенного 

товара на тысячу дукатов!
       Вот тут то и случилось к стыду купца диво неслыханное - подхватив с 

палубы оброненный кем-то меч, Медиаш заорал матерно  и кинулся на грабителей. 

Потом дивился - откуда силы-то взялись? - три головы разбойничьи по палубе 

покатились, прежде чем подбежали остальные злодеи. Дружно и весело навалились 

они на купчину и, потеряв еще пару рук, загнали травничанина на главную 

мачту, затем  притащили с одного из своих корыт арбалет и стали конаться - 

кому в смешного купца первым стрелять.
        Спас отчаянно ругающегося Медиаша в тот гробовой вечер давешний 

старикан.  Вылез он по-крабьи боком на палубу  и начал свои порядки наводить. 

Купца  просто замутило от этого зрелища, едва кишки не выпали на палубу. 

Повиснув на каком-то тросе, Медиаш и мог только, что блевать да молиться - 

избави, Господи, от такого спасителя; спаси животы разбойничьи от смерти 

преждевременной; найди место ихним душам; лучше уж - Боже милостивый -  быть 

ограблену, чем такое видеть... Те разбойники, что поумнее, сами в море 

попрыгали, прямо в акульи улыбки.  Медиаш сидел на мачте, словно зверь-макак 

хвостатый,  и от страха стучал зубами,  будто не купец он, а ореховый 

щелкунчик.  
       Закончив свое дело, старикашка вытер драным плащом клинок меча, 

взвалил на спину  свой мешок, перелез через борт и  ушел пешком через 

открытое море.
       Давно это было, но до сих пор кажется купцу, что было там что-то 

неладное, что был этот старик кем-то  весьма нехорошим, и аукнется еще 

Корабельщику давнишнее нечаянное спасение.  Сначала-то по молодости лет купец 

решил, что всё к лучшему повернулось - и спасли, и денег за это не взяли, и 

единственным пайщиком он остался, барыш небывалый  получил. Хотя разбойники, 

конечно, много чего перепортили.
       Заматерел, разбогател, время появилось подумать - а кто был нищеброд? 

К  священнику ходил Медиаш, допытывался - нет ли в святцах кривых побирух с 

полуторааршинными мечами? На всякий случай поставил по пудовой свече половине 

соборного иконостаса, но все томило душу, и подумывал Медиаш, что не из 

кривых ли, хромых да рогатых был его заступник, и не снимал ли он с 

медиашевой души мерку для котла пекельного?
       ...С чего бы вспомнилось? Ах, да! Вечер сегодня такой же,  как  тогда. 

Пора бы и на боковую,  а то черт приснится....
        Однако  проснувшееся беспокойство не оставляло, все возвращалось, 

словно духота в предгрозовьи.  Всполошенный предчувствием, выбежал купец из 

каюты, и с причального  борта заметил на пирсе сгорбленную тень в 

развевающихся отрепьях!
        Икнул и нырнул в трюмный люк.  Пинками и руганью начал будить своих 

людей, вповалку храпевших в темноте под палубой.  Сонный Рэг-из-Заморья   

покрутил пальцем у виска,  пожал костлявыми плечами, спорить с хозяином не 

стал. Тем более, что квадратные носы медиашевых башмаков отлично умеют 

приводить очень веские доводы. Через полчаса хульк,  грузно переваливаясь 

через волны и взбрыкивая как норовистый битюг, в дурную погоду выведенный из 

конюшни, уже шел в открытое море.
       Корабельщик, злой и мокрый, укутанный до самых глаз в просмоленный 

плащ, стоял на корме и, щурясь, смотрел на огни оставленного города. Дивился 

себе купец.
        Впервые в жизни вел он   корабль не зная куда и зачем: словно 

отвергнутый дамой рыцарь, мчащийся сквозь лесные чащобы навстречу  свирепому 

одноглазому великану...
       Тьфу ты, пакость...
       
                                                               *  *  *
        В той стороне, где небо сливается с землей в полуразличимую паутинку, 

в черную полоску на краю солнечного восхода,  прозрачные волны наползают на 

плотный светло-серый песок. Узкая стрелка песчаного мыса на три версты 

рассекает серо-голубую рябь Остравского моря, и на самом острие этой стрелы 

возвышается черная громада горделивого замка. Темные зубцы его башен почти 

упираются в небо, между ними и хрустальным сводом не сумеет протиснуться даже 

летучая мышь с ее мягким тельцем. Тучи, останки прежних ненастий, свисают 

мглистыми полотнищами со стен: много лет назад шторма оставили клочья своих 

одежд на острых крышах мрачной крепости, и теперь колеблемые ветром пласты 

тумана осеняют ее словно серые крылья.
       В этот вечер - холодный и волглый, как это бывает в мае на северном 

побережье - выше туч и едва ли на аршин ниже неба горели огни в раскосых 

бойницах главной башни. Издалека заметные, они заставляли мореходов круто 

забирать к северу или к югу. Ввиду этой твердыни никто не боялся даже 

остравских ладейщиков - лучше жестокий бой, чем неминучая смерть.
       Хозяин замка сидел у бойницы, подставив порывам вечернего - 

"набережного" - ветра впалощекое лицо столетнего обожженного временем юноши. 

Жесткие пряди длинных черных волос рассыпались по широким костлявым плечам, 

словно лохмотья рыцарского намета; впалые глаза, неуместно яркие, были 

прикрыты тонкой кожей сухих век, тень от ресниц тяжело падала на широкие 

смуглые скулы. Темно-зеленый бархатный кунтуш, мягко светившийся жемчужными 

пуговицами, был на груди залит бордово-красным вином. Владетель сидел 

расслаблено, уронив правую руку на колено, а левой подпирая подбородок, 

словно разомлевшая от жары купчиха, призадумавшаяся о былой своей молодости. 

Да впрочем, хозяин Драконьего Замка как раз и вспоминал далекие дни, много 

лет назад ушедшие в закатные края по Cолнцевым следам.
       Бывают воспоминания всякие: скорбные или веселые, наводящие стыдливый 

румянец или гордо распрямляющие сгорбленный стан, пугающие своей близостью 

или наоборот - давние и легковесные, словно облачко поденок над летним озером 

- бывают разные, иногда совсем небывалые, наполненные мечтаниями об 

исправлении прошлых ошибок, а порой еще и о совершении их. Бывают разные. 

Длинноволосый вспоминал, как три сотни лет назад пришел к этому замку рыцарь 

в помятых доспехах, как взревел у ворот широкожерлый золотой рог,  как 

разъяренный дерзостью пришельца, выскочил из крепости ее прежний владелец.
       На узком пятачке перед воротами насмерть схватились человек и  дракон, 

сверкало стремительными извивами черное тело. Три ночи сыпались звезды с 

небес, три раза всходило над миром солнце, а меч все скрежетал по угольной 

чешуе, и плакал бронзовыми слезами плавящийся от жара рыцарский щит. Дым 

сизой пеленой затянул место битвы, и только багровые очи дракона и 

раскаленные добела доспехи пришельца виднелись сквозь его клубящуюся мглу. На 

четвертое утро дракон повалился на песок, жадно вбирающий в себя 

темно-багровую кровь, и прохрипел:
       - Отдай мне свою смерть, убийца!
       Рыцарь, от усталости раскачивающийся, как лодка на озерных волнах, 

засмеялся пересохшей глоткой и прохрипел:
       - Бери! - а сам, отшвырнув в сторону оплавленный меч, пошел в замок, 

цепляясь руками за стены и оставляя на них кровавые пятна, и только краем уха 

услышал за спиной злорадный смех издыхающего врага. Кощей помнил, как шел по 

темным закоптелым переходам, как в лучах света, прорывавшихся из узких 

бойниц, сверкало холодное мертвое золото драконьих сокровищ, как тлели 

догорающие угли рубинов и пиропов, как рассыпали радужные искры адамантовые 

ожерелья и шуршали под ногами чешуйки серебряных монет. Несколько раз рыцарь 

натыкался на рассыпавшиеся костяки, на груды изломанных доспехов, на оружие, 

вышедшее из подземелий дивьих племен и незатейливых людских кузниц.
        В глубине одного из подземелий он нашел себе меч по руке - широкий 

старомодный клинок, подобный мечам его молодости, с золотом узоров на синем 

лезвии и тремя глубокими долами. Рукоять меча украшало переплетение темных 

железных зверей, сошедшихся в жестокой битве, несколько крупных альмандинов 

темнели среди них кровяными лужицами, чернела испещренная паутинной насечкой 

крутая дуга широкого перекрестья.
          Подвешенный на бронзовых цепях меч ждал свободы и просил о сильной 

и ласковой хозяйской руке. В углу подземелья стояла скамья, на краю которой 

лежали заплесневелые белесые ножны. Рыцарь прикоснулся к клинку кончиками 

пальцев, и меч отозвался прохладным звоном. Такими голосами поют по весне 

быстроструйные горные ручьи, срываясь со скальных круч.
       Победитель дракона, услышав пение оружия,  вспомнил, что три дня пил 

лишь свою кровь. Даже золотой рог на шее показался ему  в то мгновение 

слишком великой тяжестью, но все же он не оставил свой новый меч страдать в 

плену, оборвал бронзовые цепи и спотыкаясь и натыкаясь на стены ринулся в 

замковые покои - найти хотя бы глоток воды.
        Гулко хлопали двери, звук быстрых шагов пугал ястребов и сов, 

давным-давно заселивших пустые проходы, мучнистая пыль клубилась у колен 

витязя  с золотым рогом.  За самой последней дверью, узкой и стрельчатой, в 

круглой чаше каменного колодца плескалась вода. Рыцарь упал на колени, 

зачерпнул ее полные горсти и стал пить, обливаясь и фыркая, как запаленная 

лошадь. Внезапно что-то холодное скользнуло по крепкой шее, и огромный 

золотой рог с коротким всплеском исчез в прозрачной воде, волоча за собой 

оборванную золоченую цепь. Кощей взвыл и рванулся вслед за утратой, готовый 

прыгнуть в колодец, но слепящий жар ударил ему в лицо, и пряди длинных волос 

вспыхнули словно свечи.
       Рыцарь отшатнулся, прикрывая опаленное лицо руками, и перед глазами 

его встал иной пламень: всадники в багровеющих латах; вьющийся шелк знамен; 

лихорадочно горящий глаз взятого в кольцо побратима. В тот далекий день удача 

покинула короля Владивоя, и Кощей  испугался впервые в жизни. Бросив все и 

всех, повернул он коня и гнал его коротким быстрым галопом, пока не рухнул 

скакун в двух шагах от полузанесенных песком черных ворот. И то ли смерти 

искал измаявшийся рыцарь, то ли надеялся подвигом прикрыть позор, но поднял 

он широкожерлый изогнутый рог и протрубил вызов хозяину замка...
       Кощей с трудом оторвал взгляд от кипящего золота, в которое 

превратилась вода в чаше колодца; даже не подумав загасить тлеющие волосы, 

выбрался в пропасть замкового дворика и, шалея от горя, взвыл, словно баба на 

похоронах. Красноликие воины в темно-синих доспехах, с белыми саблями у бедер 

и черными луками в грубых, окольцованных браслетами руках - витязи, 

родившиеся от пролитой крови дракона -  завыли, зарыдали в ответ. Словно 

птица, взлетел на подведенного ими коня новый Хозяин Драконьего Замка, черным 

крылом развернулся по ветру длинный плащ, из-за которого потом его долго 

путали с Владивоем, новый меч рдяно вспыхнул в лучах предзакатного солнца, 

по-волчьи взвыл северный ветер.
       Смерть дарило войско Кощея соседям, кровяные реки текли по земле. Те 

же, кто узнавал в Кощее прежнего витязя - прокляли даже память о нем.  Словно 

двое разных людей прожили на свете - об одном песни поют, другим же детей 

пугают, чтоб не плакали по ночам, не приманивали  в дом лиха... А золото 

кипело в колодце, бурлило, волну за волной выплескивая в мир войны Змеиной 

рати. Словно лодка в бурю, раскачивалась земля под копытами неумолимых 

всадников, самые неустрашимые воины отступали, заслышав рыдающий вой, пока 

наконец не нашлись смельчаки, заступившие смерти дорогу.
       У быстрых вод ораутской Мравы три копья взломали грудные латы Хозяина 

Драконьего Замка.   Повалившись с коня на жухлые осенние травы, обливаясь 

кровью, понял, наконец, Кощей, чему смеялся поверженный враг. Понял, что 

смерти ему нет  и не будет, - и вечно  лежать на его челе позорной славе - и 

засмеялся Мрачный Владыка, судорожно подрагивая костлявыми плечами. Молча 

стояли вокруг своего владыки синелатные змеевичи, и предводитель их,  Турган, 

 без улыбки глядел на Кощея.
       Осатанев от своего бессмертия, рыцарь в черном плаще обрушился на 

мирные поселения в Белогорье и, преследуя бегущих славинцев, устремился на 

юг.  Казалось, еще полгода - и не останется на земле живых людей, и некому 

будет помнить и порицать. Но в один из дней навстречу кощеевой рати выехал 

одинокий всадник на белоснежном коне под огненным чепраком. Черная 

саламандра, охваченная пламенем, корчилась на серебряном щите, на полмира 

упала тень крылатого шлема.  Увидев этого витязя, Бессмертный молча повернул 

на север коня и вернулся в Драконий Замок.
       О, как давно это было! Все уже отодвинулось в глубь веков, в сказочные 

времена, но вчера вечером, поднимаясь в свою башню, Кощей понял, что там 

кто-то есть и,   костенея от предчувствия, отворил   дубовую дверь...
        Многое бы отдал Бессмертный за то, чтобы забылось сказанное в тот 

вечер, все бы отдал... "Захочешь - найдешь", - словно ломаный грош бросил 

Хранимир на прощание, и прозвенели  вдали серебряные подковы.
        Сухая ухмылка разорвала худое лицо Кощея... Глиняный кувшин в алые 

брызги разлетелся, ударившись о стену... С жалобным треском слетели с петель 

железные створки ворот ... Злой рыжий жеребец, визжа и храпя, промчался по 

мосту, неся  на себе Владыку Драконьего Замка. Кощей торопился - где еще 

застать одноглазого витязя, если не в Полеве, о котором он говорил так много?
       Не отставая, скакали за Бессмертным змеевичи. Не оставить им своего 

владыку покуда живы они... Или он. 
                                                        
       *    *    *
       Путники, в те дни довольно часто проезжавшие по дороге, ведущей через 

Гремучую пропасть к Рогатым воротам Камнеграда - той самой, от которой в свое 

время отказался ради сомнительных приключений на Чертовой Седловине Дончил 

Югович - обычно останавливались выпить и закусить у тонкой и острой  скалы, 

называемой в этих местах Сабля Четобаша. Отсюда открывался дивный вид на 

бурые стены  столицы Горного Королевства, возвышающейся над тенистыми 

провалами крепостей; из скалы бил чистый и звонкий родник, а живущие по 

соседству крестьяне охотно продавали проезжим ягнят на жаркое и хворост для 

костров, на которых это жаркое приготовляли. Здесь за многие годы подвывелась 

трава, зато скопилась немалая  гора объедков,  и теперь скальную площадку на 

краю дороги называли Костлявой Плешью. 
       Но сегодня ни один путник не решался промочить горло на привычном 

месте. Виноваты в этом были, конечно, могучий юнак в золоченом чешуйчатом 

панцире поверх темно-зеленого кафтана  и его мохноногий пегий  жеребец, 

привязанный к воткнутой в землю пике, роющий копытом землю и не уступающий 

хозяину в сосредоточенной озлобленной мрачности.  Юнак был пышноус, кудряв и 

синеглаз, на пальцах его сверкали драгоценные перстни, а на прислоненном к 

пике круглом красном щите имелся знатный герб -  золотая волчья голова. Был 

это - ясное дело! - беглый горский королевич, собравшийся, наконец, навестить 

родные места.
       Марко сидел на отполированном бесчисленными задами валуне и предавался 

раздумьям и воспоминаниям, то есть занимался самым бесполезным делом, которое 

только мог для себя придумать. Проезжавшие мимо опасливо косились на великана 

в сверкающих доспехах, задумчиво постукивающего себя буздуганом по колену, и 

забирали влево: в конце-то концов - до города  всего четыре версты,  тем 

более, для завтрака уже поздновато, а обедать еще рано, да и отдохнуть в 

любой столичной харчевне можно получше, чем  на этом ветренном склоне.  В 

конце концов, здесь даже посидеть не на чем, не говоря о том, что...
       Марко вежливо кивал в ответ на поклоны проезжающих, не замечая, что 

морщится при этом словно от зубной боли, и что люди его боятся. А в самом 

деле - чего его бояться, ну, сидит себе Марко-королевич и крутит в руках 

буздуган, не  обязательно же кинет?  Тем более, не обязательно попадет. А что 

зубы стиснуты у юнака, и скулы от злобы белы, и губы проклятья шепчут, так 

это он думает - свои думы у богатыря, незачем в них  лезть без спросу всякой 

сволочи усатой.
       Домой надумал возвращаться сын Марека Горского, почти приехал, вон уже 

и дворцовая кровля видна из-за  крепостных стен, и золотой купол блестит на 

солнце, словно новый дукат - но чем ближе родимый дом, тем меньше хочется там 

появляться. 
       До сих пор стыдится могучий витязь своего позорного бегства с 

ристалища и жгучих слез на щеках. Захлебываясь обидой, словно холодной водой, 

не смахивая со щек соленые брызги, скакал он тогда сквозь полдневный жар и 

ночной мрак, и губы его шептали угрозные посулы Красаве и гневные проклятья 

Дончилу Рагозянину. А с чего, в сущности, взъярился до слез? С глупой 

похвальбы красавицы-сестрицы? "Веретеном садись ворочать, братец, а не пикой. 

Ты не горюй  - подарю на Янков день. Ты толковый - научишься за годик...", и 

веселый звонкий смех мамы-Боригневы, девоградской добычи отца. Не простил 

Марко сестре этих слов, взвился, словно пламя костра, и сдуру вызвал на 

поединок Звонкого Голоса, которого только что без особого труда одолела 

злоязыкая ехидна-сестрица. 
       Откуда было знать малолетку-королевичу, что ради красавкиной улыбки 

юный Югович не то что из седла выпадет - пешком на луну сходит, с молнией 

наперегонки побежит. От дончилова удара  сорвался Марко с седла, как сонная 

курица с насеста, в грязи ристалища вывалялся, словно свинья и, едва 

поднявшись на ноги, не  утерев лица, вскочил в седло и поскакал куда глаза 

глядят, через леса и горы, озера да реки. Он этого стерве Красавке по гроб 

жизни не забудет, и того, что при полевском куртуазном дворе - куда он так и 

примчался неумытым, - его прозвали Чумазым Витязем - тоже.
       С Дончилом Марко, конечно, помирился - да и чего не помириться-то с 

Дончилом? - а обиде на Красаву  проходить было ни к чему. Мама Боригнева  эту 

гадюку больше любила и тешила - а все потому, что девинка. Любо ей было, что 

дочка над  парнем куражится...  И отец толстомясой дуре потакал... Так 

все-таки - ехать домой, или к Сокалю, или  к чертовой матери?  Не  выбрать, 

вот в чем беда!
       Марко засопел, со всей злости стукнул буздуганом по ближайшему валуну 

- только крошки от камня полетели - и встал на ноги. Подозвал отдыхавшего 

Шарца, оседлал, перекрестился, плюнул трижды через левое плечо и, запрыгнув в 

седло, поскакал к ближайшему мосту.
                                                     *   *   *
       Мост этот  через  Гремучую пропасть построили еще при короле Владивое, 

и был он прямым, как стрела, длинным,  словно затянувшаяся осень, и узким, 

как  лезвие меча.  Заторы с руганью и драками  случались там постоянно - еще 

бы, главная дорога от Рагозы на Камнеград, дюжина обозов за день по ней 

проходит.  При короле Милоше рядом поставили второй мост, правда,  деревянный 

( Владивоев-то был из белого кружевно-резаного камня), зато широкий, три 

телеги разъедутся, колесами не зацепившись. Когда Волки зорили Белогорье, они 

по этому мосту и перешли Гремучую всей своею немалою ратью. После ухода 

волчьего царя король Марек разрушил отцово строение, и от того теперь 

остались только поросшие зеленою тиной бревна - сваи, торчащие среди пенных 

бурунов. Снова все тянулись по Старому Мосту и ссорились до мордобоя и 

поножовщины.  
       Сегодня тоже без ругани не обошлось: да и схлестнулись не 

мужики-обозники, а добрые юнаки, которым бы не друг дружке пуза пиками 

ковырять, а пойти в поход  на ораутов и табун какой-нито отогнать. Они же 

уперлись, как бараны, по две стороны моста и орут друг на друга.  Один из 

витязей - в белом намете да рыже-красном плаще - особенно, видать, злился. По 

виду был он сущий полевец, поверх кольчуги сверкали серебром стальные латы, 

шлем, скрывающий лицо осеняли серебряные соколиные крылья. Руганью своей 

довел он противника до белого каления - хотя, если по совести, разозлить 

Марко-королевича подвиг не великий - и тот в запале поскакал через мост с 

пикой наперевес. Полевец странно повернул голову искоса оглядывая горца, 

склонил полосатое копье и дал шпоры своему  белоснежному скакуну.
        Прямо посреди моста сшиблись юнаки, и от удара  их кони присели на 

задние ноги.  Маркова пика лопнула, словно тростинка, и прежде чем зрители -  

а собралось их немало, недаром через мост три часа проходу не было - успели 

дух перевести, как Мареков сын оказался там, откуда приехал, только без 

копья, коня и щита, разбитого в мелкие щепки. Королевич грянулся спиной о 

скалу, сказал - " Ма-а-а..."  и, взревев по-бугаиному,  выхватил саблю из 

ножен. Вспомнилось тут витязю предупреждение Крылатой Релы, да поздно было 

беречься. С грохотом промчался по мосту  рыцарь в крылатом шлеме; спешился и, 

отбросив плащ, отцепил от седла длинный меч с серебряной, сияющей 

самоцветными звездами, рукоятью. Марко дождался, пока сверкнет на солнце 

вражеский клинок, и шагнул  вперед, прикрываясь левым наручем, словно щитом.
        Рыцарь в крылатом шлеме ухватил свой меч двумя руками, сблизил локти, 

оберегая их от хлестких сабельных ударов и мелкими шажками, чуть бочком, 

двинулся навстречу. Марко широко качнулся вправо-влево, прыгнул вперед, 

прикрывая голову  наручем, а саблей  целя по правому боку - от такого удара 

на его памяти  успевали уйти только Сокаль, Дончил  и Красава, да и то с 

синяками на ребрах - но полевец стремительно вывернулся  вбок, укрылся 

клинком от  марковой сабли, и ударил в свой черед.
       Из налобника горца брызнули искры. Марко зашатался, словно 

подрубленный дуб, сделал два шага назад,  попытался опереться на саблю - 

гибкий клинок  скользнул по гладкому камню - и горец едва не упал. Замахав 

руками, он все же удержался на ногах и тут же пожалел об этом - новый удар, 

еще более жестокий, обрушился на голову Марекова  сына, выбив из островерхого 

шлема  десяток самоцветов и срубив половину  султана  из волчьих хвостов.  

"Да что же он, скотина, - обедню вызванивает?" - обреченно подумал 

ошеломленный витязь, перед тем как упасть навзничь от третьего удара...
       "Уработала меня эта полевская сволочь,  - подумал Марко, когда пришел 

в себя и приподнялся, опираясь на локти, - злее Сокаля отделал!" 
       - Резко не поднимайся - сочувственно посоветовал смутно знакомый 

голос, - мозги сквозь уши вытекут.
       - Сдаюсь, - буркнул Королевич - Чего на выкуп попросишь?
       - Честного слова. Поклянись мне, Марко-королевич, что в Янов День 

приедешь ты к полевскому двору и пробудешь там до Петрова дня - если я раньше 

не отпущу.
       -  Ну, клянусь.
       - Спасением души клянись.
       - Так это еще и не отвертишься? - застонал горец, - душой клянусь, 

Богом и Богородицей - буду в Иванов день пред тобой, как Сивка-Бурка. Помоги 

только на ноги встать... добрый человек.
       Поднявшись, Марко стянул с головы шлем, с неприязнью посмотрел на 

вмятину, пересекшую налобник, и запустил шлемом  с моста. Прислушался к едва 

различимому лязгу  и плеску внизу, махнул рукой и сказал: 
       - Буду теперь, как Дончил.
       - На Дончила ты не похож - у Дончила шлема нет, Королевич, а у тебя 

мозгов, - сказал ему на это рыцарь с Черной Саламандрой на щите, - такой лоб 

вымахал, а все со встречными задираешься. Тоже мне - Роллон Неукротимый. 
       - Низко оскорблять побежденного! - с намеком ответил Марко и оглянулся 

в поисках Шарца и буздугана, однако конь дружелюбно обнюхивался с белым 

скакуном полевского рыцаря и совершенно не обращал внимания на 

покачивающегося друга и повелителя, скот  бездушный.
       - Езжай с Богом, побежденный, - невежливо велел рыцарь, - Теперь я 

здесь буду на камушке сидеть.
       - Ну, встретимся! - угрозливо пообещал королевич, пытаясь 

вскарабкаться на коня. Шарц насмешливо поглядывал на хозяина, но даже не 

пытался ему помочь. Марко от этого вконец расстроился, сел в седло 

наперекосяк, палец  едва не по локоть засунул себе в ноздрю, и, блея как 

баран, поскакал по дороге. Очень надеялся Королевич, что кто-нибудь над ним 

посмеется. Но дураков не нашлось. Так и ехал, разозленный, до самого 

стольного града,  и только почти у самых ворот резко повернул коня обратно. 

Стража у ворот едва успела заметить молнийный взблеск шарцевых подков в клубе 

пыли.
       
                                                            *     *     *
       
        Ранним вечером (уже наступившим для тех, кто сидит лицом к востоку, 

между тем, как у глядящих на запад остается в запасе не менее получаса дня) 

два десятка витязей пили вино в корчме Рябой Павлицы.  Корчма эта стояла у 

самых Дурмиторских ворот Камнеграда и пользовалась заслуженной славой среди 

жителей горской столицы: всегда здесь играла музыка; часто распевались 

веселые песни, и гости здесь останавливались не скупые - за раз по барану 

съедающие и запивающие жаркое ведром темного и кисловатого, словно перезрелая 

вишня, вина. Сегодня юнаки себе тоже ни в чем не отказывали, швырялись в 

музыкантов костями и золотыми дукатами, поили вином и проезжих, и их коней 

(эту моду еще в давние дни завел королевич Марко, его Шарц зараз по три ведра 

выпивал).
        Тех, кто отказывался, сажали в нарочно выставленную бочку с уксусом, 

а охмелев, заспорили - кто среди камнеградских витязей первый витязь. А нужно 

напомнить, что народ собрался все не тихий и славой не обиженный: Рашко 

Бранчич из Стодора, королевский капетан; бан Секула из Придима, его 

племянник; Костадин-бан из Тройна - младший брат Янчулы-капетана, того, 

которого о прошлом годе Волки уходили ; новый дзетский бан Валибор Безотчич 

(этот-то как раз был из тихих, зато верзила такой, что где ни повернется - 

что-нибудь опрокинет); Милош Гавранич из Цетины - Звонкому Голосу дядя по 

матери, длиннорукий и черноволосый юнак; синеглазый и соболинобровый Янко из 

Косанчи; Милан из Топницы; Лазарь из Пиритора, которого с детства прочили в 

мужья Красаве; брат его Ненад, вольный витязь, а проще сказать - разбойник, 

из под Настона; Юрай Вилянин, тоже разбойник, но из Травничины; задира Облак 

Радович; гуляка Войко Гргурович, отец его Гргур Владич, да названный брат 

Гргуров Радивой, за колесо останавливающий воловью упряжку; молодой Груица 

Новакович, Радивоев племянник; воевода Углеша, племянник Марека Вукашина, и 

еще пяток юнаков помоложе.
       От богатых юнацких нарядов рябило в глазах: яркие доламы колом стояли 

от золотого и серебряного шитья; за кушаками арапского шелка сверкали 

самоцветные рукояти кинжалов и ятаганов; пластинчатые ожерелья-токи едва не 

сгибали своей тяжестью шеи витязей. Одна другой богаче, смирно лежали у 

правого колена хозяев горделивые, не пред кем не гнутые юнацкие шапки: куньи 

и бобровые круглые шапочки-косанчинки; белые, расшитые черно-красным узором 

ораутки; круто заломленные рагозянские папахи из мерлушки или кудлатой 

овчины; парчовые плоские гудусканки; кроменецкие бархатные колпаки с 

парчовыми отворотами - на каждой золотое либо серебряное перо-челенка, за 

каждую - пару волов купить можно или доброго коня. А за любую из сабель, что 

в тот час дремали у ног владельцев - и целый город. 
       Что за сабли там были! Эти клинки знали по именам не только в 

Белогорье,  узнавали их даже не по виду - по свисту; различали по взблеску на 

солнце; по пению в ножнах. Только Валибор был без сабли, с булавой своей 

неподъемной, но и она по славе не уступала добрым клинкам.
       Сидел по углам и простой народ, большей частью горожане, сбежавшие в 

корчму от домашних дел, дрязг и перебранок,  были и богатые крестьяне из 

округи, приехавшие на рынок и припозднившиеся, были и те, кого даже в горах 

горцами называют. 
       Усатые, с плоскими косицами на затылках, затянутыми так, что глаза 

щурились, ворочались они по-медвежьи в своих меховых кафтанах, порой надетых 

прямо на голое тело. Поднимали чаши, сидючи на своих огромных шапках, в 

которые влезало по торбе овса, у ног покоились дубины-криваки из каменного 

горного дуба. С горными великанами даже столичные юнаки без нужды не 

ссорились. Если витязи шумно спорили о саблях и соколах, выхвалялись 

богатством и родовитостью, красотою жен да благонравием сестер, то эти 

хозяева чинно беседовали о делах насущных: о том, что после прошлогодней 

засухи земля так толком и не напиталась влагой, и быть в Горном голоду; что 

ламии и вельтени-радуги выпивают воду из колодцев и родников и прячут ее в 

черные тучи,  загнанные на восходный край света; о Волчьем племени - ходили 

слухи, что Свентовук грозится сожрать всех, кто ходит в волчьих шубах и 

шапках; что Королевич Марко появился в Белогорье, да будучи побит неведомым 

юнаком, воротился в свою мокрую Друву; и о всяких других делах. Слепой гузлар 

пел, дребезжа сорваным голосом:
       
       - Лист багряный, листик клена,
       Ходит паренек влюбленный, 
       То он плачет, то поет, 
       Только к девице нейдет - 
       От того красавице
       Не особо нравится.
       Да вдобавок у бедняги, 
       Ни коровы, ни коняги,
       Ни меча, ни хижины -
       Только кудри рыжие, 
       Да очи бесовские, 
       Да долги отцовские.
       
       У Роксанды отец строг,
       Не пускает за порог,
       А уж к такой голи
       Не пустит тем боле. 
       Нет ни дома, ни хозяйства -
       Так жене, откуда взяться?
       Раз с пустым ты кошелем
       Оставайся бобылем!
       
       Тем временем воеводы заспорили, как водится, от пустяка - кому первую 

чашу пить - Рашко уже руку было к ней протянул, а Углеша той руки словно и не 

заметил, свою подставляет.
        Рашко не отступил, а пока эти двое лаялись, и другие к чаше 

потянулись. Дальше - как обычно: все орут, усы у всех торчат, не пирушка, а 

рынок - до темноты торговались, кто здесь первый юнак, кто последний. И 

решили в тот час, что первый юнак - тот, кто в волчьей шапке ходить не 

побоится, а если он куда войдет, то перед ним все встанут, и что это 

почему-то Рашко-капетан, второй за ним Дончил Рагозянин, дальше остальные 

пойдут, а последний из юнаков -  по воле Божьей - непутевый королевич Марко.
       Пока все орали, да хватались за грудки, Валибор в носу ковырялся, а 

как затихло говорливое сборище, взял и ляпнул - прямо-таки как корова 

лепешку:
       - Я вчера, дяденьки-господа, видал одного старичка - стоял он на 

берегу реки, валуны с руки на руку перебрасывал, воду из камня выжимал. 

Спросил он, откуда   я, посмеялся немного и сказал, что в гости к нам 

собирается,  желает витязей наших покидать через стенку. 
       Загомонили пьяные горцы, словно галки вспугнутые, надулись, как 

голуби, чуть Валибора в шею не поперли - никого, дескать, мы не боимся, а 

если и придет чужак-богатырь, так мы и с места не приподымемся. Тут хлопнула 

дверь, и вошел в корчму Рябой Павлицы высокий человек в пыльной кольчуге, 

жилистый, как витая плеть. С первого взгляда и не поймешь - молодой или 

старый - из под шлема с рагозянским Орлом выбиваются седые кудри, а черная 

борода отливает синевой воронового крыла. Остановился он у двери, подняв 

бровь, оглядел пирующих.
       В страхе повскакали с мест и толстяки-горожане, и косматые заносчивые 

крестьяне, и прославленные витязи Белогорья, вперебой закричали славу, десять 

чаш разом поднесли Синебородому Муйгу. Но не все на ноги поднялись - остался 

сидеть гордый бан Секула, стыдно ему стало пьяной похвальбы, не захотел 

витязь лица терять; не тронулся с места заснувший в уголочке Валибор; да еще 

один из сидевших в углу мохначей-пастухов остался сидеть, смачно обгрызая 

бараний мосол. Четбинцу плевать было на мужика и на Валибора - один 

придурошный козопас, другой просто дурень - зато к Секуле шагнул он легко и 

быстро, схватил за ворот и поволок на улицу, приговаривая:
       - Дурень ты, бан придимский - чего не встаешь передо мной, чаши не 

подносишь гостю? Раз не хочешь меня уважить, так выходи на поединок!
       Павлица тихонько ахнула, белогорские витязи попрятали глаза под шапки, 

а мохнач из угла встал, напялил на голову волчью папаху, мосол за пояс 

засунул и пошел вслед за Синебородым. За ним на площадь тонкой струйкой 

вытекли юнаки. Секула в страхе оглянулся на дядю, но тот смотрел, как голуби 

над городом летают.
       Поединщики обнажили сабли, только Муйг и не думал рубиться с 

придимцем. Перебросив саблю в левую руку он правой схватил Секулу за горло, 

приподнял юнака над головою и с размаху швырнул на камни.
       - Дядя! - взвизгнул Секула.
         У Рашка даже слезы на глазах выступили от жалости, десница за мечом 

потянулась, да шуйца ее по дороге перехватила, засунула за широкий пояс. Муйг 

засмеялся, играючи пощекотал белую шею Секулы острою саблей:
       - Встанешь в другой раз передо мною? Поднесешь мне поклонную чашу?
       - А не лопнешь ли ты с той чаши? - спросил оказавшийся 

Марко-королевичем козопас и дал мослом  орауту по голове. Муйг, оскалив зубы, 

прыгнул на горца - тот же, распахнув мохнатый кожух, вытянул из ножен 

здоровенную, будто оглобля саблю, мосол кинул Синебородому под ноги и пошел 

ораута по плечам крестить. Тот тоже времени даром не тратил: клочья кольчуги 

и маркова кожуха посыпались на мостовую; кровь, журча, побежала по бокам и 

ляжкам юнаков.  
       Неизвестно, кто бы победил на той площади, но саблю Синебородому хуже 

ковали - над вечерней площадью пропел нежно ораутский клинок и, блестя в 

полете, словно стрекозиное крылышко, улетел на ближайшую крышу.
       - О-па!- ахнула площадь и замолкла в почтительном ужасе, даже мошкара 

зудеть перестала и на камни попадала. Муйг выругался по-четбински, вытащил 

из-за пояса кривой кинжал, узкий и гибкий как рыба-вьюн, плюнул на клинок и, 

широко расставив руки, пошел на Марко. Горец засмеялся и взмахом сабли срезал 

Муйгу правый ус.
       - Уходи, четбинец! - приказал, - вовек тебе здесь не поклонятся, за то 

ручаюсь верой Христовой!
       Тут бы Марко и заткнуться - глядишь, другая  бы о нем слава по земле 

побежала - дескать, вежественен сын Марека и благочестив, но не удержался 

королевич и добавил, испортив красивую речь:
        - Не хочу побратимовой кровью  камни поить, а то бы научил тебя землю 

жрать!  
       Четобаш над четобашами подбежал к коновязи, в один взмах перерезал 

привязь, кольнул коня в бок и, когда тот бешено заржал и вскинулся на дыбы,  

вскочил в седло и поскакал через Дурмиторские ворота в свою озерную Четбину. 

Воротные стражи запоздало попытались выполнить свой долг, загородив дорогу 

каурому скакуну, но конь пронесся сквозь их ряды, словно порыв ветра, и 

только синяки оставил в память о себе. Да и впрямь - чего трудились? Хотели  

дорогого гостя остановить и за стол усадить?
       Без прежнего гонору рассаживались гости по своим местам,  прятали под 

широкими улыбками едва отступивший страх, за приветственными возгласами - 

горький стыд и немалое смущение. Ежились, косясь на злоязыкую Павлицу и на 

Марков трехпудовый кулак; ласково смотрели друг на друга и на дорогу, по 

которой умчался опозоренный ораут. Однако после третьей чаши голоса обрели 

силу, а соседи принялись пихаться плечиками, да рядиться - кому выше сидеть? 

Вот тогда-то  не вовремя проснувшийся Валибор прислушался, сидя в своем 

тихоньком уголку к спорам, и спросил, потягиваясь:
       - А кто же все-таки первый юнак в Белогорье, дяденьки?
       Рашко покривился, будто невзначай лимон разжевал, оттопырил обиженно 

нижнюю пунцово-алую губу и, покраснев до волос, промямлил:
       - Должно быть, Марко-королевич. Один в нем недостаток - родителя 

своего не чтит, бегает по миру от него, а как помрет Марек от тоски по сыну, 

так и не бывать Марку первым витязем в белом свете - потому, что будет 

отцеубийцей. 
       - А я думаю,- заявил Валибор, - королевишна его не хуже!
       Марко с интересом посмотрел на юного великана, пригладил толстыми 

пальцами правый ус, сказал:
       - Ну, посмотрим, - и вышел из корчмы, зловеще покручивая буздуганом. 

Натвердо решил королевич теперь домой воротиться, чтоб не корили всякие 

давнишним бегством, да красавкиной доблестью. 
       " У, - думал Марко, разъяряя себя, - белена ядовитая, зачумила голову 

и Донче, и парню этому рыжему. Сама же, небось, и близко Вепря того не 

видела. Ну, ничего, я ей сейчас медведя покажу!" - и валил по улице, рыча 

по-медвежьи  для убедительности,  и пиная прохожих за то, что под ноги 

попадаются. Подошел к дворцу, а ворота - на тебе! - уже закрыты и стражники 

на стене скучают. Марко шапку снял, волосы пригладил, челюсть выставил, 

туда-сюда перед воротами прошелся, стражнику кулаком погрозил - не пускают. 
        Тут ворота открылись, и из них короткой рысью выехал десяток 

всадников в темных кольчугах. Впереди на огромном вороном коне, грива 

которого чуть не касалась земли, скакал  стройный юноша с лицом загорелым до 

черноты и странными голубыми глазами, в которых, казалось, сверкают кристаллы 

прозрачного льда. Из-под вороненого шлема,  в золотое очелье которого был 

вделан огромный переливающийся пламенем яхонт,  ниспадали добела выгоревшие 

прямые волосы. Взгляды богатырей встретились на миг, светловолосый улыбнулся, 

сверкнув белыми ровными зубами, и поклонился по-приморянски - одними глазами. 
       Марко уважительно кивнул в ответ и, сообразив, что ворота открыты, 

ворвался, громко топая, в отчий дом.
                     
                                                           *   *   *
        В конце июния-месяца, через пару дней после спора горских юнаков, 

Сокаль-ораут оставил выгодную службу в Волчине и прискакал к отцу. Одноусый 

Муйг встретил сына на самой границе своих владений, и тут же отец и сын 

поругались. Синебородый, страшно тараща глаза и в запале спора сбиваясь на 

невнятный гортанный клекот, обвинял сына во всех грехах, которые только мог 

измыслить, а имел в виду большей частью неудачное сыново побратимство. 

Сокаль, до синевы бледный, пылал очами и время от времени рассекал птичьи 

крики отца своим хрипловатым проклятием. Наконец он стиснул зубы и молча 

поворотил коня головой к перевалу.
        Муйг опешил. Долгими зимними ночами он придумывал ругательства, 

обращенные к сыну, перекатывал их в голове, словно жемчужины по ладони, 

подбирал слова одно к одному, словно нанизывая их на длинную нить 

драгоценного ожерелья, а сын вдруг уезжает, не успев оценить отцова старания, 

и широкая спина его уже исчезает за скалою у поворота.
       Муйг с визгом ожег плетью круп своего чегравого мерина и погнал его 

вдогон сыну. Копыта легконогих четбинских скакунов дробно стучали по светлым 

зернистым камням, высекали искры звонкие подковы. Почувствав, что отец 

догоняет, Сокаль остановился и глянул через правое плечо.
       - Чего это ты взбеленился? - спросил примирительно Муйг, - Уже и 

сказать тебе ничего не моги!?
       Юноша скрипнул зубами, и плюнул на дорогу.
       - Ну спасибо, сынок, что не старику-отцу в бороду!- обиделся Муйг и 

рванул себя за левый ус, что есть силы. - Я душу кладу, чтобы ты в короли 

поднялся, а ты моему коню под копыта харкаешь! Прокляну!
       Сокаль плюнул еще раз и оскалился враждебно и вызывающе:
       - Я тебя еще в прошлый раз предупреждал, отец - ругать себя только 

Богу позволю! А теперь я уезжаю, и не надо мне ни королевства твоего, ни 

благословения твоего - своей рукой проживу!
       - Ну и сдохнешь, как я, простым баркубашем!
       - Да хоть четником! Отдам саблю Стефану Полевскому, авось не обидит! А 

обидит - так не сильнее чем ты!
       - Собака ты и сын собаки!
       - Еще бы! Кровь в нас одна! Отпусти поводья, конь у меня застоялся!
       - Не дури, сынок, поедем домой? Я и ругаться не стану, как ты у очага 

присядешь. Соскучился я по тебе, а разговоров знаешь сколько накопил!  За 

неделю не перескажешь!
       - А как моего брата звать будешь? - Сокаль спросил почти беззлобно и 

холодок побежал между лопаток четобаша, и Муйг - поняв, что теряет любимого 

сына, что сейчас он сам себе станет наследником - гневно двинул подбородком и 

закричал:
       - Кости бы его ветром выбелило! Ни слова не скажу о нем больше, пусть 

живет как живется. Словно мертвый сын мне этот твой брат! Вспомню - слезами 

умоюсь! - потрясая жилистыми, пестрыми от старости кулаками Синебородый навис 

над единственным живым своим сыном, - Побратался волк с овчаркой - то-то оба 

сыты будут! Что б твоя клятва тебе не короной стала, а ошейником; чтобы твой 

конь через шаг спотыкался; чтобы тебе... - четобаш закашлялся, поперхнувшись 

злостью, слезы струйками побежали по худым, заросшим иссиня-черным волосом 

щекам. 
       Сокаль выдохнул, вдохнул, выдохнул... Достал из рукава широкий вышитый 

плат и протянул отцу. Муйг, откашлявшись, вытер слезы, погладил сына по 

кудлатой голове, ласково поцеловал в лоб, обнял за плечи. Молча поехали 

витязи к родной башне-куле, но с тех пор редко делились радостью и печалью.
                                                       
                                                       *   *   *
       Склоны ночных гор тяжко дышали прохладой, многочисленные башни-кулы 

светились волчьими глазами бойниц, но хозяева их сегодня не собирались 

ночевать дома. На мейданном поле рода Элези пылали жаркие костры, жир капал с 

бараньих и бычьих туш на рдеющие угли, и чад клубами поднимался к огромным, с 

грецкий орех, звездам; бурдюки  с вином горами лежали по углам поля; лепешки 

грудились в плоских корзинах; в котлах бурлил горячий мед, и ловкие служанки 

огромными шумовками вылавливали из него золотистые полоски и завитки сладкого 

теста. Два десятка музыкантов - кто в богатых парчовых кафтанах, кто в 

пыльных отрепьях - играли на зурнах и гуслах, гулких рогах и переливистых 

плаксах-кобзах. И плясали орауты в дрожащем свете костров, и сами казались 

языками пламени - пестрого адского пламени, вырвавшегося из подземелий и 

пляшущего на развалинах спящего мира. Словно черные крылья, плещутся гибкие 

руки, земля рокочет, как бубен под быстрыми пальцами, пыль клубится у пестрых 

наколенников буйных юнаков.
       Когда Господь оделял адамово племя, аррегальцам он отдал мудрость, 

заморянам - трудолюбие, славам - силу, а ораутам - яростный, неистовый норов. 

Потому и мало осталось четбинцев, потому мало друзей у четбинцев, потому-то и 

живы они по сей день. Пляшет лихой ораутский люд, племя разбойников да 

конокрадов, и девушки, словно горлинки, воркуют в кругу пестрогрудых, 

жестоких ястребов, сверкающих железом когтей и клювов.  
       Сокаль сидел в стороне от веселья, пил вино из рогового резного кубка, 

 откусывал от бараньей лопатки, и гадал когда же музыка заставит его 

сорваться с места  и звенящим вихрем влететь в пеструю круговерть, ликующую 

среди костров. Уже не раз пролетали с ним рядом черноглазые горлинки, бросали 

 томные взгляды сквозь шуршащий туман шелковых шалей, но Сокаль лишь мрачнел 

старательней да каменел лицом - знал хитрый четбинский коршун, чем зажечь 

голубиные сердечки, и трепетали те, словно ресницы  юных ветрениц или 

первоцветы на холодных пригорках. Когда же пришло время, когда Сокаль встал и 

одним прыжком оказался в гуще плясунов - будто орел ворвался в ястребиную 

стаю, и те в страхе метнулись в стороны, уступая добычу золотистокрылому 

королю.
        Был бы здесь Златоплечий Омир - нашлось бы кому сбить с орла спесь, 

да улетел прекрасный Омир, сын ораута и девинки, со своей четой за синие 

перевалы, крутился где-то у Злато-Круны, уходя от полевских разъездов. И 

плясал Сокаль в свете рдеющих угольев, сам рдея, как уголь, и все 

остановились глядя на него. Одна лишь только горлинка не убоялась орла, 

затрепетав крыльями, поднялась в небо, гордая как королек, устремилась к луне 

- четбинскому солнышку, и попала в орлиные когти. 
       Вдали от костров жадно целовал четбинец девичьи губы, обнимал стройный 

гибкий стан, гладил темные волны волос. Пьяный от вина и веселья, тихо 

смеялся вслед убегающей красавице, подставлял щеки лобзаниям вечернего ветра, 

считал звезды и сбивался со счета, и не жалел, что сбился, и слушал, как 

шепчутся широкие листья кленов, и тихонько поют серебристые ивы, плещется 

форель в камышовых заводях, вскрикивают жалобно в темных ветвях пугливые 

сычики, и где-то далеко-далеко, за окраиной мира звенят мечи. 
       Внезапный перестук копыт разрушил колдовское очарование праздничной 

ночи. Белый всадник на белом коне въехал на мейданное поле, перед самым 

костром баркубашей и четников остановил коня, принял из рук поклонившейся 

красавицы чашу с вином и тонкую лепешку, выпил, съел и, не пожелав никому 

счастья, бранью осыпал ораутских юнаков. Много обидного было им сказано, и 

разорвали бы дерзкого четбинские витязи в клочья, да ругатель был старик 

седобородый, едва ли не Белым горам ровесник. Злобно сопели юнаки, по-бычьи 

раздувались их широкие ноздри, по-веприному блестели клыки, и вдруг из-за 

спин друзей шагнул вперед сын Муйга. Молча взял он под уздцы белого коня 

незваного гостя и повел его прочь от костров, вел да приговаривал:
       - Стар ты видно совсем, не вино в голову ударило - один запах винный. 

Поезжай домой, там тебя правнуки заждались...
       - Далеко до дому моего, - склочно сказал старец, - Не доехать мне 

одному, а провожатого взять негде. Съели свою смелость орауты, не решатся 

меня проводить.
       - Отчего бы и не проводить, - сказал Сокаль, не чуя подвоха, - Почему 

бы гостю почет не оказать. Эй, седлайте мне, слуги, коня, да привесьте к 

седлу мех с вином, повезу гостя до дому. Кому еще по ночи прокатиться охота?
       - Не ездил бы ты, Сокаль, - сказал Зуку Волчебрат, - Такие старики 

живут под камнями, да под корнями. Не вернешься.
       - Останься, Сокаль, - сказал  Дёк Сави, встряхнул головой, отбрасывая 

пшеничные кудри со вспотевшего лба, - Твои враги его сюда прислали, твоей 

головы ищут.
       - Поезжай, поезжай, - зачастил дружески Плешивый Диздар, глазки его 

забегали, завертелись ужино, - такими, как ты, держится четбинская слава! 
       - Тебя раньше в землю зароют! - ответил на это Сокаль, - Лучше дал бы 

ты мне в дорогу свою глазастую саблю.
       Диздар испуганно юркнул за спины юнаков, а то как бы Муйг, провожая 

сына, под горячую руку  не отобрал у плешивого четобаша семейную 

драгоценность. Но не до сведения счетов было старому Элези, сына его на 

непонятную потеху забирал заезжий колдун,  и четобаш, пожевывая седой ус, 

думал, чем же ему откупиться. Да не лезло ничего в голову, кроме мысли совсем 

дурацкой - скакать к Марко-королевичу, да звать его выручать побратима, все 

же этот черт одноокий горцу не гость. А всадник на белом коне и был, видно, 

чертом: крутился на седле, скалил слишком белые да крепкие для старика зубы, 

да и не стариком уже был - волосы и борода едва тронуты сединой, и морщин на 

лице почти нет. Сокаль тоже это заметил, но и виду не подал, что боится.
        Нацепил юнак на пояс саблю харалужной узорчатой стали - перекрестье в 

золоте, по золоту гранаты да бирюза, ножны - шитый золотой нитью зеленый 

бархат, по обоймицам прорезные узоры да опять же гранаты с бирюзой; заткнул 

за пояс шестопер, в прошлом году добытый от Янчулы-капетана (золотые звезды 

на рукоятке мягко вспыхивали в костровых отблесках, отливали кроваво); рядом 

пристроил два узких длинных ножа в среброчеканных ножнах; за голенище правого 

щегольского сапожка сунул третий ножичек, уже безо всяких ножен; к седлу 

привесил сагайдак из зеленого тисненого сафьяна; козий мех с вином, да 

переметную суму с подорожными припасами; легкий щит из шкуры 

риноцероса-носорога, на которых скачут в битву черноликие волоты; а вскочив в 

седло, надел на голову шлем, сверкнувший соцветием самоцветов, затянул ремни 

дорогих узорчатых зарукавий и принял поданную задыхающимся от волнения отцом 

черную пику - ветерок чуть качнул черный конский хвост тяжелого бунчука.
       - Ну, и где твой дом? - может, чуть менее любезно, чем должен бы, 

спросил Сокаль.
       - Дома! - ответил одноглазый, вздыбив своего скакуна, шпоры рванули 

снежно-светлые бока, и пошел жеребец плавной иноходью, способной свести с ума 

любого лошадника - не пошел, поплыл, полился словно парное молоко из 

опрокинутой крынки, Байрактар и Сокаль завизжали от зависти и галопом 

погнались за судьбою своей. В ковровой переметной суме мяукал отчаянно кот 

Коркодил...                                          
       
                                                          *   *   * 
       Збышек Толстый пил. Пил тяжело и угрюмо. Наливал в глиняную кружку 

темное пиво, опрокидывал ее в глотку, откусывал от луковицы и колбасы 

попеременно и снова пил. Последние годы он только этим  и занимался, если не 

лежал беспробудно пьяным в своей комнате, захламленной и грязной, словно 

свиной закут.
       Давным-давно ушел Збышек из Стражи Перевалов, купил корчму в хорошем 

месте, на северном берегу Витулы, у поворота на Старгород. Спрятал в чулан 

тугой и длинный лук. Женился, на девушке богатой и красивой, однако вскорости 

жена ушла от него. Страшно ей становилось, когда по ночам Збышек рыдал и 

скрипел зубами, все умолял простить его и забрать проклятое золото.
       Но шли годы. Збышек расплылся, обрюзг, все реже снилась ему 

девушка-змея. Труслив стал Збышек, осторожен. И было от чего - росло 

богатство корчмаря. Словно янтарь - шерстинки, волосатые руки Збышка тянули к 

себе монеты. Ненавидел Толстый золото свое почти как жизнь свою. И боялся 

потерять его - тоже почти как жизнь. Тетиву на луке сожрали подвальные 

крысы... От всего этого пил бывший сотник вино молча, жадно и мрачно, не для 

веселья и утехи, а для тяжелого похмельного забытья. И вроде как совсем залил 

и память и стыд, и тут эти - приперлись, напомнили...
       Каким ветром занесло их в эти края? И какого черта они заговорили о 

Страже Перевалов? И почему, наконец, не послал к ним Збышек дуру-служанку, а 

пошел сам относить вино? Но сам понес - сам и дурак, винить теперь некого.
       Один, темноволосый и кривой - вместо правого глаза черный провал - 

казался постарше, а вот его спутник был совсем юнцом. Курчавый, бледный и 

хмурый - несомненно четбинец. На стол рядом с собой он положил мяукающую 

торбу и время от времени кидал в нее куски колбасы.
        Из-за чего эти двое заговорили о Страже Перевалов, корчмарь не понял, 

но  сразу  вспыхнул от злобы, как пересушенный трут. Правда, тут  же погас и 

только время от времени бросал на двух рыцарей полные жаркой ненависти 

взгляды. Наконец, истомившись от ожидания, корчмарь поднялся на ноги и, 

смахнув под стол недоеденную колбасу, подошел к приезжим.
       - Не угодно ли еще чего-нибудь уважаемым панам? А то засиделись, 

понимаешь.
       Рыцарь постарше строго глянул на молодого, пожал плечами. Потом выгреб 

из кармана горсть серебряной мелочи и, не утрудившись посчитать, просыпал на 

стол. А когда выходили рыцари из корчмы, выронил старший маленький, да 

увесистый мешочек из серой замши.
       Затих вдалеке стук копыт. Словно коршун в цыпленка, вцепился корчмарь 

в мешочек, развязал торопливо тесемку, опрокинул его над столом. И медленно 

опустился на скамью, тупо глядя на десяток прорезных наконечников стрел и 

жесткую провощенную тетиву...
       
       ГЛАВА  XV. ЛОВЦЫ И ЗВЕРИ.
       
       Выехав из Лютицы на третий день после падения Ковы, Волк и королевич 

поскакали прямо на Восток, и весь первый день Индржих  дивился  на 

свентовукову лошадь. Он уже знал, откуда волчье племя берет своих маленьких 

кровожадных лошадок, способных сожрать собаку, выскочившую на околицу, или 

растерзать неудалого конокрада, но все равно ему казалось странным, что 

существуют такие странные звери.  Чубарая Птаха относилась теперь к 

королевичу, как к своему, и строжилась только на Огра.  Но и гнедой жеребец, 

привыкнув к запаху волчьим молоком вспоенной кобылицы, теперь не вздрагивал 

судорожно при ее приближении, да и на самого волчьего царя теперь смотрел, не 

фыркая и не переходя на галоп при малейшем его движении. Королевич, 

умаявшийся  с конскими страданиями по дороге к Лютице, был Огру весьма 

благодарен, хоть и подозревал порой, что скакуна его в волчьей крепости 

накормили какой-нибудь убоиной. 
       Волны волчеборских холмов сменились мохнатыми кротовинами кодр, а 

затем разлились знакомой принцу степной равниной. Степь Ничьей земли была 

похожа на Полынную, но не совсем, и Индржих радовался, замечая верхушки 

деревьев то справа, то слева от торной дороги. Речушек, мочажин, мелких озер 

с сильно прогретой летним солнцем водицей здесь было гораздо больше, травы 

были сочнее, цветы крупнее и ярче, а звери - пуганей. Здесь испокон веку 

охотились не только Волки и Вороны, Нечистые и Дивьи, но и храбрецы-добытчики 

с южных склонов Белогорья. То и дело попадались их старые балаганы, несколько 

лет назад приспособленные под жилье размножившимися гранничанами, а теперь - 

заброшенные, хлопающие дырявыми веками хворостяных ставен. 
       Мрачное запустение царило вокруг этих оставленных на зиму и навсегда 

осиротевших жилищ: заросли полыни и череды, белены и дурмана поднимались до 

колен всадника; разбитые горшки чуть круглились боками среди прошлогодней 

травы; только опытный взгляд мог разглядеть в бурьяне дуги побелевших 

поломаных ребер и лопнувшие трубки берцовых костей.  Кое-где виднелись 

полусгнившие жерди поломанных оград от овечьих загонов, пирамидки коновязей, 

сложенных из некрупных камней, скрепленных голубоватой глиной.
       Дальше к востоку уходило травяное море, а на север и юг пролегала 

торная дорога с глубокими колеями, набитыми аробными колесами и выбоинами, 

оставленными копытами многочисленных лошадей. Свентовук остановил лошадку, 

принюхался к южному ветру, сморщился и по-собачьи чихнул. Потом решительно 

повернул на полночь.
        Так, не спеша, королевич и царь путешествовали почти неделю, на 

ночлег останавливаясь в одному Волку ведомых укрывищах, жгли бездымные 

неяркие костры (королевич поначалу дивился такой оборотневой осторожности, но 

потом весьма кстати вспомянул о чертях и дивиться на дух забыл), вели 

недолгие и неспешные разговоры - каждый словно бы о своем, но получалось все 

равно приятно и мило. Королевич засыпал рано и крепко, а Свентовук ровно и 

глаз не смыкал: по целой ночи гонял по буеракам и выл на вершинах холмов. Сон 

валил оборотня на самом рассвете. Сын Куцалана засыпал, где падал, 

сворачивался клубком, пряча под левый локоть разрумяненное лицо. Просыпался 

же Волчий царь нехотя, огрызаясь и хоркая по-волчьи, угрожая жестокой 

расправой и Индржиху, и Птахе, тыкающейся бархатно-влажными губами в ладони и 

лицо хозяина. После четвертьчасовой возни Свентовук, так и не открывая глаз, 

садился, шлепал ласково лошадь пальцами по нежному храпу, пинал королевича по 

лодыжке  или по коленке - уж куда попадет - и снова кулем валился на бок. Для 

королевича это был знак: пора разводить костер  и греть в котелке воду - и 

действительно, вскоре Свентовук на четвереньках приходил к костру и начинал 

неторопливо развязывать свою огромную торбу, выуживая припасы. Выезжали часа 

за два до полудня, зато уж и ехали до глухой ночи, до гулких выкриков 

козодоя. 
       Попутчиком оборотень оказался завидным, хотя слегка раздражали его 

бесконечные рассказы о победах над адамовым племенем, одержанных разными 

дивьими народами за последние четыреста лет. Дорога то летела стрелой вперед, 

то начинала путаться, петлять, обходить непонятные препятствия, едва не 

пересекая самое себя. Иногда Свентовук  спрямлял эти петли, тогда ехать 

приходилось сквозь высокие травяные заросли, ковыльные метелки хлестали 

всадников по загорелым лицам, по мокрым, высоко поднятым коленям. Порой же 

Свентовук и сам послушно следовал дорожному ломанию, и королевича заставлял.
       На шестой день двое всадников переправились через Вильцу, плещущуюся в 

белых обрывистых берегах, покрытых купинами орешника и терна - река здесь 

переливалась, звеня, через ступени многочисленных порогов, и буруны бурлили у 

валунов. Обсушившись на солнце, поскакали дальше на север, где виднелись, уже 

полускрытые голубою вечернею дымкой, горы. Местность здесь была более 

обжитая: то в одном месте, то в другом курились рощицы дымков - в эти часы 

крестьяне начинают принюхиваться к ветру, гадая, что же придется накладывать 

в миску, а крестьянки хлопочут у очагов.
        Королевич тоже ловил ноздрями вкус ожидаемых трапез - хоть и ели тут 

одну, почитай мамалыгу, но кто сдабривал ее оливковым маслом, а кто 

конопляным, иные же топленым бараньим жиром; на один стол хозяйка выставляла 

к ужину запотелый кувшинчик молодого вина, а другая пыльную бутылочку ракии; 

посыпали мамалыгу толченым чесноком, жареным луком, тонкими веточками укропа, 

резной зеленью петрушки или пурпурным крошевом базилика. Королевич  лениво 

воображал местных жителей, лезущих в миску ложкой. Оборотню же не было до них 

никакого дела; к своему он принюхивался, хмурясь и ежась, вскипая пеной в 

уголках растянутых губ - воздух был на запах солон и липок, и красный блеск 

заката на вершинах гор был куда как уместен в наступающем кровавом часу.  
         Дорога разлилась на десятки проторенных путей, и напоминали о 

строгости Степного Шляха только невысокие каменные столбики, мелькающие у 

обочин -  останки владивоевых времен, королевских дорог, да государевой 

власти над здешними землями. У одного из таких столбиков стоял двухэтажный 

трактир, при виде которого у Иржика сладко защемило в груди. Такие вот крытые 

черепицей домики сотни раз видел принц на проезжих путях родного королевства. 

Одинаковые, словно строенные одной артелью, отличающиеся друг от друга лишь 

вывесками  и цветом ставень, стояли они вдоль всех трактов через каждые 

семь-восемь верст, и пахли пивом, кнедликами с капустой, да  копченой 

свининой. Здесь запахи стояли те же - кисловатые и сочные, будто пироги из 

духовки.
       На вывеске значилось (и не горской непонятной вязью, а четкими, 

округлыми буквами коронных земель) - "У черта на рогах". Королевича от 

названия передернуло, а Свентовук удивленно вздернул брови и приоткрыл рот, 

спешился, подошел поближе к крыльцу, полностью убедился, что ему не 

померещилось и сказал - " Угу". 
       Затем отошел на  пару шагов, оценивающе прищурился, и,  высоко 

подпрыгнув, рубанул вывеску мечом - доска под скрежет вылезающих из стены 

ржавых гвоздей грустно провисла двумя половинками. Свентовук еще раз сказал  

- " Угу!" - и что есть силы пнул сколоченную из толстых заветренных  плах 

дверь. Хозяин - ражий детина с короткой взлохмаченной бородой и по-бычьи 

налитыми кровью глазами выскочил на порог, чтобы расправиться с бузотером. Он 

был готов разорвать наглеца на куски, готов был живот свой положить, защищая  

от чужака нажитое, но, увидев, кто бесчинствует на крыльце, жалобно 

прищурился и прошептал:
       - Господарь...
       - Угу, - в третий  раз сказал Свентовук, отодвинул по-карасьи 

шлепающего губами хозяина в сторону, рыкнув, мотнул головой королевичу - 

проходи, дескать! - и шагнул в трактирный дымчатый сумрак. 
       Напротив входа вела к верхним комнатам лестница с дощатыми щелястыми 

ступеньками и перилами на точеных, пробитыми ходами древоточцев, балясинах. 

Свентовук быстро прошел через трапезную. Перешагивая через три ступеньки,  

жалобно повизгивающие под ногами, поднялся наверх, скрипнул тяжелой дверью. 

Королевич, окинув презрительным взглядом лебезящего мордой хозяина, велел 

поставить Огра в конюшню, а к Птахе даже не подходить, и проследовал за  

Волчьим Царем. 
       Свентовук томно развалился на застеленной полосатым покрывалом 

кровати, положил на спинку ноги в мягких, шагреневой дорогой кожи сапогах с  

серебряными подковками на сбитых каблуках. Сияли они, словно два полумесяца. 

Увидев королевича, он приложил к губам палец, подмигнул левым глазом и 

зарычал страшным голосом: 
       - Дурное я что-то чую, Индра, предательство чую! Будешь  ты, брат, 

греметь цепями лет этак сто - пока не сдохнешь, а я еще дольше. Бежать нам 

надо без оглядки! Но от кого - не знаю и знать не хочу, - Волчий царь сел, 

свесив с кровати ноги, - Лучше пошурую мечом под кроватью, вдруг там Михал 

пиво пря...
       Верещащий клубок отрепьев вылетел из-под кровати, волоча за собой 

серый хвост из пыли и паутины, мимо ног принца кинулся в двери и, сбитый 

брошенной Свентовуком подушкой, ударился о стену. Индржих протянул длинную 

руку,  ухватил карлика за ворот и приподнял свою добычу, дабы получше ее 

рассмотреть... 
       Ветхая ткань порвалась с пыльным треском. Тщедушное тельце с костяным 

стуком упало на пол, и карлик по-крысиному проворно, на четвереньках, побежал 

прочь. Свентовук прыгнул, распластавшись - словно кошка на мышь - игривым 

взмахом руки отшвырнул беглеца на середину комнаты, а королевич прикрыл дверь 

и задвинул засов. Когда же он повернулся, Свентовук, лежа на животе, шарил  

рукой под кроватью и скалился. Королевич подошел к оборотню, взял кровать за 

спинку и переставил к другой стене. Волк злорадно засмеялся, разглядывая 

забившегося в угол соглядатая.
       Карлик был остронос и  худ, как цыпленок - синий заморенный цыпленок, 

вроде тех, которых в корчме подают великогоноровым, но малоденежным панам. 

Редкая, хоть и длинная бороденка его жалобно трепетала,  голова напрасно 

пыталась спрятаться между вздернутых плеч, а ноги мелко егозили, словно 

собираясь бежать. А бежать было некуда. Свентовук смотрел на человечка с 

брезгливостью сытого волка, случайно встретившего водяную крысу и 

размышляющего: задавить - не задавить. Потом Волк зевнул с завыванием и 

потянулся двумя пальцами к карлиной шее.
       - Нет, госпотин, - крикнул, еще более съеживаясь, человечек, - 

пощатите! - и обмяк, словно кислое тесто, зажмурил глаза, готовясь принять 

заслуженную кару. 
       - Зачем? - спросил оборотень серьезно, встал на ноги и стал скручивать 

из простыни верёвку.
       - Не своею волею! - затараторил карла, бросаясь - или, вернее, 

разворачиваясь - на колени - Меня послали. Хозяин, гатюка поткоряшная, меня к 

постояльцам потсылает, прячет в лутшей комнате, велит расговоры слушать, ему 

перескасывать. А я толжник ему, выкупной я от тракона. Я - Мучек Поткаменник 

из Колотых Скал, у меня на выкуп есть, да мне Михал Домширыч не верит, не 

отпускает томой. Я королю Амвалису кравчий, он мне саступа и поручитель. А 

стесь пропатаю я, потслухом служу.  И не к отним вам он меня потсылает, и не 

к вам отним ... Тавеча стесь гранницкие купцы были, к ним посылал слушать, и 

когта вельможа с востока приезжал, я его слушал, и когта...
       - Что за вельможа? - перебил карлика сын Куцалана, - Тощий, старый, 

одноглазый? 
       - Нет. Старик, но толстый старик, в сером грясном бархате. Толстый 

безборотый старик на шелтом мерине с красным плечом, и его прислужники с 

пустыми щитами в герпе. А с ними паны знамени Хрустальной Птицы. 

Расспрашивали о Волчьем царе, да Королевом сыне, солото сулили са свясанных, 

обещали вернуться сеготня на сакате, да припостнились чего-то. О, та то не 

они ли? 
       Волк неслышно метнулся к двери, выскочил на лестницу и услышал гомон 

десятка голосов, угодливый лепет Михала-корчмаря,  скрип оружейных ремней, 

тяжелое шуршание кольчуг, полускрытых плащами. Осторожно ступая, оборотень  

вернулся в комнату, плечи его сгорбились, глаза злобно горели.  Индржих 

глянул на друга, встал и, судорожно дернув пряжку широкого пояса, шагнул к 

двери,
       - Даже и не думай, - прошипел Свентовук, осторожно подходя к окну и 

отводя край выцветшей пунцовой занавески. Королевич, уже готовый было сдаться 

жестоким гонителям и таким образом погибнуть за братию свою, опешил  и 

поглядел на оборотня, словно на новые ворота. 
       - Паныч, в твои годы я тоже был молодым, - сообщил утешающе Свентовук. 

- Лучше полюбуйся - ночь-то какая. Просто - чернь на серебре!- оборотень 

подвинулся, давая принцу выглянуть во двор. Королевич взглянул и вздохнул 

огорчённо.
       Черным шелковым кружевом стелились по земле тени безмолвных деревьев; 

холодным серебром блестела листва на тонких ветках; словно из черной кожи 

были вырезаны тени  далеких гор; козодои проносились на мягких крыльях. 

Тишиной и покоем дышала влажная ночная степь. И тем же покоем веяло от трёх 

воинов, что сидели на груде бревен и скрашивали тяготы несения стражи, пуская 

по кругу глянцево-зеленую глиняную флягу.
        Однако копья внешне нерадивые охоронники держали под рукой, и их 

широкие наконечники, угрожающе-острые, кровавили своими лезвиями серебряные 

волны лунного света, льющегося на пригорские земли. 
       Оборотень бережно опустил занавеску, медленно повернулся к карлику. 

Мучек съежился под гневным взглядом, заерзал на полу.
       - Черный ход есть? - рыкнул Свентовук, и в глазах его промелькнули 

длинные зеленые искры. Мучек от смертного страха внезапно обрел  навеки, 

казалось,  утраченную гордость дивьего племени, выпрямился во весь рост 

(почти достав остроконечной головой королевичу до колена), заложил ладони за 

веревочку, заменяющую пояс, и изрек:
       - Черный хот кирпичом салошен. Но если... Я пройту, мне никто не 

запретит, коней вывету к крыльцу, а вы слетом бегите... Только не споткнись, 

сын  Хромого.
       - Разорву!.. - сверкнул зубами волк, вынул из-за голенища узкий 

пёстролезвийный нож и, пропустив вперед карлика, шагнул за дверь.
       Трое в зале сидели спиной к лестнице, а пятеро - лицом, и старший из 

них, увидев Свентовука, поперхнулся вздохом и вскочил на ноги. Волк прыгнул, 

пырнул в живот наскочившего дружинника (нож не пробил заговоренную кольчугу, 

сталь разбилась об неё, как стекло, но юнак от удара сложился вдвое и отлетел 

к стене), второго Индржих поймал в охапку и, словно ржаной сноп на подводу,  

швырнул навстречу встающим из-за стола. Потом ухватил стол за угол и 

перевернул его, преграждая дорогу погоне.  Оборотень дёрнул королевича за 

пояс, выволок на крыльцо и подпёр плечом захлопнутую дверь.
       - Где гадёнок? - выдохнул хрипло. Карлик не замедлил явиться. 

Закутанный до ушей в клетчатый шерстяной плащ, он восседал верхом на пузатом 

коротконогом ослике, а под уздцы держал свирепо роющего копытом землю Огра. 

Тонкие ручонки с большими ладошками крепко сжимали крохотный лук. 
       -Побыстрей в седло, паныч! - приказал Свентовук,  подковки его сапог 

скрежетали по каменному крыльцу, дверь вскрикивала от ударов, - Давай же! 

Грры-ах!
       В дверь с маху шибанули торцом дубовой скамьи, Свентовук проехался по 

крыльцу и ударился  спиной в стену, воины без гербов и с гербами посыпались 

вниз по ступенькам. 
       Королевич лихо прыгнул в седло, подхватил свисающие поводья (едва не 

вместе с карликовой бородёнкой), пнул ногой подвернувшийся шлем, прикидывая, 

как кого здесь рубить. Но тут переведший дух Свентовук взвыл и кинулся мечом.
       Огр взвился к небу взбесившейся свечкой (рыцарь едва удержался, 

вцепившись в черную гриву), перемахнул через невысокую ограду и вихрем 

понесся в ночную степь. Вровень с ним, вопя от ужаса и оглядываясь, спешил 

задрав хвост, осел Мучека. Карлик на нем болтался, словно тряпичная кукла, но 

поводьев не выпускал.  Индржих осадил Огра почти разорвав ему губы железом 

удил, развернул коня головой к корчме, до каблуков вонзил шпоры в 

раздувающиеся бока, но тут еще более яростный вой пронесся над степью. Гнедой 

рванулся так, что лопнули сыромятные поводья, и последнее, что увидел принц, 

уносимый к востоку, были огненные круги вокруг мечущейся по двору мохнатой 

фигуры, и летящий сквозь степь косяк лошадей: это перепуганные скакуны 

приезжих в щепы разнесли старую конюшню Михала Домажирича и спасались теперь 

в грохочущем бегстве.
                                                                *   *   *
       Свентовук в то самое время  крутился посреди двора, сверкая в лунном 

свете глазами и сталью, и  воины, окружившие его, то кидались на оборотня 

всем скопом, то снова шарахались от него, прикрываясь щитами. Двое наименее 

осторожных уже валялись на земле,  словно два окровавленных тюка - одному 

Куцаланич снёс голову, второму до ребер рассёк плечо. Остальные продолжали 

наседать на Свентовука с тупою кабаньей неустрашимостью и почти прижали его к 

стене конюшни. Волчий Царь, вздернув верхнюю губу и морща нос, кидался то в 

одну сторону, то в другую, везде натыкаясь на острия мечей и плотно 

сдвигавшиеся щиты.  Загнанный  волк вскинул голову, ветер хлестнул по ночным 

ковылям, и жуткий февральский вой вырвался из его воспалённой глотки, 

пригибая врагов к земле, срывая листья с деревьев, инеем оседая на холодной 

стали, и прежде чем затих отголосок этого воя оборотень бросился вперёд, как 

в далёком детстве на рога оленьего стада. Витезен свистнул дважды, обрывая 

свои песни кровавым всплеском, и оборотень, в три прыжка перескочив двор, 

почти вскочил на ограду. 
       - Стой, Куцаланич! - крикнул голос, слишком мягкий и вялый для крика: 

толстый старик в серой засаленной одежде боком спускался с крыльца, левой 

рукою сжимая рукоять плоского серого меча. Свентовук остановился, будто 

ударившись, тяжело обернулся, оскалив свирепые зубы, жадно глотнул ставший 

горячим солёный ветер. Кровь с поднятого меча сбегала ему в рукава, пятились 

уцелевшие воины толстяка, Михал Домажирич истово бил поклоны потемнелой 

иконе. Толстяк остановился, чуть наклонившись. На висках его сверкнули мелкие 

капли пота - словно соль на розовом сале. Свентовук, медленно отводя меч за 

правое плечо, скользнул вперёд, и те, кто только что наседал на оборотня, 

молча убрались с его дороги.
        - Вот и свиделись.
       - Не шуми и не шути - ты мне не ровня, - толстый старик выставил 

вперёд по мышиному серый щит, словно жирный кот выгнул спину, - чертова 

тварь. Мог бы ты убежать, да опоздал. Теперь поиграем. 
       Свентовук прыгнул, метясь клинком толстяку в обтянутую сукном толстую 

ляжку, старик крутанулся, отбивая удар, и звон стали услышали в Камнеграде и 

Друве... Смерть на смерть, клинки не пели, а визжали от древней злобы... 
       ...Началось это в год, когда впервые за многолетье, прошедшее с 

владивоевых дней, навьи попробовали перейти с мёртвого берега на живой. Страх 

распластал серые крылья над южными землями, соловьи перестали петь в зарослях 

черемухи, зато часто слышны были сорочий щекот и вороний голодный грай. Хлеба 

высохли на корню. Солнце из дымов вставало и садилось в дымы, люди не только 

любовь и гордость - самую жизнь на серебро меняли. Не знали короли и князья, 

что за беда катилась на них, словно горящее колесо в Купалин день. Оттого 

собирали рати и прятались в крепостях, отгоняли навьих попутчиков - великанов 

и чужинов, что всегда одной ногой в мертвой жизни стоят, а главного ворога и 

ждать не думали. 
       Хромой Волк Куцалан один знал, откуда беда, и он-то со своими витязями 

заступил Брод через Великую, только там, по оголенным от бегучей воды камням, 

могли промчаться мертвецы на встречу с живыми. 
       Прочие же себя спасали иначе.
       Напрасно волчьи гонцы, поправ исконную гордость, стучались в запертые 

ворота крепостей, упрашивали, угрожали. Как об стенку горох бились куцалановы 

слова о крепкие лбы королей и князей. Долго жили Волки на особицу, теперь 

приходилось платить им за свой гордый норов.  В замок Верта, исконного 

хранителя Брода, тоже явился посланец, старый знакомец и сын побратима - 

Огненный Волк Свентовук.
        Верт, помня поболее прочих, согласился послать подмогу. 

Расчувствовавшись до мокрых ресниц, охотников кликнул - кто, дескать, с 

царевичем прямо сейчас готов скакать? Семеро нашлось, умчались вслед за 

волчьей тенью, сложили головы на камнях Брода.
       А когда ушел Куцаланич  - Верт передумал. И даже сегодня не 

раскаивался в этом.   Милош, тогдашний король Белых Гор, тоже обещался с 

войском придти, ему с Куцаланом ссориться не было резону, да чего-то 

подзадержался в дороге. Осталась Волчья рать на один с мертвой ратью... Два 

дня над бродом свистели стрелы, два дня волокла Река по плоским камням тела 

оборотней и алый шелк мертвецких плащей, а на третий день пал от навьей 

стрелы Волчий Царь Куцалан. От горестного воя покачнулось летнее небо, 

кровавые слезы оборотней рассыпались по песку алыми капельками яхонтов. Но 

Волки не ушли... Еще три дня стояли они над Рекой,  словно серый песок  воду, 

впитывая в себя кровавый поток мертвоглазых. 
       Не стерпели навьи волчьего упорства, отступили в туманы южного берега. 

Три дня стояло на костях волчеборское войско: хоронило убитых, заговорами 

боронилось от умерших. Оставив две трети своих витязей в могилах - сторожить 

брод от новых набегов, поспешил с уцелевшими домой юный царь Свентовук. 
       Мрачными возвращались волки в лесные укрывища, раны свои несли 

бережно, как стеклянные кубки. Торопились.
        А спешить было уже некуда. Смел и мудр был король белогорских славов 

Милош, позже прозванный Лютобором. За великим делом и малого не забыл.  

Торопились горские дружины отражать навий натиск, но  припозднились, поджидая 

подхода дружин окраинных банов. На границе Вуколяса встретила их весть об 

отступлении навьев и гибели Куцалана, и король сразу понял, что настало его 

время. За неделю, что отделяла Волков от дома, от всего сердца повеселились 

добрые юнаки. Один только рагозянский бан Юг, дед Звонкого Голоса, не пустил 

свою дружину на праздник. 
         Углища да пепелища встретили вернувшихся юнаков. Никого не осталось 

в Вуколясе живого, все погибли, испив чашу смертную на празднике чужом. Не 

осталось ни стонущего, ни плачущего, ни проклинающего. 
       Молча стояли у разоренного своего городка, молча и разошлись. Только 

через две дюжины лет Милош услышал, что появились, наконец, где-то  на 

Дальнем юге оборотни и целым войском напали на пастушьи кошары, и 

обрадовался. Во главе ближней дружины  поскакал добить обессиленного врага.
        Только зря радовался Лютобор. Сами оборотни пустили  слух о себе, и, 

пока Милош играл в спасителя южного края, кровью вымыли мостовые Камнеграда. 

А потом воющим скопищем метнулись навстречу королевской коннице.  Там, где 

Адона впадает в Вильцу, Волки напали на  спящую королевскую дружину, загнали 

ее в чертову реку и вырезали до последнего конюха. Милоша клыками изорвали в 

кровяные лоскутья.
        В тех местах по сей день ландыши кровавого цвета, кувшинки алеют, как 

свежие раны, а земля солона на вкус.  
        Словно разбуженная весною снежная лавина, обрушились оборотни  на 

Белогорье. Сталью расплатились за огонь. Волки выли на улицах  горных 

крепостей, и волчата катали по площадям юнацкие кудрявые головы. Отомстив,  

оборотни ушли в свою землю, но не раз еще поднимались в горы, спускались в 

долины, разоряя селенья своих кровников. 
        Узнав о возвращении Свентовука, Верт обрадовался и обнадежился. С той 

поры, как Волков не стало, люди принялись заселять приречные земли, которые 

молва назвала Ничьими, а сдерживать у Брода человеческое любопытство 

оказалось труднее, чем волчью ярость.
       Но оборотни уступили Ничью людям без боя. А Свентовук даже подружился 

с некоторыми из людских предводителей, бывал в гостях, и только что детей с 

ними не крестил. Зато словно забыл об Одинокой Башне и Страже Верте - стер 

тень древнего витязя из души своей. А вот Верту никак не удавалось выбросить 

из памяти исполненный надежды взгляд юного оборотня...
       
       - Напрасно ты не пришел к Броду, - буркнул Волк, и  клинок его с маху 

рассёк щит Верта. Старик отскочил, попятился, с трудом отбивая удары, 

оскользнулся в чужой крови Оборотень, дико взвизгнув, ударил еще раз, 

наотмашь, справа и снизу, по рёбрам и животу. Толстяк не успел увернуться, не 

успел даже отшатнуться из-под удара, но один из витязей знамени Серебряной 

Птицы кинулся между волком и Стражем, отбил щитом клинок  и сам   покатился 

по земле, сбитый с ног страшным ударом.
        - Ты! - не своим голосом взревел Верт, силы вернулись к нему, меч 

старика завертелся, заплясал, оттесняя рычащего Свентовука, - Землю жри! Ноги 

целуй! На колени перед Владычицей, пес!
       Сбитый наземь воин с трудом приподнялся, опираясь на правую руку 

(левая висела бессильным жгутом), сел и, стряхнув с предплечья лопнувший щит, 

начал с трудом расстегивать ремень шлема.
        
                                                    *   *   * 
       
       Гнедой мчался, не разбирая дороги, не слушаясь ни шпор, ни рывков за 

гриву, с его боков клочьями срывалась кровавая пена. Сзади доносились писк 

безнадежно отставшего карлика и печальный ослиный рев. Далеко за спиной 

остались и корчма, и Свентовук, и стражники серого рыцаря. На Индржиха 

накатывался из предрассветной темноты черный вал Зарского леса. Небо начало 

светлеть, наливаться пурпурным отблеском, близилось утро.
       Огр сделал еще три скачка, захрапел и упал на землю.
       
                                                           *     *     * 
        Не стоило Свентовуку поднимать с земли тонкостанного витязя, не надо 

было поворачиваться к Верту спиной. Но легко говорить, а если этот витязь  - 

красавица? Тебе почти тётка, отцу твоему посестрима? Свентовук бросился 

поднимать с земли Обиду, а Хозяин Одинокой, рассудительный старик, привычный 

думать обо всем сразу, двинул его по затылку рукояткой пудового меча. 

Оборотень, коротко застонав, ткнулся бородой в  чахлую полузатоптанную 

травку, и волосы на  его разбитом затылке лаково заблестели от крови. Воины с 

пустыми щитами заулыбались, опустили мечи и щиты, принялись развязывать 

завязки подшлемников. 
       Один из них поднял свентовуков меч, задержался жадным  взглядом на 

дорогой рукояти, на хищно мерцающих извивах клинка, сделал пару шагов и  - 

внезапно заорав от невыносимой боли - отбросил Витезна, закружился по двору, 

упал на колени, тряся обугленными ладонями. Рдяно пылающий меч упал в траву, 

упруго изогнулся, хищно сверкнув острием и, по-змеиному извиваясь, пополз к 

хозяйской руке. Трава на его пути почернела и растаяла, рассыпавшись белесым 

пеплом, жалобно зашипели  прозрачные капли росы... 
       Верт примерился к шее Свентовука, отступил полшага назад, сам следил 

тусклым глазом за ползущим мечом. Смуглый тонкоусый витязь попытался ногой 

откинуть меч в сторону - Витезен ужалил его под колено. Пальцы Свентовука 

шевельнулись, скрючились словно когти.
       Обида, оттолкнув в сторону старика, упала на колени рядом с оборотнем, 

тонкие легкие пальцы бережно перебирали спутанные кровавые космы.
       - Очнись, дорогой мой, приди в себя. Вернись к нам, -  и резко в 

сторону Верта, - Не умер бы - до смерти не отмоемся!
       - Умрет, надейся, - сипя пересохшей глоткой, огрызнулся рыцарь,  

косясь на всё ближе подползающий меч - Надо было мне лезвием бить. А так он 

еще нашей кровушки попьет.
        Оборотень не стал спорить. Он уже пришёл в себя, но признаваться в 

этом не торопился. Ему неплохо было лежать гудящей головой на железных 

холодных коленях хозяйки Хрустального Замка, млеть от ласки прохладных 

пальцев и, не торопясь, решать, что делать дальше. 
       - Ну всё, открывай глаза, - девушка вытерла нежным шелковым платочком 

холодный пот со лба оборотня, - Все уже. Хватит прикидываться !
       Тут Свентовука затошнило. Волчий царь извернулся, упал с Обидиных 

колен на траву и с трудом поднялся на четвереньки. Его сразу же вырвало. Волк 

повалился на бок, тяжело дыша, приподнялся, опершись на локоть, почти сумел 

сесть, и тут же повалился со стоном на бок - на два шага оказавшись ближе к 

хищно шипящему мечу.  Обида склонилась над оборотнем и нежно, но 

довольно-таки больно, хлестнула его кончиками пальцев по щеке.
       -Хватит дурака валять, - строго посоветовала она, - А то водой оболью!
       Сын Куцалана посмотрел на красавицу со злой обидой и, чуть шевеля 

губами, попросил:
       - Попить, - а когда Обида поднесла к губам оборотня отпотелую флягу с 

зеленым прохладным вином, он, прежде прополоскав рот и сплюнув, напился и 

прошептал, - лучше бы кровушки. 
        - Успеешь. Живой пока - и ладно, погостишь у меня. Отдохнешь в 

Хрустальном Дворце, голову в порядок приведешь, а то у тебя там сейчас каша. 

Позаботятся о тебе.
       - А ты?
       - А мне недосуг. Сам и виноват, если бы не ты, я бы уже домой 

торопилась, - Обида игриво поправила черный локон над золотистым виском, 

нахмурила  тонкие брови,  пожаловалась, - локоть ты мне ушиб. Почти ведь 

отрубил руку. За это в гости поедешь не спрошенным. И провожатых дам. Ирдгиз, 

подойди сюда, друг мой.
        Тощий белесый дылда - даже жупан у него был хоть и новый, а цветом 

что линялая солома - с Серебряной Птицей на груди, с мечом и кинжалом у 

пояса, вразвалочку подошел к Владычице, поклонился: ей - с великим  

почтением; Волчьему Царю - не без наглецы, присущей собаке на своем подворье. 

 Свентовук только хмуро глянул в ответ. 
       - Вот, племянничек, тебе и провожатый, - Обида улыбнулась той улыбкой, 

которая кажется внезапной, а по правде давно приберегается, чтобы всплеском 

своим заслонить грозный взгляд, - тебе он должен понравиться, он даже тебя 

наглее.
       - Да? - ухмыльнулся Волк и, решив, что валяться у ног охранника 

недостойно, поднялся на ноги, - А шея у него крепкая, тётенька?
       - Надеюсь, милый, - Обида снова улыбнулась, уже угрожая, и Свентовук 

умолк и притворился, что его снова тошнит. Теперь уже от попутчика.
       - Ты позаботишься о моем госте. Проводишь в мой замок и проследишь, 

чтобы он ни в чем не испытывал недостатка. Все, что он пожелает -  должен 

получить. Скромность его очевидна, и поэтому ты озаботишься, чтобы он получил 

достойную своего сана свиту. И уход. Он не должен утруждать себя излишне. 

Все-таки раненый.  Пусть отдыхает спокойно. Ничего тяжелее танцев и жмурок. 

Понятно?
       Белесый послушно кивнул и поклонился в пояс. Обида повернулась к 

Свентовуку и  засмеялась - словно зазвенел хрустальный колокольчик:
       - Ты, что не рад?
       - Нет. Плясать не умею. 
       Обида скривила губы:
       - Похоже,  мало чести тебе ехать с одним провожатым.  Ирдгиз, возьми с 

собой столько витязей, сколько достойно царя. И что ты скалишься?
       - У тебя с собой столько нет.
       - Найдутся. Для милого дружка - хоть сережку из ушка. Одна дальше не 

поеду, не бойся. Я достоинство блюду. Посмотри налево.
       Волк неохотно развернулся, посмотрел и сник. Печально скосил глаза на 

Обиду, растер носком сапога пробегавшего по своим делам черного муравья, 

поднял с земли меч и, хмуро улыбаясь, стал натягивать на него по-змеиному 

пестрые ножны. С востока, от Полынной Степи подъезжали к корчме ратники с 

треугольными щитами, в островерхих шлемах, с короткими копьями,  и было их 

никак не меньше трех дюжин.
       - Что теперь скажешь... волчоночек? - хрустально прозвенело над 

свентовуковым ухом.
       - Всех не перебью.
       - На то и надеюсь. Обязательно дождись меня в замке, а пока - на, 

возьми колечко на память.
       На ладонь Свентовуку лег широкий золотой  перстень с прозрачно-серым 

камнем.  Волк покрутил перстенек в перстах, попытался примерить, не преуспел 

- широковат был перстенечек для непривычного к тяжелой работе зверя, да и 

Грозданке не хотелось объяснять, откуда золото на пальце -  завернул его в 

льняной лоскут и засунул в поясную сумку. Вокруг вперемешку суетились воины 

Одинокой и Хрустального Дворца, готовились в дорогу, подъехавшие ловили 

разбежавшихся лошадей. Дева Обида снова надела чеканный шлем, и теперь, когда 

ее  прекрасное лицо и  густые волосы скрылись под темным железом, владычица 

Стеклянных Гор ничем, кроме разве стройности стана, не выделялась среди 

прочих витязей. 
       - До скорой встречи, Царь! - выкрикнула на прощание  она, вскочив на 

снежно-белого коня, затрубила в хрустальный рог и умчалась  от  

поднимавшегося в небо солнца. Вереница всадников в серых и вишневых плащах 

устремилась следом за ней.
        Но дюжина воинов осталась с оборотнем, и все они были настороже.  

Щиты не опускали на землю, и копья держали, угрожающе наклонив. Вскоре 

рассеялась пыль, поднятая торопившимися всадниками, затих вдали копытный 

перестук, и перепуганный корчмарь решился выглянуть из-за занавески. 

Свентовук ждал этого и широко улыбнулся Михалу - корчмарь, побледнев, отвалил 

от окна. 
       За спиной Свентовука скромненько кашлянули. Волк повернулся и 

убедился, что шутки с ним шутить не намерены. О чем бы Ирдгиз ни собрался 

говорить, продумал он свою речь не плохо.  Воины Обиды и Верта окружили 

оборотня  тесным полукольцом, стояли, плотно сдвинув щиты. В середине был сам 

Белесый: в правой руке кистень фунта на три - ремень намотан на правое 

запястье, шар увесисто лежит в кулаке - в левой копьецо с перекладиной под 

наконечником. А на лице  осознание долга, словно аревитово клеймо на щеке у 

Изгоя:
       - Госпожа не велела нам в пути мешкать, пан.
       - И правильно, валили бы вы отсюда.
       - Так велите коня подать вашей вельможности? - ядовито вопросил Обидин 

витязь, подбросил на ладони бронзовый шар.  
       - Спасибо - не голоден.
       Один из воинов Одинокой, кудрявый и широколобый, словно 

бычок-двухлетка судорожно хихикнул, но тут же замер. Свентовук, ласково 

улыбаясь, глядел на свою свиту, любил, подлюка, покуражиться над добрыми 

людьми. Но Белесый и сам был битый да ломаный,  может, и не волкодав - так 

борзая, а эти сворой и волка живьем берут, ухапив бедолагу за уши.
       - Почему бы пану не ехать рядом с нами? Если бежать у него силы нет?
       - Потому, что лошадь сдохнет. А пешком не пойду 
                  Ирдгиз выслушал волчьи слова  на редкость  уважительно, 

улыбнулся краешками тусклых губ и сказал громко, чтобы было слышно дрожащему 

в доме корчмарю:
        - Придется телегу тут забрать. Слышал, боровок? Деньги оставлю на 

крыльце. А то выходи, заодно и царь перекусит.
       Свентовук на шутку осклабился одобрительно  и пошел, пиная пыль, 

ложиться в телегу, на хрусткие охапки сена. День обещал быть жарким.
                                                          
                                                           *   *   *
       К утру буря улеглась - только кое-где носились над морем  темные 

хлопья хмари, и волны, никак не в силах успокоиться, пенились до самого края 

окоема. Попутный ветер гнал большую наву на север, паруса ее вздулись, словно 

 кислое тесто в квашне, матросы бездельничали, укрывшись от брызг  за высоким 

навесом, играли в карты на непропитое жалование. Рэг лениво травил байки про 

королевское житье. Слушали его внимательно, все знали, что рулевой с 

настоящим коронным принцем пиво пил, но в золотые портянки не верили, 

говорили - ногу натрет, у него, небось, шелковые. 
        Медиаш, кутаясь в накидку, стоял на носу  корабля, изредка сплевывая 

в волны. Сквозь хмурую дымку уже поблескивали серебряные шатры  белых 

девоградских башен. Суматошная ночная тревога улеглась почти бесследно. 

Сейчас купец твердо знал, куда и зачем плывет, и если что и смущало несколько 

ум бывалого барышника, так это только бессонная ночь в штормовом море-Окиане 

и  злой нрав покупательницы.
        Златоволосая Владина Воительница торговаться не умела и не любила. 

Платила обычно, сколько запросишь, но иногда у тонких раздувающихся  ноздрей 

былой красотки пролегали тяжелые упрямые складки, и продавать приходилось 

себе в убыток - с тройным, а то и всего лишь с двойным барышом. В таких 

случаях купец искренне обижался, за пиршественным столом сопел больше, чем 

ел, и втихомолку давал себе зарок не торговать больше с проклятыми 

железоодетыми бабами и девками. Не привозить им больше ни узорчатых кружев, 

ни тонкоплетных кольчуг, железной волной ложащихся на округлые плечи, ни 

боевых поясов, нежно обвивающих крепкий и стройный стан, ласково 

поддерживающих у упругих бедер сафьянные ножны тонких и длинных 

сабель-вернаток и палашей, ни браслетов,  игриво звенящих на тонких 

запястьях, ни ожерелий из жемчуга и полевских огоньков-пиропов, так ласково 

ложащихся на высокую грудь...
       Медиаш сплюнул и перекрестился  - святым он не был и  мыслей о бабьих 

прелестях не чурался, но и к числу дуралеев, готовых крутить любовь со 

сволочными девками в штанах,  не принадлежал ни разу. С девоградкой любиться 

- что по лезвию ножа ходить, страшно и пятки вечно поцарапаны,  словно щеки 

после визита к неумелому брадобрею, горят и зудят:  хочешь - плачь, хочешь - 

бороду отпускай.  Сверх того (как уже говорилось) не любил купец тощих девок, 

а девоградки все словно из ивовых стволов точены, округлы - да жилисты, 

перстами подковы гнут, зубами копья перекусывают.
       Поэтому и прелестные мысли, нахлынувшие внезапно, выплеснул 

Корабельщик, будто помои из окна, и принялся думать о хорошем - о будущих 

барышах. Оружие дорожало, что ни день: наперегонки скупали его полевские 

усатые паны, порывистые ораутские четобаши, жадноватые предводители вольных 

ватаг. Купцы наживались, как никогда: отбивали друг у друга покупателей, 

спорили до хрипоты о "разумных   ценах",  но никто не решался  перехватить у 

Медиаша его девоградские заказы, хоть и облизывались на них, повизгивая от 

жадности, многочисленные конкуренты.
       Одно  сдерживало  завистников - многочисленные  указы королей и вождей 

всех земель грозивших "оному купцу Медиашу из Травника" разнообразными карами 

 за продажу оружия в Девичье царство. Список кар был весьма увлекательный и 

порой снился купцу после особенного плотного ужина. В таких случаях Медиаш 

орал, просыпался и жадно пил кисленький  "квасок", прогоняя ночной кошмар. И 

только страх перед Владиной не позволял пока никому привести в исполнение 

свои угрозы. Тем не менее, в Остравское княжество  Медиаш и носовой фигуры не 

казал. Потому что старый князь Владисвет и черта не боится - только напомни о 

себе, и его чернопарусные струги перекроют все подходы к Девограду - как и 

прежде бывало не раз   - и начнут бесследно исчезать и корабли, и торговцы. 

Владисветов закон известен - сунут в воду, и плыви, купчина, в  доспехах до 

Девограда, а  нет - иди на дно, с фараонками оружием торговать... Ну  бы ее - 

эту Остраву.  
       Девоград - дело другое, здесь Корабельщику всегда рады, ценят его 

здесь. Вот и сегодня собралась у причала быстроглазая  косатая толпа. 

Встречают, как родного.  
        Только вот  зачем их столько сюда привалило? и почему все в доспехах 

и шлемах? все с оружием? Глазам больно от стального блеска. И сама Владина с 

ними, а такого  испокон веку не бывало.
        Медиаш засуетился и побежал в каюту - переодеться в пристойное 

платье, не выйдешь же к царице в линялых штанах да удобном самоштопанном из 

скопидомства колете. Вот невезенье выпало в это плаванье, вот ведь не 

заладилось-то все как. Чего ей-то надо с утра на пристани? Не иначе, 

кто-нибудь о взаправдашних ценах напел  в ушко.
       Купец кряхтел и хмурился, гадая о грядущих неприятностях. Руки его, 

тем  не менее, споро открывали резной ларь, вынимали из него дорогой наряд: 

сборчатую батистовую рубашку, куртку из синего сукна, расшитую ярко-алыми 

цветами и золотыми травами, с пуговицами дутого золота в два ряда по груди,  

вишневый бархатный кафтан с золотым галуном и витыми петлями    на жемчужных  

пуговках-костыльках  - дорогой кафтан на белой шелковой подкладке,  такой 

даже с окровавленной прорехой под лопаткой стоит не меньше сотни полевских 

крон,  тонкие шелковые штаны василькового цвета, вишневые сафьяновые сапоги с 

отворотами шитыми жемчугом, с высокими острыми каблуками синее сапфира.
        Потайной замок спел короткую песенку, плоская дощечка уползла в 

стенку, и жирное золото заблестело на дне потайного ларчика. Зарукавья - 

ценой в воловье стадо; перстни, ценные не работой, а весом и размером камней; 

пояс шириной в три ладони, усыпанный  сплошь золотыми бабочками и улитками - 

изделие чужеземное и оттого еще более ценимое; сверкающий алмазами аграф, 

удерживающий павлиньи перья широкого красно-синего берета; гильдейская бляха 

на толстенной - в пору корову привязывать - цепи.
       Одевался Медиаш, как всегда, сам, пыхтел, задыхаясь от торопливости, 

толстые пальцы путались в неудобных застежках, широкий пояс не хотел 

стягиваться на могучем брюхе купца, норовил лопнуть от напряжения. Утомившись 

хуже чем за целую трудовую неделю,  купец заглянул в зеркало, наконец, 

признал себя наряженным и, осторожно ступая, вышел на палубу.
       Швартовка уже закончилась, и теперь матросы, жалостливо поглядывая на 

бедняг-крючников, согнанных к причалу бабьей братией (или сестрией?), 

торопливо поднимали из трюмов увесистый товар. Скрипели тали, вознося к свету 

кожаные тючки-чемоданцы с туго свернутыми кольчугами (каждый тючок еще 

обернут поверх вощеной холстиной); бочонки со стрелами, плотно как сельди 

набитыми в сухой сумрак;  укладки с сабельными и мечными клинками; ящики с 

круглыми бляхами для щитов; ясеневые пики-лянцы, особенным образом собранные  

и склеенные из тонких брусков; кандалы опять же... 
       Молчаливые матросы,  глаз не отрывая от белых досок палубы, таскали на 

причал вьюк за вьюком; чумазые оборванные крючники принимали железный груз, 

перезваниваясь кандалами, волокли его к распахнутым настежь воротам портовых 

складов.
       Девичья стража лениво поругивалась на своих рабов, иным и нагайкой 

перепадало по голой спине. Медиаш, подобно своей команде, старался не 

смотреть на грузчиков слишком внимательно - очень не хотелось бы увидеть 

среди невольников знакомца, нуждающегося в помощи - из Девина не выкупают. 

Купец, опираясь на трость, поспешил к парадному трапу, с трудом лавируя между 

грузов, ухватился левой, свободной рукой за перила... 
       Вдруг белая стрела, коротко пропев, вонзилась в палубу у самых ног 

Корабельщика,  и он отпрыгнул с легкостью, неожиданной для столь солидного 

человека. 
       - Доброго утра уважаемому пану Медиашу, - сказала Владина, и насмешка 

в ее голосе не понравилась купцу едва ли не больше, чем давешний сон. Страх, 

на миг овладевший душой Медиаша, сменился деловитой опаской. Но травничанин 

был привычен ко всему и решил, что борьба за жизнь - сделка достаточно 

рискованная,  и может принести большую прибыль. Купец расправил широкий шитый 

бисером ворот кафтана,  зажал в кулак - на счастье - гильдейскую бляху и 

низко, насколько позволило перетянутое широким поясом брюшко, склонился перед 

гордой царицей. Почтительно молчал, прикидывая сколько его команда 

продержится, если на палубу рванет визжащее скопище девоградок. Чтобы 

оттянуть  это прискорбное событие, Медиаш уже готов был разразиться подобием 

приветственной речи, но тут Девоградка остановила его порыв легким движением 

руки, а словами своими и вовсе пригвоздила ему язык к нёбу.
       - Товар оставишь на причале, денег возьмешь  вдвое..., нет, втрое, 

против обычного, а сам, часа не медля, поплывешь в Полев, отвезешь к Стефану 

на турнир моего воина.
       Из-за плеча девоградки выступила худенькая девчушка в посеребренной 

кольчуге и золотистом, словно апрельское солнышко, плаще. Медиаш  подумал, 

поприкидывал и решил показать норов:
       - Воин! - презрительно хмыкнул он, и твердо добавил, - Не повезу! Одно 

-  честно  торговать, другое - войска перевозить! - тут ему самому стало 

смешно. 
       Войска! Рыжая девка из Девограда, весом хорошо если на пуд потянет, 

ручки - как воробьиные лапки, а с глазищами такими только плакать в семь 

ручьев. 
       - Стефан  и ее, и меня вздернет, словно рыбин на сушила, - продолжил, 

смелея, купец, хотел и резоны привести, но внезапно умолк, похлопал по-рыбьи 

ртом и, глядя на свой живот пониже цепи, согласился.
        Тогда девинки по взмаху владинина кружевного платочка перестали 

целить свои стрелы в купеческий живот и радостно защебетали на пристани.
       - Очень хорошо, что ты все понимаешь, и хочешь мне услугу оказать, - 

разулыбалась, что маков цвет, царица, и  от ее приветливости у купца язык 

примерз к зубам, а по спине пробежал явственный холодок.
        Ничего не сказал Корабельщик, поклонился не слишком низко, с обидою, 

и посторонился, давая проход нежеланной спутнице и двум рослым красоткам: 

одна вела под уздцы золотистого коня, а вторая, чернокудрая краснощекая 

шельма, несла под мышкой небольшой тючок из ковровой ткани.
       Матросы осторожно попятились с их дороги. Пигалица уверенно прошла  к 

капитановой каюте, а  лошадь, нелюбезно  переняв поводья у коноводши, Рэг 

отвел по трапу в трюмное стойло.
          Ватошич неясно чему мечтательно улыбнулся и заорал на матросов - 

дескать, давайте быстрей,  вельможной пани недосуг ожидать, пока мы телимся. 

Сам же косился на Владину,  все не уходившую с причала, и на  гомонящую 

взволнованно толпу.
         "А ведь это они все эту тощую провожают", - неожиданно для себя 

подумал купец и, едва дождавшись, пока последний тюк перекочует на пристань, 

прощально помахал беретом и велел убирать - ко всем чертям! - трапы.
       
                                                             *   *   *
       Река текла ровно и спокойно, на пять перестрелов разнеся свои пологие 

песчаные берега, поросшие по краю редкими кустиками осоки и жалкими прутиками 

ив - за ними не смог бы спрятаться даже самый искусный браконьер, а тем более 

стрелок с боевым луком или же арбалетом. 
       На левом берегу, в стороне от кустов и деревьев, стоял белый шелковый 

шатер с обвисшим в безветерьи бирюзово-золотым вымпелом. Четверо рыцарей в 

вороненых доспехах стояли по углам шатра, опираясь на двуручные мечи - 

огромные спадоны горного Швица; другие четверо, невидимые за шелковыми 

стенами, держали в руках широкие кортеланы, удобные для боя в не слишком 

просторном тканевом дворце.
        Посредине шатра стоял удобный походный трон со спинкой и 

подлокотниками из слоновой кости и шелковой подушкой сиденья. На троне 

восседал толстячок в синей мантии, подбитой горностаевым мехом, в полумраке 

очень похожий на короля Джеора; сам же Джеор весьма успешно притворялся одним 

из рыцарей с кортеланами. Перед троном, преклонив колено, стоял маленький 

масляно причесанный паж, только что спрыгнувший с коня и мокрый почти до 

ушей. Рогер та-Регон, сын маркграфа Рютегара, косясь на Джералунга, зачитывал 

письмо, привезенное мальчиком, лже-король зевал лениво и честно пытался 

выражать заинтересованность. Джеор злился - шлем оказался не по размеру, 

слуховые отверстия съехали в сторону, и теперь королю было плохо слышно.
       -"... тем самым Его Высочество Хайнрих, герцог Штербура, граф Логриса, 

настаивает на признании его наследственного титула - Хранителя Короны; 

требует признания его прав на владение Патареной и  Северной  Фразиной; 

признания герцогским леном Эстуры и Парда". И - как всегда - головы, список 

на шесть персон, все тот же состав. Вы - первый, я - четвертый.  
       - До чего кровожадный и златолюбивый молодой человек, прямо Дракон! - 

печально вздохнул лже-король и съел медовый шарик из бонбоньерки. Исполнять 

роль Джеора ему было страшновато, но Джералунг настаивал и на личном своем 

участии в переговорах, и на обеспечении полной королевской безопасности. 

Именно серьезность, с которой Джеор отнесся к возможности покушения на себя, 

заставляла особенно переживать несчастного барончика из вышеупомянутой 

Патарены. У Йовингов издревле была репутация людей упрямых до дури и очень 

решительных. 
       - Выйди, я подумаю, - приказал Его Величество пажу, и когда мальчик, 

пятясь, вышел за дверь, повернулся к законному государю, - Чего мне ему 

сказать? Мне кажется, надо его посылать к чертям. 
       Король задумался, поморгал своими поросячьими глазками, поскрипел 

плохо подогнанным наколенником:    
       - Гнать его, господа хорошие, без толку. Мы сами на переговорах 

настаивали, значит, прервать их он должен. Нам бы только еще недельку 

протянуть. У кого какие предложения будут? Что сопите, словно верноподданные? 

Сказать нечего? Вы понимаете, что без Штербурского герцога мне в императоры 

не короноваться? А понимаете, что головы Хайнрих просит и ваши тоже?
       Рогер Реймгейсский пожал широкими плечами:
       - Сейчас я пойду и предложу ему поединок, назначу на завтра, а завтра  

- вышибу этому наглецу мозги. Это все, что я могу сделать в данном случае.
       - Благодарю, маркграф, но мне - даже совершенно случайно не хотелось 

бы увидеть на траве ваши мозги. Поэтому я попробую пошевелить своими.   

Бумагу, чернила, секретаря - а, вы здесь, Элександ! - и капельку вдохновения! 

Этого обычно хватает, чтобы договориться с таким неисправимым идеалистом, как 

наш Хайнрих, - король попытался пройтись по шатру, но непривычное к тяжести 

доспехов тело заныло, и Джеор отказался от сумасбродной идеи, - Итак!... Э-э-э. 

...Вот! Пишите!
       "Последнее время рыцарство наших земель излишне привержено к мирским 

благам и почестям. Наряжаются в шелк и бархат; золотят доспехи и стремена; 

подражая блудницам завивают локоны на гвозди и румянят свои шрамы, дабы 

вводить в соблазн дам и девиц; покрывают лошадей попонами ценой в сотню 

коров, отнятых у бедняков, и подобны из-за этого гробам дубовым, резьбою 

покрытым, но  смрадом и червями наполненным"...  Похоже получается? 

Достоверно? Тогда дальше... Э-э... "...наполненным. От утраты сути рыцарства 

стали доблестные кавалеры схожи с разбойниками и даже с заморскими королями, 

добра не творящими и в скверне пребывающими... Нет - "погрязшими"! Так и 

напиши - погрязшими! "Собираясь в битву, они надевают поверх кольчуг парчовые 

наметы, расшитые гербами; навешивают на копья длинные вымпелы из шелка, 

которые потом волочатся по земле и бурьяну, превращаясь в отрепья, цена 

которым в цену рабочей лошади.
        Уверены ли эти несчастные, что драгоценности, нацепленные на них, 

спасут от вражьей руки или считают, что смогут откупиться от смерти ценой 

своего наряда? Тем временем смыкается кольцо врагов вокруг ревнителей 

истинного благочестия и стран, ими населенных. Худший же из врагов наших, 

истинный и законный наследник искусителя, пребывает за Океаном и жадным 

взором озирает богатства земель христианских. Много раз жители Заморской 

Страны вторгались в наши пределы, неся с собой колдовскую погибель. Посягая 

на наши крохи, утопают колдуны в роскоши и, пытаясь сравняться с ними в 

украшенности оружия, не сравняемся ли с ними в отвержении святости? Не должны 

ли мы отречься от мирской роскоши и противопоставить яркости - резкость, а 

пестроте - единообразие? Не должны ли мы противопоставить золоту точеную 

сталь, предпочесть подкольчужник намету? 
       Неужели обречены мы сгинуть в тенетах,  а дух наш - пасть жертвой 

грешного, лелеемого и оберегаемого тела? Ужели нет нам спасения? Нет, есть! 

Объединившись пред ликом врага, сокрушим его и восторжествуем над его 

кознями. Вооружившись скромностью и смирением, нападем на него и одолеем! 
       Но кто же более всего достоин возглавить верных, если не сын и 

наследник доблестного Арвендта - сурового и справедливого? Наследник великих 

духом поколений, чья жизнь была посвящена отражениям чародейских происков! К 

тебе взываю я в час великой беды, а вместе со мной и вся содрогающаяся от 

страха земля наша. Молит она тебя отринуть мирскую гордыню, чужеродную в 

благородном сердце, и не земную корону хранить, цена которой сотня лживых 

слов и море невинной крови, а саму небесами посланную Чашу!..." Корону пиши с 

маленькой буквы, а Чашу  - с большой. Дай подпишу, а то Штербурец не поверит 

- я бы точно не поверил, - и неожиданно заорал, непривычно громко и сурово,-  

Его Величество требует гонца!
       Очередной паж в синем и золотом вбежал в шатер и пал на колени, 

выкатив от усердия голубые глазки-пуговки. Лже-король оттиснул на красном 

воске печать, подал пажику перстень для поцелуя и побурчал невнятно.
       - Скачи через реку, мальчик! - перевел Рогер, уловив краем глаза 

одобрительный кивок настоящего короля, - Передашь, что велено - и обратно. 

Галопом! И опасайся... этих... арбалетчиков! - почему были названы именно 

арбалетчики, Рогер и сам не знал, но зато глаза мальчишки засияли ночными 

фонарями, и на коне он сидел горделивее ястреба на перчатке у знатной дамы. 

Ястребка-перепелятника, отлично пригодного для ловли кузнечиков или полевых 

мышей. 
       Конь перелетел через брод, расплескивая воду на две стороны. Паж, не 

слезая с коня, подал письмо, перетянутое золоченым шнурком, в руки тощего 

рыжего рыцаря в малиново-желтой - бездна вкуса! - сказал бы покойный Ибелин. 

- котте. Но Гьерг та-Гроньер не нуждался в советах покойников. Он вообще 

редко когда нуждался в чужих советах, и ничего - до сих пор живой и здоровый. 

Выбрался и из-под Леденца, и из-под Друвы, где люди потолковее его головы 

сложили. Попал в ближнюю охрану Хайнриха, ходит в золоте, и плевать хотел на 

всех, кому это не нравится. 
       Три года назад, отказавшись от своей доли наследства - комнаты в доме, 

кота и десятка пустых сундуков, настолько ветхих, что продать их кому-либо не 

представлялось возможным - он прибыл ко двору Арвендта, собиравшего за своим 

столом странствующих рыцарей, дрался под его знаменами под Альтом и  

Коннкастером.  Дважды сопровождал своего господина в Эберд... 
       И честно пытался положить за него жизнь на изрытом копытами песке 

Друвского Взморья - только Богатырь на огромном красно-пегом жеребце походя 

отшвырнул Гьерга с дороги, и если бы не поразительная увертливость вороного 

жеребчика, на котором вступил в бой рыцарь та-Гроньер, служить бы голове 

Гьерга украшением Морских  ворот Друвы, называемых также Янковой Твердыней.
       Но это осталось в прошлом. Сегодня Гьерг был в числе рыцарей, 

охранявших герцога Хайнриха во время переговоров. Ради пущего сохранения 

таинственности, все рыцари были наряжены в форму охранников Альбрахта Куцего. 

Никто не сохранил своих гербовых цветов, и Хайнрих в пурпуре и серебре, был 

среди них заметен, как белая ворона на плече углежога. Тем более, что он не 

скрывался, подобно Джеору, в своем темно-лиловом шатре. Долговязый герцог 

стоял в десятке шагов от берега, лениво опираясь плечом на ствол молодого 

клена, темные разлапистые листья которого вяло перешептывались о жаре, 

плывущей над рекой. Крепкий паренек с наглым лицом держал герцогский огромный 

меч с по-новомодному длинной рукоятью: в такую можно вцепиться двумя руками и 

косить врагов, словно подзаборный бурьян - были бы руки длинные, а плечи 

широкие, а  Йовингам не занимать ни того ни другого. Блестит река, словно 

расплавленное белое олово, кричат чайки...
       Гьерг подошел к своему повелителю, и Хайнрих встретил его холодным 

взглядом: руки герцога лежали на рукояти тяжелого кинжала. Гьерг перерезал 

шнурок, скреплявший грамоту, и на всякий случай понюхал письмо. Хайнрих 

возмущенно сдвинул брови.
       - Не могу иначе, Ваша Светлость! - твердо сказал кавалер та-Гроньер,  

- Харальд из меня душу вынет.
       - Не Харальд, кавалер, а господин начальник гвардии. Давай письмо. 
       - Не могу - яд так быстро не действует. Вдруг отравлено. Тот щенок 

обратно через брод летел так быстро, что опасаюсь измены..
       - Тогда понюхай еще раз. Не сдох? Давай сюда.
       - Может быть, лучше я прочитаю? Все-таки Его Величество такой 

находчивый человек... А читать по-латыни я могу, хоть ни слова не понимаю. 

Буквы-то фриар Эркевольт мне показал, но словам научить не успел, сбежал в 

приход побогаче.
       - Помолчи и отдай, - герцог сердито сдвинул крутые брови, и Гьерг, 

сморщившись, протянул Йовингу раскрученный пергамент. Хайнрих брезгливо 

пробежал взглядом первые строчки, хмыкнул и махнул рукой одному из слуг - тот 

немедленно принес герцогу раскладной стульчик из черного дерева, 

инкрустированного перламутром. Такие привозили из земель мавров, и вошли они 

в моду с легкой руки, если можно так выразиться, покойного Ибелина. Тот, как 

любой бывалый вояка, старался окружить себя удобствами со всех сторон, возил 

за собой жаровню, повара и двух лекарей, при этом сидел на щите, жрал 

солдатскую кашу из котла, а от всех ранений и болезней пользовал себя крепким 

вином и беспробудным трехдневным сном. 
       Усевшись поудобнее, Хайнрих начал читать с начала, вдумываясь в каждое 

слово и, видно, на ходу придумывая ответ. Пальцы его словно перо искали в 

воздухе, а губы шептали невнятные слова. Вдруг герцог резко встал, пихнул 

стулец ногою, вошел в блестящие тяжелые воды реки и пошел к другому берегу, 

Гьерг ошалело посмотрел вслед Йовингу и, не гадая, что случилось, бросился за 

ним следом. Когда Хайнрих был на середине реки, к нему прямо от солнца 

слетела белая птица. На обоих берегах ахнули - не голубь ли? И один только 

Гьерг та-Гроньер видел, что это была за птица, но, стараясь догнать 

заколдованного письмом сына Арвендта, не обратил на нее внимания.
       
                                                              *     *     *
       Было уже далеко за полдень, когда королевич смог оторвать от земли 

тяжелую голову и сесть. Рядом  тяжело и неровно, по-загнанному, дышал гнедой 

жеребец.  Иржик отцепил от пояса флягу, чудом не разбившуюся во время 

заполошного бегства, взболтнул  и убедился, что воды в ней на полглотка. 

Сплюнул липкой горькой слюной,  поднялся на ноги, перегнулся назад, хрустнув 

затекшей поясницей. 
       Огр перевалился на колени и тяжело вскинулся на ноги, принюхался - не 

пахнет ли откуда свежей водой и, всхрапнув, поломился сквозь заросли. Индржих 

обнажил на всякий случай меч (движение это стало совсем привычным за 

последние месяцы) и поплелся следом за конем, попутно срубая низко нависающие 

ветки буков и грабов. Подальше от края леса стало прохладнее, пырей да ковыль 

сменились влажными и хрупкими лесными травами. Огр скакнул вперед, навстречу 

журчанию бегущей по омытым корням воды.
       Неожиданно перебив прохладный ручейный звон, донеслось до слуха 

королевича чье-то глумливое хихиканье, печальное и злое одновременно. Будто 

чекалка оплакивала съеденного крольчонка. Королевич хотел повернуть на звук, 

но жажда пересилила, и принц, припав на колени, напился. Огр пил ниже по 

течению, шумно втягивая воду, фыркал и всхрапывал довольно. Индржих умылся, 

выпрямился и снова услышал давешний неприятный смех. На другом берегу ручья, 

опершись на еловую дубину, по толстому концу обмотанную сырой бычьей кожей, 

стояло долговязое мохнатое страшилище. На поросшей зеленой шерсти физиономии 

блестели круглые, желтые глаза с козьими - впоперек - зрачками; кунтушок, 

штопаный на локтях был запахнут на левую сторону, и  - поскольку застежек не 

имел - косо подпоясан лыковой мочалой; правая нога и уши у чудища были 

лошадиные, а на левой ноге носил лесной житель поросший густым мхом лапоть.
       Это был не первый леший, встретившийся Индржиху на дороге, и королевич 

обрадовался.	Лесные хозяева были существами слегка подловатыми, но не 

тогда, когда дело касалось здоровенных рыцарей с длинными мечами, таких лешие 

встречали со всем почтением - по крайней мере, веселою летней порой. 
       Протягивая руку, королевич переступил через ручей и сразу понял, что 

был не прав. Дивья тварь, вместо того, чтобы ответить на вежливый поклон 

витязя, восторженно провопила невнятный боевой клич (похожий сразу на 

петушиный крик и медвежий рык) и, размахивая сучковатой еловой дубиной, 

набросилась на принца. Тот сперва опешил и только уворачивался, но быстро 

опомнился и взялся с лешачиной драться не на шутку. 
       Бой вышел долгим и довольно-таки бестолковым: леший носился вокруг 

королевича, непрестанно вопя и пытаясь пристукнуть его дубиной; принц тоже 

что-то кричал и пытался достать врага мечом. Примерно через полтора часа оба 

выдохлись, подозрительно косясь друг на друга, разошлись. Леший устроился на 

замшелом еловом выворотне. А королевич перепрыгнул на другую сторону ручья и 

уселся на камень. Лесовик прицокнул языком и показал Индржиху большой палец. 

Королевич в ответ сложил кукиш. Леший заерзал и попросил:
       - Убери, смотреть противно. Такой славный рыцарь, а другому рыцарю 

фигу в нос тычет. Не вежливо.
       Королевич застыдился и кукиш убрал. Леший кивнул благодарно и принялся 

выжимать шерсть на морде, изрядно взмокшей. Индржих  снял гамбизон и кинул 

его на муравейник  - заодно решил избавиться от блох,  а сам остался в мокрой 

насквозь рубашке. Припекало -  похоже, собиралась гроза.
       Солнце  поднялось совсем высоко, стало быть, бились они часа три, и от 

этого продолжать драку хотелось все меньше. Индржих к тому же опять захотел 

пить, а подставлять загривок под лешачиную дубину  не решался. Вдалеке 

жалобно заржал заждавшийся Огр. Леший поковырял в ухе сухой веточкой, 

задумчиво спросил:
       - Твой Гнедок-то? Ты его сюда бы привел, что ли. А то ведь сожрут, у 

меня тут всякие водятся. 
       Иржик свистнул. Огр, ломая ветки, выбежал на поляну и остановился, 

фыркая и отгоняя мух пышным хвостом. Леший с одобрением оглядел его, поцокал 

длинным языком и неожиданно предложил: 
       - Слушай, рыцарь, мне  драться с тобой совсем расхотелось, слишком 

жарко, давай я  лучше у тебя коня куплю, - и, заметив насмешливо-удивленную 

улыбку принца. - Нет, я серьезно, ты, ежели понадобится, себе всегда 

добудешь. А мне коня здесь откуда взять? Местные ко мне в лес не ходят, 

боятся.
       - Ты про лошадей?
       - Про их хозяев. Боятся они меня... рыцарь, не знаю за что. Наверное, 

их ведьма Божена напугала, гадюка шипучая. Так продашь коня-то? Я тебе чего 

хочешь дам. Хоть пол-Зарского леса. Все равно он мне надоел.  Будешь доход 

получать.
       - Не могу, люблю очень. Да и  не пойдет он к чужому, нравный. Так что 

извини.  Ну что - биться пора? Приступим?
       - Не-е, надоело. - Леший упрятал дубину под елку, потянулся - в 

пояснице у него хрустнуло, словно сломался еловый сучок - распрямил спину, и 

махнул рукой. - Пойдем ко мне, у меня пиво есть, свеженькое, только вчера 

привезли. Захочешь, так и переночуешь
       Жил лешак за тремя оврагами да семью буераками, в темной глубокой 

норе, спрятанной между елками, вместо двери вход в нее запирал огромный  

еловый пень с несколькими лысыми гибкими ветвями.  
       - Вот здесь и произрастаю. Заходи,  гостюшка. Вот сюда сесть можно. За 

коня не бойся, я к нему медведей приставлю, а за медведями кабаны присмотрят. 

Пиво вон в том бочонке, в дубовом, подвинь сюда. Чашки на столе.
       Королевич сел на застеленную волчьей шкурой лавку и огляделся.  Жил 

лешачина не так уж и скромно: на столе  серебряные братины с недопитым вином 

и блюдо с резьбой да позолотой. Постель, еще хранящая вмятины от длинного  

тела, была  покрыта слегка прожженным, но все же дорогим одеялом на шелковой 

вате. Толстый ковер с вычурным арапским узором  засыпан слежавшимся мусором  

(всякие там скорлупки-шелушки, мелкие сплюнутые кости и песок, принесенный на 

 шерстистых лапах).  По углам стояли сундуки - дубовые, резные с навешенными 

на бока пудовыми замками, до самых крышек набитые мягкой рухлядью; а в 

ближнем углу, слегка  прикрытая черной ворсистой буркой, громоздилась куча 

железного хлама. Сабли, мечи, кольчуги, стальные буздуганы, золоченые шлемы, 

разбитые щиты, копейные наконечники, отломанные от ратовищ - кем-то когда-то 

любимое и лелеемое оружие.
         -  Любуешься на мое имущество? - спросил Леший, возившийся с 

дорогим, не во всяком замке такой увидишь, стеклянным светильником. - У меня 

добра немало, так что, может, сговоримся о лошади? Ну ладно, шучу, честное 

благородное слово, шучу. Подожди немного, я поесть приготовлю.
       Индржих и не заметил, как задремал, а когда внезапно, словно от толчка 

в плечо пробудился - увидел что поляна перед входом в лешачиное логово 

выкрашена закатными лучами в цвет спелого абрикоса. Леший сидел за столом и 

пил пиво из братины. Увидев, что гость проснулся, он обрадовался и вытащил 

из-под вороха одеял пузатый глиняный горшок:
       - Хорошо, что пробудился, а то я, честно сказать, оголодал. Тут 

вепринка тушеная, репки немножко, чесночок.... Перекусим? 
       За столом они просидели допоздна, леший Рокита Зарский хвастал 

происхождением. Будто бы он и не местный вовсе, а заморских кровей, - хотя 

какая в нежити кровь? - и от роду самого лесного царя, чей дворец в 

Эбуронском лесу. Туда Рокита и намеревался вернуться чуть погодя. Хвастал 

леший, будто бы учился он бою, у того чье имя и то всуе назвать нельзя, и сам 

почти рыцарь, только что не посвященный. Иржик не выдержал и признался, кто 

он на самом деле, а потом пошел выбалтывать все подряд.
        К слову полевец помянул Свентовука, и Рокита-лешак пожелтел, словно 

липа в осень. Не нравился  лешаку волчий государь, и свойственницы его, и 

кровные родичи. После своей неудачной охоты леший и забоялся слегка - все 

оборотни отличались злопамятным нравом, но и они считали Куцаланичей 

мстительными и жестокими. Но воинские доблести Царя Волков Рокита признавал, 

и даже показал королевичу рогатину, которой собирался биться с оборотнем. 

Спать легли за полночь. 
       		                                    
                                                                   *  *  *    

                                                           
       Тяжелые шаги проскрипели по палубе, задержались у трюмного люка.
       - Ей-богу, ничего там нет, - проговорил осторожно капитан, - ей-богу, 

можете проверить.
       - И проверим.
       - И проверьте, господа стражники!
       - И проверим!
       - И полезайте в трюм к крысам!
       - Так ведь нет ничего?
       - Крысы есть.
       Наверху засмеялись.
       - Ох, Бородавка, твое счастье, что мужик ты хороший... и щедрый.
       - С чего бы щедрый? Ведь нет ничего.
       - Крысы есть.
       - А почем сейчас незаконный вывоз крыс?
       - Два двойных...
       - Пива?
       - Талера.
       - Грабеж!
       - Так ведь крысы есть?
       - Крысы есть, - смущенно вздохнул Бородавка и зазвенел серебром.
       - А на пиво?
       - Бог подает, я честный контрабандист, а не королевский откупщик.
       - А донесу?
       - А донеси!
       Снова смех. Герурд стиснул зубы и прикрыл веки - долго ли еще?  

Господи, почему же они не уходят? Боже мой, помоги! Снова шаги, легкие и 

слегка валкие. В отверстие люка просунулась рыжая всклокоченная голова:
       - Стевин... Корноухий? Это я, Бородавка... Через час выходим. Потерпи 

еще немного.
       Герурд расслабился, поворочался, устраиваясь поудобнее среди тюков 

сукна. Мысли навязчиво возвращались к утренним событиям.
       В тот момент, когда кассалльцы прорвались ко дворцу, Герурд менял 

торсион у катапульты, стоявшей на самом краю площади. Когда ведомые толстым 

рыцарем на черном коне меченосцы принялись вырезать камнеметную прислугу, 

Герурд - увидев, как по мостовой покатились каски и головы его людей - на 

четвереньках прополз под станком палинтона и бросился в переулок. Арбалетный 

болт высек искры из гранитной стены на ладонь от плеча Корноухого, но в 

суматохе никто не погнался за ним.  Задыхаясь, Герурд добежал до домишек 

Мокрого Угла, грязного квартала не очень честных и работящих моряков.  Среди 

них у Стевина Вне Закона были друзья и... старые друзья. Из времен прежней 

жизни начальника Камнеметного Двора, смотрителя Портовых Башен, Королевского 

Сотрапезника, рыцаря с гербом, Герурда та-Гольшет. Они-то и были сейчас всех 

опаснее для него. Герурд нервно скривился и, пониже надвинув капюшон, 

углубился в паутину кривых улочек, щелястых заборов и загнивающих сточных 

канав. Он понимал - если весь город уже в руках королевских воинов, и если 

даже уже все жители перевешаны, а подвалы выпиты - сюда люди Джеора придут в 

последнюю очередь. И не ошибся. Две недели Стевин скрывался в Мокром Углу, 

прежде чем Бородавка собрался везти товар на восток - в колдовские и дикие 

земли.
       Загремела якорная цепь, когг отвалил от причала и, чуть накренившись 

на левый борт, поплыл навстречу восходящему солнцу. Герурд, выбравшийся из 

трюма, стоял, вцепившись в фальшборт, и смотрел, как на западе в молочном 

тумане, вызолоченном восходом, тонут серые башни Эберда. В прошлое уплывают 

они - как сны, которые хочется увидеть вновь, но нету уже их, только 

невнятная грустная дымка осталась в глубинах памяти. Вот и все... Все, что 

было раньше, пропадает в четкости невиданных снов, в далеком шорохе памяти, в 

рокочущем море. И теперь есть только соленая волнующая вода и тяжелый и 

свежий запах морских водорослей. Все впереди. Amen.
        
       ГЛАВА XVI. ЗАВЕРШЕННЫЕ ДЕЛА.
       
       Звезды, желтые и пушистые, словно цыплята, просыпались из лунного 

лукошка и разбежались по черному небесному огороду. Светло стало почти как 

прошлой ночью, только Луна была сегодня не серебряной, а золотой. Леший встал 

с вороха елового лапника, поправил свисающий край лунного света и, накинув на 

плечи ворсистый плащ из серо-голубого сукна, выбрался из пещеры. 
       Влажная мягкая тишина спала на ветвях деревьев, золотые пятна ползли 

по серому мху. Угугукали совы, перелетая с дерева на дерево, вспыхивали 

янтарные глаза филинов; изумрудные глаза волков мерцали во мраке; бледные очи 

ночных людоедных тварей проплывали средь теней. Огр шумно вздохнул, ударил 

копытом в землю, зафыркал.
        Леший почмокал успокаивающе толстыми черными губами и побежал по 

тропинке, высоко вскидывая негнущиеся ноги. Тени пролетающих облаков 

скользили по небу, переливы света текли по реке. Кривые ноги  Рокиты - правая 

лошадиная, а левая так себе нога, только волосатая да большепалая - мягко 

шлепали по влажной земле тропинки, плащ взлетал нетопырьими крыльями, 

лошадиные уши дивьей твари  подергивались, ловя звуки и шорохи ночного леса.
       В полуверсте от лешачиного жилья, в заросшей молодыми кленами лощине,  

несколько людей в шлемах и доспехах мрачно вглядывались в полуночный сумрак. 

Услышав лешачиный топ, один из них насторожился,  пошел, озираясь, навстречу. 

Рокита выступил из тени, поклонился изысканно.
       Лезвие меча блеснуло в лунном свете и снова нырнуло в ножны, повинуясь 

движению руки предводителя ожидающих. 
        Тот сидел на снятом с коня седле, но даже сидя, казался выше всех 

остальных. Темный плащ предводителя казался черным, а на самом деле был 

густого вишневого цвета с тонкой синею вышивкой, изображавшей дивьи народы. 

Плащ  почти  скрывал золотые латы, на которых плясали золотые человечки и 

рычали львы и барсы. У витязя в золотых латах было бледное лицо,  даже в 

ночной темноте оно выделялось светлым пятном,  и тонкие длинные пальцы, 

поблескивающие огоньками перстней. Рокита приблизился к сидящему и поклонился 

в меру низко:. 
       - Хорошо доехали, ясновельможный пан?  
       - По Божьему попущению. Ты смог выполнить мою просьбу?
       - Скорее - да. Но зачем тебе он?
       - Ну, это мое дело, старина. А теперь все-таки ответь.
       - Он спит в моем доме. Уснул недавно, так что...
       - Спасибо. Ты оказал мне большую услугу. Даже не представляешь, какую. 

Я не забуду. Позволь сделать тебе подарок. Ты давно мечтаешь о коне и мече, 

ты мне это и в прошлый раз говорил. Королевичу же теперь не нужны станут ни 

старый меч, ни старый конь -  у него будут другие игрушки. Позволь мне 

оставить эти вещи тебе. 
       Рокита поморщился, по-обезьяньи захлопотал лицом и слегка отодвинулся 

от витязя, тот цепко схватил лешего за запястье.
       - Не подумай, что подкупаю. Это подарок. Если ты откажешься - я просто 

отпущу лошадь. А меч проржавеет в сокровищнице, кому он там нужен? Тебе же 

лучшего  оружия не добыть - ты ведь не справился со Свентовуком, дружище?   
       - А скажи мне, Властимир, - леший приблизил свою мохнатую морду 

вплотную к лицу человека. - Кто ловил полевского королевича?
       - Хозяин Одинокой, Хозяйка Хрустального Замка.... И я. Теперь позволь 

закончить беседу. Пора встретиться с Сыном Короля.
       - Пора встретиться с Сыном Короля!!! Пора встретиться с Сыном 

Короля!!!  - гаркнул внезапно лешак, и захохотал, пугая лошадей и охранников, 

а оторавшись, раздул щеки и подсунулся к самому лицу витязя, - Не отдам я его 

тебе, Златолат, не отдам!
       - Не глупи, Рокита,  шкуру спущу, - Властимир вымученно улыбнулся, и 

лунный свет стеклянно отразился в его больших синих глазах.
       - В моем лесу? Да кто ты такой? Мне указывать!? Да я всему здесь 

хозяин и сам себе тоже! - завопил, гневаясь, леший: услышав его крик 

поднялась из логовищ зарская нечисть, и зверье всполошилось, услышав 

неурочный  зов. Воины Властимира двинулись на раздувшегося от злобы Рокиту, 

но Златолат отрицательно качнул головой.
       - Нет, не себе... Так не бывает. Кто мой, тот мой, - витязь засмеялся 

негромким, ленивым смехом, каким не смеются над равными. Леший осознал это и 

испугался.  Витязь тем временем встал на ноги; положив руку на меч, прошелся 

по поляне. Глаза его вспыхивали, словно синие драгоценные камни. Леший 

испуганно присел, закрыл руками  голову - показалось мохнатому, будто он не в 

родном лесу, а в ледяном королевстве синеглазого Дивья, где провел зарский 

леший Рокита свои молодые годы. Страшно стало лесовику, и захотелось ему 

скрыться, оборотясь в корягу или сову, а то  вообще закружиться вихревым 

столбом и вырасти до поднебесья. Но страх перед бледноликим Властимиром 

пронял Рокиту до кишок, до позорной медвежьей болезни, и отнял всю его 

немалую силу.
        Тем временем Златолат поднял руку, подзывая своих слуг. Те стали 

торопливо собираться: прятать следы бивака, седлать лошадей. Внезапно ударил 

гром, и первые крупные капли простучали по  широким еловым лапам. Леший 

поежился, надвинул на глаза капюшон плаща, и потрусил вслед за уходившими 

воинами, бормоча на бегу:
       - Кто мой - тот мой...  Кто мой - тот мой...  Кто мой - тот мой... А за что? 

 
       Дождь стеклянными батогами хлестал по сморщенной плачем морде дивья; 

слезы мешались с темной водой, и алкало сердце осинового  сука, но лишь сосны 

и ели, дубы и клены возносили к ночному небу свои кроны. Да и веревка-пояс 

была слишком короткой. 
         
                                                                 *   *    *
       Телега, запряженная двумя булаными короткохвостыми меринами, медленно 

ползла по ровным лысым холмам северного берега Вильцы до самого вечера. В 

телеге на груде сена, прикрытой разноцветными плащами, лениво развалилась 

огромная серая собака с вываленным набок языком. Изредка он гамкала пастью на 

пролетающих мух, изредка,   с большим трудом -  дорога была ухабистой, а 

телега тряской - чесала за ухом или под мышкой.
         Ирдгиз, приглашенный оборотнем, ехал в телеге вместе со Свентовуком 

и, потихоньку дурея от злобы, развлекал его разговорами. Волчий Царь 

благосклонно внимал витязю, - между делом, когда не ловил на себе блох. 

Остальная почетная стража верхами окружала повозку, на которой развалился сын 

Куцалана, и всю дорогу не убирала стрел с тетивы. 
       На ночлег остановились на вершине одного из бесчисленных, похожих один 

на другой, холмов. Покуда разбивали шатер на голой серой вершине, поднявшийся 

к вечеру жаркий южный ветер шумно хлопал тугими серебряными полотнищами. 

Свентовук тем временем вяло лежал на сене и прихлебывал из бурдюка вино. Он 

вылакал, наверное, уже половину прихваченного из постоялого двора запаса, 

раздулся ровно паук, но - к великой жалости охранников - хмель его не брал,  

разве только держаться волк стал чуточку добродушнее и разок предложил 

Ирдгизу отхлебнуть кислого темно-красного пойла. Витязь отказался, а 

Свентовук обозвал его на то чертовым постником. Ирдгиз невольно поморщился: 

если по-прямой, то отсюда до преисподней оставалось около дюжины верст, и 

только бурливые струи Вильцы и Адоны отделяли бесовское княжество от 

человечьих земель. Свентовук  ласково осклабился и снова поднес к губам 

костяное горлышко бурдюка.
       - Лопнет ведь, - с тихим восхищением произнес один из людей Верта,  

тот самый  крутолобый красавчик, похожий на молодого бычка. Волк ему лениво 

улыбнулся, потянулся с тугим хрустом и, внезапно перевернувшись набок, уснул. 

Ирдгиз схватился за  сердце - бедняге помстилось, что проклятый почетный 

гость сдох с перепою, и теперь греха нее оберешься. Но оборотень внезапно 

подал такие признаки жизни, что лошади вздыбились, а витязь успокоился - 

трупы так не храпят... и не воняют. 
       Свентовук оказался на редкость тяжелым, будто из железа кованным, 

втроем его едва дотащили до постели, но не стали возиться ни с раздеванием, 

ни даже с разуванием, просто швырнули скотину на набитый овечьей шерстью 

тюфяк. Сторожить решили по трое, меняться, через два часа и караулить не 

снаружи: к шатру, осененному знаменем Серебряной Птицы вряд ли кто посмеет 

подступиться, а вот Волчий Царь дурной нрав имеет: захочет прогуляться - не 

удержишь в одиночку.
        Сначала-то сторожить было  нетрудно, но темнота собиралась словно со 

всего света,  вдали дважды рокотнул тяжелым раскатом гром, и дождь, 

пронизанный вспышками молний, застучал по мокрому шелку шатра. Свентовук 

забулькал, свесил голову с тюфяка, его явно тошнило; лопатки и плечи оборотня 

ходили ходуном, судорожно дергалось поджарое тело. Охранники брезгливо 

отвернувшись, заткнули носы, спасаясь от кислого запаха извергнутого из 

волчьего чрева вина.
       - Сволочь какая, - тихонько сказал давешний Бычок, обращаясь к 

широкоплечему соседу в алом кунтуше, тот сплюнул себе на сапог, вытер плевок 

краем ковра и смачно добавил:
       - Скотина... Вот посмотри - дивий царь, а по правде - как есть 

скотина. Лежит - блюет. Хорошо если мордой не в луже.
       - И то. Как бы не захлебнулся блевотой. Посмотри.
       И почти сразу долгий вздох, а перед ним - выдыхающее воздух молчание, 

а следом за вдохом - отчаянный вопль, вскинувший на ноги всех царевых  

провожатых...
       Сбежал оборотень!  Не уследили - сбежал! Змеей-полозом выскользнул из 

шатра, прополз на брюхе под пологом,   прошуршал по лысому склону, а дальше 

волком в ночную степь, под тугие струи дождя, в желто-розовые разрывы 

лилово-черных туч. Ракитовые кусты подались под натиском широкой груди и, 

отряхнув тяжелые капли, сомкнулись за пушистым хвостом. Серой тенью промчался 

волк сквозь ночную мглу и холодные струи дождя, выбежал на холмы, взвыл 

торжествующе и огромными скачками понесся через ночную степь. 
       Гром грохотал; ветки молний золотыми зигзагами рассекали лиловое небо, 

розовые сполохи скользили по кудреватым краям облаков; полынь гнулась к земле 

под порывами холодного ветра; зайцы вылетали из под ног зверя и длинным 

прыжком исчезали во мраке. Все ближе были обрывистые берега Адоны, мутные 

водовороты и красные кувшинки, ушедшие на ночь под тусклую рябь воды.  
       Кони визжали и бились, словно рыбы на сковородке. Ирдгиз визжал и 

хлестал своего вороного жеребца, белоногого красавца, бродницкой звенкой; 

лопалась кожа на крутых ребрах, струились кровавые ручьи по белым костям, 

клочья лоснящейся шкуры оставались на бурлящих от ливня склонах, шипы на 

подковах словно врастали в землю. И в довершение всего молнии, словно 

ветвистые опрокинутые деревья вырастали вокруг обезумевших всадников и 

плачущих лошадей, и гром перекатывался прямо по душам захлебывавшихся в 

холодных струях дождя всадников.  
       Только когда шум дождя заглушил волчий клич, кони решились сойти  с 

места и сразу рванулись в скользящий галоп. Словно охота Дикого Пана мчались 

они, будто несомые ветром серые тени, но тот, кого гнали они, был и быстрей и 

сильнее: сын Железного Волка, гонявшегося за Солнцем и сватавшегося к Луне,  

он в один прыжок перелетал через озера, в два скачка настигал молнию. Скакуны 

витязей Обиды не касались земли, гривы и хвосты их струились, будто дождевые 

потоки, и мечи, словно факелы загорались от блеска молний, но даже следа 

волчьего  не могла отыскать в степи полуночная погоня. 
       
                                                                *   *   *
       Волосяные веревки врезались в тело, вонючая ветошь забила горло, в 

голове тяжелая одурь - все, как пишут в старинных романах из дворцовой 

библиотеки. Вокруг воины - рослые, темноволосые, в вишневых наметах поверх 

синих толстых кольчуг - шестеро, и седьмой - стройный великан в золотых 

доспехах, покрытых чеканным узором.
       Вверху - еловые темные лапы, широкие, словно крылья стервятников. 

Рядом - сложенный из крохотных веточек, не дающий света и дыма, костер. 

Индржих застонал глухо и протяжно, напряг руки и понял, что веревки или 

заговоренные или совсем новые, и сразу их не порвешь. Значит, придется вести 

себя с достоинством. 
       - А, проснулся! - добродушно сказал голос над ухом, королевич скосил 

глаза и увидел не замечаемого им ранее охранника, смуглого и щербатого  

воина, лет за сорок. На голове у него был шлем с клювом-наносьем, наполовину 

скрывавшим лицо. Королевич снова напрягся - с прежним успехом.
       - Если пан склонен вести себя прилично, я прикажу распустить веревки. 

И паклю давно пора вытащить у пана изо рта, - золотой рыцарь склонился над 

королевичем, развязал плотно охватывавшую низ  его лица тряпку и вытащил изо 

рта юноши жгут туго скрученной пакли. Индржих тут же плюнул, стараясь попасть 

на золото, но не преуспел - густой плевок позорно повис  у хозяина на 

подбородке.
        Рыцарь сочувственно улыбнулся и вытер плевок  паклей. Потом 

выпрямился - пепельно-серые, мягкие волосы мотнулись по звериным мордам 

наплечников,  указал одному из своих людей на принцевы путы. 
       Воин склонился над королевичем, чиркнул коротким ножом по веревке, 

стягивающей запястья Индржиха, потом занялся щиколотками. Как только полевец 

почувствовал, что его ноги свободны, он пнул развязывавшего в лицо, вскочил 

на ноги, локтем ударил по горлу подскочившего щербатого и метнулся к давно 

уже присмотренному короткому копью-дарду. 
       На бегу подхватив с земли оружие, королевич перепрыгнул через 

поваленное дерево, но зацепился за одну из обломанных веток и упал. 

Перекатившись через плечо, Индржих попытался вскочить на ноги, но не успел и 

принял бой, стоя на коленях. Может быть, королевичу и далеко было до 

Свентовука, но первому из напавших - он бежал, занеся меч над плечом - 

хватило и этого. Королевич ударил его под челюсть - хоть и не пробил 

кольчужного подбородника, но кость раздробил несомненно и, продолжая 

движение, опрокинул навзничь. 
       В этот миг принц получил звонкую оплеушину слева, настолько увесистую, 

что кубарем покатился по земле, попутно собрав на свои ребра добрую дюжину 

пинков, последний из которых откатил его прямо к чьим-то золотым 

наголенникам. Индржих уцепился за ноги врага и что силы дернул на себя. С тем 

же успехом он мог отправиться корчевать столетние дубы -  проклятый Золотой 

Рыцарь даже не покачнулся, а вместо этого ловко поймал королевича за давно 

немытые и нечесаные кудри. 
       Тут полевец полностью взъярился: завопив, словно осенний олень, 

призывающий соперника, он вскочил на ноги, оставляя клочья волос на перстнях 

противника, кулаком, словно молотом, ударил по золотому гребенчатому шлему, 

но тут на плечах полевского витязя повисли все враги разом. Пару мгновений 

казалось, что Сын Короля устоит на ногах, но вдруг колени его подломились, и 

Индржих оказался погребен под грудой враждебных тел. Вскоре полевский принц 

был наново скручен и брошен лицом вниз под ближайшую елку. Чувствовал он себя 

заполеванным кабаном и опасался, что сейчас ему начнут опаливать шкуру. Во 

рту было солоно от крови - кто-то в горячке боя приложил королевичу по зубам, 

и губы распухли в толстые синие вареники, и плевать стало почти так же 

сложно, как с завязанным ртом. 
        Слуги Золотого Рыцаря, сердито переговариваясь, занимались своими 

ссадинами, ушибами и более серьезными повреждениями. Самым пострадавшим - тем 

долговязым неумным парнем, которого королевич сбил первым ударом - занялся 

сам  Рыцарь, и до королевичева слуха доносились протяжные стоны бедолаги. 

Индржих злорадно  пошевелил "варениками" и пожалел, что его гордую усмешку 

некому  заметить. Глаза жгло и щипало в горле, и страшные клятвы приходили на 

ум юноше, и еще более страшные проклятия собственной глупости. Кто-то, 

проходя мимо, легонько пнул королевича по ребрам. Индржих зарычал и, 

рванувшись, перевернулся на спину. Щербатый витязь вызывающе осклабился и 

снова занес ногу для пинка.
       - Убью, - прошептал королевич, и глаза его сверкнули бешеной 

ненавистью, грозным наследством владивоева неукротимого рода. Словно лук, 

выгнулось тело Индржиха, и кровавая пена выступила в уголках вздувшихся губ. 

Щербатый, помедлив, отступил и вдруг, побледнев, опустился на колени, 

молитвенно сложив сильные руки. Золотой Рыцарь махнул ему рукой - словно 

отмахнулся от докучливой мухи - и присел рядом с королевичем. 
        Индржих жадно вглядывался в бледное лицо, обрамленное волосами, как 

бел-горюч камень - полосами золы: широкое у лба и сужающееся к острому 

длинному подбородку; глядящее на мир  широко посаженными, синими, словно 

эмаль, глазами, тонкий прямой нос, словно созданный искусным резчиком по 

дереву. Длинные концы широкого  златотканого  очелья, охватывавшего волосы 

рыцаря, шевелил порывистый ветерок с запахом сладкой гари - или это черные 

волосы пахли пожарами и жженой кровью?;  на тонких пальцах блестели изящные 

перстни, и королевич снова разозлился, заметив обмотавшийся вокруг одного из 

камней золотой волос. 
       Он разозлился настолько, что даже смог приподняться на локтях и, глядя 

прямо в глаза врагу, сказал:
       - Если у тебя есть другое обличье - покажи мне и его, чтобы мне было 

легче найти и убить тебя. 
       Рыцарь сокрушенно покачал головой:
       - К сожалению, у меня есть только это, - тонкие сильные пальцы сгребли 

горстку праха и, подкинув, развеяли его по ветру, - Я бы мог вылечить твои 

раны.
       - Не стоит труда!
       - И я так подумал бы, - кивнул Золотой витязь, - но все-таки ты 

благородной крови, и ею глупо поить здешнюю землю. Я поймал тебя, пан, и 

теперь довезу живым,  если даже придется тебя для этого зашить в мешок. 

Вздумаешь драться - я так и сделаю, - витязь встал,  распрямился и приказал 

седлать коней.
       - Я поеду только на Огре!
       - Не получится, Сын Короля -  Помнишь про тридцать сребренников? Твои 

меч и конь стоят, видимо, несколько меньше. Тебя продали, Сын  Короля.  В 

седла, панове!
       Но выехать сразу им не удалось, усатый коротконожка, с кривой широкой 

сабелькой в руке подскочил к предводителю:
       - Пан Властимир, гранничане в лес въезжают, может нехорошее выйти.  

Как бы не столкнуться нам, а? - и оскалился кровожадненько.
       - Никак. Побыстрее поскачем и обойдем их левее излучины, к Адовым 

скалам они не сунутся... А впрочем... - Властимир широко взмахнул плащом, 

словно наседка крылом, и воины его исчезли, будто став прозрачными. Королевич 

тоже. Иржи даже нехорошо сделалось, когда сквозь свои родные ноги он увидел 

опавшую еловую хвою и шустрого муравья, волокущего дохлую бабочку.
       Тем временем аревитов дозор выехал   из лесу. Двое остались верхами - 

в руках луки с наложенными на кибить стрелами, да в зубах по паре стрел, а 

двое, соскочив с лошадей и обнажив мечи, полезли к лешему в нору. Тут же 

метнулись обратно, громогласно матерясь - лешаки этого не любят и 

матерщинников не замают, для этого черти есть. Вскочили в седла и, 

настороженно озираясь, поехали прочь. 
       - А ведь они, пан, за тобой приезжали... Надо же! - удивился у 

королевичева уха Властимир, - Выходит, не я один  умный.   
       Вереница всадников, молчаливых и грозных, промчалась через Зарский 

Лес, переправилась через Вильцу и поскакала дальше, в сторону, откуда 

королевич приехал по весне. Принц гордо сидел на заводном коне Властимира: 

руки его были привязаны к передней луке седла, а щиколотки скручены под 

брюхом  лошади. На плечи Индржиху накинули бурый дорожный плащ, полностью 

скрывший королевичев стан; на голову - до глаз - нахлобучили мохнатую лисью 

папаху, и лицо замотали холстиной, якобы от пыли. Кто-то из ратников не 

пожалел даже конского хвоста, и теперь тот торчал у  принцева подбородка 

словно редкая  и длинная борода. Хорошо хоть глаза не завязали и рот не 

додумались дратвой зашить.
       
                                                                 *  *  *
       
       Западный берег Адоны обрывист и каменист. У кромки темной воды - а она 

черна, словно крепко заваренный арапский кофий - чуть колышутся тростниковые 

метелки, зелено-серебристые в первой половине лета, и желтеет  в окружении 

изумрудных листьев "куриная слепота". После дождя блестят на солнце жемчужины 

крупных капель - хоть в ожерелья их нижи; и мокрые камни, умытые ночною 

грозой, светятся первозданной белизной изломов. Прозрачные родники говорливо 

стремят свои воды по каменью, и прозрачные струйки, словно иголки льда, 

пронзают коричневую мглу речных вод.
        Над обрывистым берегом, достигавшим в высоту трех-четырех саженей, 

кудрявятся кусты черемухи и лесного ореха. Растут они здесь никому не нужные: 

некому обирать ягоды, перемазавшись в  черно-лиловом соке,  или колоть на 

камне желтую скорлупу молодой лещины. Не ходят сюда ни люди, ни звери, ни 

дивьи; только порою ворон пролетает над этой землей, и хрипло возмущается, не 

видя себе поживы; а иногда загнанный оборотень отлеживается в тенистых кущах. 

Однако теперь, когда началась война между Серым племенем дивьих людей и 

черными хозяевами Пекла,  здесь не появлялись ни волки, ни вороны - волчьи 

сородичи и соратники.
       Но сегодня огромный волк примчался с западной стороны и, в прыжке 

проломив широкой грудью заросли орешника, шумно рухнул в воду. Вспыхнули на 

солнце разлетающиеся брызги, лизнули берег невысокие волны, круги побежали по 

воде, а волк быстро поплыл к чертячьему берегу. Только широкий лоб, черный 

нос, да прижатые к затылку уши виднелись над поверхностью. От разбегающихся 

кругов закачались широкие листья алых адонских лилий. 
       Пятеро ратников с луками в руках выбежали на берег, пять стрел разом 

порскнули с тетивы, и зверь быстрее заработал лапами.
        - Уходит! - вскрикнул Ирдгиз, когда стрелы канули в тяжелую воду, 

всего на пару саженей не долетев до цели, и стал рвать с себя кольчугу. Волк 

тем временем подплыл к противоположному берегу, низкому и пологому, заросшему 

мягкою муравой, в  несколько прыжков очутился на суше и, вздыбив косматую 

шерсть, встряхнулся всем телом, от чего окутался радужным облаком брызг. 

Потом зверь повернулся к преследователям,  зевнул, вывалив набок пылающий 

язык и широко - будто примериваясь к солнцу - распахнув жаркую пасть. Клыки 

его сверкнули на солнце, словно две пары отточенных ножей.
       Ирдгиз бессмыслено погрозил беглецу кулаком и  без сил опустился на 

землю, глаза его блестели, а губы мелко дрожали: отважный шляхтич казался в 

этот час маленьким мальчиком, которому доверили нести домой новый  расписной 

горшок с медом, а он на третьем шагу расколотил его о камень. Рядом присел 

широкогрудый чубатый усач, ободряюще ткнул витязя кулаком в щеку:
       - Ну, не горюй. Живые - и ладно, а из этой собаки черти чучело набьют!
       Громогласный насмешливый вой был на это ответом, и чубатый Радул в 

страхе схватился за позолоченную рукоять топорика, торчащего за поясом.  Но 

тут же засмеялся:
       - Вой-вой, не дотянешься! Попробуй только, кобель, поплыви через реку, 

сразу ежом станешь! - и тут же дернул Ирдгиза за рукав, - А из нас чучел не 

набьют? А?
       - Набьют. Без особой охоты, но набьют. Из меня. Вас, может, и 

пожалеют. Может.
       - Да не бойся, десятник! - здоровенный седой бородач, тяжелый, словно 

речной валун, похлопал ладонью по расписным ножнам меча, - У нас теперь одна 

дорожка - прямиком, да в чисто поле. Поймает хозяйка нас раньше срока - 

шкурку спустит и отправит по степи гулять, так уж лучше мы сами побежим.
       - К Кролику?
       - К нему,  подонку. Или думаешь - не рад будет, не честно примет? Вот 

сейчас по бережку рысцой, и к исходу дня будем  в Граннице, 
       - А... этих? - Радул покосился на двух державшихся в стороне витязей, 

высоких и хмурых, без гербовых знаков и в одежде цвета дорожной пыли. Оба 

упрямо высматривали что-то на волчьем берегу.
       - А этих - в в-воду! - злобно пробурчал Ротр, и Ирдгиз кивнул 

согласно, - Из-за них, псов, страдаем и дома лишаемся. Они проспали... Радул, 

побеспокойся...- и немного выждав, -  Эй, господин! Как тебя...? Ну, усатый, 

ну, иди сюда.
       Воин Одинокой нехотя подошел, крутя перстень на пальце и настороженно 

поглядывая через реку. Остановился в паре шагов от Ирдгиза. Спросил 

неприязненно:
       - Чего?
       - Да вот, - начал Ротр широко отводя шуйцу, - мы вот подума-ли-и-и-и... 

Эх!
       Усатый не успел даже вскинуть руку, полуфунтовый шар на крученом 

сыромятном ремне ударил его в скулу, чуть пониже глаза. Усач опрокинулся 

вбок, и прежде чем его тело коснулось земли, узкий меч  Ирдгиза снес  ему 

голову с плеч.
       Второй - а это был тот самый кудреватый Бычок, что проспал 

Свентовуково бегство - дернулся рукой к сабле, но Радул, зашедший с боку,  

дал ему обушком по кисти. Бычок ахнул болезненно, зажимая рану, кинулся 

бежать вдоль обрыва к оставленным лошадям. Ротр подхватил с земли лук,  

краткое мгновение выцеливал бегущего,  потом спустил тетиву. Стрела вонзилась 

бедняге между лопаток, вросла в обтянутую серым сукном спину по самое 

оперение. Бычок споткнулся, остановился, покачался немного и повалился с 

обрыва в реку, осыпав по склону несколько горстей мелкого щебня. 
       Хриплое карканье смешалось с истошным визгом, и медная лодка отчалила 

от адского берега. Худущий долговязый черт с изможденной вытянутой харей 

стоял на корме и ловко орудовал веслом, а четверо бесенят с вороньими клювами 

взамен ртов и носов споро разворачивали железную частую сеть. Витязи 

Стеклянного Замка в ужасе бросились наутек и вскоре уже во весь опор скакали 

к Граннице. Торопились они неспроста: в дальнем далеке пропел протяжно и 

звонко хрустальный рог-олифан, и тучи зазвенели, словно стеклянные подвески.
       
                                                                              

 *  *  *
        Медиаш сидел у маленького столика на корме " Морского Вепря" и 

притворялся, что выверяет по портулану курс корабля. Ножки медного циркуля 

шустро сновали туда-сюда по розе ветров, вымеряли отрезки направлений; 

толстые пальцы передвигали камушки в абаках. Иногда купец порыкивал на 

матросов, иногда отправлял приказчика что-нибудь проверить. Занимался делом, 

но в глубине души понимал - все вранье, все только для того, чтобы не 

пялиться на тощую девицу с рыжими волосами по пояс. Вот ведь испытание на 

старости лет Господь послал. Не приведи, Господи. 
       Медиаш Ватошич сто сорок раз слышал  на своем веку ужасные истории о 

купцах, влюблявшихся в худосочных большеглазок и просаживавших на них все 

свои деньги - откормить, что ли, пытались заморышей? - и сам посмеивался над 

простаками, не умеющими найти себе достойную подружку и богатую невесту. Одно 

ведь другому не помеха, кой у кого  милашек - как на пальцах колец, а с женою 

живет при том душа в душу.
       Сам Медиаш меж тем был бобылем, хоть и заглядывались на него родители 

девиц на выданье, а порой и сами девицы носа не воротили от завидного и 

дородного жениха, но как-то все не складывалось. Оттого интерес, что вызывала 

у купца девица, грозил обернуться большими неприятностями.
       Рыжей же до этого и дела не было: стояла витезка на носу корабля, 

опираясь на по-бабьи укрученный лентами дротик, любовалась серебряным и 

золотым блеском волн, улыбалась стремительным чайкам. Придумывала, как 

приедет в столицу коронных земель, что там случится, и вовсе дела ей, 

проклятой, не было до смятения медиашевого сердца. Корабельщик посмотрел на 

тонкие - у щиколотки двумя пальцами обхватишь - девичьи ноги, шумно сопанул 

носом, провел свинцовым карандашиком линию от Девограда к острию Драконьего 

мыса, мимо маргиналии, изображавшей пускающего пенные струи физитера.
       Внезапный и невнятный крик дозорного отвлек купца от бесцельного 

занятия, и Медиаш потрусил к правому борту посмотреть, чего там случилось. 

Крик же повторился и прозвучал на этот раз отчетливо и внятно:
       - А-а-а! - диким гласом орал матрос в " вороньем гнезде", - Змей!!! 

Морской змей на полутор-ста саженях  к северо-западу! Правее, Рэг, правее! 
       - Лево на борт! - в ответ заорал Корабельщик, и даже щеки его 

затряслись от жадности, - Арбалеты сюда и гарпуны! Все, которые есть! Готовь 

абордажные крючья! Иванко, пошевеливайся, лопух неспешный, мой арбалет сюда 

тяни!
       Змей тем временем наплывал на корабль, грузно переваливая через волны 

свои петлистые лазурные извивы. Солнечные зайчики плясали на мокрой 

бугрящейся чешуе.  Жирное тяжелое брюхо смолисто лоснилось, ударяясь о пенные 

гребни. Алый гребень вздымался вровень с бортами "Морского Вепря", из ноздрей 

вырывались струи холодного пара. Грозная красота и смертоносная мощь виделись 

в каждом его движении.  Медиаша же трясло от торгашеского пыла - убить бы эту 

зверюгу и ободрать, оружейники заплатят за чешую по золотому весу и еще будут 

ножки целовать благодетелю. 
       В погоне за барышом словно бы не замечал купец, что каждая чешуя 

величиной с добрый щит, а морда у змея куда побольше корабельной шлюпки. 

Тщательно прицелился Корабельщик, даже капли пота выступили на широком лбу, и 

плавно, чтобы не сбить прицел, надавил на жагру. Кованный карликами 

арбалетный болт сорвался с лощеного ложа, полыхнул на лету золоченым 

опереньем и вонзился с хрустом в глаз чудовища.
       Змей взвился, словно бич, раскрученный ловкой рукой пастуха. Зеленая 

стеклянная пена вскипела на округлых боках, струя крови ударила из 

пораженного стрелой ока. Высокая волна  обрушилась на борт навы. Рэга 

швырнуло вбок - он едва сумел удержать рванувшийся в сторону румпель; паруса, 

утеряв ветер, судорожно заполоскались на реях; несколько матросов, не устояв 

на ногах, покатились по палубе. Сам Медиаш, взвизгнув от страха, повис, 

уцепившись за фальшборт, арбалет его отлетел к правому борту и застрял среди 

канатов. В это мгновение тело змея, словно сорвавшись с невидимых цепей, 

обрушилось в море. Вторая волна, вдвое повыше первой, ударила в борт " 

Морского Вепря", и бедный корабль чуть не зачерпнул воду бортом. Змей же 

вскинулся, увидев на ком сорвать злобу, и стремительно рванулся к несчастному 

хульку. Корабельщик выхватил нож и кинул его, целясь в многозубую пасть, но 

не добросил на десяток саженей, а змей нырнул, показав свой ярко-алый 

гребень. Нава не успела выровняться, когда у самого ее борта, едва не 

скребанув чешуей по обшивке, появилась чешуйчатая голова с разинутой пастью. 

Пустая правая глазница чудовища истекала кровью. Медиаш в страхе отвел глаза 

и увидел... девинку. Закусив губу, она перегнулась через вздыбленный 

фальшборт и швырнула увитую лентами сулицу во второй глаз чудовища. Змей   

опрокинулся, показав  свое черное жирное брюхо, хвост его  с силой хлестнул 

по килю "Морского Вепря", на пару аршин подбросив корабль в воздух - 

затрещали дубовые доски обшивки. Потом нава с тяжелым плеском обрушилась на 

воду, и Медиаш осмелился открыть глаза. 
       Тонкая красная полоска змеиного гребня виднелась далеко-далеко в море. 

Зато на носу корабля стояла,  поставив ногу в узком сапожке на золоченую 

щетинистую голову вепря,  растрепанная девица в тонкой дорогой кольчуге и 

расчесывала костяным гребнем красно-золотое облако волос.
        Корабельщик отцепился от борта и, покачиваясь, стал пробираться к 

спасительнице, подбирая слова и вспоминая, что есть достойного в ларце.  

Неожиданно с неба скользнула белая птица и с протяжным криком метнулась к 

девичьим зеленым глазам.  Девинка вскинула руки, защищаясь, кровь брызнула из 

рассеченных клювом нежных пальцев. Воительница покачнулась, и купец едва 

успел подхватить ее. Подскочивший моряк с криком замахнулся на белую злодейку 

обрезком каната.
       Девинка осторожно высвободилась из медиашевых объятий, сглотнула слезы 

и, прижав к губам окровавленную руку, побежала в свою, вернее, корабельщикову 

каюту, провожаемая сочувственными взглядами матросов. 
       А Медиаш, как черт из коробочки, начал смеяться и хохотал два часа без 

перерыва, хлопая себя руками по брюху и животу, и, глядя на него, матросы 

решили - упустив морскую зверюгу, рехнулся их хозяин от жадности.
                                                                 *     *     

*
       
       Валибор собирался в Полев не сам. Бабушка помогала.  И то! Это Марко, 

гультяй усатый, сам знал, что куда положить, чего где запрятать. Сразу видно 

- в холе рос и в достатке, а Валиборушке волю дай - так уйдет без портов, 

лишь бы с дубиной на плече.
       - Бабуль, - плаксиво сказал Богатырь и сурово вытер нос рукавом, - ну 

зачем мне конь-то, я лучше ногами.
       - Ногами, дитятко, ты до Зеленополья месяц топать будешь. Умаешься.
       - А коня нести больше устану... Они падают. Или подпруги лопаются...
       - Да не лопнула там подпруга! - прикрикнула Ирина на приблудного 

внука. Совсем она его уже за родного считала, и заботилась словно о родном. 

Не одна служанка, прибегавшая с посланьицами от волооких болярынь, была 

изгоняема из дому тяжелой клюкой.  Боялась старуха - собьют парня с пути 

бедовые молодайки.
        - Говорено уж - подрезали тебе подпружку! Может, Светозаровы слуги и 

подрезали, чтобы ты княжича не победил, не опозорил. А того вернее - 

королевна-негодница, чтоб ее свиньи слопали! - не даешь ты ей покоя. 

Светозар-то, может, и правду ей сказал, что дура она и злодейка. Попадется 

она мне на какой пакости - отхожу хворостиной, не посмотрю чья она дочка. Ты 

же убиться мог! А то остравец бы на тебя наехал своим вороным.
       - Хороший у Светозара конь, правда, ба?  - оживился Валиборушка, и 

даже в носу перестал ковыряться, - Вот он подо мной не падает, не задохлый, 

чертяка брыкливая!
       - Это тебя Светозар сквернословить научил? Вот вымою тебе рот со 

щелоком, а то отцу протоирею скажу!
       - Не-е, не Светозар, правда-правда. Он коня Ветром зовет. Это дяденька 

король так  коня  назвал, когда тот его за ухо кусать хотел. 
       - Вот беда ты моя, куда ж ехать-то тебе, кровинушка. - Ирина 

опустилась на лавку и заплакала, - съедят тебе на чужбине-то. Нет, пойду к 

Мареку, что ж он, взбесился, старый пень, будто ехать некому больше. Вон 

пусть Рашко едет, у него морда втрое шире твоего личика. 
       - Бабуль! Не надо. А то опять смеяться будут. Скажут - Богатырь, а за 

бабкой спрятался.
       Ирина вздохнула:
       - Ах, орлята ширококрылые, тесно вам в родимых гнездах. Лети уж. Но не 

пеший, так точно засмеют.
       - Бабуль, а на бугае можно? У него ноги короткие, шея толстая...
       Бабка не выдержала и расхохоталось по-старушечьи мелко тряся головой. 

Валибор обиделся, насупленно пошел в свою горенку, печально притулился у 

окна, щеку ладошкой подперев - ни дать, ни взять купчиха, муж которой в 

дальние края потянулся, а она скучает...  Валиборушка же не скучал, а в 

обидах купался, что свинья в помоях. Это ясонька-Красавушка послала подпругу 

перерезать - Богатырь знал! А потом, когда Валибор покатился по мейданному 

полю, снося всякие перегородки, громче всех хохотала, до слез из синих глаз.
        Зарыдала, ласточка. Валибор подумал тогда - из-за него  испугалась, 

не ушибся ли. Схватил за ногу соперника и кинул бедного княжича Светозара на 

полсотни саженей вместе с оборвавшимися стременами. Хорошо, что Светозар 

Владисветич и сам был не лыком шит: извернулся, и упал на ноги - словно 

пестрая рысь, сорвавшаяся с ветки. Еще и земли коснуться, казалось не успел, 

а широкие мечи его вынырнули из ножен, словно две серебристых щуки.
       Валибор тогда испугался, что побьет его знатный витязь за невежество. 

Но Светозар, не убирая мечей, подошел к внезапно переставшей смеяться и 

побледневшей Красавушке и сказал  голосом, звенящим от возмущенья словно 

сабельный клинок: 
       - Доиграешься любовью, королевна! Придется тебе Белой птицей по миру 

летать, чужое счастье рвать на части, чужую радость пить на лету, как коршуну 

дождь! Да только каплями не напьешься, красавица, а слезами чужими - тем 

паче! Нечего мне делить с той, кто верность считает глупостью, а доброту - 

трусостью. Вот и живи здесь одна, пока от злости не помрешь, сорока 

безмозглая! 
       От Светозаровой речи глаза на лоб не только у Красавы полезли, сам 

король сидел, как рак выпучившись, и рот разевал, словно рыба на берегу, а 

витязь, пылая гневом, обернулся к королю:
       - Свататься я к твоей дочери ехал, Марек Милошевич, да Бог упас! Искал 

жену, нашел науку. Прости, если чем нагрубил тебе, а  у дочки твоей я просить 

прощения не стану, сказал - как думал, а думал - как есть. Ты сам её бойся, 

потому что  доброты  у неё только на себя хватает, а ума и для себя маловато. 

Уезжаю я, а вы живите, как сможете, -  тут приморянин повернулся к Валибору и 

печально сказал, - ты ведь, рыжий, со мной не поедешь? Останешься у её 

крыльца вздыхать? Воля твоя, но помни - с этого дня я тебя братом считаю. 

Позовешь - и приду. Прощай, бедолага. 
       Валибор  тоже заплакал, слезы крупными каплями стали падать в серую 

пыль, никогда брата у него не было, а теперь нашелся - и сразу в путь, горько 

стало богатырю. Светозар в тот же день уехал, и Красава, запершись в своем 

тереме, рыдала на весь дворец. А потом приехал королевич Марко, и бедная 

королевна совсем опухла от слез, к людям выходила в шлеме с забралом, чтобы 

красного носа не было видно...
       От воспоминаний мальчонка снова заплакал. Жаркие богатырские слезы в 

три ручья побежали по каменной стене, размывая побелку, а вскоре и обмазка 

стала оползать по камням стены и глиняными кляксами шлепаться на мостовую.
       - Эй, Богатырь, - донеслось снизу, - ехать пора! Красаву отец с нами 

не пустил, так она теперь весь Камнеград слезами до окон зальет, Урода 

противная.
       - Марко, - высунул Валибор из оконца рыжую голову, дальше плечи не 

лезли, - Марко, если город потопнет, я ехать не смогу. У меня бабушка тут...
       
                                                             *   *   *
       Мокрый и страшно злой Свентовук лежал на животе за калиновым  кустом и 

любовался несущими дозор чертями.  Лежать было удобно и прохладно, а вот 

следить тяжело, ибо оборотень всерьез опасался, что лопнет от злобы. И чем 

дальше, тем больше волк злился - словно на прогулку вышли чертовы черти, а не 

границу стеречь от Серого племени.
        Один из них, толстопузый и зайценогий, якобы стоял на страже, а на 

самом деле сладко дремал, опершись на трезубец и для большей уверенности 

обвив хвост вокруг молодого тополя. Остальные же разбрелись по зеленому 

бережку и с увлечением занимались своими нечистыми делами: кто помешивал 

огромной ложкой смольно-серное варево в закопченном шестиведерном котле; кто 

полировал суконкой кривые обломанные рога; кто точил о копыто ржавый 

зазубренный нож, каким только  между ушами чесать; кто, вольготно 

развалившись  на солнцепеке,  брюхо парил; кто чирьи давил на заду. 
       Свентовук из-за этого пренебрежения на нечистых сперва обиделся, а 

потом и разозлился. Захотелось волку немного бесов потешить. 
       Черти сначала и внимания не обратили на сокола, что зачертил свои 

круги над поганой стоянкой, но все ниже спускалась птица, все громче свистели 

стальные крылья. Вот упала на землю срезанная крылом ветка, вот опрокинулся 

котел в костер, и пламя взвилось под самые облака, вот сокол взвился  к 

самому небу и оттуда с пронзительным кличем метнулся к земле, сверкнув на 

солнце, словно обнаженная сабля. Черти, раскорячившись, полезли под деревья. 

Свентовук грудью ударился оземь и выпрямился во весь рост. Витезен хищно 

взлетел над хозяйским правым плечом.
       - Спасайтесь! - козлогласо возопил прочухавшийся дозорный, - Волчий 

царь!
       Нечистые завыли и завизжали, захрюкали и замычали, песий вой смешался 

с душераздирающим кошачьим ором; со всех ног побежали черти в разные стороны. 

А Волк засмеялся злорадно и звонко, пронзительно свистнул вдогон убегавшим и  

спустился вниз, к темным водам Адоны, за которыми чернел еловыми шатрами  

старый волшебный лес. 
       Сизым соколом перелетел Свентовук через реку, седым волком нырнул в 

темные кущи, под чернозелень еловых лап: чуял Волчий царь следы полевского 

королевича и  чаял вскоре настичь невольного товарища. Разбегалось зарское 

зверье с волчьей дороги, хоть и само не простым было, легок был путь 

оборотня, но вдруг чужие запахи тяжелым комом забили зверю ноздри. Запахло 

внезапно сапогами из смазной кожи, железом в свежих соленых зазубринах и 

горькой степной полынью. Чуялись в этом запахе и звон шпор, и побрякивание 

уздечек, и негромкая, с придыханием ругань. Оборотень застыл, пристально 

вглядываясь в полумрак, лежащий под мохнатыми разлапистыми ветвями. Потом 

медленно и плавно  шагнул вперед - словно  ступил в прозрачную стылую воду.
       На жилище Рокиты он наткнулся почти случайно - заметил отпечаток 

непарного копыта среди многочисленных лошадиных следов. Порыскал по 

окрестностям - и  наткнулся на заваленный еловым выворотнем темный сырой лаз, 

из глубины которого явно тянуло запахом королевича. Сын Куцалана откинул 

преграду и, пригнувшись, вошел под проросший корнями свод.
       Приют Рокиты являл собой унылое зрелище впопыхах покинутого жилища: 

вещи не то брошенные, не то забытые; опрокинутый бочонок; раздавленное 

копытом душистое красно-желтое яблоко; некоторые из сундуков были распахнуты, 

и из их пастей вываливалось тряпье  - словно нижнее белье у неряхи; под 

столом лежали серебряные кубки; а в углу пещеры - развороченная куча оружия. 
       Свентовук походя пихнул стальную груду ногой и вдруг резко нагнулся, 

вглядываясь в темную сталь клинка, лежавшего в самом низу. Потом выволок его 

из кучи.
       Это был меч с длинной рукоятью и тяжелым полутора-аршинным клинком; 

над перекрестьем три звезды окружали полумесяц, смотрящий вправо.  Оборотень 

хорошо знал и этот знак, и этот меч, и хозяина этого меча. Сын Гура 

Белогрудого Вукар два года назад сгинул  в Ничьих Землях, и вот теперь след 

его нежданно отыскался в  чащобах Зары.  Свентовук вспомнил чавканье мха под 

ногами, треск обломившегося сука, свою тогдашнюю ярость... И понял, что   Леший 

сбежал из Зары.
        От бессилья гулко застучало в висках, кровью налились желто-серые очи 

- злая желчь ударила в голову волчьему вожаку, горечью наполнила слюну. 

Из-под сердца, из-под самой ложечки оборотня вырвалось свирепое рычание, и 

Волк закружился по пещере, круша все, до чего мог досягнуть - щепки и клочья 

тряпок, словно осенние листья, подхваченные смерчем, закружились под 

потолком. Витезен мерцал, словно сотня молний, с лязгом рубил железную и 

медную оковку сундуков, серебро и золото дорогой утвари, сталь покинутого 

оружия.
        Свентовук в два взмаха подсек ножки стола и надвое рассек столешницу, 

пинком опрокинул кровать, и из-под нее сквозь поднявшуюся пыль солнечно 

блеснул потерянный Индрой тонкий кинжал. Оборотень успокоился, несколько раз 

глубоко вздохнув, бережно поднял оружие, засунул за пояс и сел на бочонок - 

гадать о дальнейшем. Запахи и следы у пещеры принадлежали, конечно, 

аревитовым воинам, хоть и примешивался к ним иной аромат, горьковато-свежий и 

отдаленно знакомый.
       Долго думал Волчий царь, а ничего хорошего не выдумывалось, от злобы у 

оборотня даже волосы шевелились на голове, и пальцами он хрустел, словно 

барышня-ломака...
       
                                                               *  *  *
       - Слушай, а чего это мы так побежали? - спросил Изгой Дратва своего 

приятеля Иволгу, - У лешака же там золото на столе стояло, оружие я видел в 

углу, а мы и не взяли ничего.
       - Да ну, противно. Мне все казалось, что кто-то в спину таращится, - 

Иволга, прозванный так из-за противного, мяукающего голоса,  поморщился, от 

чего выжженный сокол на его правой щеке словно взмахнул крыльями. - Хотя 

конечно - глупости это. Никакого лешего там не было. Убежал. И прынчика увел 

с собою. 
       Но дорогу он нам спетлил - третий раз мы мимо этой сосны проезжаем! 

Вон, видишь, за вересовым кустом поворот к его берлоге.
       - Так, может, и повернем? Получится, что хоть не зря съездили. А то уж 

больно обидно. Как, парни? Поделим Рокитин клад? - Дратва ухарски сбил на 

затылок папаху и обернулся к своим юным спутникам, широкоплечим и усатым 

новопоселенцам. Старший из них, двадцатилетний Павел Милич, согласно кивнул, 

а младший - Тате Милич - всегда был согласен с братом. 
       
                                                           *  *  * 
        Конский топ и бодрые голоса вывели Волчьего Царя из задумчивости. 

Как-то сразу  вышло у него, что продал леший Индру чертову Кролику. Не 

дожидаясь, пока гранничане войдут в пещеру, Свентовук выскочил наружу. Дратва 

узнал его первым, и первым погиб - оборотень с разбегу вспрыгнул на круп его 

коня и страшным ударом рассек витязя надвое. Пегая кобыла Дратвы, хрипя от 

ужаса, вскинулась на дыбы, Свентовук клубком ярости скатился с ее спины и 

вспорол бок лошади Иволги. Две стрелы разом порскнули с тетив: одна 

разлетелась, ударившись о перекрестье Витезна, а вторая вонзилась в дерево, 

на ладонь уйдя от головы оборотня влево. Свентовук бросился на лучников, рубя 

мечом и всадников, и лошадей, потом не поленился вернуться и добить 

придавленного конем Иволгу.  
       
                                                              *   *   *
       С полуночи на юге заполыхало багряно-желтое зарево, вызолотило тяжелые 

животы сугрозых туч, медленно выползающих из-за Великой. Сайгаки и косули, 

тарпаны и туры, словно взбесившись, бежали в предгорья, вспенивали воды 

Вильцы и ревели жалобно, словно старые коровы, ведомые на убой. К домику 

ведьм они не совались, больно уж от него несло волчьим духом, но Божена 

проснулась от шума и вышла на крыльцо; подбросила вверх пригоршню щипаного 

лебединого пуха - дорогую игрушку для любого ветра - да напрасно, то ли 

боялся ветер, то ли и вправду не знал ничего о делах за Вильцей. Бывает 

такое: ветры - они суматохи да пустовеи, порой что и увидят, а не запомнят, а 

иной раз и запомнят, да не расскажут, приберегут для кого другого.
        Принюхалась ведьма острым носом, подергала им, словно старая лисица у 

курятника, сморщилась жалостно. Чуяло бабкино сердце, что не обошлось в этом 

деле  без ее непутевых внуков, но сердце хоть и вещун, а всего не расскажет. 

Надобны для знания всякие другие способы. 
       Не скрипнув дверью, вышла на крылечко Грозданка - поверх рубашки 

накинута пестротканная шаль с золотой крученою бахромой, волосы на ночь 

заплетены в толстую косу. Божена поглядела на внучку и велела разжигать очаг 

новым огнем. Сама пошла к колодцу во дворе под многознайками ясенями, на дне 

опрокинутого ведра нашла полупригорошню дождевой, небесной воды, не 

коснувшейся пока земли и не забывшей, что видела по пути. В новую мисочку,  

которую сама вырезала из верхушки липы, расщепленной ударом грома, налила она 

эту воду; обручальное кольцо девицы, не венчанной с отцом своего сына 

положила посередине. Угольком от нового, "живого огня" посветила над кольцом, 

нараспев прочитала заговор о волчьем глазе и совином слухе. Вперилась в 

красный блеск окутанной рябью, выпучила надсадно впалые круглые глаза...
       ...Огонь носится между домов, сложенных из дикого камня, да крытых 

дранкой, тесом и озерным золотистым тростником, и не увидеть ничего в его 

мерцании -  клинки высверкивают из темноты, падают люди, кровь наплывает на 

круглое око колдовского кольца. Вот мелькнула на миг волчья шкура, вот 

серебром и золотом вспыхнули столкнувшиеся мечи, и погасло все, заплыло 

густым кровяным лаком. Только показалось бабке, что мелькнула среди кровавых 

разводов железная корона. Погрозила бабка Божена невесть кому суковатой 

клюкой. Велела Гроздане отправляться спать. Сама же уселась на лавочку у 

крыльца, и побежали по морщинистым щекам холодные старушечьи слезы. 

Прискакала от реки бугристая толстая жаба, стала ловить и глотать те слезы, и 

глаза бородавчатой засветились  блеском, за который убивают столетних жаб: 

достают у них из голов камень-жабеник и получают от того великую пользу.
         Не утирала слез старуха из Белой Планины - Куцаланова Теща да 

Зарская Ведьма: пила их широкоротая жаба, а те капли, что падали в песок, 

застывали в нем прозрачными камешками. Пройдут годы, прахом осыплются стены 

домика, истлеют кости, забудутся имена, а камешки эти будут играть на солнце 

и дарить радость чумазым искателям игрушечных сокровищ, будут за "ведьмину 

слезку" отдавать пригоршню бисера, а то и новые бусики, кумачовую ленту или 

сладкий, сочащийся медовой слезою пряник. Велико было горе, радость - Бог 

даст! - будет больше. А пока - время слез. 
                                             
                    *   *   *
       Перебив гранничанский разъезд и утвердившись в своих подозрениях, 

Свентовук окончательно осатанел. В ту же ночь на его отчаянный вой собрались 

все стаи Восточного Белогорья: и не только оборотни явились на зов, но и 

четырехлапое серое и свирепое  ворье, давно уже разбежавшееся по летним 

логовищам.
          Многоголосая ночь взвыла под стенами  Гранницы, и жалобно заскулили 

в ответ сторожевые псы и свирепые пастушеские овчарки, заскребли лапами 

хозяйские двери. Отзываясь волчьему кличу, затрубил тревожно Водяной Бык - 

главный сигнальный рог Ничейной Земли, перенесенный сюда пятнадцать лет 

назад, когда вупыры пожгли Радимов. Жители города выскакивали из постелей, 

хватали оружие, белея исподним, бежали на стены. Граннице не впервой было 

отражать ночные набеги, самой нападать под покровом ночи, верить, надеяться, 

выживать - но сегодня иной враг пришел под стены городка, и те, кто бежал в 

степь в поисках куска земли, сытой жизни и счастья, подвывали, словно забытые 

зимней ночью собаки. Одна надежда оставалась, что не захочет Серый Народ 

забыть прежней дружбы и, напугав, уйдет. Седобородый Якса Тулуп, пришедший в 

Ничью вместе с Радимом и Аревитом, матерно обругал попавшегося на пути Изгоя, 

заодно охаяв и кнеза:
       - Сучьи потроха! - орал он в бледное лицо новопришлого чубатого усача 

со свежим ожогом от "соколиного клейма", - Это ж вы их разозлили, с вашим 

дерьмовым Кроликом! Теперь нам всем панихида, я Волка тридцать лет знаю! Вот 

сучья  племень! - а сам торопливо налаживал тетиву и натирал воском кибить. 

Толстые грубые пальцы его мелко и противно дрожали.
       ... Ночной ветер катает по степи  ковыльные волны, бегут по их гребням 

серебристые тени облаков: попробуй, разбери сколько волков сейчас окружают 

крепость, стелятся среди ковыля, гладят взглядами обветшалые стены - 

триста?... пятьсот?... без счета? Зеленых звезд на земле больше, чем золотых 

в небе, и все время загораются новые. Мечутся по стенам факельщики, - да 

толку-то от них!..
       ... Когда Аревита разбудили, он не сразу понял, в чем дело, ошалело 

глянул на перепуганного слугу и вдруг, всё осознав,  бросился  к стене, 

схватил пояс с мечом, щит с золотым соколом, плюнул в морду гридню, 

подбежавшему с доспехом, и побежал к Воротной Башне. На полпути жарко заныло 

в груди слева, дыхание перехватило. Аревит остановился, тяжело, со стоном 

вздохнул, надеясь, что боль лопнет и уйдет, но не получилось, и приречанин 

снова побежал, босыми ногами разбрызгивая лужи от вчерашнего дождя. Жадно, 

по-рыбьи, хватая воздух, поднялся на башню, встал, опершись правым боком на 

столб. В висках колотилась недодуманная мысль, никак не удавалось уловить ее 

за скользкий мятущийся хвост...  Доигрался.
       По лестнице прошлепали босые ноги: гридень, так и не утеревший плевок, 

поднялся на башню, протянул на вытянутых руках панцирь - чешуйчатый, с ватным 

подбоем,  его можно было одеть и на исподнее.
       - Аревит, - донеслось снизу, - где сын Стефана!? Где Сын Короля?! Что 

молчишь, сволочь, я же твою крепостенку дымом по ветру пущу! 
       Свентовук стоял в десяти шагах от стены, в глазах его сверкали зеленые 

свирепые искры, отблески факельного огня ржаво сияли на клинке меча. Волосы 

оборотня развевал налетающий с полуночи холодный ветер, и от порывов его 

весело звенели цепочки копья, на которое опирался волчий царь. Серые тени 

клубились за ним, звездный свет рассыпался по лезвиям широких мечей. Но 

Аревит уже почти не боялся, и только тихонько ругнул про себя вчерашнего 

гостя - одноглазого старика с Саламандрой в гербе.
        Уговаривал тот старик отправить людей искать сына полевского короля, 

который, по слухам, разъезжает по Ничьей Земле и по всему Приречью, обещал 

большую награду, если вернут принца к отцу. Еще звал на праздник к полевскому 

королю, на важный для всех совет, говорил - надо людям стать за един против 

навьих и заморян, дескать, в одно они смотрят, одну шкуру делят. Аревиту 

захотелось старичка прикончить по-тихому - понял он, на что намекает седой 

паскудник - но вид у поганца-подсыла был неподходящий для тихого убийства, и 

Аревит решил откупиться малою службой. Полсотни Изгоев поскакало на розыски, 

и пока еще не вернулось. И надо было хоть этих дождаться, потому как один на 

один с оборотнями не рискуют драться и черти, а...
       - Свентовук!
       - Царь! - бешеным воем отозвалась внизу волчья стая.
       - Нет здесь королевичей! - продолжал кнез тоскливым криком, - Ни 

полевских, ни иных! Искал я его, каюсь, но не своим хотением...
       И вот тут-то случилось страшное. Высокий, рыжий и смуглый Изгой из 

новопришлых вскинул лук и, пробормотав негромкое проклятие, выстрелил в 

Свентовука. Огромный, почти белый волк выпрыгнул из темноты и перехватил 

стрелу зубами. Прежде чем хрустнуло кипарисное древко, Свентовук в гневе 

метнул копье, зазвеневшее сразу всеми своими колокольцами, в ворота Гранницы, 

и те треснули от  громового удара. Волки, завывая и рыча, пошли на приступ, 

навстречу им часто и метко ударили стрелы, вой пророс визгом, словно 

пшеничное поле васильками. 
        Оборотни карабкались по башням, срывались, падали, снова лезли вверх 

бестолково и неудержимо; рыча от натуги, забрасывали на стены волков-зверей и 

те, осатанев  от летнего жара, вгрызались в тела перепуганных защитников. 

Ворота, окованные медью, содрогались от биения застрявшего в створке 

грохочущего Стерха, лучники оборотней стрелами опрокидывали котлы с кипящей 

смолой, сбивали со стен неосторожных щитоносцев.
       Но первые два приступа гранничане  сумели отбить и сами не поверили  в 

свою удачу.
       Свентовук нехорошо глянул на своих обескураженных воинов, метнулся 

вперед, разводя в стороны сверкнувшие сталью руки. Сизый кречет, гремя 

перьями, промчался над частоколом и врезался в охранявших ворота Изгоев, 

разрубая крыльями клейменые лица. За спинами гранничан ударился кречет оземь 

грудью, и  единым оскалом сверкнули во мраке меч и улыбка.
        Разлетались под ударами царя волков щиты и шлемы, ломались клинки и 

кости, рык Огненного Волка заглушал вопли ужаса. Словно живой,  бился в руках 

оборотня извилистый рдяный от крови меч, словно сам выбирал себе добычу. 

Внезапно кто-то мягко положил Свентовуку руку на плечо, волк метнулся в 

сторону, отмахнулся, не  видя, косо глянул вбок. 
       Сквозь ночь медленно уплывал всадник на огненном коне, и призрачная 

рать тянулась за ним. В тот миг чубатый Радул поднырнул, почти распластавшись 

на земле, под взмах Витезна, дотянулся до Свентовука лезвием быстрой сабли. 

Кровь оборотня брызнула из-под кривого клинка на сырую землю, и гранничане 

восторженно заорали, на мгновение поверив  в победу...
       Ворота Волки разнесли мечами, прежде чем смолк радостный крик, серым 

потоком хлынули на улицы города, словно баранов в кошаре, вырезая защитников. 

 Боясь боя во мраке, кто-то из Изгоев швырнул факел на крышу ближайшего дома, 

вспыхнула дранка, и огонь, треща и ликуя, помчался над городом  сумасшедшим 

скоморохом на панихиде. Лоскуты пламени сыпались с рыжих рукавов, и 

вспыхивали дома и сараи, заботливо укрытые сеновалы и овины, ожидающие нового 

зерна. Глухо ударяли в тела не успевающие набрать разгон стрелы, скрежетали 

лезвия мечей столкнувшихся в тесном бою, беззащитно кричали женщины, 

выбегающие из горящих домов навстречу звериным клыкам, брызги крови марали 

беленые стены...
        Железная корона Царя Волков мелькала во всех концах города: Свентовук 

искал Аревита. Сын Куцалана был страшен: отблески пожара  бились в его 

глазах, окровавленные волосы липли к бледному лбу, рубины короны пылали 

черным огнем адовых кузниц. И никому уже не было дела до того, что Волков 

всемеро меньше чем приречан - ярость  сметала любые преграды и неимоверным 

страхом сковывала руки защитников. "Бей!", - завывал Волчий Царь, и племя его 

отзывалось ликующим воем, и огромные мечи оборотней щедро дарили раны и 

смерть.  
       Аревит и те из гранничан, кто еще не потерял рассудок от страха, 

заперлись в княжьем тереме - ему, сложенному из привозной плинфы и крытому 

медью, пожар был почти не страшен. Волки окружили аревитово жилье воющим 

кольцом, а оборотни затеяли охоту на тех, кто не успел укрыться за стенами.  

Тогда Аревит вышел из терема и, собирая уцелевших, стал пробиваться к 

воротам. Кнез не заметил, когда к его малочисленному войску присоединился 

давешний полевский рыцарь в белом намете и огненном плаще,  но звериные 

полчища шарахнулись от него, словно черти от праведника. Высоко вздымая 

огромный меч, шагал этот витязь по пылающему городу среди искр и осыпающихся 

головней, и самые смелые из оборотней становились кровавыми  вехами его 

дороги.
       У ворот Графа перехватил торжествующий Свентовук. Грозные мечи двух 

витязей, столкнувшись, сплелись словно змеи, и клинки их зазвенели протяжно и 

грустно, словно заплакали о прежних, стародавних временах. Многолетняя 

ненависть вела в бой сына Куцалана - Хромого Вожака Серого Племени, и точно 

как отец хромал во время этой схватки молодой царь Волков. Припадая на  

окровавленную правую ногу, теснил противника скалящийся оборотень, и два 

воинства, замерев, следили за схваткой.  
       Под ударом Витезна Граф покачнулся и отступил на шаг, волки зарычали и 

шагнули вперед, облизывая губы кровавыми языками. Споткнулся, охнув, 

Свентовук, и юнаки Аревита качнулись вперед, отводя мечи на замах. Но двое 

видели только друг друга, слышали только дыхание друг друга, помнили только о 

враге. В какой-то миг они столкнулись грудь в грудь, и оборотень укусил 

Хранимира за наплечник.  Граф медленно отступил еще на шаг, Волчий Царь 

кинулся вперед, жаркое дыханье Волка опалило полевцу лицо сквозь забрало. 

Аревит закачался, как былинка на ветру: он было поверил, что оборотень не 

устоит перед одноглазым.
        Тут Свентовук упал на колени, изо рта Волка хлынула алая кровь. Но 

упал он не от удара Хранимира - уже упавшего оборотня плашмя хлестнул по 

голове  меч, и Граф с гневным вскриком сдержал удар. Из левого бока 

Куцаланича на полторы ладони ниже  подмышки торчала стрела с золоченым 

древком и снежно-белыми перьями. Вэргис прыгнул, и клыки его с хрустом 

сомкнулись на глотке Ирдгиза-изгоя со свежим, сочащимся сукровицей клеймом на 

щеке.  Аревит завизжал - "Грань!" и бросился к воротам, рубя направо и 

налево, а Одноглазый остановился над телом Свентовука, меч покачнулся над 

буйной головой бездыханного вожака, и Волки, скуля, отступили, давая дорогу 

людям. Губы Вэргиса дрожали, мелкие зубы отчаянно щерились. Белошкурый готов 

был рискнуть - недаром Свентовук любил его больше прочей родни. И прыгнул бы 

Вэргис, но чуял, что не успеет он убить, прежде чем умрет, и меч вонзится в 

тело умирающего брата.
       Гранничане выскочили за ворота, и полевец шагнул в сторону от Волчьего 

царя. Вэргис бросился к брату, а трое других вожаков, рыча, кинулись на 

Хранимира. Двое были в волчьей шкуре, один в человечьей. Гвезд - Звездный 

Свет свистнул навстречу бойцам, и три обрубка покатились по вытоптанной за 

ночь траве. Громовое ржание разнеслось над Приречьем, и белоснежный конь, 

перелетев через стену Гранницы, оказался рядом с хозяином. Граф, словно 

птица,  вспорхнул в седло, и Вэргис, промахнувшийся меньше чем на вершок, сам 

едва не попал под удар точеного копыта...
       Победитель Хранимир ускакал на север, а Белошкурый отчаянно взвыл над 

окровавленным телом царя Волчебора.  
       Свентовук лежал и хрипел, силясь приподняться на локтях, светлая 

легочная кровь пузырилась на искривленных губах, пальцы судорожно теребили 

шерсть безрукавки. Наконец оборотень оторвал плечи от земли, коротко вдохнул 

и на выдохе приказал:
       - Все по домам... Пока я жив... 
                                                                  *   *   *
       ...Еще один человек долго не мог уснуть в эту ночь. Сын Лавера Брюхана - 

Крабат,  сидел в ночной рубашке у открытого окна, смотрел на серебряную в 

лунных лучах улицу, пил вино, тайком от Бартека принесенное в спальню.  

Медикус сопел в соседней комнате - при нем Крабат бы вина пригубить не 

решился - знал отлично, каким дураком становится после пары глотков. Но 

сейчас как раз и хотелось одуреть. 
       В последнем письме отец писал, что кажется, Индржих Златовласый 

отыскал Хранимира Графа. Сам Лавер Хранимира опасался, на глаза ему попасть 

не хотел бы, но  считал, что Кове это может принести немалую пользу. Но что 

поразило Крабата в отцовом письме, так это запрет на разговоры о Графовом 

возвращении, особенно с королем и его присными, в числе которых особенно был 

поименован старый отцовский друг Еремия Терницкий...
       Крабат посмотрел на полный стакан, выпил и заплакал. Посмотрел на 

стакан - полный. Снова выпил. Голова закружилась, жалость к себе и обида на 

никчемность сиротской жизни скрутила душу, словно прачка - жгут мокрого 

белья. Крабат взвыл беззвучно и упал у окна на колени, ударившись головой о 

край столешницы. Поднялся, размазывая по лицу слезы и кровь, захлебываясь 

отчаянием, схватил стакан,  выпил, с треском рванул себя за волосы - черные 

пряди остались на смуглых пальцах. 
       - Хоть в петлю... - простонал юноша, и услужливая рука протянула чародею 

веревку и полный стакан, Крабат выпил...
        Обнаружил себя чародей уже под утро на дворе у колодца, макающим 

голову в  ведро с ледяной водой. Было очень плохо, сыро и зябко. Колотила 

парня крупная похмельная дрожь. Осторожно ступая по шатким ступеням, вернулся 

сын Лавера Брюхана в свою спальню, с ужасом посмотрел на разгром, учиненный в 

ночи, на разбитый кувшин и черную, суетливо перебирающую пальцами, руку на 

столе. Она была видна примерно до локтя - волосатая, когтистая, отвратительно 

живая. В середину кисти был вбит кинжал с крестообразной рукоятью. Крабат на 

цыпочках отошел в сторону и присел на уголок кровати.
       - Не будет ли пан любезен...- неуверенно попросил воздух над рукою.
       - Не лезь! - сердито отрезал юноша, пытаясь вспомнить, что же 

случилось в полночь. Тут взгляд его упал на веревку, скрученную петлей; 

чародей злорадно икнул и полез в поставец за Библией. Черт не сразу понял, 

что происходит, а когда понял - заорал дурным голосом.
       - Тихо, нечисть, весь дом разбудишь, - строго прикрикнул на него 

Крабат и, послюнив палец, стал перебрасывать страницы.
       - Пан, отпусти, отслужу-у-у.
       - Цыц, проклятый, дай только до Товии долистаю. Я тебя поучу 

уму-разуму.
       - Пан, прости, чем угодно прошу.
       - Христом-богом проси.
       - Пааааааан!!! Отпустииии! Я отцу твоему весточку передам, и прочих 

наших от тебя отведууу. Пааан! Сейчас к заутрене ударя-ааат! - черт завывал и 

корчился в предчувствии первого удара, от которого у него может голова 

пополам треснуть. 
       
                                                          *  *  *
       Ранним утром, когда золотые лучи еще только в небе играли, а на земле 

лежали синие сумерки, двое спускались по лестнице, покрытой дорогим ковром, и 

масляные лампы, прикрытые стеклянными колпаками, своим мягким светом озаряли 

им дорогу. Первый был могуч и седобород, снежно-белые кудри его ложились на 

плечи тяжелыми волнами. Гордое чело венчала  корона с квадратными зубцами. 

Второй был чуть выше ростом, русоволос, крутобров. Молодое лицо со сжатыми 

губами выдавало упрямца, не легко считающегося с чужими словами, а тяжелый 

прямой взгляд  не внушал желания вести задушевные беседы. Нрав его был крут, 

а рука тяжела и быстра на расправу. Однако сейчас Венцеслав был кроток и 

мягок - насколько он только мог, и на лице его даже читался легкий намек на 

раскаяние - особенно в те мгновения, когда он бросал взгляд на гневно 

застывшее лицо отца. В конце  концов Венцеслав не выдержал:
       -  Никуда он не денется...
       Стефан молчал.
       - Найдут его вот-вот и привезут домой... Отец, ну он же взрослый, он 

рыцарь, приедет вот-вот...
       - Если бы не ты - Индржих бы сейчас сидел под замком в башне, - 

сердито сказал король и с силой ударил рукой по дубовым перилам.
       - Ну, отец, это ты зря. Ты же знал, что я Стефанека с собой не возьму.
       - Я иногда не понимаю, Венцек, - Стефан посмотрел на сына серьезно и 

грустно, - ты и впрямь такой осел, как временами прикидываешься, или просто 

дразнишь меня? Твой брат еще в прошлый Янов день покинул нас - не без твоей 

помощи, кстати. Уехал один неизвестно куда и зачем, и сгинул безвестно, а ты 

болтаешь о пустяках и смотришь на меня по-телячьи. Ну что мне сейчас за дело 

до слухов о Графе, до песен о подвигах моего сына, если он неведомо где и 

неведомо жив ли! 
       Венцеслав фыркнул сквозь стиснутые зубы и отвернулся, усы его 

встопорщились, как у рассерженного кота. Стефан чуть сдвинул седые брови, у 

рта короля проявилась жесткая складка. Дальше двое полевцев спускались молча. 

Внизу под лестницей дремал, сидя на покрытом ковриком сундуке, молодой слуга 

в белой одежде и зеленом супервесте по заморской моде. Услышав шаги, он 

вскочил, привычно склоняя голову, но, увидев, что король и принц не обращают 

на него внимания, устроился поудобнее в своем закутке и, негромко напевая, 

принялся начищать суконкой тонкий серебряный браслет, которым собирался 

украсить запястье своей подружки.
       Стоявший у низкой дверцы стражник в пояс поклонился королю и распахнул 

дверь. Пригнув голову, Стефан шагнул в стрельчатую арку и, оказавшись в 

небольшой украшенной росписью зале, надменно кивнул придворным.  Венцеслав 

скромно встал у стены, свет десятков свечей зеркально отразился от дорогого 

доспеха. Сегодня полевский королевич не счел нужным прикрывать железо 

бархатом, да и отец его не спроста опирался на меч. Венцеслав окинул 

внимательным взглядом собравшихся, чуть улыбнулся двоим или троим из всего 

общества, и ласково кивнул Стефанеку, сидящему на нижней ступеньке престола. 
       Младший из королевичей Зеленополья проглотил комок в горле - Индржих 

бы обязательно подошел, потрепал по голове или поцеловал - и улыбнулся нежно 

старшему брату. Убежать бы тогда с Иржиком, нашли бы Графа, а теперь сам 

Стефанек стал Вторым Сыном. Пришлось притвориться, что муха летает у глаз и 

втихую смахнуть навернувшуюся слезу.   
       Стефан поднялся к трону со спинкой из резного рыбьего зуба, сел, 

опершись левым локтем на подлокотник. По этому знаку придворные тоже уселись 

на скамьи. На ногах остались только Венцеслав и еще один рыцарь - груболицый, 

длинноусый, в порыжелом от ржавчины гамбизоне, кожаных штанах и сапогах с 

наколенниками.
       - Что ты хочешь сказать нам, Хвал? - добродушно и грустно спросил 

король.
       - Я  хочу сказать Твоему Величеству, что твоего сына месяц назад 

видели в Кроменце, а сведения те верные, от надежного человека полученные, 

дозволь мне на поиск отъехать, - Хвал из Дыкляны сел и расправил рыжие усы. 

Глаза его смотрели темно и упорно, на побледневшем лице выступили рыжие пятна 

веснушек. На него с неодобрением покосились соседи - бритоголовый Дебиш, 

травницкий воевода и старгородский тысяцкий Анджей, седой великан под стать 

самому королю.
       - Я собрал вас не для пустой болтовни, Хвал, и если тебе нет дела до 

воли твоего короля - можешь возвращаться в свой замок. Я долго терпел твою 

дерзость, но ты перешел все границы. Если ты посмеешь еще раз открыть свой 

рот, собака и сын собаки...
       Стефан тяжелым кулаком ударил по колену. Хвал поднялся, стряхнул с 

плеча огромную ладонь Анджея, низко поклонился королю и, не оглядываясь, 

пошел к выходу.
       - Вернись, Хвал, - зло сказал Венцеслав, - а то здесь есть те, кто 

сочтет тебя изменником.
       Рыцарь остановился, оглянулся через ссутуленное плечо. Стефан молча 

кивнул, Хвал не вышел из покоя, но и на место не сел, остался стоять, 

прислонившись плечом к белокаменному столпу, поддерживающему потолок:
       - Мне теперь здесь место! Не пускают пса на охоту, будет - черт с ним! 

- хлев караулить.
       Стефан ругнулся в усы и отвернулся от пана Дыклянского.
       -  Позволь мне узнать, добрый рыцарь, чем вызван гнев короля? - никому 

 не  известный молодой витязь склонился к своему соседу. Меньше получаса 

миновало с той минуты, когда он оставил своего коня у дворцовой коновязи и 

вместе со своим спутником - молодым мрачным ораутом - спокойно прошел мимо 

растерявшейся стражи в залу Большого Совета. Здесь он уселся высоко - не по 

знатности, и вел себя в разговоре дерзко - не по чину. 
       Да и был ли у этого наглеца какой чин? Знамень на его груди вроде был 

знаком, но как-то отдаленно, как бывают отдаленно знакомы гербы заморских 

владык, в лицо его тоже никто не знал - хоть лицо и было приметное, с 

неприкрытой дырой на месте правого глаза. И не взирая на всю  дерзость и 

нахрапистость, был приезжий как-то уж слишком наивен в делах придворных, сам, 

похоже, тоже никого в лицо не узнавал, вопросы задавал невпопад, а то и в 

укор.
        Вот и сейчас резанул по живому.  Болеслав Крепкошеий взглянул косо на 

невежу, и что-то в облике того заставило вспомнить старого рыцаря об ушедшем 

воспитаннике. Что-то связывало одноглазого и Сына Короля, и Болеслав 

вздрогнул, вглядевшись в герб, полыхающий на белом намете спросившего. Старые 

песни, долгие ночные разговоры, тревоги - все вдруг  соединилось, как мука, 

масло и молоко смешиваются под руками ловкой кухарки, превращаясь в пироги и 

пирожные. Внезапно все стало ясно. Болеслав схватился за ворот синего 

кунтуша, втянул воздух заглушая крик, перекрестился широким размахом.
       Но не один Крепицкий пан узнал сидящего рядом с ним. Гул волной 

прокатился по залу: седобородый король медленно поднялся со своего места; 

Венцеслав охнув, подался вперед. Словно во сне, спустился с трех ступеней 

тронного возвышения Стефан, преклонил колено и поклялся в верности рыцарю 

Хранимиру, Графу из Башни, и все рыцари Зеленополья, бывшие в зале, склонили 

колена пред Великим. Один Стефанек сидел, хлопая круглыми глазами и, ничего 

не понимая,  побаивался, но вдруг, сообразив, что происходит, жалобно 

пискнул:
       - А где Иржик?
       
       ГЛАВА XVII. СХОДЯЩИЕСЯ ПУТИ.
       
       На рассвете, еще до того как трава подернулась росным бисером, тяжелые 

кулаки застучали по ветхой резьбе божениной двери. Ведьма сползла с кровати 

и, грозно поведя мохнатыми седыми бровями в сторону приподнявшейся было 

Грозданы, поковыляла к двери, хрипя и кашляя на каждом шагу. Засов, заслышав 

ее шаги, предупредительно отполз в сторону, по-собачьи умильно извиваясь 

плохо оструганным телом. За дверью стелилась над землей белая, густая, словно 

сметана, мгла - человеку повыше колена. Над ней, на сыром и скользком от 

утренней росы крыльце, стояли трое юнаков в серых безрукавках поверх тусклых  

влажных кольчуг - туман лизал белизной каблуки волчьих витязей. Четвертый 

сидел на крыльце, кривобоко привалившись спиной к резной балясине,  по пояс 

утонув в белесой дымке. Был этот воин темнобород, синёво-бледен, и зубы у 

него оскалились по-мертвому...
       Гроздана с криком бросилась к раненому, а тот, чуть повернул голову,  

приоткрыл заплывшие гноем глаза и  вызывающе прохрипел:
       - Видишь, я вернулся! Можно, я снова здесь поживу? - и пополз вниз, 

теряя сознание, проваливаясь  в мглистые, седые глубины, уходя к лукавым 

изгибам белозакатного Лукоморья, в мерный звон золота мертвых королей. Вэргис 

ухватил брата под мышки, Бусый - толстошеий вожак Поозерской стаи - под 

колени, и оборотни втащили своего царя под ведьмин кров, попутно едва не 

раздробив ему голову о косяк.  Божена кивнула на укрывшуюся чистым полотном 

широкую лавку и послала Вэргиса за ключевою водой (от Грозданы толку не было 

вначале, рыдала красавица взахлеб и глазоньки таращила от ужаса. После-то она 

пришла в себя и только носом шмыгала, выбирая травы по бабкину слову).
       Через полчаса Свентовук, раздетый, перевязанный, напоенный пряным 

вонючим варевом, от которого дым валил чернее угля,  обруганный обеими 

ведьмами за ослиный норов (отказался  наотрез жевать некую красноватую 

кисло-сладкую травку,  кричал, что, дескать,  волк - не овца, и лечит раны 

собственным языком),  наконец, угомонился на лавке у беленой, рыже-алыми 

петухами расписанной печи. Укрыли зверя пуховой периной да тканым шерстяным 

покрывалом, и все равно стучал он зубами от холода и поскуливал, словно 

заболевший щенок. Остальные тем временем уселись завтракать: чинно хлебали 

деревянными ложками свекольник  с крошеным мясом, подставляли под капли 

румяные пшеничные лепешки, потом ели пшенную кашу -  неторопливо,  с 

сознанием важности этого дела. Божена радушно улыбалась, слушая гостей; 

недовольно поджимала губы, косясь на Волчьего царя. Рассказ Вэргиса был 

недолог и смутен, сам он почти ничего не знал: всполошенный на закате братним 

воем, привел он свою стаю под стены Гранницы и, послушный воле вожака, 

бросился в битву. Да и мало ли причин было для этой войны? Еще с прошлой 

осени запахло в Приречье кровью.
        О том, что давние обиды  вот-вот разведут дороги двух побратимов, 

ведала старуха не первый год, для того не надо было и ведьмой быть. Еще и 

сами витязи верили, что размолвка не превратится в ссору, а Божена уже 

готовила снадобья для сбереженья от бед неродного острозубого внука. Не 

ведала только, когда прорвется дергающийся от боли чумной бубон. Годами могли 

копиться обиды у долготерпеливых и долгоживущих  оборотней. Могли. Да не 

стали. То ли всю терпеливость волчью, нелюбовь к охоте на несъедобную тварь 

извели горские сабли, то ли волки нынче стали не те. В одну ночь всё и 

свершилось. Будто острой бритвой полоснули по вздувшейся опухоли, и все, что 

копилось многие годы пролилось гнилой кровью на приречные земли.
        И началось. Приречанский кнез, колотясь от страха и злобы, бежит по 

серой и мохнатой, словно волчья шкура, степи, тащится за ним рыдающая толпа, 

и стая Волчьего Царя, играя, рвет в клочья отставших. Новые кости розовеют на 

заре, синеют в вечерних сумерках. Новые долги будут копиться, и уцелевшие 

приречане начнут считать высшей удалью носить волчьи шапки, а у Волков 

забренчат на смуглых шеях ожерелья из человечьих зубов. О старых делах сейчас 

и не вспомнит никто, кроме ведьмы. А ведь были иные дни, и не так давно, но 

все же люди успели забыть о них первыми. Зато Волки первыми обиделись, и 

теперь они правы.
       Оборотень на лежанке бился бессильно, ругался с кем-то во мраке бреда, 

рычал грозно, но едва слышно, лязгал беспомощно зубами. Сухие синие губы 

обметала кровавая накипь, холодная испарина проступила на высоком бледном 

лбу, глаза ввалились почти до затылка. Рана под повязкой вспухала бурою 

пеной. Не человеческая стрела порвала волчью шкуру - на темном железе блеск 

золотых колдовских узоров.  На волчью смерть выковали ее под землей, однако 

кровь Огненного волка сожгла бы дурное железо, словно сухую солому. Тяжелее 

была вторая рана, хоть и не коснулся клинок рыцаря в крылатом шлеме звериной 

крови, да зато сшиб с ног волчью дурную гордость. А это уже серьёзно. Не 

страшится волк уступить дорогу сильнейшему, не дрогнув, может оставить без 

защиты и дом свой и семью, но вдруг поворачивается он грудью к врагу, 

вздернув губу и сощурив глаза, и тогда уж ему даже  смерть не помеха. Порою и 

мертвый, он не разожмет стальных челюстей. В это же раз и Волчий Пастырь 

остался жить, и враг его уцелел, ушел невредимым, и обида на себя и недруга 

отнимала у Свентовука желание не умирать.
       "Дурно все это, дурно" - бормотала, возясь над раненым Божена.  

Гроздана же ни о чем таком не думала, а забившись в запечный угол, рыдала  

откровенно и по-детски: рукавом утирала слезы, косилась через плечо на 

бьющегося в судорогах оборотня, и снова всхлипывала надрывно. 
       Лик Волчьего царя был похож в этот день на выжженную по весне 

луговину: только что сизый дымок не клубился над ним, да глаза сверкали порой 

по-живому - словно луна отражалась грязных лужицах. Вэргис сидел на лавке у 

двери, словно кол проглотив, а Бусый караулил снаружи. Белошкурый боялся - а 

вдруг брат умрет в запале? От этого и оцепенел, словно Лотова жена. "Ведь и я 

тогда умру" - подумал оборотень, и тихонько взвыл от отчаяния, за что получил 

от Божены тряпкой по морде и отправился переживать на крыльцо. Солнце уже 

разогнало туман и небо было синее сини, с юга тянуло гарью.                   

                                        
                                                      *   *   *
       Полев таял и растекался в струях шумного июньского ливня, налетевшего 

за час до полудня.
        Синие курчавые тучи, что еще с вечера паслись над Сорочьим бором, 

громыхали  тугими, налитыми животами, с восходом - словно стадо коров, 

дождавшихся щелканья пастушеского бича - двинулись на запад, ведя с собой 

прохладу и веселый ужас до нитки промокнувшей детворы.
       Первые капли упали еще при солнечном свете, а потом тучи, словно 

клочья шерсти под ударами шерстобита,  сбились в единое плотное покрывало, и 

с почерневшего неба с грохотом - словно пенящиеся струи молока в жестяной 

подойник - обрушились с неба потоки звонкой воды. 
       От этого жить в городе стало намного приятнее. Пыль, довлевшая надо 

всем, набивавшаяся в ноздри и горло, оседавшая на плащах и кафтанах, сразу 

превратилась в грязь и утекла в подворотни, а камни мостовой заблестели, 

словно стеклянные. На одно мгновение, чтобы тут же укрыться бурлящим 

стеклянно-шелковым покрывалом. И побежали по улицам столицы звенящие, 

клокочущие ручьи,  бурно пенящиеся и несущие с собой всю накопившуюся  с утра 

пакость: конские яблоки и натрушенную с возов солому; щепки и ореховую 

скорлупу; рыбью чешую и плевки, горькие слезы и медовые соты. Потоки мусора 

лились по холмам Зеленопольской столицы, и визжащие от восторга дети  еле 

поспевали за ними, опьяненные своей легконогостью и холодом ливневых струй. 

Лилово-черное небо, подернутое золотом и лазурью разрывов, вспыхнуло внезапно 

сине-малиновым заревом, затрещало так, будто ангелы и бесы, вцепившись в две 

стороны, разорвали  напополам небесный лазоревый полог... Прямо над головами 

подъезжающих к Полеву белогорцев. 
       Марко-Королевич  завопил и прикрыл голову щитом, Валибор же, напротив, 

скинул шапку  и весело зашлепал босыми толстыми пятками по с неба упавшим 

лужам. Сапоги дзетского бана болтались у седла огромного вислобрюхого мерина, 

коий единый из всей королевской конюшни смог нести на себе валиборову тушу.
        Прочие юнаки - приданные Марко с Валибором для большего почету - 

захохотали и, нахлестывая коней, под рокот лупящих по щитам и шлемам капель,  

поскакали к городу.
       Накрыл дождь своим крылом и дружину длиннобородого Зденека Градского. 

Под первый раскат грома гордовыйный князь Скальны,  перед королем головы не 

склоняющий, во весь опор устремился к Червонным Воротам Полева - только ветер 

тонко засвистел в ушах.
        Тонкоусого и чернобрового Буевита Куницу, не решившегося отклонить 

суровое приглашение полевского владыки, ливень окатил словно из ведра на 

северных подступах к городу. Впереди своих охранников в меховых плащах 

пронесся витязь по узким, пылью мощеным улочкам предместья, примчался к 

Полуночным Воротам, называемым также Янтарными, и столкнулся там со спешащими 

наперерез студянам ратниками Златы прикрывающимися от дождя огромными, словно 

опрокинутые лодки, багряными щитами. Златяне во главе со своим тысяцким - 

льнокудрым  Ратшей  Мстишичем тоже торопились укрыться от потоков воды. 

Сгрудившись в узком воротном проезде, воины не преминули вспомнить о старой 

распре. Кулаки с хрустом заходили по скулам, и только теснота и страх перед 

гневом Стефана не позволили кровникам пустить в дело мечи.
       Отважный Вернат из Красены прорывался сквозь струи дождя, словно вепрь 

через тростниковые заросли; отплевываясь от воды, богохульствовал в голос. 

Алый шелковый плащ рыцаря скрутился тугим мокрым жгутом, и словно плеть 

хлестал по крупу вороную игривую кобылу. 
       Когда вода выше колен поднялась на узких улицах холмистого города, от 

моря прямо навстречу грозе въехал в Полев  Светозар Искра. Багряно-огненный 

яхонт свирепо сверкал в золоченом налобье его островерхого шлема. Скакал он 

на вороном длинногривом коне с налитыми кровью глазами, могучем - под стать 

наезднику - красавце. Да и сам рыцарь был хорош собою. На наглую рысь был 

похож сын князя Владисвета - сухощавый и быстрый, длинные волосы под морским 

солнцем выгорели добела, в прищуренных голубых глазах словно брага плещется 

холодное дерзкое веселье, искрятся острые льдинки. Вороненый кольчатый доспех 

облегал богатыря, как чешуя щуку. Иные родятся в сорочке, а Светозар, видать, 

 родился в черном кольчужном доспехе. Два широких меча свисали с драгоценного 

пояса витязя, соколиные головы наверший рубиновыми глазами злобно таращились 

на толпу.
       След в след шагали кони светозаровой свиты. Стеклянно блестели высокие 

шлемы и черные оплечья витязей, черными круглыми зеркалами казались их 

стальные щиты с серебряными чайками и орлами, с золотой вязью путаных 

биркэрдских узоров, с ободами из драгоценных камней и жемчуга.
        Своим появлением приморянский княжич, казалось, угомонил грозу (так 

старый священник, входя в залу и только лишь поведя бровями, заставляет 

успокоиться шумную ораву юных школяров-горлопанов).  Она уже не бушевала, а 

мурлыкала благодушно; водяные плети  не секли безжалостно лица, а словно бы 

ласкали их своими прикосновениями; молнии же, утихомирившись, переплелись, 

подобно прядям в девичьей косе,  и сияющей дугою радуги перекинулись через 

стены стольного города. Медиашу, вышедшему после ливня, показалось, что это 

приветливо распахнулись Божьи врата, в Рай приглашая  доблестных рыцарей, и 

купец слегка загрустил о возможной потере покупателей. 
        Тоскливо и сладко запахло столь редкой в эти жаркие лета 

послеполуденной свежестью. Пар, золотясь в лучах солнца пробившегося, 

наконец, сквозь тучи, поднялся над мокрой землей; напоенная влагой трава 

заискрилась адамантовым блеском.
                         
                                                         *  *  *
        Сокаль, выставленный Графом из дворца - чтобы не смущать Стефана 

видом ораутовой шеи - до того, как ливень накатил на город, шлялся, заложив 

руки за пояс по рынку - глазами торговал, как говаривали в Друве. Занятие это 

не пыльное и не рисковое, за погляд стражу не зовут, за спрос в темницу не 

кидают. Бродил ораут по рынку с раннего утра, и все рыночные развлечения ему 

порядком поднадоели.
        Когда хлынул дождь, Сокаль понял, что скука закончилась, и кинулся 

спасаться под навес к старичку, продававшему на четверть медяка полгорсти 

подгнивших прошлогодних лесных орехов.  Вид у старичка был неряшливый и 

облезлый, во рту один зуб за другой цеплялся словно зубья капкана, а на носу 

торчала бородавка, здоровая как башмак. На ораута старик смотрел, будто 

приценивался, языком прищелкивал одобрительно. Покряхтывал довольно, будто 

незаметно хватил греховодник кухоль крепленой. Юнак брезгливо взял старикашку 

за ворот, выставил под дождь - помыться, и даже думать о нем бы забыл. Да тут 

небо громыхнуло так, что пригнулись крепостные башни и эхом отозвались грому 

соборные колокола.
       Сокаль на мгновение оглох и ослеп, лицо ему опалило внезапной 

молнийной вспышкой, а рядом явственно запахло серой, смолой и паленой козьей 

шерстью. Когда юнак открыл глаза,  от соседа остались только хвост, копыто, 

да печально тлеющие рога; из мешка с орехами стройными рядами ползли жирные 

майские хрущи, а тучи стремительный ветер уносил на запад. Рядом истово 

осеняли себя крестными знамениями несколько ведьмообразных старушонок. Карги 

эти на ораута смотрели злобно - жалели, видать, что не в него молнией попало. 

Витязь брезгливо отряхнул пепел с левого рукава и подумал, что надобно саблю 

назавтра отнести в церковь - освятить, мало ли черт не просто пакостничал, а 

нарочно подбирался к Сокалю.  
       Тем временем горская ватага добралась до рыночной площади. Потоки воды 

стекали с белогорских витязей, разбрызгиваясь по не успевшим просохнуть 

булыжникам. Кудри Марко-королевича прилипли к высокому лбу, а закрученные усы 

обвисли, словно промокшие паклевые косицы. Вода булькала  за голенищами сапог 

и в глубине сабельных ножен, сочилась сквозь  швы кожаных подкольчужниц, 

холодными струйками ползла за вышитые воротники, а оттуда и в штаны. От этого 

сидеть в седлах было липко и холодно, и гордые юнаки отчаянно завидовали 

простоватому Валибору, чья медная рожа  лоснилась от дитячьего счастья.  Так 

вкусно пахло на рынке, так звонко стучала капель по мостовой, так зазывно 

улыбались смуглым усатым красавцам разбитные, белоликие и большеротые 

полевчанки - явные ведьмы, у любой, небось,  хвост под юбкой - что от всей 

этой прелести Валибор закраснелся, словно барышня на выданье, разулыбался  и, 

потупив глазки, в смиренной и чистой радости своей шлепал по лужам. Солнце 

сияло на мокрых волосах богатыря, и казалось, что босоногий увалень то ли 

напялил на голову золотой шлем, то ли просто светится святостью. 
       Услышав гортанный горский гомон, Сокаль  острым носком сапожка откатил 

в сторону гнилой орех. Знал наверняка  четбинец, что среди горцев ему 

супротивника не найдется, вот и улыбался, как кот перед крысенком. 

Убедившись, что его заметили, витязь потянулся лениво - от чего лопнул под 

мышками изумрудный кафтан - и, приятно улыбаясь,  преградил дорогу своим 

наследственным врагам. Горские кони вздыбились и заржали протяжно, узнав 

ораута, а у горских юнаков мокрые усы распушились, словно собачьи загривки - 

вспомнилось витязям, как глумился над ними совсем недавно синебородый пес 

Муйг, а теперь еще и его щенок туда же лезет!.. 
       Юнаки понадеялись на число, да на Марко с Валибором, и напали всем 

скопом на чертова ораута.  Но грех вышел - отстали от спутников и Богатырь - 

таращил жадные глазенки на сладости заморские, грудой наваленные на 

бахромчатый желто-синий платок, и Королевич - пытался оттащить Валибора от 

лакомого прилавка, гадая - один справится или придется к мальчонке припрягать 

Шарца. 
       Поэтому обе опоры воинства белогорского не сразу обратили внимание на 

крики, жалобные и воинственные вперемежку. Обернувшись на них, Королевич 

оглянулся и увидел, что Сокаль со своим дурным нравом затеял - как и год 

назад - драку на базаре и побивает, чем ни попадя, его - маркову - 

перепуганную, но гордую дружину. От того же, что и они колотили поганца не 

покладая рук, пользы было меньше чем с лягушки шерсти. Сокаль Муйгович, 

отъевшийся да отоспавшийся дома,  готов был от скуки драконам шеи узлом 

завязывать, месяцем в "орла и решку" играть. 
       Марко понял, что и его счастье не минует, закричал во все горло - 

"Камнеград!" - и, навернув на кулак длинный рукав кафтана, подскочил к давно 

не виданному побратиму и вырвал у него из рук кстати подвернувшегося 

стражника. Сокаль ухватил, не разбираясь самого Марко, рванул за пояс, 

намереваясь кинуть его в наседающих Милана и Облака, да не смог поднять, а 

повернув гневное лицо, уткнулся взглядом в довольную рожу Марко и его 

распахнутые для объятия руки. Вот тут-то подскочивший Валибор и  надел орауту 

на голову кадку с медом...
          
                                                            *     *    *
       Турнирное поле отделяли от зрительских мест барьеры из толстых дубовых 

брусьев, покрытых грубой резьбой и выглаженных стругами, наждачными плитками 

и грубыми суконками до стеклянного блеска. На брусьях висели щиты с гербами; 

тканые заморские завеси-гобелены, изображавшие великие подвиги былого; и 

яркие девичьи ленты.
        Последние там оказывались (несмотря на строгие распоряжения многих 

поколений полевских бургграфов) из года в год - было в Зеленых Полях поверье, 

что если кто из рыцарей даже случайно сорвет девичье приношение с ограды, то  

выйдет хозяйка ленты замуж весьма удачно. Оттого и рисковали юные красули, 

пробираясь темной ночью мимо свирепой стражи, что верили - за ночь страха (а 

может, и таскания за косы по горнице, ведь не все отцы и матери одобряют 

подобные полуночные прогулки, особенно если девица весела и красива), получат 

они счастье до конца жизни. А ведь многие и впрямь находили, недаром со 

времен Короля Владивоя охранять  турнирные ограды отряжали самых юных и 

бедовых стражников.
       Скамьи, на которых восседали высокородные и почтенные гости, были 

смягчены атласными подушками на лебяжьем пуху; скамьи для мелкой шляхты 

покрыты светло-зеленым (а для купеческих семейств темно-синим) сукном;  

прочие же скамьи застелили  выбеленной холстиной. И это было очень красиво, 

хоть и не всем понравилось, что предусмотрительный бургграф Юзек велел 

прибить ткань к скамейкам обойными гвоздиками.
       А над рядами скамей словно парили три резных трона с высокими 

спинками. Над средним - Золотой Конь на красном поле бьет копытами. Над 

правым - белое знамя, на нем черная ящерка-саламандра в огненных языках 

бьется. Над левым -  полотнище черное и серебряные кольца на нем - словно 

дракон извивается или бегут круги по воде. Алое знамя, понятно - стефаново, а 

другие неизвестно чьи, о витязях с такими знаменами и слыхом мало кто 

слыхивал.
        Наконец зазвонили колокола, возвещая конец церковной службы, 

гомонящие толпы потекли от церквей к ристалищу. Стража приосанилась, 

расправила усы, молодецки втянула животы.  Копья, до сего часа стоявшие  

вкривь и вкось, вскинулись стройными камышовыми стеблями. Запели трубы. 

Златожерлые полевские трубы, вестники радостей и печалей, звонкие, словно 

лебединые кличи, нежные, как утренний иней в первые дни сентября. Печально и 

гулко отозвались им рога рыцарской рати, а потом вдруг взревели отчаянно, и 

под вой рогов, грохот литавр и цимбал, полилась на  турнирное поле сияющая 

благородной серой сталью река. 
        По султанам из звериных хвостов, по хрящеватости пестрых кольчуг, по 

чеканным ножнам широких сабель, по буздуганам лениво свисающим с мохнатых 

седел узнавали белогорских юнаков. 
       Задиристый вид и изузоренные латы выдавали лихих ораутских аг. 

Приморяне, облитые вороньей чернью кольчужных доспехов, темнели в толпе, 

словно ели среди пестроцветья осенних лесов.
        Гордо  восседали на лошадях вислоусые бержельты. Шитые янтарем очелья 

медово светились на светловолосых головах леденецких витезов.
       Пар валил от  непросохших за ночь плащей златян, поднимался над 

шапками студян, над рытым бархатом долгополых воленских кафтанов. 
       Взвивались шелком и бархатом прославленные знамена; гремели литавры; 

пели серебряными голосами широкожерлые трубы, растекаясь по сердцу пряной 

теплотой медовухи. Радостными криками встречала толпа прославленных гостей. А 

уж когда через ристалище   порысили полевские герои, горожане вообще чуть не 

изошли на  ликующий крик. 
         Словно башня возвышаясь на своем кауром пышногривом жеребце, проехал 

вдоль скамей Карел Строгий. За ним, сминая зевак тяжелым взглядом,  следовал 

густобородый, бровастый Матиуш Тяжелорукий - трехпудовая булава великана была 

крюком зацеплена за железный пояс, вышитая золотом синяя лента прикрывала 

выбитый стрелою левый глаз. Кароль Забияка, вечный соперник красавчика 

Верната, подбоченившись на скаку, подмигивал сразу всем девицам Полева - 

звонче иных колокольцев гремели свисающие с серебряной сбруи его белого 

жеребца шпоры побежденных Каролем добрых рыцарей. 
       Хвал Упрямый поигрывал кустистыми бровями, посмеивался в кулак, 

багряно-белый вымпел дыклянского пана, словно диковинная змея, вился вкруг 

золоченого копейного древка. 
       Темный плащ Войцеха из Градца касался в тот день мокрой земли 

узорчатой златотканой каймой, длинный меч свисал на три пяди ниже шпор. 

Пышные усы торчали из-за ушей, и белый султан из струфаловых перьев подобно 

победному знамени вздымался к небу.
       Болеслав Крепкошеий, благодушный словно пареная с медом репа, сиял от 

удовольствия. Вытирал лысину вышитым жар-птицами холстяным платом. За отцом 

горделивый Сташек (наконец, обзаведшийся усиками) вез порубленный щит с 

"зеленым стропилом" и долгомерное - второго такого в славских землях не было 

- черно-серебряное  копье. Великий праздник ожидал ныне столицу Зеленых 

Полей.
        Небывалый  доселе праздник.
       Когда же все  витязи под приветственные крики толпы замерли, воздев к 

небу копейные острия, трубы запели по-иному - строго и почтительно, а литавры 

замолкли: Статный и грозный, седобородый, в зеленой мантии до пят, с тяжелым 

мечом у пояса и сверкающим скипетром в руке, подошел к своему месту Стефан 

Страж, король Зеленых Полей. Корона червонного золота рассыпала яркие лучи - 

будто Солнце нарочно дожидалось явления короля, что бы засиять стократно, а 

рядом с королем, отставая менее чем на полшага, шли двое рыцарей, при виде 

которых шепот пошел гулять по толпе, что разбойничья ватага по лесу.
        Первый был огромного роста, плечистый и сухопарый. Прямые жесткие 

волосы ниспадали ему ниже лопаток, огромные темные глаза, глубоко ввалившиеся 

и окруженные синими кругами, стеклянно блестели на иссохше-смуглом лице 

вечного юноши. Черные латы его, словно толстый бархат, вбирали в себя  

солнечные лучи, и казалось, что утопая, свет бессильно и бесплодно пытается 

зацепиться побледневшими пальцами за золотой пояс и золото мечевой рукояти - 

так  рвут ногти о край ледяной полыньи неудачливые рыбаки. Златотканый плащ 

свисал с левого плеча темного витязя, удерживаемый протянутым поперек груди 

черным витым шнуром; драгоценные перстни унизывали его изжелта-смуглые сухие 

персты. Но не блестело это золото на солнце...
        На осень был похож древний юноша - на позднюю беспросветную осень, в 

которой черны и земля и деревья, и которой вовек не смениться белой искристой 

зимою. Веки вечные будет чернеть сырая земля, пока не размоет ее дождями до 

гранитных костей, но и на них не ляжет снежный саван.
       Тот, кто шел по левую руку короля, был одноглаз и сед. Он заметно 

уступал своим спутникам и ростом и величием осанки, но зато уверенностью 

превосходил многократно, и хоть одет он был в белые отрепья, виделось - не от 

бедности это, а от того смирения,  что душу палит злее  любой гордыни.
       Под удивленный гомон трое заняли троны. Венцеслав выехал на середину 

ристалища, наклонил зелено-золотое древко копья, трубы пропели, призывая к 

славе, и помчались рыцари навстречу друг другу. 
       Пан Еремия из Терна сидел немного пониже короля, и протащил за собой 

Бартека и новую свою заботу - Крабата, Брюханова сына - надеялся, может, 

повеселеет хоть немного заледенелый после смерти отцовой отрок. Сейчас все 

трое устроились с удобством и приятностью. Под скамейкой стояла корзина с 

пирожками, копченой рыбой, рогаликами и двумя бутылями, заткнутыми 

деревянными пробками. Бартошек все порывался бежать вправлять витязям кости. 

Крабат сухо щелкал оливовыми четками. А пан камерарий беседовал с паном 

Богумилом об упадке нравов у современного юношества.
       - Погляньте, добрый пан Еремия, - сурово бормотал подвыпивший учитель, 

и все норовил заглянуть под ноги собеседнику, дабы оценить запасливость 

соседа, - Видим мы на поле до трех сотен добрых шляхтичей разноземельных, и 

что наблюдаем? Никто, так как полевцы, чужою манерою не прельщается! Почему? 

Нравов упадок, желание жить подобно фрягам,  жизнью внешнею. Тяги нет к 

духовности.
       Вот посмотри - все ведь почти, кроме разве самых старых, витязи в чем? 

В "рачьих доспехах", а хорошо ли это? Наша добрая старая кольчуга ведь всем 

хороша: во-первых, в ней тело дышит, а не преет; во-вторых - сохраняет 

присущую ему гибкость; в-третьих - облегая рамена и перси, гибкая 

стальнозвенная сеть распределяет вес по всему телу, отчего кажется, что не из 

Маворсова железа она создана, а ткана из шелковых нитей...
       - А доводилось ли доброму пану получать копьем поддых? - 

поинтересовался Еремия Терновский и, выдернув зубами затычку из бутылочного 

горлышка, предложил приятелю отхлебнуть, - я вот имел удовольствие и скажу 

уверенно - кираса кольчуги куда предпочтительнее. Гибкость в ней сохраняй 

сам, ежели охота, а у меня от той гибкости поясницу ломить на вторую неделю 

начинает. Гибкость она хороша этому ледяному Искре, или, - понизив голос до 

сиплого шепота, - нашему пану Индржиху, так те и носят. А насчет того, что 

тело дышит, и это пан врет, как быдло чернильное, не в обиду будь сказано. 

Через подкольчужницу если только стрела продуть может. И вообще, Богумил, ты 

хоть раз кольчугу надевал ли? С чего она тебе на шелк стала похожа - как есть 

проволока железная, и весит как железная, а  ничуть не иначе.
       - Значит пану не приходилось видывать кольчуг описанных в 

древневременных известиях. Видно, по бедности пан нашивал только работу 

деревенских Вулканисов...
       - Я тебе, милостивый пан, сейчас в физиономию тресну! Знаток 

оружейный. Давно из навозу вылезти изволили? Начитался в своей либерарии, и  

все в кашу помешал! Это я у нас от роду богатый, а ты любомудр бесштанный, 

под ворота к королю покойному босиком пришел, да за тридцать лет только левый 

лапоть справил!   Аспид, пьющий милости, и при дворе словно уж под 

бержельтским крыльцом прозябающий! - Еремия потряс кулачищем над редковолосой 

макушкой  сжавшегося грамотея, - но тут же сменил гнев на милость и снова дал 

отхлебнуть Богумилу из бутылочки. - А так - ты, конечно, прав. Все больше на 

заморян делаются похожи. Вот и пан Венцеслав тоже, а меж тем твой ученик. Что 

же ты не углядел? Молчишь? То-то. Зато с другой стороны - куртуазия. Теперь 

не бьют друг дружке лица, а вежливо зовут биться до смерти ради прекрасных 

глаз пани Вертихвостки из Подпечицы. С государя Гостемира началось, и не нам 

хаять. Я вот сам по молодости ходил в двуцветных штанах, а башмаки были 

длиннее чем у этих нынешних копья... Но хаять их тебе не дам - добрые рыца...
       Смотри-смотри, как наш Хвал эту горскую тушу с коня сковырнул, только 

каблуки взлетели! Ух, и хорошо ж его школил Крепкошеий! 
       Зрители ликовали, но недолго, потому как упавший на мягкое место 

Валибор только почесался и кинулся дыклянского пана по ристалищу ловить. И 

поймал ведь! Ухватил за копье и, не успел храбрый полевец от удивления глаза 

распахнуть пошире, выкинул за ограду, сметя пару стражников и скамейку с 

купеческими нафуфыренными дочками.
       От хохота небо чуть трещинами не пошло, сам Хвал ржал налету. Тем 

более, что видел он - падать придется девицам на колени. Не смеялись только 

королёвы соседи и Черный Крабат, во все глаза на них глядевший. 
       - Я знаю обоих, - неожиданно сказал он Еремии, и куснул себя за 

указательный палец так, что выступила кровь, - Это Граф и Кощей. Дядюшка, мне 

надо поговорить с королем. 
       Еремия посмотрел на юношу неодобрительно:
       - Какие мы умные! А если и Граф, так что - нельзя ему на ристания 

смотреть? Сиди ровнее. А неудобно - подушечку подложи. Вчера вечером он 

приехал, с вестями о королевиче Индржихе. Еще Сокаля Муйговича привез с 

собою. А Кощей около полудня заявился. 
       Кто-то услышал чародеевы слова, и весть побежала по городу, словно 

огонь по соломенной крыше. Через полчаса все узнали, кто сидит обручь 

полевского государя, и заметались слухи, словно ночные бабочки у огня, 

закружились по столице, словно просыпанные на каменный пол монеты,  

выкатились за ворота, и дальше, дальше, дальше...         
       Тем временем Солнце катилось к морю, и число соревнующихся все 

уменьшалось. Некоторые из рыцарей ушиблись довольно сильно, полетев на всем 

скаку с лошадей, а сошедшиеся в схватке Тоймир-златянин и  студянский витязь 

Буйрат едва насмерть друг друга не уходили, в пылу схватки вспомнив о 

многолетней распре. Бартошек и турнира не видел, всё хлопотал на поле: 

накладывал лубки и прикладывал примочки; промывал раны и вправлял кости, хотя 

 лучше бы мозги  кое-кому вправил. Крабат - бледный, сердитый, с темными 

кругами под глазами помогал другу, и нет-нет поглядывал то в сторону 

королевского трона,  то на главные воротца турнирного поля - будто чего-то 

ждал.  
       Постепенно стихал крик надорванных глоток, но зато нарастал азарт. 

Шипение вилось над скамьями зрителей словно дымок над жаровней. Не более 

десятка рыцарей теперь гарцевали внутри ограды, а остальные - кто был в силах 

- восседали на зрительских скамьях.
        Внезапно ворота, закрывавшие въезд на ристалище содрогнулись и 

рухнули, взметнув тучу пыли, и сквозь эту пыль - словно солнечный луч, 

пронзающий мглу - въехал на ристалище никому неизвестный рыцарь, в золотом 

плаще, со злато-алым гербом на треугольном щите, гарцующий на золотистом 

коне, перебирающем ногами-струнками. Не приподнял он забрала, не склонил 

приветственно копья, галопом проскакал, красуясь, вокруг ристалища и, сдержав 

коня напротив  трех тронов, протрубил в тонкий и длинный серебряный рог, 

вызывая на поединок всех рыцарей разом.
       - Вот ведь гусь! - возмутился Кароль Забияка, - Сейчас я тебе 

перышки-то пооборву! 
       И ударил шпорами в крутые бока своего жеребца. Два всадника, словно 

две молнии, громыхая сочлениями лат, помчались навстречу друг другу и с 

грохотом сшиблись посередине ристалища.  Вздыбились кони, взвилась к небу 

черная земля, скрыв от зрителей поединщиков, а когда снова стали они видны, 

Кароль оказался лежащим у ног своего скакуна. Матиуш Тяжелорукий молча двинул 

вперед своего вороного.
       Казалось, что одноокий великан в землю втопчет кости нахвальщика, прах 

его развеет по синему ветру. Затаив дыхание, ждали все столкновения витязей - 

так ждали, что даже не успели заметить, в какой миг Матиуш покатился по полю.
       Ахнули все в один голос, а на ристалище уже вылетел яростный Вернат  

Красенский - краса и гордость зеленопольской рати - и  в свой черед проиграл 

бой...
       Тишина повисла над ристалищем. Стефан ошеломленно подался вперед. 

Венцеслав, в этот день стоявший  у  отцовского трона, чертыхнулся и сломя 

голову кинулся обряжаться в доспехи. А за то  время неизвестный рыцарь с алой 

башней в гербе  выбил из седла Карела Строгого.
       Сокаль Ораут, сверкнув драгоценными камнями золоченых лат, выехал было 

вперед, но поднявшийся с трона Стефан Страж остановил четбинца  и предложил 

рыцарю на золотистом коне  немного отдохнуть, на что тот в ответ только 

рассмеялся и прокричал, что таких противников готов он неделю от зари до зари 

катать по травке. 
       Ораут усмехнулся и поскакал на врага, поигрывая копьем. Продержался он 

дольше других: хитрил, уклонялся, бил то сверху, то из-под брюха коня, однако 

и он не смог одолеть чужака. Увидев пролетающего над оградой побратима, 

Марко-королевич склонил копье. Лоб в лоб сбились противник, на круп спиной 

отбросило витязя Алой Башни, а у Марко лопнула подпруга, горец повалился с 

коня вместе с седлом -  и плечом, словно плугом, пропахал половину турнирного 

поля. 
       Валибор надулся и запыхтел, словно кузнечный мех - так, что звенья  

кольчуги заскрежетали на раздувающейся груди, и решительно полез с дубиной 

через ограду, однако вспомнил на полпути, что забыл взять с собой коня, 

заплакал от расстройства и отступил. Всадник на золотистом коне засмеялся 

молодо и звонко, явно желая кого-нибудь обидеть, и тогда огромный черный конь 

с гривой до земли вынес на ристалище молодого остравского княжича. 
       Светозар выехал на битву, сияя, словно снежный наст в мартовский день, 

в глазах его сверкали льдистые искры, и улыбался он противнику, словно 

старому приятелю. Солнечный луч, один из последних в этот день, ударил в 

глубину алого камня на шлеме витязя, и камень запылал, словно костер в ночи. 

Рыцарь Алой Башни замешкался, и Светозар сдержал легкую поступь коня, чтобы 

дать противнику передышку. Этот дерзкий витязь очень понравился яростному 

приморянину.  
        Всадники на золотистом  и иссиня-вороном скакунах, пригнувшись, 

полетели навстречу друг другу, закат кровью облил наконечники копий. В 

последний миг оба, уклоняясь от столкновения, вскинули своих коней на дыбы, и 

копья с лязгом ударились о щиты. Рыцарь Алой Башни вскрикнул отчаянно и 

вылетел из седла - словно птичка спорхнула с ветки. Шлем слетел с головы 

бойца, и Светозар с восторгом увидел, как по плечам отважного витязя поползли 

толстые золотые косы. 
       Воина еще и сама не поняла, что случилось, вскочив с земли, она 

обнажила саблю, готовая продолжить бой - и в этот миг зрители наконец 

опомнились и узнали в ней девинку. Толпа выдохнула, вдохнула и взревела от 

гнева. Сотни людей, снеся ограду, устремились на турнирное поле, в руках 

мелькнули белые лезвия ножей. Светозар улыбнулся слегка смущенно и заслонил 

воительницу своей широкой спиной, мечи, словно верные псы, оскалились в его 

руках. Те, кто был прямо напротив приморянина, шарахнулись от него, но 

остальные только больше разозлились. Воина тяжело дышала за плечом витязя, и 

Искра подумал, что ради нее перебить всех полевцев - не слишком великий труд. 

Приморяне рванулись к своему предводителю, но увязли в толпе, словно мухи в 

меду. Светозар уже приготовился рубить, когда нападавшие вдруг остановились и 

попятились. Тут только витязь заметил, что уже не одинок. Справа, злой и 

грозный, стоял помолодевший Хранимир, и меч его, не менее злой, кроваво 

отражал закатное небо. Слева деловито-хмурый Сокаль и благодушный улыбчивый 

Марко поигрывали саблями. За спиной приморянина Валибор закрутил над головой 

огромную дубину. Кароль Забияка, Строгий Карел и Матиуш Железнорукий теснили 

толпу конями. 
       - Назад! -  рявкнул Граф, очертив мечом сверкающий круг. Передние из 

нападающих отшатнулись, какой-то толстяк в вишневом кафтане ломился сквозь 

толпу размахивая широкой дагессой.
       Кощей вскинул руку, и черный клин змеевичей, словно нож - кусок масла, 

рассек орущую толпу, отбросив горлопанов к скамьям. Несколько мгновений 

Стефан оторопело взирал на это позорище, а потом взревел раненым медведем и, 

вскочив обеими ногами на трон, последними словами обругал геройских полевцев, 

решивших сквитаться с  безрассудной девицей. Надсаживая горло, кричал король, 

что ежели подданные его такие смелые, так шли бы крушить девоградские стены, 

а не срывали злобу на беззащитном ребенке. Венцеслав вторил отцу и трубил в 

свой огромный рог, а Стефанек от полноты чувств визжал истошно и размахивал 

сорванным с плеч плащом. 
        Среди этой катавасии только Бартек и Крабат были спокойны. Медикус, 

занятый локтем Хвала Упрямого, просто ничего не заметил, а почему был спокоен 

чародей - это  ему лучше знать.   
                                                          *   *   *
       О Кощее много чего говорили в Полеве, о Графе помалкивали - и не 

странно. Кощей по сравнению с Хранимиром был едва ли не родным. Все же сказки 

про него ходить не переставали, детей им пугали еще и вчера вечером, а 

сегодня  дети, вспоминая его, и сами пугались до блажного рева. Некоторые из 

стариков еще помнили набеги змеевичей на окраинные зеленопольские и 

белогорские земли, и в их рассказах Кощей получался хотя и явным злодеем, но 

в чем-то не хуже прочих правителей. У себя такого короля балованные полевцы, 

конечно,  не потерпели бы, но к чужим правителям были куда снисходительнее. 
       Вечером уже появились первые модники в златотканых плащах с черными 

шнурами через грудь и темными кругами у глаз. Круги наводили кто  свинцовым 

карандашом, а кто жженой пробкой. Многие из тех, кто раньше носил только 

легкие сабельки, нацепили на пояса прадедние мечи, а новомодные латы прикрыли 

ветхими наметами с отцовскими гербами на груди. 
       В корчмах и гостиницах лирники, кобзари и гузлары распевали 

полузабытые сказания, некоторые - кто был посмышленее и уже набил карманы на 

Индржиховом поиске, сочиняли старины на ходу. Наиболее отважные и про Графа 

сочиняли, но получалось все равно как про Кощея - завлекательно, страшно и со 

многими принцессами.
       Белоглазый же пел, что и раньше, а при упоминании королевских гостей 

лишь улыбался кротко:
       - Господи, твоя сила
       Оставила нас и забыла.
       Господи,  твои слуги о нас позабыли.
       Одним перерезали подпруги,
       Других убили.
       Кого заковали в цепи, 
       Кого поугнали в степи...
       Всех, кроме единого, погубили...
       Марко и Сокаль, обнявшись, сидели во главе длинного уставленного 

снедью стола.  По левую руку от ораута смущенно ерзал на краешке скамьи 

Валибор, сопел, бросая осторожные взгляды то на шевелюру четбинца, по сей час 

благоухающую медом, то на подвешенную на перевязи руку Упрямого Хвала. Прочие 

же витязи Белогорья веселились без смущения - синяков у них своих хватало, 

будто на праздник  ехали они не на добрых скакунах, а тряслись на скрипучем 

возу, перемешанные с репой и айвой.  Валибором же они гордились. Каждый 

норовил подлить ему вина и передать жареного каплуна, баранью лопатку, 

политую сливовой кисленькой подливкой или медовую лепешку. 
       Кушал мальчонка с удовольствием, а насчет питья помнил бабкины суровые 

наказы, и оттого выпил вряд ли больше двух ведер, но все-таки захмелел, 

пригорюнился, распустив толстые губы и едва не плача от жалости к себе и 

тому, про кого пел слепой лирник из Дуканя, приглашенный к столу баном 

Секулой: 
       - А Единый, мечом блистая,
       Книгу жизней людских листая. 
       То ли  в лесах укрылся, 
       То ли в небо взвился, 
       Тенью стал, позабылся...
       Тут Валибор не выдержал и, опрокинув скамейку, на которой вперемешку 

сидели витязи из разных краев, выбежал из-за стола - горько плакать. Марко 

печально извинился перед гостями, а Хвал Упрямый, с трудом поднимаясь из-под 

стола, глубокомысленно заявил:
       - Думаю, что пан с такими плечами в наших извинениях не нуждается.
       - Да уж! - засмеялся потирающий отбитый копчик Сташек из Крепиц, - Я...
       - Заткнись, сыночек, - ласково сказал на это отпрыску Болеслав 

Крепкошеий, - Оруженосцу подобает молчать, когда добрые рыцари словно бутылки 

пустые катаются под столом. Помоги лучше старику-отцу выбраться, а то мне 

кто-то на ус наступил.  
       В суматохе неслышна стала песня Петра из Дуканя, и он петь перестал, 

встревожено уставясь в заоконную темноту белыми жаркими глазами. Что 

прозревал в полевской ночи седой лирник, о чем намеревался сложить новую 

песню - никому дела не было. Все пока веселились. Только Сокаль подошел к 

старику, дотронулся осторожно до его плеча и  подал кубок с подогретым 

красным вином. Петр ухватил витязя за запястье и прошептал: 
       - Надо мне с тобой поговорить, ага Сокаль. Ведь ты приехал вместе 

Одноглазым?
       - Д-да... А позволь...
       - Тише, - оборвал его лирник, - не здесь об этом говорить. Выйди, 

юнак, на двор, кликни, Христа ради, моего мальчонку. А отгуляете - приходи к 

Збродовичам на подворье, я тебя у крыльца ждать буду.
        Сокаль в полном бешенстве вышел во дворик, нашел лирникова мальчишку 

в обществе трех юных служанок, конюха, поваренка и неправедно добытой 

телячьей ноги, и велел ему идти к старику. Сам остался во дворе, дыша ночной 

прохладой и размышляя о странности своей судьбы. То кривой просит домой 

проводить, то слепой в гости зовет... Не может же это быть случайностью, верно? 

Песня эта, опять же. Не любил Сокаль недопетых песен - не поймешь,  что в них 

навсегда, а что изменится через мгновенье. 
       В задумчивости двинулся было за ворота ораут - хотелось уйти подальше 

от шума и гвалта веселящихся богатырей - но так и не решился. Постоял у 

прикрытых створок, прикоснулся тонкими пальцами к щеколде, погладил холодное 

железо и не пошел, сам удивляясь своей осторожности.  Отойдя от ворот, 

взъерошил волосы надо лбом, хмыкнул и присел на огромный пышущий дневным 

теплом валун. И не сразу понял, что сидит на свернувшемся клубочком 

безмятежно сопящем Валиборе.
        Сокаль быстро встал, скинув кафтан, накрыл им грязные пятки мальчишки 

и воротился в душный и яркий свет восковых свечей, в похвальбу и божбу 

витязей, в тот остаток былого, который еще сохранялся на свете.
       
                                                          *    *    *
        Тихий скрежет услышали только те, кто был поселен напротив Звонкой 

Браны, и они недовольно заворочались в своих постелях - те из них, кто не 

пировал за гостеприимным столом или не искал приключений на улицах столицы. 

Потом быстрый перезвон мелких колокольчиков скатился по медной крыши часовой 

башни, а потом раскачавшись со сна, ударил Хромой Бугай. С первым ударом 

часового колокола пробудился почти весь Дворец, и люди привычные обреченно 

спрятали головы под одеяла.
       Бугай рявкнул двенадцать раз. Наверху тем временем прошло скрытое 

полуночными тенями пестрое шествие, возглавляемое торжествующим Святым Иржи 

на коне с тремя ногами, а замыкаемое понурым Драконом. У последнего были 

особые причины для грусти -  фигурки двигались по кругу, и святой, 

возвращаясь на свое место над циферблатом, словно бы норовил ткнуть ящера 

копьем промеж крыл.
        Днем Часовое Шествие вызывало неизменный восторг, но в глубокой ночи 

никому не было до него дела.
       Эхо ударов стихло, и те, кто желал покоя, смежили усталые веки. Но 

одно из узких стрельчатых окон, полускрытое кроной высокого клена, продолжало 

разноцветно сиять. Иногда свечение менялось, словно кто-то двигал у 

витражного экрана резанные из пергамента фигурки. Они двигали руками, кивали 

либо с сомнением качали головами, вставали и садились, предполагая, что  их, 

как и часовое шествие никто не замечает во мраке. А если и   замечает, то не 

слышит.
       
                                                           *   *   *  
       Медиаш сидел в своей комнате, уставясь в мутное зеркало, и пыхтел, 

словно кузнечный мех. Чувствовал себя Корабельщик хуже некуда, а от 

одиночества совсем как бы зверел  и готов был табуретки грызть. Страх, как 

когда-то в детстве - когда Медиаш и не Медиаш был, а Медек Лопоухий,  и бывал 

тогда Корабельщик частенько учителем бит, и помнил как ожидал этого битья и 

представлял как стекает с розги (а когда  подрос и окреп - так и с плетки) - 

соленая водица,  жестко взял купца петлей под горло, сдавил так, что не 

продохнуть. Сегодня на ристалище чуть не ввязался травничанин в драку совсем 

городом, рисковал головой, а прибытку ведь от того риску даже и быть не 

могло.  Мороз теперь  пробегал по толстой шее от страха за будущее, шевелил 

волоски на спине, мутным потом стекал из подмышек.
        Вот ведь тоже Бова выискался, дамский угодник с брылами словно у 

борова и миллионным состоянием. Если так дальше пойдет, то надо запираться в 

доме да приставлять к себе стражей понадежнее, чтобы не подкупить их было в 

приступе одури. Как бы завтра в запале какому нищему монетку не бросить, ведь 

с милостыней оно как? - вроде вчера ты талеры горстями сыпал, а завтра на 

паперти  грошик Христа ради просишь.
       Зараза девка! Чего ее, прелесть зеленоглазую, понесло с Искрой 

драться? Могла бы и уступить такому видному парню, и ребра бы утром меньше 

болели. Господи, чем бы понравиться ей! Ведь и не глянет на него, как на 

ровню, царицына дочка, старше он ее и брюхо на пять пудов, никаким ремнем его 

не затянешь - если только подпругой ослиной. Борода с проседью, и голова не 

столько кудрявая, сколько безмозглая. На щеках красные прожилки от 

полнокровия завелись - их, правда, можно как-нибудь бабьими белилами 

подмазать, а бороду сбрить. Смешно, она же...
       Медиаш смачно сплюнул, чуть не попав себе в башмак, и как был, в 

исподнем, едва только набросив на плечи кафтан, поплелся вниз, в общую залу, 

подальше от разбудивших среди ночи одиноких мыслей. 
       В камине тихо рдели дубовые уголья, и кабатчик Лукаш тихонько ворошил 

их витой кочергой. Лицо у кабатчика было кислое, несмотря на большой 

праздничный барыш. Корабельщик опустился на скамью рядом с ним и спросил 

вина. Кабатчик кивнул и неспешно, зевая и прикрывая рот ладонью, отправился 

за кувшином. Принес, поставил на лавку, а сам отправился скучать в другое 

место. Купец отхлебнул,  зябко поежился, стянул полы кафтана на груди. Ночь, 

хоть и летняя, звездная, казалась ему небывало холодной, мурашки бегали по 

спине и твердело, коченея, лицо. Нагнувшись над углями, купец шумно вздохнул, 

сморщился, когда зола полетела в глаза, и в этот момент темный тюк, лежавший 

на широкой лавке, выпутался из мохнатого серого плаща и сел, уперев в пол 

широкие босые ступни.
       На Медиаша в упор уставились синевато-бледные, словно снятое молоко, 

глаза с черными угольками зрачков. Белые пряди неровно подстриженных волос 

охватывали лицо, обоженное ветром и солнцем, словно серебряный оклад - 

иконный лик, широкими мазками белели брови.
       - Не спится, добрый человек? - не слишком по-доброму спросил его купец 

и отвернулся показно и гордо, словно кованный медный флюгер или боров в 

тесном загончике - стайке.
       - Там во дворце все уже решено. Они собрались идти единым путем, не 

зная что у всех у них - своя дорога. Они лезут в чужие судьбы, а своя стоит у 

них за спиной. Ты тоже пойдешь с ними. Ты им ровня, да ростом не вышел, 

высоко подпрыгиваешь, да Бог крыльев не дал. Сегодня не только мы с тобой не 

спим. Во дворце тоже свечи горят. Они собираются в дорогу, а тебе тоже пора. 

Не спорь. Получишь много золота, которое  так любишь, и нежное девичье сердце 

в придачу.  Пойдешь с ними. 
       Купец собрался возмутиться, затопать ногами, спросить, кто его 

странный собеседник и какое он имеет право распоряжаться медиашевыми делами и 

приставать к нему словно... словно... словно деревенский торговец пуговицами, но  

внезапно для себя, осипшим от сладкого ужаса голосом спросил:
        - А задаточек? Для верности.
       - Задаток - это хорошо, - ухмыльнулся беловолосый и сунул руку за 

пазуху, - Хотя и не к лучшему. Держи, добрый человек.
       Рядом с толстой ляжкой купца шмякнулся - зазвенев крон на триста - 

мешочек из красного сафьяна, поверх его легли три сочных, даже в темноте 

прекрасных изумруда...
       - А это не в счет задатка, - аррегалец протянул Медиашу серебряное 

кольцо с серовато-сумеречным камнем, сразу вобравшим в себя багрянец 

умирающих углей. - Это - на долгую память. Примерь при мне, впору должен 

прийтись, моя госпожа редко в ком ошибается. Ну все, а теперь иди поспи, а то 

вставать тебе до рассвета.
       Аррегалец наклонился и, словно не замечая сверлящего Медиашева 

взгляда, стал обуваться. Потом выпрямился, посмотрел купцу на подбородок и 

ласково предупредил:
       - Отказываться бессмысленно, убегать бесполезно. Утром встанешь 

пораньше, подождешь их у южных ворот - и в путь.
       - Кого подождать? Куда ехать-то? 
       - Подождать попутчиков (думаю, сразу их узнаешь), а куда - беловолосый 

словно задумался, поднимаясь со скамейки и опоясываясь широким, усыпанным 

медными бляшками поясом, - ко всем чертям! - и заржал жизнерадостно, 

довольный неумной шуткой. 
       От этого смеха Медиаш на короткое время пришел в себя и собрался от 

дурацкого предложения отказаться, но беловолосый исчез, а на скамейке снова 

оказался тюк тряпья, перетянутый веревкой крест-накрест. Купец схватился за 

мешочек - все честно: золото звенит, камни - настоящие, кольцо на палец надел 

- словно влитое село. Хороший перстень, кстати. Тяжелый, серебро светлое, 

искусным мастером прокованное. Камень красивый, чистенький. Медиаш 

перекрестился, отхлебнул водички из умывального кувшина и отправился спать, 

рассудив, что сговору никакого и не было, и тот аррегалец сам может 

проваливать к чертям.
       
                                                          *   *  *
       Насчет того, что во дворце в эту ночь не спали, белобрысый Медиашу не 

соврал. Полевский король сидел у стола, тяжело опершись на него локтем, и  

говорил о своей нелегкой доле и большом невезении. Кощей  плечами загораживал 

пол-окна. Граф же то метался по комнате, словно белая летучая мышь, случайно 

запорхнувшая во дворец, то замирал в кресле, кутаясь в обрывки плаща, словно 

в изломанные крылья, печальный и дряхлый. Сидел тогда, вцепившись в  

подлокотники худыми темными пальцами, словно старый воробей в ивовую ветку, 

тускло взирал на короля. А тот, уже свирепея от хранимировой слабости, третий 

час рассказывал о наболевшем.
       - Меня тревожит то, что фряжские корабли стали приходить в наши порты, 

почитай, каждую неделю,  не в Полев и Настон, хоть здесь и пошлины ниже, а в 

Травник, Волчин, Друву. Товару навезли горы. Ведут себя смирно да ласково, на 

церкви жертвуют, на убогих. Кажется - чего лучше? А мне не нравится. Купцы 

раньше приплывали и уплывали как придется, а сейчас обживаться затеяли, и не 

только лавки открывают, но и мастерские - значит надолго решили корни 

пустить. Уже целые слободы заселены чужеземцами: в Травнике - Латыньская, в 

Друве - Янов Замок, в Волчине - Кукушкин Луг.  И кроме того, паны вельможные, 

совсем небывалое творится - наемные вояки к нам приплывать стали, и нанимают 

их те же поселившиеся в городе купцы и раты южных городов. Вот Бартош - 

Богатырей из города выгнал, зато триста фрягов нанял, будто не тех же фрягов 

друвяне рубили прошлым летом. Спору нет, воины справные, сытые, порядок знают 

- зачем им только  понадобилось служить Бартошу? Купцы говорят, что за морем 

король Джеор в кулак забирает своих князей, даже с молодым герцогом 

Штербурским помирился, руки себе развязал. И куда он теперь кинется? Прошлым 

летом я его побил, не дал даже высадиться с кораблей, так может, неспроста 

сюда плывут западные воины? Может, он на нас рать готовит, и тех фрягов, что 

в славских городах прибрал к рукам? Но  если бы только это меня тревожило. 

Запад не страшен пока на юге спокойно. Ты знаешь, что случилось с Ковой, что  

из-за Реки идут навьи? А если слышал - кто они такие? Как их остановить? Или 

они пограбят и уйдут сами? Никто мне не смог объяснить. 
       Кощей внезапно и злобно хохотнул. Граф возмущенно фыркнул:
       -  Что ж вы, право слово, как дети все! Надо  книги читать, вот сын 

твой сразу бы понял! Небось,  про Кощея Бессмертного ты знаешь все страшные 

байки, их любят бабки  в поварнях рассказывать, оттого и помнишь, а о 

собственном пращуре все позабыл. Они скачут на черных конях, и носят алые 

плащи, не припоминаешь? Это та самая навь, что оттеснила дивьих на Запад, а 

славов на север пятьсот лет назад. Навьи живут там, где живые жить не должны. 

Когда-то и здесь поселиться пробовали. Их разбили Владивой, Янош из Друвы и 

я, и у нас троих едва хватило сил на эту войну. Янош и сгинул в ней... да и 

Владивой тоже. Спасло людей, что на нашей стороне сражались и Волки, и 

Вороны, и Волоты - словом, почти все племена Дивьих королей. Даже Троянсо 

своими всадниками.
       - Ты видел его в этот раз? - спросил Кощей, крутнув на пальце широкий 

перстень с ярко-зеленым камнем. - Со мной он не желает встречаться.
       - Да, совсем недавно. Мы хорошо вспомнили прошлое, но слишком хорошо - 

тоже иногда плохо. На этот раз он с нами не пойдет. И все остальные тоже. Вы 

оба знаете - Волчий Царь уже начал войну, Гранница сожжена, и теперь только 

Река и Белые Горы прикрывают с юга  людские земли. Аревита я едва спас, 

теперь сын Куцалана в ярости, и навряд ли он будет беречь Брод.
       - А Верт? - Кощей насмешливо шевельнул бровью, -  Это его служба,  

хоть он и утратил  Златозов. Ты поговорил с Серым Стражем?
       - Не поговорил. Я не застал его в Башне, и хотя дозорные поклялись 

мне, что  Верт выехал навстречу навьям, я не поверил.  Но это теперь неважно. 

Мертвоглазые нашли переправу ближе к устью Великой Реки, и теперь приходят 

оттуда. Во всяком случае те, кто разрушил Кову.
       - Вот чего я им не прощу, - буркнул Бессмертный, и сквозь скуку черных 

глаз мелькнула живая боль, - так это Ковы. Если бы не ты, я бы уже скакал на 

юг.
       - Не знаю только, зачем - чародеев уже не вернуть, а с бессмертным  

отрядом справиться не велик труд. Навьев бессмертием не удивишь... Помочь  тебе 

там никто бы не смог.  На юге больше нет сильных колдунов, всех извели, а из 

чародеев Крабат - последний. Без волшебников будет не просто остановить 

навьё. Придется искать помощников. 
       - Пробовал я уже, да ничего не вышло, Марек и остальные боятся силы 

Зеленых Полей. - Стефан самодовольно огладил кудрявую седую бороду десницей, 

а шуйцей приласкал рукоять коронного меча. - Но я и один дам достаточно 

войска. К тому же почти все именитые витязи сейчас в городе, а юнакам короли 

да князья не в указ. Бросим клич, наберем достойную рать и пошлем на юг.  Бог 

поможет - этого хватит чтобы заткнуть дыру, через которую ползут к нам южане. 

А остальным прикажу дать помощь ко дню Святого Столпника. Того, кто не 

захочет прийти  - пусть хоть черти съедят. Меньше споров будет по пустякам,  

этот горец на старости лет из ума выживать начал. Загородит дорогу - сгоним, 

чтобы под ногами не путался, а юнаков его с собой сманим. Разобьём 

паскудников к святому Мартину и попируем всласть. Потом отомстим изменникам.
       - Лихо ты, пан король, врагов побил,  -   Кощей Бессмертный потер 

руки, - а им про это известно? И о каких изменниках ты говоришь? 
       Стефан с горделивой улыбкой пожал плечами:
       - Может, и так. Может быть, я чересчур уповаю на ваши мечи и Божью 

помощь,  но мне, потомку Владивоя не пристало  бояться врагов. Я обнажу меч и 

ударю, а дальше пусть каждый сделает, что должен, а остальное доделает 

Господь.  А те, кто не пойдет с нами, получат свою долю после войны. Я готов  

взять с собою всех, но тех, кто не придет, я лишу и земель, и доброго имени. 

Завтра же  мои гонцы поскачут на Юг и Восток, я  созову благородных и смелых, 

и тогда пусть вся честь достанется тем, кто пришел на мой зов - прочим я 

сверну шеи чуть погодя! У Марека отберу Придим со Стодором... 
       Граф слушал, улыбался печально и качал головой: вот ведь и правитель 

умный, и рыцарь благородный, а о чем думает перед скорой смертью? Уже 

смотрит, скотий сын,  что хорошее у соседа плохо лежит.  На подвиги готов, 

отдать нищему плащ с плеча не поскупится, за друга на смерть пойдет, а ... 

Хранимир гневно махнул рукой, заложив руки за спину, подошел к королю 

Зеленопольскому и свирепо вперился ему в глаза единым оком. Стефан гордо 

повел подбородком, Кощей скрестил на груди руки и беззвучно рассмеялся:
       -  Ищешь вчерашний день, Хранимир? Столько времени прошло с того года, 

когда белогорцы и полевцы стояли плечом к плечу, что и не сосчитаешь - а ты 

не надеешься ли, часом, еще и кроменчан припрячь к этому возу?  Помнишь как 

крот, орел и заяц собрались построить дом на троих?  Или, как Янош смеялся - 

"это мое, и это - мое же".
       - Помню, - не отводя взгляда от Стефана, буркнул Граф и полевец 

испугался
       - Простите, ясновельможные паны, - вздохнул он виновато, - забываю я, 

что не только ради Зеленых Полей вы сюда прибыли. Так хочется разом себе 

помочь во всем. Я стар уже, надо о детях подумать - как бы их не обидели 

после смерти моей. Постараюсь я не ссориться с соседями, пока не побью 

врагов. Вот только Владина. Я ей не верю, а ты, пан Граф?
       -  А я верю, пан Стефан. И ей, и тебе, и Мареку Горскому, и даже этому 

сукиному сыну Буевиту Студянскому. Потому что если я вам верить перестану, 

можете собираться кучкой и топиться в море. Вы бы мне верили. Вот Девоградка 

- верит, иначе не прислала бы сюда в заложницы свою дочь и наследницу. Но 

заложницей  Воине не бывать. Кроме людей и дивьих племен в миру живут и 

другие.  В них мы  обретем либо нового врага, либо союзника. В стороне они 

все равно не останутся, и  придется с ними как-то договариваться. Вот Воина и 

поедет на переговоры. Дочери ее отца ничего там не грозит. Дай ей, пан 

Стефан, нескольких рыцарей в охрану - поотважней, и чтобы на советах не часто 

сиживали. Спросят  - куда ехать? - скажи откровенно. Потому как путь им лежит 

в Преисподнюю. К Хромому Князю, - Хранимир хмуро глянул на растеряно 

перекрестившегося Стефана и продолжил. - Понимаю, что сказать хочешь, но 

черти, что за Адоной живут - не Люциферово воинство. В свое время  не смогли 

решить они,   кого больше любят, для всех хотели быть хорошими -  вот теперь 

и бродят по земле, ни вверх им не подняться, ни вниз опуститься. Навьи же 

опаснее стократ. Они свой жребий выбрали  хоть и позже, зато не задумываясь. 

Вдобавок, черти сейчас воюют с Вуколясом, значит, против наших врагов. Ты 

испугался, пан король? Ты  мне не веришь?
       - Прости, пан Граф - нет. Я меньше жил и меньше видел, но я верю, что 

черти -  самые первые ненавистники  людям. Я не желаю таких союзников. Лучше 

пусть они будут врагами. Тогда я, может быть, попаду в рай. 
       Граф посмотрел на Стефана по-новому, с уважением:
       - Не бойся, твоего греха в этом не будет, я все приму на себя, а 

настанет час - за все отвечу перед моим Господином.  
       - Я понимаю,  и все равно боюсь, - Стефан впервые за три дня подумал, 

что Граф, может, и не святой, и испугался своего сомнения. -   Что скажут 

люди? И как можно поверить слову Князя Лжи?
       - Что скажут - то и  услышишь, король. Когда узнают об этом.  Но пусть 

об этом узнают вовремя. Не сегодня. Если у нас будет достаточно сил, мы 

остановим навьев и без чужой помощи. Я надеюсь на это, но вот если сил не 

достанет, мы будем рады любой помощи. Слово чести.
       -  Бог нам поможет. Я хочу верить тебе, Хранимир... А чтобы обойтись без 

Рогатых,  я  послезавтра утром пошлю на Юг  Венцеслава с дружиной. Пусть они 

прикроют Друву и Волчин.
       Кощей понятливо покачал головой, правый угол рта дернулся в 

одобрительной усмешке:
       - Думаешь, если все получится - Венцеслав укрепится на Юге? Удачная 

мысль. Я согласен, но рать должна быть немалой. Хотя какая разница, если 

Хранимир прав и нам суждена гибель в этой войне...
       - После победы в этой войне. Так что бойся поражения. - Граф жестоко 

посмотрел на Бессмертного, и тот, побледнев, полуприкрыл глаза. - И тебе, 

Стефан, не умереть, пока мы не победим. Я знаю. Мне рассказала косая Панна. 

Наша победа - твоя смерть, король Зеленых Полей.
       - Что сказала Косая? - хозяин Драконьего Замка не смотрел на 

Хранимира.
       -Что после победы умрет величайший из потомков Владивоя. Мне ведом 

только один.  
       - Это не про меня, пан Граф, - вздохнул король, - я - ничтожный 

потомок, и живу, когда владивоево наследство готовятся разорвать в клочья. 
       - Ты - последний потомок Владивоя, - сурово сказал Хранимир и низко 

поклонился онемевшему от ужаса королю. - Тех, кто придет после тебя, будут 

звать потомками Стефана Стража. 
       - А тогда и не страшно, - улыбнулся Стефан, - да я и пожил неплохо, и 

немало, наверно уже пора...
       -  Дурак! - Кощей страшно оскалился и рванул ногтями лицо, темная 

кровь поползла по сухой коже. - Ты можешь ещё жить да жить, это мне пора на 

суд! Посмотри, ты ещё не устал от жизни, ты отправляешь сына  в поход и ждешь 

первого внука. Мои же внуки умерли раньше меня, и мои правнуки, и их 

правнуки. Скоро пресечется и память обо мне. Мои потомки не узнают меня, а 

узнав - не поверят. Я зажил дюжину чужих жизней, я прожил их в никуда. 

Великие вечны, Дивьи знают - их век отмерен и после смерти настанет покой, а 

я - человек, и я должен сдохнуть наконец, потому, что я помню всё, что 

прожил, и вижу сны. Я все помню, Хранимир, ты понял!?
       Стефан печально смотрел на шипящего Владыку Драконьего Замка, и думал, 

что если победа придет не сразу,  лет через сто полевский король  может 

превратиться в такое же существо, не намного отличающееся от навья. И ему 

стало противно и жутковато. И в этот миг цветное стекло витража разлетелось 

вдребезги.  
        
                                                                *   *   *  
       К Светозару сон тоже никак не шел. Дрема, тяжелая непоседливая сестра 

сна, раскачивала ложе приморянина, являла ему то золотые косы, по-змеиному 

бьющиеся на траве, то бритвенно-острый взгляд одинокого глаза, то черную, 

размашистую глыбу кощеевых плеч... Княжич засыпал, просыпался, ворочался с боку 

на бок, пил из кувшина прохладное разбавленное родниковой водой вино. Считал  

сначала баранов, потом полевских рыцарей. Помолился раза четыре.  Наконец, 

забросил одеяло в один конец комнаты, подушку - в другой, оделся, нацепил на 

хитрый многоремешковый пояс тяжелые мечи в золотых ножнах  (были они похожи, 

словно близнецы),  подошел к окну, распахнутому настежь, прикинул высоту до 

земли и спрыгнул, по щиколотку увязнув в рыхлой земле цветочной грядки, 

сильно помяв лилии и гвоздики, до обмирания напугав замечательную, размером с 

 котенка, пучеглазую жабу ... 
       Осторожно выбравшись из мятой душистой зелени, княжич наконец 

окончательно проснулся, зевнул, прикрыв рот ладонью и огляделся: далеко внизу 

скатывалась по склону холма чешуя поблескивающих глазурованной черепицей 

крыш, утопала в темных кудрях яблоневых садов; светились многочисленные окна 

- праздник не утихал, в большинстве домов еще не ложились; еще дальше чуть 

различимо серебрилась в лунном сиянии Польна, а за ней светились огоньки 

ближних пригородов. Сладкая прохлада окутала город, шуршали по траве лапки 

мышей и прячущихся под корнями карликов, одуряюще пахли ночные цветы, 

замшелые стволы дубов и вязов казались ногами горных великанов, серые мягкие 

бабочки зависали над цветами, пили нектар и росу. Луна плыла меж звезд, 

сиявших ласково и ровно, и от этого света небо казалось еще чернее. Изредка 

лунные лучи серебрили островерхие шлемы стражников, и внезапно Светозару 

очень захотелось  узнать - а что это они так истово охраняют? Втайне он 

надеялся, что Воину-девинку.  Проворно как белка, витязь вскарабкался на 

раскидистый ясень с крепкими сучьями, с него перебрался корявый дуплистый 

вяз, с того на дуб, чьи сучья, словно молящие руки  тянулись к раскрытому 

освященному окну. 
       Витязь не ошибся, в комнате действительно была Воина, и  компания ее 

показалась Искре весьма любопытной. Особенно Граф. Казалось сыну Владисвета, 

что знаком ему этот одноглазый старик ближе, чем следовало, и откуда знаком, 

стал догадываться юный богатырь.
       В ночь, когда родился остравский княжич, над морями носилась буря. За 

несколько часов до заката восточный ветер - Аррегалец, юный и злой космач, 

спустился, напевая, к морю, примолк, набирая полную грудь воздуха - и заорал. 

Повинуясь этому крику, серые волны, словно  осенняя  волчья стая, оскалив 

пенные клыки, накинулись на обрывистые берега Остравы.  
       Серо-зеленые валы плечом к плечу неслись по морю, клочья пены 

срывались со вздыбленных холок,  черно-сизые тучи гремели на лету, словно 

окованные железом колеса по щербатой, булыжной мостовой. 
       Ноябрьские бури здесь в остравском море всегда свирепы:  лохмотья туч 

мчатся по низкому свинцовому небу; ледяное крошево сечет до крови лица; 

ревущие волны вздымаются мутными, словно серый кремень, стенами, зависают, 

словно медведи, поднявшиеся на дыбы, и с рычанием обрушиваются на белые 

утесы, их соленые брызги словно дождем заливают острова. А ветер орет, словно 

голодный младенец ростом в десяток верст.
       Ноябрьский ветер с востока холоден и беспощаден. Когда он начинает 

свои песни, корабли стремятся скорее заползти на берег и улечься там, словно 

стая тюленей. Ноябрьский ветер неугомонен и лют, стоит ему затихнуть - и море 

тяжелеет  и густеет от холода, новый порыв - и брызги взлетают до неба.
        Вместе с бешеным Аррегальцем к приморянам приходят первые вьюги. На 

островах не бывает пушистого нежного снега,  снежинки тверды и остры, словно 

битое стекло, по сугробам можно идти, не проваливаясь, а поскользнувшийся и 

упавший вряд ли поднимется  с неокровавленными руками.  
       Говорили, что  ветер и подарил Светозару ярко-голубые глаза, в которых 

застыли нетающие снежинки, и холодный, яростный нрав.
       Иные утверждали, что в норове княжича  виноват не ветер, а Бог знает 

сколько поколений морских разбойников, сотни лет соливших Окиян своей и чужой 

кровью. Седой гордец Владисвет на все разговоры только посмеивался негромко - 

разве мог быть другим его долгожданный сын! Многие годы ждали князь и княгиня 

дитя, состарились в ожидании. Думали, так и умрут пустоцветами. Да спасибо - 

помог им  бродячий колдун в белых отрепьях, случайно оказавшийся на островах. 

Научил, что сделать и исчез - в ту самую ночь, как вылетел на колени старой 

княгине уголек из очага, прошипел по-змеиному и, засияв, превратился в 

младенца, красивого, словно в сказке, с волосами белей серебра и 

льдисто-голубыми глазами. Уходя, однако, старик оставил младенцу игрушку - 

большой алый яхонт, в прозрачной глубине которого огненным вихрем взвивались 

искры. Зорька так потом и спал с камнем в ручонке, а днем носил на шее вместе 

с крестом. Из-за камня Владисветича и прозвали Искрой.
        Старик же, кривой на правый глаз, исчез тогда молча и внезапно, исчез 

вместе с унявшейся к рассвету бурей.  О нем и забыли бы все, но когда 

исполнилось княжичу двенадцать лет,  появился у княжьего терема вороной 

долгогривый жеребенок под детским седлом, к луке которого были прицеплены два 

меча в золотых ножнах. Владисвет даже не удивился, как будто ждал такого 

присыла, подвел сына к лошаденку, посадил в седло, сказал, что подарки 

прислал крестный отец, и пора Зорьке становиться Светозаром. 
       За годы, прошедшие с тех пор, жеребенок превратился в богатырского 

коня, сам Светозар - в могучего витязя, мечи-близнецы прозвенели в дюжине 

битв и в сотнях поединков. Но никогда не оставляла княжича надежда найти 

своего одноглазого крестного - и вот, наконец, нашел.  Желая получше 

рассмотреть старика, витязь по ветке пополз к окну, словно ласка, повис над 

подоконником... 
       После чего ветка обломилась с громовым треском, и молодой приморянин  

шумно ввалился в окно комнаты, где трое владетелей совещались о 

государственных делах. Падая, Светозар опрокинул столик с двенадцатисвечным 

шандалом, ушиб локоть и  разбудил испугано вскрикнувшую Воину. Вскочив на 

ноги, витязь схватился за меч, но Кощей, быстро затоптавший свечные огоньки, 

перехватил руку приморянина:
       - Не дури, садись и слушай, только не встревай. А ты спи,  детонька, 

до рассвета почти час, мы тебя разбудим. 
       Воина благодарно кивнула, спрятала голову под плащ, словно птица под 

крыло, но все-таки не удержалась и стрельнула глазами в сторону пытающегося 

сохранить достоинство Светозара  Она еще слышала, как Стефан полушепотом 

отдавал распоряжения слугам, перечислял незнакомые имена, но сон уже закачал 

девинку в шелковой колыбели. Она даже не почувствовала, как Кощей прикрыл ей 

ноги своим плащом...
       
         ГЛАВА XVIII. ДЕЛА И РЕЧИ.
       
       Вэргис, завернувшись в старый бабкин тулуп, дремал на крыльце, но 

дремал вполглаза-вполуха - на заре конский топ подбросил волка словно 

пружиной. Светловолосый оборотень кинулся навстречу всаднику в мохнатой бурке 

- убивать,  молча и зло, словно сторожевая собака-меделянка. Аревит дрожащими 

руками расстегнул пряжку пояса, на котором висели меч и кинжал, бросил оружие 

под ноги оборотню, потом, неуверенно покряхтывая, слез с коня. Стремена у 

того были подвязаны слишком высоко, оттого неудобно... 
       - Позволь мне поговорить с царем, ведь мы были друзьями, я должен...
       - Проваливай, - Белошкурый ощерился, припав к земле, из глаз его 

посыпались зеленые искры, - еще шаг - и умрешь! Брат про тебя не все знает,  

а может, не все хочет знать, но я-то  не он. 
       - А я  хочу, чтобы он все узнал! Я весь день метался по степи, сбивая 

со следа твоих воинов не затем, чтобы с тобой спорить! Проводи меня к царю 

или убей, но не вертись под ногами! - Аревит накинул уздечку на крюк 

коновязи,  решительно шагнул вперед, не обращая внимания на вскинутый меч 

Белошкурого, и тот внезапно уступил:
       - Постой у двери. Я спрошу брата. А если он не услышит  - или ты 

двинешься с места, собака! - я вырву тебе глотку.  Стой здесь! 
       Свентовук спал, прикрыв нос пушистым хвостом, и чуть повизгивал во 

сне, чуткие уши волка подрагивали, ловя неведомые другим шорохи, и только 

скрежещущий посвист в легких напоминал о разворотившей волчье межрёберье 

ране.  Волку было легче, чем человеку. Вэргис сел рядом, не решаясь прервать 

сон, наконец угомонивший бредящего Свентовука. Злорадно подумал, что прежний 

друг и воспитатель может и подождать,
       ...Волчий Царь внезапно распахнул глаза - словно откинул дубовые ставни 

- и свет очага зажег в них зеленое пламя. Вэргис осторожно - Бог ведает 

насколько раненый в своем уме - склонился к брату:
       - Там Аревит прискакал. Хочет говорить с тобою. Не боится, сволочь.  

Просто убить его?  
       - Не сразу. Пусть  придет. Хочу на него посмотреть.
       Коротыш вошел, испугано споткнувшись о порог, как всегда почтительно 

поклонился сидящей на лавке бабке Божене и неуклюже опустился на колени рядом 

с постелью Волчьего Царя. Свентовук, сморщившись, приподнялся на  правом 

локте и стал  недобро разглядывать врага-побратима. Аревит ответил 

бесстрашным взглядом темно-серых широко расставленных глаз и пошевелил 

толстыми усами, добела поседевшими за прошлую ночь. Вэргис, блестя  клинком 

кинжала в правой руке, выпрямился у двери, а Бусый стоял снаружи, дразня 

своим запахом аревитова коня.
       - Я принес тебе свою голову, побратим. Хочешь - казни, можешь - милуй. 

 
       - Пошел к черту. Мне твою голову только ракам бросить, да и те 

откажутся. Так что езжай потихоньку, на Юг да налево. Иначе тебя съедят, да и 

так далеко не уедешь. Стая Медуницы тебя попросила - и я им не отказал. 
       Коротыш укусил себя за мизинец правой руки - на среднем пальце 

сверкнул серый прозрачный камень-вставочка - и снова заговорил, медленно 

подбирая слова: 
       - Я больше не кнез. Кости моей дружины догрызают чекалки, город 

сгорел, люди бегут, спасаясь от смерти. Но я бы хотел, чтобы ты меня 

выслушал. Поверь, полевского королевича я пальцем не тронул, не успел. Его 

искал тот одноглазый полевец, который тебя... - гранничанин запнулся, подбирая 

слова, а Волк жестоко осклабился, любуясь аревитовой мукой, - одолел.  Я 

собирался ему помочь, но мои воины не успели вернуться. Думаю, уже и не 

вернутся?
       Оборотень кивнул и облизнул пересохшие губы красным, покрытым белесыми 

пятнами налета языком, глотнул судорожно. Кролик брезгливо отвел взгляд в 

сторону и замолчал. Я бы с тобой потягался, лет двадцать назад, или если бы 

был один, - думал коренастый приречанин, чувствуя как от неудобной позы 

начинает ломить поясницу, -  но сегодня у меня на шее шестой десяток, и ты 

меня даже раненый зарежешь. А  удрать мне не удастся - мои воины не хотят  

оставлять без защиты свои семьи.  А без воинов я не нужен даже союзникам. 

Прихлебателем не стану, да  и в миску похлебку мне никто не нальет и конуры 

не построит. Кинут рогожку под лестницу. Я не просить пришел, а посмотреть, 

как ты жив - и вижу, что издыхаешь", -  Аревит  снова посмотрел на оборотня и 

едва не улыбнулся признательно. "Ты ведь умрешь сын Куцалана, у тебя глаза, 

как выбитые двери, и из пасти несет мертвечиной. Даже если ты и убьёшь меня, 

тебе все равно осталось несколько дней - тебя бросят в полынь, а  вороны 

справят тризну. Тебе конец, волчий Царь, а Вэргиса серое племя не примет в 

вожаки, и конец вашему хищному рысканью по Приречью. Ты испортил мне жизнь, 

но и сам подохнешь". И уже со слезливым сочувствием, приправленным глумливой 

надеждой кнез промолвил:
       - Пощади невинных, пусть твой гнев не коснется детей и женщин, дай им 

уйти спокойно - и клянусь:  мы позволим себя перебить, а иначе мы будем 

биться. И нам нечего терять. Я помню, как ты стоял однажды под деревом, так и 

мы будем стоять.
       - Хорошая память у тебя, дружище и твое счастье, что моя не короче. Я 

прекращу погоню за женами и детьми. Но самцов изведу под корень, и мне 

плевать, будете вы драться или подставите шеи. Беги. Может, мы потеряем твой 

след. - Свентовук  трудно, хрипло засмеялся и упал на подушки. И под 

булькающий, издыхающий смех волчьего царя Аревит выбежал из избушки Божены и 

кинулся к коновязи. 
       ...Бусый улыбнулся навстречу Кролику, оторвался от лошадиной туши, 

облизнул морду кровавым языком. Аревит замер, готовый броситься на волка, но 

сдержался и только с усилием, из самой глубины, выдохнул. Оборотень, криво 

ухмыляясь, опустился на колени, мотнув головой, вырвал рыжий клок мяса из 

лошадиного бока и насмешливо посмотрел на витязя - кровавый шмат свисал из 

зубов. Аревит спокойно повернулся спиной к вожаку поозерной стаи и пошел 

прочь из своей земли. 
       Бусый выпрямился, одним куском проглотил парное мясо и вытер рот 

рукавом. Дверь скрипнула, отворилась, серая тень появилась на крыльце.
       - Баба Божена, не ругайся, я  сейчас уберу. 
                 .
                                                   *     *     *
       Утро только на миг коснулось Полева своим розовым крылом и умчалось 

играть за море. Заголосили молочники, заскрипели тележки мусорщиков, на 

которых внавалку лежали: обглоданные кости, продырявленные бурдюки, сломанные 

стулья, разбитая посуда, а на иной и несоразмеривший своих сил и возможностей 

благородный рыцарь, храпящий, словно удушаемый медведь. Звонили колокола 

церквей, перекликались соседи, с гордостью хвастались понесенными за ночь 

убытками. Хихикали друг над дружкой юные девицы. Сокаль, позевывая, вышел из 

корчмы и направился к дому Збродовичей, гадая - чего от него понадобилось 

давнишним его соночевщикам.  С утра город был тих и не собирался 

по-настоящему просыпаться до полудня, до начала второго дня состязаний.
       Ораут проводил ленивым оком четырех всадников, закутанных в плащи 

королевских цветов, поежился от утреннего холодка и зашагал быстрее. Ночное 

веселье завершилось, считай, под утро, когда прибежавшие из дворца слуги 

распихали спящего у дверей Кароля Забияку и тот, покачиваясь и ругаясь 

невнятно, полез через всех собутыльников искать свой плащ. Во время своих 

странствий он испортил настроение и тем, кто спал и тем, кому не спалось, а 

потом еще и наорал на посланцев, что лошадь ему не так оседлали. От этого 

проснулись уже все, и те у кого были дома в городе, побрели отсыпаться. 

Негоже рыцарю зевать на ристании - стрела в пасть влетит.
       Збродовичи жили в доме со стенами, крашеными в красную и желтую шашку, 

на Хромой Улице. Дом этот также украшали изображения двух лебедей в золотых 

коронах - оттого его в городе называли "Лебедями". Сокаль подошел к воротам и 

замешкался, гадая  - звать привратника или просто ради удали махнуть через 

стену. Тем временем на втором этаже распахнулось окошечко, и хорошенькое 

девичье личико воззрилось на улицу, похлопывая синими глазами:
       - Ой, - сказало личико, - А вы  - пан Ораут? Дедушка Пётр сказал, что 

вы придти должны. А братики вас ждали-ждали, да не дождались, их во дворец 

позвали. И дедушка туда же пошел - говорит - разговоры там не для молодых, 

нужен им будет советчик. А у вас, пан, есть дама сердца? У меня есть рыцарь, 

только он пока оруженосец. Это ничего, что я так болтаю? Я, наверно, глупая. 
       - Зато красивая, пани, - Сокаль сверкнул белозубой улыбкой и, низко 

поклонившись, пошел к корчме: седлать Байрактара, да скакать во дворец.  Раз 

уж все его так ждали.
        ... - Пани Елена, отошли бы вы от окна-то, братья узнают - осердятся. 
                                                      
                                                             *   *   *
       
       Турнирное поле кипело похлеще, чем вчера. Всадники, пешие, рыцари, 

шляхтичи, дружинники и стражники перемешались с мирными горожанами, словно 

пшеница с ячменем в сказке о злой мачехе. Гомон, крик, смех и плач вперемежку 

поднимались над землей - и если есть ангел,  который надзирает за Полевом, 

так в этот день он, наверное, засунул себе в ухо по облаку...  или оглох 

навеки. Сокаль галопом подлетел к ристалищу, бросил повод Байрактара 

подбежавшему конюху, стал пропихиваться сквозь бормочущую толпу - туда где 

слышался голос Белоглазого:
       
       - Крикнул Владке ветер -
       белокрылый вестник, 
       что отважный Янко
       не придет к невесте.
       
       Что теперь до гроба 
       Владке быть в печали -
       Ведь с другою любой
       Янко повенчали.
       
       - Ой, пан Францик, быть войне, смотри, как старший королевич 

похаживает. Оружие подорожает...
       - Ой, батюшки! В порту же "Морской Вепрь" стоит. Перебьет цены 

проклятый Корабельщик, по миру нас пустит.
       - Не перебьет, сегодня с утра пришел ко мне пан Твердислав, портовый 

начальник, рассказал, что Корабельщик к нему в ночи прибежал. Попросил 

корабль в док поставить, команду рассчитать до весны и товар продать. Там 

мелочевка, конечно - что он сумел во фряжских лавках скупить по приходу. Но 

мы с паном Твердиславом решили - придержим товар недельку... либо две. Все 

равно - война, оружие в цене будет...
       
       А у этой любы 
       очи - что провалы,
       зубы словно жемчуг,
       а уста - кораллы.   
       
       Парню черноглазому 
       голову вскружила,
       до крови ласкала
       саблями чужими
       
       Не спасли юнака
       Трусы-побратимы,
        на седло невеста
       парня подхватила.
       
       - Мой брат корчму держит - "Под Ключами". У него там вчера рыцари 

пировали. Все упились, Рыжий горец прямо на улице спал, с жерновом под 

головой. Так брат рассказывал - ночью из дворца пришли, и Кароля Забияку 

позвали.
       - А у меня знакомый в гостинице "Звезда над Подковой". Карел Строгий, 

если в городе, всегда там останавливается, так его всю ночь не было, пришел 

незадолго до рассвета, собрался, слугу забрал и уехал. А заплачено было за 

неделю.
       - Думаю, куманек, на чужинов войною идем - вот и поскакал Роковацкий 

капитан на свою заставу. Там будет Коронные войска ждать.
       - Должно ты прав, Рох. Тебе бы прямо гетманом быть! 
       
       Услыхала Владка 
       ветра злые вести,
       выкупить решила
       друга у невесты,
       
       Отрезала Владка
       косы ножом острым,
       платья дорогие 
       подарила сестрам
       
       и пошла войною
       по земле родимой
       Владка-приречанка,
       Девинка  Владина.
        
       - Богусь, Богусь, где девка-то бесстыжая? Ты же показать обещал. Ой, 

это не она там, чернявая? 
       - Окстись, дура. Это Сокаль Ораут. Он юнак.
       - А какой хорошенький!
       - Так... А ну-ка пошли домой! Хорошенький!
       
       Столько крови лилось
       На поля и скалы,
       Что владыке Жизней
       Даже страшно стало
       
       "Прекрати ты, Владка,
       убивать невинных
       срок придет - пред ними
       явишься с повинной".
       
       Два рыцаря, сопровождаемые каждый десятком дружинников, пытались 

пробиться к королевским местам, но продвигались не быстро, кони увязали в 

толпе, как мухи в варенье.
       - Это королевские племянники. Белесый и длинноносый - 

Борислав-из-Ляса. А второй - смуглый, с усами закрученными - 

Борислав-из-Загорья. Смотри - щерятся брат на брата, как волки несытые.
       - Значит, есть чего делить, с голодухи б не щерились. 
       
       "Ты верни мне Янко
       Смерть - Владыка мира
       Пусть ко мне вернется 
       навсегда мой милый!"
       
       Вечная смеется - косами играет.
       
        "Ты верни мне Янко
       хоть на три годочка -
       чтобы он увидел 
       сына или дочку!" 
       
       Вечная смеется - монистом играет.
       
       "Ты верни мне Янко
       хоть на миг единый,
       что бы попрощаться
       я смогла с любимым!"
       
       Из земли выходит
       Витязь черноглазый
       "Как наступит утро -
       Так уйду я сразу".
       
       - Хвал! Ты Тяжелорукого не видел? Я у него вчера пять крон взял за 

зеркало расплатиться, а сегодня никак не найду.
       - А он утром уехал, сказал - королевская воля.
       - А как же пять крон?
       - Ну, потом отдашь. А ты Светозара не видел?
       - Видел, он возле тронов, и Марко там... А зачем он тебе? 
       - Его этот мальчонка ищет - Крабат, Лавера покойника сын, говорит дело 

на сотню крон.
       - Думает, его Искра в дружину возьмет? Хотя - может и возьмет, колдун 

- вещь полезная. 
       
       Но утра дождаться 
       Янеку не дали -
       Три стрелы юнака
       В грудь поцеловали...
       
       Долго гнались горцы
       За Владины войском,
       Чтобы с этим войском
       Сведаться по свойски...
       
       С той поры у Владки
       Взгляд стал темно-гневен -
       Вздыбил к небу башни
       Неприступный Девин.
       
       - Да ты никак старые обиды стал забывать? Ишь какую жаль развел!
       - Старею, память теперь не та, что раньше. Доброго дня тебе, Ораут. 

Спасибо, что отыскал меня. Видишь, какую кашу заваривают Граф и Кощей? Все 

наедятся вдоволь, не до старых обид будет. Песню я тебе хотел одну спеть, да 

похоже - не успею. Другой кто споёт, не расстраивайся. А Збродовичи там, у 

северных коновязей. Поговорил бы ты с Олексой, если пропихнешься. А я пока 

здесь останусь, куда безокому в давку лезть - сомнут. И помру, не всех 

простив.
       Внезапно взвыли фанфары - не так как вчера - чисто и стройно, а словно 

стая февральских волков на склонах Синих гор. Бугаиным рёвом отозвались рога 

рыцарей, а потом могучий голос Стефана перекрыл звенящее многоголосье:
       - Ясновельможные паны, друзья и слуги мои! Для веселья созывал я вас к 

себе, да вышло не ради веселья. Враг идет к нашим границам. Уже пала Кова - 

наш старый союзник, владивоева столица, мать городов славских, очередь за 

Друвой и Волчином, Злато-Круной и Травником. Ужели стерпим мы такое? Зову я 

всех, кому дороги честь и жизнь, и кого беда и дела дома не держат, встать 

под знамена сына моего, двинуться навстречу врагу и стать щитом наших 

рубежей. От князей и бояр того же жду, через два  месяца коронная рать 

двинется на Юг. Пора порадеть нам о Владивоевой славе, о наследстве первого 

короля. Марко и Светозар - вашим отцам я не указ, но прошу вас быть моими 

послами к родителям вашим. Навье племя идет из-за Великой реки, дивьи племена 

мечтают о мести - едины мы должны быть перед нелюдью.
       - Опять старикан на чужом горбу в Рай собрался, - недовольно закусил 

ус красавец Борислав-из-Загорья. Ожидая одобрения, он глянул на сухолицего 

Зденека Градского, князя Скальны, но тот, прищурив желтоватые волчьи глаза, 

рассматривал дрожащего от сдерживаемого волнения Венцеслава. Потом покосился 

на соседа, улыбнулся и, привстав на стременах, крикнул:
       - Я приду, Стефан Страж! За брата!
       Боевой клич зеленопольской рати подхватили другие голоса, сначала не 

многочисленные, а потом - когда на поле выехал Венцеслав, сверкающий глазами 

и высоко вздымающий свой штандарт - и всеобщие. Сокаль даже не заметил, как 

заорал вместе со всеми. Несколько рыцарей, перепрыгнув оградку, уже спешили к 

принцу. Среди них гвоздненской верстой маячил Хвал Упрямый. Затем - словно 

прорвало запруду - хлынул на ристалище поток шляхты и дружинников. Гейсут 

Заячья Губа, вождь бержельтов, взбежав на ступеньки, восторженно что-то 

кричал и размахивал мечом. Какой-то купец, пыхтящий от тяжеловесности и жары, 

высыпал к ногам короля толстобрюхий кошель:
       - Не побрезгуй, милостивец, прими деньги на войско! - А в голове уже 

подсчитывал, какие льготы будут в южных городах положены спасителям. 

Борислав-из-Ляса кисло щурился на толпу и думал, много ли силы прибавит 

Стефану удачная война, и на кого он потом повернет свою рать. И додумался. 

Как сквозь сон,  услышал голос своего вечного ненавистника.
       - Триста витязей приведу! - крикнул Загорский Борислав, - По миру 

пойду, последнюю рубаху продам, а не попущу врагам нашим! За брата!
       - Сволочь, - прошипел второй Борислав, опершись на дружинника, встал 

на седле и крикнул, - Ляс четыре сотни всадников даст!
       - Пехота нужна, пан король? - Ратша, тысяцкий Златогорья, подсунулся к 

королю, - три сотен Злата дать сможет, а если границы спокойными будут - то 

пять. А вот Куница молчит чего-то.
       - Не привык я попусту трепать языком. Да и не по мне все это, шум-гам, 

крики. Мне до Юга дела мало - северную границу лучше посторожу. Я вот больше 

любопытствую, почему горский Богатырь говорит, как студянин.
       - Потому что он из ваших земель, - сказал Кощей, тяжело глядя на вдруг 

побледневшего Буевита, - А северную границу он может постеречь не хуже, чем 

ты. Если захочет.
       Куница сглотнул слюну, хохотнул, сводя все на шутку? и бодро пообещал 

две сотни всадников и триста пеших.
       Когда Сокаль добрался до Марко, тот  оживленно о чем-то толковал с 

Графом и даже - хоть и старался поменьше к нему обращаться - с Хозяином 

Драконьего Замка. Увидев четбинца, королевич обрадовался и замахал рукою - 

иди, мол, скорее, сюда, разговор есть. Сокаль подошел легкой походкой, 

остановился, заложив ладони за пояс.
       - Брат, тут такое дело, - радостно сказал Марко и подмигнул орауту, - 

Надо нам отцов наших переупрямить, чтобы хоть до конца этой войны не дрались. 

Как думаешь - сможем? 
       - Откуда знаю? Мой упрям, как дохлая овца - сколько на неё не лай, 

никак не идет за стадом. Но отчего бы не попробовать, хуже от этого кому 

будет? Разве что нас опять из дому погонят - так нам не привыкать. Ну что, 

сегодня выезжаем. Ты кстати братьев Збродовичей не видел - говорят, они меня 

искали?
       - А их четверть часа назад Страж в Старгород послал, а оттуда - в 

Настон и  Травник. Знамена повезли тамошним отрядам. Им с Венцеславом идти. 

Дебиш и Витеслав Три Звезды тоже домой собираются. Светозар через три дня 

уезжает - этому ближе всех, и отец у него не такой упрямый, как наши - чего 

Искре торопиться. 
       - Марко, - подергал королевича за  шелковый алый рукав Валибор,- скажи 

мне только без шуток - Богатырей обижать можно?
       - Нет, - решительно  ответил горец, старательно пряча под усами 

улыбку, - Не веришь мне - спроси у Сокаля, или, - тут королевич перешел на 

шепот, - у Кощея.
       - Ага, - понимающе сказал рыжий юнак, вытер нос рукавом и добавил, - 

Тогда я домой схожу. Мамку заберу. Я быстро очень. Я туда бегом побегу, а 

обратно на телеге поеду, мне такой черный волосатый костоправ сказал. Король 

даже ничего не узнает, я скоро. Можно?
       Марко пожал плечами:
       - Ну... Можно.
       
                                                         *    *   *
       Индржиха качало в седле, словно ворону на ветке  в ветреный день. На 

второй вечер ему снова предложили дать слово чести, и королевич снова 

отказался. На третий вечер все повторилось, за исключением того, что 

Властимир приказал развязать полевцу руки, велел не затыкать больше рот. 

Королевич понял, что скоро конец его вынужденному путешествию. А также понял, 

что Властимир уже не боится, что полевский принц сбежит по дороге. От этой 

мысли королевич загрустил не на шутку. Удрать - становилось делом чести, а 

возможности не видел не только сам Индржих, но и синеглазый колдун. 
       Королевич съел ломоть хлеба с острым и кислым  сыром и принялся 

считать звезды на небе. На триста сорок седьмой уснул, а когда проснулся - 

глазам не поверил.
       Неяркий, словно сквозь дымку мерцающий свет ласкал глаза, отражался в 

бесчисленных зеркалах. Кровать была широкой и мягкой - настолько не похожей 

на ту войлочную подстилку, на которой принц заснул с вечера, что королевич 

решил не просыпаться. Но через час все-таки высунул голову из-под лебяжьей 

перины и окинул сонным  взором высокие окна, задернутые серебряной парчой, 

стеклянный стол на изящно выгнутых ножках, такие же кресла.
       Узкая дверь, терявшаяся среди зеркал, отворилась   с хрупким 

хрустальным звоном, Иржик, присмотревший уже подходящий светильник  (на 

толстой ножке из позолоченной бронзы)  насторожился, готовый вскочить и 

драться. 
       В дверь прошел изящный широкоплечий мужчина в одеянии из золотой, 

колом от жесткости стоящей парчи; у левого бедра его покачивался  чуть 

придерживаемый левой рукой меч в чеканных золотых ножнах. Лицо вошедшего, 

мраморно-белое, было хорошо знакомо принцу: широкий выпуклый лоб, длинный 

острый подбородок, тонкие улыбчивые губы, ледяная учтивость в глубине 

огромных широко расставленных синих глаз. Пепельные волосы Золотого Рыцаря 

были над самыми бровями перехвачены тонким золотым обручем.
       - С добрым утром, Ваше Высочество. Приятно  спалось? - хохотнув, 

рыцарь непринужденно опустился в кресло, закинул ногу на ногу, - С 

милостивого  разрешения, Ваше Высочества...зашел полюбопытствовать - все ли у 

тебя в порядке, пан Индржих. Ведь сегодня Ваше Высочество будет  представлено 

ко двору. Сдерживай  гонор.  Постарайся не плевать в чужие тарелки и не 

прятать за пазуху куриные ножки. Вот и всё. - Властимир поднялся так же 

непринужденно, как и сел, пошел к двери и, уже взявшись за ручку, спросил, -  

С разрешения Вашего Высочества?
       Индржих встал на кровати как можно величественнее  и мрачно и грозно 

молвил. 
       - Иди, рыцарь, но я тебя запомнил! 
       - Нисколько не сомневаюсь, - ответил Златолат, улыбнувшись любезно, - 

Весьма польщен.
       И вышел из комнаты -  снова хрустально звякнула дверь. Королевич слез 

с кровати, кутаясь в одеяло, и принялся бродить по комнате в поисках одежды, 

в голове он примерял к Властимиру все ругательства, которым выучился в 

дороге, но ни одно не казалось ему достаточно подходящим. Новая мысль 

заставила Индржиха забыть о тряпках - в конце концов, лето на дворе - откинув 

одеяло, он подбежал к окну, выглянул осторожно из-за занавески...
       Насколько хватало взора, вокруг золотились под солнцем хрустальные 

скалы. На бледно-голубом горячем небе, словно прорисованные взмахом быстрой 

кисти, белели тонкие перья облаков. У подножия прозрачных стен торопливо 

блестела голубая звонкая речонка, убегала в сторону  солнца. Индржих подергал 

штору, понял, что не выдержит. Отворил окно, высунулся посмотреть, что внизу, 

 и тут же рванулся назад - от блеска острых камней внизу закружилась голова. 

В душе королевича проснулось желание, далекое от его представлений о 

куртуазии. Очень захотелось перебить зеркала и выбросить в окно парчовые 

шторы.
       Снова с веселым перезвоном распахнулась дверь, двое слуг в серебряных 

ливреях принесли королевичу наряд. Индржих сгреб ворох тряпья и швырнул его в 

угол. Старший из слуг, не изменив выражения лица, положил поверх брошенного 

плащ и корону, поставил башмаки из синего сафьяна. После этого прислужники 

вышли.
       Иржик еще с час походил по комнате, посидел в стеклянном кресле, 

замерз и нехотя стал одеваться. Застегнув последнюю пуговицу, подошел к 

зеркалу в раме из тысячи тысяч снежинок. Из светлого стекла на него  печально 

взглянул золотоволосый юноша с усталым лицом: с легкими морщинками у глаз и 

краешков губ, с рубленной складкой меж сдвинутыми темными бровями, с 

напряженными желваками на крепких высоких скулах. Серебристый жемчуг светился 

на  рыцарской цепи, звездно мерцал на темно-синем бархате камзола, мягко 

переливался на квадратных зубцах короны. Несколько крупных продолговатых 

жемчужин, словно капли росы,дрожали на левом плече отражения. 
       За спиной королевича появились молчаливые слуги. Старший держал на 

вытянутых руках тонкий меч в усыпанных жемчугом ножнах. Рукоять его была 

выкована из золота и украшена хрусталем цвета майских сумерек. Ножны 

прикреплялись к двойному рыцарскому поясу, тоже из золота и жемчуга. На 

ладонях более молодого прислужника стоял золотая шкатулка, на ней лежали 

белые перчатки из тонкой кожи.
       Внутри шкатулки  грудой лежали кольца и перстни. Девять королевич 

подобрал почти сразу, а вот десятого - на безымянный палец левой руки - 

выбрать не смог и решил обойтись. И так неплохо будет, если королевич не 

затеет драки на пиру. Старший слуга поклонился и пошел вперед, проворно 

распахивая перед королевичем многочисленные створчатые двери. Пройдя через 

десяток залов, Индржих наконец увидел знакомое лицо. Властимир в окружении 

нескольких рыцарей  стоял у широкой лестницы. Увидев полевца, он шагнул  

навстречу:
       - Ваше Высочество готовы? Надеюсь, меч вам пришелся по руке - может 

быть,это хоть немного скрасит вам горечь утраты предыдушего. Хотя новый и 

лучше.
       - Я уже говорил, что запомню все. Не пора ли подвести итог нашему 

знакомству? Заодно узнаем, у кого меч длиннее.
       - Увы, не сразу, мой господин. Сейчас я на службе. Позволь 

представиться снова. Я - Властимир Златолат, капитан Спящей Стражи 

Стеклянного Замка. 
       - Не слишком почетная должность, не правда ли? И многое она проспала? 

- королевич решил во что бы то ни стало довести дело до поединка, но не знал, 

 вынимается ли у него меч из ножен (сразу не проверил, а теперь казалось 

глупым хвататься за рукоятку, елозить клинком)...
       - Ужасно многое - за это её и хвалят. Но сейчас я должен ввести вас в 

свет. Нижайшая просьба - не сморкайтесь в рукав, - и засмеялся, словно 

пригоршней родниковой воды, плеснув в лицо принцу резким чистым смехом. 
       Плечом к плечу двое высоких - но Индржих выше на голову - нарядных 

рыцаря вошли в праздничный многоколонный чертог, залитый серебристым сиянием. 

Алые колонны, покрытые золотой сеткой узоров, вздымались ввысь и исчезали в 

жемчужной дымке, пол был гладок, словно зеленоватый озерный лед, в глубине 

чертога возвышался сияющий трон. Возле него застыли два рослых воина в 

блестящих, как лед, доспехах. Их волнистые рыжие волосы рассыпались по стали 

наплечников, прекрасные лица были спокойны и холодны, веки опущены, и тени 

длинных ресниц лежали на скулах, словно старая пыль на забытых вещах. Слева 

от трона стоял грузный немолодой  человек, его оружие - дешевый солдатский 

меч в провощенных ножнах - и одежда, сшитая из серого тонкого сукна казались 

каким-то уж слишком скромными и добротными. Редкие и короткие волосы 

седоватого скряги липли к низкому и широкому лбу, взгляд маленьких тусклых 

глазок медленно, словно жирный слизняк, переползал с лица на лицо. Пальцы, 

украшенные толстыми боевыми кольцами из бронзы, даже на вид казались 

сальными.
       Изящный ловкий Властимир  поприветствовал  толстяка коротким кивком:
       - Запомни его, Индржих. Это Верт из Одинокой Башни, Оберегатель Южной 

Переправы. Владычица его высоко ценит, а он ей верен, как я. Хотя мы с ним с 

тобой в преданности состязаться не  станем. 
       Златолат легко скользил среди вельмож, наполнявших чертог, кланялся 

одним, принимал поклоны от других. Этих было больше. Наконец он и королевич 

оказались справа от трона. Иржи почувствовал запах дешевого мыла, исходивший 

от... Верта? Королевич вздрогнул, взгляд его заметался по залу, словно летучая 

мышь. Вот он и встретился, с кем хотел, а Графова перстня и нет. У Властимира 

должен быть, или кто-то из его людей прикопал тайно от начальника (королевич 

и не заметил, что начинает  думать о Златолате не так уж плохо, должно быть 

великолепие чертога подействовало). Индржих дернулся расспрашивать 

синеглазого негодяя, но чистые голоса виол взметнулись к небу, журчание 

свирелей скользнуло к ногам, и стрельчатые высокие двери справа от трона 

медленно - так медленно отплывает от берега оттолкнутая тяжелая лодка, только 

по бегу речных струй у борта можно понять что она движется - раскрылись. 
       В чертог, на шаг опережая своих спутников вошла высокая, невыразимо 

прекрасная девушка, в платье из тяжелого, струящегося на ходу белого шелка. 

Серебряные узоры высверкивали на нем словно солнечные зайчики. Белоснежные 

волосы, ниспадая из под высокого жемчужного венца, подобно лебединым крыльям  

обрамляли юное лицо. Зеленовато-синие глаза сияли чисто и нежно. Владычица 

приветливо улыбнулась принцу, и Индржих шагнул вперед, упал на колено, 

приникнув губами к тонким  прохладным пальцам Обиды.
       - Мой рыцарь, мой милый рыцарь. Ты не нашел себе одного перстня? 

Возьми мой...
       Серебряный перстень сверкнул вставкой из дымчатого хрусталя, лег уютно 

на ладонь королевского сына. Индржих, снизу вверх глядя счастливыми 

повлажневшими камнями, надел кольцо на палец. 
       
                                                                 *      *     

*
       Белолобый конек  Медиаша мерно трусил по дороге позади рыцарских 

скакунов. Если бы хозяин его поднял глаза, то увидел бы впереди только 

лошадиные хвосты и гербовые плащи своих спутников - серебряная подкова с 

крестом меж рогами; три золотых соколиных головы с жадно распахнутыми 

кровавыми клювами; пять синих звезд на серебряном поле. Справа и же и слева 

от дороги поднималась к небу кудрявая стена леса. Птицы заливались на разные 

голоса, листья деревьев влажно сочились от сухого тепла, пыль смерчиками 

взметывалась у копыт. Её-то в основном и видел купец. Не смотрел он ни 

вперед, ни вверх, ни по сторонам. Как уткнулся взглядом в дорогу у ворот 

Полева, так и ехал не поднимая головы. С тоской и отвращением созерцая серые 

камни и желтый песок  лесной дороги, мучительно соображал Корабельщик - что 

же с ним приключилось? Как?
       ....Мучительно вспоминалось сегодняшнее утро, так и не пришедший за всю 

ночь сон, быстрый бег плохо очиненного пера по толстому листу фряжской 

бумаги, невнятные распоряжения и просьбы. Торг с корчмарем из-за лошади и 

седла, торопливые сборы, торг со стражником у ворот и долгое ожидание в 

компании щуплого черноволосого бродяги в синей просторной хламиде, появление 

назначенных купцу спутников. Узнав купца, Воина засияла глазами, улыбнулась 

смущенно и мило. Черноволосый, криво улыбнувшись, подошел к девинке, взялся 

рукой за стремянной ремень:
       - Не верь, красавица, второму встречному. Третьему можешь поверить.
       - Не приставай, Крабат, -  буркнул злой с недосыпу Карел Забияка, - и 

без тебя тошнехонько.
       Медиаш - и боясь, что примут его за второго встречного, и надеясь на 

это - подъехал поближе к Воине, сбивчиво принялся объяснять: что ему "с ними 

во как надо"; что "в тягость он им не будет"; что "если стану в тягость, так 

и бросьте меня где пожелаете"; и что "еще вот как пригожусь и буду по гроб 

благодарен".
       Нахмурился Карел Строгий.
       Усмехнулся Кароль Забияка.
       Матиуш Тяжелорукий даже и головы не повернул.
       У купца отлегло от сердца. Но тут же оно вновь заныло, ибо привиделась 

Медиашу пыль из под копыт девичьего коня, да хвост его вьющийся по ветру. 
       Воина улыбнулась радостно, и сказала, что согласна. Ведь он и спутник 

приятный, и витязь истинный - на её глазах без страха сразившийся с морским 

змеем. Рыцари,  знавшие купца не первый год, посмотрели на него с удивлением, 

но не без уважения.
       И вот трясется достойный человек, богатый купец, на жестком седле, 

слушает разговоры благородных господ, и становится  от них на душе  все 

противнее.  Творится вокруг невесть что: колдуны бродят, с юга нелюди скачут, 

а если волка увидишь - так он может и не волк, а оборотень белогорский. Весть 

о том, что некий разбойник Свентовук из Вуколяса, по прозвищу Волчий Царь, 

пожег Аревита, купца ранила в самый кошелек - сколько писем было вожено от 

гранницкого кнеза и к гранницкому кнезу, сколько оружия продано, сколько 

куплено по дешевке неправедной добычи. Письма возить Медиаш любил - весу 

никакого, а барыш порой больше, чем от тюка бархата. Теперь ищи нового 

заказчика.
       Не зря не любил Корабельщик колдовства, чудес там всяких - насмотрелся 

на всякую чушь, пока скитался по морям и чужим берегам. В первый раз, когда 

матросы, бросив работу, с восторженным воем метнулись к борту, и сам побежал 

с ними, выпялился на полуголую - только хвост в чешуе - девку. Во второй - не 

пошел, а на третий - плюнул в волны и не велел матросне отвлекаться. Но вот 

теперь сам вляпался в колдунские дела, словно в коровью лепешку, и качается в 

седле, словно дурацкая  неваляшка. Переметные сумы тоже болтаются, и баклажка 

у луки седла, и топорик с длинной ручкой, сподручный и для рубки дров, и для 

рубки разбойников, и ноги в стременах болтались, словно у тряпичной куклы. 

Игрушкой стал Медиаш - вот тоска-то? 
       Впереди колокольчиком звенел смех Воины. Девинка сняла шлем, и солнце 

любовно гладило дочку по волосам, рыцари, улыбаясь, слушали девчоночьи речи и 

чувствовали себя старыми и умными. Кароль вспомнил, что - пока не сумел дать 

отпор семерым старшим братьям - мечтал о сестре, с которой можно бы было не 

драться, а Матиуш решил все-таки посвататься к соседке, которая уже многие 

годы считалась его дамой. Карел Строгий грыз сорванную вишневую веточку и 

чувствовал себя попавшим в рай. " Надо же! - подумал купец и хлебнул винца, - 

весело им!". 
       Кароль обернулся к Корабельщику:
       - Пан Медиаш, тут в одном домике передохнуть можно, версты полторы 

осталось. 
         
                                                               *    *    *
       Там, где вода с яростным грохотом срываясь с черных скал, разлетается 

на тысячи брызг, над которыми дрожит радуга, стоит дом - приземистый, 

надежный, с потемневшей от времени тесовой крышей и небольшими окнами, 

затянутыми темнотой и прохладой.
       Местные жители редко забредают в его окрестности. Недобрая слава ходит 

о хозяине его. Разное говорят о старике Вране  - и колдун он, и оборотень, и 

пришел он сюда откуда-то из чужих краев три года назад. В одиночку поселился 

в доме у водопада, с соседями был вежественен, но друзей не нашел - да и не 

искал. Жил, как бирюк, разве что принимал на ночлег путников, не собиравшихся 

сворачивать с Травницкого шляха к Старгороду. С тех пор, как Збышек Толстый 

запил черную, таких становилось все больше. В основном - люди серьезные, 

везущие с собой провизию и готовые платить за крышу над головой и ограду, в 

которой можно поставить на ночь возы  и привязать волов. Иногда Вран исчезал 

на пару месяцев, возвратившись, говорил, что ездил к родственникам в Злату, 

смотрел как хозяйствуют племянники да сыновья, но не задерживался у них - мол 

 галдят слишком много, словно грачи по весне.
       Оттого Збышка и принесло сюда. Сначала он собирался в Полев, на турнир 

лучников. Хотелось вернуть былую славу, посмотреть на людей; может, повидать 

кого из знакомцев тех давних лет; поставить свечку хоть кому-нибудь и 

вернуться в корчму, чистую и прохладную. Томеку и Марженке велено было все 

перемыть к возвращению хозяина и перестелить постель, а то простыни были 

чернее и толще, чем голенища смазных сапог Но до столицы корчмарь не дошел. 

Зря, должно быть, взял с собой такой большой бурдюк. Уже на третьей версте, 

притомившись, корчмарь слез с ослика и отхлебнул. Когда Збигнев проснулся, в 

бурдюке осталось немного больше половины, а осёл куда-то ушел. Ругаясь, 

корчмарь убедился, что уснул в полдень, а проснулся на рассвете, и значит, к 

сроку в Полев ему не успеть. Наоравшись до хрипоты, но так и не услышав 

ответа,  Збышек решил все-таки поискать длинноухого подлеца. Перед началом 

поисков пригубил еще крепленого и отправился по следам. 
       Конечно же, скоро устал и проснулся ночью от холода и сырости. С 

трудом вспомнив, что днем была гроза, и что осла он нашел - вернее, ослиную 

голову и несколько ног, пребывавших в обществе трёх волков, мирно, несмотря 

на летнее время, перекусывавших на закате - корчмарь заплакал о своей 

бесталанности, допил, что оставалось в бурдюке, пожалел, что не волк и не 

может заесть вино ослиной костью, завернулся в мокрый бурый кафтан и уснул. В 

который уже раз.
       Пробудился он в злобе на весь свет, поскольку на опохмелку ничего не 

осталось у него. Больше, чем всех прочих, в эту минуту он ненавидел старика 

Врана. За то, что тот портит честную торговлю. Сбивает цены и губит Збышекову 

мошну.  Однако, несмотря на всю свою праведную ярость, корчмарь помнил о 

приписываемых Врану проказах. Из-за этого Толстый остановился, не доходя 

водопада, среди густых зарослей не зрелой еще лещины. Тут его снова 

разморило, и бывший сотник решил  отдохнуть перед тем, как ругаться с 

колдуном. Тем более, что в широком, почти просохшем кармане кафтана нашелся 

облепленный раскисшими хлебными крошками немаленький шматок сала. Перекусил, 

усевшись на солнышке и любуясь струйками пара поднимающимися над одеждой. 
       Но, как выяснилось, столь поздно завтракал не он один: шустрый, рыжий 

по летнему времени горностай радостно грыз тетиву збышкова лука. Что правда - 

то правда, за долгий срок висения на кухне льняная тетива впитала в себя 

немало и сала, и съестных запахов, но не настолько же много, чтобы дикие 

звери принимали её за что-то съедобное! Збигнев растерялся  и тихонько цыкнул 

на горностая, тот покрутил своей головенкой на гибкой шее  (ни дать ни взять 

- змееныш!), сверкнул на корчмаря злыми глазками и юркнул под камни.
       Збышек потрогал тетиву пальцем, и тут же  от греха подальше снял ее с 

лука совсем. Жеваный шнурок кинул в кусты. Пусть сволочь-горностай дожрёт, 

может, она у него в кишках завяжется. В кармане запасная должна быть. Однако 

- не оказалось. Видно, выронил, пока осла искал. Правда, нашелся в кармане 

мешочек, оставленный в корчме  одноглазым рыцарем, там-то тетива была, но не 

особенно хотелось её доставать. Однако разбойники кругом, а бурдюк суше 

змеиного выползка. Збышек, когда был с выпивкой, разбойников не боялся, а вот 

на трезвую голову... Толстый потер щеки, пронизанные бордовыми прожилками, 

погрыз ногти на пальцах, сплюнул. Вздремнуть захотелось бывшему сотнику, но 

все-таки он - поплёвывая через плечо и ругая в уме Одноглазого - сначала 

сменил тетиву. Колдуны - одна беда, разбойники - другая, но если приходится 

выбирать корчмарю, он, не задумываясь, предпочтёт первых. Эти хоть не 

ограбят. Тронул Збышек смененную тетиву большим пальцем, и запела та о 

дальних краях, о великой славе, о прошедшей любви. Даже не заметил корчмарь, 

что уже спит, подложив под щеку широкую короткопалую руку. Снилась ему - как 

всегда на трезвую голову - девушка-змея, но сегодня  не страшно было Збигневу 

Охотнику, и даже не тоскливо. Светлая грусть, подобная той, что приходит к 

старикам по весне, лелеяла его на своих нежных ладонях, и слезы, чистые и 

прозрачные, оставляли свой след на грязных рыхлых щеках. 
       Спал Збышек, слегка похрапывая, иногда мотал головой, отгоняя мух, и 

проспал бы, должно быть, долго, если бы не поднявшийся в орешнике треск и 

стук быстрых конских копыт.
       "Разбойники!" - решительно подумал корчмарь и, подхватив кафтан и лук 

со стрелами, со всей прытью скрылся за валунами. 
       Тем временем из зарослей вылетел золотистый тонконогий жеребец, в 

седле его, стрункой вытянувшись, застыл стройный юноша в серебристой 

кольчуге. Следом за ним появились четверо всадников в серых мохнатых плащах, 

в низких шлемах с полузабралами. В руках северян тускло поблескивали стальные 

арбалеты. Пятый всадник был в простых кожаных латах - таких Збышек в свое 

время вдоволь насмотрелся на степняках с кроменецкого пограничья  - в 

островерхом,  тоже на кроменецкий манер, шлеме. Глаза витязя были закрыты. 

Збышек ловко выхватил стрелу из колчана - корчмарь не любил разбойников.  
                            
       *   *   *
       Старый Вран ждал, спрятав руки  в рукава. Больше часа прошло с той 

минуты, когда погнались его северные гости за богатыркой из Девина. Старик 

причмокнул, вспомнив, как северяне выскакивали из чулана и кладовых, как, 

опрокидывая скамьи, схватились за оружие полевские рыцари, как из окон  

защелкали  арбалеты, как их тяжелые стрелы со стуком пробивали темную сталь 

доспехов. Короткие широкие мечи северян лязгали по наплечникам рыцарей 

Стефана. Кароль Забияка, прикрывая Воину, все же сумел пробиться к двери. 

Раненая в плечо девинка вскочила в седло и поскакала на юг. Но  не уйти 

девице - пятеро всадников устремились за ней в погоню, кони у них свежие, не 

измотанные переходом в сорок верст.
       Старик, кутаясь в черную мохнатую безрукавку, подошел к низкому 

окошку, выбитому в свалке, наклонился, выглянул наружу. Все еще тишина... Но 

ждать недосуг, пора собираться - Стефан не простит убийства своих рыцарей. 

Вран снова отошел к столу, скрюченные темные пальцы  с иссиня-черными 

ногтями, вынырнув из рукавов, цепко ухватили пергаменный лист с прикрепленной 

к нему свинцовой печатью, Наискось скользнув взглядом по знакомым - давно 

знакомым - строчкам, бросил свиток на стол. 
       Старое, проеденное червяками пророчество, предупреждение об 

осмотрительности, призыв к разуму. Хранимир снова начал свои игры, но Вран и 

так знает, что должен делать. Графов долг - людской мир в кольце Окияна. 

Враново дело - не допустить этого. Старые размолвки и привязанности здесь ни 

при чем. Граф может быть ему хоть другом, хоть врагом - его дело. Но время  

пришло - Дивьи  люди  задыхаются, загнанные в горы и болота, прижатые кто к 

Великой реке, а кто к северным льдам. Не продохнуть от засилья Умытых. Волчий 

Царь был прав, когда, увидев знамена владивоевой рати,  сказал - "Враги 

пришли". Но его тогда   не послушали. Никто не послушал, а главное - 

Хранимир. Люди были ему союзниками, а потом - воспитанниками, детьми... 

Союзниками они были и другим, только Железный Волк водил свои рати на 

особицу. Кто же знал, что после Первой войны - с Заречьем - начнется Вторая? 

Кто знал, чьи мечи  в ней столкнутся, чем кончится она?  А потом была Третья, 

и люди снова были  дивьим  союзниками, друзьями, побратимами... Только 

побратимы и друзья остались в степях юга, в лесах да болотах восточного края. 

Ушли за Великую, граничную реку. 
       Когда навьи ушли, на земле стало просторно, а потом откуда-то снова 

народу понабралось. Снова пришлось жить в тесноте.  Тогда и родилась в 

какой-то умной голове хитрая мысль - хоть и с опозданием, а послушаться  царя 

Волков, сбросить пришельцев в море. Пусть бы убирались к себе на Запад, 

поближе к своему жребию, жили бы там себе потихонечку. Не все согласились. 

Сначала дивьи народы чувствовали себя невольными должниками, а ко времени, 

когда опомнились, уже поздно было бряцать мечами и чваниться затмившейся 

славой. Пришлось уступить пришельцам земли до самого Синегорья, а побережье 

давно уже  Владивой прибрал к рукам. Потом и дальше продвинулись люди - на 

север и на восток. На  юг, за Белые Горы, к Волчебору тоже попытались 

прорваться, но просчитались. С Куцаланом людям справиться не удавалось почти 

пятьсот лет. Да и сейчас долина Вильцы осталась за Серым Народом. Только мало 

у кого такие дети, как Свентовук... Впрочем, Воронье Царство не слабее 

Волчьего, и если Волк сумел растерзать камнеградского льва, то Ворон вполне 

может полакомиться олениной...
       Вран насторожился, прислушался, каркнул насмешливо и негромко. В 

задней комнате кто-то ходил, вдруг с грохотом что-то опрокинулось, затрещало  

крепкое дерево.  Старик взял со стола кончар с позолоченной рукоятью,  

мелкими, словно птичьими шажками, подошел к двери и остановился, уперевшись  

плечом в косяк...
       Среди опрокинутых столов, среди разбитой посуды, среди луж крови и тел 

побитых аррегальцев стоял, покачиваясь, окровавленный Карел Строгий, и глаза 

его темно и грозно сверкали на бледном узком лице. 
       Несколько минут смотрели друг на друга смертельные враги, а потом 

подломились колени у полевского рыцаря, и рухнул он, лязгнув латами, на 

залитый кровью пол.
       
                                                          *     *     *
       Медиаш упал на колени и отдышался. Бог все-таки не выдал. В боку 

кололо, на лбу саднила заливаемая потом царапина, лошадь и вьюки остались у 

коновязи. Плащ, новый только три раза надеванный - тоже. Но главное - живой! 

Медиаш вспомнил желтоглазого старика с волосами заплетенными в косы, смуглую 

темноту его худощавого лица, вислые полуседые усы. Черную мохнатую безрукавку 

- словно ком взъерошенных вороновых перьев. Руки, спрятанные в длинные 

рукава.  Правильно это, когда у разбойника вид недобрый. Медиаш  через то  

только и уцелел. Не пошел пережидать предвечернюю жару в дом к страхолюду, а 

сославшись на духоту,  прилег на подстеленном плаще в тени дикой яблоньки и  

придремал слегка - сказалась бестолковая ночь.
       Проснулся купец от криков и лязганья мечей (сначала испугался, что 

плывет из Заморья в Полев, а в трюме у него сидит одноглазый нищий, только 

потом угадал, что не спит).  В доме творилось что-то несусветное, снаружи 

метались воины в серых мохнатых плащах - должно быть, родственники медиашева 

ночного нанимателя - и стреляли в окна из арбалетов. Потом из дверей 

выскочила Воина с мечом наголо. Девинка прыгнула в седло, наотмашь рубанула 

по голове попытавшегося перехватить её северянина, умчалась прочь, а 

несколько аррегальцев побежали вверх по склону - должно быть, за лошадьми - и 

опасно приблизились к корабельщикову укрытию.
       Медиаш дико взвизгнул и  бросился наутек. Не разбирая дороги, убегал 

купец, сзади слышались крики, один раз басовито пропела арбалетная тетива, и 

над головой травничанина с треском переломился сучок. Медиаш прибавил ходу, 

кинулся напролом через кусты. Он упал, зацепившись за корень, вскочил, и 

снова бежал и падал... Пока вдруг не почувствовал, что страшный дом, звон мечей 

и кровь остались далеко позади.
       ...Купец с тревогой ощупал пояс - нет, не развязался - значит, деньги, 

зашитые в нем целы. Меч и кинжал тоже на месте.  Ну и ладно.
       Корабельщик поднялся и не спеша пошагал туда, где, по его 

предположениям находилась дорога. Теперь бы подальше отсюда очутиться. Лучше 

всего - на родном толстобоком корабле, под защитою матросов и законов. 

Подальше, подальше от этого мерзкого старика с круглыми желтыми глазами, с 

руками, которые он прячет в свои поганые черные рукава. Подальше от 

сладковатого, тошного запаха крови - Господи! На корабле его хоть забивает 

солёная морская свежесть! -  и от жутких криков, вынуждающих повизгивать от 

страха...
       С такими вот мыслями Медиаш и шагал сквозь кусты, время от времени 

останавливаясь и насторожено осматриваясь, иногда с печалью думал о Воине, 

прикидывал, что теперь ему в Девоград не плавать, и вдруг - когда рыдания уже 

подступили к горлу, словно штурмовой отряд - увидел девинку. Привалившись 

спиной к валуну, она тоскливо смотрела на какого-то почтенного человека в 

мешковатых штанах и грязной исподней рубахе, сосредоточенно и сноровисто 

обирающего трупы. Он был так занят своим промыслом, что даже не заметил купца 

и тот, ощутив в душе прилив неземной отваги, решил спасти красавицу от 

толстого мародёра. По себе судивши, Корабельщик понимал - окончив раздевать 

трупы, подлец обратит внимание на Владинину дочку. Медиаш перекрестился, 

собрался  с духом и, выхватив меч, бросился на негодяя. Но спасение не 

удалось - красномордый коротышка, хоть и был жирным, как курица,  оказался 

проворен и хладнокровен.
       Вместо того, чтобы честно пасть от травничанского меча, Збигнев 

Охотник, былой сотник Стражи Перевалов, шустро, словно мячик, заскочил за 

камень, а оттуда выскочил уже с натянутым луком. "Кинжальный" наконечник, 

придуманный для охоты на лосей и зубров, нацелился прямо Медиашу в лоб. 

Медиаш заорал что-то невнятное, уронил меч на мшистую землю. Воина обернулась 

на звон, и её зеленые глаза радостно распахнулись.
- А я вот... - купец неуклюже развел руками, - уцелел...

                                                                 *    *    *
       Король Марек, поднявшись на башню, созерцал окрестности своей столицы. 

После возвращения сына старик пребывал обычно в благодушном настроении,  в 

сопровождении верного Груи обходил и объезжал ближайшие к Камнеграду  

владения и с чувством объяснял всем, какое славное хозяйство достанется Марко 

через некоторое время. Крепкие и домовитые пожилые горцы прятали в усах 

добродушные улыбки - почему бы и не похвастать достойным наследником - и 

охотно делились своими семейными неурядицами. Марек от этого просто млел: 

мирил не поссорившихся; слаживал давно сговоренные свадьбы, детей крестил 

направо и налево. Впервые за три года чувствуя себя необходимым народу, 

король суетился. Однако, чем больше он был он уверен в сыне, тем меньше верил 

он другому витязю.
       ... Копыта Дорияна звонко простучали по брусчатке площади. Дончил, чуть 

пригнувшись, проскакал под не до конца поднятой герсой  и спрыгнул с еще не 

успевшего остановиться жеребца. Придерживая саблю на боку, юнак огляделся, 

переговорил с подбежавшим дружинником и устремился к башне, на которой 

прохлаждался король. Марек печально посмотрел на проворного Юговича, на свой 

едва удерживаемый кушаком живот и стал спускаться по винтовой лестнице, 

стараясь не запыхаться. Перед Дончилом особенно не хотелось выглядеть пожилым 

толстяком. Марек Горский очень давно не любил рагозянского бана. Еще с тех 

пор, когда и Дончила на свете не было.
        Рагозянский певун был Югович, внук старого Юга и сын молодого 

Юга-Алимоша, а все Юговичи враждовали с горскими королями с первых дней 

Белогорского королевства. Вечно задирали они вверх носы и размахивали саблями 

- мы, дескать, не хуже камнеградских Радивоевичей. Может быть, и не хуже, но 

зачем про это кричать на всех углах? Оттого предки Марека не любили 

дончиловых пращуров, а Марек - Звонкого Голоса. Хотя иногда короля мучила 

совесть - все-таки юнак был довольно смирный, не чета отцу или брату Негошу с 

его разбойничьей рожей и заносистым нравом. Особенно разошелся рыжий негодяй, 

когда Марко - тоже, кстати, из-за Дончила - сбежал в вольные богатыри. 

Говорят, собирался Негош Камнеград разорить, Красаву отдать своему брату, 

Рагозу сделать столицей, а Марека - конюхом. Хорошо, что он не только 

Лютоборича пугал, но и ораутов прижал, как медведь пасеку. Те все за Марека и 

сделали. Словно глупого перепела, поймали храброго гордеца, перебили дружину 

его. Правда, возгордившись победой над Юговичем, решили они и королю 

досадить, да не взяли Дончилову башню - достойный все-таки юнак Звонкий Голос 

- потеряли время и попали под горские сабли, словно трава под косу... Дончила 

подобрали всего израненного, выходили во дворце. Надо признать, что вел он 

себя неплохо, и Арапина он победил весьма кстати, но Красава на него опять 

нехорошо смотрит. Точно доченька думает на рагозянском горбу на трон въехать 

- а не выйдет! За фряга какого-нибудь выдам, будет за морем жить. А что, 

неплохо придумал - и Красава счастлива, и Марко не придется всю еду собакам 

на пробу отдавать, славненько заживем, дружно.
       Дончил ждал у входа в башню, белой папахой вытирал мокрое лицо, глаза 

юнака лихорадочно блестели:
       - От самой Рагозы скакал без остановки, - объяснял он стражникам 

прибежавшим посмотреть на прославленного юнака, - Думал, коня запалю. Марко 

где? 
       - А еще не вернулся, да и рано - турнир же только вчера начался, 

значит, три дня там, потом две недели дороги, ну и загуляют где-нибудь - тоже 

дня четыре. А зачем тебе?
       - Голубь от него прилетел, я думал, из Камнеграда, а выходит - из 

Полева. 
       - Зачем тебе, достойный Югович, мой сын понадобился? - басовито 

поинтересовался Марек, и довольно громко выдохнул воздух. Все же король 

упыхался, спускаясь с башни, рубаха намокла под мышками и на спине, теперь 

было бы неплохо присесть в тенечке, отдышаться, недовольно вслушиваясь в 

гулкий сердечный грохот и вытирая морщинистый лоб вышитым платком, но 

гордость не позволяла. Милошевич в который раз за последний год позавидовал 

Груе - в кафтане на беличьем меху пожарче, чем в безрукавке, да и стыдиться 

ему нечего - разве перед  девицами-скалозубками (да и то он за ними уже, 

должно быть, не бегает), а вот до банов-капетанов ему дела нет. Уселся, 

небось, на ступеньке и потягивает из баклажки холодное винцо. Дончилу же 

старость владыкина в радость должна быть. Марко дурачок малолетний, Красава 

поумнее - потому и нельзя её Звонкому Голосу отдавать. Вдвоём они Марко в 

бараний рог скрутят, без труда справятся с марековым сыном.
       -   Письмо я получил от него, господин мой. Зовёт он меня к себе, но 

не думал я, что в Зеленые Поля, думал - вернуться пришлось. Теперь не знаю, 

как быть, на юге сигнальные костры полыхают - то ли Красные Плащи снова 

крутятся у реки, то ли Волки, разорив Приречье, не нажрались человечиной. А у 

меня две сотни юнаков всего, да еще сотни три стрелков и копейщиков из 

окрестных племен наберется.
       - Ах вот почему ты сам прискакал, а не прислал гонца из своей 

бановины? Вижу, как кавалер ты расторопней, нежели витязь! - и, сладко 

задыхаясь от подаренного провидением повода, Марек крикнул: 
       - Гей, стража, ко мне! В кандалы преступного труса, в подземелье на 

хлеб и воду, а как велю - на мой справедливый	 суд.  
        За спиной короля как-то по-особенному крякнул Груя, стражники шустро 

кинулись хватать рагозянского витязя, но Дончил обвел их взглядом, шевельнул 

правой бровью, положил ладонь на рукоять меча - и расторопности у горцев 

поубавилось. Марек Горский задохнулся от ярости, стиснул зубы так, что 

полуседая борода его встопорщилась кабаньей щетиной, и тяжело шагнул вперёд. 

Хоть король был стар, но что задержать  Юговича сможет - надеялся истово. По 

двору, топоча подкованными сапогами,  бежала подмога, но все же никто не 

хотел попасть под первый удар воеводы. Дончил же с печальной улыбкой отцепил 

меч от пояса, рукоятью вперёд подал его королю, а сам же смотрел за его 

плечо, и грусть в глазах его плескалась, словно вино в переполненной чаше.
       Марек засопел, первым побуждением его было швырнуть меч к ногам труса, 

но благоразумие, совсем было оставившее короля Белых Гор, решило вернуться на 

мгновение. "А вдруг подберет?" - подумал Марек и принял меч холодно, но 

вежливо. Тут же двое стражников вцепились в локти Юговича. Звонкий Голос 

недовольно высвободил руки, виновато улыбнулся кому-то за спиною короля и 

пошел заключаться в темницу. Следом широкоплечий горец нес щит рагозянина: 

золотой орел в окружении звезд и дубовых листьев злобно таращился на 

Радивоевича - явно клюнуть хотел..
       Марек сердито заглянул себе за спину, но там никого не было, кроме 

Груи. Король погрозил старому слуге:
       - На старости лет крамолу затеваешь? Вот помру - тебя Красава на плаху 

пристроит.
       - А то не страшно, господин, вдруг я тебя не переживу. А крамольничать 

мне не впервой, да и тебе тоже, - Груя достав из поясной сумки платяную щетку 

смахнул известковую пыль с королевского сине-золотого рукава.  - Опять вещь 

изгвоздал, теперь только псарю отдать её. Или нищим пожертвовать. Зря ты 

Рагозянина так. И Марко вряд ли обрадуется, а королевна-то совсем разорётся.
       -  Ладно-ладно, тебе бы только государя своего поучать, что же я, не 

король? Хочу кафтан порву, хочу - Дончила казню. Право моё от Бога, а ты иди 

к черту! - Марек, обиженно отвернувшись, пошёл во дворец. Быстрый и гибкий 

конюх подскочил к королю подавая ему поводья каракового скакуна, но Марек в 

злобе и уничижении в седло не сел, так пешком и протопал через полгорода и 

наорал на стражу у ворот. Тяжело ступая, король поднялся по мраморным 

ступеням и внезапно остановился, вспомнив об известиях, привезённых Звонким 

Голосом. Мареку стало слегка стыдно - заключив в темницу рагозянского бана, 

он теперь волей-неволей становился хозяином и защитником его земель и 

подданных.  
       - Воевод в Волчий Зал через три четверти часа, - буркнул он десятнику 

стражи, выскочившему королю навстречу, - Туда же и Юговича. Давай бегом в 

подземелье, скажешь чтобы поганца в тройные цепи заковали, двойные он порвёт.
       Сам же Марек пошел дожидаться воевод прямо в Волчьем Зале. Ему нужно 

было все обдумать, прежде чем говорить с капетанами. Все-таки с Дончилом он, 

похоже, перегнул палку, однако отступать уже не годится. Засмеют. Придется 

повесить юнака, пока сын не вернулся. 
       Уселся на походный трон (тот обычно стоял за главным престолом, а 

королю нравился больше). Герб на его спинке разрублен - это Девоградская 

Владина, прорвавшись сквозь ряды горского войска, в бессильной ярости рубила 

трон ненавистных белогорских королей, а Марек тем временем теснил её свирепых 

воительниц.
       Король устроился поудобней и поморщился от внезапной боли в правом 

плече. Её он давно научился узнавать - теперь две недели трудно будет 

шевельнуть рукой, потом пройдет. Владыка Петр, мудрый схимник, сказал: от 

старости. А старый болтун Груя хуже придумал - дескать, те кто от этой руки 

смерть принял, теперь висят на ней, словно груз, и грызут  по-упырски 

погубившее их жизни плечо.  Прав, должно быть, всё-таки владыка. Старость... 

Она ссутулила могучие плечи, слоем жира легла на богатырских сросшихся 

ребрах,  рассыпала седину в волосах и бороде, отяжелила мысли и чувства. 

Лишила покоя, взамен наделив равнодушием. Лишила ночного сна, взамен дав 

дневную дрему, что погружает в тупое и безрадостное оцепенение... 
       Марек тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли и услышал за спиной 

шуршащие шаги. Король оглянулся и увидел бредущего по залу высокого старика в 

длинном - до пят - темном одеянии. Седая борода, тщательно расчесанная и 

расправленная по груди, доходила до пояса, и под ней позвякивало негромко 

скрытое её белыми прядями железное ожерелье. Волосы старика скрывал глубоко 

надвинутый клобук. Убедившись, что горец заметил его, пришелец подошел 

поближе и сладенько улыбнулся - так вообще-то улыбаются младенцам на руках у 

матерей, а младенцы от этого начинают рыдать в три ручья. Король Белогорья из 

детского возраста вышел уже давно, и оттого не разрыдался, а испуганным 

шепотом спросил:
       - А кто ты? Откуда? - и поняв, кто перед ним, пришел в ярость. Вскочив 

на ноги, король выхватил меч и заорал во все горло, - Ко мне! Измена! Стража, 
ко мне!
       Старик радостно, как деревенский дурак, засмеялся, обернулся вокруг 

себя несколько раз так, что подол его одеяния взвился, словно у девки в 

хороводе, двумя руками показал Мареку "козу" и исчез. Однако королю казалось, 

что он слышит и звон ожерелья и гадкий смех. Подскочив к тому месту, где 

только что стоял вийт, король несколько раз с силой рассек мечом воздух. 

Потом помчался по Волчьей Зале, рубя занавеси, тыча клинком в ниши, 

заглядывая под скамьи. 
       В этом состоянии и застала отца заплаканная и очень сердитая Красава, 

за плечом которой маячил усатый Груя. Увидев, что король пообрывал почти все 

занавеси в зале, Красава охнула, плакать - как собиралась прежде - не стала, 

а только завизжала пронзительно. На королевнин визг в залу ворвалась стража и 

остановилась, как вкопанная, гадая - чего с королем случилось, и не пора ли 

вязать Его Величество и отливать холодной водой? Заметив, что стал 

средоточием всеобщего внимания, Марек остановился, глубоко вздохнул несколько 

раз и сказал хрипло и слегка виновато:
       - Это я вийта гоняю, спрятался где-то, стервец паршивый.
       Тут Красава заплакала. Отец совсем уже выживает из ума,  думала 

королевна - единственного несбежавшего жениха в оковы вверг, корону Марко 

оставить собрался, а тот её в первой корчме забудет или подарит какой ни-то 

девке гулящей. Ой, горюшко!..
       Тем временем собирались воеводы и советники, числом до двух дюжин; 

осторожно обходили рыдающую красавицу: у неё слезы, что смола - рукав прожечь 

могут. Расставляли опрокинутые правителем лавки - неодобрительно сопели при 

этом, намекали - дескать, Марек и помочь бы мог, раз набедокурил. 

Рассаживались удобно, примощая на широких коленях кто животы, кто сабли. 

Готовились вести умную беседу по государственным делам. Пихались локтями и 

обещались угрозливо. Топорщили усы, надували щеки. Пыхтели. 
       Когда расселись - и Марек уютно примостился на троне, положив ногу на 

ногу, и подпер щеку ладонью, готовясь выслушивать умные советы и отдавать 

мудрые повеления. Но дергался. Всё казалось ему, что за левым плечом его 

кто-то смеется тихонько - словно пересыпает из ладони в ладонь гладкую 

морскую гальку. От того король дергался на троне, как дергунчик на ниточке, и 

ждал чьего-нибудь ехидного замечания. Но баны и жупаны, воеводы и капетаны 

сегодня молчали, словно языки урезав, глядели истово - дескать, ежели что, мы 

за тебя, отец наш, на ежа сядем. Одна только Красава - и сам ведь виноват, 

после маркова отъезда взялся король дочку приохочивать к государственным 

делам, вот и приохотил - выпрямилась, подбоченилась, подала вперёд налитое 

плечо и заявила:
       - Господин наш король, прежде чем решать чего, должен ты нам ответ 

дать - за что в оковы вверг слугу своего - Дончила Юговича, бана 

Рагозянского?
       - Что? - спросил король, выкатил глаза по-рачьи, покраснел 

соответственно - и тут все неурядицы сегодняшнего утра вырвались из него 

ревущим потоком брани, перемешанным со слюной. Выоравшись, Марек вытер бороду 

поданным Груей полотенцем и велел Красаве из залы убираться - не бабье это 

дело в Королевском Совете заседать. Пошла вон, крамольница.
       Узкие ноздри красавиного носа раздулись, синие глаза над высокими 

скулами потемнели:
       - Наследница я тебе, господин король, - прошипела она, и думать уже 

забыв и о слезах и о Дончиле.
       - Окстись, ты, - доброжелательно сказал ей воевода Углеша, - какая 

наследница? У короля сын есть.
       - А я старшая!
       - Зато дура! - буркнул непочтительно Петко-воевода, седой и 

долгобородый  витязь из Кршеваничей, племени дикого. Они и у горцев горцами 

считались, а ездили, по слухам, не на лошадях, а на горных баранах, от коих и 

происходили, если мерить родство по упрямству. Красаву Петко-воевода в 

детстве на коленках качал и угощение ей возил свое дикое  - то вепря, то 

барсёнка - но сейчас не сдержался.
       Рашко Бранчич, давно на Красаву глаз положивший, и оттого не любящий 

Марко с Дончилом, вскинулся, стал кричать на кршеванича. За того немедля 

вступились Углеша и Лазарь Пириторский, а Костадин-бан и Милош Гавранич - 

Дончиловы родичи - стали орать на всех требуя, чтобы решили судьбу их родича, 

а то они готовы уже в седла поднять и Позерье и Тройну. Затрещали кафтаны, 

заиграли весело глаза и желваки на скулах - хорошо, почти все буйные юнаки 

укатили с Марко в Полев, оставшиеся посмирнее были - кой-кто уже приладился 

ножки у скамей выкручивать. Марек, в таких перепалках никогда не терявшийся 

(если по чести - он считал, что только таким и может быть серьезный разговор 

между своими), попытался направить разговор в нужное русло, но не смог этого 

сделать. Очень уж все расходились, а стража, которая по обычаю должна была 

помогать королю добиваться внимания, тоже влезла в спор, и вскоре первый 

кулак ударился с хрустом о первые зубы...
       
                                                        *     *      *  
       - По нынешним, не спорю, худым, временам за приличную ( не скажу - 

хорошую) стрелу берут полевский грош. Так что две дюжины стрел - это уже 

полукрона со Стражем. Если взять шесть дюжин - стрельник сбросит три гроша. 

Тетива же, если штербурская и обтянутая - шесть грошей, и хоть сто их купи - 

скидки не будет. Лук самый простой, вроде тех, которые гнут виляне из вяза, 

стоит четыре кроны, а такой как мой, - Збигнев любовно погладил своего 

длиннорогого темно-красного, украшенного черненым серебром любимца, - десять 

лет назад стоил сто двадцать крон, сейчас - вдвое, если покупатель 

понимающий. Сапоги два гроша - подошвы стопчутся враз, на одежу, на пиво, на 

корм... Вот и считай - сколько стоит теперь хороший лучник. 
       Медиаш посчитал в уме, пошевелил пухлыми губками и уверенно сказал:
       - Два гроша в день, - подумал и добавил, -  На моих харчах. Если 

запьёшь - два дня плачу, потом гуляй на свои.
       Збышек выразительно поводил под носом корабельщика волосатым кукишем, 

пыхтя, поднялся на ноги и, сопя, начал собирать свои вещи: полупустой колчан; 

буро-серый, на локте порванный кафтан; связку коротких и широких мечей в 

ножнах из тюленьей кожи; четыре увесистых тючка - скрученные и завернутые   в 

серые плащи кольчуги; боевые пояса; самострелы с тугими стальными луками. 

Толстый навьючивал все это добро на себя, кряхтя и покачиваясь, и явно 

собирался уходить. Медиаш растерянно глянул на Воину:
       - Что делать-то?
       Девинка зябко поёжилась, посмотрела несчастными глазами на корчмаря, и 

на длинных ресницах сверкнули искорки слез. Медиаш жалобно развёл руками и, 

давясь от жадности словами, произнес:
       - Хорошо, пять грошей в день, Ты, Збигнев, и мертвого уговоришь.
       Толстяк фыркнул одобрительно, подмигнул   незаметившей этого  Воине, и 

поволок прятать свое добро в какое-то тайное место.
       Медиаш присел рядом с Воиной, искоса поглядел на её заплаканное 

прекрасное лицо, на опухшие глаза и покрасневший нос и подумал, что расход на 

Збышка не так уж и велик оказался. Вполне по карману. Лучше бы, конечно, 

свернуть к Старгороду, а оттуда вернуться в Полев, но Воина желает идти 

дальше на Юг. Значит, пойдём на Юг.  Хорошо бы, конечно, сжечь дом мерзкого 

старикана, - Медиаш тут же ужаснулся своим воинственным мыслям, трижды 

прочитал "Отче Наш" и укусил себя за палец с дарёным кольцом.
       Збышек вылез из пыльных ольховых зарослей, ведя под уздцы двух 

коротконогих большемордых лошадей в аррегальской сбруе:  потеряв всадников, 

они не ускакали прочь, а терпеливо ждали своей участи и пили воду из ручья. 

Соловый скакун девинки окинул простоватых сородичей презрительным взглядом 

огненных глаз и нетерпеливо стукнул копытом. Солнце медленно уплывало за 

Море....
       Воина вскочила в седло, кулаком вытерла слёзы и улыбнулась спутникам. 

Два толстяка вздохнули, переглянулись и полезли на лошадей.
       
                                                               *    *    *
       Матиуш Тяжелорукий умер на рассвете, уткнувшись лицом в мокрый 

курчавый мох. Его огромное тело содрогнулось, словно лук, тетиву которого, 

проверяя, дернули двумя пальцами, и застыло уже навсегда. Тогда из зарослей 

багульника и голубики поднялся молодой светлошкурый волк. Легко подбежав 

подбежал к мертвому рыцарю, ткнулся мордой ему в шею, лизнул запекшуюся на 

плече кровь и беззвучной волчьей рысью поспешил на юго-запад.
       Через час на эту на эту поляну выполз Кароль Забияка, с трудом волоча 

перебитую палицей ногу. Тонкое лицо первого красавца Полева было разрублено 

наискось, правая глазница черно и страшно сочилась кровью. Кароль узнал 

мертвеца, из последних сил подтащил к нему свое изрубленное тело, навалился 

щекой на плечо мертвого друга и со всхлипом облегчения закрыл уцелевший глаз. 

Но умереть ему не пришлось.
       Холодные тонкие пальцы прикоснулись к горящему шраму, обжигающе 

холодная вода смыла кровь и боль с лица. Над рыцарем склонилась стройная 

темноволосая дама в расшитом жемчугами белом платье.
       - Очнись, рыцарь, - сказала она, и остатки боли покинули душу Забияки, 

- очнись, тебя ждут новые дни и дела. Вставай - раны твои и прежняя твоя 

жизнь - только недобрый сон, коему время развеяться. Смотри - Солнце 

поднимается над горами. Кончилось время кошмаров и  боли. Загляни в глаза мои 

рыцарь, и стань моим другом.
       Уходила боль, таяли воспоминания, новые силы вливались в тело 

полевского витязя... Кароль сел. Непонимающим взором обвёл поляну, вытер лицо, 

измазавшись в чьей-то крови, заглянул в сине-зеленые чистые глаза своей 

спасительницы.
       - Согласен ли ты стать моим рыцарем, Кароль?
       - Да.
       - Согласен ли ты стать моим другом?
       - Да.
       - Согласен ли ты сражаться за меня, побеждать моим именем, умереть за 

меня?
       - Тысячу раз.
       Красавица чуть коснулась пальцами щёк рыцаря, нежно поцеловала его 

лоб, рукава её белоснежного одеяния встрепенулись, как птичьи крылья, укрыли 

витязя от тысячи бед и мелких обид.
       - Прими мой дар, рыцарь Кароль, - широкий серебряный перстень сверкнул 

сумрачным серым камнем. Кароль благоговейно надел его на мизинец правой руки, 

поднялся с колен и только сейчас заметил за своей спиной мертвое тело, синие 

звезды мерцали на серебре... 
       - Кто это, Госпожа? - спросил он тревожно, - Не опасно ли быть тебе в 

этом месте?
       Нежные пальцы коснулись руки полевца, сине-зелёные глаза затуманились 

безразличием. Не всё ли равно, кто это? - говорил этот взгляд, - не все ли 

равно... Мало ли мёртвых костей белеет в глухих чащобах, зеленеет моховоё 

порослью, исчезает в болотной грязи  ...
       Кароль кивнул и пошёл вслед за уходящей Обидой. Сбегала с листьев 

роса, звенели над пьяным багульником злые лесные пчёлы, под ногами чавкала 

болотная жижа. Брёл по лесу Кароль Забияка, добрый рыцарь из Полева, и не 

помнил ничего о жизни своей, о друзьях своих, о себе самом.
       
       ГЛАВА XIX. НА КРАЮ ГИБЕЛИ.
       
       Через две недели после сожжения Гранницы Свентовук впервые встал без 

посторонней помощи, сделал четыре шага по горнице, упал и своротил на пол 

горшок с борщом, приготовленным Грозданой на обед. На оборотня наорали, 

перетянули поперёк спины мокрым рушником и опять уложили в постель. Он гордо 

скалился и вилял хвостом, словно дворовая шавка. Грозданка присела рядом, 

принялась ерошить шерсть между ушами зверя, чесать ему под челюстью. Бабка 

велел внучке сперва вымыть пол, потом руки и варить новый обед, сама же 

присела рядом с оборотнем и стала менять повязки. Волк поскуливал и осторожно 

хватал ведьму клыками за руку. 
       Тем временем Гроздана вышла на крыльцо - выплеснуть воду, да так и 

замерла, мило приоткрыв рот. К плетню был привязан огромный гнедой конь с 

пышной гривой и ногами белыми до колен, к седлу коня был привешен огромный 

меч с хрустальною рукоятью, а на чурбаке для колки дров, скрючившись словно 

сосновый корень, сидел длинный зеленошкурый зарский леший Рокита и, жалобно 

хныча, манил  девушку к себе. Гроздана нахмурилась сурово, отставила в 

сторону ушат с грязной водой и, прихватив с собой бабкину клюку, двинулась на 

старого недруга. 
       Рокита искривился еще жалобнее и укусил, извернувшись, себя за локоть. 

Гнедой жеребец всхрапнул злорадно, выгнув крутую шею, ударил оземь копытом. 

Леший погрозил ему пальцем и захныкал уже в голос, так, что на крыльцо вышла 

разгневанная Божена.
       - Что приплелся, паскудник, - грозно прошипела ведьма, и клюка её, 

выскочив из Грозданиных рук, проворно подбежала к хозяйке, - Я же тебя 

иссушу...
       Рокита засуетился, захлопотал лицом и руками - словно язык потерял, 

или заложил  в корчме - губу отвесил почти до колена и, наконец, вывернув 

себя почти на изнанку выдавил:
       - А ведь не у ведьмы Божены никто не живет в доме? Ведь не мне к 

никому пристать не нужно. Ведь не виновен ни перед ни кем.
       - По-людски говори, - приказала Божена, и седые брови её задергались, 

словно живые, - а то поспешишь сейчас вслед за Луною, за синь-море.  
       - За синь-море, бабка, Волчий господин здесь, а? Пусть меня не сразу 

съест, а? Боюсь, боюсь. А должен. Замучусь совсем, сам себя съем. Показаться 

ему, потом не убежишь.  А как убежишь? Съест? Бою-ю-сь.
       - У тебя к Волчьему Царю дело? Как повадились, никакого ему покоя, 

только беда одна, - из под сухих ведьминых губ мелькнули длинные зубы, - а не 

пущу?
       - Не пущу? Умру-пропаду, - лапы лешего замелькали с небывалой 

скоростью, казалось, что Рокита чешется сразу во всех местах, -  Со двора 

твоего не выйду, лучше в горшок положи. Свари? Пусти-и, но пусть не живого, 

а? Съест?
       - Вот что, куманек, я тебя сейчас отведу к царю, и заступлюсь, если 

дело будешь говорить. А наврал - суд короток будет. Грозданке на зиму 

полушубочек нужен...
       Рокита вскинулся, заюлил-залебезил, как пёс, которого в мороз впустили 

в жилую комнату, побежал к дверям вперёд ведьмы. У крыльца испуганно замер, 

преданно на Грозданку взирая, та, зло сопя, выплеснула воду из ушата и пошла 

к летней кухне - готовить борщ, взамен погубленного Свентовуком. Божена 

обогнала лешего, чуть не проткнув его по дороге своим острым носом и вошла в 

темноту  и прохладу дома. Свентовук, услышав шаги, приоткрыл левый глаз, 

улыбнулся, потянулся лениво, и вдруг лицо его исказилось. Словно ужаленный, 

метнулся оборотень к лешему, и пестрое тело полоза сжало горло Рокиты. Тот 

захрипел, глаза его полезли из орбит, язык, бурый словно сосновый корень, 

вывалился изо рта, пена вскипела на губах. Леший упал на колени, все вокруг 

исчезло, скрытое закружившимися в воздухе темными пятнами - и вдруг воздух 

живительной струёй хлынул в лешачиную глотку. Сквозь пустую плотуню тишину 

Рокита услышал раздраженный голос Божены: 
       - Дитятко, и сколько раз мне тебе повторять, что в моем доме гостей  

съедаю только я? Ты же  всё забываешь, хоть кол осиновый на тебе теши. Да и 

бок небось разбередил. Ложись в постель, не то Грозданку позову, пусть 

полюбуется, как ты на полу корчишься. Поднимайся, поднимайся. Вот так. А ты, 

Рокита, на него не сердись. У него нрав испортился последнее время, вот и 

Гранницу пожёг. Не сиди на полу, вставай, садись на лавку и говори: зачем 

пришел кроме смерти?
       - Прощения просить, у тебя,  Волчий Царь, и у гранничан, - с дивьим 

лешему говорить было просто, как в своем лесу, слова в узлы не вязались, к 

чужим словам не приклеивались. Оттого многое Рокита и рассказал болезненно 

кривящемуся Свентовуку. Давно и Гроздана обед принесла, и время к ужину 

повернуло, и звезды замигали в окошко, а оборотень слушал. Особенно 

внимательно, когда дело до Властимира дошло: вспомнился Волку синеглазый 

рыцарь на улицах Ковы, и страшное подозрение овладело его разумом. Когда уже 

звезды небо усеяли всплошь - кончился лешачиный рассказ, и чего только в нем 

не было: заморское житьё в родном лесу Эбуронском; грозный зеленокудрый отец 

в короне из золотых листьев клёнов; ссора его с местными людскими князьями; 

бегство Рокиты - еще не Рокиты тогда - сюда, в земли Зеленополья; воспитатель 

- широкоплечий и златокудрый, с быстрым мечом у пояса и приветливой улыбкой 

во всё лицо; вечер, когда, не дождавшись его возвращения, Рокита вышел из 

дому, да и дороги обратно не нашел; как позднее узнал заморский леший, что 

погиб Змай Охотник от руки Межигорского князя по прозвищу Лис; как пришел 

Рокита, несчастный и злой, в необихоженную Зару и сдуру поссорился с бабкой 

Боженой; о страшной гибели отца от руки кровного врага... Тогда и потянуло 

Рокиту добыть меч и коня, в доспехах, сияющих зеленью, примчаться Штербурский 

замок и убить самого храброго из рыцарей тех земель.
       И добыл ведь, но не по руке был добытый предательством меч, не 

слушался узды гнедой рыцарский конь, а пуще всего - давило сердце 

предательство. Вот и повернул Рокита коня в другую сторону, а там и о 

Свентовукой мести проведал у мечущихся по степи беглецов. Так и принес свою 

повинную голову под боженин кров. И чем теперь вину искупить... Смертью, 

конечно, боязно...
         Огонь лампадки синим язычком светился в красном углу, изображение на 

иконе было неразличимо - только синие складки саккоса, темный рукав и 

благословляющие персты, темные и худые, как у самой бабки Божены. Свентовук 

сидел, подтянув колени к подбородку и закутавшись в одеяло до самых глаз, 

сбоку к нему привалилась Грозданка, нежно расчесывала резным гребнем 

оборотневы лохмы. Леший Рокита, сытый и успокоенный, устроился на коврике на 

полу - словно большая мохнатая собака с темными глазами. Сухо шелестели 

деревянные спицы, за окном звенели цикады - глупые певуньи южных ночей. 

Божена, не торопясь, рассказывала: он умела и любила сказывать бывальщины и 

небывальщины, и если бы на своём пути Сын Короля добрался до маленького 

домика под очеретовой крышей, то узнал бы немало нового и о Графе, и о короле 

Владивое, да и о своём приятеле Свентовуке тоже.   
       - ... А было их трое у отца. У старшего сына волосы  снега белее были, 

глаза  - синей  васильков. Он гордым был - если ветка дорогу заслоняла, 

головы не склонял, рубил её мечом и оставлял на дороге вянуть. Средний с 

волосами как пепел родился, глаза у него цвета золы были. Этот храбростью 

славился - со львами играл как с котятами. Младший, русоголовый и 

стальноглазый, всё в небо смотрел, с облаками да птицами пересвистывался. Как 

отец умер, отправились они счастья искать. Долго ли, коротко ехали - да 

наехали на камень посреди чиста поля. От камня того три дороги разбегаются - 

четвертая к нему ведёт. Попрощались братья, поцеловались, и каждый по своей 

дороге поехал. У старшего - золото на подковы налипало, у среднего - серебро 

под копытами пело, у младшего - стонала медь.  Много где побывали, много чего 

повидали, а через три года  - как уговорено было - вернулись домой и стали 

похваляться, кто чему научился в дороге своей. Старший  брат рассказал, что 

нашел  он некоего волшебника, скрытого в кургане, а тот научил его своему 

тайному искусству: умел теперь старший из сыновей старика слышать, как растет 

трава, как шепчутся мертвецы в могилах, как звезды поют для Бога. Средний  

брат, который Серебряную дорогу избрал, поведал, что на краю света схватился 

он в битве с царем фараонского народа, и одолел врага. Научил его побежденный 

дивий   тайному слову, по которому  воды расступаются перед сказавшим, и 

может тот посуху перейти через море.  Младший сын  вернулся из своего похода 

без правого глаза, ничего   о своей дороге не рассказал, только похвалился: 

"Я теперь всему миру защита, пока я жив - ничего с ним плохого случиться не 

сможет". Обрадовались  братья словам младшего, да ненадолго, обидно им стало. 

 Вроде бы - их умения и полезнее и удобнее, но зато  Одноглазому слава какая!
       Много ли времени минуло, мало ли, но решили двое третьего погубить. 

Однако боялись, что кровь его весь мир погубит, не захотели на себя вину 

взять. Схитрить решили - позвали с собой в поход. Посуху перешли через 

великую Реку - помогло искусство  среднего, не попали в руки к мертвецам -  

слышал старший, как гремит навь костями и ржавым железом в своих темных 

могилах, готовясь напасть на дерзких. А в честном бою никто не мог одолеть 

младшего, и настало время возвращаться домой с богатой добычей.  
       Когда через Реку с одним берегом переправились братья, предложил 

старший отдохнуть, а пока младший спал - средний на него оковы надел. 

Заточили братья брата    в неприступную башню, что стоит над горой 

Колоборской. С тех пор   и мучается мир - умереть не может, пока жив Рыцарь - 

Всему Миру Защита, а жить - беды не дают. Не может помочь миру Одноглазый 

Затворник, крепки его цепи. Клюет его кандалы Ворон - Железный Клюв, 

подрывает башню Хромой Железный Волк, но пока не найдется Сын Короля - не 

будет Миру спасения. Войдет он в эту Башню, сорвёт ворота железные, разобьёт 

оковы булатные. Освободит он Всему Миру Защиту и тогда или погибнет мир,  или 

в разум придет, но мучения его прекратятся...
       - Всё ты, бабка, врёшь, - недовольно буркнул оборотень, - Всё не так 

было. Грозданушка, хочешь правду расскажу?
       - Не-а, - Грозданка помотала кудрявой головой, - Не хочу. Бабушкины 

правды красивее твоих. У тебя все какими-то людоедами получаются. Даже ты.
       - А я и есть людоед, - обиделся оборотень, - Я, если хочешь знать, за 

тобой давно охочусь. Вот Божена полетит на Костогуру в следующий раз, а я 

тебя - ап! - и съем.
       - Я её в следующий раз с собою возьму. Пусть порезвится в девичестве, 

потанцует. Не рычи, аспид драный, и не грызи покрывало. Я и Куцалана не 

слишком боялась. А так - вообще-то спать пора. Внучок, наверное, с утра 

пораньше прискачет и никому спать не даст. 
                                                         
       *   *   *
       Хайнрих отщипывал ягоды от виноградной кисти и бросал их в рот. 

Винограду был в общем-то не сезон, но во дворце запасливого и оборотистого 

короля Джеора еще и не то водилось. Завёл же он у себя во дворце павлинов. 

Ещё две недели назад от их криков - такая красивая птица, а орёт словно 

взбесившийся мул - не было покоя засыпающей под утро страже. Но лысоватый 

толстячок, запыхивающийся, если приходится бежать по лестнице и берущий на 

охоту маленькую вышитую подушечку (вдруг захочется подремать на свежем 

воздухе), так рьяно взялся бороться с излишней роскошью во фряжских землях, 

что все павлины пошли на жаркое. Перья же из их роскошных хвостов были 

проданы оружейникам, а выручка пошла в казну Великого и Осиянного Ордена 

Святой Чаши. 
       Орден вообще процветал, его эмиссары - полубратья в  простых (правая 

сторона черная, левая - белоснежная)  сюрко и серых ( летом - холщовых, зимой 

из грубой шерсти, но до зимы пока далеко) плащах разъезжали по герцогствам и 

графствам.  Они проповедовали на рынках и площадях, кричали об истине с 

папертей соборов и утверждали её торжество у лесных часовен, так что всё 

больше рыцарей набрасывали серые плащи на свои  пестрые наметы и нашивали на 

правое - не прикрываемое щитом - плечо изображение Чаши из красного сукна или 

шелка. 
       Правда, полными братьями становились немногие. С одной стороны - 

жесткий отбор (за ним лично следил Хайнрих) отсеивал легковерных и 

легковесных, с другой - не все решались полностью принять суровые требования 

устава. Отказаться от светских титулов и передать под управление ордену свои 

владения не решился даже Джеор, мудро заметив, что от полубрата, которому 

королевство подчиняется, будет больше толка, чем от брата, против которого 

королевство взбунтуется. Он же настоял, чтобы владения, переданные Ордену, 

остались под управлением прежних владельцев, и не меняли ни статуса, ни 

названия. Ссылался на освященный веками прецедент - вокруг Круглого Стола 

логров сидели и короли. И сыновья их наследовали отцам, даже если последние и 

были виноваты перед содружеством, значит, и семьи они имели, а притом были 

зерцалом рыцарства.  Следовательно, если им это было не зазорно...
       Хайнрих Штербурский согласился на это со стыдливым облегчением. В 

отличие от многих других братьев, он не имел наследников, а видеть свою 

прекрасную землю в руках чужака не хотел. После долго переживал, но, как это 

бывает между людьми, успокоил себя тем, что всё, что он сделает, послужит ко 

благу Ордена. Полных братьев - их отличали по алым плащам и шитой золотом 

Чаше на груди справа - пока набралось семнадцать, число черно-белых 

полубратьев перевалило за полторы сотни, тех же, кто надел серые плащи, было  

несколько тысяч. И приходили новые. Кроме рыцарей, стали принимать Чашу 

торговцы и вольные крестьяне, да и вилланы готовы были топорами и вилами 

пробиваться к вечному блаженству.
       Пять кораблей под серыми  орденскими   и пестрыми кирратскими  

знаменами уже вышли в море, унося на себе не только полубрата Шотсефа 

Та-Эбервальде, но и полторы тысячи принявших Чашу воинов. Еще несколько 

отрядов дожидалось в городе, и сотни желающих отдать жизнь за святое дело 

стекались в Эбердский порт. 
       ... Джеор и Сёмун Кирратский - прозванный подданными  "Пустой Доспех" - 

быстро поднимались по гранитным ступеням узкой лестницы. Они  опаздывали, и 

полубрат Джеор уже глумливо предвкушал, как он будет оправдываться, вопия 

смиренным голосом о своей грешной забывчивости, и как будет тупо улыбаться 

Сёмун и виновато прощать провинность соратника Хайнрих. Джеор был очень 

доволен собой и опасался только перемудрить. Слишком уж Штербурец легко 

поймался на королевскую уловку. И слишком серьёзно подошел к делу. Примерно в 

эту минуту король наступил на подол непривычно длинного одеяния и чуть не 

упал носом на ступеньку. От этого направления мыслей слегка изменилось. 
       Джеор вовсе не был коварным предателем, скорее, он был предателем 

простодушным. Частенько ему доставляла удовольствие не выгода, полученная в 

результате измены, а сам её факт, мешала и уверенность в своей искренности. 

От этого многими своими идеями он действительно загорался и какое то время 

пылал, словно чучело в мясоед. Потом, когда он понимал, что дело движется и 

без него, что и так всё идет отлично, и дело это стало дорого людям, Джеор 

начинал чувствовать себя обманутым, обойдённым и ущемленным в правах. Найти 

других обиженных не составляло труда - он сам их плодил, когда в начале жизни 

своей идеи сметал с пути сомневающихся и несогласных.
       Сейчас король чувствовал себя слегка не в своей тарелке. Создавать 

орден ему понравилось едва ли не больше, чем Хайнриху, а ущемиться пока у 

Джеора не было причин. С полным удовольствием Джеор сочинял Устав Ордена; 

придумывал покрои; расписывал цвета для одеяний послушников, братьев и 

полубратьев. Заказывал златошвеям белый Орденский стяг и две дюжины 

черно-белых хоругвей. Договаривался с главами гильдий и цехов о добровольных 

пожертвованиях и чувствовал, что его затягивает долгожданная рутина. Покойный 

Ибелин был прав - в страдающем на троне правителе пропадал в адских мучениях 

замечательный монастырский келарь.
       Вдалеке ударили колокола на часовой башне, и Джеор, убедившись, что 

опоздал на три четверти часа, оказался пред глазами Штербурского герцога. 
       Хайнрих посмотрел на запыхавшегося редковолосого толстячка в мятом 

сюрко и по-домашнему  не причесанного, на капли мутного пота, сбегающего по 

пухлым щечкам, и не смог сдержать улыбки. Джеор истово боролся с роскошью, но 

полностью одолеть её не мог. Правда, башмаки на нём были сыромятные, сюрко из 

дешевой ткани, кинжал в простых ножнах висел на узком плетеном ремешке, но 

толстенькие и мягкие - словно колбаски с гусиной кровью - пальчики были 

отмыты от чернил душистым мылом, а на среднем пальце правой руки кроме 

перстня с печаткой, безоговорочно разрешенного как братьям, так и 

полубратьям, поблескивал тонкий серебряный перстень с невзрачным серым 

камешком. 
                                                      
       *       *      *
            Море выло и билось у берега, словно юная вдова у свежей могилы, 

клочья пены, как вырванные пряди волос устилали берег.
       Светозар стоял молча, глаза его, расширенные ужасом, не мигали, 

побелевшие пальцы стиснули рукоять меча.
       - Княжич, - кто-то бережно положил ему руку на плечо, - Успокойся. 

Укрепи сердце.
       На месте Остравы дымились черные мертвые развалины. Светозар судорожно 

сглотнул, повернулся, пошел к ладьям, замершим у разрушенного причала. Следом 

так же тяжело и молча шли дружинники.
       Мерно скрипел песок под приморянскими сапогами, ветер гнал по небу 

серые клочья туч, таяли вдали белые паруса.
       Зашуршав, ладьи сползли в сине-серые волны. Упруго налился ветром 

черный парус, три полусотни весел беззвучно вонзились в воду Остравского 

моря. Взмах-рывок, взмах-рывок, взмах-рывок - весла гнутся, как луки; 

взмах-рывок, взмах-рывок, взмах-рывок - отстают от ладей быстрокрылые чайки; 

взмах-рывок, взмах-рывок, взмах-рывок - все ближе белоснежные паруса западных 

кораблей. Взмах-рывок, взмах-рывок, взмах-рывок - словно все убитые приморяне 

помогают дружине вчерашнего княжича. Взмах-рывок, взмах-рывок - железные 

крючья впились в высокий борт фряжского флагмана, и Светозар первый огромным 

прыжком перелетел на палубу, сверкнули, вырвавшись из ножен, широкие клинки 

его мечей.
       Словно черная штормовая волна, перехлестнулись через красный борт 

приморяне, растерявшиеся фряги, ощетинившись копьями и алебардами, медленно 

отступали к корме. Мечи молодого князя  рубили фрягов в собачье мясо. Молча 

оскалившись, Светозар прорубался туда, где у кормовой надстройки высокий 

горбоносый фряг, окруженный несколькими рыцарями Чаши, сипло выкрикивал 

команды. Остравец прорвался. Еще последний защитник горбоносого не успел 

повалиться на палубу, разрубленный от пояса до плеча, а один из страшных 

мечей Искры уже обрушился на шлем фряжского предводителя. Горбоносый 

закачался, едва не выронив шпагу, схватился левой рукой за зудящий шрам на 

шее, и тут второй меч ударил его по ногам, чуть выше колена. Третий удар 

отсёк фрягу руку и часть плеча. 
        ...Меч мелькнул. Хряпнуло. Огромное безголовое тело грузно осело. 

Косматый шар покатился по крови, и  Пятый Туз  наподдал его ногой.
       - Хуже сдохнешь...
       ...Бой продолжал бушевать на палубе, подобно лесному пожару. Бились 

молча и жестоко, вонзая мечи в спины, топча лица раненых. Не было слышно ни 

боевых кличей, ни мольбы о пощаде: остравцам не для чего было просить, а 

фряги поняли, что пощады не будет. Два других когга, с трудом одолев ветер, 

пришли на выручку "Багряному Льву". Воины перепрыгивали с них  на палубу 

флагмана, и молча вступали в бой. Все меньше и меньше оставалось приморян, но 

мечи их, не зная устали, сеяли смерть в тесных рядах фрягов.
       Когда солнце коснулась моря своим золотистым краем, из всей остравской 

дружины остался один Светозар. Грозно сверкнул красный камень на шлеме князя, 

кровавые струйки скатились  с воздетых к небу клинков, расплескались по 

смуглым пальцам. Словно февральская вьюга, закружился остравец по палубе, и с 

каждым шагом его прибавлялось в Заморье вдов и сирот. Словно завороженные, 

замирали фряги, не в силах остановить грозного воина или ускользнуть от его 

удара. Трижды черным смерчем прошел Светозар от кормы корабля до львиной 

головы, скалящейся на носу, и не знает никто, отчего раньше покраснело в тот 

вечер море, от зари или от фряжской крови...
        Светозар остановился, обвёл воспалёнными глазами заваленную трупами 

палубу. Вдалеке виднелись паруса уходящих в кровавое небо западных кораблей и 

опустелое море. Солнце почти коснулось краем мелкой ряби. Витязь тяжело 

опустился на неостывшее тело, голубым плащом мертвеца вытер кровавые лезвия, 

привычно спрятал мечи в ножны, и вдруг, словно разом превратившись в 

пухлощекого светловолосого Зорьку-княжича, зажал ладонями лицо, и слезы 

побежали по смуглыми тонким пальцам. Ветер растерянно играл волосами 

воспитанника своего, ласково гладил лицо юноши... 
       ... "Ой, ветер, ты все видел, все помнишь, уйди, не напоминай о том чего 

не вернуть, чего не забыть"... Слезы бежали по смуглым скулам, светлыми каплями 

падали на грудь. Некому было успокоить княжича, некому.
       ...Высоконосые ладьи спешат к берегу, возвращаясь от Девограда. Увязая в 

сером песке, бежит к прозрачно-зеленым  волнам, кричит и тянет руки маленький 

княжич. Отец, высокий и седой, подхватывает Зорьку, прижимает к кольчужной 

раскаленной солнцем груди и осторожно несёт на корабль...
       ...Ветер  мчится с северо-запада, неся на ладонях ладьи с черными 

парусами. Длинные волосы Светозара мечутся у лица - княжич возвращается из 

первого похода. Мать, нежно улыбаясь одними глазами, выходит ему навстречу, и 

он припадает лицом к её плечу...
       ...Пенные серые валы вздымаются у гранитного брега, вой ветра заглушает 

человеческий крик. По пояс, по грудь в воде спасают приморяне от внезапной 

бури свои возлюбленные корабли, нежно - словно невест через порог - выносят 

на берег, укрывают холщовыми, провощенными  покрывалами. Уходят в свои 

деревянные, изукрашенные резьбою дома, и уже кто-то поет песню о сегодняшней 

буре, и старик Владисвет, такой же мокрый как все, шлет виночерпиев за бочкой 

вина. И только когда веселье бьёт через край, прячется  у печи и позволяет 

себе закашлять. Он прокашлял всю зиму. Метался в жару, исходил холодным 

потом. Оттого по весне остался дома, отпустив дружину на вольный разбой. Три 

дюжины кораблей ушло к Биркэрду во главе с "Зимородком" - сине-золотым 

красавцем Никлота Злого; еще две к Арапьему Острову увел Мстибор Храбрый. 

Ратислав Уклейка с полудюжиной ладей  брал дани с фразинского побережья. 

Светозар разъезжал по королевствам славов, то сватался, то совершал 

бессмысленные отныне подвиги... Все разлетелись по свету и не успели вернуться 

в родное гнездо вовремя, а теперь уже не успеют. Вечно кружить им в 

поднебесье, как проклятым птицам. На лету ловить капли дождя, урывать 

кровавые клочья чужих трапез,  одному за другим исчезать в  облаках ...
       Страшный удар потряс "Багряного Льва" от киля до "вороньего гнезда", 

черно-зелёная спина, блеснув мокрой чешуёй, разорвала шелк зашипевших волн; 

от второго удара посыпались доски обшивки, затрещав, переломились мачты. 

Мертвые тела посыпались за борт, Шотсеф, придя в себя от боли - последней 

боли - прокатился по палубе и камнем ушел на морское дно. Третий удар 

преломил киль несчастному судну - словно перебил хребет собаке...
       Светозар вынырнул, отплёвываясь от горько-солёной воды, вцепился в 

обломок мачты, болтавшийся среди щепок и, держась за него, поплыл к востоку.
       
                                                           *    *    *
       Вышедши за ворота, Валибор остановился и почесал густоволосый затылок. 

Как-то он не помнил - куда идти-то? Что он студянин - ему Хранимир объяснил, 

но зря не сказал, что это значит. Разузнав на базаре, что студяне живут к 

северу от Полева и помня, что въезжал в зеленопольскую столицу с юга. Валибор 

с трудом выбрал направление, показавшееся ему правильным и набил торбу 

лепешками, выпрошенными на королевской кухне. Кухарки и повара дворцовые 

прямо млели от непритязательности и прожорливости богатыря, восхищенно 

вспоминали о прославленных обжорах и выпивохах былых времен,  которые в 

одиночку съедали быка, закусывали ведро зелейного вина осетром или 

трёхпудовой белужиной, пироги глотали, как семечки. Валиборушка был тех не 

хуже, хоть и молод пока. Выйдя за ворота, спросил паренек у первого 

встречного, где север будет, да и пошагал. 
       Первый же встречный оказался - на грех - выжившим на старости лет из 

ума местным колдуном, и не только север от юга - небо от земли отличал с 

великим трудом. От того на вопрос богатыря он только ткнул пальцем, куда 

получилось, и Валибор в печали дал полста верст крюка - потому что старый 

дурень север перепутал с востоком, а рыжему великану это было без разницы. 

Ему бы и на запад покажи  - так и пошел бы пока бы не утонул. Но не 

случилось. Побродив три - или пять? - дней по полям, лесам и болотам, Валибор 

все-таки выбрался в жилые места, выспался на сеновале, поругался с его 

хозяином и, натвердо помня марков наказ, не дал себя обидеть. Уже, наверное, 

верст пять прошагал мальчонка, а всё слышал, как голосит на сосне семипудовый 

мужик. 
       Потом пришлось подраться с паромщиком. Из-за затонувшего парома. И 

вымоченного богатыря тоже. Это Валибору даже понравилось, но показалось 

несправедливым, что денег с него взяли за полную переправу, а довезли только 

до середины речки, а дальше он шел пешком. Поэтому, когда паром выловили, 

паренек по горло в воде вернулся на  другой берег и катался так раз пять... или 

двадцать... может, даже больше. Пока паромщик не выпрыгнул из лодки и не убежал 

в лес. Валибор подождал немножко и пошел себе потихонечку, топча сапогами 

сырую от дождя, заросшую кочанчиками молодила, мшистую землю лесных 

предгорий. Зеленый мох пластами оползал из-под ног, и желтые песчаные пятна 

метили Валиборов путь, как в какой-нибудь старой сказке хлебные крошки или 

белые камешки. 
       Сосны становились все мощнее, небо из синего превращалось в 

сизо-серое, словно голубиная головка. Зубчатая гряда Полночных гор исчезла из 

глаз, зато земля поползла вверх. Валибор остановился, снял сапоги, чтобы ноги 

отдохнули, сломал несколько сосенок на дрова и развёл костерок. Еще со времён 

своего вольного разбойничьего житья полюбил он жечь костры. От них было много 

пользы: сапоги и штаны просушить; поджарить на прутике лепёшку или ворованную 

курицу; погреться; посмотреть, как рыжие язычки перескакивают с ветки на 

ветку и потрескивают, болтая о разностях. Кроме того, еще и купцы, заметив 

вздымающийся к небу черный столб дыма, крестясь и чертыхаясь объезжали 

разбойничий стан. Значит, у паренька появлялось свободное время, чтобы 

поразмыслить - чего бы поесть и вообще... 
       Валибор развесил на ветках порты и портянки, кафтанчик, измазанный 

тиной, шапку соболью (тоже мокрую и грязную, впору принять за кроличью); 

остался в рубахе до колен и принялся выгребать из торбы размокшее месиво 

лепёшек. Пока богатырь занимался хозяйством, завечерело. До настоящего вечера 

по правде было еще далеко, в Межигорье летом смеркаться начинает за полночь, 

а сквозь сумерки видно, как две зари приветливо улыбаются друг дружке. 
       В кустах можжевельника зашуршало - то ли зайцу приснилась лиса, то ли 

барсук сел на ежика. Филин угукнул и, бесшумно взмахнув крыльями, перелетел с 

ветки на ветку. Пара зелёных огоньков вспыхнула у самой земли. Валибор 

пощупал полу кафтана, решил, что он если не сухой, то хоть тёплый, и собрался 

поспать. В это самое время из леса появились пятеро людей в тёмной одежде и, 

выставив перед собой копья, молча кинулись на богатыря. Сперва тот не понял, 

что происходит и, улыбаясь, ожидал их приближения - очень паренек любил 

общество - но нападавшие были настроены недружелюбно и Валибор, слегка 

удивившись стукнул самого рьяного дубиной. Злодей, печально вскрикнув, ушел 

по плечи в мягкую землю, а остальные убавили прыть. Почему-то. Валибор пошел 

на них, помахивая своей булавой, а нападавшие, переругиваясь сиплыми от 

страха голосами, стали пятиться, угрожающе ширяя копьями воздух. Детинушка 

сделал еще десяток шажков, затопотал, обращая противников в бегство и 

внезапно с возмущенным криком провалился в глубокую тёмную яму.
       Выволокли оттуда богатыря местные крестьяне на рассвете, они же 

откопали вбитого в землю ночного лиходея и опознали в нем студянина. Валибор 

разрыдался в голос - боялся малой, не родственника ли он зашиб в запале? - но 

после трёх крынок молока полегчало ему весьма, и снова двинулся он в путь, 

оставив местных жителей дивиться силе, булаве и наивности юного богатыря.
       От перенесённых невзгод захотелось малому к бабушке, захотелось и каши 

манной со сливками битыми, и чтобы лежала она на тарелке (лучше - на 

подносе), и на ней  клубника сладкая, не очень крупная  - та вечно водой 

отходит, а маленькая,  душистая, а сверху - полгоршка меду. И еще молока два 

подойника, парного с пенкой - богатырь отбросил с пути неудачно упавшую елку, 

потом вторую - и лепешек горка в локоть, а лепешки чтобы на другом подносе, и 

края свисают... Масляные!..
       - Стой, пащенок! - резкий голос словно ножом полоснул по лицу. 

Валибору уже давно никто таких слов не говаривал. Отвлёкшись от приятных 

мыслей, малой принялся высматривать обидчика, и тут полсотни воинов в 

копытных доспехах поверх кольчуг и высоких медвежьих шапках выскочили со всех 

сторон и бросились Валибора убивать. Тут малой и сплоховал. Он сперва-то 

увидел только тех, кто спереди набегает, ну и кинул в них булаву, начисто 

сметя троих бегущих первыми, а заодно и просеку прорубив саженей на двадцать, 

а с остальными ему  пришлось драться честно - безоружному. Хорошо, хоть 

обидеться успел. Первым на него наскочил бравый и чернявый дружинник с 

золоченой бляхой на пузе - опальный десятник Горияр, прошлой зимой упустивший 

Сына Короля - его-то Валибор и сгрёб в охапку с неуклюжей медвежьей 

сноровкой, даванул, так что у студянина чуть язык не выпал, да подкинув над 

головой, перехватил за ноги. 
       Иногда в детстве Горияр летал во сне и прыгал с высокого обрыва в 

реку, но никогда у него так не захватывало дух, как в это страшное мгновение 

- и больше уже десятник не мог ничего вспомнить. Телом Горияра рыжий богатырь 

разметал нападавших, как в детской игре разгоняют "зайцев" соломенным жгутом. 

Те, кого не унесло за деревья, разбежались и попрятались. Только один остался 

стоять перед Валибором: тонкоусый стройный красавец с волосами, блестящими 

словно куний мех; в правой руке у улыбающегося витязя был узкий и длинный 

меч, а в левой - небольшой круглый щит с высоким позолоченным навершием. 

Горияр же к этому времени совсем истрепался, Валибор нехотя положил его на 

землю и повёл головой, выискивая оружие для драки. Куница мягко скользнул 

вперёд, и меч его на треть воткнулся в широкую грудь Змеева сына, и тут же 

Буевит отпрянул назад и в сторону. Валибор всхлипнул и повернулся к обидчику. 

Куница нырнул у него под рукой, краем глаза заметил широкую алую полосу на 

белой рубахе и ударил снова - назад и вверх, пронзив малого почти насквозь. 

Валибор заплакал и упал, стараясь перехватить жалящее железо, порезанные 

пальцы брызнули кровью. Подскочившие буевитовы дружинники вонзили копья парню 

в бока - так останавливают уже истекающих кровью, но не сдавшихся зубров и 

туров. Валибор снова вскрикнул жалобным заячим криком, столь знакомым любому 

охотнику, проверявшему  силки, забился на земле, словно выброшенная на берег 

рыбка - и затих. Буевит опустил меч в ножны, вытер с сафьянового голенища 

кровавые брызги. Кивком указал на Горияра и побитых им дружинников:
       - Подобрать, кто умер - похоронить по-быстрому, кто жив - перевязать и 

в конские люльки. Надо быстрее домой уходить. Этого оставить - пусть волки 

обгложут. Булаву тоже оставить - все равно никто не поднимет. Иначе свалят 

его кровь на нас. - Куница улыбнулся белозубо, - Побыстрее давайте. Горияр 

жив?
       - Пока - да, кнез. А к вечеру - не знаю. У него все кости - как 

хворост ломаный, -  дружинный знахарь покачал с сомнением головой, - Но может 

и оклематься. Трудно чего и сказать. 
       - Ладно, и этого давай в люльку. - Буевит вскочил на подведенного 

отроком коня и быстрой рысью поехал вниз по склону, к заброшенной дороге, что 

вела  в Межигорье мимо Драконьего мыса. Земли те давно запустели, и кнез 

студян надеялся, что его битые витязи не привлекут здесь к себе особого 

внимания.
       Меж тем вороны и сороки слетались к огромной рыже-белой глыбе, 

лежавшей посреди поляны. Озабоченно переругиваясь между собой, они 

рассаживались на темных ветвях  и косились на доставшуюся им поживу с 

опаской. В этих местах люди нечасто убивали людей, и мерещилась птицам в 

валиборовой неподвижности какая-то коварная хитрость. Наконец самая смелая (и 

оттого бесхвостая) из сорок спрыгнула с ветки на богатырское плечо, 

стрекотнула, склонив голову на бок, и клюнула.  Лежащий  не шелохнулся. Тогда 

осмелевшая дрянь клюнула сильнее, так что кровь брызнула. Остальные 

падальщики спорхнули с веток.
       Тут, однако, откатился в сторону большой валун, до половины вросший в 

землю, и  карлики - целая толпа  уродливых, носатых да горбатых созданий в 

красных колпачках и зеленых курточках - вылезла из-под него. Впереди всех 

бежал человечек с бородой длиной не менее чем в сажень, ярко-красной и трижды 

обернутой вкруг толстенького брюшка. Карлики дружно принялись стрелять по 

птицам из крошечных самострелов и бросать в них короткие копья с зазубренными 

наконечниками, а краснобородый их вожак взбежал Валибору на плечи, зарубил 

мечом вытаращившуюся на него в оторопелом ужасе  бесхвостую сороку и 

обратился к своим родичам с надолго им запомнившейся речью:
       - Друзья мои и родичи, - сказал карликам Краснобородый карла, брат 

Амвалиса и Длинной Бороды, - Смотрите до какого счастливого дня мы дожили! 

Только что Голенастые уничтожили одного из достойнейших своих родственников и 

даже не ограбили его! Они совсем утратили представления о достойной, честной 

и правильной жизни (Кстати, пока я вас поучаю, кто-нибудь, ощиплите сороку. 

Просто замечательные перья!). Еще триста-четыреста лет - и они уничтожат друг 

друга до последнего человека, а если им помочь, то и за сто лет управятся. 

Почему бы и не оказать им помощь? Не вижу никаких причин им не помочь. Тем 

более, что нам это ничего не будет стоить, а приобретем мы все Межигорье. А 

парень-то шевелится! Надо бы его доколоть. Займитесь кто-нибудь, пока другие 

сороку ощипывают А что это у него на шее? Золото, что ли? Давай сюда. Нет, не 

ори, а покажи поближе! Мамочки малы! Давайте, великаньи дети, все ко мне. 

Поторапливайтесь, соразмерные! Перестань, тупица, ковырять господина нашего 

копьём! Счастья-то привалило! Булаву его волоките вниз, и его тоже. Да 

понимаю, что не поднять - катки давайте и верёвки потолще и покрепче. Нет!.. 

Да!.. Да не вниз же головою! Слава богу и Владыкам, есть у нас теперь свой 

Богатырь! Написать Амвалису - пусть шлёт золота на содержание! Плечи 

застряли? А ты думал! Я разве хилого Богатыря найму! Госпоже послать весть - 

Кракомил, бестолочь долговязая, седлай козла да в Змеиные горы скачи - 

начинается, камушки-стекляшечки, начинается!
       Тем временем несколько десятков карликов, потрясая луками и копьями, 

разбежались по лесу и притаились, прикинувшись кто  муравьиной кучей, кто 

пеньком, а остальные - вооружившись лебёдками, рычагами, катками  и 

полозьями, стали осторожно подтаскивать тело Валибора ко входу в укрытие. В 

скором времени только рыжая, безвольно запрокинутая голова студянина торчала 

над землей. А вскоре и она исчезла в подземелье. Лучи заходящего солнца, 

пробиваясь сквозь еловую сень, пятнали поляну багровыми заплатами, и трудно 

было различить, где здесь кровь, где здесь свет, а где случайно не 

растоптанная ягода земляники...
       
                                                              *     *    *
       Бревно как живое вертелось под руками, и Светозар вцеплялся в него изо 

всех сил. Впервые была тяжела княжичу его черная кольчуга. Она словно 

предавала хозяина: давила на плечи, тянула за собою на дно, в мрачную 

холодную глубину. Чайки злорадно хохотали, пикировали прямо в лицо витязя, 

искали клювами голубые глаза Светозара...
       - Твой сын не умрет, пока кто-нибудь помнит о нем, - Одноглазый колдун 

говорил размеренно и веско, словно гирьки кидал на весы, - Только гибель в 

бою страшна Светозару, но он будет сражен не раньше,  чем примет на себя 

чужую печаль, и оттого иззубрится сталь его мечей. Помни об этом, князь. Если 

о нем забудут...
       Владисвет нежно прикоснулся кончиками пальцев к щеке засыпающего 

Зорьки.
       - Разве я в силах забыть о сыне?
       ... Крутая, шипящая пеной волна налетела внезапно, подбросила бревно, 

выламывая его из рук Светозара. Ногтями вцепился княжич во внезапно осклизшее 

бревно, но вторая волна - еще выше и злее первой - рванула обломок мачты. 

Кровь засочилась из-под сорванных ногтей. Еще заполошнее закричали чайки, 

напали на витязя, торопясь урвать хоть кусочек теплого мяса, прежде чем 

заберёт море свою упрямую добычу. Один острый клюв рассек бровь Светозару, 

другой жгуче полоснул по руке. Белые крылья хлестали по лицу. 
       И понял княжич, что некому помнить о нем. 
                                                       
                                                        *   *   *
       Воина рассеяно вслушивалась в бормотание Корабельщика. Медиаш все 

видел, все понимал, но остановиться не мог. Купец рассказывал о дальних 

городах на западе за морями, так,  как обычно рассказывают воротившиеся с 

чужого рынка приказчики: нудно перечисляя товары на ввоз и вывоз, таможенные 

уставы и мыта, крупных взяточников, крупных хапуг и честных обирал, которые 

как раз и есть самые худшие изо всех. 
       Иногда только в рассказе его возносились к небу неприступные башни; 

скакали в битву благороднорожденные рыцари; скупо цедили слова величественные 

- не славским благодушным королям чета - правители. О ценах на оружие в 

Берсте и Киррате повествовал купец,  о нарядах эбердских дам, об уважении, 

которое выказывал купцу Медиашу Корабельщику из Траунка великий Хайнрих 

Штербурский по прозванию  "Гроза Чародеев". Намекал, что звали его поселиться 

в тех землях и сделать чуть ли не казначеем. Отказался. Своих денег хватает - 

так зачем чужие считать? Но как только развяжется купец с насущными делами, 

так сразу отправится домой  в Травник, загрузит корабль оружием ( в Полеве 

ценят западные латы, а на Западе - полевские клинки) и поплывет за Море, и 

если госпожа Воина позволит, он привезёт ей такое платье которого нет ни у 

одной королевны.
       Неподалеку, натянув на голову ворот кафтана, мирно сопел Збышек. 

Корчмарь как-то сразу невзлюбил купца и слушать его враки не собирался.  Съев 

свою долю зайчатины и проверив тетиву и стрелы, он потратил четверть часа на 

починку порвавшегося сапога и, покончив с этим занятием, улегся спать.
       Воина бросила завистливый взгляд на бывшего сотника - дрыхнет, 

подложив под голову торбу - и все ему нипочем, губы вздуваются от мерного 

дыхания, тихий рокоток храпа чуть слышен в ночной тишине. А тут - хоть 

тресни! - надо слушать Медиаша, а так хочется спать... До зябкой дрожи хочется...
       Девинка зевнула сладко и широко, словно борзая, пригревшаяся у камина 

или кошка на теплых хозяйских коленках, и устало вытаращилась на купца. День, 

когда она невежливо откажется беседовать до полуночи, приближался, но был 

пока ещё далёк. Пока она только зевала.
       Медиаш испуганно сообразил, что она сейчас ляжет спать, не выслушав 

самого главного. Купец с тоской вспомнил Рэга - вот кто говорить-то умеет  А 

Медиашу и десятка слов не связать, ускользают, как угри из рук рыбака, как 

мелкая рыбешка из ячей сети.
       Воина уже задремала, когда купец заговорил с отчаянием обреченного, 

заговорил нудно и торопливо о сундуках в подвале своего дома, о жирном блеске 

золота под окованными медью крышками, о доходах своих огромных, о награде, 

что ждет его в скором времени, и за которую уже и задаточек полу-у-у!..- 

Медиаш взвизгнул от боли, средний палец на левой руке словно раскаленными 

клещами сжало. Так, что посинел ноготь и затрещала кость, сдавленная тонким 

серебряным перстеньком. Из прозрачно-серой глубины камня на Медиаша строго 

глядело прекрасное женское лицо, белопенные волосы, охваченные тонким 

жемчужным венцом, словно тяжелые крылья прижались к смугловатым щекам, и не 

было в огромных сине-зеленых глазах ни крупицы доброты и тепла.
       - Слишком много говоришь, торговец, - Медиаш скорее почувствовал, чем 

услышал серебристый звон нежного голоса, и руку вторично охватило невыносимой 

болью...
       Когда кольцо утихомирилось, Воина уже спала, по её розовым губам 

блуждала легкая улыбка... Медиаш с ненавистью вспомнил белобрысого княжича из 

Остравы, выбившего Воину из седла. Если бы купец мог, он бы утопил Светозара 

в холодных волнах Остравского моря.
                                                                  
                                                     *  *  *   
       ... Мокрый песок не мягче гранитных плит, ударившись об него, можно уже 

и не встать. Это потом он становится жидким и вязким, и руки, на которые ты 

пытаешься опереться, тонут в его сырой глубине.
       Остравец не знал, как он выбрался, как спотыкаясь и падая, ковылял по 

прибрежному песку, уходя прочь от хищно шипящего моря. Впереди из пасмурного 

сумрака выступали башни огромного замка. Отсвечивая призрачными бликами, 

скалилась стальная решетка ворот. Светозар, напрягая остатки сил, рванулся и 

почти упал во тьму узкого прохода за ней, зацепился кольчужным плечом за 

корявый выступ стены, на миг прижался щекой к холодным мокрым камням. Потом 

оттолкнулся от стены и, шатаясь и запинаясь на каждом шагу, упрямо побрел к 

свету, что слабо брезжил впереди. 
       Уже выходя на маленький мощенный шестигранными плитами дворик, 

Светозар споткнулся о какую-то большую плоскую кость, попытался удержать 

равновесие, но измученное усталостью тело не подчинилось, и княжич с маху 

ударился о камни коленями и левым локтем и, еще не успев подняться, 

встретился глазами с угрюмым взглядом оскалившегося дракона. Только когда 

пустой череп лопнул под ударом меча, понял витязь, что схватился с давно уже 

мертвым врагом.
        Остравец выпустил меч из руки и, хватая ртом воздух, опустился на 

прохладные гладкие плиты. Хотелось смеяться, но пересохшие губы не смогли 

растянуться в улыбку. Холодный ветер провел сухой ладонью по высокому лбу 

Светозара, ласково взъерошил выбившиеся из под шлема светлые волосы.. 

Опустились пушистые ресницы, смежились воспаленные усталые веки, легла щека 

на ободранную ладонь.
       Успокойся, княжич, сердце укрепи. Так сказали остравцу вчерашним 

утром. Не знал теперь ветер, что крепче - багряно-огнистый яхонт на шлеме или 

сердце витязя, сожженное бедою. Над пепелищами Остравы собирались тучи - море 

готовилось оплакать утраченный  город.
       
                                                                *    *    *
       Когда на отроге скалы появился человек в темном долгополом одеянии, 

Сокаль и Марко,  не сговариваясь, свернули на узкую тропинку, идущую в 

объезд.  Горец и ораут вийтов опасались не менее, чем все жители Белогорья, и 

ничуть этого не стыдились. Грех бояться того, что тебе по силам, или когда 

есть надежда на честный бой. А вийты...   про вийта доброго слова и сказать 

некому. Появились колдуны с железными ожерельями неведомо откуда и неведомо 

когда.  Не  люди, ни дивьи, их за своих не считали. 
       Иногда их брали на службу баны или аги, но почти всегда кончалось это 

какой-нибудь бедой: или сын зарежет отца, или брат загубит брата, или на все 

племя, словно могильный дёрн, ляжет великое горе. В одной деревеньке вийту 

отказали в ночлеге - и через неделю её снесло в пропасть горным оползнем.  

Если кто-то и знал, что это за странный народ в длинных одеяниях, откуда у 

него такая сила, но никому того не рассказывал. А скорее всего - никто и не 

ведал правды. Ну, наверное, Граф или Кощей - но их расспросить побратимы 

как-то не удосужились. Поэтому, не мудрствуя, повернули коней и погнали их 

прочь со всей возможной скоростью.
       Сначала они ехали, боязливо оглядываясь через плечо, прислушиваясь и 

не убирая стрел с луков, но потом развеселились и, толкаясь, помчались на 

тропе наперегонки. В этой скачке высоконогий Байрактар обошел могучего Шарца, 

и тот под возмущенные крики Королевича  отставал теперь все сильнее и 

сильнее. 
       Сокаль скакал впереди, подставляя лицо встречному сильному и теплому 

ветру. Мимо мелькали серые и бурые изломы скал; красные, испещренные белыми 

прожилками обрывы; тощие деревца, ухватившиеся корнями за трещины горной 

породы; густые заросли дикой розы.  Байрактар фыркал на бегу, серый хвост 

его, словно клуб дыма, стелился по ветру, из под копыт летели длинные искры. 

Издалека доносились возмущенные крики Марко. Спешил конь ораута - и чуть не 

налетел на могилу, бугром перегородившую дорогу. В последний миг Сокаль 

рванул поводья, Байрактар взвился на дыбы и остановился, тяжело раздувая бока 

и ноздри. Могила, а вернее курган, наваленный из камней, был разворочен. То 

ли медведь, то ли горный дух добрались до мертвого, и теперь кости его были 

разбросаны и погрызены, а доспехи - заморские,  на человека недюжинного роста 

- искурочены. Сокаль спешился и принялся собирать кости и доспех в одну 

кучку. Собрал, придавил семипудовой плитой, водрузил на неё глухой шлем с 

серебряным навершием - лебединым крылом. И только тогда заметил  переливчатый 

многоцветный отблеск чуть ниже по склону. Там, застряв между валунами, 

полузасыпанный щебнем и пылью, прятался драгоценный меч.  Звериная лапа, 

похоже, просто отшвырнула в сторону несъедобную железяку, и теперь только 

блеск самоцветов на рукояти и ножнах выдал его. Ораут осторожно спустился, в 

любой миг рискуя соскользнуть  к пропасти, поднял клинок и не утерпел - еще 

не вернувшись на тропу, нежно потянул его из ножен. Рукоять прильнула к руке, 

словно истосковавшийся по ласке щенок, синие волны заскользили по клинку к 

перекрестью, белой пеной алмазов сияя на червонном золоте. Вместо перевязи к 

ножнам тянулась золотая литая цепь из плоских широких колец.
       Сокаль, не колеблясь ни мгновения, повесил меч через плечо и осторожно 

стал подниматься к сердито прядающему ушами Байрактару. Серый жеребец уже 

чуял могучую поступь Шарца и не хотел дожидаться соперника на этой широкой 

тропе. Сокаль поднимался и с каждым шагом понимал, что принял на себя ношу, с 

которой может и не совладать, но и отказаться от неё у него сил тоже не 

хватит. Опасение за Марко почему-то кольнуло сердце, но тут же ушло, оставив 

смутную обиду и недовольство побратимом.
       Вскочив в седло, ораут не торопил  больше коня, и солнце не казалось 

ему таким ярким и пьянящим, как полчаса назад, и из птичьих криков более 

всего слышны ему были воронье карканье и щекот белобоких сорок. Когда догнал 

Марко побратима и что-то весело прокричал ему, Сокаль только покачал грустно 

головой, и дальше ехали витязи молча, словно выстроили между ними невысокую 

пока, коню по колено, стену, но вскоре и всадника за ней не увидишь, и копья 

его не различишь. Да разве Марко и Сокаль первые? Сколько побратимов и до 

них, и после них замечали внезапно, что скачут по разным дорогам.
       - Брат, а ты где кота оставил? - спросил королевич, надеясь завязать 

разговор и разогнать тоскливую мглу. Сокаль криво улыбнулся, все понимая:
       - Сестре Збродовичей оставил до сбора войскового, ей котик понравился 

- вот пусть и играет с ним. Вдруг эта скотина мурлыкать научится, а то только 

ревёт по-медвежьи. Кони от страха на деревья карабкаются. А если будет 

царапаться - его Олекса в копилку превратит. Или в шапку.
       Ночевали побратимы на скальной площадке, с трёх сторон окруженной 

ревущим потоком разорванным во многих местах острыми зубами скал.  Попадающие 

в эту быстрину бревна белели ободранными боками и стукались о камни, но звука 

ударов не было слышно из-за грохота воды.
       - Не лучшее место для отдыха, Марко! - прокричал ораут на ухо горцу, - 

 Давай попробуем  отыскать что-нибудь потише?
       - Пусть! Погрохочет! - проорал горец в ответ, - Её! На! Девять! Верст! 

Слышно! Одинаково! Зато! Ни! Одна!  Нечисть! Не подходит! Даже! Самовилы! 

Слишком! Гремит! Мы! Себе! И! Коням! Уши! Воском! Заткнем! Выспимся! 
       Выспались. И, не вынимая из ушей комочки душистого воска, поехали 

дальше. С заткнутыми ушами было ехать даже как-то проще, вроде не просто так 

не разговаривают, а по необходимости молчат. Когда добрались до подножия гор, 

Марко выковырял затычку, убедился, что шум почти смолк, и показал её орауту. 

Сокаль кивнул, и к нему тут же тоже вернулся слух. Про лошадей побратимы 

вспомнили позже, и кони решили этого не забывать, хотя и не торопиться с 

местью. Выбрав место напротив маленького водопада и любуясь ясным небом и 

зелеными стрелами аира и рогоза, побратимы собрались позавтракать. Марко 

остался раскладывать на вышитом платке немудрящую снедь: твёрдую копченую 

колбасу, сильно пахнущую чесноком и бараниной; крошеную подвявшую зелень; 

лепешки, выпеченные пять дней назад; сыр которому от долгого хранения только 

прибавилось резкости, а на вкус он и всегда был так себе. А Сокаль отправился 

к водопаду за водой. Претило орауту пить стоячую воду из озерка. Вот здесь 

как раз на четбинца и напал молодой длиннокрылый ящер.
       Был дракон неправ дважды. Во-первых - что напал он на Сокаля грудь в 

грудь, а не со спины, из засады. Во-вторых - потому, что увлекшись охотой на 

тощего ораута, пренебрег осторожностью и не заметил Марко. И в том, и в 

другом вынужден он был раскаяться незамедлительно. Сокалю удалось прижать 

голову ящера к земле, а прибежавший на шум горец сноровисто и сильно пнул 

дракона чуть пониже крыла, где чешуя помельче и сидит не так плотно. 

Несчастный жалобно зашипел и попытался вырваться, но как он ни извивался, как 

ни бил крыльями, как ни скреб когтями каменистую землю Белогорья - не сумел 

освободиться из цепких рук сына Муйга Синебородого, а Королевич тем временем 

жестоко избивал дракона. Так на деревенских праздниках лупят порою 

какого-нибудь всем известного забияку, накинув на голову ему мешок и 

навалившись толпой.
       Наконец бедняга разрыдался, и Марко, пнув его еще пару раз для науки, 

подмигнул Сокалю. Тот отпустил чешуйчатую шею.
       Ящер осел на задние лапы, захлёбисто вздыхая и судорожно разевая 

клыкастую пасть, а побратимы подбоченились и стали его разглядывать его с 

большим удовольствием.
       - Сволочи, - сказал дракон отдышавшись, и шея его вздулась, готовясь 

выплюнуть палящую струю пламени, - Жаль, я здесь по делу. Ничего - найду 

Сокаля, сына Муйга - сквитаемся. В Камнеграде отыщу.
       - А ты его уже нашел, - Сокаль наклонился и подобрал корявый, но 

крепкий сук, - Сейчас поговоришь - и додерёмся. Не жги глазом - говори зачем 

явился.
       Ящер выдохнул в сторону (так сплёвывают краем рта воры и разбойники, 

думают - придают себе лихости, на деле же отгоняют ангела, чтобы не видел их 

мелочных пакостей), пригляделся к витязю, словно сличая - тот или не тот? - и 

наконец высокомерно молвил:
       - Поедешь со мной. Прадед велел. Давай в седло.
       - Никуда не поеду. С тобой - тем более. Не веришь - дубиной докажу, а 

послух мой рядом стоит, - разозлился ораут, и опасная бледность разлилась по 

его лицу. Дракон в попутчики устраивал его меньше всего. 
       Услышав ораутову отповедь и веря в добротность дубины, ящер 

высокомерие утратил и предложил поговорить не спеша и не бессмысленно. На это 

побратимы нехотя согласились, хотя у Марко и чесались кулаки на драконову 

твердую морду. Горцы драконов не любили испокон веку. Считали ворьём, и при 

этом - в отличие от тех же лютцев-волков - трусливым ворьём и бесчестным. 

Надо сказать, что были они правы. Обычные драконы, обитающие в Белогорье, и 

были трусливым ворьём. Жирный негодяй, с которым прошлой осенью Валибор 

столкнулся в предгорьях Дзеты, был как раз из их числа. А вот Рерх - нет. Он 

происходил из рода более благородного. Опасная слава была у рода Черных 

Драконов.
       Давным-давно, еще до Третьей войны, стёршей с лица земли Серую Башню и 

остановившей нашествие из Заречья, два могучих рода не поделили власть над 

Западными землями. Насмерть схлестнулись в бою драконы и люди, пылали 

славские города, черная чешуя и кольчужная рвань вперемешку усыпали склоны 

гор. Не  год, не два, не двадцать лет бушевала война, и никто в неё не 

вмешался, даже старый Куцалан, которому до всего было дело.
       Потускнел хрусталь небосвода, закопченный дымом пожарищ, Смерть 

сбилась с ног, собирая свою долю с мира. Грозомир Отшельник поднимал всё 

новые отряды на борьбу с драконами, и ящеры проиграли. Немногие уцелевшие 

бежали на Восток и на Север, скрылись в ущельях Южного, Волчьего Белогорья и 

пещерах Змеиных Гор.
       В те дни и Гевойт, самый могучий и мудрый из Черных драконов, забрав с 

собой драконышей, едва научившихся летать, ушел на восток, в Бескрайнюю 

степь, которую теперь называют Драконьей. Здесь им удалось вытеснить 

великанов и стать хозяевами земель от Стеклянных гор до Вороньего 

королевства. Присмирели драконы Гевойта, но не смирились, и, если обычных 

драконов, толстеньких и короткошеих, люди в лучшем случае опасались, то 

длинное гибкое тело, покрытое угольно мерцающей чешуей, горящие неистовым 

огнем желтые раскосые глаза, клубы дыма, рвущиеся из ноздрей, нагоняли страх 

не только на мирных купцов и трусливых землепашцев. Заслышав пронзительный 

свист могучих крыльев и заметив в небе изгибы блестящего черного тела, и 

неробкие юнаки вжимали головы в плечи.
       Сам Гевойт постарел - чешуя его теперь сияла, как первый снег - но не 

утратил предводитель драконов ни силы, ни мудрости. С неудовольствием глядел 

старик на молодых дракончиков, детей и внуков тех, кто пришел сюда первыми. 

Не нравилось ему, что молодёжь все больше перенимала нравы обычных драконов, 

недолговечных и прожорливых. Те занимались грабежами на дорогах, воровали 

скот, захватывали источники в горах, вымогали у карликов драгоценности, 

пугали девушек. 
       Глядя на их привольное житьё и Черные Драконы принимались 

разбойничать. 
       Гевойту это было не по нраву, и если он узнавал о подобных проделках - 

провинившегося ждало суровое наказание. Рерх,  как звали дракона напавшего на 

побратимов,  два года назад попался на глаза прадеду, когда выкуривал карлика 

из норки. Тот, на редкость упрямый и жадный, задыхался в дыму, кашлял, чихал, 

хрипел, но выходить отказывался - жалел сокровищ.
       От удара когтистой лапы Гевойта Рерх, словно щенок от пинка, покатился 

по заросшему желтым бессмертником склону. И понял - надо спасаться, пращур 

шутить не будет. Рерх бежал в Белые Горы, а вслед ему неслось грозное 

шипение. Так молодой дракон и оказался в здешних местах и жил, понемножку 

промышляя разбоем, пока примчавшийся с Востока старший брат не  нашел Рерха и 

не передал приказание прадеда - Гевойт повелел непутевому потомку разыскать 

ораутского агу Сокаля и привести его в Полынную Степь, в противном случае 

Рерха ожидали серьёзные неприятности. Обрадованный драконыш - Рерх был 

действительно молод, лет ста пятидесяти - кинулся на поиски, даже толком ни о 

чем не расспросив - и чуть не пал жертвой своей поспешности. Особенно Рерх 

переживал из-за того, чего не случилось  - сожрав человека, к которому у 

Гевойта было дело, он мог бы окончательно испортить отношения со старым 

драконом.
       Выслушав печальный рассказ, Сокаль присвистнул и почесал лоб. 

Последний год витязя и без того таскал с собой кто ни попадя - от Графа до 

волка-людоеда - но теперь вот  еще и драконы проявили внимание.  Да еще какие 

- Черные ящеры Гевойта! Совсем это было уж как-то нехорошо. От внезапной 

тяжести осело правое плечо, кровавая муть закружилась перед глазами. Сокаль 

прижал ко лбу холодный наруч, потряс головой.
       - А чего Гевойту от меня надо? - спросил срывающимся от боли голосом 

ораут. Рерх недоуменно шевельнул крыльями.
       
                                                        *   *   *
       Утром Светозар, неторопливо озираясь, пошел по гулким залам пустого 

замка. В узких переходах несколько месяцев хозяйничал только налетающий с 

моря ветер: на черных полах лежал слой мелкого светло-серого песка, на месте 

дорогих шелковых завес трепыхались пыльные грязно-серые лохмотья. Под ногами 

со скрипом рассыпались осколки разбитых окон: черное стекло, золотое, алое, 

изумрудно-зеленое. В одной из рам сохранилась часть витража - молодой бледный 

витязь гордо сверкнул глазами, черные длинные волосы его словно рванул 

налетевший ветер...  Прямо из   песенок.
       
       Ты летаешь, сокол молодой, высоко.
       Что в дороге видел, расскажи нам, сокол.
       Видел я, как войско строилось рядами,
       Видел я, как кони ушами прядали.
       Видел, как мечами витязи рубили,
       Видел, как двенадцать витязей убили.
       Выезжал тринадцатый - плащ чернее горя,
       Затрубил в злат-рог свой Владивой у моря.
       От того на землю облака упали,
       Войско королёво тенью укрывали...
       
       И нигде ничего живого, даже летучие мыши не висят в глубоких нишах...
       Светозар совсем уже собрался выйти прочь из умерших стен, но, заметив 

в углу небольшую массивную дверь, не сдержал любопытства, заглянул за неё. 

Посредине круглой светлой комнаты, разбрасывая солнечные блики по потолку, 

блестел свежей водой колодец. Остравец сразу вспомнил, что не ел со 

вчерашнего утра, что глотку его словно навсегда сжег горько-соленый вкус 

моря. Жадно зачерпнув воды в ладони, Светозар торопливо выпил, зачерпнул 

снова и снова. Потом вытер мокрые губы и увидел на дне колодца под толщей 

воды, пронизанной солнечными лучами, широкогорлый золотой рог: мелкие яхонты 

поблескивали у края его раструба, резные узоры вились, словно травы, оплетали 

его диковинным кружевом. Порванная перевязь светилась мерцанием серебряных 

звезд.
       Князь протянул руку, но рог сам, не дожидаясь, скользнул из 

стеклянного холода навстречу солнцу и Светозару. Хрустально зазвенели, 

разбиваясь о желтые плиты пола, тяжелые капли воды...
       
                                                             *   *   *
       Корчма была двухэтажной развалюхой, как и большинство домов в этих 

местах - к этому Медиаш уже привык, но вдобавок вывеска над дверями была 

густо замазана темно-красной краской. Збышек удивленно хмыкнул, поскреб 

толстыми пальцами затылок и дернул на себя дверь, сколоченную из толстых, 

надежных, хотя и слегка подгнивших плах. Закрыто. Воина подъехала к окну, 

закрытому ставнями, заглянула в глазок-сердечко, стукнула рукой в боевой 

рукавице по доскам. В глазке появился перепуганный зеленовато-карий глаз, 

потом он исчез, послышались быстрые неровные шаги, и дверь распахнулась, 

ударив Збышка по колену. Здоровенный широкоплечий мужик в грязном холщовом 

переднике поверх приречанской одежды вышел на порог.
       - Заходите, - ласково и не без умиления сказал он, - Заходите, 

господа! Вы уж простите, что ждать заставил. Тут у меня вчера Волки ночевали, 

а сегодня слышу - копыта стучат. Ну я и обмер весь.
       - Чего обмер-то? - нелюбезно бросил Збышек, потирая ушибленное колено 

и с трудом удерживая  внутри себя несколько подходящих к случаю ругательств. 

Если бы не девинка (в седьмой раз за эти три недели подумал толстяк), 

путешествовать было бы гораздо легче.
       - Да вы  что - с неба упали или из под холмов вышли? -  корчмарь 

посторонился, давая дорогу Збышку, - Волки с чертями войну затеяли, считай 

год как дерутся. Соблаговолите... - он подбежал к Воине, попытался помочь ей 

сойти с коня. 
       Медиаш попытался отжать наглеца плечом, они какое то время, сопя, 

пихались между собой, а Воина тем временем спрыгнула с другой стороны, 

взбежала по скрипучему крыльцу, у дверей потянулась с истомностью кошки и 

вошла в корчму.
       Хозяин торопливо побежал за ней, а Медиаш - сердито бубня себе под нос 

про вертихвосток и дурней - повел солового к коновязи, всыпал коню двойную 

меру овса и, понабрав в колодце воды, оставил погреться - чтоб не застудить 

скакуну нутро. Когда, управившись с делами, купец вошел в общую залу корчмы, 

ему в глаза бросились следы мечевых ударов на двери. Медиаш насторожился. 

Больно уж это напоминало Враново гостеприимство.
       Корчмарь тем временем хлопотал у длинного стола: расставлял глиняные 

миски, вытирал - совсем напрасно - передником двузубые вилки, разливал по 

кружкам жидковатое, как пить дать разбавленное, вино.
       Збышек пригубил, поморщился, хитро посмотрел на черное и вспухшее ухо 

хозяина.
       - Чего у тебя вывеска такая? Странная?..
       - Неужто всё не поняли? Я же говорю - Волки с чертями передрались. Моя 

корчемка раньше звалась "Волчье Логово". Как заваруха началась, я вывеску 

сменил, тут же до Пекла рукой подать, - хозяин бросил чиниться, подсел к 

столу, говорил торопливо, но связно, видно, здорово у него наболело. - За 

новую выложил пять серебряных грошей - назвал  "У Черта На Рогах". И надо же 

- принесло сюда Огненного Волка, вожака ихнего, значит, волчьего, с каким-то 

полевцем. Я уж думал, конец мне пришел. Но - обошлось как-то. Однако, вывеску 

я сменил, назвал корчму - "Бурый Волк". А через неделю слышу вечером стук в 

дверь. Открываю - черти. Смотрят так... ласково... и говорят:  "Щас дом-то 

спалим". Не спалили, Бог миловал, только я в туже ночь краской замазал, от 

греха чтобы... А вчера сюда снова два оборотня явились, Белошкурый - Огненного 

он вот Волка брат, и Бусый, - корчмарь потёр опухшее ухо, - Поклон вот от 

царя своего передали. Я их в лучшей горнице уложил, напоил, накормил, денег 

не взял, а чуть ушли они - слышу: тык-дык, тык-дык - копыта по дороге... Чего 

ржете-то? Сами бы пожили здесь. 
       Медиаш согласно кивнул, дрянь здесь места. Купить - нечего, продать - 

некому. Глушь вековечная и несказанная. Збышек тоже пригорюнился 

сочувственно, предложил хозяину выпить - мол, я плачу.
       Корчмарь печально согласился, тоскливо отхлебнул вина. Грустную рожу 

его перекосило налево, он выплеснул содержимое своей кружки за дверь, потом 

спустился в подвал и нацедил в кувшин иного вина, темно-красного и 

прозрачного, словно фряжское дорогое стекло. Збышек  радостно выдохнул, и 

двое кабатчиков присосались к кувшину как клещи - животы прямо на глазах 

начали раздуваться. Медиаш же пил мало по трем причинам: во-первых, помнил о 

ночевке у Врана; во-вторых, хотел проявить свою трезвенность перед молчаливой 

девинкой; в-третьих,  боялся спьяну разговориться, вдруг начнет, как прошлой 

ночью, руку корежить. Воина же вообще в вине только губы мочила, видать, в 

своем Девограде пила лишь сахарные водицы.
       Збышек тем временем раскачивал хозяина все больше и больше. На столе 

появилась ещё пара кувшинов, потом блюдо колбас и окорок. Толстый 

сладострастно урчал и распускал пояс все шире и шире. Звали хозяина Михалом, 

он про это сказал раз шесть Пару раз он пытался затянуть некую песню, но 

посмотрев на девинку, краснел и начинал бить себя по губам. Збышек уже тоже 

был хорош, приставал к Михалу, выяснял - выгодно ли здесь держать корчму и 

много ли проезжих.
       - За этот месяц из людей вы первые, а то только Волки, черти, ...да 

местные... мужики... наведываются, - мелко икая, отвечал корчмарь и подливал себе 

и гостям еще вина. Дверь внезапно растворилась с громким хлопком. Михал 

замер, на палец не донеся кружку до рта.
       Вошли трое оживленно переговаривающихся  мужиков. Последний - высокий 

с нервным худым лицом и острой светлой бородкой - волок за собой на веревке 

плюгавого человечишку со связанными руками. Медиаш удивленно уставился на 

одежду пленника: было похоже, что хозяин её объехал весь свет и повсюду 

что-нибудь покупал - там  шапку, там сапоги. Поверх белой шелковой травницкой 

рубахи у человечка был напялен бархатный полевский кунтуш; на ноги натянуты 

мягкие сапожки которые, носят только в Белогорье, тощий живот перетянут 

девоградским боевым поясом, а вышитые цветными нитками кожаные штаны раньше 

украшали, вероятно, зад какого-нибудь ораута. Вырядился же...
       Михал, наконец, опомнился, вгляделся пристально в окровавленное и 

заплывшее личико "щеголя" и радостно возопил: 
       - Ох вы мои хорошие! Всех угощаю. Поймали-таки Хоря паскудного! 

Пусти-ка, Збышек, я ему в морду дам!
       Пришедшие загомонили еще радостней, уселись - слегка потеснив Графовых 

 посланцев - за стол. Хоря привязали к скамье, на которой сидели.
       Воина искоса оценивающе поглядывала на местных жителей. Крепкие 

мужики, жилистые, одеты в домотканные порты да мохнатые куртки, под ремнями 

постолов ноги до колен обмотаны овчиной, за широкими ткаными кушаками - 

топоры с узкими лезвиями - такими лес не валят и свинину не нарубают, да еще 

у дверей вошедшие оставили тяжелые дубины-криваки с ременными петлями на 

тонких концах и копья.
       - Мы его, понимаешь, Михал, как взяли-то? Тондина корова с луга не 

вернулась, пошли мы её искать, Вдруг слышим - в лесу девка орёт дурнинушкой. 

Мы туда. А там этот, - дабы было понятней, о ком идет речь, светлобородый  

двинул Хорю кулаком под ребра, - пристает к Вахиной дочке, Васке. Ну мы и 

дали ему, чертячьему прихвостню, за все, что сразу вспомнили... Плесни еще, 

Тонда. Так этот ублюдок еще и за нож схватился, - Светлобородый снова ударил 

Хоря, - Иванице едва брюхо не пропорол!
       Мужики пили и шумно радовались, Хорь сидел, безвольно уронив голову на 

грудь, изредка слизывал кровавую струйку сбегавшую из уголка губ - должно 

быть, пленители в угаре выбили парню зубы. Казалось, ему на все наплевать, но 

когда Воина поднялась из-за стола и, парой слов попрощавшись с хозяином, 

прошла мимо Хоря, тот негромко сказал:
       - Перережь веревку, девка, не пожалеешь, - и криво улыбнулся синими 

оладьями губ.
       Медиаш тоже пошел спать, а Збышек, дорвавшийся до винца и общества, 

остался пить с местными. Так что именно ему и пришлось выслушивать жалобы на 

Хоря и разные ему обещания.
       Мужики пленника ругали страшно: и вор он, и убийца, и насильник, кроме 

того, подсыл чертячий и просто гад. У того корову увел, у того овцу, хромому 

Ермилу кур потравил, паскудник, у Тодора Хвасты девку обесчестил. Это только 

в их деревне столько напрокудил, а у тех же планян как безобразил! А у планян 

и без него забот выше головы. Их, планян в смысле, Волки с гор согнали, и 

здесь покою не дают, нет-нет да и напомнят о себе, вот две недели назад Радо 

Старого порвали, может и помер уже, а этот тоже взялся у Ново-Планины 

разбойничать. Жалуясь, крестьяне не забывали делать еще два дела: пить вино и 

бить Хоря. К концу рассказа тот совсем обмяк, сполз бессильно под стол. 
       Толстый между делом и кое-что полезное для себя разузнал: были мужики 

родом и племени крайничей, которое, по сути дела, было еднственным, если не 

считать гранничан, человеческим племенем между Рагозой и Южной Динорой. 

Вильца здесь делала изгиб к северу, и земли Вуколяса подходили совсем близко 

к горам. Их родичи жили, в основном, за перевалами, под защитой рагозянских 

разъездов, сюда спускались только поторговать, а переселилось сюда только 

несколько родов... Выпьем за казнь, которая ждет татя, и за кнеза нашего 

Велемудра!
       - Янко пьет лоханкой, 
       А Стоян пьет кубком,
       Пьет Богдан, как утка,
       А Стомил, как губка!
       Опа - опа - опа - наливай  полнее,
       Будем пить покуда стол не опьянееет!!...
       ... Проснулся Збышек от звука негромких шагов, приподнял нехотя гудящую 

голову. Воина склонилась над Хорем, что-то тихонько сказала ему, тать 

встрепенулся, закивал радостно головой. Девинка легким взмахом кинжала 

рассекла веревку. Хорь, растирая запястья, беззвучно пошагал к двери, а Воина 

подошла к Збышку, прикоснулась к плечу корчмаря. Мотнула головой, указывая на 

дверь, и беззвучно ступая вышла наружу. Медиаш и Хорь уже ждали. Толстый 

посмотрел на спящих собутыльников, на перерезанную веревку - и решил, что при 

первом удобном случае свернет подлецу шею.
       Когда от корчмы отошли шагов на триста - коня Воина вела под уздцы, и 

Златогрив ступал легко, почти беззвучно, как его мать по небесной тверди - 

Хорь вдруг заговорил, почти не шевеля губами:
       - Вы сейчас слишком к Западу уклонились, отсюда живым в пекло попасть 

непросто. Пойдем Вдоль Вильцы на Восток, это пустяки - пара недель, и 

попробуем переправиться к устью Адоны. А перед переправой можно будет денек 

отдохнуть. У меня там домик. От дедушки Кожемяки наследство.
       
                                                             *    *    *
       Светозар допил вино, вытер рукой обветренные губы. По приморянскому 

обычаю поклонился на четыре стороны - неведомому хозяину замка. Любопытно: 

для кого здесь оставляли еду? Хлеб засох до гранитной твердости, яблоки 

частью высохли, частью сгнили, но все-таки это была еда. Приморянин вечером 

как почувствовал - заметив сбитую с петель дверь, поднялся по крутой винтовой 

лестнице к верхушке дозорной башни и вот, нашел еду и зеленый кунтуш, забытый 

хозяином. Да и ставни уцелели на высоких стрельчатых окнах, и витязь, 

улегшись на лавку и завернувшись в чужую одежку, выспался. Проснулся, когда 

уже полдень качнулся к закату. Доел остатки вчерашней жалкой трапезы и 

подошел к бойнице - оглядеться. 
       За узкой щелью в каменной стене было море, переливавшееся, словно 

серо-синий шелк, расшитый жемчугом пены, и страны за морем. Впервые за три 

дня расстегнув ремень, князь снял островерхий шлем, по пояс высунулся из 

окна. Солнце, море, чайки, а дальше - только празднично-знаменный заморский 

берег Щурились от блеска волн светлые глаза Светозара, гневно гнулись 

угольно-черные брови. Смуглое лицо словно закаменело.
       "Ничего, - думал холодно витязь, - все ничего. Сейчас я свистну коню - 

и в Полев. У Стефана за спиною сила, у  Графа - мудрость и грозное имя, через 

месяц праздники станут другими. Славно горят города! Я видел".
       Чайки кружились  вровень с бойницами, у самого лица Светозара мелькали 

изломы белоснежных крыльев. Не было в птицах вчерашней лихой кровожадности. И 

море не было жестоким убийцей, нежно вздымало оно свои волны, словно колыбели 

качая чернопарусные ладьи, спешившие к обугленному телу убитой Остравы. 

Разгладилась на миг суровая складка на челе княжича, но вдруг новая ярость 

исказила его лицо, полыхнули в глазах белые молнии.
       Словно на ладони увидел приморянин гранитные причалы, бокастые 

толстопузые трехмачтовики, воинов в черно-белых одеяниях. Бьются о бедра 

узкие мечи, жадно блестят наконечники копий, вьются знамена. Гончий Пес; 

Поверженный Вепрь; Серебряный Лев Берсты; Черный Орел Киррата; Серебряное 

Крыло Хайнриха Штербурского; Три Жаворонка Фразины; Пурпурный Леопард 

Пардуса; Синий Корабль Морской Веденцы; Серебряный Замок - Горной. Ниже этих 

знамен бьются на древках гоффаноны простых рыцарей, а над всеми ними царит 

белая трёххвостая хоругвь - Знамя Чаши. Высокий рыцарь, вздымая ее, выехал 

вперед и, словно дожидаясь этого сигнала, поскакали по аррегальским урочищам 

беловолосые всадники в серых мохнатых плащах. Светозар  метался по башне, как 

птица, подхваченная ветром  мечется среди грязных обрывков тумана, и, куда бы 

ни глянул он, всюду виделось одно и тоже. 
       ... Со всех сторон шли враги: черные, синие пурпурные знамена, словно 

туча, летели с юга, резко щелкал на ветру шелк их полотнищ; стальная щетина 

копий надвигалась с Востока, чужины бледными тенями скользили среди деревьев; 

хрипло граяли воины Воронов, и король их грозно вскинул свои крылья-руки, 

угрожая остравцу. Вороные кони на Заречном Юге, взброшенные на дыбы железными 

руками наездников, беззвучно ржали и били копытами воздух, черноволосые 

мертвые люди искали глазами сердце Искры, натягивали упругие луки; бурлило 

море под веслами арапских галер...
       Светозар с отчаянным криком рванулся рукой к мечу. Неожиданная боль 

ошпарила кисть,  и князь проснулся. Костяшки пальцев на правой руке были 

сбиты, и выступившая на них кровь набухала темными теплыми ягодками. Светозар 

сел, и пальцы его нащупали выпуклые узоры золотого рога. Из узких окон тянуло 

знобящей сыростью. На востоке слабо мерцала опоздавшая погаснуть звезда.
       Витязь тряхнул головой, прогоняя останки тяжелого сна, и услышал внизу 

заливистое ржание и дробный цокот копыт. Приморянин сбежал во двор по корявым 

истертым ступеням. Там его ждал конь: длинная грива скакуна грозовой тучей 

клубилась по ветру; тонкие крепкие ноги словно вросли в вымостку двора; 

самоцветы жарко и чисто искрились на сбруе. Светозар подошел к вороному, 

ткнулся лицом в крутую шею. Волна дрожи пробежала по шелковистой шкуре, камни 

стали словно жечь копыта жеребца, весело зазвенели подковы. Витязь мигом 

оказался в седле, конь сорвался с места, помчался вперед, грохоча копытами по 

мраморным плитам.
       ...То ныряя меж холмов, то мелькая на их плоских вершинах, мчался к 

Полеву стройный всадник в черных кольчужных доспехах. Крестьяне, занятые 

жатвой, провожали его удивленными взглядами - совсем рехнулся.  Точно свернет 

себе шею в каком-нибудь заросшем ольховником буераке - и сам погибнет, и коня 

погубит.
       Чуть касаясь копытами земли, мчался вороной жеребец, змеино гнул 

тонкую шею, клубами черного дыма струились по ветру грива и хвост. Белые 

волосы Светозара полыхали на солнце, яхонт на шлеме, насквозь прожженный 

лучами, пылал алым огнем, разбрызгивал по небу светло-багряные искры. Дорога 

таяла под ногами храпящего скакуна, все меньше и меньше оставалось до столицы 

Зеленых Полей. Словно взбудораженное сердце, билась в голове навязчивая 

мысль. Кто же из древних правителей встарь трубил в Золотой Рог на звездной 

цепи, и не вспоминалось...
       Светозар рванул узду. Ветр заплясал на месте, косясь на хозяина 

налитым кровью глазом. Витязь, привстав в стременах, напряженно всматривался 

в заросли можжевельника на краю медностволого соснового леса - там явно 

кто-то затаился, выжидая. Светозар тронул коня вперед, не спуская глаз с 

подозрительного места, и тут резкий свист распорол тишину, как ножом. Десяток 

быстрых и пестрых, как птицы, всадников вылетел из леса и остановился, 

поигрывая длинными легкими пиками. Серебристые доспехи сверкали на солнце 

словно оплавленный лед, из-под пернатых шлемов на плечи падали русые, 

золотые, рыжие косы, у седел покачивались боевые топорики, поблескивающие  

золотой насечкой  и  шитые бисером саадаки. Сын Владисвета понял - быть бою, 

приморянина здесь просто так  не пропустят. Всадницы рванулись с места, 

раскручивая над головой шипящие петли арканов. Высокие и стройные воительницы 

были прекрасны, но Искре   нынче было не до того. Ветр взвился на дыбы, и два 

сверкнувших полукруга прочертили медовый полуденный воздух - Светозар обнажил 

мечи.
       ...Словно подхваченные ветром осенние листья, кружились вокруг остравца 

девоградки в своих разноцветных плащах; свистя, рассекали воздух узкие клинки 

быстрых сабель; под ногами коней бессильно извивались перерубленные арканы. 

Витязь,  закусив губу, вертелся в седле, отмахивался широкими мечами. У него 

уже не раз возникало желание развалить до седла какую-нибудь из этих 

полоумных баб, но всякий раз появлялось пред его глазами зеленооокое лукавое 

лицо Воины, и сдерживал удар грозный сын Владисвета, играючи отводил в 

сторону меч.
       Девоградки-девинки - лихие поединщицы, а кучно драться они не умеют. 

Остравец уже выбил и поломал несколько длинных почти прямых сабель, опрокинул 

одну из воительниц вместе с конем, а сам пока отделывался несколькими 

царапинами да глубокой зарубкой на левом наплечнике. Но бой становился все 

ожесточеннее, огромные глаза воительниц наполнялись яростью, словно слезами, 

удары становились все хлестче и злее. Неожиданно девоградки, словно 

вспорхнув, разлетелись в разные стороны и взялись за луки. Запели в воздухе 

златоперые стрелы. Одна ударила по черному шлему, вторая вонзилась в седло у 

бедра.
       Светозар припал к шее Ветра, и  тот сразу рванул в галоп. Теперь вся 

надежда была на его быстроту и крепость брони. "Лишь бы не в коня!" - 

мелькнула мысль, а дальше был только глухой топот копыт по поросшим вереском 

и можжевельником песчаным холмам. Быстрее птиц были золотистые лошади 

девинок, быстрее мысли - вороной скакун приморянина. Где уж было догнать 

воительницам молодого князя, если даже стрелы отставали от всадника с красным 

камнем на шлеме.
       Когда Светозар остановился и огляделся, Полев остался где-то далеко за 

спиной. Вороной опять забыл, что он - конь, а не черный вихрь носящийся по 

миру.  Боясь не успеть, Светозар схватился за рог, висевший на груди, и тот 

взревел, захлебываясь ужасом. Витязь содрогнулся, его левая рука не могла 

удержать поводьев, ноги теряли стремена. Яростный Искра испугался первый раз 

в жизни. Слишком быстро справилась память с исканиями, слишком явен стал 

король с золотым рогом, и судьба самого Светозара стала видна словно на 

ладони. Витязь повалился с коня, упал на жесткие лиловые кустики вереска, 

извиваясь, словно взбесившаяся от смертельной раны железнотелая рысь. Клочья 

дерна летели из-под скрюченных пальцев.
       Отбесившись, Светозар обессилено прижался к земле. Потом встал, сжав 

зубы, вынул правый меч. Не показалось. На остро отточенном лезвии синевой 

отливала свежая выщерблина. Светозар несколько мгновений смотрел на неё 

потемневшими глазами, потом вогнал коротко лязгнувший меч в ножны и пошёл по 

вересковой лилоцветной пустошши. Конь, побренькивая золотыми цепочками 

поводьев, шел следом, волоклась по вереску тяжелая иссиня-черная грива.
       
                                                           *   *   *
       Когда издалека донесся завывающий крик рога, Кощей медленно поднялся 

и, как неживой, пошел к двери. Сейчас он внушал еще больший страх чем обычно. 

 Стоявший на страже дружинник Стефана весь напрягся, чтобы не поддаться 

мертвящему ужасу, но все-таки отвел взгляд от желтовато-смуглого, словно 

обтянутого тонким пергаменом, лица Кощея, от его горящих лихорадочным 

румянцем костяных скул, от ввалившихся мрачно-пылающих глаз. Увидев 

побледневшего человека, Бессмертный опомнился, презрительно сжал губы и, 

словно бы теша своё самолюбие, заглянул в глаза воину. Под этим взглядом 

человек вжался в стену, не в силах отвернуться или зажмуриться, закусил что 

силы губу.
       Кощей еще несколько мгновений недобро смотрел в помертвевшее лицо, 

потом резко повернулся и быстро пошел по галерее. Черные жесткие волосы 

хлестали его по лицу. Ветер, непонятно откуда взявшийся в этих темных 

коридорах, свистел и завывал в переходах. Черный плащ вился за спиной, срывал 

огоньки со свечей; левое плечо, закованное в вороненый доспех, острым углом 

выдавалось вперед; меч бил по ногам оцепеневших охранников. Кощей спешил.
       Бледный, как мертвец, стражник, судорожно вытер кровь стекающую по 

подбородку...

 ГЛАВА ХХ. ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР.  

Когда из-за холмов выметнулся черный вихрь кощеевой конницы, Буевит напрягся, 

словно  кошка перед  прыжком. Сузившиеся глаза вождя студян впились в неживое 

лицо мчавшегося впереди своих ратников Кощея, губы беззвучно шевелились. 

Один... Два... Три... Не больше дюжины воинов было с хозяином Драконьего Замка. 

Выходит, есть семеро на каждого и еще десяток на этот живучий труп. Удачно 

все сложилось.... Просто превосходно... Замечательно...
Кощей мчался, не разбирая дороги и не выбирая её: у выезда из Полева кто-то 

пытался преградить ему путь - Бессмертный не стал сдерживать коня,  копыта 

пошли по мягкому. Рыцарю было куда торопиться.
Поэтому, когда конники Буевита перегородили путь бессмертному витязю, он 

только молча выдернул длинный меч из бледных ножен, и вслед хозяину обнажили 

клинки воины Тургана. Их пронзительное шипение смешалось с медвежьим ревом 

студянской рати. Бой был короток и беспощаден  - сотня всегда больше десятка. 

Все витязи Драконьего Замка остались лежать на кровавой луговине. Куница 

спрыгнул с коня, вытер с меча вязкую, почти черную кровь - едва смог оттереть 

из желобков, так припеклась, окаянная. В нескольких шагах от правителя 

межигорцев, широко раскинув руки, распласталось изрубленное обезглаленное 

тело Кощея.
"Бессмертный, - Буевит улыбнулся, сверкнув  жемчужно белыми зубами, мелкими, 

как у девицы, - а голова отлетела со второго удара, больше страху было. 

Людишек, конечно, жалко. Еще один удачный случай - и я здесь всю дружину 

оставлю".
Солнце неспешно, краем щупая воду, садилось за Море, от полуночной стороны 

налетел пронизывающий до костей колючий ветерок, покружился у костра и затих. 

Кнез, усевшись на седло, отчужденно смотрел, как копают яму для кощеева 

отряда и собирают дрова для костра. Своих решили похоронить тут же, но раз 

сжечь не получится - топлива всего три сухих березы, десяток можжевеловых 

кустов, да рассохшаяся лодка, найденная на берегу - решили хоть нажечь 

побольше угольев, чтобы мертвым земля не показалась холодной. 
Когда верхний краешек солнца вспыхнул в последний раз и совсем исчез за краем 

моря, что-то неуловимо изменилось на месте побоища.  Буевит почувствовал, как 

по его спине пробежал мерзкий холодок, насторожился, глянул туда, где лежали 

кощеевы воины. Нет, вроде ничего, все в порядке. Буевит посмотрел в другую 

сторону, потом услышав за спиной непонятный шорох, оглянулся и застыл, словно 

столп соляной. Зрачки его расширились, готовые ужасом выплеснуться из глаз...
Огромное худое тело Кощея поднялось на ноги, опираясь на меч, оно выпрямилось 

во весь рост, и словно заозиралось в поисках чего-то. Буевит, как 

завороженный, смотрел на залитый черной кровью обрубок над плечами Владыки 

Драконьего Замка. Наконец, мертвый нашел, что искал, сделал несколько шагов, 

наклонился и поднял за волосы иссохшую окровавленную голову. С глухим стоном 

приладил он её на плечи, и примчавшийся с полуночи ветер, проснувшись, рванул 

черные длинные волосы Бессмертного рыцаря. Тогда с земли стали медленно 

подниматься змеевичи, и Турган осклабился в длинной улыбке.  
Буевит,  сипло закричав, вскочил на первую подвернувшуюся лошадь и помчался 

прочь. Сзади обреченно взвыл какой-то дружинник Кощей, худой и спокойный, шел 

прямо на него. Северный ветер трепал черный плащ Бессмертного рыцаря, 

заставлял его щурить глаза. Клинок хозяина Драконьего Замка был занесен для 

удара. Дружинник пискнул и в смертном ужасе прикрылся щитом. Меч Кощея 

коротко полыхнул в ночном сумраке, и Владивой перешагнул через упавшего,  

вскочил в седло и с места бросил коня в галоп. Следом молча скакали змеевичи.
Кощей спешил, он и так потерял слишком много времени...
Черные брови Бессмертного были изломаны гневом и болью, тонкие губы 

искривлены ненавистью.
Издалека, из вечернего стылого сумрака, несся печальный вой рога. 
                                                       
                                                        *   *   *  
Когда двое воинов в темных доспехах встретились на росистой вересковой 

пустоши, залитой серебром полнолуния, темноволосый рыцарь с лицом 

пятисотлетнего юноши протянул руку набрякшую под иссохшей кожей черными 

венами и негромко сказал:
- Отдай. Тебе его не удержать.
Светозар упрямо сверкнул глазами и совсем по-детски спрятал дорогую игрушку 

за спину.
- Отдай, - снова проскрежетал голос Кощея, и рука с обломанными ногтями хищно 

потянулась к звездчатой цепи. Остравец побледнел до черных кругов под 

глазами, рука его бессильно разжалась. Рог упал на сухой вереск, но 

Бессмертный не смог его взять. Железные пальцы Искры сжали тонкое запястье 

Кощея. Огромные ввалившиеся глаза Бессмертного тускло блеснули. Почти без 

усилия он высвободил свою руку и открытой ладонью толкнул Светозара в грудь. 

Уйти от такого удара мог только остравец, с детства привыкший играть в 

салочки с ветром, и Светозар ушел и, почти теряя сознание от липкого мерзкого 

страха, рванул на себя перехваченную кощееву руку. Черные, жесткие как 

железная проволока, волосы хлестнули князя по лицу, и двое витязей схватились 

грудь в грудь,  взрывая ногами песок.
Скрежетала приморянская кольчуга о доспех владыки Драконьего Замка, давили 

друг друга два яростных взгляда, в пыли валялся Золотой Рог, в древние годы 

выкованный Кузнецом.
По колено ушли в землю противники, хрустели хрящи и кости, рвались кольчуги. 

Двенадцать черных теней  бесстрастно застыли за спиною Кощея.
По пояс в землю ушли враги, и почувствовал Светозар, что теряет последние 

силы. Черной ломаной тенью навис над приморянином  Бессмертный рыцарь, 

длинные волосы ниспадали вдоль лица двадцатилетнего старца.
- Тебе не удержать рога, приморянин!
Разбитое стекло витража, горящий взгляд черных глаз... Черная сталь доспехов... 

Черный бархат плаща... Детская сказка... Старая песенка...
- А ты уже однажды не удержал его - Владивой!
Светозар рванулся что было мочи и выдрался из земли, подхватил рог левой 

рукой, правой выхватил меч. Кощей напряг могучее тело и понял, что земля не 

отпустит. Века ждала она этого часа и теперь неторопливо и решительно 

забирала своё - всё равно, мертвое или живое. Владивой запрокинул лицо к 

небу, и по глазам его побежали рваные тени ночных облаков. Вот уже по грудь в 

земле Кощей, и змеевичи в земле по колено. Криво усмехнулся Бессмертный воин, 

повернулся, оскалившись, к Светозару.
- Радуйся, приморянин, тебе повезло. Руку!
Просто так сказал это Владивой, потянул вверх ладонью руку к остравцу. 

Засмеялся грохочуще, уверенный, что испугается мальчишка.
Князь бросил меч на землю, вздрогнул, услышав, как клинок скрежетнул о 

камень, и подал руку Кощею.
Сам чуть не по пояс в землю ушел приморянский витязь, прежде чем вырвался из  

смертного плена Король Владивой. Потом он играючи отобрал у земли Светозара. 

Откинул с лица волосы и молча и гордо пошел к своему бешеному рыжему жеребцу.
Светозар проводил уходящих взглядом, подобрал меч: у самого перекрестья на 

синеве булата блистала свежая выщерблина.                                     

 
                                                   
                                                 *      *     *
Дорога в пекло легка только для душ, а вот телам на ней нелегко приходится. 

Скалы Черногорья у Вильцы подходят к самой воде, ревущий поток ворочает 

валуны с доброго барана величиной -  переправляться через реку и пытаться не 

стоит. Сам Хорь здесь никогда бы не рискнул. А панночка!? Она точно утопнет.
Збигнев внимательно все это выслушал, покивал, соглашаясь, а потом с силой 

хлестнул Хоря по лицу короткой широкопалой ладонью. Тать шарахнулся в 

сторону, жалобно скривился, вытирая рукой окровавленный рот, маленькие глазки 

под клочковатыми рыжими бровками наполнились злобой.
- За что? - прохныкал Хорек, украдкой нащупывая рукоятку тонкого ножика.
- Тебя, гада, зачем спасали? - Збышек, криво усмехаясь, надвинулся на 

человечишку, волосатые пальцы корчмаря шевелились,  то и дело сжимаясь в 

кулак, - для чего тебе, аспиду зловонному, веревки резали, грех на душу 

брали? А? Что б ты нас к воротам Преисподней привёл. Обещал привесть? Да или 

нет?
Збигнев свирепо замахнулся, целя в морду Хоря, но не успел ударить. Тать 

прыгнул ему навстречу - как некогда Стаху из Росницы - злобно зашипел, 

ловчась пырнуть узким  клинком. Оторопевший корчмарь, забыв про кинжал на 

поясе, отмахивался кулаками. Хорь, щерясь, кружил вокруг Збышка, перебрасывал 

ножик из руки в руку, а сам косился на расщелину у самой воды. Кончить этого 

жирного, а потом пусть девка с купчишкой Хоря по скалам ловят. Разбойник 

нырнул под руку купца, наотлет замахнулся ножом. 
Золоченая стрела с тупым стуком насквозь пробила тщедушное тельце, Хорь 

заверещал, разинув широкий рот, повалился на камни, дернулся несколько раз и 

затих.
- Сквитались. Срезали бы тут некоторым сало, - весело засмеялась Воина, 

бросила свой короткий сильно выгнутый лук корчмарю и, изящно подхватив плащ, 

спрыгнула с валуна. Мотнулся за плечами круглый колчан-тул.
Збышек шутя погрозил Воине кулаком, тяжело дыша, опустился на камень. За 

месяц с лишним, проведенные в дороге, стряс корчмарь немало былого жира - 

брюхо, почитай, совсем пропало, и бока сильно обвисли - но прежней крепости в 

бывшем сотнике пока не появилось. Мучила его одышка, и усталость к концу 

перехода валила с ног.
Сзади, царапая по камням подковками добротных башмаков, подошел Медиаш, 

устало сбросил с плеча мешок, присел рядом со Збышком, рукавом обтер с лица 

пыль и пот. Глянул на разбуянившуюся Воину, улыбнулся, принялся развязывать 

мешок. Збышек тем временем оттащил Хоря за скалу, сложил ему руки крестом на 

груди, положил у бедра остренький переточенный ножик, неумело связал 

крест-накрест две ветки, воткнул в трещину у ног татя. Тело завалил камнями.
Когда корчмарь вернулся к спутникам, те уже расстелили на берегу медиашев 

плащ, выставили на него остатки еды. Збышек печально выдохнул. Считай, две 

недели как не пивал корчмарь горячего вина и, пожалуй, еще столько же терпеть 

придется.
Поели, напились, стали думу думать, как через Вильцу перебираться - паскудный 

Хорь в такие места завел, что хоть плачь,  хоть вешайся. Медиаш срубил 

деревце, обрубив ветки, пощупал дно и сокрушенно пожал плечами - почти сразу 

от берега начиналась глубокая быстрина за поворотом, обрывающаяся водопадом. 

Да и не узкой была Вильца в этом месте - считай, полтора перестрела 
Воина, обхватив руками колени, пристально всматривалась в скалы на другом 

берегу. Лук и колчан с десятком стрел лежали рядом. Збышек, сопя и отдуваясь, 

лазил по уступам, собирал сушняк. Корчмарь убедил всех, что ночевать нужно 

здесь, а в воду лезть имеет смысл только утром... Сам он был в этом далеко не 

уверен. На том берегу Воина была бы уже посланником Стефана и Графа, а на 

этом - только смазливая девка, едущая к врагам в сопровождении двух бурдюков 

с топленым салом. Если здешние случайно наткнутся на привал - худо придется, 

могут и перебить.
Из ближней расщелины потянуло тошноватым и сладким запахом. Збигнев осторожно 

пролез между камнями, глянул: на узкой скальной площадке ничком лежал 

человек. Збышек, настороженно озираясь и стараясь дышать пореже, подошел 

ближе, присмотрелся: панцирь из широких полос кожи, скрепленных медными 

бляхами, овчина вместо плаща. Пониже граненого медного шелома торчала 

пробившая толстую кожаную бармицу стрела с пожухлым серым опереньем. Правая 

рука убитого продолжала сжимать топорик с очень узким лезвием, рядом с левой 

валялся кривой боевой нож с костяной рукоятью. Чуть дальше, на каменистой 

осыпи лежало еще пятеро воев. Трое были - как первый - застрелены из луков. 

Одному разорвало грудь широкое острие копья. Пятого - русоволосого и 

скуластого - похоже, взяли мечами. Плечо у него было рассечено страшным 

ударом, левая рука почти отрублена. Чуть в стороне лежал топорик, на узком 

лезвии его чернела запекшаяся кровь.
"Не позже позавчерашнего их перебили, - прикинул Збышек, - Драпануть бы 

отсюда..."
Чуть не кубарем скатился корчмарь к реке. Воина как сидела, так и сидела. 

Медиаша не было.
...Купец искал переправу так же, как занимался любым делом - неторопливо и 

основательно. Хотя сейчас хотелось поторопиться: мало ли жирный раньше найдет 

брод или, упаси Боже, мостик? Не замечал Медиаш, что вслед за ним кто-то 

черный и мохнатый крадется; по-паучьи припадая к камням перебегает открытые 

места; огромными прыжками пересекает трещины и осыпи.
Когда же заметил купец опасность, было уже поздно. Страшное существо, 

пронзительно заверещав, бросилось на Медиаша, и Корабельщик от испуга заорал 

еще пронзительнее.
Сплошь поросшее черной жесткой шерстью козлобородое существо свирепо сверкало 

круглыми карими глазками и подергивало носом-пятачком, в руках оно сжимало 

древко граненого трезубца, а гибким хвостом придерживало за спиной топор с 

широким лезвием. Медиаш, выпучив от ужаса глаза, выхватил меч и попытался 

убежать к Воине и Збышку. Черт не позволил. Три зазубренных острия заплясали 

у самых щек Корабельщика. Медиаш с силой махнул клинком, ловчась перерубить 

ясеневое древко, черт завизжал и увернулся, ткнул трезубцем, целясь купцу в 

живот. Медиаш, отчаянно и неловко фехтуя, заметил войлочные обмотки на 

копытах черта, нервно хохотнул и получил ратовищем в бок. Охнув и 

выругавшись, купец сорвал левой рукой с головы шапку, швырнул нечистому в 

морду, и, когда тот - опешив на мгновение - замер,  травничанин, 

воспользовавшись случаем, по-жабьи плюхнулся в воду и быстро поплыл вниз по 

течению.
Когда Медиаш вылез к костру, Воина и Збигнев удивленно переглянулись, купец 

же испуганно выдохнул:
- Черти, много... бежать...
И замолчал, нагнулся, свирепея лицом, за камнем. Воина оглянулась, вскочила, 

хватаясь за лук. Збышек откатился за валун, пригнулся за ним, обнажив кинжал.
Над камнем, словно горшок на колу, торчала рогатая чертячья башка, на свой 

поганый колтун нечистый нахлобучил малиновый бархатный берет Медиаша.
- Убью, - купец осатанело выбирал камень, - убью!
                                                      
                                                        *   *   *
Попасть к Гевойту оказалось не так просто, как думалось, и не только из-за 

упрямства Марко, не отпускавшего побратима в одиночку на верную смерть. Рерх 

не мог отнести в Полынную степь двух не хилых витязей при богатырских 

скакунах, даже одного (если вместе с конем) он нести не решался. Сюда же 

Гевойту могло  оказаться лететь не с крыла. В бесплодных рассуждениях и 

пререканиях прошел день, а наутро дракон полетел советоваться с прадедом.
Побратимы остались сидеть и поневоле любоваться клочьями тумана, ползущими с 

гор - все равно кроме них ничего не было видно. К полудню туман развеялся: 

стали видны окрестные скалы, заросли рогоза на отмели, желтоватый щебень под 

прозрачной шелковистой рябью холодной воды. 
А затем послышались быстрое шуршание ног по камням, скрежет плоских байданных 

колец с плохо подобранными заклепками; шорох осыпающихся камушков и горячее 

звериное дыхание.
Сокаль вскочил, обнажив меч, и бросился к Байрактару: что-то шепнуло 

четбинцу, что не с добром грядут былые знакомцы. Марко, привыкший доверять 

предчувствиям побратима, тоже вскочил на коня. Не успел он даже шпоры дать 

Шарцу, а со всех сторон уже набросились на витязей Волки.
- Справимся или убежим? - кровожадно спросил горец, но спустя мгновение 

понял, что зря спросил - врагов было с сотню, многие с луками а уж меч в 

полтора аршина длинной у каждого был. Сокаль махнул мечом, указывая на узкую 

тропинку, и Байрактар, перемахнув через головы ближайших гранничан, помчался, 

взвивая пыль, вверх по тропе, а за ним и Шарц, разметав заслонявших ему 

дорогу воинов, поскакал вслед ораутскому скакуну, выбрасывая из-под копыт 

мелкий щебень. На полном скаку витязи взлетели к самой вершине и с трудом 

остановили рвущихся в небо коней. Марко обвел взглядом плоскую площадку, на 

которой они оказались - готовая крепость, по окружности навалены валуны, два 

высоких камня обозначают въезд. Раньше на них, как на столбах, лежал третий 

камень-перекладина, ныне поверженный. Тут Королевич похолодел, как котенок, 

упущенныйв прорубь, и едва не уехал к воющим оборотням хвостом вперёд - на 

камне, полустертая, скалилась вывалившая набок язык волчья голова. Язык она 

вывалила потому, что стиснутое в зубах Солнце жгло пасть Куцалану. Волчий 

прародитель шипел от злобы, но светило не отпускал, и раскаленные капли слюны 

прожигали землю до самого Ада.
Марко перевел дыхание и сказал:
- Поехали лучше вниз, перебьем эту шваль по-быстрому и к дракону твоему. А то 

неуютно здесь.
- Это Волчья крепость?
- Да, одна из них, говорят, в полнолуние сюда приходит Волчий Царь судить 

своих подданных, а на Юрью Зимнего разрешает им есть, что найдут. Оттого они 

людей летом только рвут и бросают, а зимою - лопают.  Ты вчера вечером в небо 

смотрел?
- Не-а. А он каждое полнолуние судит или там - через одно?
- Хочешь проверить?
- Ну, как получится, - Сокаль неуверенно почесал подбородок, - но нас с тобой 

не спрашивают. Небо безоблачное, вот мы и узнаем вскорости - полнолуние 

сегодня или нет. Скоро уже.
Трепеща, как листья на осине, ждали богатыри наступления, вслушивались в шум 

разбитого внизу стана. Марко потерянно бродил по площадке и иногда бросал 

вниз подобранный кусок щебня, в ответ оттуда летели нечастые стрелы, бились 

на излете о валуны. Сокаль привалился к камню с волчьей головой. Забылся 

тяжелой дрёмой - от такой просыпаются с головной болью и вкусом смерти во 

рту. Ему мерещились то серые тени, скользящие вровень с небом; то Марко с 

перерубленным горлом -  алая кровь хлещет по позолоченной нагрудной пластине 

и синие глаза королевича пустеют и выцветают, а Сокалю не бросить 

окровавленного меча, бьющегося в руке, словно выхваченная из темного озера 

щука; то кромешная непроницаемая тьма и он сам, на ощупь бредущий на 

человеческие голоса...
Могучий воин в латах из серой стали вздымал сокалев меч, на пурпуре его щита 

сверкало серебряное крыло, и такое же белело на шлеме. Словно плуг сквозь 

дернину, прорывался он сквозь толпу плохо вооруженных людей, и вал мертвых 

тел тянулся по его следу. 
Огромный витязь на могучем коне вырос перед рыцарем, на его червленом щите 

вывалила язык золотая волчья голова, лицо скрыло стальное наносье шлема. 

Взгляды богатырей столкнулись - словно молот и наковальня - слав, завизжав, 

вскинул на дыбы хрипящего от злобы коня, замахнулся буграстой булавой...
- Сокаль, проснись, - Марко встряхнул побратима, - Слышишь?
Снизу доносились крики и звон клинков, желтая луна залила  медовым сиянием 

стан гранничан, и среди полыхающих костров плясали и завывали вперемешку 

звериные и людские тени, метались высверки мечей и длинные искры факелов. 

Внезапно невыразимой гнусности вой пронесся по небу, и звенящая тишина стала 

ему ответом. Потом шуму стало во много раз больше.  Переглянувшись, витязи 

стали ждать. Так, в напряженной готовности, молясь и богохульствуя, витязи 

досидели до рассвета, а полная луна всю ночь висела над ними, словно каблук 

над   лягушкой. 
Праздник  закончился перед самым рассветом, и ожидание сменилось опасением, 

что, отдохнув от ночных веселий оборотни решат продолжить их на вершине 

скалы. Марко, волнуясь, крутил в руках булаву, кривил губы, прищуренными 

очами буравил предутренний синий сумрак.
Сокаль, прислонившись спиной к громадной глыбе, поигрывал тетивой лука: "А 

ведь с такого расстояния стрела легко пробьет медную чешую панциря и стальную 

вязку кольчуги, Марко сперва упадет на колени, потом покачнется и, обливаясь 

кровью, поползет по желтоватым камням ...". 
Сокаль внезапно понял, что тетива оттянута до уха, рывком развернул тело 

вправо - тяжелая стрела сорвалась с тетивы и смела с гранитного зубца 

прихорашивающуюся красногрудую птичку. Марко обернулся на щелчок тетивы, 

вопросительно вздернул подбородок.
- Птичка, не понял и стрельнул, жалко, - ораут сам удивился сиплости своего 

голоса, уткнул лицо в ладони. А снизу стремительно и легко шел кто-то. Марко 

шагнул к проему между столбов, встречен был удивленным свистом, и сам 

приоткрыл рот, увидев на голове пришедшего железную корону. Размашисто 

перекрестившись булавой, витязь запустил ею в оборотня. Свентовук отбил ее в 

сторону сияющим мечом и, показав королевичу кукиш, вприпрыжку побежал вниз - 

через четверть часа оттуда донесся восторженный вой волчьей стаи. Потом, 

свистя, прилетела булава. 
Четыре дня Марко и сын Куцалана лениво переругивались через невысокую стену; 

на пятый день горец вызвал Свентовука на поединок, но вниз спуститься не 

решился, а оборотень отказывался подниматься наверх - оттого боя не 

произошло. Время от времени волчата приносили на скалу воду и дичину, поэтому 

побратимам жилось лучше, чем следовало. На шестой день Свентовук, лениво 

выкусывавший блох из подмышки, разглядел на ярко-синем небе пушинку легкого 

облачка и сказал:
- Не собираюсь я промокнуть и заболеть из-за паршивого недоеденного горца. 

Пошли по домам.
 И ушел со всеми своими воинами на юго-восток. Сокаль и Марко подождали на 

всякий случай несколько часов и потихоньку отправились на встречу с Гевойтом. 

Чем дальше - тем больше казалось Орауту, что  не случайно ему попал в руки 

этот холодный ледяной тяжестью меч. На перевале, ведущем к Рагозе, витязи на 

краткий миг разминулись: Марко загляделся на пестрые камушки в прозрачной 

воде, а погруженный в свои думы Сокаль этого не заметил сразу. Когда же 

заозирался в поисках друга - увидел, что вывез его Байрактар на тенистую 

поляну, и сидят на ней три прекрасных женщины в зеленом и золотом. Пышные 

волосы рассыпаны по плечам, словно ворох пшеницы, в руках тонкие серебряные 

луки, в колчанах золоченые стрелы, тонкие, словно солнечный луч.
- Здравствуй, Сокаль - убийца зарянки, - строго сказала первая вила с глазами 

цвета рассветного неба.
- Доброго пути тебе, Сокаль - погубитель отца, - сказала вторая, с глазами 

как ночной снег.
-  Живи долго, Сокаль - убийца брата, - молвила третья, и слезы брызнули из 

синих глаз Крылатой Релы. Юнак вскинулся спросить, но никого уже не было на 

поляне, да и поляны не было, голый и пыльный склон тянулся полого вниз, 

словно скат сланцевой крыши и вдалеке упирался в густые сады Рагозы, в 

пестроцветье пашен и пастбищ. Наверху дышалось легко, вольготно. Сокаль 

спешился, повел коня в поводу. Сзади послышался звонкий частый топот Шарца, и 

спина Сокаля напряглась неприятно, словно в ожидании удара, но тут же Сокаль 

расслабился, вяло улыбнулся недобрым своим мыслям. Вот ведь незадача - 

зарянку-то он и взаправду убил.

                                                       *  *  *

Катка развешивала в саду приданое на просушку. Числилась она в Друве невестой 

завидной, и не только из-за косы да свежей девичьей спелости. У отца она была 

единственная дочка, у пяти братьев - любимая сестрица, младшая к тому же, да 

еще и рукодельница. Простыни мереженые, перины лебяжьи, мелко щипаные. Рубахи 

- в огневых цветах, в сине-золотых павлиньих перьях, полотно белоснежное на 

них, тонки они, словно лепестки яблоневого цвета. На плечи они лягут 

прохладной тенью, а сейчас плечи палит полуденное солнце... и лоб палит... и 

щеки... жарко, томно...  Жужжат обленившиеся пчелы, груши на ветках млеют, 

прозрачные от сладкой спелости. Домой пойти  - мухи зудят лениво. Всё больше 

ползают, уснешь с открытым ртом, а туда заползет такая, шестилапая. Сейчас бы 

в холодок, да подремать полчасика. Да не выйдет - милый гость на пороге.
Вэргис стоял и улыбался, глядя на разомлевшую девицу, она тоже улыбалась и 

стреляла глазками в сторону ухажера, из-под не плотно затянутого ворота 

рубашки  виднелось розовое налитое плечо, и при каждом движении до локтя 

оголялись нежные полные руки.
- Здравствуй, сердечко моё, - сказал свентовуков братец и шмыгнул в калитку, 

та и не скрипнула, заботливо смазанная еще на рассвете. Здоровенная пастушья 

собака - вроде сильно волосатого теленка с пастью,  жаркой как у дракона - 

увидев Вэргиса, словно случайно заскучала и отправилась глянуть, все ли в 

порядке во дворе, не залезла ли, например, кошка в погреб и не ест ли она 

сметану. В лохматой собачьей душе шевельнулась мыслишка, что Катка-то 

полакомей сметаны будет, и еще тот кот по саду гуляет, но удалось псу  об 

этом забыть.
- И с чем пожаловал, друг любезный, - с притворной суровостью спросила 

красавица, но долго стерпеть не смогла, кинулась на шею юнаку и стала его 

целовать. От бесстыдства этого собака вконец расстроилась и, заскулив 

жалобно, отправилась подальше.
А Вэргис и Катка уселись под розовый куст и заворковали что два голубка. Так 

часто бывает в летние жаркие полдни - забьются куда юнак с девицей, все на 

взгляд чинно-благородно, а на Покров, как ни крути, свадьбу играть 

приходится. Но что поделаешь, так уж ведется среди этих бестолковых молодых 

людей.  Сколько от этого бывает слез, а то и не только слез. Кому ворота 

дегтем намажут, кому - подол отрежут, кого и зарубят острой саблею или 

насмерть затравят борзыми собаками. Мало ли песен поют про счастливые ночи да 

печальные утра. Про отцов и братьев под окнами девичьей светлицы, про 

последнюю неравную сечу и вечный девичий позор. Плачут красавицы, слушая 

песни, строго поджимают губки, бровки хмурят - дескать, мы-то не из таких. А 

когда завечереет, смазывают льняным или конопельным маслом скрипучие петли 

калиток, хитрые утробы замков. Собак прикармливают. И дрожит девичье сердечко 

в предчувствии легких шагов, а когда дождутся друга, начинают бояться иных 

шагов - отцовских, тяжелых и уверенных...
- Ты надолго?
- Пока нет. Я уйду через несколько дней. Недели на две. А на обратном пути 

заберу тебя с собою. Мои сестры и брат давно ждут тебя, а уж как будет рада 

бабка!..
- Небось, ждет помощницу? Нелегко, наверное, ей заботиться о тебе, - и с 

ласковым выдохом, - неряха непутевый.
- С тобой тяжелее придется, ты у нас яблочко холеное, балованное...
- М-м-м... Врёшь ты все. А отцу скажем?
- А он тебя отдаст? Скажет, рехнулась девка, на звере женится.
- Но я же знаю, что у тебя под шкурой! Подожди еще чуточку, не уходи. Завтра 

придёшь?
- Конечно, заюшка, волки всегда возвращаются к добыче. А сейчас пора мне. 

Надо к приятелю забежать.
- А Чужеморца дома нет, он еще по весне на "Морском Кабане" ушел в Травник, а 

вернется не раньше ранней осени, ему Медиаш Корабельщик золотые горы сулил, 

если тот на все лето наймется.
- Ну, к другому приятелю зайду, не под мостом же мне ночевать. Ты думай, что 

отцу скажем, а где промолчим. Да и я не один приду, Бог даст, будет у меня 

сват, которому и князь не откажет. А откажет - не велика беда, правда?
- Угу... Руки... не распускай... 

                                   
                                                 *   *   *
Гевойт лежал среди зеленой травы, словно снежный искрящийся сугроб, только 

чернели зрачки выцветших глаз, да ноздри багрово светились. Молча и 

пристально смотрел дракон на побратимов, и лишь шуршание чешуи нарушало 

накатившуюся на долину тишину. Даже ручьи не журчали в этот закатный час, 

солнечный свет, словно жидкий мед, стекал по лесистым склонам. Сокаль 

побледнел и поклонился в пояс, дракон   в свой черед изогнул приветственно 

мощную шею. Марко тоже поклонился, не выпуская из руки буздугана и, 

убедившись, что глотать прямо сразу ораута Гевойт не собирается, скромно 

отошел в сторонку и шепотом стал успокаивать волнующихся скакунов. И Шарц, и 

Байрактар от соседства дракона дрожали, словно осиновые листья, но копытами 

рыли землю истово, готовы были и в бой, и на смерть. Но оставаться здесь 

решительно не хотели. Угомонив трясущихся коней, королевич устало опустился 

на уложенное на землю седло, вынул из кошеля гребень и принялся расчесывать 

русые кудри, изрядно спутавшиеся за дорогу. Волосы трещали, Марко морщился. 

Из гребешка летели зубья.
Тем временем ораут и дракон играли в гляделки. Наконец, Старейший разинул 

пасть, и крохотные язычки пламени заплясали вокруг почернелых обугленных 

клыков:
- Хвала тебе, что не побоялся встретиться со мной, воин Белых Шапочек. Не 

думал я, что придется мне говорить с человеком, и надеялся, что ты все же 

испугаешься. Не повезло. Ты не только пришел, но и руки у тебя заняты 

подобранной ношей. Тем лучше. Разговор у нас будет долгий, и запомнить то, 

что я скажу, важней, чем понять. Присядь куда-нибудь и слушай. Если устанешь 

- скажи, если захочешь есть или еще чего - скажи, но вопросов не задавай и не 

считай, что мы разговариваем. Я стар, и я буду говорить, а тебе остается 

только слушать. Понятно?
Сокаль нерешительно двинул плечом, тут же на себя осердился за 

нерешительность и уселся на камень, широко расставив колени, и уложил на них 

меч. Дракон выпустил дым из ноздрей, затянулся прохладным вечерним ветром и 

продолжил свою шипучую речь:
- Начинать всего лучше с начала, и потому тебе придется выслушать много 

неважных слов, но, -  Гевойт угрожающе двинул когтистой жилистой лапой, - не 

важных, а не ненужных. Так что запомни все.  Началась эта история очень 

давно, еще до того, как Владивой притащил сюда детей Глиняного и Костяной. 

Тогда людьми здесь называли других - тех, кого эти двое детьми не признали...  

И правили в Миру тогда не Пастыри, а Владыки. Тебя я позвал потому, что твое 

племя больше всего помнит про них и обращает к ним свои бессильные упования. 

Вы и Белоглазые. Есть и другие, но они ни в кого не верят - оттого и такие. 

Были же великим племенем...  Вот в те годы, когда все люди были дивьими, жил у 

подножия Колобора Кузнец, как-то его звали еще, но я его имени не помню. Ему 

было мало дела до соседей, но однажды он глянул вниз и увидел, что чужины и 

навьи бродят по миру, а остальные слишком молоды, чтобы отбиваться. Тогда 

Кузнец взял железную полосу, обмотал ее с одной стороны кожей, чтобы удобнее 

было держать, и  отогнал навь и Белоглазых от своей горы. Так появился первый 

меч. Точить их придумали позднее, а пока обходились. Люди с трудом отличают 

силу от мудрости, и все восхваляли разум Кузнеца и шли к нему за советом. В 

те дни и Владыки дружили с ним и снисходительно любовались. Говорят, что он и 

вправду был неглуп.
 Ближе к вершине Колобора, на лесистом восточном склоне, была глубокая 

расщелина в скале, и в ней жил змей. Он был старше и мудрее всех  прочих и 

знавал того Змея, что первый  стал пресмыкаться во прахе. Прослышав, как люди 

восторгаются умом его соседа, змей удивился и, словно пестрая река, потек 

вниз по склону. Холодные глаза его не умели мигать, а от яда, капающего с 

жала, дымились гранитные валуны. Словно бегучая вода, влился Змей в кузницу и 

семь раз обвился вокруг наковальни. Кузнец косо глянул на ядовитого гада и 

раздул меха. Искры полетели из-под молота, посыпались на пеструю змеиную 

кожу. Змей в кузницу три дня приползал, три дня не обращал на него внимания 

кузнец, на четвертый в недокованный шлем молока налил и поставил на земляной 

пол, а сам вина выпил из чаши железной. Двое подружились и стали часто 

беседовать по вечерам, когда грохот стихал от молота. Змей  про многое знал 

из того, что людям неважно. Ненужное тоже. Потом появился и третий - Железный 

Волк, тот  витязь дивьих людей, что придумал мечи точить. Он заказать меч 

пришел у Кузнеца, а когда били по рукам, хозяин решил посмеяться над гостем: 

так сжал руку оборотню, что у того яблоневыми лепестками осыпались ногти с 

пальцев, кровь, закапав на землю, стала красными камнями, но Куцалан 

продолжал улыбаться, не умел - как будто - иначе. После этого  тоже гостем 

стал частым в кузнице.
С такими помощниками Кузнец  оказался непобедимым, тогдашние люди стали 

собираться к нему как цыплята к наседке, а те, кто не нашел его 

покровительства - искали хотя бы его равнодушия. С неудовольствием смотрели 

Владыки на  земную гордыню, перестали таить к  Кузнецу зависть: как смеет 

давать уверенность и покой тем, кто наказан утратой покоя? Гром над вершиною 

Колобора часто гремел, жилище Кузнеца Солнце обходило стороной, в очаге Огонь 

не хотел разгораться. Змей блестел неспящими глазами, и жало его мелькало все 

чаще. О зависти владык говорил он товарищу, о бесчестии и бессилии их, о том, 

что не найдется тот, кто сумеет ответить им на вызов, отомстить за презрение. 

Все мрачнее становился Кузнец, хмурил брови, в кровь кусал губы и вот однажды 

раздул горн и принялся ковать меч. Из полночного ветра и запаха ночных трав, 

из шелеста нетопыриных крыльев и мерцания звезд  извлек он клинок, закалил   

в крови рассвета. В полдень он взял меч и поднялся на вершину горы. Лед 

блестел под его ногами и, казалось, плакал, камни проносились по склону. 

Наверху, среди облаков, его уже ждал Владыка Грома. Меч ударился о золотой 

топор и вырвался из руки Кузнеца. Владыка засмеялся, дружески похлопал 

богатыря по плечу, и огненная колесница унесла его к грозовым тучам.
За полночь Кузнец вернулся домой, подхватил клещами поющий на склоне ручей, 

вковал в него обиду свою, слезы горного льда, далекие раскаты грома. Закалил 

во гневе. Наутро снова он поднялся в горы. Змей ждал, свернувшись у входа. 

Вернулся кузнец  только на третье утро, борода и волосы обгорели почти до 

корней, лицо было покрыто волдырями ожогов, брови исчезли совсем. Молча он 

подошел к горну и раздувал его до полудня, затем взял ту железную полосу, что 

была самым первым мечом на свете, и раскалил её добела. Два часа без перерыва 

грохотал в кузнице молот, и самый прекрасный из клинков родился на свет, сияя 

багрецом и золотом. Потом Кузнец схватил клещами Змея за шею и бросил его на 

раскаленную сталь. Куцалан кинулся на выручку другу, но Кузнец  ударил его 

локтем,  и оборотень без чувств  упал на землю, А молот загремел снова, и к 

его голосу присоединился звон клинка и шипение бьющегося в корчах змея. Новый 

меч стал словно змей извивист, и пестрые узоры на его глади навек остались. В 

крови Куцалана закалил кузнец свое оружие и, оставив  меч набираться сил, 

снова раздул горн. Рог выковал безумец и братоубийца, и ни у какого другого 

рога голос не был столь громок. Чародейные травы, колдовские зелья, гордость, 

 отчаяние и грядущее одиночество - вот что стало голосом рога. 
Закончив свое дело, Кузнец обвел воспаленными глазами свой дом, с удивлённой 

жалостью глянул на окровавленное тело, распластавшееся у порога, и стал 

подниматься в гору. Трижды протрубил он там в рог, и от этого лопнули у него 

жилы на лбу и висках. Услышали этот зов Владыки в своих небесных хоромах и, 

испугавшись, поспешили к ледяной вершине Колобора. С юга мчалась красная 

грохочущая колесница Громовержца, С запада синегривый конь нес Владыку Морей, 

с севера Владыка Смерть летел, распахнув черные крылья. Король-Солнце мчался 

с востока, и белоснежный конь его звенел золотыми поводьями. Разом напали они 

на мятежного безумца, и златосверкающий меч рванулся им навстречу. О том бое 

некому рассказать - все живое в ужасе разбежалось пред лицом небесной и 

земной ярости, никто не знает, сколько дней или лет бездвижна была морская 

равнина, не умирали люди, не проливался на землю дождь, и Солнце светило 

только на Колоборе. Потом Солнце погасло, звезды стали вглядываться в земные 

дела, и снег среди лета закружился над землей.
Кузнец выпрямился на вершине горы, протрубил победно  в золотой рог. Потом 

вскинул к небу меч и прокричал:
 - Братья мои, мы победили! Мы победили!!! - еще не стихло эхо, когда меч 

изогнулся стремительно и пылающим острием ужалил хозяина в сердце...
Когда же страх пропал из сердец, и в небе засветилось новое Солнце, а 

Хранимир поскакал по земле, стирая со щеки кровь, сочащуюся из глазницы, я 

прилетел на вершину Колобора и увидел меч, торчащий среди двойных ребер - 

очень был силен безумный кузнец, очень силен...   
Дракон замолчал, словно забыв, о чем идет речь, и медленно, словно осторожный 

купальщик в весеннюю воду, погрузился в воспоминания. Сокаль терпеливо ждал - 

что-то не советовало ему вступать в мелочные пререкания с Гевойтом. Ораут 

надеялся, что не вид драконьей огнедышащей пасти - это бы было слишком 

обидно.

                                                 *    *    *  
Медиаш черту не верил истово, Збышек попросту не доверял, лук держал в руке, 

и оттого черт был весьма присмотрен. Иногда нечистый оглядывался, чтобы 

убедиться, что спутники не отстали и снова, подрыгивая и повизгивая, лез по 

каменистым склонам к черным кручам Адовых Скал. Мелкие осколки гор были остры 

как бритвы, ноги путников проваливались в черный стеклянистый песок, жарко 

было до духоты. Белый зрачок солнца прожигал черное небо, слепил глаза и 

грозился испепелить тех, кто осмелился пересечь границу проклятой им земли. И 

гнус, непрестанно гудящий у лица... Черт в очередной раз обернулся, смахнул 

черной лапкой пот с кустистых бровей, поймал языком навозную муху, выплюнул 

ее, сложив губы трубочкой, устало выдохнул воздух, внезапно уменьшившись 

втрое,  встал на четвереньки и полез в какую-то узкую дыру. Збигнев - мигом 

сообразив, что он-то в ту дырку только голову просунет - тяжело прыгнул 

вперед, схватил черта за покрытый редкой шерстью хвост и изо всех сил рванул 

на себя. Черт вылетел из дыры, словно пробка из бутылки, и попытался 

вцепиться корчмарю когтями в рожу. Появившийся перед свиным пятачком пудовый 

кулак заставил нечистого опомниться и он, брюзжа от злости слюной, 

затараторил на своем невнятном наречии, потом осекся, развесив склизские губы 

и завыл, раскачиваясь и подрагивая вислыми козьими ушами.
Медиаш, вконец исстрадавшийся от жары в своем бархатном подбитом куньим мехом 

кафтане, с ужасом смотрел на рехнувшегося черта.
- А у нас такое скоро начнется? - словно со стороны услышал он свой голос, - 

Мы ведь тоже с ума сойдем? Правда? Я вот, можно, тут лягу и камень полижу... 

Рассвело, а я лежу в постели... 
Воина обеспокоено заглянула в лицо купцу и подала ему свою серебряную фляжку. 

Медиаш жадно вцепился в нее, в один глоток прикончил плескавшуюся на донце 

воду, погрыз немного горлышко и, опомнившись, отвернулся. Девинка молча 

убрала флягу в кошель, скривила щеку, словно откусив от лимона, и, лениво 

прищурившись, подошла к черту. Нечистый дернулся, поросячьи глазки его, 

словно вспугнутые мухи, заметались по склону, потом успокоились и подернулись 

мечтательной голубоватой дымкой. "Эка бельма налил" - подумал Збигнев и 

крутнул  черту хвост - не со зла, а чтобы привести проклятого в чувство. 

Нечистый пискнул, словно летучая мышь, подойдя к Збышку в упор, разжал 

корчмарю пальцы и, высвободив хвост, снова нырнул в дыру. Через миг сплошная 

каменная стена раскололась, будто внутрь отворились створки высоких ворот. 

Черт задом вперед выскочил наружу, завалил дыру камнем, подобрал брошенные 

Медиашем секиру и трезубец и, приплясывая по-козлиному, пошел в гостеприимные 

двери. Люди, перекрестившись, двинулись следом. Крестное знаменье прибавило 

нечистому прыти - неразборчиво вереща, он припустил по проходу, будто у него 

копыта горели. Полевским посланцам тоже пришлось перейти на бег. Медиаш и 

Збигнев, с их "трехслойным" - по травничанскому выражению - жиром,  конечно 

же отстали от легконогой девинки, и почему она закричала и выхватила саблю, 

поняли не сразу. Збышек на миг остолбенел от увиденного, но тут же, хрипло 

вякнув, откинул назад лук и выхватил меч: посреди зала Воина рубилась с 

дюжиной чертей, а из стен - словно черви из сгнившего сыра - сыпались 

извивающиеся черные тела. Медиаш, застонав, побежал назад, но, наткнувшись на 

плоскую  гладкую стену, уперся в неё лбом, опустился на корточки и горько 

заплакал.
Первых троих чертей Толстый просто сгреб по-медвежьи в охапку и, пыхтя, 

припер к стене. Воина, шипя от злобы и щурясь, пробилась к  Збышку и теперь 

отбивалась от нечистых, прикрывая толстый бок корчмаря. Корабельщик рыдал, 

размазывая слезы по грязному щетинистому лицу. Збигнев понял, что помощи от 

спутника не дождешься, кинулся на выручку изнемогающей под натиском чертей 

девинке, но кривоногий приземистый бес, пронзительно свистнув, взлетел на 

плечи корчмарю и как удавкою охватил его толстую шею своим жилистым облезлым 

хвостом. Збигнев побагровел, как свекла, и с хрипом повалился на пол. 
В этот миг, поняв, что и до него вот-вот доберутся, пришел в себя Медиаш и 

принялся действовать как всегда основательно: первый взмах его дагессы 

начисто отсек хвост кривоногому (и черти жалобно запричитали, увидев, как 

совсем было успокоившийся Збышек поднимается на четвереньки), второй - сшиб 

рог черту, схватившему за правую руку Воину. Бой перешел в новое качество. 

Воина подхватила с земли оброненный кем-то из нечистых мохнатый щит, Збышек 

вырвал у однорогого черта трезубец, встал, широко расставив ноги, слева от 

девинки. На зазубренных остриях дьявольского оружия жарко плясали отсветы 

адского пламени. Черти, беззвучно ступая обмотанными войлоком копытами, 

прищелкивая разочарованно языками, кружили на безопасном расстоянии от 

посланцев Хранимира. 
Медиаш, спасший своих спутников первый раз в жизни, чувствовал себя 

по-меньшей мере королем былых времен. Задыхаясь от гордости и усталости, он  

произнес:
- Госпожа может не опасаться, пока я жив - никто к ней не прикоснется.
Збышек хмыкнул - как хрюкнул, но ничего не сказал, а Воина улыбнулась купцу 

так трогательно беззащитно, что Корабельщик ошалел от счастья и, прохрипев 

боевой клич,  (почему-то полевский "Забрат")  широко размахнувшись дагессой, 

бросился на чертей.
Этим и завершились славные подвиги травницкого купца: из-под самого потолка 

прыгнувший черт оглоушил Медиаша деревянной колотушкой. Купчина упал лицом 

вниз и не видел, как Воина и Збышек молча отбивались от чертей, которых 

становилось все больше и которые все больше наглели. Не убоявшийся девичьей 

сабли черт подскочил ближе прочих, топором сбил с девинки шлем. Збышек с 

трудом ворочал трезубец левой рукой, правая, осушенная ударом плашмя, плетью 

висела вдоль тела. Крупные капли пота, обжигая ссадины, сбегали по багровому 

лицу корчмаря. Нечистые смелели все больше, напирали все рьянее. 
Внезапно бой прервался - словно лопнула струна под неумелой рукой, и черти 

шарахнулись к стенам. Клинок Воины словно кровью истекал солнечным светом, и 

такой же невыносимый для нечисти свет лился из зеленых очей девинки, струился 

по золотым косам. Сладко улыбаясь, двинулась девушка навстречу врагам, а те 

могли только беспомощно жмуриться и прикрывать ладонями морды и хари. Збышек, 

не гадая, что это такое стряслось со спутницей, подхватил бессильно 

обвисающего Медиаша здоровой рукой под мышки, негнущимися пальцами правой 

зацепил за тетиву валяющийся на полу лук и поспешил за Воиной к выходу из 

зала. Под ногами глухо гудели медные плиты. Железные двери, закрывавшие выход 

из залы, распахнулись с тягучим скрежетом. Воина остановилась, пылая 

отцовским гневом, и рыжий хозяин Преисподней благожелательно улыбаясь, 

скользнул навстречу послам адамова племени.
    
                                               *   *   *
- Как спину гнёшь - сломать боишься? - витая плеть прогулялась по ссутуленным 

 плечам псаря, и капитан Спящей Стражи - как прежде, приветливо улыбаясь - 

повернулся к своему спутнику. 
- Известно ли пану Властимиру, что он ведёт себя порой, как скотина на 

выгоне? - спросил Индржих Гость Обиды, и синеглазый витязь засмеялся громко и 

искренне:
- Оттого, пан, что не бывать Властимиру - Хранимиром! Оттого и не жаль мне 

Адамовых детей, что заступиться мне за них не позволяют.
Всадники вскачь неслись сквозь редкостволый кленовый лес, и тонконогий олень 

летел впереди погони, гордо неся венценосную голову, заливались лаем белые 

гончие, борзые гнали добычу молча, и только их рыже-белые спины сгибались и 

выпрямлялись, словно гибкие луки. Олень бежал туда, где прозрачные струи 

Змейны могли отделить его и от собак и от охотников, а преследователи с 

волчьим упорством гнались за ним. Индржих и Властимир, вечные 

друзья-соперники, обогнали прочих и скакали нога к ноге, обмениваясь 

шуточками и сомнениями. То один, то другой вырывался вперед, солнечные лучи 

играли с самоцветами нарядов, золото блестело на мечах и сбруях, но ярче 

сияли очи Властимира и кудри Индржиха. Этот блеск и заметил  усталый и 

голодный зверь, отдыхавший на заросшем можжевельником склоне,  встревожено 

приподнял лобастую остроухую голову, принюхался и вдруг, словно подброшенный, 

вскочил на все четыре лапы, огонь сверкнул из-под вздыбленной шерсти, и 

великий волк, мощным прыжком перелетев через заросли, явился взорам рыцарей и 

зарычал. Глаза Иржика полыхнули дурным охотничьим восторгом, недрогнувшей 

рукой вскинул королевич тугой лук, но Властимир схватил его за плечо:
- Не надо, это Волчий царь, Первого Волка сын. Смотри, какой матёрый. Он 

вырос в Стеклянном дворце. Пусть идет своей дорогой, не так уже и много ему 

осталось землю топтать. 
   Лёгкая и звонкая, промчалась мимо можжевеловых зарослей вереница 

всадников-дивьих,  даже не заметив мохнатый комок, притулившийся между 

корней.

                                                      *     *    *
Серый в яблоках конь королевича Венцеслава  шарахнулся вправо и заплясал, 

высекая подковами искры из булыжников. Венцеслав чертыхнулся сквозь стиснутые 

зубы и сердито покосился на словно из-под земли выскочившего светловолосого 

бородача в безрукавке из волчьего меха поверх синей суконной рубахи.
- Что случилось, Вилгис?
- К плохому месту подходим, пан королевич, Развернул бы ты дружину. Навьи 

сюда несколько раз прорывались, еще до Ковского взятия. А у тебя, пан,  все в 

кучу смешались...
Венцеслав оскорбился, спесивым взглядом окинул широкоплечего друвянина и 

брюзгливо процедил, не разжимая губ:
- Не страшно. На мое войско напасть они не посмеют, да и мимо Друвы им 

проходить не сподручно. Не бойся.
Вилгис нахмурился, пожал плечами и отстал. Королевич проводил его долгим 

презрительным взглядом. "Много на себя берет, хлоп.  Вчера с Дебишем-воеводой 

полаялся, позавчера с Хвалом, а сегодня мне советы дает. Помалкивал бы уж, 

пан полусотник!". 
Вилгис присоединился к полевской передовой рати совсем недавно, спустился со 

своей чумазой полусотней с гор. Сыну Стефана сразу бросилось в глаза 

непривычное для горцев оружие: огромные мечи с длинными рукоятями; длинные 

сильно изогнутые луки; кольчуги сверху прикрыты волчьими безрукавками - из-за 

этих безрукавок лошади боялись пришельцев до дрожи. Вожак пришедших 

королевичу сразу понравился: спокойный, хладнокровный, почтительный. Не сразу 

понял Венцеслав, что была это не вежливая почтительность обеднелого шляхтича, 

а закоснелая и наглая вежественность дикаря с южных отрогов Белогорья.  

Держались витязи Вилгиса особняком, вино со всеми вместе не пили по вечерам и 

песен до зари не пели. Это смешило молодых рыцарей, а Болеслав, Хвал и 

особенно старый Войцех из Градцы прониклись к молчаливому юному бородачу 

спокойным уважением. И тут Вилгис поругался с Хвалом. Дыклянский пан всегда 

был занозой изрядной, ссорился с окружающими часто, охотно и крайне умело, а 

особенно любил изводить людей мало знакомых, но приятных Хвалу. К Вилгису он 

придрался по пустяку - один из людей того ночью прошел через табун полевских 

лошадей, и кони перебесились. Хвал пошел орать на Вилгиса, и тот зарычал в 

ответ.  Остановили витязей, когда мечи уже рвались из ножен, а за спинами 

предводителей маячили разъяренные лица сподвижников, освещенные ржавыми 

отблесками костров из сырого дерева. Дыклянин сдался первым, усмехнулся, 

вытер усы, извинился перед "паном Вилгисом" и пошел отсыпаться. Воины 

спорщиков еще какое-то время пошипели - и тоже разошлись.
Вчера светловолосый поссорился с начальным травничан. Правда, повод у него 

был - разъезд дебишевых людей налетел на крошечную деревеньку, ютившуюся на 

склоне горы, и слегка там набезобразил: забрали пол-дюжины овец; десяток 

бурдюков вина; потискали нескольких девок; постегали нагайками самых горячих 

мужиков, схватившихся сгоряча за криваки и, счастливые и хохочущие, вернулись 

к войску. Венцеслав отругал их скорей для порядку и велел Дебишу держать 

весельчаков построже, а вот Вилгис сразу вцепился в Дебиша как клещ и не 

выпускал воеводу, пока тот не велел своему подручному скакать  в деревню и 

заплатить за взятое. Никто в эту ссору не вмешался - прав был дикий витязь, 

но ведь только Бог без греха... Стоило браниться из-за пустяков, хотя с другой 

стороны - зачем оставлять за собою обиженных, все же пришли спасать здешних 

от навьев, а не девок щупать.  А, ладно!... Расстроил Венцеслава  Вилгис своим 

чересчур осторожным советом - вот и вспомнилось сразу все неприятное. 

Королевич привстал в стременах, поправил выбившийся из-под шлема чуб - по 

летнему времени ехал принц в одном барбете, а бацинет с забралом прицепил к 

луке седла.  Латы вообще везли в тороках, на плечах только наметы да 

кольчуги, кто и без кольчуг обходился, сверкал белизной рубах и незагорелых 

северных тел. 
Венцеслав, оглядев свое окружение, даже почти  всерьёз принял беспокойство 

Вилгиса: хотя разъезды справа и впереди, а сильный полк, данный Волчином  (не 

хотел Венцеслав тянуть с собой пехтуры, но настояли старые рыцари),  

прикрывает тылы.  Пешие копейщики отстали, конечно, от идущей на рысях 

конницы, но не настолько же, чтобы пропустить в спину рыцарям конное войско. 

А конница королевича была  просто великолепна.   
  Шумно  плескались знамена, острые языки копий жадно лизали небо, и кровь 

его сочилась, заливая весь мир закатом, деревенские собаки в ужасе лаяли на 

рослых рыцарских лошадей, пастушеские овчарки глухо рычали, предупреждая 

хозяев об опасности - понимали умные псы, что эта свора не волкам чета - и 

прожорливее, и жаднее. А войско стремилось на юг. И победа уже плескалась в 

глубине рыцарских сердец, как вино в плоских глиняных флягах, подвешенных к 

седлам.
Передовой полк дал богатей Травник: многие годы пестовал он своих "боевых 

слуг", не раз они, считая, что их мало ценят, бросали на землю знамена и 

сабли,   требовали земель и золота, но сегодня они ехали вперед быстрой рысью 

- потому, что настала пора платить за многие годы сладкого житья, и они 

готовы были заплатить сполна. Сверкали кольчуги, золоченые шлемы блестели на 

солнце,  словно кастрюли у исправной хозяйки, бармицы медными струями стекали 

на плечи. У каждого сабля либо меч, длинномерное копье с аршинной флюгаркой, 

чекан или булава, и саадак у седла. В масть подобраны лошади: у первой сотни 

серые, у второй и третьей гнедые, малиновые чепраки шиты серебром, на сапогах 

желтого сафьяна - серебряные кисти. Рожи у травничан красные, усатые, 

довольные.
Следом за людьми Дебиша рысят огромные  мохногривые скакуны полевских 

рыцарей, ведет их сам Венцеслав, но сейчас  королевич съехал на обочину и 

любуется цветом своей дружины. За рыцарями, могучими и тяжело вооруженными - 

многие даже в эту жару не сняли кольчуг - льется пестрый полуголый ручей 

изнемогающей от зноя шляхты,  затем небольшой отряд конных копейщиков, 

присоединившихся к принцу в Злато-Круне (их вел Войцех из Градцы). За этими - 

почти не отставая от конницы - вилгисовы лучники и меченосцы в  волчьих 

безрукавках. Дальше - прибившийся по дороге всякий сброд:  друвяне, настонцы, 

разноплеменные приречане, даже десятка полтора рагозян, сильно злых на короля 

Марека за пленение бана Дончила Звонкого Голоса - вооружены и одеты кто как; 

кто в сукне, кто в бархате, кто в дерюге; кто звенит золоченым доспехом, кто 

машет дешевой саблей, а кто и конской челюстью, прикрученной к палке. И 

напоследок, изрядно отстав от прочего войска, идет пехота из Волчина - три 

сотни копейщиков с двухсаженными пиками и сотня лучников. Венцеслав этих 

дожидаться не стал, едва заметив клубящуюся над пешцами пыль, развернул коня 

и поскакал в голову строя. И тут внезапно вскрикнул рог правого разъезда, и 

сразу смолк, только отзвук ударился о скалы, и отозвался тревожным криком 

рожок передового разъезда, и трубы волчинской пехоты судорожно завыли, 

предупреждая о беде.
Болеслав Крепкошеий, ехавший слева от принца, привстал на стременах, 

вглядываясь вперёд, и тут же опал в седле, раскинув руки, повис, опершись 

спиной  на заднюю луку седла. В горле старого рыцаря, словно гвоздь в стене, 

торчала черная стрела, а вокруг падали иные рыцари и шляхтичи, и со всех 

сторон, казалось даже из моря, надвигалась на войско Венцеслава черно-алая 

рать.  Дебиш-воевода завизжал по-ораутски, закружив над головой саблю, бросил 

на врага свой полк, а через мгновение перед лавой навьев только кони 

травничан бесились - смели стрелы мертвого войска отважных витязей, словно 

метла придорожный мусор. Венцеслав видел, как, мелькнув лысой головой, 

покатился под копыта лошадей кричащий от боли и ужаса предводитель травничан, 

как наступавшие навьи промчались по корчащимся телам. 
Но первая оторопь прошла, залязгали, опускаясь, забрала, огромные щиты 

полевцев прикрыли и всадников, и коней, копья, бесполезные в этой битве, были 

отброшены, и рыцари Зеленых полей двинулись на врагов, одной своей тяжелой 

неторопливостью сметая навьев. Мечи со свистом обрушились на черноволосые 

головы, на плечи, прикрытые алым шелком. Натиском своим зеленопольцы 

остановили стремительный порыв мертвоглазых, и -словно на вылазку из-за 

окованных ворот - вылетели шляхтичи Стефана, с ними златокрунцы, и те, кто 

присоединился к Венцеславу в дороге.  Воины Волчина же, сбившись в плотный 

клубок, стали пробиваться на соединение с королевичем.  Но навьи не дрогнули, 

узкие вороненые клинки  багряно вспыхнули,  раньше покраснев от солнечных 

лучей, чем от крови - и полевские витязи увязли в навьем воинстве, словно в 

остывающей смоле. Тогда мертвоглазые повернули коней, и стрелы вновь 

обрушились на рать Венцеслава. Одна из них вонзилась  подмышку Войцеху из 

Градцы.  Мечник златокрунский упал с коня и, умирая, вспомнил черные стрелы, 

пробившие алый плащ за год до этого заката. Все меньше воинов двигалось за 

Венцеславом и Упрямым Хвалом, яростно крушащим врагов секирой, все чаще кони 

оставались без седоков. Тогда свирепый вой загулял по полю, и, отбросив 

бесполезные луки и пустые колчаны,  кинулись в сечу воины Вилгиса,
Несся над головами Волчий клич, и там, где мелькали серые безрукавки и 

сверкали клинки длинных мечей, подавался назад черно-алый строй, сбрасывая 

седоков,  взвивались на дыбы вороные  кони. На мгновенье показалось славам, 

что еще не все потеряно. Медленно двинулись вперед рыцари, размывая крепь 

навьего войска, словно река - плотину. Венцеслав до глаз был забрызган 

кровью, а рука размерено поднимала и опускала с каждым взмахом тяжелеющий 

меч, вокруг падали навьи и люди, словно осенняя листва, облетающая с 

деревьев. В последний раз среди кровавого моря шелковых одежд, словно лосось, 

выпрыгнувший из воды, мелькнул меч Вилгиса, и  стих его клич, а воины его 

замолчали раньше.
Еще один навий пал от меча королевича - и полевцы прорвались. Но Венцеслав   

не узнал об этом. Сын короля Стефана лежал, придавленный конем, среди мертвых 

тел, и комья кровавой земли, летящие из-под копыт уходящей на север конницы, 

сыпались на его безжизненное тело. 
                                      
*      *     *
На второй вечер после побоища в Лютицу приполз израненный, издыхающий волк и 

провыл, простонал весть о гибели Вэргиса - Куцаланова сына и  сорока 

оборотней ушедших с ним. 

                                                     *     *     *
На седьмой день покрытый пылью и грязью рыцарь - в котором стража к ужасу 

своему узнала Хвала Упрямого - вошел в королевский дворец, подал Стефану 

Стражу иззубренный меч Венцеслава и замертво пал у ног короля.

                                                      *      *     *
На закате двенадцатого дня многотысячное навье войско  осадило Травник.