Теперь уже не помню, с какого именно момента она перестала быть для меня человеком чужим, в определенной степени уважаемым и даже непостижимым. К предметам ее обихода я постепенно принюхивалась, пока они не перестали быть для меня новыми и удивительными. В доме неизменно чувствовалось ее безмолвное присутствие. Странно, но ей не понадобился ее голос, цвет глаз, полнота бедер или еще какие-то качества ее физического тела для того, чтобы убедить меня в том, что она живая, как и я.
Когда я приходила, ее немая улыбка с фотографии каждый раз приковывала мой взгляд, снова и снова заставляя всматриваться и искать новые, ранее не замеченные мною черты. Мне так необходимо было представить ее живой, разговаривающей, спящей, за едой. Мне нужно было увидеть ее, но не дать увидеть себя.
И однажды мне представилась возможность услышать ее голос. Очень сладкий, низковатый, еле-еле хриплый, быть может слегка отдающий какой-то странной гнильцой. Ее интонации стали мне знакомы, неуместное хихиканье больше не сбивало с толку. И, тем не менее, этого было недостаточно, чтобы закончить ее образ. Мне нужно было еще.
Пока он был в душе, я искала ее фотографии. Находила фотоальбомы. Изучала новые ракурсы, с ними форма носа теперь более четко вырисовывалась где-то у меня в мозгу. Другой цвет волос, другая одежда, по-иному подведенные глаза, тонко выщипанные брови, дешевые украшения. Все это было лишь туманом вокруг чего-то более важного, что я отчаянно стремилась отыскать. Я отмечала ее сутулую осанку и вялые тонкие руки. Узкие губы, широкие стальные глаза. Мне хотелось увидеть больше, узнать про нее больше. Всё, всё, что только можно.
Уходя из дому, она словно сбрасывала старую кожу. Крошечные детали свидетельствовали о ее недавнем уходе, не давая мне покоя . Разве что подушка остыла. Красно-рыжие волоски в ванной и на мыле, иногда кусок сыра или обертка от кекса на кухне, использованные прокладки в мусорном ведре. Неотстиранные капли крови на простыне, блистеры от фолиевой кислоты, другая оставленная пара обуви в прихожей. Весь дом дышал ее еще столь недавним пребыванием в нем.
Порой она оставляла свои старые кожаные тапочки у его кровати, либо свою книгу рецептов на его книжной полке. И тогда в мою голову лезли мысли, образы, как он обнимал ее лежа на кровати, как она переодевалась у него в комнате, как они говорили и решали что-то вместе. Как они жили в одной квартире.
У него на кровати всегда была ее подушка, и я никак не могла знать, лежала ли она на ней каждый вечер рядом с ним или нет. Кислота неведения разъедала меня изнутри. Иногда я обижалась на него, мне казалось, что он меня тем самым предает. Меня воротило от ее подушки и одеяла, и тем не менее я заставляла себя засыпать в ее белье. А он отказывался понимать это, обижался в ответ. От этого казалось, что боль моя упирается в глухую стену, которая вынесет еще десятки, сотни раз, когда мне будет также больно, но ничего не ответит.
Собственно, мне было достаточно всего вышеперечисленного, чтобы понимать, что территория уже оккупирована. Возможно ли было привносить туда что-то свое, строить на этом что-то новое, когда его дом уже был занят. При мысли об этом появлялось яростное желание сбежать оттуда и найти чистого, свободного от женщины и обязательств мужчину. Но дикость заключалась в том, что вокруг моей шеи неотвратимо вилась металлическая цепь. И чуть я порывалась отойти от будки, как цербер в его обличье возвращал меня на место.
Мне казалось бесполезным просить его уйти от нее или сделать так, чтобы она ушла от него. Теперь я это точно знаю. Я думала, что это будет нетактично, неправильно просить взрослого мужчину радикально менять ради меня что-то в своей жизни. Мне не хотелось навязываться, заставлять выбирать, выдвигать условия. Я решила, что потерплю, что взаимная свобода будет лучше. Что, если он станется при том, что ему удобно, и я смогу самостоятельно выбирать, как жить дальше. Но так не получилось. Потому что он не выбрал потерпеть. Не выбрал быть свободными. Наверное, он не чувствовал себя свободным с ней, она была чем-то совсем привычным, уже не вызывающим искры и ёканья в области груди.
Но мне не верилось, что она не имеет никакого веса в его сердце. Он не хотел ее отпускать, быть может, тосковал по тому, что у них было раньше. Жалел ее и заботился. Чувствовал себя виноватым перед ней и обязанным ей. Иногда в разговорах по телефону он был ласков с ней, иногда зол и нетерпим. Он просил ее о чем-то, выслушивал, подсказывал или просил подсказки. Кричал на нее, бросал трубку. Она звонила опять. Он почти всегда брал трубку. Так или иначе, но он никогда не стеснялся их совместной жизни, не прятал ее. Я не знаю, почему. Возможно, он думал, что я считаю, что их отношения уже отжили свое. Не знаю касательно его мыслей на этот счет. Одно могу сказать точно: это всегда было болезненно - знать, что он не один, что бы он там не говорил.
Я знаю наверняка: нельзя настаивать на том, чтобы человек выбрал что-то одно просто потому, что ты этого очень хочешь. Просто потому, что ты хочешь, чтобы он был только твой. Не знаю, что должно произойти, чтобы он сделал так, как ты просишь. Скорее всего, он не сделает этого, он будет не готов к серьезным переменам ради твоей прихоти. Поэтому с самого начала задай себе вопрос: ты будешь с ним при том, что происходит? Если да, то выслушивай, когда ему тяжело, и помалкивай. Если нет, то и смысла выдвигать свои условия тоже нет.
С другой стороны, я думаю, что это навсегда помешало мне приблизить его к себе. Я не могла быть с ним до конца открытой, доверять, зная, что другая делит с ним дом. Мне кажется, что он уже никогда не будет моим, всегда только наполовину. Как и я: часть меня всегда будет оставаться в стороне, наблюдая, как он управляется с другой. Можно ли просить человека отдаться тебе, если он не делает этого добровольно? Можно ли просить его отказаться от чего-то ради тебя и твоей любви? Честно ли это по отношению к нему? Этого ли он искал, когда шел тебе на встречу?