"Красивые отделяются от некрасивых", - безапелляционно заявил голос. И всё.
Потекли и потекли слёзы под затылок, под волосы.
Почему отделяются? Насовсем?
Спрашивать нельзя было. Отделяются они. Наступает такой момент. Бесповоротный. После которого...
Но плакать можно. Слёзы щекотали шею. Они сами собой текли едкими струйками из уголков глаз по височным впадинам, обтекали скулы, затекали в ушные раковины, затекали под затылок и шею, мочили подушку. Лились, лились, лились.
Плакать ты можешь хоть всю жизнь теперь - это у тебя утрата.
Тебе разрешено плакать всё время и жить только в одной печали. Это разрешено. Да.
Раз ты существуешь. Ты живёшь. Ну вот и будь.
Голос был важный и толстый, глухой и таинственный. В нём было судейское, но было и немного ехидства и даже злорадство сквозило, что немножко удивляло какой-то неуместной мелочностью. Приговоры разве читают злорадно и ехидно? И так ведь посадят насмерть! Но нет, изгалялся вдогонку. Добраться бы до него и посмотреть - кто это? Кто это читает приговоры и наделяет утратами?
Но тебе тоже можно жить! Ты можешь жить в слезах и печали. Это твоё право. Никто его у тебя не отнимает!
- Всё валяешься? - в её голосе немного скрипело. Не явно, но, в отличие от глухого судейского, который в голове изгалялся, в мамином голосе скрипел песок. Из которого льют стекло, потом оно бьётся, стирается в пыль и оседает на горловых связках.
Мальчик приоткрыл глаза, мокрыми ресницами сжал её силуэт, плавающий в столбе солнечной пыли. Если он сощурится, то силуэт исчезнет. Но к ноздрям прикоснулся запах матери - запах чуть прогорклой "Шанели", перламутрового серого платья и мёртвого жемчуга. Немного покалывало сердце.
-Опять плакал? - равнодушно удивилась мама.
Мальчик распахнул глаза.
Сердце перестало покалывать, но тут же сильно-сильно забилось. Мальчик испугался, что мама его услышит. Его сердце услышит, как оно бьётся в груди, и специально шумно завозился, освобождаясь от простыней, крепко спеленавших его, пока длилась ночь.
Мать рассматривала лицо Мальчика озабоченно - подробно, как будто хотела убедиться, что всё на месте, ничто не прибыло, ничего не убыло. Всё подконтрольно. Юное пухлое лицо с пряничным румянцем детского здоровья. Пшеничные мягкими кольцами волосы торчали смятым чубчиком над выпуклым лбом умника. Вздёрнутый "гусарский" носик и пухлый румяный рот. Лицо, готовое вспыхнуть весельем в любой миг!.
Но когда встретилась глазами с глазами Мальчика, быстро отвела свои светлые и прозрачные, как будто светящиеся. Сухая, из резких линий и углов - сидела на диетах до синюшного истощения. Но светящиеся глаза, и облако бледных волос над впалым лицом. И, такой же, как у Мальчика, ягодный ротик.
-Я во сне... - начал было Мальчик.
Мать торопливо кивнула и двинулась из комнаты, чтоб он не успел ни сказать, ни спросить ни о чём.
Но в дверях устыдилась своего бегства, оглянулась, хотела посмотреть ласково, но увидела, какие у него толстые бабьи очертания даже под одеялом и быстро отвела глаза.
"Мама, я огромный тюлень. Меня отбросило штормом. У меня в загривке обломок гарпуна. Мою льдину сносит в открытое море. Мои сородичи плачут на берегу. Мама, какой это ужас, смотреть, как тяжело мечутся они по краю льдистого берега, шлёпая неуклюжими тушами, не в силах догнать меня. Они не перенесут разлуки со мной, мама, мама моя!"
-Всё на столе, вставай, пока не остыло, - безжизненно прошелестела и - выпорхнула, поскрипывая платьем.
И - щёлкнул замок входной двери.
-Мне что-то снилось, - проговорил Мальчик в пустой комнате.
Немного болела шея - затекла во сне.
Мальчик сел на кровати, потёр шею, свесил ноги, стал нашаривать тапки и представлять, что ему оставили на завтрак. Не нашарил и зашлёпал по тёплому полу босиком - на кухню. Даже слёзы не вытер - забыл. Чувство утраты ушло с уходом матери.
Женщина возила рукой в сумке, пальцы натыкались на бестолковые мелкие вещи, ей всё казалось, что пальцы должны наткнуться на иголку, хотя невозможно это, думала: "Что за недоверие к собственной сумке?" а пульт от машины оказался в кармане.
"Это переходный возраст. Ничего нет стыдного, если мальчик плачет во сне. Надо было так сказать", - проговаривала Женщина про себя свои слова к сыну и трясла пультом на машинную дверцу, словно собаке с приказом "Лечь!". "Надо было сесть, поговорить с сыном. Он ждёт поддержки от матери, ему трудно, он не понимает, что с ним, ему 15 лет. Он маленький ".
На завтрак мама оставила ему плошку оливье, четыре сосиски, два яйца вкрутую, бутерброд с сыром, бутерброд с икрой. На плите ковшик какао. В холодильнике на верхней полке лежала коробка с пирожными...
"Два эклера с шоколадной глазурью, две корзиночки с клубникой, два лимонных печенья. Для воспитания воли. До ужина трогать нельзя. Ведь я надеюсь на тебя, сын", - проговорила она почти вслух, шевеля губами и нетерпеливо следя за медленными чугунными воротами, тяжело отъезжавшими в сторону, чтоб пропустить её машину.
Мальчик приоткрыл крышку - эклеры с шоколадной глазурью. Именно, что с шоколадной! Не с белой глазурью и белым противным кремом внутри!
-Именно, что с шоколадной! - громко упрекнул Мальчик высокое кухонное окно, откуда лилось золотое и тёплое, и вдруг так развеселился, что легко забыл про холодильник, про глазурь и, взвихряя стоялый воздух квартиры, понёсся в свою комнату.
Машина Женщины вильнула в переулок - весь центр был перекрыт в честь Дня Победы. Сворачивая в Хлебный, Женщина краем глаза урвала майское цветение старых больных яблонь, словно выпрыгнувших к ней из пролётного двора. Ей стало жалко, что их скоро спилят - кривые натруженные их тела уже были помечены крупно белёсо начертанными цифрами. "Сисястый"- вспыхнуло в мозгу школьное прозвище Мальчика, и она представила мягкое большое тело сына в стыдных бабьих складках. Мальчик был крупный - метр восемьдесят, и мог бы быть стройным и даже красивым, но был жирно - оплавленный, плохо двигающийся, с большим румяным лицом и круглыми мягко глядящими глазами. Белки глаз были очень белыми, светящимися, что говорило о безупречном здоровье всех его внутренних органов.
Выезжая на Поварскую, Женщина уже слабо думала о сыне, забывала о нём, поглядывала на себя в зеркальце заднего обзора, приготавливалась к любовному свиданию.
Плащ был огромен, как ночь. Ночь - великая подруга! Ночь тебя потеряет в себе, и ты ни к кому не вернёшься!
Но купила этот бархатный ливень. Мама никогда ни в чём ему не отказывала!
-Мама, посмотри, какой у меня плащ!
-Что это за игра?
Это не игра, мама. Это не игра.
Плащ лёг на плечи и пал мягкой и огромной тьмой, помавая тяжело за лопатками, за крестцом тяжеленным, запылённым подолом. Он был прохладный и нежный. В нём было легко и весело. На каждое, самое маленькое движение, плащ отвечал подробным шелестом и долго затихающими вздохами мельчайших складок. Плащ плыл над паркетом, чуть-чуть (на волос) не доставая до него. Плащ хотел полёта и подвига. В плаще толстых не бывает! В плаще порывы и ловкость! И горячие удары большого преданного сердца!
Мальчик и понёсся по начищенным паркетным гладям, дробившим солнце и бьющим в мягкие тёмные складки плаща острыми копьями света.
Он носился по квартире с гиканьем и топотом, сотрясая мебель и люстры, пока снизу в пол не застучали. Он так захохотал!
Его ждали! Его уже ждали! Сегодня великий день! Сегодня он обретёт друзей своих!
И выскочил на улицу.
Улица ему обрадовалась. Маленький дворовый сад бормотал своё, задыхаясь от света и топорща новенькие листики. Они блестели и сильно пахли. От них вскипали сопли, и хотелось чихать. Две кошки пронеслись. И киргиз или же калмык с метлой смеялся вволю, сам себе в лицо возвращая свой короткий, жаркий смех.. Выпивший, или просто весёлый киргиз. Окна в доме стояли открытыми, но в них было пусто. Занавеска в одном окне вылетела наружу и дрожала, цепляясь за майский воздух. Всё было светло и тихо. Но за домами, с Нового Арбата, шло глухое шевеление праздника.
-Привет тебе, о азиат! - прокричал Мальчик, топая мимо и мощно, толсторуко взмётывая чёрные крылья к самому носу дворника.
Киргиз не перестал смеяться. Он жмурился и чихал - весенний киргиз, он кружился с метлой, топоча чувяками, кружа наспинную свою надпись: "РЭУ-5". "В степи сейчас цветут тюльпаны!"- догадался Мальчик и сразу увидел пламенеющую степь. Увидел разгорающееся небо. И юрту, и маленьких степных лошадок с нежными, лохматыми ножками и молочными весенними соплями, и горький дымок кочевий. Увидел юную иссушенную руку над кизяком, и горючий дымок сквозь пальцы, увидел пенный кумыс над обожженными лицами. И непонятные, кривые и сильные слова чужого языка. И далёкие красивые горы. Мальчик никогда там не был. "Вырасту, поеду в степь. Весь мир объезжу!" - торопливо пообещал себе Мальчик, убегая от киргиза-калмыка и забывая о нём
Пустой весенний, временно оставленный всеми, бульвар и чёрная ракета-Мальчик. "Можно и на проезжую часть!" - понял Мальчик и зачавкал по жирному газону на дорогу.
Он думал: " Всё моё"
"Классно, как классно!".
Огромный такой и тихий-тихий, освещённый праздничным солнцем город. Он стоял над Мальчиком, и смотрел на Мальчика. И Мальчик вдруг подумал - город был до него и будет после него. Понять это было невозможно. И даже почувствовать. Дома бульвара (сплошь сталинский ампир с итальянскими белоногими коллонадами под крышей) после мутной зимы освещённые прямым майским светом, рухнувшим прямо из неба на весь город, хотели, чтоб он их любил. Они красовались. Для мальчика старинные, они слепили стёклами, манили балкончиками, запелёнатыми в бурые стебли ползучих растений, посвистывали башенками, они громоздились, усмехались... Но он был слишком юный и быстрый, и слишком давно их знал, чтоб долго помнить о них, пробегая, а их язык был медленный, тайный, едва различимый. Но всё же на миг он вскинул глаза - вот сейчас Мальчик есть, и город смотрит на него. Древний, но залитый весной и праздником. Немножко заболело сердце. "Здоровски! Как здоровски всё!"
Он хотел уже свернуть в переулок, где его ждали, где была встреча, но медленный гул праздника клубился впереди, довольно близко, и Мальчик решил на минуточку забежать, посмотреть, как катятся старинные военные машины.
Парад уже закончился, и по Новому Арбату возвращались с Красной площади машины Второй мировой войны: "катюши", похожие на эвакуаторы, какие-то жучиные штуки с пушечками - "сорокопятки" и рассохлые жалкие зелёные грузовики с дощатыми кузовами - "полуторки", каких мальчик никогда не видел. Совершенно непонятно было, как всё это - едущее, дребезжащее, кашляющее, скрипящее - все эти дряхлые пушечки и спесивые, кругломорденькие "эмки" - вся эта ненастоящая дребедень могла выиграть хоть в какой-нибудь войне? Это были какие-то драндулеты! Ну сравни хоть со "Звёздными войнами" Ну право! Понятно, что наша страна самая бедная, но не до такой же степени!
Но особенно поразили мальчика солдаты в "полуторках". Они стояли на кривом борту, по колено им, их трясло и качало, и было видно, как они жалко, как бедно одеты. В зелёных, под горлышко, суконных гимнастёрках с телячьими широко растянутыми ремнями. На ремнях медные звездастые пряжки вдавлены во впалые животы. Такие пряжки продают на Арбатских развалах. На узких, полуразвитых ещё рёбрах не было у них бронежилетов! Вонзи хоть перочинный ножик, если хочешь! Мальчика поразили их лица под пилотками. Как детдомовцы, как будто всё вокруг для них - чужое. У этого чужого всё для счастья есть, оно круглое и не проникнуть, и оно смеётся над сиротами. "Они младше меня!" - увидел мальчик. Но при этом они всё-таки были взрослые дядьки. Не понимал, почему они казались ему маленькими-маленькими, хотя плыли высоко над его головой, покачиваясь в рассохшихся досках, стрижено подпирая весёлое небо. В них было очарование и упрёк и хотелось приятное что-нибудь сделать для них, крикнуть горлом, чтоб все ахнули и очнулись, только он не знал, что да как. "Они в костюмах, просто в костюмах, типа косплееров"- убеждал себя мальчик - они обыкновенные, они по Арбату ходят и в метро ездят". Но он никогда не видел вокруг себя таких скудных, детских, немного опустошённых лиц. Мальчик стал проталкиваться к бордюру. Весёлые люди вокруг него сжимались, растроганно блестели, что-то хорошее кричали в уши и показывали, как надо и:" во-он как было... И ээ-х" Люди весело крыли Советскую власть, а Мальчик, боком выкатывался из-под их ног, протискивался к краю. Он вывалился на самый бордюр, так близко к дороге, что грузовик мог зацепить его бортом. Мальчик был взволнован. Он подумал: "Пусть они на меня посмотрят!" Потому что было совершенно очевидно - сейчас "полуторка" уедет и больше он их не увидит никогда.
И, правда, посмотрели! Люди в суконных гимнастёрках и кирзовых сапогах поверх зелёных штанов, заметили мальчика. И все, как один, повернули к нему лица. Волна паники ошпарила мальчика. Сейчас они заржут, что он толстый. Как в спортзале. Как на линейке! Что он идиот, идиот! Он хотел метнуться назад. Но наткнулся спиной на твёрдотелых людей. Сейчас заржут, будут орать:"жиртрест, молокозавод, сисястый". Те, задние, его не пропускали, а солдаты, мучая своей невозможностью, проезжали мимо. Но солдаты ничего не орали, они молчали. Они покачивались в ритме движения в деревянном кузове. На земле люди болтали, как хотели, а эти молчали у себя наверху - все лица, как одно - на Мальчика.
Но у него же был плащ! И тогда он им взмахнул! Солдатам взмахнул - привет вам!
Люди в кузове тут же обрадовались. Засмеялись, замахали ему. На миг даже показалось, что облегчённо выдохнули все разом после его взмаха. Как будто очнулись. А-то могли уехать, а он бы не поздоровался! И они бы всё ждали, всё бы удалялись, смотрели бы на него, а он бы стоял, как настоящий идиот у доски на уроке. Нет! Он легко и красиво взметнул свои чёрные крылья - привет вам, солдаты! И сразу стало много движения у них. Кто-то пронырливый раздвинул их ряды и выскочил вперёд - солдатик с гармошкой заиграл, замигал, запрыгал, ныряя под ноги товарищам и вновь выпрыгивая над бортом грузовика стриженой головёнкой. Пел комариным тенорком что-то щёлкающее, коротко взлетающее, прострельное, что-то - слов не разобрать, но солдаты дружно грохали в ответ каким-то единым тяжёлым охом, и в самых заверченных коленцах тонко, разбойно и лихо досвистывали куплет. Так они отвечали Мальчику на его восхищённое внимание.
Восторг раздул грудь Мальчика. Солдаты кричали лично ему, он от счастья не понимал - что, ( оглох от счастья он)! Звали с собой, что ли... Он им не казался ни жирным, ни идиотом. Нормальный пацан! "Классно! Как классно!" - Мальчик задыхался от стука своего сердца.
Люди вокруг Мальчика тоже махали, кричали, плескали руками вслед грузовику. Тот уезжал. Солдатики перестали махать, как будто потеряли силы, молча удалялись, покачивались. Только один, с гармошкой всё пел и плясал в ногах у своих товарищей.
Вот они уехали и всё. Мальчик опять смутно подумал о том, что тревожило его уже давно - все, кто ему нравятся, уходят очень быстро. Но тут Мальчик вспомнил, куда шёл. Здесь недалеко, в Хлебный переулок, он на минутку вышел сюда, на парад посмотреть, на машины военные.
И, навсегда уходя от солдатиков Великой Отечественной войны, он, шевеля губами, проговаривал внимательные слова про то, как будет рассказывать о них своим друзьям. Значит, таким каким-то образом солдаты немножечко ещё побудут рядом. ( Это к тому что никто никуда не девается! Никто - никуда! )
Всё ещё радостно дрожа, свернул под арку в Мерзляковский переулок. Уже на подходе к Хлебному увидел худенького Старика в инвалидной коляске. Старику отсюда, сквозь полукруг арки, видна была часть Нового Арбата, по которому военная техника катилась вспять. Здесь сутолоки не было, и Старик отсюда наслаждался зрелищем один. Старик давно следил за Мальчиком - так остренько поводил сухим личиком, И вот - смог-зацепил взгляд Мальчика и замахал, заныл. Подходить не хотелось, чтобы не потерять связь с уехавшими солдатиками. Но Мальчик уже встретился глазами с бледными, как будто выплаканными, глазами Старика. Пришлось подойти.
Мальчик взгромоздился над Стариком, весь крылатый, нуаровый. Повёл плечами, и плащ в ногах его запел, ласкаясь к икрам.
Мальчик слегка поклонился. Отдал лёгкий поклон.
-Вы были на Параде? - спросил Мальчик, вежливо заводя беседу.
Грудь Старика сверкала золотом и рубинами. Мальчик засмотрелся.
-Не был.- тут же ответил Старик, быстро глянув на воздух у себя под коленками.
- Я на войне был, - добавил Старик и продолжил чего-то ждать.
Тогда Мальчик приободрил Старика.
- Америка сейчас бесится.
-Почему? - удивился Старик.
- Ну как! Мы их победили! У нас День Победы. Им же обидно. Побеждённым всегда обидно!
Старик аж задрожал своим усечённым тельцем. Он запрыгал мячиком на сиденье, и стало видно, что коляска ему велика. У него всё лицо затряслось, а морщины под глазами наполнились влагой. Старик сильно покраснел, потом сильно побледнел. Он открыл рот, и Мальчик сжался - опять ему будет! Опять он ляпнул! Запылал, опустил низко голову, стал сопеть, стал возить ногой по асфальту, упёрся тоскующим взглядом в колесо, в трещину в асфальте и потом стал следить за мятыми лепестками, принесёнными из какого-то двора сквозняком. Лепестки крутились по асфальту у колёс, цеплялись за трещину и вдруг приподнялись все разом и запрыгнули всей стайкой на колени Старику. Мальчик изумился, как они это сделали? Старик всё это тоже видел. Лепестки лежали на остатках солдатских ног и никуда не хотели. Старик засмеялся. Мальчик улыбнулся - Старик не злой был.
- Парень, купи у меня книжку.
Мальчик, не веря себе от счастья, закивал-закивал круглой головой. Его, точно, не будут ругать! Орать на него не будут!
Под плащом он сунул руку в карман и вынул тыщу, скатанную в трубочку - его деньги на весь день. Высунул руку из плаща и отдал трубочку старику. Тот, не глядя, взял и протянул в ответ тонкую, старенькую, красно-бурую книжицу. Маленькая, в ладонь мальчика, тому показалось даже, что записная такая книжка. Она вся иссохла и ничего не весила. На ней выбито было название. Но позолота с букв обсыпалась, и прочитать сразу было нельзя. Горячая ладонь Мальчика была ей так же велика, как коляска тельцу Старика.
-Спасибо, - сказал Мальчик, всё ещё пряча глаза и поглядывая на книжицу, такую же бедняцкую, как военные машины на параде, как суконные гимнастёрки солдат, как их лица.
-Это я сам написал. Это стихи. Я поэт, - проговорил Старик, с огромной тревогой в голосе.
-Классно, - сказал Мальчик, втянул руку с книжкой в складки плаща, сунул её в нагрудный карман, и она тут же пригрелась у горячих рёбер ребёнка.
"Классно! - восторгался про себя Мальчик. - Дед поэт. Пишет книги. Классно!"
И смело посмотрел на Старика.
-Хотите, я вас докачу? Вам же трудно крутить! Вам докуда? - предложил Мальчик, разгораясь приятным волнением и не думая, что опоздает идти дальше.
А Старик обежал своими мокрыми глазами пышное лицо Мальчика и снова развеселился.
-Ты лихач, наверняка, а если я вывалюсь?
-Да вы что?! - поразился Мальчик.- Я вам что, совсем идиот?!
Опозориться он никак не мог! Он заметался, замахал руками, взвивая чёрно-шёлковые вихри, и - туда-сюда попрыгал, показав, как он ловок, силён, как он приподымет коляску над ямкой, прямо вместе с усохшим тельцем, тихонечко поставит её на той стороне, а ветеран даже не ударится, не почувствует, а потом лихо прокатит по самому краю траншеи, где косматая, сочится ржавчиной труба, (вот туда навернуться!) но - внимание! - он умело обогнёт насыпь, и потом не зацепит вон ту-у горбатую помойку! Такой он совершит марш-бросок. А дальше они уж помчатся по ровному!
- Нет уж, - сказал Старик, - Я сам! - и взялся за колёса, укатываться.
Сильно надавил руками на колёса, и коляска невесомо развернулась обратной стороной к Мальчику. Мальчик смотрел, как подрагивает стриженый седой затылок над худой шеей, зажатой стареньким воротничком. Удалялся.
Всегда получалось, что те, кто становились нужными, были Мальчику намного нужнее, чем он им. Так иногда уличные животные подходят к нам и зачем-то бегут торопливо на своих маленьких ногах вдоль наших шагов. Ярко смотрят младшими глазами снизу. Но не выдерживают и отстают.
"Надо спросить про руки" - догадался Мальчик.
-Вы их тренируете? - крикнул Мальчик и подался за стриженым затылком, сокращая разрыв.
В то же самое мгновение поднялся ветерок, несильный, но уже хорошо нагретый майским полднем. Ветерок бросил новую горсть лепестков, те бессильно заметались между спицами стариковской коляски, Мальчик загляделся на них, не понимая, откуда их приносит - (ни одной яблони поблизости), Старик крутил колёса своего транспортного средства, выданного государством взамен оторванных ног, а шёлковый край тонко скользнул в сквозной и звонкий проём между спиц и стал надёжно наматываться-увязать в колесе. Плащ сильно дёрнуло, и Мальчика кинуло на Старика...
-Ну, ты даёшь, парень! - удивился остановленный - с тобой не расстаться никак!
-Извините! - Мальчик поднялся с груди Старика.
Он больно уколол лицо орденами. Он боялся заплакать.
-А я не обижаюсь! - весело крикнул Старик, - Ты молодец!
Мальчик тут же поверил. И сильно дёрнул плащ свой.
-Ты так порвёшь, - заметил Старик.
Он умным движением покрутил свои колёса чуть назад, потом чуть вперёд, тогда плащ ослабил хватку и легко выскользнув, вернулся к Мальчику.
-Здоровски! - Мальчик вновь восхищался.
Старик тоже радовался, глядя на большого Мальчика.
- Вы одними руками управляете, - заметил Мальчик, - а сами небольшого раз... роста.
-Именно, что размера,- уловил Старик, окончательно отказавшись уехать от Мальчика, - был роста, стал размера. Я с войны такой. Я привык. Я руками хожу.
-Здоровски, - неуверенно повторил Мальчик.
-Нормально,- подтвердил Старик.
Старик уже нравился Мальчику до невозможности. И очень хотелось рассказать про сны, про всё, но Мальчик не знал, как. Может про это вообще никому никогда нельзя рассказывать? А какими словами? И - что? Что именно?! Мальчик не помнил снов этих. Даже сегодняшних утренних слов, вырванных из последнего сна, он уже не помнил. Только сильную, острую и свежую грусть от всего этого.
Мальчик боялся, что Старик уедет и боялся начать говорить. Он надеялся, что если расскажет про эти непонятные сны, то они больше никогда не явятся к нему, и не придётся лить сонные слёзы, и потирать стеснённую грудь, и цепляться за что-нибудь яркое, пытаясь развеселиться. Поэтому он стоял, слегка загораживая Старику проезд. Чуть-чуть не пуская его вперёд, ехать дальше. Уйти от него, от Мальчика. Он хотел, чтоб ему всегда было хорошо. Поэтому он не отпускал Старика.
-Нормально - повторил Старик, слегка отъезжая и умно примериваясь, как бы объехать его, наконец, такого огромного. - Мне ещё повезло. А есть народ - без рук - без ног...это, брат, кому как выпадет.
-Как это? - поразился мальчик - Как же они живут-то?!
Всполошился, замахал руками. Плащ опять запел.
- А куда деться? - отозвался Старик, думая о своём и забирая с левого фланга, но заехал на неровное. Отступил-перестроился и выступил с правого фланга, опасно взгромоздясь над траншеей.
-Какое тело дано, брат, в таком и живёшь! - процедил, деловито меряя взглядом большое тело Мальчика.
-За ними ухаживают! - догадался Мальчик. - За ними кто-то ухаживает?!
Молитвенно воздел руки и горячо вспотел.
-Естественно, ухаживают! - подтвердил Старик, осторожно скатываясь с траншейной насыпи. Поджался весь и, хищно сузив глаза, бросился на таран. Но сильно ударился о Мальчика и забуксовал у ног его. И отказался от наступления.
-Вот уже битый час мы с тобой тут толчёмся, а я ведь праздновать хочу! - захныкал побеждённый.
И Мальчик сдался. Ему стало стыдно. Конечно, старый фронтовик уже должен сидеть за праздничным столом со своими боевыми товарищами и поднимать горькие стопки, и плакать слабыми глазами, и петь военные песни, и кричать "ур-ра"...
-Извините, - прошептал Мальчик, сам готовый заплакать.
Он поднялся на траншейную насыпь и освободил проезд.
- С праздником!
-И тебя также! - буркнул Старик, бешено крутя колёса, мотая телом для усиления движения и раздувая ноздри в предвосхищении свободы.
-А вам хватит? - тихо, почти неслышно спросил Мальчик в спину Старика, стараясь сдержать сожаление от расставания.
-Чего хватит? - отозвался Старик, не оглядываясь, но замедляясь - он тоже ещё не совсем разлучился с Мальчиком.
-Денег, чтоб праздновать?
Старик взвизгнул своими колёсами, и те прочертили на асфальте чёрные зигзаги - так молниеносно развернулся Старик всем своим агрегатом обратно - лицом к противнику своему.
-Тыщу не хватит? Мне - тыщу и не хватит? Ты издеваешься, парень?!
-А как праздновать?! - тоже заорал Мальчик, - Что вы друзьям своим предложите? Стакан водки - кусок хлеба?! Опозориться хотите? Праздничный стол! Салаты хотя бы! А горячее? А торт?!
-Ну, довёл ты меня! Довёл же! - Старик стучал кулаками по коленкам, где кончались ноги.
-Просто - взял и доконал!
Стало видно, что Старик больше не хочет казаться старше и умнее Мальчика. Что весь запас его старшинства и ума закончился. Закончилось терпение. Закончилось всё. Старик запищал:
- Нету их никого! Ты хоть понимаешь, а? Ни одного не осталось! Я на эту тыщу один и напьюсь и наемся. Ты хоть понял, а? Во так вот!
Старик резанул себя ладонью по горлу, показывая, как напьётся и наестся, потом вцепился побелевшими пальцами в колёса и крутанул их вперёд, вновь сильно ударясь о Мальчика.
-Это хуже нет, парень, когда друзья твои умирают. - зашипел оглушённый,- Это врагу не пожелаешь - товарищей своих пережить...