Мокрые блики осеннего солнца, плясавшие по поверхности свежих луж, пользовались популярностью у стайки воробьев. Задорными шариками птахи плескались в прогретой воде и зорко поглядывали, не поможет ли кто с пропитанием. Людей, этих неуклюжих бескрылых, вокруг было хоть отбавляй, но никто не спешил отсыпать щедрой рукой семечек или хлебных крошек. Товарные вагоны сегодня тоже не внушали оптимизма, от выгруженных ящиков остро пахло фанерой, да угадывался легкий металлический аромат, исходящий от содержимого. Несколько птиц шныряли вдоль темно-зеленого поезда, но всюду находили одно и то же. Единственной их надеждой оставались грузчики. Те как раз снимали заношенные перчатки и весело перешучивались, работы оставалось еще много, за час-два не уложишься, а значит нет повода пренебрегать обеденным перерывом. Рассаживаясь прямо на грязном асфальте близ склада, они доставали свою нехитрую снедь.
Устроившись на оторванной аккуратным квадратом картонке, Фома облокотился на один из ящиков и, благодушно щурясь, посмотрел на припекающее солнце. Сидеть так, перекидывая с одной руки на другую пластиковый термос - стакана на два - с плотной черной крышкой и наслаждаясь теплом, казалось верхом блаженства, апостол расслабился и прикрыл единственный глаз, здраво рассудив, что перекусить еще успеет. Следовало бы воспользоваться моментом и обдумать положение с игрой, затеянной Вернувшимися, но мысли текли столь вяло, что Фома махнул рукой, в который раз удивившись до чего же он, оказывается, устал за прошедшие годы. Его губы беззвучно зашевелились, в розоватом полумраке он молился, прося Бога дать сил идти дальше...
Весело крякнув, возле того же ящика приземлился Самуэль - здоровенный мужик лет сорока; рыжий, с вечными шальными искрами в глазах, он подрабатывал где придется и кем придется, не находя для себя одной толковой работы. Единственное, что его сильно огорчало в жизни - это имя некогда выданное родителями, такими же весельчаками по всей видимости. Взъерошив редкие короткие волосы, он пихнул Фому локтем и радостно гаркнул:
- Не спать! А то кто за тебя есть будет?!
Апостол ответил не сразу, из-за чего получил еще один тычок:
- Вот ты и поешь, Сэм. Нечего отлынивать, хочешь сказать, что за двоих не справишься?
- Не, не, не! Я так считаю, каждый должен делать свою работу пока может. Так что это ты не отлынивай!
Здоровяк захохотал и принялся развязывать пакет с бутербродами. Еще ни разу ему не хватило терпения справиться с узлом, каждый раз он попросту рвал полиэтилен, но надежды не терял, считая, что когда-нибудь у него обязательно получится. Поглядев на очередную попытку, Фома вздохнул, но все же достал из кармана кусок хлеба и открыл термос. Есть ему, строго говоря, не хотелось, но ощущение было обманчивым, он знал это, если сейчас ничего не съесть, то голод придет позже, прямо в разгар работы. Заметив голый кусок хлеба, Сэм протянул апостолу один из бутербродов:
- На, попробуй! Огурцы, малосольные... Скоро уж таких не будет.
- Спасибо, не надо.
- Да бери ты, горе! Смотреть не могу как ты давишься. Не, не! Никаких возражений.
На изуродованном лице появилась улыбка, пугающая для людей непривычных. Фома принял бутерброд и шутливо поклонился:
- Не отвяжешься от тебя, о, благодетель.
- И не надо. Много таких, отвязывающихся, каждого убеждать приходится. - Сэм притворно вздохнул и размял руки. - Кого словом, кого... Делом. Ага?
- Ага. Спасибо. Что только словом.
- Не за что!
Пока апостол ел, флегматично поглядывая на электронные настенные часы, Сэм успел слупить все, что принес, и потрепаться с остальными грузчиками. Устроившись на прежнем месте, он закурил что-то крепкое и явно без фильтра, после чего обратился к Фоме:
- Помнишь Антона? Фрукты продает с лотка на улице Зминского...
- Конечно.
- Сыну его вчера работнички из контроля ногу сломали, чтоб их...
Резко повернувшись, Фома уставился на здоровяка:
- За что?!
- Да ни за что... Захотели и сломали. Ты не думай, он просто где-то ближе к центру с друзьями шатался и грузовик их заметил во дворах. Ну, голова дурная, захотел глянуть, что везут, а водитель взял и палкой огрел по ногам. Крепко огрел...
- Бедняга...
- Везунчик! Хорошо ничего серьезного в машине не было, а то ведь могли и живым не выпустить, как знать.
- Да уж... - апостол проглотил последний кусок и задумался. - А что там было, не знаешь?
Сэм в запале смял сигарету и, выругавшись, прикурил другую:
- Куча картин или икон в новеньких позолоченных и посеребренных оправах, во всяком случае так пацану показалось. Может и еще что, не заметил просто. Из-за такой ерунды...
Глухо звякнул термос - Фома резко опустил его на асфальт и схватил друга за руку, его взгляд блуждал по двору, словно пытаясь что-то нашарить:
- Новых. Почему новых?
- Эй, эй! Спокойно! Откуда я знаю почему? Может парень, вообще, ошибся?
- Дай Бог. Дай-то Бог.
- Да что с тобой, Фом?
Но тот уже успокоился и спокойно допивал остатки чая. Правда расслабленности в нем больше не чувствовалось.
- Надо сходить, проведать парня.
- Вот зацепило-то! Думаешь, он что-то еще расскажет?
- Сэм, просто проведать.
Друг смутился и для восстановления душевного равновесия еще раз выругался:
- Запутал ты меня. Конечно, сходим...
***
Дом Антона - типовая пятиэтажка, выкрашенная давно поблекшей желтой краской, - находился близ все той же улицы Зминского, фактически от места работы мужчину отделяло лишь несколько домов. Район был окраинный, вследствие чего утопал как в чахоточной зелени, так и в старости. Любопытствующий ум, если только он не лишен воображения и некоторого романтизма, легко мог бы представить себя в краю руин и прочих памятников древности, в краю, где каждый клочок земли дышит нежелающей умирать историей. Вот мрачно свисает до самой земли цепь, на которой еще видны остатки прогнившей доски, по неведомой причине эти качели так и остались на дереве, никто не утащил цепь, не сдал на металлолом. Почему? Померкшие звенья молчат, лишь позвякивая на ветру... А вот выпирают из земли тонкие трубы, еще соединенные перекладинами, в лунные ночи они кажутся каркасом рухнувшего здания. Если же поднять глаза и взглянуть вдаль, за кроны деревьев, за уставшие от собственного возраста стены, то можно заметить темнеющие развалины сгоревшего некогда дома. Его закопченные камни покрыты мхом, дом возвышается прямо над неглубоким котлованом, щедро заполненным всевозможным мусором. Говорят, что по ночам здесь, как в старинном замке, бродят призраки. Остывающий вечерний воздух приятно освежил друзей, пока они шли по дорожным изломам, шурша огненной с золотыми всполохами листвой. Кое-где сквозь дорожное покрытие пробивалась последняя трава, местами уже чахнущая или совсем высохшая. На ходу наклонившись, Фома свободной от сумок рукой сорвал длинный тонкий стебелек и принялся размерено наматывать его на палец, обдумывая рассказ Сэма. Эти мысли все никак не шли у него из головы, зудели чище комара над ухом; и сейчас еще писали иконы, но, как правило, оправы делали самые простые, из дерева, покрытые лаком, да изредка резные. И уж точно в малом количестве... Старые же иконы и вовсе никто не оправлял, боялись, что благодать уйдет. Кому и зачем понадобился целый грузовик отреставрированных или даже новых икон? Впрочем, на вопрос "кому?" Фома готов был дать ответ, и этот ответ ему совсем не нравился.
Дверь приоткрыла миниатюрная, закутанная в тонкую шаль женщина за тридцать, с красивыми белокурыми волосами до плеч и бледной кожей. Пестрые серо-голубые глаза улыбнулись, когда она узнала Сэма, но тонкие губы лишь едва дрогнули. Она жестом предложила гостям не стоять на пороге, сама же направилась на кухню.
- Где муж-то, Тань? - здоровяк аккуратно поставил свои грязные "тракторы" на коврик у входа и направился за ней.
- К соседям выскочил, помочь попросили. Передвинуть что-то там... - голос оказался мелодичным и высоким подстать внешности женщины.
- Так может и мы?..
- Поздно спохватился, уже все сделали! - резко распахнув дверь, Антон весело осмотрелся. - О, да тут целое сборище. Здорово, Фома.
Крепко пожав руку замешкавшегося в коридоре апостола и на ходу сбросив разношенные тапки, он направился к Сэму.
- Какими судьбами? Небось дурня нашего навестить?
- Тош... - одернула его жена. - Не надо так...
- А дурень и есть, как будто не знал, что не его ума дело по грузовикам чужим лазать! Да брось ты хмурится, оправится парень, еще по двору хвастать будет, как с самими Вернувшимися дрался.
- Тош! Ну, не поминай ты их, и так на душе неспокойно! - Таня отвернулась к окну и сдавлено всхлипнула.
Тихонько выругавшись, Антон бережно обнял жену и поцеловал в макушку:
- Все, все... Пойдем лучше к виновнику торжественного собрания.
Виновник сидел на цветастом диване в дальней комнате. Похоже отец был прав, подросток ничуть не казался расстроенным, он поднялся навстречу вошедшим, опираясь на костыль, и жизнерадостно крикнул:
- Смотри, Сэм, я могу ходить!
- А я могу сидеть! - в тон ему ответил здоровяк, плюхаясь на диван. - И не пытайся заставить меня делать что-либо другое!
Антон подобрался к апостолу поближе и тихонько шепнул тому что-то на ухо. Даже не дослушав его, Фома кивнул и, выйдя вперед, перекрестил мальчика:
- Давай-ка знакомиться, как тебя зовут?
Парень испуганно уставился на страшное лицо апостола. Прекрасно понимая его испуг, тот улыбнулся и протянул руку:
- Ну, ты же мужчина, не нужно бояться! Я - Фома.
Уязвлено встрепенувшись, мальчишка быстро пожал руку и улыбнулся в ответ:
- И не боюсь, просто... Костя меня зовут.
- Вот и славно! Бояться за тебя родители, ты уж уважь их... Я сейчас молиться буду, а ты со мной, хорошо?
- А если я слов не знаю? - Костя хитро наклонил голову.
- А ты как знаешь, слова здесь не главное.
Фома поднялся и, перекрестившись, тихо, но отчетливо произнес:
- О, Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба Твоего Константина, болезнею одержимаго; отпусти ему вся согрешения его...
Мальчик честно повторял за ним, хотя явно хотел закончить поскорее. Наконец апостол в последний раз перекрестился и перекрестил Костю, после чего сел прямо на пол рядом с диваном и хитро подмигнул Татьяне:
- А чем это у тебя, хозяюшка, так пахнет вкусно? Чувствую, без пирогов тут не обошлось! Оделила бы гостей, а и гости в долгу не останутся. Ну-ка, Сэм, доставай, чего мы там притащили...
Сам же он, пока хозяева убежали на кухню, потянувшись, достал из хрустящего пакета большой оранжевый грейпфрут:
- Держи, больной. Держи, кому несли-то!
Сэм уже выкладывал из пакета на подвернувшийся под руку стул овощи и фрукты, купленные по дороге. Сообразив, что не худо бы все это добро порезать, он тоже сорвался на кухню, и Фома решил, что лучше спросить сейчас, чтобы не привлекать внимания:
- Костя, а почему тебя вообще к грузовику подпустили?
- Он возле склада стоял, водитель с охранной отошли, я и глянул по быстрому.
- А где это было?
- На Петровской, почти в самом центре.
***
Размытая, как акварель, тень крутанулась вокруг ног и метнулась в глубь двора. Фома спокойно сошел с освещенного крыльца дома, где их с Сэмом оставили ночевать, в колышущийся полумрак, звук его шагов гулко отразился от стен. Вокруг вздымались трепещущие на несуществующем ветру лоскутья, со всех сторон тянулись руки и звериные морды, но стоило ему пройти сквозь них, как морок спадал, оставляя от себя лишь темные всплески по сторонам, да глухое ворчание. Эти тени были безобидны и до того жалки, что даже напугать толком могли лишь остановившегося или давшего волю своему воображению человека. Страшна ночь, но и ее можно пережить, улицы затихшего города лишь кажутся безлюдными, на самом же деле в самых темных уголках можно наткнуться на людей, освещающих себе путь фонариком или свечей и старательно вышагивающих по дороге. Те из них, у кого хватает духу не остановиться, часто добираются живыми, но, увы, среди жалких бессильно взрыкивающих созданий бродят и охотники: те, кому безразлично кто вы и что делаете, те, кому безразлично ваше воображение...
Когда окружавшие апостола тени прижались к земле и примолкли, осмеливаясь лишь трусливо поскуливать, он отметил про себя, что одна из этих смертельно опасных тварей бродит рядом, и даже замедлил шаг, присматриваясь к копошащемуся сумраку. Но тварь не торопилась выпрыгивать из канавы или просачиваться сквозь асфальт прямо под ногами путника, и Фома, не собиравшийся тратить ночь на прятки, свернул с дороги в соседний двор и остановился под раскидистым тополем. Крона дерева уже не могла остановить лунный свет, размеренно льющийся на землю, и лишь загадочно шелестела на ветру. Фома прислонился к стволу и негромко сказал:
- Покажись.
Ответом ему стал лишь очередной порыв ветра.
- Эффектное вступление, думаю, многие несчастные не выдерживали и в панике бросались прочь, чему ты был только рад. Но со мной этот фокус не прошел, так что переходи к основному действию, или я пойду дальше, мне некогда с тобой играть.
Сразу со всех сторон донесся вкрадчивый тонкий голос:
- А почему бы и не поиграть? Куда так торопится Его Святейшество посреди ночи, да один, без свиты, без охраны?
Апостол предпочел пропустить шпильку мимо ушей, так что затихшему было голосу пришлось разочаровано продолжить:
- Его Святейшество столь жестоко ко мне... Мало того что я не властен тебя убить, так теперь выясняется, что со мной не желают даже разговаривать...
- Я не говорю с ветром и холодным воздухом. Также не имею привычки общаться с ночными кошмарами и дневными страхами. Покажись, чтобы я видел человека, к которому обращаюсь.
- Человека? - в полуметре от Фомы сгустилось черное пятно, отдаленно напоминающее человека в лохмотьях и с волчьей мордой. - Эту просьбу выполнить не получится... Я не человек.
- Но верно был.
- О! - монстр захихикал, придвинувшись ближе. - Спорный вопрос, очень спорный! Его Святейшество верно ничего обо мне не знает... Десятки пар умерли от моих рук, десятки сердец, вырезанные, отдали свою кровь в мой бокал! Такие красивые, молодые... Они целовались и любовались звездами, когда появлялся я. Каждый раз в новом образе, заводил разговор... Сколько прекрасных постановок! Впрочем, заканчивалось все одинаково - с пистолетом в умелой руке не спорят! Как они молили меня о пощаде, на что только не шли - моя воля становилась законом... А потом я убивал их и пил кровь, свежую, дурманящую кровь!
Голос монстра то звенел металлом, то срывался в свист, Фоме казалось, что тень нервно вздрагивает на каждом слове.
- До чего замечательный, яркий спектакль играли люди под моей режиссурой! Весь мир становился театром марионеток, моих марионеток, стоило мне забыть, что я человек... И я с радостью забывал об этом. А может... - тень почти коснулась апостола волосатой скалящейся мордой. - Может, я им и не был?
- Приукрашенные воспоминания - неплохое утешение. - одобрил Фома, шагнув прямо сквозь монстра прочь от дерева и на ходу отряхивая приставший к рукаву мусор. - Это все? Или у тебя осталось что-то кроме них?
Со сдавленным рыком тень метнулась к нему:
- Держи свою дрянную благодать подальше от меня!
- Ты про крестик? Он совсем слабенький, чего ты нервничаешь?
- Повторяю, держи благодать подальше!
Пожав плечами, Фома направился к дороге:
- А я повторяю свой вопрос: у тебя осталось что-нибудь кроме воспоминаний?
- Если Его зазнавшееся Святейшество соизволит вернуться во двор, возможно я покажу... Ему кстати еще можно помочь.
- Где? - голос апостола стал серьезным, он резко развернулся и уставился на тень.
- Вон там, под кустиками, близ берез. Твое появление отвлекло меня в самый интересный момент...
Возле полупустой песочницы вод ветвями акации распростерлось тело ребенка, лет семи не больше, в разорванной и перепачканной кровью куртке. Лунный свет окрасил лицо жертвы в голубые тона, словно та давно умерла. Видя как Фома пытается нащупать пульс, тень крутилась вокруг и ехидствовала:
- Ничего, ничего, поправится птенчик, поправится славненький... Плохой дядя лишь чуть-чуть пустил ему кровушки... Самую малость... С бокальчик! - мерзкий голос снова казалось звучал сразу отовсюду. - Хотел было дядя и совсем домучить, но хороший дядя отвлек плохого, сейчас хороший дядя поможет птенчику!
- Могу ведь и еще раз крестом пройтись. - наконец нащупав пульс, апостол холодно глянул на проглотившего смешинку призрака. - Сколько он тут лежит?
Видимо угроза подействовала, так как тень исчезла и уже более серьезным тоном ответила:
- Несколько минут, перед твоим приходом попался. Повезло.
Бережно взяв ребенка на руки, Фома чуть не бегом бросился обратно к дому, когда призрак тонко заныл:
- Забираешь мою жертву и уходишь... А мне что делать? Я голоден и мне скучно!
- Ничем не могу помочь.
- Можешь! Ночь закончится еще не скоро, возвращайся, и мы договорим!
На мгновение замерев, апостол посмотрел на сгусток темноты в еще неосыпавшейся листве, тот нервно метнулся на другое дерево, а потом вниз, растекшись по земле.
- Возвращайся... Пожалуйста.
- Я приду.
***
Разбуженный Сэм долго не мог понять, что происходит и откуда в доме лежащий без чувств ребенок, да и сама реальность происходящего стала доходить до него не сразу. Наконец, чуть не разбудив между делом своим зычным голосом хозяев, он пришел в себе и вместе с Фомой осмотрел мальчика. Крови действительно оказалось совсем немного, она вытекла из десятка мелких ранок как от начатого укуса, видимо ребенок просто потерял сознание от страха, или же тень сознательно погрузила его в сон. Послушав ровное дыхание, друзья единогласно решили, что лучшим выходом будет оставить его в покое до утра, но, на всякий случай, покараулить. Сэм осторожно уложил ребенка на свое место и, прикрыв его одеялом, устроился рядом, уже в полудреме кивнув апостолу, чтобы тот не волновался. Круглые пластиковые часы в коридоре пробили три часа, и Фома поспешил во двор, он уже смирился с тем, что ночь пропала, и осматривать склады придется следующей.
Двор встретил Фому тяжелым скрипом раскачивающихся ветвей, промозглый ветер заметно окреп и разгулялся по округе, так что пришлось поспешно запахнуть разлетевшуюся было куртку. От самых ног апостола к заросшей сорной травой клумбе пролегла чистая, освещенная тропинка. Ни одна из мечущихся по улице теней не посмела коснуться асфальта и земли в том месте. Фома шагнул на тропинку, и существа, радостно взвизгнув, запрыгали вдоль нее, понеслись вперед; казалось, они уговаривали человека идти дальше, не останавливаться, в их воплях слышался отчаянный призыв: "Вперед! Поторопись!" Был ли тому причиной страх перед сильнейшим из них, или же ютилось в черных сгустках некое подобие преданности, кто знает? Разве что Господь Бог, да сами тени.
Тропинка привела апостола к железной недавно выкрашенной скамейке, и тот, стряхнув нападавшую листву, сел на нее, уперся руками в колени и приготовился ждать, но призрак явился тот час же. Без показных эффектов, он появился на все еще чистой полосе перед скамьей и нейтрально спросил:
- Позволишь сесть рядом?
- С каких пор ты стал спрашивать у людей позволения? - Фома немного подвинулся, дав место призраку.
- Ну, если уж Его Святейшество согласилось почтить мою персону вниманием вторично, почему бы и не постараться... Мне не трудно, Его Святейшеству приятно!
- За добротой не ко мне... Впрочем, изволь. И, кстати, я спросил позволения не совсем у человека.
- Разве? Кем же ты меня тогда считаешь?
- Посланником ныне проигравшей стороны. Изначально. Кто тебя вернул и зачем - все это не важно, все это мишура. Ты - посланник. Приближенный, если угодно! Тот, кто прошел противоположный моему путь, был принят в небесной обители добра и света и - вполне вероятно! - обласкан Великим Режиссером. Не твоя беда, что спектакль теперь ставит другой режиссер. Подсидел, а может и превзошел, но ты пока мог старался предотвратить, я в это верю. Мы оба были людьми, но оба в конце концов поднялись выше. Я ставил свои спектакли, которые, впрочем, были угодны Владыке, ты - спектакль Великого Режиссера. Мы оба поднялись выше людей и оба перестали быть людьми давным-давно! Я попросил тебя придти... чтобы услышать подлинную историю из далекого прошлого. Услышать во всех подробностях, неискаженно, не через десять рук о том, как ставился тот спектакль и как прошел...
Фома тихо искренне рассмеялся:
- Красиво... Красиво говоришь. Даже жаль, что чушь. Ей-богу...
Призрак обиженно оскалился:
- Я тщательно прочитал все, что называют Словом божьим, а потом и немало трактовок!
- Может ты и читал Слово, а прочитал слова. Трактовок? А они были тебе нужны? Ты наверняка выбирал лишь те, которые подтверждали твою мысль, сколь бы ограниченными и не относящимися к сути они не были. Ты прочитал слова, Алексей, а смысл придумал.
- Так ты меня знаешь? - съежившийся на скамье монстр теперь казался совсем не страшным, больше похожим на побитую собаку, чем на свободолюбивого волка.
- Скорее знаю о тебе. Имя, что жил ты вон в том панельном доме с плетеными решетками балконов. Историю твою знаю...
- Откуда? Откуда ты знаешь?
- Это не важно... Важно другое: ты хотел, чтобы я рассказал тебе о подробностях спектакля, что ж, изволь. Только я расскажу тебе немного о другом. О смысле того, что ты прочитал, но не удосужился понять. Наверное это будет более подробный, но и менее точный рассказ, в отличие от Луки я не историк. Но он будет так же правдив. Хочешь?
Призрак закутался в мглу как в плед и лишь тихонько раскачивался, слушая апостола. Заметив вопросительный взгляд он, словно очнувшись, кивнул давая согласие, и Фома начал рассказ. Время шло, а он все говорил, негромко, иногда сбиваясь, подыскивал слова, вспоминал детали; порой казалось, что ему трудно говорить о тех счастливых и трудных временах, но он все же продолжал. Лишь когда ночь догорела в первых лучах рассвета, пробившихся между стен невысоких домов, он умолк и, повернувшись, понял, что его слушатель уже исчез, спрятался от обжигающего дня. Тогда апостол поднялся со скамьи и, больше не оглядываясь, пошел прочь.
***
- Простите, не подскажете, где-то здесь находятся склады...
Взглянув в лицо, прохожий нервно замотал головой и опрометью бросился от жуткого прохожего. Фома смиренно вздохнул, потом вздохнул еще раз - уже действительно смиренно и в который раз огорчился людской запуганности. Конечно столь явная реакция - редкость, но большая часть людей, с которыми ему приходилось заговаривать, равнодушными не оставались. Они могли думать, что тщательно скрывают свои чувства, но для апостола все было очевидно... Впрочем за прошедшие годы он успел привыкнуть, сейчас намечалась гораздо более важная проблема - отсутствие складов. Их никто не видел. И сам Фома их не видел, хотя исходил Петровскую вдоль и поперек. Не расспросил парня как следует, не захотел портить семье вечер, да пугать непроверенными подозрениями, вот теперь и гадай, может склады - это и не склады вовсе, назвала их так ребячья ватага по одним им известным причинам, а Костя не счел нужным объяснить.
Утром расспросить тоже не получилось - пришлось заняться найденышем. Тот поначалу плакал и боялся говорить, проснувшись в незнакомом доме, но, немного успокоившись - не без помощи оставшегося с вечера пирога, - объяснил, как попал в лапы тени и где найти родителей. Правда и после этого он все время переспрашивал, точно ли его отведут к маме, бедняга видимо так и не смог поверить в свое счастье. Убежал за другими мальчишками со двора, а когда вспомнил, что надо бы уже и возвращаться, не смог найти дорогу. Призрак отыскал его ночью, хныкающим под тем самым кустом у песочницы, дальнейшее известно... Друзья отвели ребенка домой и, выслушав кучу благодарностей от счастливых родителей, поспешили на работу, умудрившись не опоздать. Но в результате всей этой чехарды вопрос о складах остался не заданным...
Проехавший с ревом и треском мотоцикл вывел Фому из задумчивости, окатив грязью и неподражаемым выхлопным амбре. Если никто ничего не знал, оставалось лишь раз разом осматривать все вблизи улицы, надеясь обнаружить если не склады, то хотя бы следы Небесного Контроля. Спустя несколько живописных, но довольно однотипных дворов, апостолу наконец повезло: заслышав звук несущейся мимо машины и обернувшись, он успел различить за рулем джипа хорошо знакомого круглолицего водителя с пустым взглядом и длинными сальными волосами. Даже в самом Контроле мало кто знал его настоящее имя, все звали просто - Калаш. И считали калашом - полностью надежным, неприхотливым, но всего лишь автоматом. За порученное ему дело можно было не беспокоиться, будет выполнено на все сто процентов, да так, что даже внешне придраться будет не к чему. Указания Калаш исполнял буквально дословно, ни одного лишнего шага, ни одной потраченной не на дело минуты, когда стеклянный взгляд осматривал окрестности, начинало казаться, что он просто не видит не относящихся к делу деталей, что мир для него - огромное черное пятно с редкими освещенными пятнами. Чем такой человек мог заниматься, отправляясь домой, - загадка, не первый год мучающая всех оперативников. Наиболее последовательные предполагали, что он просто заваливается спать и спит, пока не пора будет идти на работу. Что касается его моральных устоев, то они, надо думать, просто отсутствовали. С абсолютно одинаковым усердием он бы вытаскивал раненых из-под развалин и расстреливал детей, приказ есть приказ.
За перекрестком, свернув на тротуар, он резко затормозил, так, что машину чуть не развернуло, и вышел. После чего прислонился к двери и принялся обшаривать улицу глазами. "Добрый знак, - решил про себя апостол. - Калаш просто так останавливаться не станет!" Он быстро нырнул в подворотню и побежал к перекрестку. Двор, рядом с которым остановился джип, имел лишь один вход, и Фоме пришлось пристроиться за углом, благо улица еще не успела опустеть, и прохожие не обращали особого внимания на человека, прислонившегося к стене и вяло поглядывающего вокруг.
Ждать пришлось недолго, минут через десять к Калашу подошел крепкий подтянутый мужчина в сером плаще, после короткого обмена репликами они принялись вытаскивать из салона машины длинную завернутую в желтоватую бумагу коробку. Весила коробка, судя по их усилиям, немало, но в конце концов она с легким звяканьем шлепнулась на асфальт, и мужчина в плаще, тяжело отдуваясь, махнул Калашу на джип. Оперативник тщательно закрыл машину, после чего ухватился за ближайший конец коробки, а мужчина в плаще схватился за другой. Когда они скрылись из вида, Фома осторожно переместился на другой угол и вновь уцепился взглядом за удаляющийся груз. В подвале дальнего дома скрипуче открылась дверь, и Калаш с незнакомцем спустились, пару раз ободрав бумагу о шершавую стену. Когда все затихло, апостол скинул рабочую куртку и бросил в ближайшую лужу, потом, подумав, сел в нее сам и плеснул на себя воды пополам с грязью. Чтобы подсушить получившееся великолепие, он пьяно шатаясь продефилировал к песочнице, упал там и кряхтя повозился. Образ пьяного, а то и просто бомжа конечно остался не полон, но времени не было, приходилось довольствоваться малым. За подвалом, возле ближайшего подъезда живописно взгромоздились коробки и мешки с мусором, рваные большей частью, они гостеприимно приняли ныне замызганного и невменяемого алкоголика в спецовке рабочего, достаточно старой, вероятно найденной на одной из многочисленных помоек. Алкоголик гостеприимство оценил и тут же отрубился лицом в смятый картон.
Как выяснилось, торопился апостол зря, солнце неумолимо садилось за горизонт, разбредались по домам последние гуляки, и вечер уже вовсю подумывал передать дежурство ночи, а из подвала никто не показывался. Но вот, натруженные шарниры скрипнули, и Калаш вместе с уже знакомым мужчиной в плаще поднялся по лестнице во двор. "Плащ" закурил и небрежно заметил:
- Смотри не разбей. Груз будет хрупким.
- Не волнуйся.
Калаш быстрым шагом, не оглядываясь и не смотря по сторонам, направился к машине. С наслаждением затянувшись, "Плащ" бросил: "Да мне-то что..." - и присел на кирпичный поребрик. Он курил никуда не торопясь, явно наслаждаясь вечером, когда одновременно с отъездом джипа сильные руки сдавили его горло так, что он едва смог вдохнуть, а следом он ощутил на шее холодную острую сталь.
- И не думай пикнуть! Пришью как дворнягу! - хриплый, пропитой голос шепнул прямо над ухом. - Деньги есть?
- Ты что себе позволяешь? Я из Контроля! - "Плащ" постарался, чтобы его голос звучал уверенно, но тот все же предательски дрогнул. - Жить надоело?
- Да ты что? - стоящий сзади презрительно хмыкнул. - Ты? Из Контроля?
- На руку глянь, идиот!
После мгновения тишины человек сзади снова заговорил:
- Ах, колечко... Ну, мне терять нечего, глядишь убьете, так и меня Владыка назад вернет. Класть он хотел на ваши жизни... - подумав, голос добавил пару забористых оборотов. - Деньги есть?
- Я сейчас закричу. Мои друзья выйдут!
- Не закричишь, паскуда. Ты шептать-то едва можешь. И тем, что потом найдешь, не пугай... Говорю: мне терять нечего.
- В карманах пара сотен точно есть... Забирай!
- Хорошие карманы... И весь плащик хороший... Вот я его целиком и заберу!
- Нет!
Но голос не стал продолжать разговор, он убрал лезвие от шеи и с силой ударил кулаком в висок. Крякнув и потеряв сознание, "Плащ" повис на руках бандита.
***
Старательно изодранный и перепачканный плащ сгорел в первой попавшейся мусорке, - ничего ей не будет, прокоптиться только, а следы лучше скрыть. Деньги - триста пятьдесят рублей - отдать завтра нищим, пускай на доброе дело пойдут... Самой главной находкой оказалась накладная, как Фома и предполагал, друг другу оперативники не слишком доверяли, поэтому даже такие мелочи носили с собой. Как выяснилось, коробка позвякивала не напрасно - в ней везли партию крестов, судя по суммам, довольно дорогих. На смятой бумажке имелось и указание, для чего перевозились кресты, точнее, куда они должны были поступить в итоге - на стройку номер двести шестьдесят три. И больше никаких пояснений. Но Фоме хватило, в его памяти, надежней, чем в записной книжке, хранилась информация о многом происходящем в городе, в том числе и о последних стройках... Их номера не были секретом, равно как и цели, Приближенные Тьмы умалчивали лишь детали. Стройка номер двести шестьдесят три - это здание с высокими куполами рядом с Резиденцией, что-то вроде второго корпуса, кажется там планировали разместить дополнительные залы, попроще, и впустить обычных людей, как это делалось в крупных городах.
Утомленно потерев лоб, Фома постарался подытожить. Небесный контроль действительно причастен к поставке крестов и икон, что уже плохо. Привозят их для второго здания Резиденции, что совсем отвратительно, вариантов здесь два: либо будут использовать как дополнение к жертвоприношениям, переворачивая, измазывая кровью и грязью, раскалывая... Либо выставят на всеобщее обозрение и... поклонение. Перед апостолом услужливо встали воспоминания о событиях почти двухвековой давности: как Вернувшиеся пытались подчинить себе Церковь, как Сатана принял решение отказаться от этой тяжелой политики и приказал уничтожить подчистую... Много воды утекло, но по сей день не удалось стереть из памяти людей Церковь, по сей день совершаются обряды и возносятся молитвы Богу... Пусть этих людей мало, но изжить их, истребить, вырвать из мира невозможно.
Одна беда... Там где осталась память, но уже нет самой Церкви, так легко дать людям другую, правильную, отвечающую требованиям века Церковь! Требованиям века и Сатаны разумеется.
Фома надеялся, что этого не случится, что падший ангел в гордыне не станет возиться и продолжит выдавливать веру, но ошибся. Доказательство тому - вот эта накладная, иконы и кресты. Доказательство тому - строящийся корпус. И не стоит обманывать себя, воображая, как кресты измажут кровью верные приближенные Дьявола, о, нет! Не стоит.
За бетонными панелями постанывал на ветру выключенный кран, да возвышался достроенный купол, только теперь апостол понял насколько же архитектура корпуса отличается от архитектуры Резиденции. Не оставалось сомнений - здесь, возможно уже через месяц-другой запоет хор и выбранный Вернувшимися человек произнесет с кафедры жаркую проповедь. И люди пойдут, толпой повалят! Ведь теперь им можно будет открыто играть в Бога, петь ему прощальные песни, участвовать в красивых таинствах. Только чудилось апостолу, что вместо храмовых стен их встречают ледяные скалы, а за ликами икон проглядывают безликие размытые фигуры. "Что ж, ты не упустил своего... - мрачно подумал Фома. - Все обращаешь во вред людям. Но ничего не закончено, ничего еще не закончено."
Добраться домой удалось лишь к часу ночи, войдя в тесную комнатушку, которую он делил с тремя грузчиками, апостол заметил на шатком столике яркую подарочную упаковку, на которой мелким отчетливым почерком указали этот адрес и имя получателя: Фома. Когда ленты и хрустящая бумага упали на пол вместе с крышкой, апостолу предстала полированная курительная трубка из красного дерева, по изящному мундштуку которой вилась золотая надпись: "Лучшему сыщику. Твой Зверь."