Аннотация: Небольшая повесть о Великой Отечественной.
Несколько вступительных слов.
Несколько дней назад в голове крутились слова, которые счел нужным записать, а по ходу записи родились четверостишья, которые при желании вы можете прочитать в конце в этой, так сказать, повести. Но даже просто записав эти четверостишья я не мог успокоиться, и вот за вечер родилось то, что вы можете прочитать ниже. Если все же вы еще здесь, и вам по-прежнему любопытно, то желаю приятного прочтения!
Ночь в июле.
Над спящей деревней стояла безмятежная июльская ночь. Ясное ночное небо было усыпано тысячами огоньков. Можно было различить множество созвездий, представленных на небосводе, в это время года. В невинной тиши стрекотал кузнечик, в ответ ему вторили козодои и на прохладном ветру колыхалась трава. Где-то вдали, был слышен приглушенный собачий лай. Это была одна из тех летних ночей, про которые люди говорят: "Хоть глаз выколи, ничего не видно!" И правда, единственным источником света были яркие белые огоньки, коими был усыпан небосвод. Погруженные в сон стояли бревенчатые избы, в хлевах и сараях, прижавшись друг к другу спали утки, курицы и прочая домашняя птица. Лишь в одном дворе чуткий страж не позволял себе терять бдительность ни на секунду. Пес сдержанно гавкал на ходящую по забору кошку, находящуюся вне его досягаемости. В суете повседневности деревенские, погруженные в свои заботы и не услышали бы этого монотонного, угрожающего звука, но в ночной тиши собачий лай отдавался на несколько соседних дворов, однако не мог потревожить крепкий сон уставших за день крестьян.
Чуть дальше за домами на пруду свою ночную арию исполнял целый хор лягушек. Тут и там было слышно то бульканье, то всплески воды, свидетельствовавшие о том, что земноводным никак не до сна этой ночью. Палящее солнце вымучило их за целый день, заставляя прятаться на дне водоема, но зато теперь они резвились в волю. То ли от легкого дуновения ветерка, то ли от их брачных игр, шелестели камыш и осока, росшие вокруг тинистого пруда.
После тяжелого дня в поле усталые люди с обгоревшими на солнце шеями, руками, ногами и спинами крепко спали, открыв окна для борьбы с духотой, царившей в избах. Встав у окна можно было повсеместно слышать старческий храп, тяжелые женские вздохи или сопение совсем маленьких носиков. Но почти нигде не было слышно сильного мужского полногрудого дыхания. Стояло лето 1942 года. Все мужчины были на фронте, на их место пришлось встать женщинам, старикам и даже детям.
В одном из таких домов на большой двухместной кровати спала Анфиса Григорьевна со своим единственным ребенком - очаровательной девятилетней дочуркой Аней. И сейчас она в беспокойстве проснулась, словно, что-то потревожило ее, заставив покинуть объятия Морфея. Под окном исполняли серенаду ночные насекомые да пес, по имени Байкал, обеспокоенно ерзал около будки. Причина его беспокойства, вдоволь его подразнив, ловко спрыгнула с забора и растворилась во тьме.
Анфиса была женщиной среднего возраста с загорелым на солнце смуглым лицом, неожиданно изменившимся за последний год. Если раньше оно отличалось жизнерадостностью и беззаботностью, было подернуто искренним румянцем, то теперь на нем лежал отпечаток лишений, бесконечных тревог, а место озорного румянца заняла обгоревшая и высохшая на солнце кожа. Русые прямые волосы до плеч в хаотичном порядке были разбросаны по подушке, красивая бабья грудь, то и дело вздымалась от тяжелых вздохов, под тонкой белой майкой, большие черные глаза с редкими ресницами с тоской смотрели на дочь.
Курносая девчушка мерно посапывала во сне. По подушке и плечам рассыпались темные как смоль кудряшки. Если смотреть в профиль, то все детали лица закрывали пухлые щечки. Все в ней было от отца. Черные кудрявые волосы, густые брови и ресницы, слегка вздрагивающий во сне острый подбородок, и даже вот это выражение лица. Безмятежное, но вместе с тем сосредоточенное и решительное. Она силилась разглядеть в ребенке хоть, что-то от себя, но никак не могла этого сделать. Со всех сторон дочь напоминала мужа. В Ане словно воплотилась ее вера в то, что муж, от которого она уже долгое время не получала писем, жив и вернется. Не сегодня, не завтра, но все же вернется.
Она в очередной раз тяжело вздохнула, откинувшись на подушку. Кровать, которая раньше казалась ей тесной, теперь стала невероятно просторной, но вместе с тем пустой и холодной. Не больше, чем год назад Аня спала в соседней комнате, а она сама казалась себе маленькой девочкой в сильных мужских руках. Как же давно это было? Словно вечность прошла. Где сейчас Петя? Жив ли?
Тут в ее памяти всплыли события, произошедшие несколько дней назад. Через деревню тянулись нестройные ряды отступавших красноармейцев. Усталые, покрытые пылью, под палящим солнцем шли они в противоположную от фронта сторону.
В это время она несла домой воду, перекинув коромысло через плечи. Услышав новость о том, что через деревню идут отступающие части она едва устояла на ногах. Расплескав воду, она бросила коромысло и кинулась дому. Высунувшись, из-за калитки, на дорогу, над которой теперь густым облаком стояла пыль, с нескрываемым любопытством, хлопая своими большими карими глазами, смотрела Аня. Анфиса остановилась рядом с дочерью. Среди проходивших мимо она пыталась разглядеть знакомые черты. Но мужчины шли один за другим, и все были чужими ей.
Проследовав за солдатами вдоль улицы, она почувствовала напряжение, царившее на всем ее протяжении. Осмотревшись она поняла, что причиной тому были вышедшие тут и там на улицу бабы. Хоть их и было немного, но своим женским сердцем Анфиса чувствовала, что тут достаточно малейшего толчка для того, чтобы произошел взрыв.
Над улицей повисла угрюмая тишина, прерываемая лишь, скрипом калиток и негромкими переговорами отступающих красноармейцев, да и то, сводившихся лишь к просьбам закурить и прочим бытовым переговорам. Совершались они в пол голоса. Должно быть, и мужчины чувствовали напряжение, среди местных. Все понимали, что если через деревню идут наши отступающие части, то скоро следом придут немцы. Ничего хорошего ни для кого это не сулило.
Но тут один из мужчин робко отделился от общей массы и подошел к женщине, стоявшей у своего дома. Судя по всему с некой бытовой просьбой. Возможно, он попросил молока, или несколько яиц на обед, Анфиса могла лишь предполагать, так как не слышал слов разговора. Это и был тот самый толчок, породивший взрыв негодования. Женщина с неожиданным остервенением вскричала на всю улицу: "А ты, боец, не перепутал ли куда идешь часом, фронт то вон в той стороне!" С этими словами она вскинула руку, вытянув указательный палец, в сторону, противоположную направлению движения колонны.
Этого было достаточно, чтобы со всех сторон на шагающих посыпались упреки и уколы. Тут и там было слышно:" Отвоевались! Надавал вам германец по рогам! Далече идтить-то собрались? Так до Сибири дойдете скоро! Эх вы, вояки, что ж мы в Гражданскую беляков гнали, чтобы смотреть как ваши пятки теперича сверкают?"
Солдаты же угрюмо, потупив взгляд в землю, старались пройти быстрее. Мужчина, подошедший с просьбой, попытался проявить настойчивость, но грубые толчки в грудь и плечо дали ему понять, что это бесполезно, и он поспешно вернулся в колонну. Поддавшись общей истерии Анфиса, кинувшись в толпу, стала подходить к каждому из солдат и спрашивать о муже. Но ото всюду слышала одно и то же:"Не знаю. Нет такого. Не видали. Не слыхал." И по мере того, как к ней приходило осознание того, что мужа среди шедших нет, в ней нарастал панический страх.
Добравшись до конца колонны, она не выдержала и поддавшись общему истеричному настрою, кинулась на одного из красноармейцев, залившись слезами. То и дело, захлебываясь рыданиями она снова и снова повторяла:"Да что же вы, родненькие, на кого же вы нас оставляете? Что с нами будет то теперь? Ну куда же вы идете то все?" Мужчина остановился и угрюмо смотрел на нее. Мозолистыми и огрубевшими от тяжелой работы руками, била она его в грудь и более не в силах говорить связно, лишь причитала и плакала. Солдат попытался оттолкнуть ее, но сделать это было непросто. Обхватив его руками, она сползла на землю и прильнув к его сапогам продолжала причитать.
Все, что она так долго держала себе в этот момент прорвалось наружу. Постоянная тревога о муже, бессонные ночи, страх оккупации, боязнь за жизнь дочери, физическая и моральная истощенность. Все, что она носила в себе, прятала за беззаботной улыбкой ради ребенка, вскипело в ней в этот момент разом.
И как это бывает, когда капля краски попадает в емкость с водой, насколько маленькой не была бы эта капля, она окрашивает всю воду, находящуюся в емкости. Так и тут, постепенно ненависть и досада среди женщин переросла в жалость, страх и слезы, когда они увидели страданья и боль Анфисы, не прикрытые упреками и гневом. У всех было чувственное бабье сердце. Сердце матери, жены и дочери. Неожиданно все они кинулись на встречу красноармейцам: Кто просил возвращаться поскорее, обещая ждать, кто побежал домой за кувшинами с молоком и водой, кто на подоле юбки выносил яйца и хлеб, кто приглашал домой на обед. Старики, видевшие еще первую мировую и гражданскую войны с угрюмым видом отошли в сторону. Солдаты явно растроганные столь неожиданной переменой настроения сожалели о том, что не могут задержаться, но с радостью принимали еду и питье с сочувствующих женских рук.
И еще некоторое время бабы шли вслед, а после обнимались и плакали, в надежде, что где-то в дальних краях, кто-нибудь так же встретит, приласкает и накормит их сыновей, мужей и отцов. Анфиса лежала на земле и не видела всего этого, ее память сохранила лишь отдельные вспышки происходящего вокруг. Она не знала сколько пролежала вот так в дорожной пыли, пока к ней не подбежала Аня и присев рядом, стала теребить за плечо, призывая встать. Тут подошли бабы и подняли ее. Топот нескольких десятков ног стихал вдали.
Сейчас, воспроизведя эту сцену в памяти она кое-как подавила рыдания в груди. Прижав к себе дочь, она поцеловала ее в смуглый лоб. Что с ними будет дальше, какая участь их ждет? Этого она не знала.
Над деревней по-прежнему стояла тихая июльская ночь. "Словно и войны нет", - подумала Анфиса, -"Тишина то какая." Как вдруг ночную тишину разорвал приближающийся шум мотора. Анфиса встрепенулась. "Может хлеб привезли, подумала она?" Несмотря на то, что она знала, что в столь поздний час ни о каком хлебе речи идти не может, она все старалась уверить себя в том, что сама придумывала. Но тут послышался шум еще нескольких моторов, а за ними еще. Автомобилей или мотоциклов было несколько. "Может быть, это наши танки едут на фронт", - вновь попыталась обнадежить она себя, хотя внутри у нее все похолодело и руки, которыми она прижала к себе дочь, дрожали. Но нет, шум шел с той стороны, откуда несколько дней назад отступали красноармейцы - со стороны фронта.
Сердце забилось часто, в висках застучало, Анфиса перестала чувствовать руки и ноги, внутри все похолодело, когда один из моторов заглох около ее дома, и она услышала немецкую речь. Скрипнула калитка, во двор, судя по разговорам, вошло трое мужчин. Анфиса вскочила с кровати быстро одела юбку и накинула на плечи то, что попалось под руку. В дом вошли три немецких солдата с автоматами и обращаясь к Анфисе на немецком, что то сказали ей. Та закрыла своим телом, проснувшуюся дочь. Она словно онемела. Сухие, потрескавшиеся узкие губы предательски дрожали, а ноги подкашивались. Словно вкопанная стояла она, закрыв дочь своим телом и казалось не было силы, способной сдвинуть ее с места.
Но, судя по всему, членам айнзатцгруппы не было дела до ребенка. Обращались они именно к ней, но чего им было нужно, понять она никак не могла. Вдруг сквозь окно, далее по улице, она услышала крики, следом несколько автоматных очередей. От резких звуков выстрелов она неожиданно для себя вскрикнула. Отступив назад, она прижалась спиной к дочери.
Аня хотела спать и никак не могла понять, что происходит. Людей в комнате она угадывала только лишь по речи, потому как мать закрыла ее своим телом. Сев на кровати, она стала тереть глаза кулачками и обратилась к матери:"Мам, рано ведь еще, кто это пришел?"
Один из немцев подошел к Анфисе и взяв ее за руку постарался повести за собой. Но она упрямо стояла на месте. Дрожа всем телом, не в состоянии вымолвить не слова. Затем подошел второй и нарочито ласковым тоном обратился к ней, должно быть, предлагая выйти на улицу. Она затрясла головой, выражая свое нежелание. Было ясно, что церемониться с ней никто не собирался. Ее взяли под руки и силой потащили во двор. За спиной послышались протесты дочери, которая, наконец поняла, что происходит.
Анфису вытащили во двор и уже без елейности в голосе стали говорить, что-то, то и дело тыча в нее автоматом. Собака залилась лаем. Пытаясь сорваться с цепи она лаяла, что было мочи. Анфиса пыталась прикрыться, не понимая, что от нее требуют. Один из солдат указал на калитку, требуя, видимо, чтобы она выходила на улицу, но она словно не слышала всего этого и не понимала, что происходит кругом, а только повторяла шепотом, обращаясь к собаке:"Тихо, Байкал, тихо, не шуми".
Как вдруг Байкал таки дотянулся до ноги одного из немцев и с силой укусил его. Тот не ожидая подобного, вскрикнул от боли, после чего выхватил автомат и выстрелил в собаку. Та протяжно и жалобно заскулив, упала. Еще живая, истекая кровью, жалостными глазами она смотрела на свою хозяйку, словно ожидая от нее защиты.
Анфиса вскрикнула. Хотела было кинуться к собаке, но тут ее оглушил удар прикладом в затылок. Она повалилась наземь, во рту ощущался стальной привкус крови, в голове словно звенели десятки колоколов, а уши заложило. Ее схватили за волосы и поставили на землю. Ровно стоять она не могла, словно была пьяна.
Как вдруг она пришла в чувство. Причиной тому послужил голос дочери, неожиданно возвративший ее к реальности. Аня выбежала из дома и схватив полено, из кучи, лежавшей во дворе, с размаху, приложив все силы, что были в ее детских ручках, ударила им по спине одного из солдат. Тот развернулся. Ребенок, переполненный чувства несправедливости со всей искренностью прокричал, что было мочи:"Не бейте маму! Отпустите мою маму! Что она вам сделала?!"
Ком подкотил к горлу Анфисы, невыносимый страх сжал сердце. В дочери она узнала мужа. Безрассудного, не признающего несправедливости, самоуверенного и сильного. Сколько же в ней было его!
Немец схватил девочку за ножки и с размаху ударил ее об угол дома. Казалось, маленькая головка переломилась как игрушка. Бездыханное тельце упало на землю. Внутри Анфисы все перевернулось в этот момент, она больше не чувствовала своего тела, она вообще перестала ощущать себя человеком. Ей, что-то крикнули, но она ничего не слышала, ее слух заслонил не то свист, не то звон, из-за которого она потеряла контакт с внешним миром. С нечеловеческим криком прыгнула она на СС-овца. С тигриной яростью вцепилась зубами в шею немца, вонзила ногти в его глаза, а ногами обвила живот. На пронзительный крик, поспешили товарищи. Скинув Анфису наземь, ее несколько раз ударили прикладами, и ночное небо, усыпанное мириадами белых светлячков, потонуло во тьме.
***
За спиной были десятки километров дорог и несколько тяжелых лет, которые, казалось провели черту между настоящим и прошлым. Жил ли он вообще до войны, чем занимался, кем был? Нет, все это было когда-то очень давно и не с ним. Но до чего этот другой человек был счастлив тогда, в прошлой жизни. С любимой женой, красавицей - доченькой. Сколько ей тогда было? Кажется восемь. А сейчас уже, наверное одиннадцать. Дети ведь очень быстро меняются в таком возрасте, наверное она теперь совсем взрослая девчонка. И до чего же она походила на мать. Это было не внешнее сходство, он не мог этого объяснить, но в дочери он видел свою любимую женщину. Такую же маленькую, женственную, нежную и преданную.
Над головой был июльский небосвод 1943 года, усыпанный звездами. Петр Васильевич возвращался домой с фронта. Под ногами была дорога, по которой он хаживал с тех пор, как научился ходить. До чего же странно было снова попасть сюда, после двух лет, все перевернувших в его жизни. Словно другой человек шел по этой дороге. На груди висела медаль за оборону Сталинграда.
И вот он завидел свой дом вдали. В груди защемило, все происходило будто во сне. Тяжелыми зимними вечерами он, порой утрачивал всякую надежду вернуться сюда, был уверен, что ему не дожить до этого момента. Да и до какого момента? Родная деревня, дом, казалось, что всего этого больше нет. Что это сладостный мираж, прекрасный сон. Место, которое он сам для себя выдумал, чтобы было во что верит, чтобы не сойти с ума среди смерти и страданий. Человеку ведь всегда надо во что-то верить. Так ,как империалисты когда-то придумали Бога, чтобы заморочить голову рабочим людям, так и он придумал себе любимую женщину ,дочь и такое милое сердцу место, которого, наверное и нет на свете. Это подтверждало еще то, что он уже долго время не получал вообще никаких вестей из дома.
Но теперь он стоял прямо перед ним. И это был не сон и не мираж. Дом, который он построил своими руками много лет назад, когда они только поженились с Анфисой. Он открыл калитку, подошел к бревенчатой избе и прильнул к ней всем телом. Сладкий запах дерева, запах Родной земли, запах дома - сколько всего было в этих нескольких десятках бревен. Петр стал гладить их и нашептывать:"Я вернулся, родимый, вот он я, перед тобой весь."
Затем тихими шажками он двинулся ко входу, приоткрыл дверь и безмолвно миновав сени вошел в комнату, где на большой супружеской кровати спали Анфиса с Аней. Его любимые женщины. Он присел около кровати и не мог оторвать взгляда от дочери, повзрослевшей, ставшей еще более красивой, чем он запомнил ее. Поцеловав ее в маленький лобик он посмотрел на Анфису. Та, словно совсем не изменилась. Все тот же острый нос, сомкнутые веки с редкими ресницами, тонкие высохшие на солнце губы. Она лежала, прижав к себе дочь. Та в свою очередь отвернулась от матери и раскинула ручки в разные стороны - должно быть, ей было жарко.
Петр не выдержал, с его глаз скатилось несколько слез и упало на лицо Ани. Он обнял их и, прижав к себе, разразился рыданиями.
Но когда он открыл глаза он не увидел ни дочери, ни жены. Он в страхе оглянулся вокруг себя. На месте дома было пепелище. Виднелось основание дома, все кругом было завалено черными головешками и пеплом.
Петр упал на колени. Каждую ночь он видел эту сцену своего возвращения во сне. Как он прижимает к себе дочь и жену, как целует их. Но вот он был дома, но на его месте был лишь обгорелый остов.
Где-то вдали прокричал петух. В ответ ему с других концов раздались голоса других петухов. Над деревней занимался рассвет, на медали Петра заиграли солнечные блики.
Заключение.
Ниже привожу те несколько четверостиший, которые последние несколько дней крутились в голове и теперь записаны вот здесь и благодаря, которым родилась эта небольшая повесть.