Аннотация: Глава, в которой любовная линия начинает отходить на второй план.
Возвращение домой было рубежом - неизменно далеким и зыбким. За ним простирался туман; за ним лежали все беспорядочные, многочисленные мечты и планы; за ним поджидали, злорадно и хищно скалясь из-за угла, самые острые и черные кошмары. Они казались реальными и отчетливыми, как детские страхи.
К примеру, несколько раз мне снился один невыразимо холодный и тоскливый сон - из тех, что приходят под ноябрьский дождь или на исходе тяжелой болезни. Сон этот был прописан до мельчайших деталей, точно старая пьеса: морозный декабрьский туман, повисший над дорогой, цоканье копыт, тянущее в мутную полудрему, серые нитяные перчатки, которые я обыкновенно надеваю в дорогу (безымянный палец чуть не достает). Отчего-то я еду совершенно одна; тяжесть саквояжа в руках кажется невероятно значительной (что там может быть? Прочитанные книги? Полученные приглашения, благодарственные письма, памятные фотографии?).
Почему-то отец сам открывает мне двери, хоть это, разумеется, и абсурдно. Он смотрит на меня через порог с хмурым недоумением; я начинаю что-то говорить - быстро, захлебываясь, словно бы боясь опоздать, едва ли не прижимаясь к двери. С крайней неохотой, точно назойливую просительницу, меня пропускают внутрь - отчего-то я быстро оказываюсь в гостиной или на верхнем этаже, стоит мне скинуть пальто, а то и просто ступить за порог. Стены непривычно темны, не горят ни торжественные свечи, ни практичные газовые светильники. Я отчаянно бросаюсь в погоню за каждой тенью, мелькнувшей рядом - не то за защитой, не то за объяснением, не то в острой жажде почувствовать хоть чье-то тепло. Однако на чужих лицах лежит серый, странный сумрак - так выглядят обыкновенно призрачные герои меланхоличных романов.
Подобные сны обыкновенно прерывались рано и оставляли меня лежать, кутаясь в тонкое одеяло, чувствуя кисловатый, туманный привкус на языке и глядя на вяло текущую за окнами мутную предрассветную мглу. Так же, как сыроватый холод вползает в оконные щели, дурные сновидения просачивались в мою душу едким сомнением, невнятной тревогой, странным чувством отчуждения.
Разумеется, все это были лишь сны, и ничего более; однако я испытала несказанное облегчение, когда отец все же приехал за мной - сходившей с ума от перебродившей тоски, уставшей слушать цоканье собственных каблучков по ступеням крыльца. После выматывающего, как голод, ожидания в моем душе вспыхнула на миг радость, а затем воцарился солнечный покой. Я кивала в ответ на все вопросы с такой торопливостью и шла так быстро, насколько мне позволяли правила приличия и узкая дорожная юбка - точно спешила скорее вырваться, по-детски боясь, как бы опостылевшие стены неким таинственным образом не заключили меня вновь.
Дорога до вокзала, путешествие в поезде, разговоры немногочисленных попутчиков и шелест их развернутых газет, бьющий в окна закат, промелькнувшая за окнами суета манчестерского вокзала, сумеречная прохлада, встретившая нас за стенами скромной деревенской станции (и отчего я не взяла накидку?) - все это было похоже на смазанную мокрой тряпицей картину, и позже я не смогла припомнить ни единой детали этого пути.
Было еще далеко до окончательной темноты, однако закат уже давно отгорел, и небеса наливались густой синевой. После тянувшихся вокруг бескрайних, тронутых вечерней бледностью полей и терпкой прохлады сада домашняя прихожая показалась мне светлой тесной коробкой.
Дом, под крышей которого я наконец оказалась вновь, мало подошел бы в качестве декораций для пышной пьесы или чувствительного романа. Потускневший шелк старинных гобеленов не покрывал его стены, в саду не плескались серебристые фонтаны, а под своды гостиной можно было бы ступить безо всякой опаски поскользнуться на навощенном паркете. Лучше всего его могли бы описать слова, которыми излишне злоупотребляли и злоупотребляют по сей день рекламные объявления всех мастей - "добротный" и "солидный". Эти определения, напоминающие потускневшие от частых прикосновений дверные ручки, были первыми, что пришло бы на ум всякому стороннему наблюдателю. В библиотеке он бы заметил, что высокие книжные шкафы и тяжелый, массивный глобус выглядят весьма солидно; в гостиной обратил бы внимание на то, что обстановке недостает некоторого изящества, однако она смотрится вполне добротно. В погасшем до октября камине воцарился скромный фикус (согласно советам практичных иллюстрированных ежегодников, "для придания уюта").
Дорожная усталость, гул поезда и глухой голод не оставили мне сил на радушные приветствия, к которым я, по правде говоря, и раньше не была склонна. О, как славно было бы незаметно проскользнуть вновь в свою комнату, сослаться, скажем, на головную боль и отужинать наверху, а затем, пожалуй, сесть возле растворенного окна и глядеть на прохладный лунный сад. Насколько лучше бы было поступить так, чем удручать родных своей задумчивостью, угнетенным видом и ответами невпопад!
Я понимала необходимость выказывать удовольствие при встрече с людьми, испытывающими ко мне несомненно теплые чувства. Однако смысл того, чтобы принимать счастливый и заинтересованный вид в ответ на столь же фальшивое радушие остался для меня загадкой, несмотря на то, что выслушанные еще в детстве объяснения были очень просты. К примеру, мой старший брат, с улыбкой осведомляющийся, не застал ли нас в пути дождь... О, мой милый старший брат, милый Майлс! Он с детства смотрел на меня, как на досадное, непонятное существо - я видела в нем не то смешного, не то страшного нахохлившегося ворона. Сдержанный по натуре, он порой выходил из себя рядом со мной - я то избегала его общества всеми силами, то дразнила нарочно. Его книжное имя, серые глаза и жесткие руки часто пугали меня, и в детстве я увлеченно ставила его на место героев страшных историй с черными обложками.
Да, отношения, связывавшие меня с Майлсом, весьма слабо напоминали нежную братско-сестринскую любовь, прославленную в благочестивых пьесах. Даже в самый ясный, исполненный блаженного спокойствия день мы непременно каким-то чудом находили повод для спора. Особенно часто подобные досадные эпизоды случались в годы моего детства: уж слишком велика была пропасть между нами. Серьезного молодого человека (он быстро перестал быть для всего окружения "мальчиком" и стал "молодым человеком"), уже точно знающего, что он будет делать успехи в изучении судопроизводства, порой раздражало вечное присутствие шумной, непоседливой и вместе с тем часто медлительной младшей сестры.
Он выходил из себя редко, и в такие минуты я невероятно боялась его... однако никогда не могла удержаться от того, чтобы подшутить над ним, сказать что-то, что не могло не вызвать оторопи или возмущения. Бывало, что я в мыслях своих повторяла, обтесывала, как волна обтесывает камешек, одну-единственную фразу, намек, замечание, уже сотни раз представив себе его реакцию, его взгляд, свой ответ, то, как именно я буду гордо глядеть на него снизу вверх...
Реальность, как правило, оказывалась проще и неприятнее, чем все фантазии, но я, разочаровавшись, через несколько дней вновь начинала упоенно предаваться подобным "предсказаниям", разыгрывая в воображении целые пьесы.
Большую часть времени, проведенного в закрытой школе, на моих воспоминаниях о доме точно лежала незримая сумрачная тень. В своем отъезде я - тринадцатилетняя обиженная девочка в темном дорожном костюме - отчего-то винила старшего брата, имевшего несчастье присутствовать при объяснениях ("Это ради твоего же блага... ты поймешь, когда станешь взрослее... тебе будет даже лучше там..."). Злиться, к примеру, на отца было бы гораздо понятней, но почему-то эта последовательная мысль не пришла мне в голову; Эдмунда я всегда считала безусловным и близком другом, хоть мы проводили друг с другом не так уж много времени (готовность играть со мной в мяч, восхищаться платьями фарфоровых кукол, выслушивать пересказ прочитанных книг делали его в моих глазах воплощением добра и справедливости). Значит, винить в своем положении мне было некого, кроме Майлса.
...Я легко могла представить, как его тяжелый, веско произносящий каждое слово голос звучит в просторном зале суда. Однако посреди наполненной легким газовым светом вечерней гостиной, в разговоре с младшей сестрой он внушал скорее страх и непонимание, чем уважение.
- Я надеюсь, что ты не испытала в дороге особенных неудобств?
- Нет, не стоит беспокоиться.
У ножек кресла плескались тени от легких портьер. Вечерний ветер (неужели окна еще не начали закрывать?) раздувал тюль, похожий на бледную фату, и тонкая занавесь едва касалась спинки.
- Ты одета весьма легко. Сейчас бывают довольно холодные вечера. С полей часто тянет прохладой. - голос похож на гулкие шаги по каменному коридору.
Я почти в точности повторила тот же дежурный ответ, чувствуя все возрастающее ощущение бессмысленности.
Разговаривая с Майлсом подолгу, я начинала чувствовать себя обитательницей зазеркалья, с которой пытается побеседовать, а то и убедить в чем-то человек, бродящий по ту сторону зеркальной стены. Он доказывает мне нечто, должно быть, неоспоримое - его губы шевелятся, руки вздрагивают - а я беспомощно прижимаю ладони к холодному стеклу и срываю горло, силясь объяснить ему что-то свое. Однако в мой мир - уютный, обособленный и прохладный - не проникает его голос, а в его обставленной теплой комнате не слышно моих слов.
- Не стоит беспокоиться. Я люблю, когда по вечерам не слишком душно.
Майлс слегка кивнул и его рука наконец выпустила мою.
"С полей часто тянет прохладой".
Эта невинная фраза словно бы оцарапала мои мысли, оставив в них неприятный след.
Ужин прошел в неловкой суете; пристальные взгляды обжигали меня, звон приборов - отчего-то невероятно громкий именно сегодня - заставлял вздрагивать. Я чувствовала себя так, словно некий жгучий яд проник в мою кровь, туманя и отравляя взгляд.
Должно быть, суп с телятиной был хорош, но вкус казался притупленным и блеклым, как это порой бывает после болезни.
- Как жаль, что Эдмунда сегодня нет с нами.
- Да, это очень досадно. Но, должно быть, в этом повинны неотложные дела?
- Я бы не назвал их неотложными. Однако, говорят, при должном старании он может вскоре получить хорошее место...
- Значит, мне следует поздравить его по возвращении?
- Пока еще рано об этом говорить.
Хорошее место в хорошем приходе...
Представить себе Эдмунда с его вечным блуждающим взглядом и холодной мечтательностью в образе расторопного младшего служки было почти невозможно - впрочем, сейчас я и не старалась.
Слова похожи на гладкие камешки, катящиеся по выжженной дороге.
Мясо кажется сухим, как песок.
Воцарившаяся тишина, прерываемая лишь тонким, рутинным звоном вилок и ножей, вселяет чувство беспокойства.
Имя, мелькнувшее несколько раз в прочитанных строчках, как нельзя кстати всплывает из глубин памяти:
- Как идут дела у мисс Уэст? Я хочу сказать, в добром ли она здравии? - улыбка трогает губы моего брата, и мысли тотчас принимаются метаться лихорадочно, точно стая испуганных птиц: неужели я что-то перепутала? Нет, дочь местного сквайра определенно звали именно так. Я должна быть права!
- Да, более чем. Ее следует пригласить к нам в следующее воскресенье - ведь вы, кажется, встречались нечасто?
На самом деле мы не встречались никогда. Я видела ее на парадной фотокарточке, сделанной во время лондонского сезона - нарочито парадное белое кружево ее платья выглядело странно колючим, а густые волосы были убраны в пышный узел. Однако признаться, что я совершенно не знакома с молодой девицей, ставшей предметом нашего разговора, было даже несколько стыдно.
- Верно, совсем нечасто.
- Тем более странно, что ты решила заговорить о ней. Ты, должно быть, хорошо помнишь мои письма? - глаза Майлса слегка блеснули - Это так трогательно...
Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки, и опустила взгляд на бесстрастно-белую гладь скатерти.
К чаю был морковный пирог; как кто-то заботливо напомнил мне, я всегда любила его.
"Зачем? Ведь она любит бланманже. Впрочем, о чем я думаю? Конечно же, она не приедет к нам на чай. Она никогда не приедет ко мне на чай. Она не приедет. Не приедет".
Оказывается, детская привычка в минуты далеких размышлений комкать в пальцах край салфетки так и не покинула меня.
... Значительно позже - или этот срок лишь показался мне значительным? - когда я осталась одна в своей комнате наверху, любуясь растекшимся по ковру лунным светом и задумчиво накручивая на палец прядь тонких волос, мне на ум вновь пришло безобидное замечание, услышанное сегодня.
"С полей часто тянет прохладой".
Это верно - там всегда сильный ветер. Даже в июльские дни они почти никогда не бывали дремотно-жарки... впрочем, разве я когда-нибудь гуляла в местных полях? В детстве мне едва ли бы это позволили, а теперь мои редкие прогулки с альбомом для набросков (настоящим, совсем взрослым!) пролегали в стороне от них.
Однако в полях всегда сильный ветер. Я знаю это совершенно точно.
Ветер... гостиная...
Белый всполох...
Какая-то мысль не давала мне покоя, пульсировала жилкой на виске, царапалась на краю сознания. Все попытки ухватить, прояснить ее оказались тщетны, и я решила не тратить время на туманные загадки - тем более теперь, когда вещи гораздо более насущные и материальные лишали меня покоя.
Пожалуй, это было самым мудрым решением...
И, возможно, все сложилось бы гораздо лучше, если бы я и в дальнейшем придерживалась его.