Аннотация: Эпизод 3, не считая пролога (да, я потрясающе оригинальна в выборе аннотаций).
"Она оставалась живой, плачущей надо мной, со мной. Мы плакали вместе! Господь на небесах, ты дал мне всё счастье в мире!"
Погожий летний день овевает ласковым теплом жадно подставленные солнцу бледные лица пансионерок. Под теплыми лучами затянутый ряской прудик сияет удивительным серебряным светом, точно волшебное озеро из старой рыцарской легенды.
Младшие ученицы в одинаковых платьицах - кофейно-коричневых, каких-то бесформенных - лежат на мягкой зеленой травке, сладко зажмурившись, тихонько шепчутся, хихикают над чем-то. Еще бы - ведь завтра у них начинаются долгожданные каникулы.
У крыльца стоят, беспокойно переговариваясь, несколько девушек лет шестнадцати - некоторые уже переодеты в дорожное и судорожно сжимают в руках саквояжи. У кого-то в глазах облегчение и радость - ведь теперь они наконец-то покинут тесные стены школы, и станут уже Совсем Взрослыми. У кого-то - смятение и страх: что лежит там, за скрипучей оградой старого сада, в большом мире, где нет расписанных занятий, подъема и отбоя, непременной формы и танцевального класса по средам?
Я стою вместе с ними, не решаясь беспечно прислониться к стене - тело кажется прямым, натянутым и звенящим, как тонкая струна. Я без конца щурю глаза, оправляю плотный дорожный жакет и маленькую шляпку, неумело закрепленную булавками. Сердце бьется глухо, сладко и тревожно; в груди закипает томительное, волнующее ожидание.
- Эффи! - раздается над самым моим ухом трагический шепот - Прошу, взгляни на меня...
Я едва не подпрыгиваю, как обожженная, и поворачиваю голову.
Моя подруга застенчиво жмется к двери, не оставляя попыток спрятаться за косяком - однако, несмотря на корсет, затянутый туго, как никогда, они остаются тщетными: ее выдает непривычно пышное платье. Вернее, оно кажется мне пышным после строгих форменных юбок.
- Однако, хорошее же ты нашла время! - говорю я, отдышавшись. Надо же так испугать!
В последнее время моя подруга частенько привозила из дома, всякий раз изловчившись и уложив смятую вещь на самое дно кофра или саквояжа, то кокетливую кружевную сорочку, в которой при матроне из постели не выберешься, то расшитый тонкими узорами корсаж ("Ведь вряд ли кто-то будет проверять, что надето у меня под школьным платьем!"), то крошечные жемчужные сережки, что "мать все равно уже давно не надевает". Большую часть всех этих безусловно прекрасных вещей она не могла надеть даже на рождественский ужин, когда маленькие ученицы изо всех сил старались выглядеть, как настоящие юные леди из Старшего отделения, а юные леди из Старшего отделения единственный раз в году не страшились даже обвинений в суетном тщеславии. Однако белокурой воспитаннице, кажется, доставляли искреннее наслаждение те минуты, когда она, закончив поправлять прическу - или, вернее, искренне поверив в существование оной - вглядывалась в потускневшее зеркало.
Однако подобные эксперименты в такой день казались мне несколько странными.
- Милая, ты уверена, что этот наряд хорошо подходит для дороги? - со всей своей неуклюжей деликатностью спросила я.
- Не для дороги...я... - она слегка смутилась, не закончив фразу - Я хотела бы с тобой поговорить.
- Мы можем поговорить и в саду. - пожала я плечами. Летний день дышал солнечным светом, а в воздухе был разлит искристый аромат цветов; мне вовсе не хотелось возвращаться в помертвевшие, как это обыкновенно бывает в преддверии каникул, комнаты школы.
К тому же там меня немым укором совести ждал не до конца собранный саквояж.
Вместо ответа девушка виновато взглянула на высокую классную даму, восседающую на чинной садовой скамейке. Она, кажется, изо всех сил пыталась скрыть свою легкомысленную молодость за лорнетом, старым томиком и глухим платьем; и за усилиями, приложенными, дабы не изменить ненароком выражение лица, еще находила силы следить, чтобы расшалившиеся в преддверии отдыха подопечные не слишком шумели.
- Кажется, формально ты больше не ученица, - напомнила я, протягивая руки - Не думаю, чтобы тебе могли объявить выговор. Выйди на свет, милая.
Поколебавшись, она ступила за порог, в объятия мигом охвативших ее фигуру солнечных лучей - неуверенно, едва не зажмурив глаза, точно юная актриса, впервые выпорхнувшая под свет рампы.
Совсем еще юные девочки и воспитанницы постарше с поразительной точностью, будто отточивший синхронность движений кордебалет, повернули головы к нам. Множество пар глаз - вернее, ей это, должно быть, показалось множеством - зажглось бессильной завистью и немым восхищением.
И, боюсь, я испытала нечто схожее.
Ее наряд - атласный наряд цвета небесной чистоты - пронизанный лучами солнца, показался на миг сияющим чистым хрусталем, будто сливаясь с июньским светом, полуденным сиянием, с шаловливыми бликами на поверхности "озера". Мне отчего-то пришла в голову странная мысль, что, должно быть, именно так должны были быть одеты нимфы из греческих мифов, а не в столь любимые художниками зеленые листья.
Ее волосы, обыкновенно заплетенные в строгую косу или собранные в пучок, лежали на плечах завитыми локонами, и она поминутно дергалась, собираясь по привычке перебросить косу на другое плечо, или проверить, держатся ли старые шпильки.
На десять или пятнадцать лет позже я бы непременно отметила, что прическа держится, должно быть, на молитвах, бог весть у кого одолженная белоснежная пудра явно избыточна, а само платье - неуместно вечернее и раньше ужина смотрится странно. Однако в ту минуту облик любимой подруги безусловно казался мне истинным образцом красоты, роскоши и элегантности.
Смущенно улыбаясь, она шла сквозь млеющий, истомно-жаркий летний полдень; ее плечи то и дело опускались, взгляд норовил приковаться к земле. Упоение собственными чарами осталось где-то позади, в теплом, уютном, пыльном полумраке пустой комнаты; взгляды живых людей, казалось, жалили ее и прожигали насквозь.
Стайка учениц у пруда была всполошена, редкая девочка не повернула головы; даже ветер всколыхнулся, заставив задрожать от ряби серебристую поверхность озерца. Одни с завистью смотрели на лайковые перчатки, пышные юбки и жесткую от сладкой воды, "взрослую" прическу моей подруги, другие, должно быть, тоскливо вспоминали собственные невзрачные форменные платья и короткие детские юбочки. Взволнованный шепот несся сзади, свитой сопровождал нас со всех сторон, летел над головой стаей шустрых, юрких птичек.
- Как же хороша!
- Я слышала, что все уже совершенно устроено.
- Правда?
- Вот счастливица!
- Это лишь заслуга ее матери.
- Как в романах!
- Неужели? И когда же?...
- Однажды мы ездили на воды, и мой отец случайно встретил его в вагоне первого класса.
- Неужели? И что же твой отец делал в вагоне первого класса?
- Ну и язва же ты, Бекки!
Последние реплики я отметила уже совсем рассеянно, сочтя их совершенно посторонними.
Она - уже раскрасневшаяся, поднявшая голову, совершенно прямая - шла. А я одними кончиками пальцев держала ее за руку.
Мы вышли в дальний уголок сада, подальше от любопытных глаз - туда, где успокаивающе шелестели и давали нам вожделенную прохладу раскидистые кроны деревьев, помнящих еще благородную основательницу пансиона. Моя подруга опустилась на потемневшую, потускневшую от чужих прикосновений скромную скамейку; я примостилась рядом, не отпуская ее руку и жадно вглядываясь в лицо.
- Ты хотела что-то мне рассказать?
- Я хотела тебе рассказать... о, что я хотела тебе рассказать... - она выразительно оглянулась, точно собираясь сообщить некую удивительную тайну, и тихонько шепнула мне на ушко - Уилфрид приезжает сегодня вечером. Вместе с моим отцом, конечно. Ты ведь понимаешь, что это значит? И я должна встретить его... ты понимаешь, ведь он будет смотреть на меня... на свою...- румянец тронул ее щеки.
- Уилфрид? - медленно переспросила я, так, словно бы не понимала, о ком она говорила. На деле же это имя вспыхнуло перед моим мысленным взором - вместе со всем, что за ним крылось.
- О, разумеется, пока я должна называть его "сэр Голдаминг". - девушка едва заметно вздохнула - Но, на мой взгляд, это просто глупо. Я знаю, что официально еще ни о чем не объявлено, но... - она склонилась к самому моему лицу; я ощутила легкий аромат ее духов. - ...мать по секрету сообщила мне в письме, что у нас дома уже составляют приглашения на празднование помолвки.
- Помолвки? Чьей помолвки? - не поняла я.
Глаза девушки сияли - нет, пылали невероятным светом; она пребывала в бесконечном, ослепляющем упоении собственными чувствами и с искренним непониманием ребенка смотрела на всякого, кто не мог разделить его.
- Эффи, да что же сегодня с тобой такое! Разумеется, моей и Уил... милого сэра Голдаминга. Он полюбил меня еще девочкой, представляешь? Ты помнишь, я ведь говорила об этом. Мне было пятнадцать лет, он гостил в нашем загородном имении... - кажется, она вознамерилась теперь повторить всю захватывающую и неповторимую для нее самой повесть, собранную ею за долгие месяцы.
А я...
Я шумно, болезненно вздохнула; мир качнулся у меня перед глазами. Порывисто и резко я опустилась на колени, стиснула ее ладонь, и, глядя в растерянные глаза подруги, начала говорить - бессвязно, жарко, путано, часто дыша и закусывая порой губы до крови. Что-то о неосторожности ранних браков, о том, что не стоит доверять разным подобным Уилфридам, об отсутствии необходимости для столь поспешных решений, о том, чтобы она не покидала меня, ведь мне будет без нее так плохо-плохо-плохо...
Она прервала мои излияния, с состраданием проведя рукой в перчатке по моей щеке - я прикрыла глаза. Будущая невеста сэра Голдаминга - ведь так ее назовут в газетах? - присела возле меня, забыв о нарядном платье - я услышала шелест юбок.
Она бережно взяла в ладони мое лицо, и наклонилась ко мне, точно к умирающей, и покрывала мои мокрые щеки - когда же я успела заплакать? - горячими нежными поцелуями, и шептала что-то бессмысленное, теплое, участливое, надеясь успокоить меня. Ее тонкие дрожащие пальцы гладили мои волосы, растрепывая прилаженные пряди - впрочем, что мне было за дело до этого! И аромат ее духов, легкий и одурманивающий, смешивался с искристо-свежим запахом июня, и она была так близко, так невероятно, мучительно и сладостно близко, что я могла, кажется, почувствовать на губах исходящее от нее умиротворяющее тепло.
Она шептала жарко слова утешения, касаясь губами моего уха, а я сидела в полубеспамятстве, запрокинув голову навстречу ослепляющему свету, и молила небеса, чтобы она не заметила постыдного блаженства, дурманом расплывшегося в моих глазах.
- Милая моя, милая, милая, - безостановочно повторяла моя бедная девочка, гладя мое лицо - я судорожно вздрагивала, точно она касалась оголенных нервов - Верно, мне не следовало тебе сообщать... я и не думала, что ты будешь так тосковать обо мне! Ну-ну, Эффи, успокойся... я ведь не умираю. Я даже не уезжаю на континент. Не плачь, милая, все будет хорошо... мы бы все равно надолго расстались, с Уил... сэром Голдамингом или без него! Уверена, мы сможем вновь навещать друг друга очень скоро - самое большее, через год. Дорогая моя, ты уже успокоилась? Ведь я могу попросить для тебя капель. Не стоит? Вот и хорошо... все будет замечательно, мы снова встретимся так скоро, что ты и соскучиться не успеешь! Да ты и не станешь по мне скучать - уверена, у тебя будет еще много интересных дел помимо этого. И потом, ведь ты приедешь на мою свадьбу, правда, Эффи? Ты непременно должна - это ведь будет самый счастливый день в моей жизни! Я обязательно напишу тебе о дате так рано, как только смогу. Уверена, ты станешь самой красивой подружкой невесты! Смотри, не затми меня. - пошутила она, поднимаясь с локтей и обеспокоенно оглядывая свое тонкое платье - не отпечаталась ли на нем трава? - Вот, видишь, ты уже улыбаешься! Вот так, Эффи, все будет хорошо. Верно, ты просто устала. Ведь ты вчера до утра просидела с той книжкой! Конечно, и я бы устала. Нет, тебе совершенно точно надо заканчивать с этими ночными бдениями. Поднимайся, моя дорогая, ты испачкаешь наряд. Кстати, ты необыкновенно хороша в этом дорожном платье. Откуда вы его выписали?
Я, судорожно вздохнув, встала с земли, видя лишь светлый силуэт из-за мерцающей дымки слез. И, хоть померк уже чудный небесный свет, только что, казалось, пронизывающий и озарявший весь мир, но на моих щеках все еще тлел отгорающим погребальным костром жар ее поцелуев.
В этот миг я яростно ненавидела незнакомого мне сэра Уилфрида. Как он смел... да, как он смел, пусть даже и не зная об этом, разрушить, разбить на тысячу острых и мелких осколков весь мой хрупкий мир, любовно собранный вплоть до самых мелочей, сотканный из аромата чайных роз и светлых мечтаний. Как он мог! Как он смел!
- Приезжай ко мне, непременно приезжай! Ты обещаешь? - откуда-то издалека, из растворяющегося в тумане разрушенного прошлого донесся озабоченный голос.