Сказка однажды приснилась женщине: синее-облаком-движется, ширится милое-милое, давнее-давнее из мотыльков на воскресном платьице. Пело, смеясь, танцевало, плакало, принца сулило и сад с террасами и обнимало. И долго так оно нежно ласкало и тихо ластилось...
Я верю в то, что всякое событие в жизни всякого человека - знаковое и не случайное. Вообще слово "случайно" - странное. Если что-то случилось, значит, так было предопределено и предначертано, и не нам судить, КАК это произошло. Так вот: со мной произошло так, как я описываю в этой повести. И это мой опыт, который, как мне хочется верить, нужен и мне и Всевышнему, и, если его кто-то прочтет и получит какой-то опыт от его прочтения - кому-то еще. Ничто не "просто так". Ничто не "ни для чего". Наш земной опыт нужен Вселенной со всем абсурдом, со всей трагичностью и со всеми забавными моментами этого опыта. Вот вам, уникальные и многоопытные мои, мой уникальный и, надеюсь, небезынтересный вам опыт. Мой "Синий летящий остров" - самые яркие, ультрамариново-кобальтовые воспоминания из жизни: девочки-подростка- девушки-женщины...
Глава 1.
ДЕД
Чтобы дорога - не насыпью,
вровень с полями,
чтоб на обочине рыжая-рыжая,
с белою челкой
(господи, вот где пошарилась мода!)
мать-кобылица. И чтобы
нежно подняв грациозную шею,
нежно прикрыв прихотливые веки,
нежно взглянув на дитя-жеребенка,
мне подсказала она (и она, и Cоздатель),
как вездесуще прекрасна любовь...
Герман, первый русский ученик моего учителя по йоге Кальки, помнит свои ощущения детства с пеленок. Вот он плачет, ему нравится звук голоса, состояние это - реветь ему нравится! А его мамки-няньки укачивают, успокаивают и не понимают, что ему хорошо! Набоков тоже отлично описывал свои детские вспышки памяти, возраста так с двух лет, если мне моя память не изменяет.А вот я - нифига. Хотя - кто знает?! Мама с папой столько раз рассказывали, что уходили на танцульки и оставляли меня, пеленочную, с дедом, что я абсолютно отчетливо вижу эту незатейливую картину. Это мой любимый дом, где я провела свое детство. Деревня, состоящая из трех: общее название (которое мне всегда было чужое) Шестаково, моя "поддеревенька" - Покровка и третья часть - Хохлы. Потому что все эти части - на трех разных холмах (для меня холмы эти были - горы! Гималаи!). Покровка, где был бабушкин самый красивый на свете дом - самая роскошная часть деревни, самом собой. Дом строили на моей памяти. Старого, который был до этого, не помню. Помню, что у моего любимого нового был сруб из огромных круглых нетесаных поленьев, огромные же ворота, которые открывались, когда заезжал в них дедов трактор или когда корова Февралька (названная в честь месяца нашего с ней рождения) брыкалась - не заходила в малые ворота. Синие наличники в яркий цветулечек, обсиженные мухами шторки на окнах...Такого уюта и такого вкусного запаха никогда, нигде, кроме как в этом доме, не было и не будет. И вот будто дед сидит на самотканых половиках в горнице (слова "зал" или "большая комната" я не знала лет до 12-ти), качает меня, туго запеленатую и орущую что есть мочи от того же счастья, что и у Германа, и поет свою единственную, любимую мною пожизненно: "Ой, маро-о смаро ос! Ни-и-и маро-о-о сьменя-а-а!" И я блаженно засыпаю...Мой любимый двухметровый, вечно обросший густой черномазо-седой щетиной, с огромными мозолистыми ручищами и толстыми черными губами, зажавшими беломорину, дед Ляксей. Только его одного я чмокала в эту щетинищу, больше никого. Ни маму, ни папу. У меня был только дед... Ну, пожалуй, еще уборочная страда и трактор. В два-три года я вся была вымазана мазутом, пропитана гарью выхлопов, носила специальное рабочее "зиленинькае" пальтишко, ела в поле с трактористами, работала (спала в тракторе) по ночам с дедом - выполняла план, потом мы с дедом получали одну на двоих медаль передовика производства. Откуда-то из Москвы или откуда-то с работы из другой деревни приезжала очень красивая тетенька мама, привозила вкусные огромные яблоки, нарядные платьица, как полагается, оччень коротенькие - чеб виден был из-под "солнца-клеш" треугольничек белых трусиков. У деревенских девчонок таких платьиц не было, и я фарсила-модничала в свободные от трудов праведных деньки. Тем паче, была я, по словам деда, "красившее всех", слаще не быват. Первая внучка в семье, да умненькая, да кругленькая, да косы длинные. Косы, конечно, - это проблема. Вшей-то давить можно, а вот гниду тянуть по всей длине - замаешься. Приходилось выводить хлорофосом, но все равно кос не резали. Глазки-бусинки, носик-пуговка, губки-бантиком на колобке личика - идеал красоты дедовской! Вот только доводили меня соседи в день ни по разу: "Глаза-от не промыла девка!" И я истово терла свое кареглазие - никак не могла оттереть... Это потом мне рассказали, что дед гонял и бабушку и детей своих поленом; что влюбленная в него до неистовства бабуленька моя аж в окна соседке стучала - его вызволяла, беспутного; что совсем деградировал дед перед смертью: в штаны все туалетные дела делал...Это был уже не мой дед. Мой на меня ни разу не прикрикнул. Мой по ночам вставал, садил из решетчатой кроватки поближе к печке на горшок и обязательно давал "падюсецьку" из мягчайшего пера. Приносил вечерошнего молока, чтоб я, делая свои дела, жамкала пальчиками пуховую благодать, и из рук деда потягивала законные литры. Кроме молока, я ваще ниче не ела и не пила: звали, как телю, "тпрутей" за это и дивились, как девка жива одним молоком. А после дед брал беломорину и долго-долго дымил на кухне. Это были мои любимые часы: все спят, только мы с дедом ведем молчаливый полуночный диалог... Деда Ляксея любили все кошки и собаки в деревне. Сидит вечером на лавке у палисандика - они вьются вокруг, ластятся, на руки к нему прыгают. Бабоньки в магазине напротив тоже...ни одного круглого зада дед не пропускал. Стоял у прилавка, чакушку выпрашивал и - хвать!- да ущщыпнет какой потолще, а бабам того и надо, зады колышутся, рожи пунцовые, бусы на грудях от бисерного смеха трясутся... ...Умер мой дед от рака горла, - сильно беломором персмолил. В больницу к нему в мои 18 лет я прийти успела. Лысый от облучения, тощщый, молчит, по щекам слезы текут. Оглянулась, когда уходила - дедова черепушка в больничном окне...Все. Потом он мне снился. Долго еще, лет десять. Сюр страшный. То сидит на пустыре, сквозь гной, стекающий по нему, кости проглядывают, а он в печку полешки подкидывает и жалобится, что холодно ему под землей. Печка на голом песчаном пустыре и дед. То будто из ямы, для гроба выкопанной, руки тянет к нам с бабушкой, руки становятся все тоньше и длиннее, а деда хватает нас - и к себе. Я кричу бабушке: "Баба, туда нельзя! Ты умрешь!" А она и к нему хочет-плачет, и упирается... Потом я узнала, что надо молиться за деда - и он в рай попадет. Думаю, попал уже, раз больше так вот не снится. А сейчас я отчетливо знаю, что деда Ляксей был моей единственной настоящей любовью. Пока не родилась дочь...
Глава 2.
ОТДЕЛЬНОЕ
Напишу сейчас длинный-предлинный стишок,
Чтоб читать его долго-предолго потом,
Нарисую в нем мост, хризантему и дом,
А потом интеграл, а потом - гребешок,
Будет смыслов в нем ком и погрешностей тьма,
Мы с тобою вдвоем и сто грамм задарма,
А еще будет много-премного весны,
Шелестения трав и кипения дня,
Разукрашу, поправ все каноны, все сны,
И подите тогда - разыщите меня!
Я в тропическом знойном кипящем лесу
Средь лиан и горилл затеряюсь тотчас,
И улыбку с собой в те края унесу,
Чтоб хоть чем-то да вывести, подлые, вас!
А потомее прыгну с разбегу в траву,
Захлебнусь ее теплым, степящим душком
И оставлю дела и дожди на потом.
А потом - теплый душ, а потом - куча дынь.
Очень занятное времяпровождение - писать о своем детстве. В процессе написания вспоминаешь все новые и новые факты и давно забитые в закрома памяти ощущения. В результате, когда текст композиционно завершен, в анналах памяти остается "неизрасходованный материал". И становится досадно, что он никак не включился в композиционную канву. Вот что значит "шоры логики"! Куда как проще было всяким там Джойсам и Миллерам, которые позволяли себе писать в жанре "потока сознания". Ну а почему бы, ежели уж вами выбран более консервативный жанр, не организовать отдельную главу под незатейливым названием "отдельное", и все эти очень важные штуки в нее замкнуть. Делов-то! Тем паче, почти все это сегодня - увы! - живет только в памяти... Главное - это ключ под горкой, которая спускалась от моей Покровки к болотцу и реке. Это место для меня всю жизнь будет ностальгически-мистически окрашено. Ключ был, как и полагается, с чистой, холодной водой, потянутой легкой ряской. Воду пили лягушки и дети, спасаясь от полуденного зноя. Господи, какой это кайф: бежать с двухметровой всемнадцатилетней красавицей теткой под гору (ну, бежала-то она, а я рядом летела, вися на ее могучей руке), пищать с ней от всей души "оди-и-н раз в года са-а-ды цветут" (а петь моя тетка, как и бабуля, могла только на уровне мышиного писку, в отличие от громогласно-грудного дара мамы), чуть не кувыркнуться у самого подножья крутой тропинки и чуть не плюхнуться задом в сам ключ, резко тормознув. Потом лечь пузиком на влажное предплечье ключа и пить его сыть жадно и весело: и ртом, и носом, и пригоршнями одновременно. После - снова лететь, еле задевая носочками песок дороги рядом с развеселой теткой. Тетка Катька моя была в молодости просто огонь. Будучи младшей в семье, это, даже не веснушчатое, а сплошь покрытое рябым пятном создание с густой шевелюрой жестких волнистых бледно-рыжих волос (каждый волос - вервь канатная), постоянно пело, прыгало, смеялось и делало подлянки. В детстве, обладая неженской силищей, тетка нещадно избивала всех пацанов в округе, в зрелости сама, никому не доверяя, рубила и валила деревья в лесу - баню строила. Маленький вздернуто-курносый носик, васильковые глазки, ровное белозубие, безупречно гордая осанка, фигура тициановско-рубенсовской красавицы с длинными стройными ногами, сбитым круглым задом, прекрасно очерченной талией и несколько более пышным, правда, чем у Рубенса, отлично накаченным бюстом - как хороша была моя тетка! И шила себе ярчайшие, в крупный хиповский цветочек, кримпленовые платья, отлично облегающие точеную фигурищу. А еще белые лакированные туфельки на огромном толстом каблуке и такая же с наклейкой красивой гэдээровской актрисы сумка, которую привез сестре средний брат со службы в Германии и голубые шарики-висюльки-клипсы. Вау! Я так мечтала вырасти и стать такой же офигительной красавицей, как моя тетка! Носить вточь такие же вещи, быть такой же сильной и веселой. Просто прынцесса из мультика про Бременских музыкантов была моя тетка Катька! И - де-садда - Бог надо мной подшутил: отрезал мне метр с кепкой пожизненно. Но не суть. Суть в том, что ревновала я тетку к ее кавалеру-будущему мужу безбожно. Провожала по вечерам на свиданье, как на войну. Сидим с дедом на лавке перед палисадником, дед:
- Внучечка, а куда Катька-то ушла?
Я, не подозревая, что говорю что-то неприлично-огульное:
- Да на блядки, деда! - и крупные слезки катятся по щекам. Это было последнее слово из тех, что, как оказалось, не следовало говорить. В деревне ведь сначала учат материться, потом разговаривать. Так, любя тетку, я пела от души: "Катенька-распузатенька титьки мазала, за ворота выходила всем пока-зы-ла!", о себе с гордостью говорила: "Я ягонька (ягодка) из саду у овечки с заду!". Мой племяш очень был озадачен, когда его попросили словосочетание "ебнулься с тубаретки" заменить более приличным. Не знал он замены! Шутковали над малышней в деревне ежеминутно. Мой дед угощал меня "водичкой" в 40 градусов, чеб я уморно поплювалась, прилично глотнув. Но больше все ж стращали сказками да байками, чеб постебаться с детской доверчивости. Так я все детство боялась песни прабабки Аксиньи про "абманули Халю, увязли сабою!". Будто меня злые цыганы увозили всякий раз. Пуще песни, после рассказов прабабкиных боялась лесу с боков, где кончалась деревня (Покровка - одна длинная от лесу до лесу улочка)и уважала храбрых людей, которые жили в крайних домах. Бывало, специально страхов ловить ходишь: когда вечереет, вдоль по всей деревне, замедляясь, подходишь к лесу, резко - хоп! - на 180 градусов, и сигать от темной густой махины, протягивающей к тебе жуткие лапы елей! Дом моей бабушки стоял аккурат в середине деревни - самая защита! Но чаще всего всю жизнь мне снится вот тот самый спуск к реке и сама низина, где речка протекает. И боевые действия какие-то именно на холме-спуске совершаются, я там все с гранатами высоту взять не могу - предательски сползаю по отвесному склону; и мост над рекой все гниет и ломается под моими ногами; и паводок великий - я за бревна серые хватаюсь, в грязи барахтаюсь...Этим летом, в ночь на тот день, когда сгорел дом моей бабушки, мне снова снилась эта низина. Будто телга с чахлой кобылицей, мы идем по дороге с моими детьми, вокруг темнотень, гром, резкие всполохи молний, и мое знание, что это конец света. Я прижимаю к себе детей, утешаю, что это просто гроза, что все нормально. А потом грязное, тяжелое небо трещит по швам, как пустынная земля, и из него льются неистовые лазерные лучи на бабушкин дом, в который мы успели с детьми забежать. И весь дом вместе с нами мгновенно превращается в пепел. Нет сегодня не только дома. Ключа нет давно: когда в деревне появились бульдозеры, перемесили эти махины глину на горе, и она - оползнями - затянула мой ключ. На речке запруда тоже от старости-гнилости рухнула - малый мутный ручей остался от моей красавицы, где мы с дедом прям под дряхленьким мостом ловили чебаков и карасей. Тетка мается с мужем-алкашом и садюгой, как-то умудряется растить внуков от троих детей-бездельников и алкашей (недавно во второй раз закодировала старшую дочь, сожителя младшей еле упекли в каталажку - стрелял он во всю семью; средний сын типа ездит на севера вахтовиком, но мне по пьяни признался, что он бандит, может, и врет-понтуется, дай Бог). Пьет одеколон бабушка Фиса, обстирывает лейкимически-дегенеративного бича-сына, который тоже все грозит ее прибить. Живут они в Шестаково в чьей-то заброшенной, большой, но такой чужой, неуютной избе... Но в город к моей маме ехать жить восьмидесятилетняя бабуля не соглашается никак. С тоски по деду спилась моя трудяга. Господи, кто б видел, с какой скоростью она управлялась с четырех утра, подоив, накормив свиней и кур, выгнав овец и корову с телей в колхозное стадо; потом ездила на хлебовоозке и в распутье и в мороз в соседнюю деревню - привозила обалденные буханки, выгружая их заместо мужика в огромных поддонах; потом чет стряпала, потом стирала, потом загоняла скотину-управлялась и в перерывах умудрялась водиться с мелкими внучатами, подкидывая карапузов и улюлюкая, да еще носки повязать! Ягоды мы собирали в такой пропорции: ведро - бабуля, банку - мама, кружку - я. В такой же пропорции стряпали пельмени... Меньше всего хочется делать вывод о том, что в моем детстве был рай в деревнях, что в брежневские времена колхозники жили припеваючи...На днях (вот ирония судьбы! Только написала про деда...) меня позвали на областной телик - делать репортажи по селу. Есть у нас в области и зажиточные фермеры, и отличные хлеборобы... Редактор этой программы говорит мне, что, мол, кто в те времена пахал, у того и сегодня все есть. Ну-ну...может, у кого и есть...у меня вот есть только память...
Разная. В том числе и вот такая, как в следующей главе - хохмятская...
Глава 3.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Неведомо где, на пустынных отрогах
Мифических гор оголтелого счастья
Ты - странник беспутный, в свободных дорогах
Нашедший веселый и радостный смысл.
Признаться себе, что пути да распутья
Единственно значимы в жизни ненастной,
Идти, подметая полами прекрасный
И яростный мир: вот отменная мысль!
У всех приличных девочек есть: туго заплетенные косы, на голове бантики, носовой платочек в карманчике чистенького платьица. Гольфики натянуты до колен, босоножки не стоптаны. Обязательно имеется сумочка, в которой или одежки для куколок, или больничка, или еще какие оччень необходимые в хозяйстве вещи. Я была в детстве именно такой девочкой - примерной-припримерной, правильной-приправильной. Но все это не мешало мне...искать приключений. И вот моя природная неистовость помогала мне в эти приключения ввязываться. Представьте, как такая вот чистюля-первоклашка идет по обочине-тропочке, пытаясь не вступить в грязь... и видит застрявшую в кише-мише дорожной, бульдозерами перекопанной, курицу. Курица блажит, трепыхается - помирать собралась. И я, забыв про опрятность, ровно по пузико в этой черной мазутной каше, героически ползу к бедной птице. Кура завершает картину, обрызгав меня всю с помощью крыльев. Но она спасена... Представьте, в каком виде я потом прошла еще полдеревни... Были у нас с деревенскими девчонками и другие "подвиги". Ну, к соседке по малину, сбегая и рвя подолы, услышав несущиеся нам вслед соседкины маты - это фигня. Мы ходили в настоящие походы, испытывая свою силу воли и воспитывая выдержку! Так неделю занимались йогой: ходили по лесу по шишкам и иголкам - хвалились друг перед другом (в душе вопя от боли), что нифига не больно. Потом пошли в поход на скотный двор. Вот этой картины я в жизни не забуду! Длинные перекошенные сарайки, в которых одиноко и неприкаянно вивикают малохольные колхозные свинюшки, а за ними - месиво из отходов коровьего, свинского и прочего овечьего производства. А мы по этой каше босиком по колено - силу воли воспитываем! Благо бы там были только коровьи лепешки, но ведь в этом зловонном винегрете из дерьма, мух и, пардон, ссаки, еще и плавали разлагающиеся дохлые поросята! Ой, они мне снятся по ночам! Ой, они всплывают в моем мысленном взоре время от времени, напоминая о колхозном развале и беспределе...Ой, как мне после всего этого не в падлу было отмывать в пионерлагере, будучи техничкой, задристанные мелким сволочьем стены директорского туалета (это была шикарная месть бездарно организованной смене, но вот отмывать пришлось все мне и маме. Маму вырвало. Мне - хоть бы хны). Были у меня и менее зловонные, но более рисковые для жизни приключения. Самое страшное для окружающих случилось в первый день лета по окончании мной первого класса. Привезли меня к бабуленьке предки. И вся семья - на огород, упахиваться от забора и до обеда. А я, чтоб в очередной раз не надевать огромные калоши, не соскользнуть с досочки и не навернуться в неубранный из стайки коровий помет, решила пойти в огород более чистым путем. Этот путь был перегорожен огромными старыми воротами. Недавно дед поставил новые, а старые, чтоб не пропадали и чтоб скотина в огород не бегала, не будь дураки деды приноровили меж оградой и огородом. И чего? Думаете, я в свои семь лет могла сообразить, что трехметровые ворота ни к чему не прикреплены, а просто показательно стоят там, припертые поленцем? Я убрала поленце...С какой скоростью через весь огород прибежала к упавшим воротам бабуля, история умалчивает, в книгу рекордов Гиннеса не занесено. А зря. Сколько и каких мыслей промелькнуло в голове у моих родственников по поводу того, как я там выгляжу, распластанная воротцами, тоже неведомо. Думаю, много и мыслей и картин. В общем, под такой тяжестью от меня должно было остаться мокрое место. Если б не поленце. Такая я была дюймовочка, что высота и ширина круглой чурки вполне соответствовали моим габаритам. Я молча, проглотив язык от шока, выползла из-под забора... Помню: трясло меня долго. Помню, подумала: вот еще не хватало помереть без первых в моей жизни каникул... На этом история моих падений только началась. Почему там, где другие переломали бы шею, я отделывалась ушибами - тоже загадка. С черемухи, с высоты одноэтажного дома я сигала. Смягчили падение ветки, на которых какое-то время качалась, прежде чем рухнуть в крапиву. С крыши недостроенного дома летела, ударяясь по очереди об соседние сваи строительных лесов. Прекрасно помню, что вот так наискосоком: от сваи к свае - и обратно. А это мы полезли на крышу сруба с девками в дочки-матери играть. По доске длинной и тонкой, приложенной к стропилам, наверх. Мне - девять, подруге - пять. И, когда мы уже достигли крыши, сработал рычаг - доска перекачнулась на противоположную сторону. Мы - в свободном полете. Я рухнула боком на гору угля, подруга - на спину в лужу по другую сторону дома... Встали, отряхнулись, поковыляли в баню отмываться. Я немного ногу волочила, у пятилетки - ни одной царапины. Транспортные аварии тоже мне с рук сходили как-то волшебно. В четыре моих года бабуля меня, укутанную в шубы и шали, в мороз так под сорок градусов везла на саночках в детсад и спустила в сугроб. Разогнала с Хоховской горы, а сани занесли с дороги далеко за обочину. Я нырнула солдатиком - только валенки торчат. Бабуля не может меня вытащить - сугробы глубокие, да и давится со смеху. Я осерчала, помнится. Не испугалась, не обкакалась, а именно осерчала. С дядькой на мотоцикле разогнались - с горы в речку булькнули. Причем мотоцикл упал на меня, двухметровый дядька - сверху. Еще и проехались в таком виде под горку по инерции некоторое расстояньице. Моему организму - хоть бы хны. Мне пять лет. Когда в шесть я оседлала своего первого двухколесного коня по прозванию "школьник" и погнала под гору, не умея давить на тормоза, там меня ждала мутная осенняя лужа, да еще столб телеграфный...ну, на велике была небольшая восьмерка. Между прочим, девочка с бантиками, отличница и "примерное поведение"...к пятому классу бросила курить. Дело было так. В деревне у меня была полная свобода. День напахавшись, бабуля и дед спали, как сурки. И я безболезненно могла на цырлах пробраться в сенки, стащить пачку беломору - и через палисадник, чтоб ворота не скрипели,- на конный двор, смолить. Там мы с девками забирались на поленницу и - одну за другой - до позеленения и закашливания. Кони недовольно храпят, копытом бьют. А мы такие важные, взрослые - нам все можно, без палева. И так пару летних месяцев... Остановил меня внутренний страх. Когда полезла на яблоньку за ранетками в сентябре, начала задыхаться. Думаю: "Баста, карапузики. Пора бросать курить, а то умру". Так я в мои одиннадцать бросила курить. И никогда всерьез не увлекалась, даже в панковской молодости, затянувшись пару раз беломориной, всегда вспоминала, как лезла за ранетками... Скажете, у всяких там пацанов приключения покруче были. Знаю-слышала: и как к маме приходил один, кишки ладошкой поддерживая, чтоб из живота не выпали, и даже девка одна у нас была с пятого этажа полетевшая -повиснувшая случайно на крюке. Бывают истории пограндиознее моих. Но то были с детства озорники и шалопаи! А я - чистенькие платьица, куколки, бирюльки...Вот, видимо, по этому же принципу, из извечной моей тяги к драйву и неистовству, выучившись на литературоведа и искусствоведа, я после музыкалки и фортепианного отделения колледжа искусств...стала панк-барабанщицей, после работы младшим научным сотрудником в музее и преподавания истории изобразительных искусств в школе и институте культуры...ломанулась в журналистику, где наприключалась уже по-взрослому. Об этом чуть позже...А пока...
Глава 4.
ЛЮБОВЬ КАК ОНА ЕСТЬ
Один мистически настроенный юноша мне как-то сказал, что замуж нужно выходить за первую или последнюю любовь. Мол, остальные не канают. Ну, как определить последнюю, для меня - загадка, потому как и не совсем я уверена, что она будет. Влюбленности со мной случаются, конечно, но как-то все очень благополучно проходят, несмотря на появление таких весомых факторов, как дети. А вот первая любовь... Да, вполне можно пошустрить по папе-маме, в конце концов, отыскать в деревне Новая Заимка нянь, которые в моем детстве убирали за нами в яслях, и порасспросить, кто там у меня был первый. Думаю, этот деревенский мужик уж и полысел, и брюшком обзавелся, и детей в город в ПТУ проводил, значит, уводить от жены можно - не нужен он такой старый жене своей уже сильно то. Отлично знаю, что этот первый был, по крайней мере, настоящим джентльменом, с ползунков. Потому что он ни-ко-го не пускал в туалет, пока я сидела на горшке. Вот на входе и сторожил. Думаю, жертвы - были. Нянечкам потом приходилось не только горшки отмывать. Эх, я того парнягу всю свою жизнь добрым словом поминать буду. Жаль, не помню, как я к нему относилась. А вдруг не любила? Помню, что была уверена, что любила околоинцестово - своего двоюродного дядю. С двух до шести лет - точно. Дядя - так получилось - был младше меня на год. Звали его Виталька Нурмухаметов. Это потому что (не сломайте моск): прабабушка моя, белоруска (а ее сын, дед мой, маме был не родной. Мама моя, зырянка, ему была приемной дочерью), в зрелом возрасте в третий раз вышла замуж за деда Ивана - татарина, внуком которого и был мой возлюбленный. Соответственно - мне дядей приходился. Виталька был внешности экзотической абсолютно: сызмальства черный еж на голове, длиннючие узкие глаза, вострый нос горбинкой и маленький ротик с изысканными лирообразными губками. Виталька любил все произносить на "т": "тутушка ту-ту, ту-ту", и "я Свет-ту люблю". Когда я приезжала к бабушке, мы с татарченком не расставались. Виталька изнывал от тоски, когда я болела или уезжала к родителям в другую деревню. Вся Покровка легенды сочиняла о любви нашей, о наших разлуках. И сейчас порасспроси - любая бабка расскажет, как мы, трех-четырехлетние дефилировали с любимушкой вдоль по деревне по проезжей части - не разлей вода, за ручку. Не скрывали чувств, все на виду, на людях, как в деревне и полагается. Я ни единого момента общения с дружком не помню, кроме вот этого ощущения, как он держал меня за руку. Ощущения абсолютного счастья. Должно быть, мы с ним и не разговаривали особо - и так все было ясно. Помню одну интимную и, по сути, трагическую сцену. Эта идиллия разворачивалась в Виталькином огороде, в свежем стогу. Мы прыгали - осыпали себя свежевысушенной, пахучей клеверно-ромашковой травой, и я вдруг отчетливо поняла...что это в последний раз. Что детство и любовь кончаются, потому что мне шесть лет. Вот так отчетливо поняла: я разлюбила Витальку, и детство кончилось. Ну, верности Витальке я, вертихвостка и звезда всех садиков, не хранила. В деревнях, по которым мы с родителями колесили из-за папиного карьерного роста, всегда находились симпотненькие мальчишки или тузы, которые влюблялись в меня. Так в Бигиле один нахал и вояка, который держал в своем кулаке весь детский сад и слыл полным тупицей, целовал меня мокрыми противными губошлепами в лоб и говорил, что он меня никому не отдаст и ото всех защитит. Там же я впервые испытала ревность: мы с моей не менее хорошенькой подружкой Светкой влюбились в одного лупоглазика Олеженьку. И он на занятиях по рисованию на нее больше взглядов бросал, чем на меня. Трагедь неописуемая. ...Витальку я встретила во взрослой жизни пару раз. Лет в 16 молчаливый лентяй-дуб лежал на печи и даже не встал, когда я зашла к ним в избу. Вот ни одна черточка на его лице не вздрогнула. Потом мне бабки рассказывали, что помнил меня он долго, долго страдал, класса до седьмого аж, а потом замкнулся и, без того не особо разговорчивый, вообще замолчал. А я, в принципе - получаюсь предательница сродни героине Дюма из "Графа Монте Кристо". Пацан ведь свято верил, что я вернусь к нему, и мы поженимся. Но при случайной встрече лет так в двадцать в автобусе на Тюмень, я поняла, что просто разнополярные мы с ним, пропасть между нами. Хотя и в этом, может, моя вина: не покинь я его в те шесть моих-пять его лет...Ну, винить-то я себя, если честно, ни в чем не виню: как без любви при мужике быть?! Прошло - значит, прошло, нефиг из жалости тащить себя по жизни рядом с нелюбимым, если, к тому же, не венчаны. Так вот. Виталька теперь, в двадцать - отлично сложенный, высокий, красивый, но какой-то безжизненно-квадратный парень с завода, у которого все четко, ясно и противно: "А че, хорошо", - бубнил мне самодовольно окающий Виталька: "Я на заводе отстоял смену - и нифига делоть не надо. Сплю, скоко хошь. Не упровляться, ни на покос, ни кортошку копать, - ниче не надо. И зароботок хороший, - че еще надо? Тут вот утюг себе прикупил...", - а мне, учащейся в колледже искусств фортепианной барышне-неформалке, становилось все противнее от его мещанской ограниченности... ...Мои детские любови Виталькой не закончились. В первом классе я, дочь завуча и отличница, влюбилась в Димку Агафонова, сына директора и отличника. Оба мы с ним были самыми мелкими в классе, очень хорошенькими умненькими куклами. У Димки - огромные, даже чуть на выкате серые глаза, отличное чувство юмора и папина твердость в суждениях. Сидели за одной партой на уроках и на продленке, ходили и с этим за ручку в столовку, даже сон у меня был, как он меня в ЗАГС несет на руках в подвенечном платье. Единственной влюбленной парой в классе были...К третьему классу и эту любовь с меня как рукой сняло. Оскорбленный Димка, ничего не понимая, бегал за мной меж партами, а я визжала, чтоб его кто-нить подержал, и что он мне надоел... И не рос малявка Димка, и стал неприятен его лягушачий рот, да и вообще...Просто какая-то легкомысленно-предательская сущность была у меня-знойной барышни. Таки не умела я любить мальчишек. Любили, получается, меня все больше, а я милостиво позволяла...так бы я сказала, если б была приземлено-рассудительной теткой из народу. Но все нифига не так, на самом деле. Просто вот даны мне были в моем безоблачно-гармоничном детстве опыты влюбленности и взаимности, которые так же беболезненно-гармонично прервались. И спасибо, Багаван! ...В четвертом классе стала я страшненьким забитым подростком, презирающим мужской пол и игнорирующим мальчишек всуе. Не то что здороваться, даже драться с ними считала ниже своего достоинства...Да и они не подходили ко мне, если честно. Кому нужна депресняковая, вечно хныкающая, оскорбляемая одноклассницами воображала, чахлик с невесть какой фигуркой и толстыми больными экземными губами, которая только и знает, что пиликает на своей пианине да читает заумные книжки... ...Итак, с первой любовью - я в пролете. В последнюю - увы! - не верю. То есть человеческая логика не позволяет, встретив очередной объект обожания, твердо так себе сказать "этот - последний!"... Да потому что любить не умею, как, пожалуй, и все человечество, если быть перед собой кристально честной. В общем, я не замужем и пофигу на "тик-так ходики"...Ну, хотя бы учусь на йоге любить неперсонифицированно, а там - кто знает?...
Глава 5.
ПОДРОСТКОВОСТЬ
Бессмысленно искать добра у этих людей. У этих окон не будет ни света, ни птиц. Лишь шоры изысканных фраз, сентябрьских дождей сонливый и пресный поход по корме черепиц. Скорее услышишь под плесенью будничных скук бездарных сердец убаюканный рай... Их стук безыскусен и однообраз. Нет взрыва, нет мук. Здесь жизнь умерла, отошла невзначай..
Хорошо быть маленькой. Чтоб зима лютая, суббота. Топится банька, стряпаюся пельмени. И хорошо, когда нет родителей и в баню можно сходить с дедом Ляксеем. Это значит, что тебя никто не будет заставлять садиться в тазик с горячущей водой, никто не будет долго-долго мыть тебе голову и противно тереть вехоткой, до ужаса щекотя живот. Не. С дедом - полная свобода! Ты сидишть в еле тепленькой водичке, балдеешь-плещещься себе, а дед тем временем ка-а-ак "бзданет" - кипятку на чугун печки жахнет кофшечком с размаху. Пар валом, кожа вся в крупных росинках пота, а дед намыливает такую симпатичную щеточку, щеткой - свой мордоворот, и бреет тупым станком щетинистую роскошь аж под глазами. Потом следующий кайф: это когда дед, завернув тебя в одеяло, сам в кальчонах и с голой спиной, пробегает метры от бани до дома. Это вот так с банного пара тебя обдает морозищем на маленько-маленько - и в дом, пропахший парным молоком и пельменным ароматом. Наевшись сочней (мясо я не ела), ты лезешь прятаться в огромный платяной шкаф, пока тебя не начнут искать по всему дому, приговаривая: "Где это наша внученька?.." А тебе жутко, весело и счастливо... Но, почему-то все это однажды проходит. Однажды ты становишься нелепой тонкой субстанцией с невесть откуда взявшимися испуганными огромными жабьими глазищами, мясистым шнапселем, занимающими пол-лица и больными экземными губами, покрытыми коростой и претендующими на остальную половину. Щек нет, подбородок потерян, лоб превратился в старушачью морщинку вечного страдания. Почему-то в твои одиннадцать лет и без того в дурацком четвертом классе, когда вместо одной учительницы их море, и у каждой свой бзик, когда с математикой просто труба, тебя начинают ненавидеть самые стервозные одноклассницы. Они сбиваются в шайку-лейку, что-то мерзко хихикая, шепчут по углам на переменках, после чего у тебя в компоте оказывается соль, когда ты садишься - на стуле кнопки. Дома свирепая мама почему-то тоже именно в твои одиннадцать решает, что пора тебе становиться ее помощницей и к многочасовым стояниям за молоком в магазинах, отравленных мухами и перегаром соседа по очереди, прибавляется ежедневная уборка дома, глянцевая до солдатско-казарменной жути. Тебя каждый день из глаз текут слезы. Жизнь - невыносимая мука, террор и обида. И зачем ты только родилась на свет божий, и почему вот другие все так красивы, смелы и уверены в себе, а ты - жалкая уродина в вечно сползающих совковых колготках со сборками на щиколотках... Ты, прикрывшись от соседки ладошкой, тайком, выполнив поскорее пример или упражнение, рисуешь прекрасных принцев и принцесс, а во второй половине дня - твое время. Это время с любящей тебя одной-единственной подружкой идти в ее гостеприимный, простецко-рабочий дом, есть какой-то тоже очень незатейливый и при этом очень вкусный суп; рассмеяться, не успев его проглотить и обрызгать занавески. Потом еще долго кататься, схватившись за животик, по теплому деревянному полу. А пол был к тому же наклонный. И мы с Ольгуней скакали на стульях, как на лошадях, вниз по горке - стулья нас несли. Между делом училось сольфеджио, читалась музлитра, и, сквозь пихтовый строй еще более наклонной, чем пол, улочки, через жд мостик - в музыкалку. Там было как-то тоже очень куражно и приветливо. Там - твоя стихия. Там ты была первой в фортепианных конкурсах и на музлитре, ну, чуть отставало сольфеджио... Счастье кончалось вечером дома с уборкой и плачем над задачками по математике, ад продолжался утром в школе... Невыносимо было и летом на море. Дикая депрессия сказывалась даже в том, что абсолютно не хотелось загорать. Сидела под тентом в жутком ситцевом купальничке, ждала пятиминутки водных процедур. Но вот именно море и то, что там проходили все болячки, постепенно начали приводить к жизни, ну и к юности одновременно. Именно там были первые в жизни танцы в кругу под "Бони М" и - плестись по палаткам под "Ежик резиновый шел и посвистывал дырочкой в правом боку". На море я начала выступать с песенками на сцене, начала занимать первые места по спринту и прыжкам в длину и как-то там еще постепенно незаметно самоутверждаться. На море девчонки наперебой твердили про свои влюбленности. Под конец лагерной смены все были уже влюблены до слез и на всю жизнь. Даже я вдруг однажды осознала, что есть такие мальчишки...Ну, такие же нестандартные и грустные, как я. Первая моя лагерная донельзя платоническая любовь была очень тощей, очень косоглазой и с огромной шапкой соломенных волос на голове. Ходил особняком, молчал. Разочарование в этом загадочном принце таки наступило. Он как-то очень грубо и злобно парировал другу, и я поняла, что парень-то неотесан - просто озлобленный на весь мир тупица. После случилась уже и школьная, не менее платоническая влюбленность. Этот уже был очень славненьким, миленьким, с длинной челочкой по-мироновски из "Брильянтовой руки" - ха! - ее с лобика. Голубые глазки, длинные реснички, в одном классе в музыкалке...И такой остолопище! Учился так се, соображал так се - посредственность. Но я уже вела толстенную тетрадку, в которой ежедневно фиксировалось это мое ресницчатое половое созревание. И ведь года полтора я потратила на описывание взглядов и фразочек этого обалдуя! Тем временем формируясь, округляясь, хорошея... Однажды, сшив себе не очень удачно скроенное, но облегающее фигурку зелененькое платьице, я себя увидела в нем в зеркале в каком-то ДК перед очередным выступлением не то с хором, не то с танцевалкой - и меня поразило, как я вдруг стала ладно сложена. Ну, да - слишком миниатюрна. Ну, да: и грудочки - фигушкой, и попка - горсточкой, но все это очень так пропорционально и как-то фарфорово-пасторально миленько-изящненько. Только шляпку с розочкой одеть - и с трубочистом на крышу. Мечтать...В общем, и в пионерлагере у меня был роман длинной в два месяца (с отрядным барабанщиком) и в школе я самоутвердилась по полной: в меня влюбился самый крутой парень, который был годом старше - в десятом...
Глава 6.
ИНАКОВОСТЬ
В принципе, я еще с раннего детства понимала свою инаковость, непохожесть на других, только до подросткового возраста это было не болезненно. В раннем детстве слегка, пунктиром ставились знаки вопроса, а ответы пришли уже гораздо позже. Естественно, все началось с моего неважнецкого здоровья. Здоровые физически дети инаковостью не грешат. В мои пару месяцев сельская медсестра (ну, дура тетка!) сказала моим родителям, что я не смогу никогда ходить. Испугавшиеся родители завернули меня в одеяльце, и - в районный центр на мотоцикле, ранней весной. Ходить-то я спокойно в год пошла, а вот хроническое воспаление легких - нате-с. И каждую зиму меня, малявку, на пару месяцев упекали в больницу, нашпиговывали антибиотиками. Само собой, я научилась читать в три года и глотала сразу толстые книжки, выучивала наизусть сказки Пушкина. В первом классе читала уже тома без картинок. Предпочитала афонасьевские сказки и всевозможные сказки народов мира. Всякие там современные авторы меня не впечатляли. А в то, что сказки - больше чем наполовину реальность, я до сих пор свято верю. Само собой, раз нельзя было зимой бегать, кататься на горках, я рисовала днями напролет. Все тех же фантастических принцесс и царевен. Естественно, мои деревенские подруги и половины того, что знала и умела я, не знали и не умели. Но мне было обидно, что я не умела того, что умели они! У меня руки до сих пор растут невесть откуда. Хозяйство сначала - тяжкий крест, потом - пошло оно нафиг. А деревенские подруги в пять лет уже доили коров, варили супы и варенья (а иначе б подохли с голоду: родители пили и хозяйством приходилось заниматься детям. В пять лет - взрослые. Тоже ничего хорошего). А главное - умели искать грибы! Вот этот факт меня добивал наповал. Я ни груздей, ни белых грибов в упор не видела, поганок от съедобных не отличала. Лес или понимал, что все равно я все это не ем, или не принимал мою панику. Отличалась я от ровесников и гипертрофированным стремлением к свободе, желанием уединиться. В три года, обидевшись на кого-то из родственников, решила уйти от них жить в лес. Далеко идти не надо было: лес был "на задах", сразу за огородом. Искали меня всей деревней с факелами. А я, наевшись до пуза земляники, прилегла у пенька поспать. Помню, что видела медведя. Во сне или наяву - неведомо. Но не тронул меня Хозяин. После, начитавшись трудов Максимова, я придумала для себя байку о подменыше. Мол, вот взял мишка мою душу человеческую да заменил на нелюдя, душу лесную, нетутошнюю. Потому и болела-не росла, потому и все эти заморочки пожизненные, инаковости эти... Второй акт сопротивления обществу случился со мной в пять лет. Вся родня была на покосе. А я отчетливо поняла, что больше в детсаду время проводить нет моченьки. Втихоря пролезла в дыру в заборе, и - сигать, домой, на свободу без ненавистного сончаса... Нянька нагнала меня у реки. Предатели-гуси перегородили дорогу, а с тех пор, как гусак цапнул меня за мягкое место и в покрытую ледком лужу уронил посередь деревни безлюдной, в клюв к этим мерзким существам мне попадать было просто страшно. Реву было, когда нянька меня волокла в садик - сами понимаете.... Отличалась я, актриска погорелого театра, и стремлением к разного рода выпендрежу. Мало мне было, что на утренниках лучше всех пела и декламировала, что всем детям в группе книги читала с выражением. Надо было чего-то еще. Например, когда прошел сончас, сделать вид, что сплю крепчайшее. И вот воспитка носит меня по группе на руках, все детки хохочут - орут: "просыпайся", а Светлана Геннадьева почиет на лаврах славы - старается глазами не моргать, чеб не заметили, что она не спит вовсе. Потом жмурится, растеряно оглядывается по сторонам: "Где это я? Что за переполох?", - и так далее, и тому подобное. Больше в деревне никто ничего подобного не творил. Ко всем этим вывертам добавился еще один изыск: у меня появилась нянечка-гувернантка, аристократического происхождения сельская докторша, которая в своем весьма цветущем возрасте была на пенсии. Потому как сумасшествие у нее признали. Нянька сия обучила меня есть вилкой и ножом, вышивать крестиком, гладью и проч., всегда иметь в карманчике чистенького шелкового платьишка в мелкую розочку чистенький платочек (до сих пор люблю все эти розочки и фижмочки, но хожу почему-то в кедах и футболках), шить куколкам весьма сложного крою одежды, рисовать пейзажи (хотя я любила как-то больше барышень в бальных платьях рисовать, причем весьма детально вырисовывала платья). Благодаря нянечке я узнала, что молоко с яблоком дает вкус земляники, изучила новейшую историю моды по ее журналам с 50-х по 80-е годы, открыла для себя, кто такой Александр Грин и полюбила камни, золото, серебро и хрусталь. А еще выслушивала множество историй про то... что вот строители украли у нее с веревки трусы и оставили свои грязные носки. Тетушка страдала манией преследования. С тех пор я как-то с подозрением и осторожностью отношусь к людям... И вот весь этот инаковый конфитюр в подростковом возрасте приобрел весьма болезненное обострение. Каждое утро мама меня муштровала (а голос у мамы-педагога не хуже зыкинского:16 отрядов в пионерлагере строила, все дрожали), что нужно убирать волосы с расчески - толку не было. Я просто этого не помнила - не замечала. Полы я мыла в три раза: большой водой, малой и насухо. Повдоль досок, не дай Бог поперек! Все равно идеально не получалось. Мама перманентно, снова и снова льет большую воду... Благо, из-за экземы-гнойников на пальцах, я была освобождена от мытья посуды, готовки и стирки. Тем паче, по 6-9 часов приходилось заниматься на фортепиано. С одноклассниками - контры. Только музыка, книги, альбомы для рисования, детская энциклопедия изобразительных искусств, отдушина-музыкалка и очень болезненное ощущение обиды на весь мир за то, что он меня не любит. Эх, что ж мне тогда никто не сказал, что люди просто любить-то не умеют - я б успокоилась. А то столько страданий...до недавнего времени буквально. Зачем страдать из-за того, что невозможно изменить? Просто принять, простить, ежемгновенно принимать и прощать... От воспаления легких в подростковый период меня спасали ежегодными поездками на Кавказ. Там проходило все: легкие, экзема, депрессии. Врачи говорили, что мне в Сибири "не климатит", надо перебираться на юг. На юг я так и не перебралась, но, родив сына (после операции в меня влили татарскую кровь), про хронику забыла. Экзема на руках тоже прошла через год после его рождения. Инаковость не прошла ни до, ни после, как бы ни старались ее из меня выбить мама, которая считает до сих пор меня недоразумением и ошибкой природы, в определенный период - я сама (хотелось стать уже примерной женой и матерью, но - нифига не смогла, особенно когда муж начал бить), первый парень, муж, тюменская многочисленная гопота... Инаковость утвердилась и окрепла. Я имела неосторожность в 14 лет прочесть рок-энциклопедию в журнале "Ровесник" и понять, что вот эта рок-свобода - мое! Приехав в Тюмень, в 18 лет нашла свой, нефорский круг общения. Где меня принимали такой, какая я есть, потому что все были такими же: книгочеями, меломанами, плювателями на быт и обогащение, романтиками, чудиками и творцами. Тем более эпоха - перестройка, тем более друзья - представители нынешней интеллектуальльно-творческой элиты андеграунда (по-моему, "элита андеграунда" - это звучит!) Тюмени и Москвы. Поэтому сейчас у меня с моей инаковостью все за-ши-бись! Что б ни сочиняли и не курлыкали по углам возмущенные фактом моего существования тюменские нормалы...
Глава 6.
КАНИКУЛЫ
Ч.1. ЗАБАСТОВКА
Первые свои каникулы я себе устроила в шесть лет. Неуютно чувствовала себя в новом детсаду, куда меня определили родители, переехав из Бигилы в Заводоуковск. А тут еще оказия: однажды оставили меня в этом садике на ночь. Другие ребятишки - привычные. А я - в истерику, спать не могу. Знаю, что рядом со мной живет одна воспитка. Упрашиваю ее чуть ли не на коленях: возьмите с собой, доведите до дома! Она - ни в какую. Я чувствую себя беспомощным существом, скованным по рукам и ногам... Оказалось, что мама с папой всю ночь воевали с застрявшей в колее машиной. Дороги из наших деревень и сегодня местами непролазные, а уж тогда... В общем, они всю ночь тягали жигуленок на своих горбах, а я всю ночь уливалась слезами. Результат: в садик я идти категорически отказалась. От страху, что такое может повториться. Год сидела дома, ела любимый молочный суп из термоса, читала книжки, шила куколкам одежки, рисовала и была счастлива.
Счастьем было и ходить в гости к той самой няньке - Идее Тимофеевне, которая с сорока лет была на пенсии. Она была красива красотой породистой аристократки: тонкие правильные черты лица, отличная осанка при приятных формах, коса вокруг головы два раза обернута, безупречные манеры светской дамы, бархатистые дребезжащие нотки в голосе. Таких в фильмах пятидесятых годов показывают - тип профессорской жены, идущей на симфонический концерт. И вот эта начитанная, интеллигентная деревенская докторша вдруг в 40 лет сошла с ума. Все время она посвящала игре в куклы и рукоделию. Поход к Идее Тимофеевне был приключением изначально. Как было занятно, пройдя по городскому парку, где густо росли огромные ели, спуститься в волшебного вида низинку (спуск покрыт длинной тенью елей, на горизонте за редкими домиками - блеск реки). Там было тише и загадочней, чем в других частях городка, свое маленькое государство.
Дом Иды Тимофеевны до краев набит всякой всячиной-барахлом, которое другая давно б выбросила. Но Ида Тимофеевна копила все. Ух, что начиналось! Мы полдня рылись в многочисленных красивых тряпочках. Крепдешин, плюш, бархат, фланелька...Мы презирали ползущий шелк, плавящийся капрон и скользкий сатин. Нашим любимым куколкам мы кроили и обшивали мелким аккуратным оверлогом, вручную пижамы, сорочки, чепчики. У нас не было кукол-дам, только пупсы в уютных пупсовых нарядах. Мы их кормили, прогуливали, лечили...Может, поэтому я потом, в молодости, так истово хотела детей, провожая жадным взглядом каждую малявку. А еще кайфно было рыться в стопках журналов мод. Мне как-то не очень нравились современные конца семидесятых - начала восьмидесятых, а мода 50-60-х будоражила воображение. Все эти дамы с подведенными черной стрелочкой глазами, неимоверно тонкими талиями и шикарными прическами; все эти юбки-клеш, солнце и колокольчик, ленточки на голове, туфли-лодочки, карманы-обманы...У меня было до 20 (!) бумажных кукол, у каждой - свой гардероб из сложенных-вдвое-толстым веером-тетрадок с полным набором нарядов сначала сдутых с этих журналов, потом уже - собственные вариации на темы.
А еще можно было часами рассматривать столовое серебро, золотые украшения (особенно мне нравилось кольцо с рубином, который откидывался, а там - маленькие часики); вышивку гладью, на которую тратились годы, с умелым подбором цвета, тончайшими мельчайшими стежками и без единого узелочка с изнанки!
В общем-то, со временем мне все реже удавалось побывать у Иды Тимофеевны. Мама с ней постепенно рассорилась, потому что тетушка давала нам в долг "отдадите, когда сможете", а потом драла с родителей последнее (у вас сейчас сколько есть? Три рубля? Дайте мне два, а один оставьте себе), да и ее рассказы о врагах становились все нелепее и злобнее...
Ч.2 НАТАШКА, ТЕТЬ НЮРА. СОВЕСТЬ И ОБИДЫ.
И мои школьные каникулы пошли по другим дорожкам. Разным. С одной стороны в Шестаково была лучшая подруга лета Наташка Копытова, которая так же страстно, как я, любила бумажных куколок, книжки и - на худой конец, когда взрослые выгонят гулять - бадминтон. Бабушка Наташки, учительница русского-литературы, представляла собой тип, абсолютно противоположный Идее Тимофеевне. Эта зажиточная кулачка любила достаток и порядок. Достаток у деревенских интеллигентов был в свое время - зарплаты-то поболе, чем у колхозников. И дед - мастеровой, в том числе гробовщик - на всю деревню один. Поэтому моя мама в детстве донашивала платья Наташкиной мамы. Это уж потом вместе в Москве они закончили иняз...Не дом у Копытовых был, а усадьба: с иголочки - двор, изба на бугре, огромный огород. Покос эта семья начинала и заканчивала раньше всех, и всегда вовремя. К прочему скоту добавлялись свои лошадь и жеребенок, а бабуля Наташкина была еще и отличной пасечницей. Ух, как я люто не любила пчел и как меня тошнило от меда, но именно там поняла, что могу жевать соты: свежий в них медок и порцией небольшой, и не такой засахаренный и приторный.
Вот посреди горенки за круглым столом, окруженным кроватью с высоченными перинами и комодом, мы с Наташкой и проводили летние деньки. У нас была изящная, склеенная любовно бумажная мебель, и куклы, бесконечно переодеваясь, ходили друг к другу в гости, на балы, ссорились и мирились. Бабуля преподавала Наташке уроки правильного русского, ее мама бегло с ней разговаривала на немецком, сама Наташка до дыр зачитывала Алис Кэрролла. Мне было любопытно это наблюдать, но и втайне я радовалась, что меня так не муштруют. А Алису прочла уже в сознательном возрасте...
Однажды громом с чистого неба я узнала, что бабка Наташкина недовольна, что я у них обедаю. Было обидно. Ела-то я крохи, но очень любила их домашний хлеб. И первый раз в жизни столкнулась с тем, что кто-то мною брезгует. Да и при их-то изобилии! И я начала ходить обедать к своей тетке Катьке, наши с Наташкой отношения дали трещину, хоть я и пыталась это скрывать.
Классовое неравенство я в деревне почувствовала еще раз, когда меня тетя Катя попросила пожить какое-то время у бабки Нюры, матери ее мужа. Бабка Нюра была стонота и причитальница. В деревне говорили, что в молодости она толком не работала, все больше была профсоюзом да парткомом, все получала медали да грамоты. А под старость все плакала, жаловалась на больные ноги, на судьбу и попрошайничала. Я продержалась в этих гостях с неделю. Памятник мне. Кажется, так никому и не выдала, чего там натерпелась. Днями напролет я мыла темную серую избу, подметала, убирала пыль. А бабка ходила за мной и поучала-указывала, где да как, и кормила меня приметами, что, мол, нельзя со стула мести веником - к покойнику, со стола рукой крошки сметать - к убыли...Больше она меня ничем не кормила. За дневной труд я получала наполовину разведенное водичкой молочко и хлебушка. В детстве как-то есть и не хочется особо, но вот молочко жидкое...это было слишком невкусно! А еще я увидела у бабки Нюры шикарную маленькую тряпочку - блестящую, переливающуюся всеми цветами радуги парчу, и...не выдержала, присвоила ее. Какой был скандал! Мама на меня орала, что это воровство, что это первый шаг к преступлению. Тряпочку я отдала. Но бабку Нюру невзлюбила еще больше, и всю ее неискреннюю сущность видела насквозь: ведь при жалобе на бедность и стонотстве у нее были сундуки, до верху набитые всяким добром.
Кстати, только у Наташки я отдыхала-бездельничала в мои каникулы. У Тети Кати приходилось водиться с шинтропой - двоюродными Галкой и Алешкой. Галку я любила и нянчила с пеленок, родилась она в семь моих лет. Такая же, как тетька Катька, рыжая (а у куклы еще были колечки-кудряшки) и голубоглазая, шустрая мелкая матершинница. Посылала уже в год воспитку на три буквы, когда та ей делала замечания. С братом-погодкой Алехой они лупили друг-друга и материли так же - на чем свет стоит. В два года Галка соорудила в его адрес трехэтажное, которое в нашей семье до сих пор котируется "гадинь, паязитинь, ебинь!" И так же, как я, Галка была независима и смела. Поссорившись в три года с родней на дальнем картофельном поле, малява потопала до дому. Хватились, когда ее уже не видно было - к лесу подходила. С Лехой я сладить не могла: больно вредный, злой и пакостный был. Отцовские гены в нем играли. Но коляску его, какашками умазанную, очищать приходилось... За все эти мои няньковские старания меня тетка кормила вкусной молочной кашей и пускала поиграть в запасники - в комнату с новыми игрушками в детском саду, где тетя Катя была тогда директором. Какое там было великолепие! Я наигралась и красивыми куклами, и, вздыхая, первоклассной мебелью (а мне мама мебель не покупала. Не баловала. Соорудили в школе мальчишки, покрасили грязно-синей краской стол и стулья... А я так хотела из магазина, со шкафиком, с роскошной кроваткой! Но - молчала. Понимала, что денег нет, что не все коту масленица...)
Ну, эти игры тоже надо было отрабатывать. Водилась я и со всей ясельной группой в детсаду. Помню (вот детский садизм!), украдкой от нянек шлепала по попке мальчонку, у которого ушки были в коростах. Потому что некрасивый. Блин, а каким он вырос красавцем, мальчишка этот! А я потом, когда подросла, долго совестью мучилась. До сих пор себя противно.
Ну а тогда я больше страдала от того, что моя любимая тетка теперь не обращает на меня внимания, не любит, как прежде, что вся ее любовь перекинулась на своих детей, а меня будто и нет...
Ч.3.ЯГОДЫ И ПОКОС
Непременным атрибутом каникул в деревне были походы по грибы-ягоды и сенокос. Мне, жуткой сове, никогда не понять этого кайфа - встать раным-рано, закутать себя в тряпье: на хлопчатые сверху натягиваются шерстяные кофта и штаны - непременно трико со стрелочкой, пара дырявых носок друг на друга, чтоб дыры недырами перекрыть, шерстяная кофта, от красот былых которой осталось одно название, местами изъеденная молью, на голове - платок, повязанный вокруг шеи, по-бабьи со складочкой с краев закрывающий лоб по глаза, щеки, - все, что можно закрыть на лице от поджидающих тебя комаров.
И вот ты - бесформенное чучело в резиновых сапогах рядом с еще парой таких же прешься по росе в лес. Надо идти на какое-то место, где ягодник или грибник. Как это место кто-то запоминает, мне тоже не ведомо. Но вот, презирая буреломы и залепляющую твою моську паутину (о, Господи! Как я бесилась от этого ощущения - липкая гадость с дохлыми мухами и комарами на лице и руках, ты ее рвешь, отдираешь ...страшный сон!), ты таки выходишь на поляну там или еще на какое злачное место. Тем временем или становится жарко, или начинает накрапывать дождь. В первом случае ты просто не имеешь права жаловаться на судьбу - в десяти потах "радуешься удачному дню". А хочется в речку упасть, смыть с себя уже этот проевший кожу соленый поток! Во втором, дождливом случае тебя "приободряет" мама: мол, ну и пусть накрапывает (эт когда он уже струями льет), все равно ведро дособираем...
Как-то еще терпимо я относилась к землянике и клубнике. Ягода мелкая, у родни не хватало духу посвящать ей день. Но если напали на черничник - все. Пиши-пропало. Мало того, что ягоды - море, тебе ее никогда всю не собрать! Но еще и бабоньки рады, что напали на такой хороший куст, и берут его до ночи. Я ни в глубоком детстве, ни в недавнем прошлом не стеснялась в сумерках ползать по черничнику по-пластунски. А уже плевать, что половину придавлю! А собирать меньше!.. И потом тебе еще пару ночей снятся ягоды, ягоды, ягоды...
Та же моя Галка до сих пор по ягоды, как одержимая, все лето мотается, оставив на бабок мелкую, теперь уже похожую на нее шкоду, но с по-папкински татарско-раскосыми ан все равно голубыми глазами, дочь. И продает потом Галюна аж ведрами землянику у дроги. Не-по-ни-маю и никогда не пойму ее кайфа.
Покос - другое дело. Ты уже с раннего детства знаешь, что это такие дни, когда надо с утра до ночи с одним перерывом на обед так вкалывать, так...ну, в, общем, не останавливаться. Если остановишься, встать и начать работать уже не сможешь. Когда-то года в три я просто со взрослыми от зори до зорюшки зависала. У меня там была качуля, вокруг - море земляники, на обед - самые вкусные на свете свежие с грядки огурцы-лук репчатый, вареные яица и картошка, и молочко-о-о. Если б не пчела, укусившая меня в губу, я б покос в моем детстве вспоминала, как самое идиллическое время: я валяюсь в тенечке, посасывая молоко, а моя родня трудится. Мужики в одних портках с платочками-по краям узелочками на голове или с бумажными треуголками, бабы в огромных белых лифчиках, все - с загоревшими спинами, все - в крупных каплях пота. Коса пошла дружно вверх - вжик, снова вверх - вжик, и ложится покорно трава под ноги ровной лоснящейся дорожкой...
А уж потом подростка-меня брали грести. Эт когда подсушенное сено нужно сгребать в небольшие копешки, а за тобой идет человек постарше и эти копешки на вилы сажает одну за другой, как шашлык, а там уж - в огромный стог. И вот это сладкопахучее сено ты гребешь и гребешь. Трава, ромашка, клевер, тут же уже засохшая земляника. Запах - дурман-трава! Только ради этого запаха ты готова пахать сколько надо! Отнимаются руки, плечи, спина, ноги...потом куда-то вся эта боль проходит и остается ощущение, что ты уже себе не принадлежишь, что тело двигается само по себе. Ты уже не понимаешь, по какому принципу оно вообще двигается, ведь сил-то у тебя больше нет! Боль приходит назавтра утром, когда ты вновь делаешь первый отработанный взмах, а потом снова рассасывается...
Сколько я читала о механистичности физического труда, о том, что он изнуряет, отупляет, выжигает мысли!.. В принципе, это наверное, верно, если труд этот с надрывом, ежедневный, каторжный. Если это мои ненавистные прополка-окучивание картошки, положим. Даже ее вкусность азарту не придает, когда ты точно знаешь, что большая часть урожая с этого необъятного поля будет продана за копейки! Ну а если это - три дня в одно лето, если ты знаешь, что вот эту травку будет всю зиму жевать твоя коровка, если дышишь ни с чем не сравнимым запахом свежескошенной травы,
после - чуть пыльного но не менее душистого сена, то о надсаде и никчемности вложенного во все это труда не думаешь, или забываешь очень скоро надсаду. Помнишь только запах луга и мечтаешь, когда подрастешь, как в том кино, упасть с миленьким в огромный стог... Настроение - примерно такое:
Радость моя, радость небывалая, Счастье мое, счастье запоздалое... Если б ни туманы-расстояния, Обняла б...эх, бабье, наказание!
Вот уж и рябины зерна рыжие, И трава - по пояс - есть где спрятаться! Вот уже и я - пораспоясалась, Налитая, сбитая, бесстыжая.
Бусами рябинными - рубинными Шея моя белая усыпана, Приходи, любимушка, по ягоды, Напои росою ненасытную!
Человеком восприимчивым не становятся, им рождаются. Это свойство души, многократно уже здесь, на земле, побывавшей, многого повидавшей, многое пережившей. Она либо жизнь от жизни черствеет, либо становится все тоньше организованной. Я вот поняла, что моя - сразу, при рождении моем в этом утлом тельце, тонкая, ранимая и сострадательная была. Иначе б с чего малютка, не умевшая еще говорить, которой "для эксперименту" ставили пластинку с песенкой "бедный кролик заболел", всякий раз на этой фразе рыдала, крупными недетскими слезами уливаясь?! Мама эксперимент прервала, пластинку спрятала подальше...Как-то о сострадательности моей и восприимчивости больше никто не вспоминал. Рассказывали наоборот, что лет в пять я пыталась утопить котенка. Думаю, я его просто испытывала - сколько под водой выдержит. Но нянька настаивала, что я его таки топила. Не хочется верить, но фиг знает... О моей душе никто особо больше не беспокоился, но вот за мной все больше начали замечать и развивать мои таланты. Мамочка-певица особенно радовалась, что я, хоть и голосом не так сильна, как она, но интонирую правильно. И я старалась от всей души петь с ней все ее любимые советские народные песни. Любить я их не любила люто (и тексты шаблонные, и напевы какие-то искусственные. Правда я тогда это сформулировать не могла, но чувствовала - так), но раз надо, значит, надо. А потом однажды мамин аккомпаниатор подарил мне маленькое игрушечное пианино. И я махом научилась играть "в траве сидел кузнечик". Мама - в восторге. Дальше - хуже. Тут уж я сама себе навредила. Взяла и спела от балды арию Кармен из Бизе "любо-о-овь одна!" истово и яростно, по-андалузски все чеканя, хорошим оперным голосом. Маме такое интонирование и не снилось, и она решила, что дочь - музыкальный талантище. В шесть лет меня отдали в эту долбаную музыкалку на подготовишку. Я ничче не понимала в той долгой и громкой нудятине, которую нас заставляли слушать, и которая называлась "классическая музыка". Я никак не могла научиться рисовать ноты там, где надо. Мне ставили трояки за рисование, мое любимое рисование! И я отказалась идти в первый класс. Три года меня мама уговаривала: "Ну, нет у нас художки в городе. Но есть музыкалка! Попробуй еще разок!" Я, дурочка, сдалась. С третьего по десятый класс - зубрежка, первые места в конкурсах юных пианистов, красный диплом... Нет, я не говорю, что все - напрасно! Я таки научилась слушать и даже ловить кайф от прочтения партитур этой занудной и предсказуемой классики! Здорово же: берешь клавир, открываешь, одеваешь наушники - и на виниле кто-то шпарит по этим самым долбанным нотам, не ошибаясь! Бывают же такие испуганные зубрилки, которые это могут! Еще бывают там всякие Горовицы, Рихтеры и прочие фольксвагены, которые это делают очень продуманно и со вкусом! Флаг им в руки! Наслушалась я и живых исполнителей, приезжавших к нам на внутримузыкальношкольные и прочие филармонические абонементы...И кое-какие из них порою тоже как-то так завораживали... Но, простите, господа музыканты, завораживали не исполнители, а больше ноты в моей интерпритации их ...Ночью темной мои руки, помимо меня, играли мою любимую фугу Баха. Потому, что они сами запомнили, и потому что я каждой клеточкой моей неприкаянной души чувствовала эту неизъяснимую боль простой и дико долбящей по моим и без того расшатанным до-минорным нервам полифонической мелодии, снующее изворачивающейся на поворотах модуляций. Я еще отлично понимала Бетховена, Гаврилина (ну, господа, вспомните "Анну на шее"!) и Шопена. И сколько было слез, когда я по тем же партитурам, забыв про расклады, все заново и заново мучила виниловую иглу на моих излюбленных местах из полонезов, сонат, маршев...И сама еле-еле, шаманя и не веря в то, что это извлекают мои пальцы, выводила, любовно лаская клавиши чем-то, напоминающим подушечки моих пальцев (а на самом деле - душой!), эти настолько изящные мелодии, брала настолько бестелесно прекрасные, воздушно-матовые аккорды полонеза Шопена...либо взрывала зал фортиссимо и престо-престо неистовыми революционными взрывами сонаты Бетховена! Все это - было, все это...признали однажды в училище искусств по-нейгаузовски "небрежным" (именно этот маэстро когда-то изрек "играйте хоть носом, лишь бы звучало", но мои учителя были против)... Я, на одиннадцатом году моего бездарного пиликанья, бросила училище. Мне надоело НЕ ставить пальчики на подушечку, кладя их на клавиши по-горовицки "прямо", а - напротив - искать опору в согнутой "кумельке", в каких-то верхушках фаланг. Ну нафиг! Я разучилась играть совсем из-за этой несвойственной мне "постановки руки". А еще они звонили моей маме и рассказывали, что я слишком ярко вызывающе крашусь. Что только они не рассказывали моей маме, во что она только не верила вместо того, чтоб спросить у меня! Я была первой в музлитературе, у меня была отлично поставленная речь, я прекрасно могла рассказать о концепции опер Вагнера или позабавить преподов рассуждениями о интерпретациях того или иного произведения. Мой препод по фортепиано изрек: "Твой уровень интеллекта выше среднего". Ну и ...я ушла в университет, бросив в конце второго курса среднее профессиональное, за две недели подготовившись в ВУЗ. Читать книги, недочитанные из-за потраченного на музыку времени, читать, читать... Пять лет - взахлеб - наверстывать прорехи в художественнолитературном образовании. Но музыка...о! Я никогда не забуду ни "бедного кролика", ни - по весне - упоительного прослушивания "Фигаро" (а Моцарта играть не умела, увы! Не могла в те годы быть по-моцартовски игривой и гармоничной), ни только моих Бетховена и Шопена, только моих, именно Бетховена и Шопена! О прочем...ну, да. Я ж наизусть выучила рок-энциклопедию. У меня были очень умненькие друзья, которые учили слушать и отличать Дип Пепл от Пинк Флоид. Лучше б сразу поставили Дайер Стрейз и Кинг Кримсон - я б хоть впечатлилась! И я предпочла ...ну, да, как вы догадались? Джонни Роттена с его сексуальными пистолетами и "Гражданскую оборону". А потому что первые плясали, как пьяные мужики в деревне, а вторые пели, как мой дед "ой, маро-о-с маро ос!", и - парадоксально-поэтично. От души. Из глубин. На втором курсе училища я полюбила фольклористику, на пять сдав все эти "круги годовые", и в универе добавила знаний именно по фольклористике - в подмогу моей надобе натурального, моей гнетуще насущной надобе. Очень хотелось чего-то из души исходящего, из темени-лучиком - высвечивающегося, чтоб - пых! - и озарило, как фуга Баха, но без зубрежки, а медово-ласково, из антропоморфной памяти...Эх! До изучения Стравинского с его "Весной священной" и "Петрушкой" я в училище не дожила, зато серебряный век литературы в универе меня пронял цветаевским язычеством... Поэтому я сегодня барабаню в панк-группе, поющей красиво-лирические, темно-языческие тексты, без лишних там наворотов...почему-то именно так, после классиков-то... Может, я здесь как-то невнятно, не понятно "мне, марьиванне и массам" рассказала о своей страсти...о какой-то уж очень неоднозначно противоречивой страсти моей души ...ну, не обессудьте. Музыка - она такая. Она барабанит по нервам, взывая к неведомым тайникам, извлекая из них неведомые клады...Я тоже когда-нибудь добарабанюсь до первопричин моей тоски по "бедному кролику", по тончайшему медиумическому льду, вызывающему в моем воображении призраков Шопена, Пречистой Девы Весны и Могучего Колосса Бетховена...Много до чего, что едино и прекрасно, и имя чему - МУЗЫКА...
Глава 7.
ТЮМЕНСКИЕ ПАНКИ.
Ч 1. НАЧАЛО. АНАРХИЯ.
Из спаржи ногтей и столба хлороформа рождается норма. И ради мольбы, и ради прикола я - существо обоего пола. И бледный расстрел точеных коленей - изысканность лени. Надрывный испуг прикрытого века, я - соло Эль Греко. -------------------------------------------
Что нужно для того, чтобы стать россейским панком? В моем случае начальной составляющей было знакомство с легендарной личностью - Джимми ПОповым. Он с первых перекинутостей фразами определил, что я - панк и никто боле. И почему-то очень этому радовался, хлопал в ладоши и потирал друг о друга оные. Это было в мои 18 лет, очень жаркое лето. Чего я слонялась по улице в еле прикрывающих мою изящную комплекцию шортиках и маечке - память убрала, как мы пересеклись с Поповым - тоже. Помню только, что взяли яблочной бурды, распили ее на полянке напротив облархива ("Кволити" тогда не было, была очень просторная полянка), пошли добывать очередные порции этого вина по каким-то странным пустым квартирам; гулять с какими-то заумными евреями, которые разговаривали с Джимми на непонятном мне, щедро посыпанном научными терминами, языке неведомо о чем. Когда уже было темно, мы зашли в гости к высокой красивой брюнетке. Помню низкие шкафы, двух толстощеких малышей класса так второго-третьего в школьной форме и красиво жестикулирующую даму, абсолютно не похожую на маму. Это была первая супруга культового тюменского поэта Владимира Богомякова и двое его сынишек. С супругой мы через некоторое время оказались в каком-то ресторане, пили уже на автопилоте, всем было весело и беззаботно... Наутро я поняла, что в жопу бухая еду в троллейбусе. Это была первая огромная пьянка в моей жизни. Так неловко перед смотрящими на меня с укором и жалостью людьми (а в силу небольшого ростика и тонкости, мне можно тогда было и 14 лет дать), что я начала перед ними оправдываться: "Поймите, это со мной в первый раз! Я еще никогда так не пила! Простите меня!" Потом я невесть где вышла из этого трамвая и...застряла в луже. Вот прямо в новеньких кедах стою посреди лужи, и выйти просто не могу. Сколько так простояла - не помню. Помню, что от беспомощности хотелось плакать. В общем, это было мое боевое панк-крещение. Именно Джимми-добрая душа, ничего не требуя взамен, познакомил меня со всей тогдашней тюменской панк-тусой. Туса тусила в ДК "Строитель". То модные одежды показывала красотка Анечка, то, кувыркаясь на матах, читал свои очень тонкоивиртуознорасчленяющие русский язык стихи Немиров, то просто все сидели в комнате под названием "рок-клуб", курили, разговаривали о чем-то очень умном и опять же непонятном (какой я себя тогда чувствовала дурой!) и бегали в полную аппаратуры комнатку слушать последние записи какой-то питерской группы под названием "Аквариум", поющей странную поэзию. Потом я узнала, что вся эта шабла - тюменские панк-группы "Культурная революция" и "Инструкция по применению" и их приятели. Мы продолжали пить бурду, курить беломор, есть консервированную кашу и слушать всяческий виниловый рок в гостях у Ромки Неумоева, бритой красотки с бакенбардами Наташки Коневой, которая недавно рассталась с неким Ником Рок-н-Ролом, посему побрилась. Ко мне лезли с поцелуйчиками и обнимальчиками как таки распустивший клешни Джимми, так и красавец Шаповалов. Трудно было устоять под напором последнего, но я таки научилась сжимать плотно губы, чтоб "фиг вам", и продолжала просто тусить и врубаться во всю эту историю. Врубалась я основательно, по-студенчески. Очень хотелось соответствовать меломанскому уровню. Мало было чтений журналов "Ровестник", "Аврора" и множества субсидированных мне самиздатов. Я познакомилась с нехилыми меломанами и филологами Женькой Панковым и Юркой Реневым, и последний меня пичкал музыкой и педагогически жонглировал рок-именами - требовал от меня реакции. Грандиозное влияние на крошку Сью произвела группа "Зоопарк". Мало того, что я по своей безбашенно-тусовочной сущности бесплатно проникла к ним на концерт. Познакомилась с мужиками, которые крутят кино, они меня, малявку, пожалели - пустили в будку отлежаться до положенного сроку. И я до самого концерта часа так четыре пролежала под кинопроекторами. А потом выпала...на сцену. У тюменских групп на сцене тогда плясать было очень даже нормальным явлением, но вот чтоб звезды из Питера так зажигали! А мне ну очень хотелось раскрепоститься и позволить себе все-все, не стесняясь. И мы с Ларсоном зажигали отвязнейший рок-н-ролл - нам на улицах потом студенты нефтегаза комплименты делали. Майк Науменко целовал меня и уверял, что любит, мы тусовались с "Зоопарком" в гостинице "Восток" и иногда, когда я пыталась одна пройти к ним в номер, толстые бабки вышвыривали меня из лифта. Неловко было осознавать, что я, умница и отличница, стала жабой (так называли любовниц звезд), но поделать со своим недюжим гармональным темпераментом я в то время ничего не могла. Меня несло и заносило. И, признаться, сегодня мне нисколько не стыдно. Что было - то было. Будет что вспомнить на помойке. Так вот. Результат: я решила плюнуть на свою школьную любовь, всерьез влюбилась в барабанщика "Зоопарка", не нашла его в Питере и в Омске, пострадала и успокоилась. Нынче, говорят, он сидит в тюрьме за убийство: семь ножевых ранений в живот. В Афгане мужик служил. Меня от него судьба сберегла. А, бросив милого и пребывая в рок-н-рольной эйфории и в весьма недурном по тем временам прикиде (кожаная куртка коротенькая из кусочков, с длинным носком и с какими-то там шпорами ботиночки, колготки и перчатки сеточкой и все это посыпано крутыми значками типа "4 пятилетке-ударный труд!", взбитый напермонентненный хайр и боевой раскрас рожицы), я поехала с Реневым и Панковым в Екатеринбург на грандиозный концерт "Алисы". Да, господа, ни одно шествие нефоров по Тюмени с обругиванием ментовских машин, ни одна акция около универа со сцеплением цепями рядов под "скованные одной цепью" не сравнится с тем, что творилось во дворце спорта в Ебурге! Я там плыла с плеч на плечи к сцене, Костик пел только для меня (и пусть кто-то скажет, что у него нет дара гипноза), меня там злобный страж в тельнике так поднял и поставил, что позвоночник в трусы упал, байкеры-ПТУшники катали на "Уралах"...Это был апофеоз рок-н-рольного отвяза. Пик буквально. Я была молода, хороша собой и свободна. Какие делать выводы? В чем себя винить и корить? Во "времени разбрасывать камни" и после - "грехи давят". А если не давят ни чуточки? Вот поди разберись - не давят, и все!
Ч.2.
ПАНКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Неверного хочу!
По мне он - всех верней!
И ветреного, чтоб
гулял, как ветер в поле!
Не оттого, что мщу
Фортуне. Флаги ей
В десницы! Чтоб по гроб
В неволе - в дивной доле
На двух делили чтоб
Гульбу, ветра и поле... --------------------------------------------------------
...Ну а почувствовав полную внутреннюю свободу, я решила освободиться и от внешней рутины и уже начать делать все, что хочу, слушать, что хочу, читать, что хочу . Снимали мы комнатку с одной девчонкой из универа, с английского ФРГФ, и я удивлялась, как так?! Она успевает и погулебанить, и хозяйством заняться, и побездельничать, при том, что учится в ВУЗе. А я со своей серебряной медалью пропадаю в этом долбанном училище искусств, пиликаю по девять часов в день, в остальное время запоминаю произведения по музлитре - и не живу?! Нафиг! Я бросила училище, не сдав экзамены после второго курса, за две недели с удовольствием перечитала всю необходимую литературу к экзаменам (кроме графа Толстого), написала шпоры по русскому - и пошла поступать на филфак. К тому времени у меня в багаже уже было: отличный любовник и умный чувак, металлист до мозга костей и студент истфака Чак (сейчас он работает в облдуме каким-то нехилым начальником); туса с ним и с прочей братией на легендарном тюменском панк-фестивале 88 года (Янка, ГО, "Инструкция", "Культрев", Гюзель-ведущая и море эмоций); оболваненная под нуль башка и куча булавок и болтиков везде, где можно. Мне говорили в автобусе "парень, передай на билет", в очереди "ты последний, чувак?". Чак, кстати, уверил меня, что я - умница, и поступить смогу за нефиг делать. А сам, гад, ушел в армию. Народ ярко-нефорский половиной своей уже был в универе, половиной поступал со мной. Намечалась отличная компания! И наметилась. Я суперотвязно, эпотажно даже поступила, ухитряясь (никто ж не подозревал подобной наглости!) брать билетики, стоя в очереди за ними, просматривать и класть обратно, если они мне не подходили. То есть, отвечала я по тем, что мне нравились. Правда, по истории, блеснув знанием музыки и ИЗО по второму вопросу, на первый таки перепутала время начала войны: сказала, что в шесть. И бабушки-дедушки в орденах, принимавшие этот экзамен, были в шоке: стоит эдакая девица бритая, с болтиком на резиночке - браслетом и сыпет именами художников...Ну, я для этих бабушек хоть на экзамен юбку одела длинную. Господи, как было хорошо на первом курсе в универе! С митькующим Мирославом Бакулиным мы плясали рок-н-ролл на концерте "Культрева", у нас на курсе были самые прикольные нефоры на потоке. Я была супер-хит: отросшую волосню запрягала в восемь резиночек или просто ставила на дыбы, носила широкие короткие шерстяные штанишки, тельник, железнодорожный черный бушлат и калоши размера на три больше своего. Когда наши пацаны дурели на лекциях, преподы выгоняли меня (эту вот отличницу, которая все лекции записывала мелком почерком!), потому что вид у меня был самый подозрительный. Я запросто могла подойти к какому-нибудь дяденьке и поправить ему чуть съехавший набок галстук. Мне было позволено все. Меня звали Дином Ридом за вот эти открытость и отвязность. Я была ведущей студкапустника в этом прикиде. Орала истошно "Антракт, негодяи!", играла в быстром темпе - под цыганочку - на разбитой пианине всякий буян "Лапти да лапти да лапти мои!", девки с длиннючими ногами все это отплясывали, а весь курс за кулисами и весь зал истошно орал и улюлюкал. Хотя историки с братьями Фирсовыми заняли первое место на дебюте первокурсника, мы зал завели куда как мощнее. Фирсики таки - попса, дискотечники. А мы - филфак, изыск и свобода! Потом я еще была ведущей разных универовских мероприятий. Наша кураторша восхишенно говорила: "Света, ты занята!" И ставила мне просто так, авансом, пятерку по латинскому. Девченки -одногруппницы меня обожали и баловали. Даже все преподы простили, когда на какой-то официальной церемонии умудрились спросить "кто знает гаудеамус"? Я знала. Мы его к тому времени на камерном хоре - кружке приуниверовском - пели. Я встала с места. Начала камерно петь. А потом, как заяц в "облака, белогривые лошадки!" заорала сей гаудеамус. Зал был в восторге. Время было такое: можно было выкидывать любой выкидон, хотя слов "перформанс" и "флешмоб" никто не знал. И вот надо ж было на взлете всего этого безобразия вдруг тормознуться: если я так буду продолжать, то заброшу учебу, и ничего из меня не выйдет. Сопьюсь и скурюсь буквально (а три километра пробежала быстрее всех из 100 человек в группе. Меня звали на спринт. Я сказала, что пришла в универ книги читать, а не бегать. И я ж была на два года всех старше. И хотела ребенка. И, напимшись однажды в общаге, совратила стройного Апполона, юношу с безупречной фигурой, метр 86, и первого красавца на курсе - будущего муженька. Поженились летом после первого курса. Я уже была на третьем месяце. Ой, девчонки, дура! Я застопорила свою жизнь на четыре года! Ну, что было, то было....Чак, писавший мне, что весь взвод передает мою фотографию с трепетом из рук в руки, ушел в глубокую депрессию. Я мигом забеременела, муж начал орать и кидать кастрюли и яблоки уже на моем четвертом месяце, а после - и меня на полугодовалого сына швырнул, да много что... С лестницы я кубарем катилась, после развода он таки выбил мне два здоровых зуба (а зубы у меня никогда ничем не болели). Боксер был, разрядник. Я плакала, исправно училась (на учебе и отрывалась), отдала сына маме, чтоб муж его не прибил, потом так и не удалось его вернуть. Мама к нему прикипела и закатывала мне неимоверные истерики, когда я пыталась его забрать. Я готовилась стать ученой - хотела писать кандидатскую по синтезу искусств на третьем курсе, но ссоры-разводы все карты мне попутали. Эмоции захлестнули, и моя учеба тоже пошла коту под хвост. Мы расходились - сходились, он снова меня бил...Но на четвертом курсе, когда муж ушел на полгода, я поехала на гастроли в Ебург с тюменской тусой (спасибо Витьке Щеголеву - решил меня развеять), и в поезде встретила будущего папу дочери - Сашку Андрюшкина...Самое лучшее, то, что я называю "жить так, как хочется" - было впереди...
Ч.3.
ЛЮБОВЬ НЕЗЕМНАЯ. КРАСИВОСТИ.
Мой бог, моя немая сага,
Сказания о потайных ходах
В ущельях миражей!
Готическая Прага
Полощет флюгера
в твоих святых глазах!
Интриги ворожей
Тебе вверяют всуе
Диковинных речей
Таинственную власть.
Мой дух, о, тень теней,
Ты, призрачно колдуя,
Возводишь к небесам,
С которых не упасть!
Факиры лунных стран,
Кудесники из франков
К ногам твоим кладут
тенеты фолиантов.
Прими, мой государь,
Души покорной подать:
На шпилях из дождей
Ребящую, как встарь,
Густую кИноварь -
Растрепу в вешних водах....
...Ах, Сашенька, Сашенька, любовь моя неземная единственная...Дай мне, Боже, еще одну такую - и не надо ничего боле...
В общем, муж дал мне по лицу, скатил меня с лестницы, и я решила, что ну нафиг все это домостроевское "бьет, значит любит", "вышла замуж - терпи", "ребенку нужен отец" и прочее, чем меня неустанно пичкали мои деревенские родители. Не-мо-гу терпеть. Хочу любить себя, да вообще - любить. И вот, скинув набранные после родов одиннадцать килограмм за счет пяти тренировок в неделю, напялив свитерок в обтяжечку мини-юбку и высокие замшевые каблуки, короткая стрига-мужской пиджак (добрые преподши с зарубежной кафедры меня называли Бриджит Бардо), с Витькой Щеголевым едем в Ебург на сборную солянку наших и катерских. Вагон, забитый тюменскими музыкантами. На боковушке сидит он - мой старинный, с училищеских времен шапошный знакомый. Сашка Андрюшкин, супербарабанщик группы "Кооператив ништяк". Некогда эдакий одуванчик-амурчик, наклеивший на непомерно юношеское лицо козлиную бородку и усики. И я бросаю реплику: "Да Вы окончательно обарамисились" и вижу непритворную приязнь во всей его тщедушной фигурке. Усаживаюсь к нему на колени (я ж хороша, значит, все можно), вижу убитую реакцию его соседки по купе, и понеслось...
...И что, что на концерте в Ебурге здоровались с "Чайфами" и тусили меж собой - это ли главное?! Такого красивого окололитературного романа я подсознательно искала всю жизнь (думаю, любая б дама не отказалась). Бабский угодник Сашенька своим длинным язычком завоевал ни одно сентиментальное сердечко. Я особыми сантиментами не отличалась, но вот "а поговорить", "а послушать елейные, сахарные речи"...Мы играли в графов и графинь, в Призрака и красотку Сью, разговаривая по телефону часами напролет. Он так мистифицировал не со мной одной, само собой. Бывали и другие телефонные романы, но здесь-то какая роскошь: и телефон, и реал, и неплохая, пардон, очень даже недурная импровизация. Хлесткие, виртуозные фразочки отскакивают, фонтанируют, искрясь в солнечных лучиках. Ах, Сашенька! После умницы-аналитика мужа, который подавлял меня своей логикой, эта непритязательная, алогично-театральная игра кружила голову, будоражила воображение и ни к чему не обязывала...
Внешне, конечно - фи. Очень уж непропорционально большая голова на тонкой шейке, какие-то ранние залысинки, и - никакого духу мужского. Будто стерилен юноша. Облом. Но любовь зла. Игривые речи, игривые пальчики, волоокие очи и прорывающаяся сквозь ангелоподобность внутренняя страстность - недурная компенсация. В общем, через пару месяцев я была готова к...платоническому роману. Переписка, прогулки, вздохи, долгие телефонные курлыканья...
Параллельно происходило творчество. Ко мне, одинокой даме с отдельной комнатой в общаге, заселилась заочница-однокурсница Маринка Соловьева. Девка-оторва, перпетум мобиле. Мы пили у Варелы Кочнева, тусили у Джаггера и организовали отличную банду - "Сублимация". Я - вокал и клавиши, Маринка - вокал, та самая Наташка Конева, что уже успела побывать Неумоевой, - вокал, и на подтанцовках моя однокурсница Наташка Русакова. Трое первых - разведенки. Тексты все наши - все ж филологи и умницы несусветные. Терять нечего: тусим, слушаем "Шизгару", кружим головы мужчинкам. Отыграли концерт с ЦГ (гастрономы нам аккомпанировали), записали песенки, которые крутили в Москве на радивах. Народ от нас, четырех отвязных красоток, был без ума. Нам прочили карьеру на панк-поп сцене. Но Марина однажды изрекла, что за нас все сделала "Комбинация", и мы распались. Я была в ауте. Очень хотела играть именно в женском проекте - а тут такой облом...
Вот это надо быть мной, чтоб...в один прекрасный день, нарядившись и сделав прическу, пойти на ночное дежурство к нему ...вернуть мужа. Потому что - нафиг платонизм и пьяные тусы. Потому что ребенку таки нужен отец. Потому что универ надо закончить. Потому что родители заели: "Ага! Развелась! Гулящая, значит!" И еще год черте знает чего. Сашенька свистит Джо Дасена под окном, штора открывается - выглядывает муж. Лето-жара, великолепно обнаженный муженек-Аполлон сидит дома - пишет диплом про Дон Жуана, я гуляю по книжным магазинам с очарованным Сашенькой. Дома - ругань, приходящая при мне к мужу в гости его любовница, очередное рукоприкладство, вне дома - недотрога-идиллия с Сашенькой...
После диплома муж забирает вещи и даже мои книги (ох, как с книгами этими мы с ним перессорились! Из-за двухтомника Ницше и были выбиты мои здоровые зубы). Я еду на толкиенутую игрушку, чтоб развеяться. Не попадаю на радио, где работает вся нефорская шабла, жутко на всех обижаюсь. Иду вынужденно работать в школу, потому что там дают общагу - надо где-то жить. Месяц сижу на больничном с огромной фиолетовой от удара щекой. По мере спадания щеки, ко мне все с большей частотой, а потом вообще через день приходят в гости то все равно любящий меня раскаявшийся муж с тортиком, то очумевший от того, что я его таки "изнасиловала" (дача, камин, крымский портвейн в маленьких бутылочках), как оказалось, половой гигант Сашенька с бутылочкой портвейна. У меня от всего этого: учительства, двух влюбленных рож, внутреннего дискомфорта (я ж честная, мужиков мешать - не мой стиль) - просто опустошение и ощущение, что я сама себе гажу в душу. И еще эта мерзкая общага с грязно-коричневыми стенами... Эх, девоньки! Мое б нынешнее сознание да в тот бедлам! Стала б я так ерзать! Ну, каждому возрасту - свое... В общем, я снова сделала так, как могла сделать только я. Ушла к третьему.
Цинично. Появился на моем горизонте Поль - добрый малый, тоже филолог, поэт и игрушечник... с квартирой и ванной. С мужем красиво, без эмоций развелись, с Сашкой...не знаю. Говорят, он "загрустил". Я ж немедля бросила злополучную школу, от которой был уже нервный тик, и пошла работать туда, куда хочу - искусствоведом в музей ИЗО. Поль очень быстро обрыдл: был невыносимо навязчив, истеричен и не слезал с наркоты. Я, купаясь в высоком искусстве, писала стихи запоем, вспоминала блистательного Сашеньку и таки убедилась, что не могу оного забыть... Мне - 25. Хороша волшебно. И здесь началась самая счастливая в моей жизни эпоха: барабанозверство, любовь, стихи...Счастливее я никогда не была...
Ч.4
ЛЮБОВЬ НЕЗЕМНАЯ. АУТ.
Прозрачные пальцы петь не устану (коралловых сумерек тихое тленье) нефриты очей созерцать не устану (мерцанья миров неземную легенду) и губы - не плоть, а эфирные струи и нега - не сыть, а души ликованье устала б, да только - мое наказанье - устать не даешь. Все ты где-то, далече...
Я благодарна мужу, что он таки ушел и не вернулся. Иначе б не было стихов (в замужестве-подавленности они не писались. Характерная фраза моей дипломной руководительницы: "Света, не заражайте девочек своей черной меланхолией") и такой громады прикольных знакомств. Иначе б моя панк-биография навсегда оборвалась, так и не успев перерасти в исполнительство. Иначе б я не встретила моих девок, и не было у меня этих двух лет счастья, неописуемого счастья...
Перемежая работу в музее с журналистикой, я взялась писать про рок-деятелей для "Московского комсомольца в Тюмени". С подачи Сашеньки, беру интервью у Рыбъякова, и тут залетают три девахи к Рыбе на репточку. Мы, говорят, группа, мы, говорят, играть тут будем. Бабская команда у нас. Только барабанщицы нет. А так как я - Сашина пассия, все взгляды в тишине устремляются на меня... О том, как нам с девками было клево, я написала в следующей главе отдельно. Но мне клево было триедино. Кроме девок с барабанами, у меня еще были любящий мужчина и море творчества. Девки спасли меня от Поля - Верка-басистка взяла жить к себе в общагу.
Обычная ежевечерняя картинка: я или рисую или пишу в зале, девки пьют-болтают на кухне. Я была эдакая леди, - персона нон грата. Если засыпала, девки песни базлали потише. Блин, очень трудно писать об этом периоде. Было парящее ощущение. Меня снова все любили, запоем, и я отвечала тем же: девчонки купили мне барабаны, мы ездили к Верке на Урал отдыхать в горах, я перезнакомилась с кучей очень своеобразного народу, тоже нефорами, но более простыми и открытыми людьми, нежели наша филологическая братия: географами и биологами. Если с "Сублимацией" мы играли в беспредел, да так, что порой просто хотелось отмыться, то здесь мужики отворачивались, а девчонок все равно закрывали одеялами, когда те переодевались. Все было как-то по-человечески, по-товарищески. Добротно, по-походному, по-настоящему...
Периодически я уползала в гости к Сашке, когда не было его маман. Смешно скрываться, как малолеткам, по-жульнически, украдкой... Но раз так хотел Сашка...Я была бессеребренницей: получала 80 рэ в месяц в музее. Но ничто не имело значения, даже то, что я досыта ела - дай Бог - раз в неделю. У нас с девками было, что и суп из щавеля, и гречка с луком - деликатесы. Ерунда: творчество! Любовь!...
Естественно, все это когда-то должно было закончиться. Трещина пошла с двух направлений: наша солистка полюбила человека, с которым серьезно спивалась. А у меня - внезапный ребенок. Дело было так. В очередной раз заболели придатки, легла в больницу. Врачи сказали, что необходимо вытащить спираль, чтоб вылечить качественнее. И что после лечения антибиотиками не залетишь. Ага. Наоборот. Залетела я на следующий день, как вышла из больницы. На радостях мы с Сашенькой...Позже узнала, что антибиотики только помогают...Три месяца я была в блаженном неведении. Никаких тошнотиков, чет кровь капала. Я думала, что не обильно потому, что лечилась - что-то сместилось. Потом оказалось таки, на четвертом-то...И понеслось. У Сашки - паника: "Аборт! Родим, но не сейчас! Если узнают родители"...Иду к жене друга и с порога, не представившись, заявляю ей: "Ваш муж обещал мне денег на аборт". Госпожа до сих пор не может мне простить этого вопиющего поступка. Знала б она, каково мне тогда было, что бравировала я на грани фола отнюдь не от легкомыслия...
Дитятко уже зашевелилось под сердечком, да от любимого, да желанное.... Девки решили, что мы будем рожать. Сашка закатывал истерики - девки не верили. Он для них был бог! Но однажды, когда он в очередной раз орал, что во мне - рыба без рук и без ног, что никаких детей, Верка оказалась в туалете, и все слышала. Когда она вышла, он бросился к окну выходить с восьмого этажа. Попутал. Все. Для девок его больше не было. Ноль. Я записалась на аборт. Ладно, потом. Потом поженимся, потом родим. Иду по улице, еле живая, никакая, деньги в кулаке. Меня за руку хватает жена Кирилла Рыбьякова Лилька и говорит: на аборт не пойдем. Пойдем к знахарке. У нее все выкидыши сами выходят. Идем. Отдаем деньги. А моя девонька из меня не выходит. Знахарка недоумевает - первый случай. Очень умный ребенок, прячется, за жизнь цепляется. Выпей водочки, попарься, может, подтолкнет...
В этот день был концерт "Кооператива Ништяк". Выпила водочки. Разбросала с истерики по стенкам подруг. Потому что почистила меня знахарка. Силища была - стаканы в руках трещали-лопались. Сашеньку подымала, ведра воды бегом на пятый этаж носила. Брюнгильда. Нереальный опыт. А дитятко так и не вышло. Назвала меня знахарка коровою. Девки мне кололи лекарство, которое у коров выкидыш делает. Ревели и кололи. А лекарство на последних месяцах наоборот как укрепляющее работает. В общем, хотела моя девонька жить - и выжила. И не она б - не знаю б...
"Белая горячка" мне всей компанией сдавала кровь, нужную после кесарева. А Сашка спустя месяц после родов приехал с блистательных гастролей (ни то с "Кооперативом", ни то уже с "Гражданской обороной") под ЛСД и назвал дочь "страшненькой обезьяной". Начались полные непонятки. Вроде, и любовь... Во мне взыграло собственничество, хотелось, чтоб он теперича с нами был. А он все удалялся и удалялся...Снова, как с мужем, сцены, разборки, истерики...Я поняла, что два этих инфантила - шило на мыло...
На самом деле - сейчас я это отчетливо вижу - мы с ним оба не смогли выстоять в непростой ситуации. Его долбили его родители, возненавидев меня (и мне от них досталось дай боже), я впервые оказалась в труднейшей бытовой ситуации: одной, в нищете, переезжая с квартиры на квартиру, растить ребенка. У нас обоих, людей эмоциональных и ранимых, просто сдали нервы...
Дальнейшее описывать еще сложнее, чем писать о счастии. "Горячки" уже не было: уехала на Урал домой Веерка, уставшая бороться со своей безответной любовью. Когда я решила с Сашкой порвать, поняв, что из-за наших разборок я уже просто становлюсь душевнобольной, он, рыдая, в первый раз за всю историю наших отношений сказал, что любил меня. Потом оказалось, что с момента рождения Алиски у него уже была новая пассия, да и на гастролях он успевал (ах, ангелочек!). Что есть правда - я до сих пор не знаю. Знаю лишь, что четыре года мне еще снились жуткие сцены с его участием. Ревновала я его тоже еще черте сколько, до безумия. Да и сейчас нет-нет, да уколет чей-нибудь восторженный о нем пост в самое сердечко - ответит моя подсознанка. А ведь девять лет прошло...Ах, Сашенька...
Порвав с Сашкой, я, пережив два с половиной года почти повального одиночества с ребенком дома, взвалила Лису на плечо - и подалась писать репортажи. О другой работе уже не могло быть речи, надо было как-то кормить дочь. Отношения у меня за это время так ни с кем и не склеились, хотя была пара весьма ярких романов.
...Три года назад я пошла на йогу. В одной из медитаций, когда нам дали установку на "что для вас в жизни главное, что б вы хотели делать, но не делаете", я увидела, что хочу нифига не "квартиру, машину и замуж", а ...рисовать и играть на барабанах. Само собой вдруг снова собралась "Горячка". По крайней мере, я и солистка Танька. Остальные музыканты пока перетусовываются - не устаканились. Жизнь продолжается. Тюменский панк-рок-тоже...Немного поподробнее таки о моей группе...
Ч.5
МЫ ПРОСТО БЕЛЫЕ И ГОРЯЧИЕ
Есть рок-группы, которые работают постоянно, педантично. Выпускают альбом за альбомом, гастролируют по графику, бабки зашибают и славу преумножают. "Везет таким!" - скажете вы. Ну да - звезды к ним благоволят. А есть рок-группы, которым хотелось бы и разыграться, и раскрутиться, но все что-то мешает. То обстоятельства места, то времени, то фактор человеческий... Но вот и среди таких есть упорные, которые аки Феникс из пеплу возрождаются, дорожку себе пробивают сквозь тернии. Такова тюменская уже ставшая легендарной группа "Белая горячка". История ее уходит корнями в гранитные ущелья начала 90-х... Был в то время, в далекие девяностые, такой расклад: если ты - рок-н-рольная герла, то либо жаба-тусовщица, либо бери инструмент и играй сама! Многие девчонки грезили исполнительством, на кухнях пели свои песни, в самиздательских сборниках печатали стихи. А по ходу дела ездили по всей стране автостопом, лазили через заборы стадионов на концерты любимых групп. Вот и три девицы - четверокурсницы из ТГУ Ольга Губина (исторический факультет), Вера Куминова (географический) и Татьяна Кузнецова (биологический), учась на одной параллели, отыскали в общаге биофака друг друга по нефорскому признаку. Решили группу создать. Ольга - самая инициативная и пробивная из всех (сказался северный Ханты-Мансийский напор), нашла репточку. В клубе "Искра" у давно уже жаждущего создать при себе женскую группу лидера тогда известной рок-банды "Кооператив Ништяк" Кирилла Рыбьякова. Барабанщицы только не хватало. Но ведь есть такое понятие, как судьба! Именно эта игривая бестия на момент появления девчонок в "Искре" привела туда начинающую журналистку Светлану Рычкову, в простонародьи - Сью, вашу слугу покорную (закончила ТГУ, русский язык и литература, мировая художественная культура. Работала на тот момент искусствоведом в музее изобразительных искусств, начинала журналистничать понемножку...). И когда зашла речь о ритм-секции, глаза всех присутствующих, как я уже говорила в предыдущей главе, устремились на меня... И - понеслось. Лето 94-го. Сели-заиграли. Сдружились, будто всю жизнь только друг друга и искали - такое родство душ! Кстати, харизмы каждой из нас было не занимать: Ольга - первородный хаос, успевающая все и везде, умеющая переспорить в философских дебатах самого заумного мужика. Верка - светлейший мозг, ходячий цитатник, честный и бескомпромиссный человек. К тому же, именно она умела открыть банку, которую не могли открыть мужики. А к Танюхе Кузнецовой просто все бродячие псы всегда липли, кошки ее обсаживали - такой доброй души человечище, знающий, к тому же, все лучшие песни... ...Играть-то играем, но названия группы - нет! Перебираются варианты. И тут Рыбьяков рассказывает историю о том, как он утром у ларька не тем концом открывашки вспарывал минут пять бутылку. Продавец ждала. Очередь ждала. Потом Кирилл, увидев причину, изрек: "Все. Белая горячка!" Вот и название - готово. По-панковски вызывающе. К тому же, аббревиатура - БГ - инициалы обожаемого Ольгой Бориса Гребенщикова, бессмертного солиста бессмертного "Аквариума". 1 ноября 94-го. Мало-мальски собраны несколько песен. Я хожу на уколы, от которых отнимается нога, у Кузнецовой пропал голос. Но - сборный концерт тюменских рокеров в ДК "Строймаш" (где они сегодня - "Строймаш" и "Искра"?..). Ритуальное камлание девчонок: положили руки друг другу на плечи, прокричали девиз: "Солнце всхо-дит! И захо-дит! А у нас в свинарнике тепло-о-о! Ви-и-и-!!!" Погнали...Вот отрывок из моей статьи "Ностальгия по "Белой горячке" 1999 года: "Ничерта не умея, как музыканты, мы держали зал своей одержимостью и дамским (если трех увешанных феньками громил и одну ершистую пигалицу, ломающую в концерт по паре барабанных палочек, можно назвать дамами) обаянием. Конечно, голос Танюхи-солистки - проникновенный и свободный, тоже кое-чего стоил, так же, как ее менестрельский имидж. Мы ее звали Танька Смит (она, действительно, похожа на Патти Смит)"... Ночью - разбор полетов всей четверкой, скурпулезный: каждый соляк, каждый прокол. И планы, планы. И - эйфория. На этой эйфории держались два года. Все было - сообща: быт, творчество, праздники. Обогащались интеллектуально и "по-человечьи", питая друг друга. Лично я в ходе ночных бдений так много интересного узнала о жизни животных и растений от Таньки с Веркой и их друзей (чего стоил "удод каломечущий") и училась у Ольги относиться к миру по системе дзен (теперь наш исторический гений преподает философию в ТГУ). Надо было видеть, как "Белая горячка" заходила в троллейбус. Это был тайфун, торнадо, разгоняющий ворчащих бабулек и одобряемый мужской половиной пассажиров. Здорово все-таки быть молодыми, экстравагантными, остроумными, ходить по улицам с гитарами за спиной... Были не только тексты и мелодии - рекой, но и - как-то походя - добыча инструментов, успешная сдача экзаменов и дипломов. А сколько до сих пор воспоминаний о супе из топора (менеджер и ожидаемый звукач группы Танька Хоббитец умудрялась кормить нас вкусным супом из щавеля и прочих трав, когда иссякали денежные запасы) и о других прелестях босяцкой, но такой счастливой жизни! Были и поездка с вагоном тюменских панков в Москву, выступление в концертном зале "ДК железнодорожников", и гастроли в Екатеринбург, и выступление на разогреве перед группой "ДДТ" в Тюмени во дворце Профсоюзов. Москвичи в рокерских самиздатовских журналах писали, что музыка группы носит фолковый северный колорит, что, мол, девчонки шаманят не на шутку и в текстах, и на сцене. Если учесть, что Ольга - чистый хант, я - манси с зырянами вперемешку, Верка - уральский гном, родившийся рядом со Змеиной горкой, где Хозяйка Медной горы проживала; Танька - просто медиум, то все нормально с шаманством:
Сила огня, накорми меня Духи мои - таежные пни...
...Были сольные концерты в рок-клубе "Белый кот". Зал балдел не по-детски, качал нас на руках (меня - на четвертом месяце беременности! Кстати, в Екатеринбурге отлабала на восьмом, потом в Тюмени на девятом. Это было зрелище!). Помогали друзья-рок-н-рольщики. Француз (группа "Француз и обормоты") организовал студийную запись шести хитов, режиссер Дмитрий Сорокин снял клип на песню "Гейша", который имел успех на фестивале видеоклипов в Магнитогорске. Для двух лет это - немало. Но потом "Белая горячка" ушла на весьма длительный отдых. Из-за бытовых условий (после окончания универа просто негде стало жить) и неразделенной любви уехала на родной Урал басистка Вера Куминова. Ритм-гитара и мотор группы Ольга Губина увлеклась наукой, а потом и семьей (и по сей день всем этим, говорят, она, как и "горячкой" в свое время, одержима). Татьяне Кузнецовой тоже пришлось уехать в родную Успенку - преподавать биологию в школе, управляться по утрам: коровку доить, свиней кормить... Я занялась воспитанием дочери, затем всевозможной журналистикой...И хоть приезжающая по выходным в Тюмень Танька пыталась собирать разные составы и даже где-то выступать, реанимации "Горячки" не произошло. 2004 год. Рок-фестиваль, посвященный памяти тюменских музыкантов Лондона и Димона Колоколова. Неожиданно для публики ведущий объявляет: а теперь выступление "Белой горячки". Да, господа рокеры, с горем пополам мы с Танюхой собрали новый состав. В который входили плюс к нам: Катерина Христозова (экс АОЗТ, бас-гитара) и впервые затесавшийся в девичью команду мужик - Данил Бакинин (соло гитара, после - "Джек и Потрошители"). Отлабали неважно, но поддержка зала - все та же теплая и радушная - вдохновила на новые подвиги. На те же подвиги подвиг неутомимый Ник рок-н-ролл. Сказал: девки, вы играете на всесоюзном фестивале "Сирин-2005". Репетируйте! И как-то как по волшебству нашлись соло-гитаристка Леля Южанинова (экс-"Чернозем") и басистка Машка (экс-"Менестрели"). Снова получился весьма разношерстный консенсус: музыкант от Бога и до мозга костей Лелька, менеджер и юристка Христозова, студентка нефтегаза, будущий геолг Машуня; строгий учитель, выпускники которого сдают ЕГ на "5" Танюха и я, дежурная по рубрике телепередачи "Инструкция по применению" Светлана Геннадьевна. На репетиции - две недели (а у "Белой горячки" всегда был такой аврал - не привыкать). Вспомнили свои хиты 90-х, на большее времени не хватило. Но критики-журналисты отметили наш выход на всероссию, многие даже весьма похвально. Потом отлабали в рок-клубе "Берлога" концерт с рокабильной группой. Снова зал завелся на "горячке" с полоборота. Энергетика такая - куда деваться! Честно говоря, той дружбы, что была когда-то между девчонками "Белой горячки", у нового состава так и не образовалось. Да, потусили летом, да, очень продуктивно порепетировали и неплохо, по-новому аранжировали хиты (сказался опыт и темперамент Южаниновой - музыканта со всероссийским именем, широко известной в узких кругах). Но из-за разницы в возрасте (на 10- 18 лет) и по другим более серьезным, но не подлежащим публичному озвучиванью причинам, в мае 2006 года группа распалась. Успев таки снять напоследок фотосессию у фотографа от Бога Павла Анущенко. Мы с Танюхой решили: все равно будем играть! Просто нужно, как в старые добрые времена, собирать друзей, близких по духу, а не "коммерчески выгодный" проект абсолютно чужих друг другу людей, объединенных по половому признаку. Сегодня в "Горячке" появились два мужественно-брутальных типа с нехилой харизмой. Благодаря им, музыка стала жестче, профессиональнее и, надеемся, еще драйвовее! Текстов - тьма, записана демо-версия трех хитов, и то ли еще будет...
Перехожий (хит "Белой горячки". Текст мой)
Истопите костерок, калики,
Зашумите, искорки.
Не стремян натянут звон памятный
Отпустите, христые.
Покромсала поперек - дольная,
Закусила удила - вольная,
Махом в упряжь, да вожжой - по боку,
Да соленою слезой - к ворогу.
Ни касатик, ни жених - лунь,
Ни до сватов, хуч и тих - дунь:
Рыскнет - вспыхнет - улетит - сгинет...
- Перехожий, - возвестит иней...
Глава 8.
МОЯ ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА
Приди и смотри. Не вини злую участь.
Ты сам все сыграл: и победу, и зло.
Не мучась. Неправда, что мучась: не мучась!
Тебе повезло. Вопреки - повезло.
Ты волен решать, что писать и как думать,
Ты волен одеть впопыхах барахло,
Ты волен срываться в запой и в безумье.
И помнить: никто не корит. Повезло!
Ты - вольная пташка, ты - пешка в законе,
Ты - червь, что гранит разъедает зело,
Ты нынче впотьмах, а назавтра в притоне,
Но ты - гениален. Ты - слово в погоне
За истиной. Мощь высоты. Повезло.
Ну а после развода с Сашенькой мне ничего не оставалось, как зарабатывать на хлеб журналистикой. Двулетнюю дочь на плечо - и на репортаж...Обо всем, где я побывала и с кем встречалась, все равно не напишешь.. Я выбрала самый экстрим.
Хотя у журналистов вся жизнь - экстрим. Бывало, поговоришь по телефону с какой-нибудь тетушкой из администрации - уже седых волос добавит тебе. А общение вживую - и того хуже. Но таки бывают уж совершенно из ряда вон случаи, о которых мне б хотелось рассказать здесь.