Великая книга чудес лорда Дансени (она должна была называться "Мегапак лорда Дансени")
Книга фэнтези Wildside
Книга научной фантастики Wildside
Вон там: Первая книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
К звездам - и дальше! Вторая книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
Однажды в будущем: третья книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
Whodunit? - Первая книга криминальных и мистических историй Borgo Press.
Больше детективов - вторая книга криминальных и загадочных историй Borgo Press
X означает Рождество: Рождественские тайны
СТИВЕН КРЕЙН: ВВЕДЕНИЕ, Винсент Старретт
Вряд ли нам стоит гадать, что Стивен Крейн мог бы написать о мировой войне, если бы он жил. Конечно, он был бы там, в том или ином качестве. Ни один человек не обладал большим талантом к войне и личным приключениям, а также более тонким искусством их описания. Немногие писатели последнего времени могли так хорошо описать поэзию движения, проявляющуюся в приливе и течении битвы, или так хорошо изобразить единичный подвиг героизма в его суровой простоте и ужасе.
К такому начинанию, как "Под огнем" Анри Барбюса, этой мощной, жестокой книге, Крейн привнес бы аналитического гения, почти ясновидящего. Он обладал сверхъестественным видением; описательная способность, фотографическая в своей ясности и заботе о мелочах, но нефотографическая в том смысле, что часто опускается главное, чтобы его можно было почувствовать, а не увидеть в оккультном намеке на детали. Крейн увидел бы и изобразил ужасный ужас всего этого, как и Барбюс, но он также увидел бы и славу, и экстаз, и чудо всего этого, и над этим распространилась бы его поэзия.
Хотя Стивен Крейн был превосходным психологом, он также был настоящим поэтом. Часто его проза была более тонкой поэзией, чем его обдуманные поэтические эссе. Его самая известная книга "Красный знак мужества" - это, по сути, психологическое исследование, тонкое клиническое вскрытие души новобранца, но это также и проявление силы воображения. Когда он писал книгу, он никогда не видел сражения: ему пришлось поставить себя на место другого. Спустя годы, когда он вышел из греко-турецкой ссоры , он заметил другу: " Красный значок в порядке".
Написанную юношей, едва достигшим совершеннолетия, эту книгу сравнивают с "Севастополем" Толстого и "Разгромом" Золя, а также с некоторыми рассказами Амброза Бирса. Сравнение с работой Бирса правомерно; с другими книгами, я думаю, меньше. Толстой и Золя не видят традиционной красоты сражения; они посвящают себя преданному - почти непристойному - изучению трупов и бойни в целом; и им не хватает инстинкта американца к шумной банальности, естественности, непочтительности, который так существенно помогает его реализму. В "Красном знаке мужества" тон неизменно сдержан там, где ожидаешь высоты: самые героические поступки совершаются с нарочитой неловкостью.
Когда Крейн писал эту книгу, он был малоизвестным фрилансером. Усилие, как он где-то говорит, "было рождено болью - почти отчаянием". Однако это была лучшая работа именно по этой причине, как знал Крэйн. Он далеко не безупречен. Было замечено, что в нем столько же грамматических ошибок, сколько и штыков; но это большой холст, и я уверен, что многие из отклонений Крейна от правил вежливой риторики были преднамеренными экспериментами, направленными на эффект - эффект, который он часто добивался.
Стивен Крейн "прибыл" с этой книгой. Конечно, многие никогда не слышали о нем и по сей день, но было время, когда о нем очень много говорили. Это было в середине девяностых, после публикации "Красного знака мужества", хотя и раньше он вызвал краткий ажиотаж своим странным сборником стихов под названием "Черные всадники и другие строки". Его очень хвалили, его очень ругали и смеялись; но он казался "сделанным". С тех пор мы почти забыли. Это способ, который у нас есть.
Лично я предпочитаю его рассказы его романам и его стихам; те, что содержатся, например, в "Открытой лодке", в "Ранах под дождем" и в "Чудовище". Заглавный рассказ в этом первом сборнике, возможно, является его лучшим произведением. И все же, что это? Правдивый отчет о его собственном приключении в дни пиратства, предшествовавшие нашей войне с Испанией; достоверное повествование о путешествии открытой лодки с горсткой потерпевших кораблекрушение. Но рассказ капитана Блая о путешествии на маленькой лодке после того, как мятежники с " Баунти " отправили его по течению , кажется посредственным по сравнению с этим, хотя из двух путешествий английский моряк был более опасным.
В "Открытой лодке" Крэйн снова добивается своего эффекта, снижая тон там, где другой писатель мог бы попытаться "хорошо написать" и потерпел бы неудачу. В ней, пожалуй, ярче всего проявляются поэтические ритмы его прозы: ее ритмичное, монотонное течение есть течение серой воды, плещущейся о борта лодки, поднимающейся и отступающей жестокими волнами, "подобно остроконечным камням". Это безрадостная картина, и эта повесть - один из наших величайших рассказов. В других рассказах, составляющих том, есть дикие, экзотические проблески Латинской Америки. Я сомневаюсь, что цвет и дух этого региона переданы лучше, чем в любопытных, искаженных, стаккато предложениях Стивена Крейна.
"Военные истории" - лаконичный подзаголовок "Ранок под дождем". Крэйн видел в испано-американских осложнениях, в которых он участвовал в качестве военного корреспондента, не войну большого масштаба; нет такой войны как недавний ужас. Но поводов для личного героизма было не меньше, чем всегда, а возможностей для проявления таких способностей тренированного и оценивающего понимания и сочувствия, которыми обладал Крейн, было предостаточно. По большей части эти рассказы носят эпизодический характер, рассказывают об отдельных случаях - о непристойно-юмористическом опыте корреспондентов, о великолепном мужестве сигнальщиков под огнем, о забытом приключении переделанной яхты, - но все они пропитаны красной лихорадкой войны и окружены удушливым дымом битвы. Никогда больше Крейн не пытался написать большой холст "Красный знак мужества". Не увидев войны, он вообразил себе ее необъятность и нарисовал ее с яростью и верностью Верещагина; когда он был знаком с ней, он выделял ее второстепенные, малиновые пассажи для более краткого, но не менее тщательного описания.
В этой книге снова ярко проявляется его чувство поэзии движения. Мы видим людей, идущих в бой, махающих волнами или разбрасывающих заряды; мы слышим звон их снаряжения и их дыхание, свистящее сквозь зубы. Это вовсе не люди, идущие в бой, а люди, занимающиеся своим делом, которым в данный момент является захват траншеи. Они не герои и не трусы. Их лица не выражают никаких особых эмоций, кроме, пожалуй, желания куда-то попасть. Это шеренга мужчин, бегущих к поезду, или преследующих пожарную машину, или атакующих траншею. Это неумолимая картина, вечно меняющаяся, всегда одна и та же. Но в ней есть и поэзия, насыщенная запоминающимися пассажами.
В "Чудовище и других историях" есть сказка "Голубой отель". Шведу, его центральной фигуре, ближе к концу удается убить себя. Описание Крейна столь же небрежно, как и это. История занимает дюжину страниц книги; но в этом пространстве намекается социальная несправедливость всего мира; перевёрнутость творения, правое повержено, неправильное торжествует, - безумный, сумасшедший мир. Инцидент с убитым шведом - это всего лишь часть отголоска всего этого, но это и освещающий фрагмент. Швед был убит не игроком, чей нож пронзил его толстую шкуру: он стал жертвой состояния, в котором он был виноват не больше, чем человек, который ударил его ножом. Таким образом, Стивен Крейн говорит устами одного из персонажей:
"Мы все в нем! Этот бедный игрок даже не существительное. Он является своего рода наречием. Каждый грех является результатом сотрудничества. Мы впятером участвовали в убийстве этого шведа. Обычно в каждом убийстве действительно замешано от дюжины до сорока женщин, но в данном случае, кажется, только пятеро мужчин - ты, я, Джонни, Старая Скалли, и этот дурак-неудачливый игрок пришел просто как кульминация, вершина человеческого движения и получает все наказания".
А затем эта типичная и захватывающая ирония:
"Труп шведа, один в салуне, не сводил глаз с ужасной легенды, которая жила на вершине банкомата: "Это регистрирует сумму вашей покупки".
В "Чудовище" невежество, предубеждения и жестокость всего сообщества резко сфокусированы. Реализм болезненный; краснеешь за человечество. Но хотя эта история действительно принадлежит сборнику под названием "Истории Уиломвилля", она по праву исключена из этой серии. Истории Уиломвилля - чистая комедия, а "Чудовище" - отвратительная трагедия.
Уиломвиль - это любая малоизвестная маленькая деревушка, о которой только можно подумать. Чтобы написать об этом с таким сочувствием и пониманием, Крейн, должно быть, прослушал в Бойвилле кое-что замечательное. Правда в том, конечно, что он сам был мальчиком - "замечательным мальчиком", как его кто-то назвал, - и обладал мальчишеским умом. Эти сказки смешны главным образом потому, что они правдивы - мальчишеские сказки, написанные для взрослых; ребенку, я полагаю, они показались бы скучными. Ни в одном из его рассказов его любопытное понимание человеческих настроений и эмоций не показано лучше.
Один глупый критик однажды заметил, что Крейн в своих поисках поразительных эффектов "часто пренебрегал освященными веками правами на определенные слова" и что в погоне за цветом он "иногда попадает в почти смехотворные неудачи. " Самодовольный педантизм цитируемых строк является достаточным ответом на обвинения, но в подтверждение этих утверждений критик привел отдельные места и фразы. Он возражал против "обожженных" слезами щек, против "бесстрашных" статуй и "охваченных ужасом" фургонов. Сами штрихи поэтического импрессионизма, которые в значительной степени составляют величие Крейна, приводятся для доказательства его невежества. Тончайшие поэтические образы заключаются в предложениях, тонко переданных каверзными прилагательными Крейна, использование которых было для него столь же преднамеренным, как и выбор темы. Но Крейн был имажинистом до того, как стали известны наши современные имажинисты.
Это нетрадиционное использование прилагательных отмечено в сказках Уиломвилля. В одном из них Крейн говорит о "торжественном запахе горящей репы". Это наиболее совершенная характеристика горящей репы, которую только можно вообразить: может ли кто-нибудь улучшить этот "торжественный запах"?
Первым проектом Стивена Крейна была "Мэгги: уличная девушка". Думаю, это был первый намек на натурализм в американской литературе. Это не был бестселлер; он не предлагает решения жизни; это эпизодический отрывок из трущобной фантастики, заканчивающийся трагической развязкой греческой драмы. Это скорее скелет романа, чем роман, но это мощный очерк, написанный о жизни, которую Крейн узнал, работая репортером в Нью-Йорке. Это исключительно прекрасный образец анализа или немного чрезвычайно достоверного сообщения, кому как больше нравится; но немало французских и русских писателей не сумели написать в двух томах то, что Крейну удалось написать на двухстах страницах. В той же категории находится "Мать Джорджа", триумф несущественных деталей, нагромождающихся с кумулятивным эффектом, весьма ошеломляющим.
Крейн опубликовал два сборника стихов - "Черные всадники" и " Война добра " . Их появление в печати было встречено насмешками; тем не менее Крейн был лишь пионером свободного стиха, который сегодня если и не принят определенно, то, по крайней мере, более чем терпим. Мне нравится следующая любовная поэма, а также любая известная мне рифмованная и условно метрическая баллада:
"Если широкий мир откатится,
Оставив черный ужас,
Безграничная ночь,
Ни Бог, ни человек, ни место, чтобы стоять
Был бы мне необходим,
Если бы ты и твои белые руки были там
И падение на гибель долгий путь".
"Если война будет доброй, - писал остроумный рецензент, когда вышел второй том, - тогда стихи Крейна могут быть поэзией, черно-белые творения Бердслея могут быть искусством, а это можно назвать книгой"; по сей день ценится каталогизаторами при описании тома для коллекционеров. Бердслей не нуждается в защитниках, и вполне очевидно, что умный рецензент не читал книгу, поскольку Крейн, конечно же, не питал иллюзий относительно доброты войны. Заглавная поэма тома - удивительно красивая сатира, отвечающая всякой критике.
"Не плачь, дева, ибо война добра.
Потому что твой любовник бросил дикие руки к небу
И испуганный конь бежал один,
Не плачь.
Война добра.
"Хриплые, гулкие барабаны полка,
Маленькие души, жаждущие борьбы,
Эти люди были рождены, чтобы сверлить и умирать.
Над ними летит необъяснимая слава,
Велик бог битвы, и царство его -
Поле, где лежат тысячи трупов.
* * * *
"Мать, чье сердце смиренно висело, как пуговица,
На ярком пышном саване твоего сына,
Не плачь.
Война добра".
Бедный Стивен Крейн! Как и у большинства гениев, у него были свои слабости и недостатки; как и многие, если не большинство гениев, он был болен. Он умер от туберкулеза, трагически молодым. Но каким товарищем он, должно быть, был, с его необычайной проницательностью, его острыми, язвительными комментариями, его бесстрашием и его ошибками!
Проблеск последних дней Крейна дает письмо, написанное из Англии Робертом Барром, его другом - Робертом Барром, который сотрудничал с Крейном в "О'Радди", бесшабашном рассказе о старой Ирландии, или, скорее, который завершил это после смерти Крейна, чтобы удовлетворить искреннюю просьбу своего друга. Письмо датировано 8 июня 1900 года Хиллхедом, Волдингем, Суррей, и гласит:
"Мой дорогой-
"Я был рад получить известие от вас и очень заинтересовался статьей о Стивене Крейне, которую вы мне прислали. Мне кажется суровым суждением неблагодарного, заурядного человека о гениальном человеке. У Стивена было много качеств, за которые можно было не понять, но в глубине души он был лучшим из людей, щедрым до изнеможения, с чем-то от старинного безрассудства, которое имело обыкновение собираться в старинных литературных тавернах Лондона. Мне всегда казалось, что Эдгар Аллан По снова посещает землю в образе Стивена Крэйна, снова пытаясь, снова добиваясь успеха, снова терпя неудачу и умирая на десять лет раньше, чем в другой раз, когда он оставался на земле.
"Когда пришло твое письмо, я только что вернулся из Дувра, где провел четыре дня, чтобы проводить Крейна в Шварцвальд. Была тонкая ниточка надежды на то, что он выздоровеет, но для меня он выглядел как уже мертвый человек. Когда он говорил или, вернее, шептал, в его высказываниях был весь привычный юмор. Я сказал ему, что поеду в Шварцвальд через несколько недель, когда ему станет лучше, и что мы вместе прогуляемся по выздоровлению. Пока его жена слушала, он слабо сказал: "Я с нетерпением жду этого", но он улыбнулся мне и медленно подмигнул, как бы говоря: этот мир.' Затем, как будто ход мыслей подсказал то, что раньше рассматривалось как кризис его болезни, он пробормотал: "Роберт, когда вы подходите к живой изгороди - которую мы все должны перебраться - это неплохо. Вы чувствуете сонливость - и - вам все равно. Просто немного мечтательного любопытства - в каком мире ты на самом деле находишься - вот и все.
"Завтра, в субботу, 9 числа, я снова еду в Дувр, чтобы встретиться с его телом. Он отдохнет немного в Англии, стране, которая всегда была к нему добра, потом в Америку, и его путешествие будет окончено.
"У меня здесь, рядом со мной, незаконченная рукопись его последнего романа, бесшабашная ирландская сказка, отличная от всего, что он когда-либо писал раньше. Стивен думал, что я единственный, кто может его закончить, и он был слишком болен, чтобы я мог отказаться. Я не знаю, что с этим делать, потому что я никогда не мог обдумывать чужие идеи. Даже ваше живое воображение вряд ли могло бы вообразить что-либо более ужасное, чем умирающий, лежащий у открытого окна, выходящего на Ла-Манш, и рассказывающий замогильным шепотом комические ситуации своего юмористического героя, чтобы я мог продолжить нить его рассказа.
"Из окна, возле которого я пишу это, я вижу внизу в долине дом Рэйвенсбрук, где когда-то жил Крейн и где мы с Гарольдом Фредериком провели вместе много веселых ночей. Когда римляне оккупировали Британию, некоторые из их легионов, измученные жаждой, бродили по этим сухим холмам, надеясь найти воду или погибнуть. Они наблюдали за воронами и подошли к ручью, который берет начало под моим домом и течет мимо бывшего дома Стефана; отсюда и название Равенсбрук.
"Кажется странным совпадением, что величайший современный писатель о войне сел там, где, вероятно, останавливался, чтобы утолить жажду, величайший воин древности Цезарь.
"Стивен умер в три часа ночи, в тот самый зловещий час, который унес нашего друга Фредерика девятнадцать месяцев назад. В полночь в доме Крейна, построенном в четырнадцатом веке в Сассексе, мы вдвоем попытались заманить призрака Фредерика обратно в этот дом призраков и в нашу компанию, думая, что, если такое возможное появление, такой энергичный человек, как Гарольд, каким-то образом взвалил бы на себя его прошел мимо охранников, но не подал вида. Интересно, не предложит ли менее настойчивый Стивен какой-нибудь оригинальный способ, с помощью которого они вдвоем смогут преодолеть барьер. Я могу представить, как Гарольд ругается на другой стороне и приветствует более тонкую помощь своего тонкого друга.
"Я чувствую себя последним из трех мушкетеров, двое других погибли в поединке со Смертью. Мне интересно, получу ли я вызов в течение следующих двух лет. Если да, то я тем веселее выйду на поле состязаний, что два таких молодца ждут исхода на другой стороне.
"Навсегда твой друг,
"РОБЕРТ БАРР".
Последний из трех мушкетеров ушел, хотя и пережил своих друзей на несколько лет. Роберт Барр умер в 1912 году. Возможно, они до сих пор обсуждают совместное возвращение.
Возможно, для статьи о Стивене Крейне не могло быть лучшего завершения, чем приложенный абзац из письма, написанного им редактору из Рочестера:
"Единственное, что меня глубоко радует, это то, что здравомыслящие люди неизменно верят, что я искренен. Я знаю, что моя работа не сводится к верёвке сушеных бобов, - я всегда спокойно это признаю, - но я также знаю, что делаю лучшее, что есть во мне, не обращая внимания ни на похвалу, ни на порицание. Когда я был знаком для всех юмористов в стране, я пошел вперед; и теперь, когда я являюсь мишенью только для пятидесяти процентов юмористов страны, я иду вперед; ибо я понимаю, что человек рождается на свет со своей собственной парой глаз, и он вовсе не отвечает за свое зрение - он отвечает только за качество своей личной честности. Стремиться к этой личной честности - моя высшая цель".
КРАСНЫЙ ЗНАК МУЖЕСТВА
Эпизод Гражданской войны в США
ГЛАВА I.
Холод неохотно прошел с земли, и в удаляющихся туманах открылось растянувшееся на холмах войско, отдыхавшее. Когда пейзаж сменился с коричневого на зеленый, армия проснулась и начала дрожать от нетерпения при шуме слухов. Он бросил взгляд на дороги, которые из длинных лотков с жидкой грязью превратились в настоящие магистрали. Река, окрашенная янтарем в тени своих берегов, журчала у ног армии; а ночью, когда ручей сделался печально-черным, поперек него виднелся красный, похожий на глаза отблеск враждебных костров, зажженных в низких гребнях далеких холмов.
Однажды некий рослый солдат развил в себе добродетель и пошел решительно рубаху стирать. Он прилетел обратно от ручья, размахивая своим плащевым знаменем. Он увлекся рассказом, слышанным им от надежного друга, а тот слышал его от правдивого кавалериста, а тот слышал его от своего верного брата, одного из ординарцев штаба дивизии. Он принял важный вид глашатая в красном и золотом.
"Мы не собираемся переезжать до утра - конечно", - напыщенно сказал он группе людей на улице компании. -- Мы идем вверх по реке, пересекаем ее и обходим позади них.
Своей внимательной аудитории он представил громкий и тщательно продуманный план очень блестящей кампании. Когда он закончил, мужчины в синей одежде рассеялись небольшими группами между рядами приземистых коричневых хижин. Негр-погонщик, танцевавший на коробке из-под крекера при веселой поддержке двух десятков солдат, был покинут. Он грустно сел. Дым лениво тянулся из множества причудливых труб.
"Это ложь! вот и все - громоподобная ложь! - громко сказал другой рядовой. Его гладкое лицо раскраснелось, а руки угрюмо засунули в карманы брюк. Он воспринял это как оскорбление для себя. - Я не верю, что эта проклятая старая армия когда-нибудь двинется с места. Были установлены. За последние две недели я готовился к переезду восемь раз, а мы еще не переехали.
Высокий солдат чувствовал себя призванным защищать правду слуха, который он сам же и пустил. Он и громкий едва не подрались из-за этого.
Капрал начал ругаться перед собравшимися. По его словам, он только что положил в своем доме дорогой дощатый пол. Ранней весной он воздерживался от значительного улучшения своего окружения, потому что чувствовал, что армия может начать марш в любой момент. Однако в последнее время он был поражен тем, что они находились в своего рода вечном лагере.
Многие мужчины участвовали в оживленных дебатах. Один особенно ясно изложил все планы командующего генерала. Ему противостояли люди, которые выступали за то, чтобы были другие планы кампании. Они кричали друг на друга, и ряды тщетно претендовали на внимание публики. Тем временем солдат, принесший слух, суетился с большим значением. Его постоянно забрасывали вопросами.
- Что случилось, Джим?
- Армия не двинется.
- Ах, о чем ты говоришь? Откуда ты знаешь, что это?
- Ну, ты можешь мне поверить, что нет, как хочешь, так и шути. Мне плевать.
В том, как он ответил, было много пищи для размышлений. Он приблизился к тому, чтобы убедить их, пренебрегая доказательствами. Они обрадовались этому.
Был молодой рядовой, который жадно слушал слова высокого солдата и разнообразные комментарии его товарищей. Наслушавшись рассуждений о походах и атаках, он пошел в свою хижину и пролез через замысловатую дыру, служившую ей дверью. Ему хотелось побыть наедине с новыми мыслями, недавно пришедшими ему в голову.
Он лег на широкий берег, который тянулся через конец комнаты. С другой стороны, ящики из-под крекеров служили мебелью. Они сгрудились вокруг камина. На бревенчатых стенах висела картинка из иллюстрированного еженедельника, а на колышках стояли параллельно три ружья. Оборудование ходит по удобным выступам, а жестяная посуда лежит на небольшой куче дров. Крышей служила свернутая палатка. Солнечный свет извне, падая на нее, придавал ей светло-желтый оттенок. Маленькое окно бросало косой квадрат более белого света на захламленный пол. Дым от костра временами выходил за пределы глиняной трубы и вился в комнату, и эта хлипкая труба из глины и палочек создавала бесконечные угрозы поджечь все заведение.
Юноша был в легком трансе удивления. Так что они, наконец, собирались сражаться. Завтра, может быть, будет бой, и он будет в нем. Какое-то время ему приходилось трудиться, чтобы заставить себя поверить. Он не мог с уверенностью принять предзнаменование того, что он собирается вмешаться в одно из этих великих дел на земле.
Он, конечно, всю жизнь мечтал о битвах, о смутных и кровавых столкновениях, которые волновали его своим размахом и огнем. В видениях он видел себя во многих битвах. Он представлял народы в безопасности в тени его орлиного взгляда. Но наяву он считал сражения багровыми пятнами на страницах прошлого. Своими мыслеобразами тяжелых корон и высоких замков он отнес их к ушедшему. Была часть мировой истории, которую он считал временем войн, но она, как он думал, давно ушла за горизонт и исчезла навсегда.
Из дома его юные глаза смотрели на войну в своей стране с недоверием. Должно быть, это какая-то игра. Он давно уже отчаялся стать свидетелем борьбы, подобной греческой. Таких больше не будет, сказал он. Мужчины были лучше или более робкими. Светское и религиозное образование стерло инстинкт хватания за глотку, иначе твердые финансы сдерживали страсти.
Он несколько раз обжигался, чтобы поступить на военную службу. Рассказы о великих движениях потрясли землю. Возможно, они не были явно гомеровскими, но, казалось, в них было много славы. Он читал о походах, осадах, конфликтах и жаждал увидеть все это. Его занятый ум нарисовал для него большие картины, экстравагантные по цвету, аляповатые с захватывающими дух делами.
Но его мать обескуражила его. Она сделала вид, что смотрит с некоторым презрением на качество его военного пыла и патриотизма. Она могла спокойно сесть и без видимого труда привести ему сотни причин, по которым он имел гораздо большее значение на ферме, чем на поле боя. У нее были определенные способы выражения, которые говорили ему, что ее утверждения по этому поводу исходили из глубокого убеждения. Более того, на ее стороне была его уверенность в неприступности ее этического мотива в споре.
В конце концов, однако, он решительно восстал против этого желтого света, падающего на цвет его амбиций. Газеты, деревенские сплетни, собственные образы возбудили его до неудержимой степени. Там, внизу, они действительно здорово сражались. Почти каждый день газеты печатали отчеты о решающей победе.
Однажды ночью, когда он лежал в постели, ветер донес до него звон церковного колокола, когда какой-то энтузиаст лихорадочно дергал веревку, чтобы сообщить извращенные новости о великой битве. Этот голос людей, радующихся ночи, заставил его дрожать в длительном экстазе возбуждения. Позже он спустился в комнату своей матери и сказал так: "Мама, я иду в армию".
"Генри, не будь дураком, - ответила его мать. Затем она закрыла лицо одеялом. В ту ночь дело было кончено.
Тем не менее на следующее утро он отправился в город, находившийся недалеко от фермы его матери, и записался в формировавшуюся там роту. Когда он вернулся домой, его мать доила тигровую корову. Четверо других стояли в ожидании. - Ма, я записался, - сказал он ей застенчиво. Наступило короткое молчание. - Да будет воля Господня, Генри, - наконец ответила она и продолжила доить тигровую корову.
Когда он стоял в дверях с солдатской мундиром на спине, и свет волнения и ожидания в его глазах почти побеждал жар сожаления о домашних узах, он видел две слезы, оставляющие свои следы на покрытых шрамами щеках его матери. .
Тем не менее, она разочаровала его, ничего не сказав о возвращении со щитом или на нем. Втайне он подготовил себя к красивой сцене. Он подготовил несколько предложений, которые, по его мнению, могли быть использованы с трогательным эффектом. Но ее слова разрушили его планы. Она упрямо очистила картошку и обратилась к нему со следующими словами: "Берегись, Генри, и береги себя в этом деле, связанном с драками, - берегись и береги себя. Не думайте, что вы можете слизать корпус армии повстанцев с самого начала, потому что вы не можете. Ты шутишь, один маленький парень среди множества других, и ты должен молчать и делать то, что они говорят тебе. Я знаю, как ты, Генри.
- Я связала тебе восемь пар носков, Генри, и надела все твои лучшие рубашки, потому что хочу, чтобы моему мальчику было так же тепло и удобно, как любому в армии. Всякий раз, когда в них появляются дыры, я хочу, чтобы вы немедленно отправляли их обратно ко мне, так что я их родня.
"Аллюс будь осторожен и выбирай свою компанию. В армии много плохих людей, Генри. Армия сводит их с ума, и нет ничего лучше, чем увести такого молодого парня, как ты, потому что он никогда не был далеко от дома, и у Аллуса была мать, и он научил их пить. и клянусь. Держитесь подальше от них, Генри. Я не хочу, чтобы ты сделал что-нибудь, Генри, о чем тебе было бы стыдно сообщить мне. Шутка, подумай, как будто я слежу за тобой. Если ты запомнишь это, allus, я думаю, у тебя все получится.
- Ты должен allus помнить и твоего отца, дитя, и помнить, что он ни разу в жизни не выпил ни капли лизуна и редко клялся ругательством.
- Я не знаю, что еще сказать тебе, Генри, кроме того, что ты никогда не должен отлынивать, дитя, из-за меня. Если настанет время, когда тебе придется быть убитым или сделать что-нибудь плохое, почему, Генри, не думай ни о чем, кроме того, что правильно, потому что многим женщинам приходится терпеть такие вещи в это время, и Господь позаботится обо всех нас.
"Не забудь о носках и рубашках, дитя; и я поставил чашку ежевичного варенья с твоим сверлом, потому что я знаю, что ты любишь его больше всего на свете. До свидания, Генри. Берегись и будь хорошим мальчиком".
Он, конечно, был нетерпелив под испытанием этой речи. Это было не совсем то, чего он ожидал, и он перенес это с раздражением. Он ушел, чувствуя смутное облегчение.
Тем не менее, когда он оглянулся от ворот, он увидел свою мать, стоящую на коленях среди картофельной стружки. Ее коричневое лицо, поднятое вверх, было залито слезами, и ее худое тело дрожало. Он склонил голову и пошел дальше, чувствуя вдруг стыд за свои намерения.
Из дома он отправился в семинарию, чтобы проститься со многими одноклассниками. Они толпились вокруг него с удивлением и восхищением. Теперь он почувствовал, что между ними пропасть, и наполнился спокойной гордостью. Он и некоторые из его товарищей, одетые в синее, были совершенно ошеломлены привилегиями за один день, и это было очень восхитительно. Они расхаживали.
Какая-то светловолосая девушка весело подшучивала над его воинственным духом, но была и другая, более смуглая, на которую он пристально смотрел, и ему показалось, что она стала скромной и грустной при виде его синего и медного. Когда он шел по тропинке между рядами дубов, он повернул голову и заметил ее у окна, наблюдающую за его уходом. Как только он ее заметил, она тотчас же начала смотреть сквозь высокие ветви деревьев на небо. Он видел много суеты и поспешности в ее движениях, когда она меняла свое отношение. Он часто думал об этом.
По пути в Вашингтон его дух воспарил. Полк кормили и ласкали на станции за станцией, пока юноша не поверил, что он должен быть героем. Были щедрые расходы на хлеб и мясное ассорти, кофе, соленья и сыр. Когда он наслаждался улыбками девушек, а старики хвалили его и хвалили, он чувствовал, как в нем растет сила, чтобы совершать великие ратные подвиги.
После сложных переходов с многочисленными остановками наступили месяцы однообразной жизни в лагере. Он был убежден, что настоящая война - это череда схваток насмерть с небольшим перерывом на сон и еду; но с тех пор как его полк вышел на поле боя, армия мало что делала, кроме как сидела и пыталась согреться.
Затем его постепенно возвращали к его старым идеям. Греческой борьбы больше не будет. Мужчины были лучше или более робкими. Светское и религиозное образование стерло инстинкт хватания за глотку, иначе твердые финансы сдерживали страсти.
Он привык считать себя лишь частью огромной синей демонстрации. Его обязанностью было заботиться, насколько это возможно, о своем личном комфорте. Ради развлечения он мог вертеть пальцами и размышлять о мыслях, которые должны волновать умы генералов. Кроме того, его сверлили, сверлили и проверяли, сверлили, сверлили и проверяли.
Единственными врагами, которых он видел, были несколько пикетов на берегу реки. Это были загорелые философы, которые иногда задумчиво стреляли в голубые пикеты. Когда их впоследствии упрекали в этом, они обычно выражали сожаление и клялись своими богами, что пушки взорвались без их разрешения. Юноша, дежуривший однажды ночью в карауле, беседовал через ручей с одним из них. Это был слегка оборванный мужчина, умело сплевывавший себе под башмаки и обладавший большим запасом мягкости и детской самоуверенности. Молодежь любила его лично.
"Янк, - сообщил ему другой, - ты хороший парень". Это чувство, пронесшееся перед ним в неподвижном воздухе, заставило его на время пожалеть о войне.
Различные ветераны рассказывали ему байки. Некоторые говорили о седых усатых полчищах, которые наступали с неумолимыми проклятиями и жеванием табака с невыразимой доблестью; огромные отряды свирепых воинов, несущихся вперед, как гунны. Другие говорили об оборванных и вечно голодных людях, стрелявших унылыми порохами. "Они пронесутся через адское пламя и серу, чтобы зацепиться за ранец, а желудки долго не продержатся", - сказали ему. По рассказам юноше представлялись красные, живые кости, торчащие из прорезей линялых мундиров.
Тем не менее, он не мог полностью доверять рассказам ветеранов, их добычей были рекруты. Они много говорили о дыме, огне и крови, но он не мог сказать, сколько лжи. Они настойчиво кричали "Свежая рыба!" на него, и им ни в коем случае нельзя было доверять.
Однако теперь он понял, что не имеет большого значения, с какими солдатами он собирается сражаться, лишь бы они сражались, и этот факт никто не оспаривал. Возникла более серьезная проблема. Он лежал на своей койке, размышляя над этим. Он пытался математически доказать себе, что не убежит от боя.
Раньше он никогда не чувствовал себя обязанным слишком серьезно биться над этим вопросом. В своей жизни он принимал определенные вещи как должное, никогда не подвергая сомнению свою веру в конечный успех и мало заботясь о средствах и дорогах. Но здесь он столкнулся с моментом. Ему вдруг показалось, что, может быть, в бою он и побежит. Он был вынужден признать, что в том, что касается войны, он ничего не знал о себе.
Достаточное время назад он позволил бы проблеме ударить пятками по внешним порталам своего разума, но теперь он чувствовал себя обязанным уделить ей серьезное внимание.
В его сознании росла легкая паника-страх. Когда его воображение устремилось к битве, он увидел ужасные возможности. Он размышлял о таящихся в будущем угрозах, но ему не удалось увидеть себя, твердо стоящего посреди них. Он вспомнил свои видения славы сломанных клинков, но в тени надвигающейся суматохи он подозревал, что это невозможные картины.
Он вскочил с койки и начал нервно ходить взад-вперед. - Господи, что со мной? - сказал он вслух.
Он чувствовал, что в этом кризисе его законы жизни бесполезны. Все, что он узнал о себе, было здесь бесполезным. Он был неизвестной величиной. Он видел, что ему снова придется экспериментировать, как это было в ранней юности. Он должен был собрать информацию о себе, а пока решил оставаться начеку, чтобы те качества, о которых он ничего не знал, не опозорили его навсегда. "О Боже!" - повторил он с тревогой.
Через некоторое время высокий солдат ловко проскользнул в дыру. Громкий рядовой последовал за ним. Они ругались.
- Все в порядке, - сказал высокий солдат, входя. Он выразительно махнул рукой. "Вы можете верить мне или нет, шутите, как хотите. Все, что вам нужно сделать, это сесть и ждать как можно тише. Тогда довольно скоро ты узнаешь, что я был прав.
Товарищ упрямо хмыкнул. На мгновение он, казалось, искал грозный ответ. Наконец он сказал: "Ну что, ты не знаешь всего на свете, не так ли?"
-- Я не говорил, что знаю все на свете, -- резко возразил другой. Он начал аккуратно складывать различные предметы в свой рюкзак.
Юноша, прервав свою нервную походку, посмотрел на занятую фигуру. - Наверняка будет битва, да, Джим? он спросил.
- Конечно есть, - ответил высокий солдат. "Есть конечно. Просто подожди до завтра, и ты увидишь одно из величайших сражений, которые когда-либо были. Ты шутишь, подожди.
"Гром!" сказал юноша.
-- О, на этот раз ты увидишь бой, мой мальчик, -- настоящий бой навылет, -- прибавил высокий солдат с видом человека, готового выставить бой на благо своего друзья.
"Хм!" - сказал громкий из угла.
-- Что ж, -- заметил юноша, -- как бы эта история не получилась такой шуткой, как другие.
- Не так уж и много, - раздраженно ответил высокий солдат. - Не так уж и много. Разве кавалерия не выехала сегодня утром? Он посмотрел на него. Его заявление никто не опроверг. "Кавалерия стартовала сегодня утром, - продолжил он. - Говорят, в лагере почти не осталось кавалерии. Они едут в Ричмонд или куда-то еще, а мы будем драться со всеми Джонни. Это такая уловка. У полка тоже есть приказы. Парень, который видел, как они шли в штаб, недавно рассказал мне. И они разводят костры по всему лагерю - это видно всем.
"Черт возьми!" - сказал громкий.
Юноша некоторое время молчал. Наконец он заговорил с высоким солдатом. "Джим!"
"Какая?"
- Как вы думаете, как поведет себя полк?
"О, я думаю, они и вправду будут драться после того, как влезут в дело", - сказал другой с холодным суждением. Он прекрасно использовал третье лицо. - Над ними было много шуток, потому что они, конечно, новые, и все такое; но, думаю, они будут драться.
- Думаешь, кто-нибудь из мальчишек сбежит? настаивала молодежь.
-- О, может быть, их и бегает несколько, но такие добрые есть в каждом полку, особенно когда они впервые попадают под обстрел, -- снисходительно сказал другой. "Конечно, может случиться так, что корпусные комплекты и будли могут начать и бежать, если сначала начнется какое-то большое сражение, а затем они снова могут остаться и сражаться, как весело. Но нельзя ставить ни на что. Конечно, они еще ни разу не были под обстрелом, и вряд ли они с первого раза облизывают корпус повстанческой армии; но я думаю, что они будут сражаться лучше, чем некоторые, если хуже, чем другие. Я так думаю. Полк называется "Свежая рыба" и все такое; но мальчишки хорошего происхождения, и большинство из них будут драться, как проклятые, после того, как они хоть раз постреляют, - добавил он, сильно ударив последние четыре слова.
-- О, ты думаешь, что знаешь... -- с презрением начал громкий солдат.
Другой свирепо повернулся к нему. У них была бурная перебранка, в которой они прикрепляли друг к другу разные странные эпитеты.
Наконец их прервал юноша. - Ты когда-нибудь думал, что сможешь бегать сам, Джим? он спросил. Кончив фразу, он рассмеялся, как будто хотел пошутить. Громкий солдат тоже хихикнул.
Высокий рядовой махнул рукой. -- Что ж, -- сказал он глубокомысленно, -- я подумал, что Джиму Конклину может стать слишком жарко в некоторых из этих схваток, и если многие мальчики начнут и побегут, ну, я думаю, я начну и побегу. . И если бы я однажды начал бежать, я бы бежал как черт, и не ошибся. Но если бы все стояли и дрались, ну, я бы стоял и дрался. Будь Джимини, я бы. Ставлю на это.
"Хм!" - сказал громкий.
Юноша этого сказа почувствовал благодарность за эти слова своего товарища. Он опасался, что все неиспытанные люди обладают большой и правильной уверенностью. Теперь он был в некоторой степени успокоен.
ГЛАВА ЭР II.
На следующее утро юноша обнаружил, что его высокий товарищ был вестником ошибки. Над последним было много насмешек со стороны тех, кто еще вчера был твердым сторонником его взглядов, и было даже немного насмешек со стороны людей, никогда не веривших слуху. Высокий подрался с мужчиной из Чатфилд Корнерс и сильно избил его.
Однако юноша чувствовал, что его проблема никоим образом не снимается с него. Наоборот, была раздражающая пролонгация. Сказка вызвала в нем большую заботу о себе. Теперь, с новорождённым вопросом в голове, он был вынужден вернуться на своё старое место в рамках синей демонстрации.
В течение нескольких дней он производил непрерывные расчеты, но все они были на удивление неудовлетворительны. Он обнаружил, что ничего не может установить. В конце концов он пришел к выводу, что единственный способ проявить себя - это пойти в огонь, а затем, образно говоря, наблюдать за своими ногами, чтобы обнаружить их достоинства и недостатки. Он неохотно признал, что не может усидеть на месте и с помощью мысленной доски и карандаша вывел ответ. Чтобы получить его, он должен иметь пламя, кровь и опасность, как химик требует то, то и другое. Поэтому он беспокоился о возможности.
Между тем он постоянно пытался мерить себя своими товарищами. Высокий солдат, например, придал ему некоторую уверенность. Безмятежная беззаботность этого человека внушала ему некоторую уверенность, ибо он знал его с детства и, исходя из своих близких знаний, не понимал, как он может быть способен на что-то, что ему, юноше, не под силу. Тем не менее, он подумал, что его товарищ может ошибаться насчет самого себя. Или, с другой стороны, он может быть человеком, прежде обреченным на мир и безвестность, но в действительности призванным блистать на войне.
Юноша хотел бы найти другого, кто подозревал бы себя. Сочувственное сравнение мысленных заметок доставило бы ему радость.
Время от времени он пытался понять товарища соблазнительными фразами. Он огляделся, чтобы найти людей в подходящем настроении. Все попытки не привели к какому-либо заявлению, которое хоть сколько-нибудь выглядело бы как признание в тех сомнениях, в которых он про себя признавался. Он боялся открыто заявить о своем беспокойстве, потому что боялся поставить какого-нибудь недобросовестного наперсника на высокий уровень неисповедавшихся, с высоты которого его можно было бы высмеять.
Что касается его товарищей, его ум колебался между двумя мнениями, в зависимости от его настроения. Иногда он склонен считать их всех героями. На самом деле, он обычно втайне признавал превосходное развитие высших качеств в других. Он мог представить себе людей, весьма незначительно идущих по свету, несущих невидимый груз мужества, и хотя он знал многих своих товарищей с детства, он начал опасаться, что его суждения о них были слепы. Затем, в другие моменты, он пренебрегал этими теориями и уверял себя, что все его товарищи втайне недоумевают и дрожат.
Его эмоции заставляли его чувствовать себя странно в присутствии людей, которые взволнованно говорили о предстоящем сражении, как о драме, свидетелями которой они должны были быть, и на их лицах не было ничего, кроме рвения и любопытства. Он часто подозревал их во лжи.
У него не проходили такие мысли без сурового осуждения себя. Время от времени он обедал упреками. Он сам был осужден за множество постыдных преступлений против богов традиций.
В великом беспокойстве его сердце постоянно стонало от того, что он считал невыносимой медлительностью генералов. Они, казалось, были довольны тем, что спокойно расположились на берегу реки и оставили его согбенным под тяжестью большой проблемы. Он хотел, чтобы это было улажено немедленно. По его словам, он не мог долго выдерживать такую нагрузку. Иногда гнев его на командиров доходил до острой стадии, и он ворчал на лагерь, как ветеран.
Однако однажды утром он оказался в рядах своего подготовленного полка. Мужчины шептали предположения и пересказывали старые слухи. Во мраке перед рассветом их мундиры отливали темно-фиолетовым оттенком. Из-за реки все еще смотрели красные глаза. На востоке неба было желтое пятно, похожее на ковер, уложенный для ног заходящего солнца; а против него, черная и узорчатая, вырисовывалась гигантская фигура полковника на гигантской лошади.
Из темноты донесся топот ног. Юноша иногда мог видеть темные тени, которые двигались, как монстры. Полк простоял, казалось, долго. Молодежь теряла терпение. Это было невыносимо, как управлялись эти дела. Он задавался вопросом, как долго им придется ждать.
Оглядываясь вокруг и размышляя над мистическим мраком, он начал верить, что в любой момент зловещая даль может вспыхнуть и до его слуха донесется грохот помолвки. Взглянув однажды в красные глаза за рекой, он понял, что они становятся больше, как шары надвигающейся цепочки драконов. Он повернулся к полковнику и увидел, как тот поднял свою гигантскую руку и спокойно погладил усы.
Наконец он услышал с дороги у подножия холма цокот скачущих копыт лошади. Это должны быть приказы. Он наклонился вперед, едва дыша. Волнующий щелчок, становившийся все громче и громче, казалось, бил в его душу. Вскоре перед полковым полковником натянул поводья всадник со звенящим снаряжением. Между ними состоялся короткий, резкий разговор. Солдаты в первых рядах вытягивали шеи.
Когда всадник повернул свое животное и поскакал прочь, он обернулся и крикнул через плечо: "Не забудь эту коробку сигар!" Полковник пробормотал в ответ. Юноша недоумевал, какое отношение коробка сигар имеет к войне.
Через мгновение полк ушел в темноту. Теперь это было похоже на одного из тех движущихся монстров, передвигающихся на многих ногах. Воздух был тяжелым и холодным от росы. Масса мокрой травы, по которой шли, шуршала, как шелк.
Время от времени спины всех этих огромных ползающих рептилий сверкали и мерцали сталью. С дороги доносились скрипы и ворчание, когда утаскивали какие-то угрюмые орудия.
Мужчины спотыкались, все еще бормоча предположения. Шли тихие дебаты. Однажды человек упал, и, когда он потянулся за винтовкой, товарищ, не видя, наступил ему на руку. Тот из раненых пальцев горько и громко выругался. Низкий, хихикающий смех прошел среди его товарищей.
Вскоре они вышли на проезжую часть и двинулись вперед легкими шагами. Перед ними двигался темный полк, а сзади тоже позвякивало снаряжение на телах марширующих.
Бушующая желтизна наступающего дня продолжалась за их спинами. Когда солнечные лучи, наконец, мягко и мягко ударили по земле, юноша увидел, что пейзаж испещрен двумя длинными, тонкими, черными колоннами, которые исчезли на гребне холма впереди и исчезли в лесу сзади. Они были подобны двум змеям, выползающим из пещеры ночи.
Реки не было видно. Высокий солдат расхваливал то, что он считал своей способностью восприятия.
Кое-кто из товарищей высокого восторженно кричал, что они тоже развили то же самое, и поздравляли себя с этим. Но были и другие, которые говорили, что план высокого был вовсе не верным. Они настаивали на других теориях. Шла бурная дискуссия.
Молодежь не принимала в них участия. Пока он шел небрежной шеренгой, он был занят своими вечными спорами. Он не мог удержаться от того, чтобы остановиться на этом. Он был уныл и угрюм, и бросал бегающие взгляды о нем. Он смотрел вперед, часто ожидая услышать впереди грохот выстрелов.
Но длинные змеи медленно ползли с холма на холм без клубов дыма. Справа уплыло серо-коричневое облако пыли. Небо над головой было сказочно-голубого цвета.
Юноша изучал лица своих товарищей, всегда настороже, чтобы обнаружить родственные эмоции. Он испытал разочарование. Какой-то пыл в воздухе, который заставлял ветеранов двигаться с ликованием - почти с песней, - заразил новый полк. Мужчины начали говорить о победе как о чем-то известном. Кроме того, высокий солдат получил свое оправдание. Они определенно собирались обойти врага сзади. Они выражали сочувствие той части армии, которая осталась на берегу реки, поздравляя себя с тем, что они были частью разрушительного полчища.
Юноша, считая себя отделенным от других, был опечален беспечными и веселыми речами, переходившими от чина к чину. Вся компания шутников приложила все усилия. Полк зашагал под смех.
Наглый солдат часто содрогал целые ряды своими едкими сарказмами в адрес высокого.
И вскоре все мужчины, казалось, забыли о своей миссии. Целые бригады ухмылялись дружно, а полки хохотали.
Довольно толстый солдат попытался украсть лошадь со двора. Он планировал загрузить на него свой рюкзак. Он убегал со своей добычей, когда из дома выбежала молодая девушка и схватила животное за гриву. Последовала ссора. Молодая девушка с розовыми щеками и сияющими глазами стояла, как бесстрашная статуя.
Наблюдательный полк, стоявший в покое на проезжей части, тотчас загудел и во всей душе вошел рядом с девицей. Мужчины так увлеклись этим делом, что совсем забыли о своей большой войне. Они высмеивали рядового-пирата и обращали внимание на различные недостатки его внешности; и они с диким энтузиазмом поддерживали молодую девушку.
К ней издалека пришел смелый совет. - Ударь его палкой.
Когда он отступил без лошади, на него обрушились крики и свист. Полк радовался его падению. Громкие и громогласные поздравления обрушились на девушку, которая стояла, тяжело дыша, и вызывающе смотрела на войска.
С наступлением темноты колонна разбилась на полковые части, и осколки ушли в поля в лагерь. Палатки вырастали, как диковинные растения. Лагерные костры, словно красные своеобразные цветы, усеивали ночь.
Юноша воздерживался от общения со своими товарищами, насколько позволяли ему обстоятельства. Вечером он отошел на несколько шагов во мрак. С этого небольшого расстояния многочисленные огни с черными фигурами людей, проносившимися туда-сюда перед малиновыми лучами, создавали странные и сатанинские эффекты.
Он лег в траву. Лезвия нежно прижались к его щеке. Луна была освещена и висела на верхушке дерева. Жидкая тишина ночи, окутывающая его, заставила его почувствовать огромную жалость к себе. Мягкий ветерок ласкал; и все настроение темноты, подумал он, было сочувствием к нему самому в его горе.
Ему безоговорочно хотелось снова оказаться дома, совершая бесконечные обходы от дома к амбару, от амбара к полю, от поля к амбару, от амбара к дому. Он вспомнил, что часто проклинал пеструю корову и ее товарищей, а иногда швырял молочный стул. Но, с его теперешней точки зрения, вокруг каждой из их голов был ореол счастья, и он пожертвовал бы всеми медными пуговицами на континенте, чтобы иметь возможность вернуться к ним. Он сказал себе, что не создан для солдата. И он серьезно задумался о радикальном различии между ним и теми людьми, которые, как бесы, петляли вокруг костров.
Размышляя таким образом, он услышал шелест травы и, повернув голову, обнаружил громкого солдата. Он крикнул: "О, Уилсон!"
Последний подошел и посмотрел вниз. "Почему, привет, Генри; это ты? Что ты здесь делаешь?"
- О, думаю, - сказал юноша.
Другой сел и осторожно раскурил трубку. - Ты становишься синим, мой мальчик. Ты выглядишь громоподобным. Что, черт возьми, с тобой не так?
- О, ничего, - сказал юноша.
Громкий солдат перешел к теме ожидаемой драки. "О, теперь они у нас есть!" Когда он говорил, его мальчишеское лицо озаряла радостная улыбка, а в голосе звучала ликующая мелодия. - Они у нас есть. Наконец-то, клянусь вечными громами, мы их хорошенько оближем!"
"Если бы правда была известна, - добавил он более трезво, - нас до сих пор облизывали из-за каждой обоймы; но на этот раз - на этот раз - мы их хорошенько оближем!
- Я думал, что вы недавно возражали против этого марша, - холодно сказал юноша.
- О, это было не то, - объяснил другой. - Я не против марша, если в конце будет бой. Что я ненавижу, так это то, что меня передвигают туда и сюда, и, насколько я понимаю, из этого ничего не выйдет, если не считать больных ног и чертовски скудного пайка.
"Ну, Джим Конклин говорит, что на этот раз у нас будет много драк".
- На этот раз он прав, я думаю, хотя я не понимаю, как это произошло. На этот раз нас ждет большая битва, и мы, несомненно, добились ее лучшего результата. Родник! как мы будем бить их!"
Он встал и начал возбужденно ходить взад и вперед. Волнение энтузиазма заставляло его ходить упругой походкой. Он был бодр, энергичен, пламенно верил в успех. Он смотрел в будущее ясным, гордым взглядом и ругался с видом старого солдата.
Юноша какое-то время молча смотрел на него. Когда он наконец заговорил, его голос был горьким, как муть. - О, я полагаю, ты собираешься творить великие дела!
Громкий солдат задумчиво выпустил облачко дыма из трубки. - О, я не знаю, - заметил он с достоинством. "Я не знаю. Думаю, я поступлю так же, как и все остальные. Я буду стараться изо всех сил". Он, очевидно, похвалил себя за скромность этого заявления.
- Откуда ты знаешь, что не убежишь, когда придет время? - спросил юноша.
"Бежать?" сказал громкий; "Бежать? Конечно, нет!" Он смеялся.
-- Что ж, -- продолжал юноша, -- многие неплохие люди думали, что до боя им предстоит совершить великие дела, но когда пришло время, они удрали.
-- О, это все верно, я полагаю, -- ответил другой. - Но я не собираюсь драпать. Человек, который делает ставку на то, что я побегу, потеряет свои деньги, вот и все. Он уверенно кивнул.
- О, черт! сказал юноша. - Ты не самый храбрый человек в мире, не так ли?
"Нет, я не", воскликнул громкий солдат с негодованием; - И я тоже не говорил, что я самый храбрый человек в мире. Я сказал, что собираюсь внести свой вклад в борьбу - вот что я сказал. И я тоже. Кто ты вообще такой. Вы говорите так, как будто считаете себя Наполеоном Бонапартом. Он посмотрел на юношу на мгновение, а затем зашагал прочь.
Юноша закричал диким голосом вслед своему товарищу: "Ну, нечего из-за этого сердиться!" Но другой продолжал свой путь и ничего не ответил.
Он чувствовал себя одиноким в космосе, когда его раненый товарищ исчез. Его неспособность обнаружить хоть малейшую лепту сходства в их точках зрения сделала его еще более несчастным, чем прежде. Никто, казалось, не боролся с такой ужасной личной проблемой. Он был психическим изгоем.
Он медленно подошел к своей палатке и растянулся на одеяле рядом с храпящим высоким солдатом. В темноте он видел видения тысячеязычного страха, который бормотал за его спиной и заставлял его бежать, в то время как другие хладнокровно занимались делами своей страны. Он признался, что не сможет справиться с этим монстром. Он чувствовал, что каждый нерв в его теле станет ухом, чтобы слышать голоса, в то время как другие люди останутся флегматичными и глухими.
И когда он потел от боли этих мыслей, он мог слышать тихие, безмятежные фразы. "Я ставлю пять". "Сделай шесть". "Семь." "Семь идет".
Он смотрел на красное, дрожащее отражение огня на белой стене своей палатки, пока, измученный и больной от однообразия своих страданий, не уснул.
ГЛАВА III .
Когда наступила еще одна ночь, колонны, превратившиеся в пурпурные полосы, гуськом пересекли два понтонных моста. Яркий огонь окрашивал воды реки в винный цвет. Его лучи, освещая движущиеся массы войск, вызывали то тут, то там внезапные отблески серебра или золота. На другом берегу темная и таинственная гряда холмов изгибалась на фоне неба. Голоса насекомых ночи торжественно пели.
После этого перехода юноша уверял себя, что в любой момент они могут быть внезапно и страшно атакованы из пещер низкого леса. Он внимательно следил за темнотой.
Но его полк беспрепятственно отправился в лагерь, и его солдаты спали храбрым сном утомленных людей. Утром они были разгромлены с ранней энергией и заторопились по узкой дороге, ведущей вглубь леса.
Именно во время этого стремительного марша полк потерял многие знаки нового командования.
Мужчины начали считать мили на пальцах и устали. - Больные ноги и чертовски скудный паек, вот и все, - сказал громкий солдат. Был пот и ворчание. Через некоторое время они начали сбрасывать рюкзаки. Некоторые беззаботно бросали их вниз; другие тщательно их прятали, заявляя о своих планах вернуться за ними в какое-нибудь удобное время. Мужчины высвободились из толстых рубашек. В настоящее время немногие несли с собой что-либо, кроме необходимой одежды, одеял, ранцев, фляг, оружия и боеприпасов. - Теперь можешь есть и стрелять, - сказал высокий солдат юноше. - Это все, что ты хочешь сделать.
Произошел внезапный переход от тяжеловесной пехоты теории к легкой и быстрой пехоте практики. Полк, освобожденный от бремени, получил новый импульс. Но было много пропажи ценных ранцев и вообще очень хороших рубашек.
Но полк еще не был похож на ветерана. Полки ветеранов в армии, вероятно, были очень небольшими скоплениями мужчин. Однажды, когда команда впервые вышла в поле, какие-то бродячие ветераны, заметив длину их колонны, обратились к ним так: "Эй, ребята, что это за бригада?" И когда солдаты ответили, что они формируют полк, а не бригаду, солдаты постарше засмеялись и сказали: "О Гауд!"
Кроме того, было слишком большое сходство в шляпах. Головные уборы полка должны правильно отражать историю головных уборов на протяжении многих лет. И, кроме того, не было букв из выцветшего золота, говорящих красками. Они были новыми и красивыми, и знаменосец обычно смазывал шест маслом.
Вскоре армия снова села, чтобы подумать. Запах мирных сосен ударил в ноздри мужчин. По лесу разносились монотонные удары топора, и насекомые, кивая на своих насестах, напевали, как старухи. Юноша вернулся к своей теории голубой демонстрации.
Однако однажды на заре высокий солдат ударил его ногой в ногу, а затем, прежде чем он совсем проснулся, он обнаружил, что бежит по лесной дороге среди людей, которые задыхались от первых эффектов скорости. Его фляга ритмично стучала по бедру, а рюкзак мягко покачивался. Его мушкет чуть-чуть отскакивал от его плеча при каждом шаге, и кепка чувствовала себя неуверенно на голове.
Он слышал, как мужчины отрывистым шепотом произносили: "Скажи, о чем все это?" - Что за гром... мы... мчимся сюда? - Билли, держись подальше от меня. Беги, как корова. И послышался громкий солдатский пронзительный голос: "Что, черт возьми, они так торопятся?"
Юноше показалось, что влажный утренний туман возник из-за спешки большого отряда войск. Издалека донеслись внезапные выстрелы.
Он был сбит с толку. Когда он бежал со своими товарищами, он усиленно пытался думать, но знал только одно: если он упадет, те, кто сзади, наткнутся на него. Все его способности, казалось, были необходимы, чтобы вести его через препятствия. Он чувствовал, что его уносит толпа.
Солнце раскинуло разоблачающие лучи, и один за другим показались полки, как вооруженные люди, только что родившиеся на земле. Юноша понял, что время пришло. Его собирались измерить. На мгновение он почувствовал себя младенцем перед лицом своего великого испытания, и плоть на его сердце показалась очень тонкой. Он улучил время, чтобы осмотреться вокруг него расчетливо.
Но тотчас же увидел, что уйти из полка ему будет невозможно. Оно заключало его. И были железные законы традиции и закон с четырех сторон. Он был в коробке для переезда.
Когда он осознал этот факт, ему пришло в голову, что он никогда не хотел идти на войну. Он поступил на военную службу не по своей воле. Его тащило безжалостное правительство. А теперь его везут на заклание.
Полк соскользнул с берега и переплыл ручей. Скорбное течение медленно двигалось дальше, и из воды, затененной черным, на мужчин смотрели какие-то белые пузыри глаз.
Когда они поднялись на холм на дальней стороне, загрохотала артиллерия. Здесь юноша многое забыл, ощутив внезапный порыв любопытства. Он вскарабкался на берег со скоростью, которую не мог превзойти кровожадный человек.
Он ожидал батальной сцены.
Были небольшие поля, опоясанные и зажатые лесом. Распластавшись по траве и среди стволов деревьев, он мог видеть узлы и колеблющиеся ряды застрельщиков, которые бегали туда-сюда и стреляли по местности. Темная линия фронта лежала на залитой солнцем поляне, отливавшей оранжевым цветом. Развевался флаг.
Другие полки барахтались на берегу. Бригада построилась в боевом строю и после паузы медленно двинулась через лес в тылу отступающих стрелков, которые то и дело растворялись в сцене, чтобы снова появиться дальше. Они всегда были заняты, как пчелы, глубоко поглощенные своими маленькими сражениями.
Юноша старался все соблюдать. Он не старался избегать деревьев и веток, и его забытые ноги постоянно стучали о камни или запутывались в колючках. Он знал, что эти батальоны с их волнениями были вплетены красным и пугающим в нежную ткань смягченных зеленых и коричневых тонов. Похоже, это было неподходящее место для поля боя.
Застрельщики заранее очаровали его. Их выстрелы в заросли и в далекие и выдающиеся деревья говорили ему о трагедиях - затаенных, таинственных, торжественных.
Однажды линия наткнулась на тело убитого солдата. Он лежал на спине, глядя в небо. Он был одет в нелепый костюм желтовато-коричневого цвета. Юноша мог видеть, что подошвы его ботинок истерлись до толщины писчей бумаги, а из большой дыры в одной из них жалобно торчала мертвая нога. И будто судьба предала солдата. Смертью он обнажил перед врагами ту бедность, которую при жизни, быть может, скрывал от друзей.
Ряды открылись скрытно, чтобы избежать трупа. Неуязвимый мертвец проложил себе путь. Юноша внимательно посмотрел на пепельное лицо. Ветер шевелил рыжеватую бороду. Он двигался так, словно его гладила рука. Ему смутно хотелось ходить вокруг и вокруг тела и смотреть; импульс живых попытаться прочесть в глазах мертвых ответ на Вопрос.
Во время марша пыл, приобретенный юношей вне поля зрения, быстро улетучился. Его любопытство было легко удовлетворено. Если бы напряженная сцена застала его в своем диком движении, когда он добрался до вершины берега, он мог бы продолжать реветь. Это наступление на Природу было слишком спокойным. У него была возможность задуматься. У него было время задуматься о себе и попытаться исследовать свои ощущения.
Абсурдные идеи овладели им. Он думал, что не наслаждается пейзажем. Это угрожало ему. Холод пробежал по его спине, и, правда, штаны ему показались, что они совсем не годятся для его ног.
Дом, мирно стоящий в отдаленных полях, показался ему зловещим. Тени леса были грозными. Он был уверен, что в этом видении таились воинства с свирепыми глазами. Ему пришла в голову быстрая мысль, что генералы не знают, о чем они. Все это было ловушкой. Вдруг эти тесные леса ощетинятся ружейными стволами. В тылу появятся железные бригады. Их всех собирались принести в жертву. Генералы были дураками. Вскоре враг поглотит всю команду. Он огляделся, ожидая увидеть незаметное приближение своей смерти.
Он думал, что должен вырваться из рядов и разглагольствовать о своих товарищах. Их нельзя убивать всех, как свиней; и он был уверен, что это произойдет, если они не будут проинформированы об этих опасностях. Генералы были идиотами, раз отправили их маршем в обычный загон. В корпусе была только одна пара глаз. Он выходил вперед и произносил речь. Пронзительные и страстные слова сорвались с его губ.
Линия, разорванная землей на движущиеся обрывки, спокойно шла по полям и лесам. Юноша смотрел на ближайших к нему мужчин и видел большей частью выражения глубокого интереса, как будто они исследовали что-то, что их очаровало. Один или два шагнули с таким доблестным видом, как будто они уже погрузились в войну. Другие шли как по тонкому льду. Большая часть непроверенных мужчин казалась тихой и поглощенной. Они собирались посмотреть на войну, на красное животное - на войну, на окровавленного бога. И они были глубоко поглощены этим маршем.
Пока он смотрел, юноша схватился за горло. Он видел, что даже если люди будут шататься от страха, они посмеются над его предупреждением. Они будут издеваться над ним и, если возможно, забросают его ракетами. Признав, что он может быть не прав, подобная бешеная декламация превратила бы его в червя.
Он принял, таким образом, поведение человека, который знает, что он обречен один на неписаные обязательства. Он отставал, с трагическими взглядами на небо.
Его тут же удивил молодой ротный лейтенант, который от души стал бить его шпагой, крича громким и наглым голосом: "Ну, молодой человек, встаньте туда в строй. Здесь нечего прятаться. Он поправил свой темп с подходящей поспешностью. И он ненавидел лейтенанта, который не ценил тонкие умы. Он был просто скотиной.
Через некоторое время бригада остановилась в соборном свете леса. Занятые застрельщики все еще стреляли. Сквозь проходы леса виднелся клубящийся дым от их ружей. Иногда он поднимался маленькими шариками, белыми и плотными.
Во время этой остановки многие бойцы полка начали возводить перед собой крошечные холмы. Они использовали камни, палки, землю и все, что, по их мнению, могло превратить пулю. Одни строили сравнительно большие, а другие, казалось, довольствовались маленькими.
Эта процедура вызвала обсуждение среди мужчин. Некоторые хотели драться, как дуэлянты, считая правильным стоять прямо и быть от ног до лба мишенью. Они сказали, что презирают ухищрения осторожных. Но остальные усмехнулись в ответ и указали на ветеранов с флангов, копавшихся в земле, как терьеры. За короткое время вдоль полкового фронта образовалась настоящая баррикада. Непосредственно, однако, им было приказано удалиться с этого места.
Это поразило молодежь. Он забыл, что его варит по поводу движения вперед. - Ну, а зачем нас сюда погнали? - спросил он у высокого солдата. Последний со спокойной верой начал тяжелое объяснение, хотя ему пришлось оставить небольшую защиту из камней и грязи, которой он уделил много внимания и умения.
Когда полк был выстроен на другой позиции, забота каждого человека о своей безопасности вызвала новую линию небольших укреплений. Они съели свой обед вслед за третьим. Они были перемещены из этого тоже. Их гоняли с места на место с явной бесцельностью.
Юношу учили, что в бою человек становится другим. В такой перемене он видел свое спасение. Поэтому это ожидание было для него тяжелым испытанием. Его лихорадило от нетерпения. Он считал, что налицо отсутствие цели со стороны генералов. Он стал жаловаться высокому солдату. "Я больше не могу это выносить, - воскликнул он. "Я не вижу смысла в том, чтобы заставлять нас изнашивать ноги по пустякам". Он хотел вернуться в лагерь, зная, что это дело было чистой демонстрацией; или же отправиться в бой и обнаружить, что он был глупцом в своих сомнениях и на самом деле был человеком традиционной храбрости. Напряжение нынешних обстоятельств казалось ему невыносимым.
Философски высокий солдат отмерил сэндвич из крекеров и свинины и небрежно проглотил его. "О, я полагаю, мы должны провести разведку по всей стране, чтобы не дать им подойти слишком близко, или разработать их, или что-то в этом роде".
"Хм!" - сказал громкий солдат.
-- Что ж, -- воскликнул юноша, все еще ерзая, -- я лучше сделаю все, что угодно, чем бродить целыми днями по стране, никому не принося пользы и изнуряя себя шутками.
- Я бы тоже, - сказал громкий солдат. "Это неправильно. Говорю вам, если кто-нибудь в здравом уме руководил этой армией, то...
"Ох, заткнись!" - проревел высокий рядовой. "Ты маленький дурак. Ты маленький проклятый ругатель. У тебя уже полгода не было этого пальто и брюк, а ты говоришь так, как будто...