"В моём левом глазу все вращалась и вращалась эта спираль. Она не была похожа на аккуратную пружину или винтовую лестницу, ведущую в никуда. Это была стружка, круто свернувшаяся под резким уверенным движением рубанка по доске. Дитя острого лезвия, действовавшего уверенной рукой под возгласы фантомов. Под этим лишь чувствовали только мы постоянную непонятность, то, что невозможно было пощупать руками, что прорывалось из нас, лишь только дай волю рукам, отпусти сознание в полет, давая себе писать все, что приходит в голову и, кажется, до рассвета не остановиться, как вдруг...обрыв. И ты понимаешь, что снова обрел себя и снова думаешь, что пишешь.
В другом моем глазу было лицо. Глаза его были темны и неясны, казалось, их выели муравьи или выскреб кто-то. Как акушер, спасающий мать от нежеланного плода, он тоже спасал мозг этого лица, от того, что оно может увидеть перед собой. У лица были сплющенные губы, заострённый нос и изъеденное рытвинами лицо. Мне хотелось засыпать эти рытвины песком, забросать их гландами умерших детей, увеличить ландшафт вокруг, лишь бы не видеть этих кратеров ужасного недуга, истерзавшего его. Глаза его выглядели так, будто их нарисовали пером, водя снова и снова им по бумаге до тех пор, пока бумага не рвалась, слой за слоем, лист за листом, линия за линией, жизнь за жизнью. Пустота, нарисованная неистовым движением по истерзанной бумаге, несерьезная до тех пор, пока не взглянешь внутрь. Пока не увидишь, что оно смотрит на тебя изнутри этой чернильной темноты. Но оно, это лицо, видело и смотрело моим глазом, видя все, что вижу я, понимая то, что я понимаю, отпуская в даль тех, кого я не хотел отпускать, потому что его глаза были полны боли, страдания и неизвестности, той, что таится за углом, затаив дыхание и прислушиваясь к твоим шагам, стуку ботинок, освещённых сзади желтым сальным фонарем обыденной жизни. Она ждет тебя за углом, притаившись, задерживая дыхание, чтобы облачка пара не спугнули тебя, не дали уйти, позволив идти дальше как ни в чем не бывало. И ты стараешься не думать, что стоит за углом, потому что бездна их глаз утянет тебя навсегда, навеки в ту пучину, из которой нет выхода, где огонь свечи гаснет раньше, чем зажжется спичка, где ты увидишь лишь отражение собственного страха в черном зеркале палубы разбившегося о скалы корабля.
Отчаяние скребло моё правое ухо. Противные скользкие когти ковыряли мою кожу, оставляя невидимые следы, заставляя морщиться от непонимания этой пытки. Пальцы другой её руки скользили по моим волосам, заставляя ручейками пота стекать мои надежды по струнам волос, без всякой на то пользы и сострадания к себе, ведь надежды страдают лишь сами за себя. Её ботинки топтались по моему черепу, казалось, изнутри, вытаптывая из меня все мои вопли, все слезы, все поцелуи и объятия, все невысказанные слова, застревавшие в горле как зубочистка, упираясь остриями никому ненужной правды так, что больно было и сказать их и ещё больнее проглотить обратно. Оно вытаптывало все до тех пор, пока я не стану чистым. И даже под ударами его кованных каблуков я чувствовал, что не буду чистым никогда.
Я видел перед собой испещрённый мелким шрифтом лист бумаги. Это я пытался заполнить его, я должен был знать об этом, но я не знал. Я видел лишь простертые передо мной ладони. Каньоны складок на этих ладонях пугали меня своей глубиной, своей совершенной неизбывностью. Я чувствовал жир на моем лице, лишь приложив эти ладони к лицу. Чувствовал, как он распространяется, заполняя морщины и линии на ладонях, буквально обнимавших моё лицо. Они должны были внушать мне спокойствие, закрывать меня от прелестей окружающего мира, а я лишь чувствовал стекающий по линии жизни жир моей совести. Скребки совести постоянно скользили по моему телу, исследуя смердящий пупок, деликатно облизывая гениталии, уверенно скользя по моему заду и, стекая раскаленной пластмассой к ногам, стремились проникнуть в мой мозг, стремясь, наконец, прочувствовать то, что, казалось, выбило из меня отчаяние.
Я снова видел лист. Его монументальность пугала меня. Я не мог даже сжечь его. Я видел только безумный хохочущий почерк, продавливавший лист, видел только пугавшие меня запятые. Слово из моего призвания превратилось в моё проклятие, преследовавшее меня, издевающееся надо мной. Я не могу избавиться от него, оно опутывает каждый мой шаг, каждый мой жест, каждый поворот головы, пропитывая мою мимику кислотой продуманного слога. Я умер. Я вижу лишь то, что могу описать. Остальное, попадая в меня, лишь скачет внутри моего черепа, вызывая неясные воспоминания, ассоциации, чувства, не имеющие ни смысла, ни цели. Я вижу что-то прекрасное, но не могу ответить, лишь смеюсь, выпячивая губы и ловя ртом воздух, пытаясь не показать свое равнодушие. Я выжжен изнутри смехом и радость равно как ненавистью и смертью, дабы не нести ничего в этот мир кроме сумасшествия, бессмысленной запутывающей окружающих лжи и безволия.
Иногда я хочу вцепиться в стол зубами, и не отпускать до тех пора пока сосущее чувство собственного паясничества не пропадет, и я не подавлю улыбку самодовольства в своей душе. Ведь я оказываюсь одиноким актером не только для окружающих, но и для себя самого..."
"Рука. Пятипалая рука, ведущая большим пальцем по кромке листа. Острый край режет тонкую кожу, проступает кровь. Тянущая боль будто завораживает, погружая в водоворот предыдущих событий, того что не может уже ни забыться, ни оставить незатронутым. Водоворот этот будто гейзер выбрасывает меня наружу, заставляя облизнуть палец, оставляя жгучий след слюны, следующий за остротой кровоточащей царапины. Но настоящий ад - это бродить вслед за собой призраком по уже прожитой жизни..."
- Мы обнаружили этот дневник в его бумагах, Ваша честь. Все вышеописанное свидетельствует о том, что он полностью выбивается из построенной Государственным Советом по психическом нездоровью модели обычного гражданина. Хочу пояснить - это означает, что данный индивидуум находится по всем показателям вне известного всем "Реестра обязательных и допустимых психических расстройств" и таким образом, дэ юрэ, не является полноценным гражданином нашего Общества.