Ненавижу это ощущение. Словно в глаза попал сразу десяток ресниц. Или будто веки завернулись внутрь. Песок, пыль, мусор на нежной влажной глади. И язык скрежещет по иссохшему нёбу.
Очередная ночь в полусне, в полудреме. Спугивая сон собственным движением. Легким дрожанием пальцев, глубоким вздохом, неосторожной мыслью. И мыслью о мысли. Так продолжалось довольно долго: неделю, месяц, год. Был ли перерыв? Куда я провалился в эти минуты? Как оказался в стране, где прилив не сменяется отливом? В стране, где нет ничего острого. Засыпая на пороге утра, за минуту до раздражающих звуков будильника.
Но потом появились эти двое. Мужчина и женщина. Поначалу они были очень пугливые - говорили тихо и сразу умолкали, стоило мне обратить на них внимание. Я даже забыл о них ненадолго, пока они не стали смелее. Я не подбадривал их. Говорю же, я о них забыл. И они, как забытые ученики, расшалились и стали говорить громче. Но недостаточно, чтобы я мог разобрать слова. Гул голосов, не более того. Но потом отдельные слова стали пробиваться. Хотя это страшная белиберда, понимаю, но знаете, уже в этих словах стала прослеживаться их неукротимая воля стать чем-то, но пока они были ничем. В ушах хлопнул голос мужчины:
"Эпюра"
Я прислушался, и они умолкли. Эпюра. К чему это? Закрыл глаза - они снова зашептали один другой на ухо что-то, но, испуганные своей дерзостью, голоса не повышали. Слушая их неразборчивый шепот, я впервые за несколько недель стал погружаться в сон.
"Проступая под кожей неясными лицами, они лишь пожимают плечами невиданной силы и скатываются в ужас и смех безо всяких на то причин, без мнений, безропотно подставляя другую щеку".
Я очнулся. Испуганно оглядел комнату. Пусто. Казалось, этот голос я уже слышал раньше, но не так громко и никогда - так четко. После этого я стал их поджидать. Я ложился в постель, придавленный мешком с песком прошедшего дня, моргая воспаленными веками, щеткой тершимися о белки глаз - и ждал. И, усыпив их внимание, слушал.
- Какой спектакль! Чудо спектакль!
- Мне не понравился этот спектакль...
- Тебе не интересно, как далеко ты можешь зайти в безнаказанности?
- Интересно, конечно. Всем интересно, наверное.
-Восхитительный!
-Мне не понравилось, - отрывисто.
- Мне точно интересно. Но ещё интереснее мне другое: какая структура может упорядочивать эту безнаказанность? Совесть, мораль - навряд ли. Это должно быть что-то иное
- Совесть и мораль зачастую успешно забиваются, как показывает практика. Я так понимаю, основная причина - отсутствие возможности в полной мере отдаться безнаказанности, а так же страх быть осужденным, когда поступки выйдут за рамки допустимых законами страны проживания.
-Прелестный... что?
-Не понравилось.
- А вот что если отбросить и это? Должна быть какая-то ещё уравновешивающая сила
- Какая-то подспудная вера в карму или наказание после смерти? На уровне стадного инстинкта, а не морали или совести...
- Неужели, - резко похолодевший голос
- Именно.
- Нет-нет, всё не то. Даже у самой деструктивной природы есть условия существования. Например, не уничтожить самое себя, или же наоборот, уничтожить и самое себя, когда будет уничтожено то, что должно быть уничтожено. Какая-то саморегулирующая система, безотносительно среды
- Тут ты забываешь об энтропии. Любая система движется к разрушению, осознанно или нет. Система в данном случае - это бессистемность.
- Совсем?
- Пара моментов.
-У разрушения есть свои причины. Нечто разрушается и отмирает, давая почву для появления чего-то нового. Здесь тоже есть свой порядок, свои законы.
- Это антропоморфный взгляд на вопрос.
- Что?
- Понравилась пара моментов.
- Энтропия - это не стремительное и безвозвратное падение в бездну, у хаоса тоже есть свой порядок.
- Вот в этом и противоречие: у хаоса не может быть системы, идеальный хаос есть полная противоположность системы. А человек, не имеющий желания, возможности понять или опасающийся хаоса, стремясь всё упорядочить, начинает подводить обоснование под то, что системы лишено напрочь. Вспомни эту фразу: "Луна одинаково светит и хищнику, и жертве"
- Например?
- Когда у героини из-под юбки было видно нижнее белье.
- Мне всегда казалось, что представление о том, что хаос беспорядочен до предела беспорядочности - идёт от нашего дихотомичного мышления. Глубоко убеждена, что порядок хаоса просто непостижим нашим ограниченным сознанием, поэтому нам свойственно полагать, что его нет.
- Тогда это две стороны одной медали. Ведь неспособность понять и отсутствие смысла в предмете - для наблюдателя одно и то же. В данном случае, я имею ввиду. Хотя, возможно, ты права, и то, что мы называем хаосом, тоже имеет какой-то смысл, нам недоступный, но это уже окончательный переход от гипотетических умозаключений в область фантазии.
- Господи...
- Вот это понравилось. Какие ножки...
-При определённой чуткости восприятия, некоторые механизмы жизни-смерти-жизни можно уловить, и это ещё лежит в области понимания
-Потому что мне проще представить мир без смысла, чем мир со смыслом, который не подвластен разуму и имеет настолько всеобъемлющее значение для всего сущего, что фактически не имеет его вовсе.
- Это мерзко. Ты пошлый. Это пошлость
- Пфф,- хлюпнул носом. - А тебе чем понравилось?
- Это пораженчество...
- Красивые бедра девочки с барабаном, - язвительно.
- О да, как я мог забыть! Это тоже понравилось,- не замечая сарказма. - Какие ножки! Чудо ножки!
- Ему не понравилось, - сквозь зубы
- Восхитительные!
- Не понравилось, - обиженно. Губы презрительно поджаты.
- Прелестные! Что?
Хлопнула простыня тента. Как я оказался в этом кафе? Я знаю, что я в центре города, но вместо привычного шума кругом тишина. А напротив меня сидела она. Я не видел её столько лет, но она все ещё смотрит на меня тем же, одновременно зовущим и отталкивающим, взглядом, её руки так же плавно движутся, касаясь мочек ушей, шеи. Завороженный, я слежу за этими мягкими движениями, смотрю на её густые волосы, на её темные глаза.
- Что ты мне расскажешь?
- Я в последнее время вообще странно себя чувствую... Голоса в голове перед сном. Иногда краем глаза вижу, будто люди рядом в метро делают какие-то странные движения. Боковым зрением... Резко махнут рукой или ногой, - произнося это я боролся с ярким светом, бившем мне в глаза непонятно откуда. Кружилась голова.
- Стресс, недосып, вот и голоса в голове,- казалось, она даже немного заскучала.
- Голоса в основном мужской и женский... Только несут всякую чушь. Думал записать, но не могу. Пока пытаюсь - все улетучивается.
- Мда, - задумалась на секунду она,- наверное, не очень ощущения.
- Да ничего такого на самом деле, - улыбаюсь, - я ведь знаю, что это только у меня в голове.
- Главные герои фильмов про шизофреников тоже так начинали, - улыбается в ответ.
- Неважно.
- А что тогда?
- Важно, то, что я никак не могу это запечатлеть...
Услышав мою реплику, она заметно напряглась и впервые с начала разговора стала внимательно на меня смотреть.
- Зачем тебе записывать голоса в голове?
- Потому что это - правда. Это жизнь. Это - неподдельные невыдуманные эмоции. Все остальное - ложь с примесью сахарной пудры.
- Я плохо тебя понимаю, - прелестные карие глаза чуть прищурены
- Я говорю о том, что меня тревожит. Ты ведь говорила мне давно...
- Не нужно переворачивать мои слова, - прервала она меня.
- Наверное.
Внезапно, откуда-то сверху монотонный мужской голос стал читать смутно-знакомые строки.
"Пять - это тот час только нарождающегося утра, лёгкая дымка, налёт прошедшей бессонной ночи, слегка хмурясь в окно, за которыми пробивается сквозь сероватые облака ещё робкое, нежное сияние нового дня. Плотнее запахнуть полы куртки, ежась от холода прошедшей ночи. Запретный глоток из полупустой фляжки, горлышко холодит губы, из желудка поднимается привычно горячая волна. Особый сорт одиночества просыпается в сердце в этот момент. И хорошо, если ты один, и мерные удары ботинок по асфальту. Одиночество такого рода посещает в поездах и электричках, когда путешествуешь соло, ощущение свободы, возможности исчезнуть без следа где бы то ни было, в пути. Проходя мимо коробок, внутри погружены в океан сновидений существа, кажется чуждые, странные, все разные и все как один. Лица, выбеленные безразличием, усталостью и бесконечными внутренними вопросами без ответа. Лица, по которым иногда лишь пробегает рябь былых надежд, а скорее жгуче-кислая отрыжка того, что могло стать подобием цели. Жирно нарезанные красно-чёрные трубы, жерла спящих вулканов, стволы устремлённые в небо, готовые забиться в жесточайшем грохоте выстрелов в очередного весёлого странника, ложащегося на крыло своей мечты. Уже разгоревшееся пламя утра тонет в сером, маслянистом облачном месиве. Хлопок далёкого выстрела, короткий вскрик и, чертя дрожащую ресницу дыма, с низкого неба летит очередной мечтатель. Врезается в землю, корчится, хватая её пальцами, похожую на черный творог. Крылья мечты парашютов не терпят".
Голос затих. Кто это написал? Что за патетика? Как же хочется лечь и уснуть. Как в те самые пять утра. Я помню, как трясло утром вагон метро, как она прятала глаза, будто стыдясь того, что произошло между нами в эту прохладную ночь со сном урывками, с дыханием, истово сжатыми в экстазе ладонями и горьким утренним кофе.
Я пошевелил плечами в узком пальто, от его воротника пахнуло рыбой. Совсем один в пустом здании, холодным ноябрьским вечером. Я на минуту забыл, что хотел сделать. Кажется, выключить свет. Но лампы под потолком все разбиты кусочками кирпича, валявшегося тут же. Кирпичная крошка на полу захрустела, когда я переступил в нерешительности с ноги на ногу. Проследил за облачком пара изо рта - видимом, но неосязаемом призраке дыхания, вырвавшемся из плена легких. Я попробовал задержать дыхание. Почувствовал напряжение, потом боль. Я старался изо всех сил не выпускать заключенного из этой тюрьмы, но, в конце концов, свобода взяла своё - я выдохнул и открыл глаза.
Она лежала рядом, в полусне повернулась ко мне:
-Что тебе снилось?
-Вода. И каменистый берег, - прохрипел я пересохшим горлом. Я всегда говорю про камни и воду, это её успокаивает. Довольная, она вздохнула и погрузилась в сон, оставив меня одного наблюдать за трещиной, ползущей по потолку из угла в сторону чего-то темного и рыхлого, притаившегося на верхней полке с книгами. Того, от чего я не мог оторвать глаз, как бы ни боялся. Потом, превозмогая боль, поднялся, стараясь не потревожить её, и вышел в коридор, прошел до конца, минуя коробки, велосипеды, какие грязные кроссовки на полу, стараясь не скрипеть половицами, потом по истертому кафелю - к раковине с крошечным зеркалом. Обжегся водой, выругался, умылся. Следя за тем, как капля воды, щекоча, стекает по носу, я вспомнил пустой плотоядный взгляд иконы, намалеванный внизу, у входа в здание. Серебристая краска покрывала неровности стены, чуть отслаиваясь. Обведенный дрожащей рукой нимб неизвестного святого, покорёженный, кривой, издевательски ломанный. И глаза на еле угадываемом вытянутом лице - черные точки торопливой руки с потекшей слезами краской. Взгляд пугающий, потусторонний. Безумство без выражения, холодное и жестокое. Так он увидел святого. Или ангела. И показал таким, что я испугался. Испугался существа непонятного, которое не любит и не ценит тебя, а только судит и уничтожает. Руки под ледяной водой затряслись. Я торопливо пошел, почти побежал обратно, чувствуя взгляд чудовищного безразличия и жестокости сквозь бетон, свежую краску стен, сквозь кожу, и мясо, и кровь - прямо в глаза самому злому и отвратительному, что было во мне. Дрожащему в ужасе перед ещё большим, всепоглощающим злом у меня за спиной, с каждым шагом нагонявшим меня.
В панике я распахнул дверь. За ней была ночь и пустота. Затем в пустоте возникла луна. И камень. И тонкие, липкие от пота пальцы, обтянутые как тающим воском, желтой кожей, растрескавшейся на суставах, нарушавшей своими трещинами влажную выпечку белесой, пронизанной сосудами кожи. Они тянулись, жаждали касания, искали обманчиво скользкой поверхности камня, которой была накрыта могила самоубийцы. Шершавый камень надгробия зашелестел под сухими пальцами. Он чуть сдвинулся, когда руки надавили, превозмогая боль изломанных и сорванных ногтей, прочь, с тяжелым глухим стуком. В лицо мне ударил резкий сладкий запах. Я скользнул глазами по старомодному пальто девятнадцатого века с бархатным воротником, по жилету из атласной ткани, шейному платку, искусно повязанному на бледной, серебрившейся в свете луны, шее. Гладко выбритый подбородок, нос с горбинкой, родинка над верхней губой. И бездонный изобличающий безумный взгляд раскрытых и живых и мертвых глаз, раздирающий тело умелыми движениями. Концентрированный ужас. Взгляд святых, чертей, демонов и богов, предстающих резиновыми пищащими игрушками перед безразличием и пустотой космоса и неоновым светом луны, ухмыляющейся одной ей известной старой как мир шутке.