Время неотвратимо давило его мыслями, а он, сжав зубы, молча отворачивался в самый темный угол своего сознания, пытаясь отыскать истину, хотя та вовсе не пряталась, а была все время здесь, рядом с ним. Чтобы разгляlеть ее, стоило лишь снять очки и дать глазам привыкнуть к тому окружающему его безобразию, без которого привычная своей мертвенной безразличностью обыденность, казалось, была бы скучной и совершенно бесцветной. Всего-то дел - откинуть повседневную мишуру быта, червями въевшуюся в его пропитанную ядом бездушия плоть...
Он не помнил ни себя, ни родни, и изредка ощущал резкое желание очнуться, быстрым движением руки стянуть замшелый саван очередных прожитых впустую суток с давно небритого, уже постаревшего, покрывшегося морщинами лица. А когда - то ли всматриваясь утром в яичницу, то ли пытаясь проглотить опостылевший ему кофе, то ли берясь за поручень в метро, то ли за руль машины, то ли обнимая жену - ловил себя на мысли, что этот миг рядом, он гнал от себя все мысли, упиваясь ощущением спокойствия, казавшимся таким настоящим и неподдельным.
Очень давно он пытался найти себя на дне стакана, но слишком быстро понял, что увидит там лишь еще одно из многих своих порядком опостылевших отражений. Это было сродни тому, как если бы он, вглядываясь в разбитое кривое зеркало, искал идеальные пропорции своей неискаженной обществом натуры. Но он не был эстетом, не любил призму жизни и поэтому бросил пить, растеряв практически всех знакомых и друзей.
Тогда его постоянными спутниками жизни стали депрессия и мигрень, от которых спасал только лес, речка или чистое звездное небо у костра. Он, оставаясь наедине с собой, подолгу бродил среди деревьев, наблюдал за неподвижным поплавком или, вслушиваясь в тишину мерцающих звезд, ловил руками трескучие искры, мириадами взлетавшие из алого пламени.
Тогда он стал заново постигать мир чувств, которых оказалось много больше, нежели шесть. Он стал заново учиться ходить, дышать...
Первый раз он убил от безысходности, защищаясь. Его не нашли, не наказали. Просто он был умнее их, был подготовленней, был всегда на шаг впереди.
- Ты можешь все! - не раз твердил он сам себе, - ты можешь все, только кому-то там, наверху, где управляют толпой, невыгодно, чтобы ты постоянно знал это и пользовался этим знанием. Они же придумали и навязали тебе страхи, предрассудки, правила и прочую мерзкую дрянь, чтобы сделать тебя рабом. Рабом, таким, как тысячи, миллионы, миллиарды вокруг, рабом, не осознающим себя таковым.
Просыпаясь каждое утро, он напоминал себе, что днем его ждет очередная порция безумия, которая направлена лишь на то, чтобы он еще больше устал от жизни.
Он перестал бояться, верить, просить.
Он проснулся.
Впереди ждал еще один долгий рабочий день, полный бессмысленной суматохи. И лишь тонкий шрам в форме руны Соулу, сам по себе появившийся на правой руке чуть повыше запястья, говорил о его спящей силе...