Уве Лехнер - почетный житель города Форст. Уве Лехнер - самый старый обитатель пансионата "Фергисмайннихт". Уве Лехнеру девяносто восемь. Уве Лехнер - убийца.
- Ну? И кто ты такой? - Лейб щурит черный глаз. Дуло его автомата так же черно, как оставшийся, расширенный от постоянной боли, зрачок. Другой глаз Лейб давеча потерял при взрыве. Воспаленная глазница прикрыта перекрученным на затылке носовым платком. Очень скоро и он, перепачкавшись, почернеет.
- Андреас. - Имя падает в траву, утекает меж тонкими белыми пальцами.
Сколько он ни пытался - не ложится на кожу загар, не пристает к ней грязь, кровь запекшаяся - не липнет. Андреас похож на обесцвеченного воробья. Он часто моргает припухшими розоватыми веками и шмыгает остреньким носом.
- Ну? И откуда ты взялся, Андреас?
- Оставь его, Лейбович, - не выдерживает Мик.
Лейб клонит голову в его сторону и молчит. Дуло автомата не двигается. И тоже пока молчит.
Андреас бросает робкий взгляд на бездонный черный зрачок АК-103 и ежится, пригибаясь к земле еще ниже. Мокрая ткань неприятно холодит колени.
Сколько он ни бился - чертово сукно никак не сушится, и зеленые пятна не оттираются. Может, стоило поискать другие штаны, но раздевать мертвых - не самое приятное занятие.
Мик устало валится обратно на спину. Небо льнет к его лицу, прорываясь сквозь кромки августовских листьев. Листья неразборчиво шумят.
- Начинай, - шум обрывается голосом Лейба. Раздается посторонний мягкий стук. Мик знает, что это: Лейбович швырнул Андреасу лопатку. Нужно вырыть четыре могилы.
Вчера утром их группа пробиралась к своим, и не было ни одного трупа. К вечеру они набрели на заминированный сарай - и разом получилось три. Ближе к рассвету - в живых остались только Лейб и Мик. Они не из местных и потому - немедленно заплутали.
А потом из густо-пепельного предутреннего тумана вышел этот... белобрысый подросток. Как еще назвать тощее вихрастое недоразумение в безразмерных штанах? Мотня болтается, на поясе - прихвачено широченным ремнем с нарочито армейской пряжкой. А еще Мик углядел под его выбившейся рубахой непонятные дурацкие хлястики с бурыми пуговицами.
Все здесь дурацкое. И хмурый редкий лес, и неприветливые жители в разбитых селах с дурацкими названиями. Ну вот кто называет речку Казенный Торец? Что за название такое?
Как веселился Лех над смешными словами, как запрокидывал голову, выворачивая их на языке! Эта голова теперь облеплена кровавой грязью, выкручена под неестественным углом, словно обладатель ее с любопытством заглядывает в собственный живот. Мик вспомнил, с каким хлюпаньем выскакивали клубки кишок, которые он по живому, голыми и скользкими руками, запихивал обратно в дышащего еще Леха, и его снова замутило.
- Вам нехорошо?
У этой женщины такая грудь, что Уве и вправду сейчас станет нехорошо. Наклонись сиделка еще немного, он просто задохнется в ее плоти, втиснутой в необъятный бюстгальтер, захлебнется сладким ароматом дешевеньких польских духов. И от ее приторного безжалостного голоса Уве тоже мутит. И от ее дурацкого имени. Ну вот кто называет дочку Викберта? Что за имя такое?
Как убивался Курт над другой Викбертой, как рыдал, тряс ее за пухлые плечи, а накудрявленная голова моталась, разбрызгивая из проломленного черепа яркую кровь. Уве вспомнил, с какой мягкостью подалась под его рукой грудь девушки. Он толкнул ее - ту, другую, Викберту - и она упала, хрупким виском об угол стола. И превратилась в труп.
А Уве Лехнер превратился в убийцу.
И его посадили в тюрьму.
Но выпустили раньше, чем обещали: во-первых, это было убийство по неосторожности, а во-вторых - в тюрьме Уве заболел. Швиндзухт. Это когда у тебя в груди селится мелкая стеклянная пыль.
Уве носил свою пыль осторожно: во-первых, опасался заразить Курта, а во-вторых - не хотел превращаться в труп. Он, конечно, тоже любил Викберту, но не настолько, чтобы быть готовым воссоединиться с ней так скоро.
Оказалось, опасения напрасны: во-первых, очередная волна мобилизации подхватила Курта и унесла его на войну, а во-вторых, стеклянная пыль отчего-то становилась все неосязаемей и мельче, пока наконец не впиталась в легкое, перестав ранить, замерев по краям каверны.
И сам Уве - словно бы замер.
Замер в ожидании Курта.
Потому что: как тюрьма не смогла прожевать Уве Лехнера, так и война подавилась его братом.
Когда расписанные "факами" бомбы летели на Потсдам, заключенного Уве Лехнера давно уже не было в тюрьме.
Когда семьдесят шестая пехотная дивизия полегла под Сталинградом, повозочного Курта Лехнера давно уже не было в строю.
- Ну? И где ты шлялся? А, ясно.
Проснувшись, Мик обнаруживает под головой свернутую куртку Лейба. От нее тянет дымом и горелой плотью. Сам Лейб сидит неподалеку, прислонившись спиной к раздвоенной березе, мочалит зубами травинку и сверлит белобрысого... как его?.. Андреаса единственным глазом.
Быстро же он управился с копкой. Интересно, что думает по этому поводу Лейб. Что до Мика, он сейчас думает только о своем прилипшем к позвоночнику желудке.
- Может быть, вы хотите есть? - тихо спрашивает Андреас, закончив прилаживать плоский кусочек древесной коры к четвертому кресту. И протягивает с трудом поднявшемуся Мику огрызок карандаша.
- Это что за хрень? - удивляется Мик, разглядывая полустершуюся позолоту умляутов и странную синеву вокруг грифеля.
- У тебя есть еда? - одновременно каркает Лейб.
- Химический карандаш, - отвечает Андреас Мику. - Нужно послюнить.
- Я же повар, - отвечает Андреас Лейбу. - Осталось немного супа.
Мик карябает по коре: "Алексей Косенко (Лех)". Год рождения, чуть подумав, определяет как 1990-й. Ну, и остальных приписывает туда же. Кроме Васильпетровича. Тому, пожалуй, было лет сорок...
Лейб принюхивается к вынесенному из кустов котелку. Суп мясной, и в нем плавает картошка. Котелок дымится, будто повар только что наполнил его половником из кастрюли. Воображение рисует Лейбу большую походную кухню с кастрюлей... нет, котлом. И почему-то запряженную двумя лошадями телегу. Он бы помотал головой, выбрасывая из нее глупости, но опустевшую глазницу страшно ломит от каждого движения.
Мик изучает ложку. Такое впечатление, что пацан выкопал ее в краеведческом музее. Или из земли. Там, откуда до сих пор выуживают солдатские кости и офицерские "люгеры", могут дожидаться своего часа и алюминиевые ложки с выдавленными на них имперскими орлами.
Суп вкусный. И совершенно точно сварен недавно. Как? Откуда? Лейбу, похоже, наплевать... Мик косится на Андреаса, отмечая странные мокрые пятна на штанах, рыхлую белизну кожи, розоватые веки и тоскливо-испуганный взгляд. И непривычно чистые руки... И разве бывает настолько бесцветная радужка?
- Ты здесь живешь? - интересуется он. Осторожно так интересуется, словно подкрадывается к зазевавшейся птице. Словно босыми ногами ступает по мелко битому стеклу.
- Угм, - отзывается Андреас. И, отворачиваясь, прячет лицо. Тонкая шея торчит из безворотникового разреза грязной рубахи. И почему на нем нет чего-нибудь... чего-нибудь сверху?
- Почему ты так одет? - настаивает Мик.
Андреас встряхивается - настоящий воробей! - и неопределенно дергает головой. Вопросы, вечно вопросы. Глупые вопросы от глупых людей. Разве могут быть умными люди, воюющие между собой?
В этой земле так много железа, костей и крови, что она давно задохнулась от боли. Захлебнулась приторно сладким запахом смерти.
Не имеет значения, чья это смерть. У "своих" и "чужих" одинаково уязвимая плоть. Одинаково ломкие кости. Одинаковые души. Разнятся только имена и звуки на языке.
Раньше это были Павлы и Паули, Йоханы и Иваны.
Теперь - Дмитрии и Дмитры, Никиты и Микиты. И почти всегда совпадают у них слова. И одинаковый у них плач и стоны. И так похоже они вжимаются в землю. Или зовут перед смертью маму.
И среди них - Андреас. Ему нравится это имя. А больше не нравится ничего, вот уже семьдесят пять лет. Бесконечные слезы окрасили его веки розовым. Бесконечные смерти обесцветили глаза. Иногда он выносит свой котелок и обнаруживает, что суп уже некому есть. Нескончаемый карандаш оставляет химические разводы. Имена могут быть разными. Цифры - всегда очень близки.
- Ты прибалт, что ли? На хуторе живешь? - сыто зевая, спрашивает Лейб. - Как фамилия?
Андреас скользит взглядом по его явно еврейскому носу и пожимает острыми плечами. На белобрысой макушке бесприютно топорщится смешной хохолок.
Бесфамильный повар Андреас - в безымянном славянском лесу. Нашпигованный чужими нелепо оборванными жизнями. В маринованной нелепыми войнами чужой земле.
В начале мая она сплошь покрывается незабудками.
А Уве Лехнер - в пансионате "Фергисмайннихт".
Он устал разговаривать с высохшим от старости воробьем в зеркале и хочет увидеть настоящего Курта. Того, что стал солдатом и тоже превратился в убийцу. И тоже сумел не превратиться в труп.
Уве Лехнер настолько устал, что хочет умереть.
Семьдесят пять лет - слишком долгий срок, чтобы хранить обиду. Или ненависть к своему близнецу. Или их общую влюбленность в толстую девушку с дурацким именем Викберта. Тезку нынешней сиделки.
Семьдесят пять лет можно хранить сожаление. И еще - страх.
Например, страх потерять то, что держит его в живых. Или то, чем он держит среди живых кого-то другого.
Или все это - просто надежда?
Оказалось, война - это страшно. Оказалось, только увидев смерть, по-настоящему чувствуешь себя живым. Не свою - чужую, чужую смерть. Ведь когда видишь свою - не остается времени чувствовать. Или надеяться.
Мик устал. Он хочет домой. Оказалось, война - сплошная кровь и грязь, кишки, выпадающие из распоротых животов, свежие могилы друзей и даты, нацарапанные огрызком химического карандаша. Мику все равно, что будет дальше. И все равно, кто и куда их выведет из леса, где за кусты клочьями цепляются пепельные остатки утреннего тумана. Чай, не Вторая мировая, все по-русски говорят - значит, можно договориться.
Лейб злится. Он хочет домой. Оказалось, война - это очень опасно и, вообще, надолго. Он бы пережил, будь в ней хоть какая-то определенность. А так - непонятно, кто против кого и за что воюет, все запуталось, да и стрелять в "чужих", которые не отличаются от "своих", - совсем не то же самое, что палить, к примеру, по немцам в Отечественную. Кстати, о немцах. Разве прибалта не звали бы "Андрес"?
- Слышь, - он берет Андреаса за плечо. - Кто ты такой, а?
Белая рубаха отчетливо холодит под ладонью. Лейб отдергивает руку и рефлекторно вытирает о заскорузлую от грязи куртку.
- Что за... - выдавливает он. - Мик!
- Оставь его, Лейбович. Ты же хочешь отсюда выйти? Вот и оставь. Или останешься сам.
Андреас смотрит на Мика, и в выцветших глазах его - слабое любопытство. Но кивает. Ведь все правильно. Бледные руки сжимают пустой котелок. По дну и стенкам с тихим бряцаньем перекатываются истертые солдатские ложки.
- Может, это... - начинает Мик. - Ну... что-то кому-то передать? Ну, там... - Он машет в сторону показавшейся проселочной дороги. - Мне нетрудно.
Лейб, не оглядываясь, шагает прочь от леса. К черту войну! Если эта земля не хочет покоя, он отправится в другую.
Мик хорошо прячет страх. За надеждой. Ведь его война тоже вот-вот кончится.
В городе Форст сиделка прикрывает дверь в комнату и недовольно морщится: опять этот Уве разглядывает зеркало! Его иссохшие руки - настоящие воробьиные лапки! - едва ли в силах что-нибудь удержать.
Кроме Курта.
Но для этого не нужны руки.
Андреас смотрит мимо Мика, и в выцветших глазах его скользит что-то, похожее на решимость. Или это усталость скатывается в тяжелый и мокрый ком - как суконные брюки вермахтовского обмундирования, которые теперь невозможно ни высушить, ни оттереть? Семьдесят три года назад он снимал эти обноски с мертвого тела, старательно отводя взгляд от раскрытых соцветий ран, все еще сочащихся кровью. Его собственная - одна, через весь живот - так и не закрылась, но бурое и алое стало сизым и белым, словно выпотрошенная рыбья тушка. Да и в самом Андреасе почти не осталось цвета. Если не считать незабудок, размыкающих лепестки по его следам.
- Меня зовут Курт, - шепчет он, прикасаясь ледяными пальцами к чужой, такой горячей, коже. - Курт Лехнер. Потсдам.
Зеркало падает.
Уве Лехнер - убийца толстушки Викберты, почетный житель и самый старый обитатель - плачет и, кажется, собирается звать маму.
Курт Лехнер из отделения подвоза продовольствия - не убивший ни одного противника и накормивший сотни своих и чужих - возвращается в лес.
Через два года в пансионате "Фергисмайннихт" будут праздновать первый столетний юбилей.
По берегам Казенного Торца продолжают цвести незабудки.