Runa Aruna : другие произведения.

Река, утратившая берег. 1.Алармель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.17*150  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Просто фантастика.
    Во всех смыслах.
    В четырех книгах. Это - первая.
    На данный момент здесь находится ознакомительный фрагмент из первой части первого тома

   Руна Аруна. РЕКА, УТРАТИВШАЯ БЕРЕГ
  
   Книга 1. АЛАРМЕЛЬ
  
   Люди появились на этой земле в межсезонье, когда ярко-розовые хищные цветы возле озера распрямили вбитые дождями в грязь мясистые стебли, подняли вздрагивающие ожиданием головы. Приближалась зима, и тунны бодрствовали все реже и реже, и входы в большинство их домов уже были тщательно завалены. Впрочем, люди тогда ничего не знали о туннах и тем более - о цветах, которыми встретила их огибающая озеро дорога.
   - Каллы... - прошептал кто-то, и самые неосторожные подошли слишком близко. Через мгновение на земле лежал дымящийся труп. Через два - он исчез под шевелящейся массой густо-зеленого и розового. Со стороны озера донесся протяжный вздох. Люди толпились на месте, дожидаясь остальных. Они настолько привыкли к внезапной утрате спутников, что смерть перестала вызывать эмоции. Лишь список опасностей в усталом мозгу автоматически увеличился еще на одну.
   Медленно подтягивались запряженные буйволами повозки. Скрипели колеса, щелкали кнуты, покрикивали ко. Животные передвигались молча, опустив покрытые струпьями морды к истоптанному грунту. Лица ко, обтянутые желтоватой гладкой кожей, не выражали ничего.
   Захваченная каллами дорога огибала озеро слева. Справа высились пологие светло-зеленые холмы, в сторону которых вело несколько троп разной ширины. Посланные на разведку ко принесли известие о пересеченной ручьями долине, полной травы и множества рощ, где среди деревьев мелькали приземистые жилища - явно брошенные - без окон и с дверными проемами, наглухо заваленными камнями. Вода в ручьях оказалась пресной, а принесенные на пробу охапки травы тут же были уничтожены отощавшими буйволами.
   И люди повернули направо.
  
  

- Но отчего у них человеческие имена?
- Ты сам называешь их так. Чтобы узнать
при встрече.
Руна Аруна. Река, утратившая берег. Химера

  
   1
  
   Мой дед Олаф был первым ребенком Долины. Не первым родившимся, но первым из выживших. Кости его не оказались перекрученными в материнской утробе, тело не расплющилось в кровавое месиво немедленно после рождения. Отсеченный от остывающего тела матери, а затем и от попискивающего куска мяса, предназначавшегося новорожденному в братья, он цеплялся за жизнь с яростью загнанного к Озеру амиана.
   Его отец попал в число первых жертв еще безымянной в те времена Фредерики, и осиротевшего младенца выхаживали все женщины Долины по очереди. Молоко таэпанов и терпкие красные апельсины сотворили настоящее чудо: мальчишка рос с необычайной быстротой и к двенадцати годам достиг размеров взрослого мужчины. Люди тогда не знали, что дети каждого следующего поколения будут намного крупнее родителей. А про свои дополнительные умения у деда хватало ума никому не рассказывать.
   Именно дед распланировал Весь так, чтобы ни один из дворов не захватывал территорию туннов, чтобы ни одна постройка не приходилась на их многочисленные, не всегда видимые тропинки. Именно он первым понял, что с туннами можно разговаривать. И можно сосуществовать. И можно объединиться так, чтобы навсегда отогнать амианов в Дальние холмы. И хотя на зиму тунны по-прежнему закрывали грудами камней входы в свои дома, уже во времена моего отца детей не боялись выпускать за ворота. Люди обнесли каждое жилище туннов высоким частоколом и похожими тынами, только с двускатной кровлей, окружали собственные дворы. Лишь Роща суаргов оставалась нетронутой, незащищенной - кого им опасаться? - да опутанный лианами дом Фредерики зловеще темнел на западном берегу Озера, как раз там, где оно сужается, будто стремясь достичь подножия Огненного Холма, и выбрасывает на поверхность целые горы ила, пузырящегося дыханием земли.
   Огненного, потому что каждый год дожди частично смывают с него землю, обнажая зеленоватые пятна валунов, иссеченных глубокими зарубками. Всю зиму испускает Холм мерно пульсирующий свет, озаряющий холодное голубовато-серое небо. Особенно хорошо зарево видно ночью, и по нему удобно ориентироваться в Долине. С наступлением весеннего сезона тунны выстраиваются длинной цепочкой от самого Озера, передавая друг другу большие плетеные коробы с илом. Через несколько дней Огненный Холм оказывается покрыт заново, и с этого момента тунны отсчитывают новый год, а Фредерика погружается в Озеро.
   Говорят, в это же время начинают размножаться амианы, и молодые особи летом могут даже забрести в Весь. Не знаю, насколько это правда - я ни разу не видела живого амиана, только обугленные шипы: ими утыкан центральный столб в главном внутреннем дворе нашей Усадьбы. Каждая из этих штук толщиной примерно с мою ногу, и у амиана таких десятки, а может, сотни. Мой дед Олаф - единственный человек, сумевший уйти от взрослого амиана живым. Даже больше: сумевший отобрать у него добычу.
   Поначалу амианы живут гнездами, но после расходятся, чтобы охотиться поодиночке. Живое и мертвое, разлагающееся и уже распавшееся на кишащие насекомыми волокна они заталкивают в свои пазухи и тащат подальше в лес. Мало кто видел взрослых амианов, но даже маленькие - только что вылупившиеся, размером с человеческую ладонь - они вызывают страх и отвращение у всех разумных существ.
   Мы так и не узнали, зачем деда понесло ночью в холмы. Ни люди, ни тунны не отваживались тогда на подобные путешествия. Да и суарги после захода солнца перемещаются исключительно по воздуху. Но, говорят, так было: около полуночи дед вскочил с лежанки, схватил охотничье копье, мешок с пращой и ринулся за ворота. Сторожившие Усадьбу ко проводили его невозмутимыми взглядами.
   Перед самым рассветом северные холмы задрожали от пронзительного воя. Люди повыбегали из домов и тут же побросали оружие наземь, приседая и зажимая ладонями уши. Над Рощей встревоженно закружили суарги, озаряя начинающее светлеть небо белыми вспышками. Раздирающий барабанные перепонки вой внезапно прекратился, и предутренний ветер принес в Весь едкий запах пылающей древесины и горелого мяса. Южный склон одного из Ближних холмов выстреливал клубами пронизанного молниями дыма. Засуетились тунны, выстраиваясь цепью в сторону Озера: вовремя залитые илом поля остановили не один лесной пожар.
   Два дня шипели объятые пламенем стволы, падая в жидкую грязь. Ветер переменился и уносил насыщенный пеплом дым обратно на север. Рвущиеся черные клочья прилипали к опоясывающим верхушку холма руинам тунновой крепости, но пламя улеглось у изъеденного мхами фундамента. И тогда в Веси появился суарг. Он опустился прямо в один из внутренних дворов нашей Усадьбы, сложил крылья и, не обращая внимания на сбегающихся ко, быстро зачертил посохом по выметенной до идеальной гладкости земле. Ко подошли ближе, неуверенно опуская топоры и домашние копья. Закончив рисунок, суарг смерил окружившую его толпу надменным взглядом и взлетел с презрительным клекотом. Как только скрывающийся в Усадьбе Теодор разобрал послание из Рощи, люди и ко забегали по дворам, выводя из стойла буйволов, выкатывая из пристроек повозки.
   Найденного на вершине холма, за почерневшими развалинами, деда привезли в Усадьбу и долго не решались внести в дом. Слишком редко вздымалась сожженная до кости грудь, слишком чужим и спокойным выглядело омытое от крови лицо, слишком белым. На отдельной повозке лежали изогнутые, уже потускневшие шипы амиана, с некоторых свисали обрывки переливающихся синим жил; казалось, по ним еще движется яд. И еще на одной - найденный рядом с дедом обгоревший короб незнакомого плетения. Когда там, на холме, удалось разжать намертво вцепившиеся пальцы и откинуть измятую крышку, на дне обнаружился шевелящийся ком окровавленных перьев.
   Трудно пришлось моему отцу: переключить ко на нового патрона без воли старого удается не сразу; а дед еще ни разу не позволял сыну распоряжаться самостоятельно, даже по дому. Но отцу досталось кое-что от дедовых способностей - кое-что, и даже больше - и с помощью Теодора он смог нащупать и развернуть однородные вязкие волны мыслей ко. Если можно назвать мыслями простые стремления существ, рожденных угождать.
   Полевые ко тем временем выводили и седлали таэпанов, сторожевые - торчали у ворот, и только домашние сгрудились вокруг дедовой повозки, покачивая круглыми головами. Улавливая новые сигналы, они заглядывали отцу в лицо, но приказания исполнять не спешили. И лишь когда деда уложили на широкий лежак в ближайшей пристройке, что-то в их разуме сдвинулось в нужном направлении, и они разбрелись наконец по Усадьбе, занимаясь животными и ежедневной рутиной.
   Разошлись и люди - у каждого свой дом, своя семья, свои заботы.
   - Не жилец, - вздохнул тогдашний врачеватель, отводя взор от распростертого на покрывалах тела.
   - Не жилец, - повторил его сын, выходя из пристройки.
   Потемневший от ярости отец проводил их медленным взглядом и, велев заложить главные ворота, ринулся через дворы. В сторону алеющего неба, прорезанного острыми зубцами нового, еще бескровельного, тына. Через некоторое время у распахнутых по велению молодого хозяина восточных ворот заколыхалось в воздухе оранжевое пятно, постепенно сгущаясь в человекоподобную форму: тунны любили принимать людской облик, и в пристройку к деду важно шагнула толстая синелицая матрона, прячущая лишние руки под скромный белый передник.
  
   Она вернула деда к жизни, но что-то срослось неправильно, и ходить без коротких, толсто вырубленных палок он больше не мог. Исхудавшее тело его свело набок, Олаф смотрел на собеседников, неловко выкручивая ставшую неожиданно тонкой и жилистой шею. Он все равно оставался самым высоким среди людей. И самым сильным. Только работать больше не мог. Да и незачем стало - в поля ездил отец, его же начали слушаться ко. А еще он нанял управляющего - Хоакина, сына старого дедова приятеля Бенисио. Отцу в тот год исполнилось четырнадцать, он был ростом уже деду по плечо и, говорят, умел запросто повалить на землю крупного буйвола, схватив его за передние рога. Это он прибил шипы амиана к верхушке центрального столба, прямо под венчающей его клетью. Он же отвадил мстительных суаргов от Теодора, он же дал Фредерике имя - но позже, гораздо позже, после смерти деда, задушенного невесть как оказавшейся в доме ночной бабочкой.
   Они водятся ближе к Дальним холмам, на юге, где с наступлением вечерних сумерек выползают из своих нор и, поднявшись к быстро темнеющему небу, кружат на одном месте, тщательно стряхивая с брюшка налипшие комочки земли. Кто-то рассказывал, что из этих комочков рождаются болезни и зависть - причина многих человеческих бед. Но если подкараулить бабочку и поймать земляной комок еще в воздухе, можно загадать желание, и оно непременно сбудется. Впрочем, я в сказки давно не верю.
   Ночная гостья обняла щеки деда бархатистыми крыльями, и он умер сразу, не просыпаясь, едва вдохнув серебристо-коричневую пыльцу. Бабочка устроилась на стене, ожидая, когда стремительно распухающее тело жертвы начнет разлагаться. Над изголовьем лежанки в той комнате до сих пор чернеет большое выжженное пятно. А сама комната пуста - ничего не осталось после деда. Ничего, кроме двух узловатых палок с вытертыми ложбинами на широких набалдашниках. А еще - совины.
   После спешных - в то же утро - похорон на южном дворе отец начал прикармливать совинов, приказав ко каждый вечер обрызгивать тын буйволиной кровью - для ночных насекомых. Он самолично выкорчевал кусты жасмина, чтобы не перебивали запах. На обращенном в сторону Озера скате главной крыши пристроили клеть с множеством круглых ходов, и в начале первого же сезона дождей в нее залетел целый рой. Все дворы к тому времени были затянуты плетенной из тонкой воздушной лозы сеткой, но прошло еще несколько лет, прежде чем совины признали Усадьбу и перестали нападать на своих.
   Было так, что, если вечером не зажигать в комнате огня, они залетали на мою веранду и садились на перила, непрестанно вращая головами. Их круглые плоские глаза всегда неподвижны, и, ступая медленно-медленно, можно подкрасться очень близко, заглянуть прямо в клубящуюся желтизну; ведь совины видят только то, что шевелится.
   И все же, от Олафа осталось гораздо больше. Если б не он, у нас бы не было ни Теодора, ни Джейка, ни живородящих рыбных полей. Да и вообще, если б не дед, никто в Долине не воспринимал бы людей всерьез. С амианами не могли совладать даже суарги. И только мы умеем выращивать пищу и управляться с ко и животными.
   "И сожжен был лес вокруг Мертвого Озера, и научились люди ловить и приручать неразумных, а с разумными жить в мире".
   Это Теодор так рассказывает. Он вечно чертит посохом по земле и скрежещет себе под нос, а как переспросишь - окажется, что уж и про вчерашний день успел сочинить, и про утро сегодняшнее. Что там говорить про старые времена.
   - Поздно ты родилась, девочка, - любит повторять Теодор. - Многое пропустила. Цены бы тебе не было раньше. А теперь - что? Измельчало все, успокоилось...
   Он хватает лежащий неподалеку посох и с ожесточением скребет рукояткой спину. На ней уже заметен небольшой горб. Еще пара дождей, и снова вырастут Теодоровы крылья, снова будет бесцельно ковылять он по внутренним дворам, волоча за собой кривые жесткие перья, оставляя в пыли глубокие полосы. И невозможно станет с ним разговаривать - на все получишь ненавидящий взгляд и раздраженный угрожающий клекот. Поскорей бы уж они выросли да отвалились.
   Я обожаю болтать с Теодором, он всегда говорит о прошлом, да так складно! Хоть и непонятно иногда. И потом мне часто становится грустно. Как жаль, что я не родилась раньше! Для того чтобы познакомиться с дедом Олафом. И получше узнать собственного отца - Тима.
  
   Матери я не помню совсем. Говорят, она была последней женщиной старых поколений, родившей живого ребенка без близнеца. Говорят, отец был от нее без ума, а она лишь позволяла себя любить. Говорят, в дожди она всегда плакала и пела длинные песни - я не уверена, что это значит. Говорят, у нее никогда не было собственных ко. Говорят, она не хотела детей - ведь большая часть рожениц умирает. Говорят, что я на нее совсем не похожа. Еще бы - мать не кормила меня, у нее не было молока. Вскоре после моего появления на свет она бросилась в Озеро - с тех камней, куда в первый день нового года опускается в воду Фредерика. Говорят, Озеру не понравился вкус человеческого мяса, и оно тотчас же выплюнуло тело обратно.
   Приближались дожди, и отец сутками пропадал в дальних полях. Полдня просидев у изломанного трупа жены, он вскочил на таэпана и, не заезжая в Усадьбу, отправился обратно. Даже не взглянув на меня. Ко похоронили мать на южном дворе, залив могилу намертво твердеющим на воздухе озерным илом, смешанным с соком молодой росицы - для отпугивания каменных червей. Я, словно зная, что осталась совсем одна, безостановочно кричала, выплевывая подслащенную воду, отвары трав, молоко таэпанов, сок красных апельсинов, - все, чем пытались меня кормить растерянные люди и услужливые ко. В те дни ни в одном доме не оказалось младенцев.
   Хоакин увел и Теодора с Джейком, и животных, и отцовских ко в свои дворы. Тогда он жил еще под холмом за пределами Усадьбы, совсем рядом, к северу от нас. И не родились пока ни Марио, ни Гериберто, а жена Хоакина вязала кружева и сажала возле тына стрельчатые тюльпаны - из тех, чья сердцевина светится в темноте. Он же отобрал меня у очередных кормилиц. Но я отказывалась есть, хрипела и умирала, и Хоакин, не слушая протестующих возгласов жены, отнес меня, уже не шевелившуюся, к дому Фредерики. Говорят, узкий хвост, выстреливший из двери, сгреб сверток и утащил вовнутрь, царапнув когтем по грязному камню. Собравшийся народ угрюмо разошелся.
   Отец вернулся через три сезона дождей, посбивал с ворот и дверей навешенные предусмотрительным Хоакином замки и принялся выжигать обметавшую все вокруг зелень. Он ободрал со свай колючий мох и, отмахиваясь от кружащихся в воздухе коричневых спор, прикидывал, как бы безопаснее разложить под пристройками огонь, когда за тыном заскрежетало.
   Он осторожно вышел за ворота и начал оседать, схватившись за грудь. Перед ним, упираясь в красноватую землю крепенькими ножками, стояла крошечная девочка и таращилась знакомыми до боли глазами. Покачнувшись, она шагнула вперед и, споткнувшись о выпавшее из отцовской руки копье, плюхнулась прямо в раскаленную полуденную пыль. На возмущенный рев сбежалась вся округа.
   Фредерика чуть было не осталась неотблагодаренной. В самом деле, что может сделать для сарпы человек? Поделиться с ней общим воздухом? Мы слишком во всем разные. Люди долго ломали головы, и наконец отец послал ей тушу одного из лучших своих буйволов и велел пристроить к источающему пар дому Фредерики длиннющий каменный тоннель, который брал начало у самого Озера. Когда смыкающиеся низким потолком неровные стены уперлись в дом сарпы, ко побросали инструменты и опрометью кинулись назад, чтобы не столкнуться с хозяйкой. Вскоре от обрушившихся в тоннеле камней дрогнула земля - Фредерика приняла подарок.
   Я долго не разговаривала - отец боялся, что родилась немой. Долго привыкала к человеческой пище - все рылась в поисках чего-то в земле. И надолго сохранила нелюбовь ко всякого рода одежде. Брать новую женщину отец не захотел, и я подозреваю, что раннее мое детство прошло на руках у бесконечно сменяющих друг друга ко Усадьбы. Наверное, даже они приходили в отчаяние от моего упорного стремления срывать с себя все, что на меня надевали.
   Я росла и развивалась невероятно медленно, и наши решили, что я так и останусь ребенком - пухленькой карлицей в мелких светлых кудряшках. И только когда, много дождей спустя, начали выживать другие дети - рождаясь обычно по двое, часто убивая при этом собственных матерей, - люди поняли, что и их не оставила Долина без изменений, что и в них что-то сдвинулось, сместилось, перестроилось, что отныне не станет ничего накапливаться исподволь, а покажется сразу, и ни один человек теперь не сможет ни с какой долей уверенности предположить, каковы будут его потомки.
   Один из близнецов всегда был слабее и, как правило, погибал. Чаще - сразу, реже - через несколько сезонов дождей, неотрывно следя печальными глазами за более удачливым братом или сестрой. Выжившие пары держались особняком, ходили везде вместе и двигались одинаково, словно ко, выполняющие задание патрона. С другими людьми близнецы разговаривали редко. А между собой - почти никогда, даже жестами. Они и так знали, о чем думает и чего хочет второй.
  
   Скорее всего, мой отец был уже стар, когда я начала, наконец, расти. Я помню его седоволосым, а Теодор говорит, что волосы мои с возрастом распрямятся, потемнеют еще больше, пока не сделаются почти черными, как у родителей. Постепенно изменяя цвет, тугие кудряшки раскручивались и становились все мягче и мягче на ощупь. Ко научили меня заплетать волосы в шестигранные косы. Каждое утро я подолгу пыхтела в спальной комнате, путаясь неуклюжими пальцами в длинных вьющихся прядях.
   Позже Теодор подарил мне суаргов гребень. Выточенный из дерева сури, он легко проходил сквозь мои детские кудри, выпрямляя и оглаживая каждый волос. Под руками вспыхивали яркие голубые искры, в голове устанавливалось радостное спокойствие, а тело переполняла энергия. Впрочем, энергии и радости мне хватало и без суарговой гребенки. Я помню круглые невозмутимые лица, наклоняющиеся ко мне по нескольку раз на дню, чтобы сменить изорванную или перепачканную одежду. Помню Хоакина, грозящегося привязать меня веревкой к дереву во дворе и заклеить рот смолой. Помню его крошечного сына Марио, неотвязно ковыляющего за мной по Усадьбе, и себя, убеждающую малыша нырнуть в каменную чашу с рыбками - ведь только так можно узнать рыбий язык и раскрыть секрет дыхания под водой. А чтобы ненадолго превратиться в совина, нужно забраться на самую-самую верхушку самого-самого высокого дерева и прыгнуть в сторону неба - когда летишь, у тебя мгновенно вырастают крылья, а как же иначе? Прежде чем разъяренный Хоакин успевал вмешаться, Джейк выхватывал нас со дна чаш, ловил в воздухе, выкапывал из земли и относил к моему отцу. Уж папа-то не станет ругать меня за глупость и клясться, что отдаст лесным муравьям на съедение.
   Если честно, об отце воспоминания у меня довольно смутные. Помню, как он кричит об огне и просит воды, воды, воды, бьется широким затылком о лежак, а потом затихает, постанывает, и по щеке его ползет слеза. Я забираюсь ему на грудь, подцепляю соленую каплю кончиками пальцев, торопливо слизываю и, вцепившись в твердое отцовское плечо, верещу в самое ухо:
   - Папа! Папа, проснись!
   Хоакин обмолвился, что точно так же я орала, забравшись в гроб и прыгая на обтянутой кружевной рубашкой мертвой груди. Я не особо ему верю. Ни смерти отца, ни похорон я не помню, а Хоакина не люблю - он злой. Жаль, что я поздно родилась, и отец успел его сделать управляющим. По-моему, без Хоакина прекрасно можно было бы обойтись. Но против законов не попрешь, а по отцовскому завещанию он будет распоряжаться Усадьбой и всем остальным до тех пор, пока я не стану совершеннолетней. Еще Тим хотел, чтобы я вышла замуж, но это можно сделать и после.
   Не то, чтобы я вообще туда собиралась, замуж. По всей Веси наших - раз, два и обчелся, а к тому же, по возрасту мне годятся только сыновья Хоакина, близнецы Гериберто и Марио. Они ненамного младше, хотя, вообще-то, Гериберто не считается - он скоро умрет.
   Впрочем, ни в завещании, ни в законах про возраст ничего не говорится, могу хоть за старого Принца выйти, а хоть и за Хосефинкиного младенца. Имени у ребятенка еще нет, а всем уже известно: он совсем чистый, наш, настоящий. Хосефинка, кажется, и сама не знает, от кого понесла, и никто признаваться не спешит. Но родителей для наших определять не обязательно - главное, чтоб не смешивались с другими. Хотя я не видела еще, чтобы от человека и кого другого живое дите могло получиться.
   Но вот же - Джейк. Отец всегда, всегда называл его суаргом. А тот лишь улыбался - застенчиво так, одними губами - да ресницами длинными хлопал. Как сделает что не то, идет каяться, а папа лишь рукой машет:
   - Чего с вас взять, суаргов... Все не по-людски.
   Будучи совсем маленькой, я хватала Джейка за растрескавшиеся голенища сапог и вопила:
   - Подними меня, подними!
   Размахнувшись, Джейк зачерпывал меня с пола одним молниеносным движением. Оказавшись на захватывающей дух высоте, я визжала от восторга. Лысеющая отцовская макушка оставалась далеко внизу. Я вертелась у Джейка на руках, устраиваясь поудобнее, тыкалась лицом в мягкие локоны, вдыхала тягучий, кружащий голову запах.
   - Папа, а кто это - суарг? Кто, а? Ну кто? Кто?
   Мне отец не отвечал, а на Джейка покрикивал:
   - Хватит, хватит, отпусти, пока не сомлела!
   Джейк послушно наклонялся и ставил меня на пол, подальше. Я сражалась с неподвижной, словно выточенной из озерного валуна ладонью, пытаясь прорваться обратно, ближе, ближе, к завораживающему сладкому аромату, уносящему вдаль, укачивающему теплыми волнами. Джейк смущенно улыбался и отводил взгляд, темные пряди подпрыгивали в воздухе, касались выщербленных каменных плит. Я тянулась к его волосам изо всех сил, жадно растопыривала пальцы, Джейк поворачивал голову, выпрямлялся, локоны ускользали...
   Подходил отец, подхватывал меня на руки. Я возмущенно орала, он повышал голос, уворачиваясь от моих рассерженных кулачков:
   - Все понял? Понял? Ну, иди. Экий ты, суарг, бестолковый.
   Суарг... Мне так нравилось это слово. До тех пор, пока Марио, несколько сезонов спустя после смерти моего отца, не рассказал, что на самом деле Джейк - иелим, ублюдок, мутант.
   Мы играли в плоские озерные камушки, гоняя их по расчерченной земле. Я выигрывала - ведь это Джейк ставил мне руку, учил находить цель, концентрироваться... Мне приятно было выигрывать у Марио; он мрачнел, дулся и бросал все хуже и хуже.
   - Будь мужчиной, Марио, - потешалась я. - Выиграй хоть разок. А то в следующий раз, когда Хоакин будет приводить тебя мне в пример, я поведаю ему, что ты не умеешь попадать в цель даже камнем.
   Марио сверкал глазами и закусывал нижнюю губу.
   - Да, конечно! Если бы со мной столько нянчились, - не выдержал он наконец, - сколько с тобой этот иелим...
   - Почему иелим? Ты про Джейка? Он суарг.
   - Ну ты и дура! - расхохотался Марио, швыряя очередной гладыш мимо цели. - Суарг! Он настоящий иелим, сразу видно. Где ты видела суарга без крыльев?
   Я потрясенно молчала.
   - Дура! - продолжал Марио. - Погляди на Теодора! Вот он - нормальный суарг, у него и крылья растут. А Джейк твой - выродок, полукровка. Мамаша его из наших была, все знают, только тебе, дуре, не говорят! Да и выродки такие долго не живут. Кровь у суаргов слабая, и человеческая враз ее портит, - Марио говорил без запинки, явно повторяя много раз слышанное, заглядывал мне в глаза, с отвращением кривил четко очерченные губы. - Вот и Джейк твой - ублюдок, мамаша сразу копыта отбросила, а папаше зачем он нужен? Выкинул. Повезло ему, что в Весь попал. Хотя зря его у амианов отняли, нечистой он крови, беду в Усадьбу принес. И отец твой по глупости его держал. Вот поэтому и мать твоя...
   Я ударила его прямо в округлившийся рот. Изо всей силы, с размахом. Марио всхлипнул, бледное лицо его запрокинулось. В глубине дома по-звериному завыл Гериберто. Я бросилась вперед, целясь в тонкое горло. Туда, где возле продолговатой ямочки отсчитывала жизнь нежная синяя жилка. Не знаю, что было бы, если б Марио не успел закричать. Отодрать от него меня смог только Джейк. Я рычала и кусалась, выплевывая свою и чужую кровь. Помню расцарапанные щеки и искаженное лицо Хоакина, выкрикивающего что-то страшное, злое. От чего смолк гул сбежавшейся толпы, и наступила звонкая тишина, слившаяся с бушевавшим в моей голове набатом. Джейк прижимал меня к груди. Приторно-сладкий, притягивающий запах, исходивший от его волос густыми волнами, обволок меня, обнял, заставляя свернуться в клубок, превратиться в крошечную точку, брызнуть миллионами бессмысленных осколков, раствориться, стать солнечным светом, ветром, воздухом...
  
   - Ты такая сильная, Алармель. Ты могла его убить. Нужно сдерживать себя.
   Мокрое и горячее опустилось мне на лоб, заскользило по носу. Я рванулась в сторону, одновременно пытаясь сесть. Тут же что-то тяжелое больно надавило на грудь, пригвоздив мое тело обратно. Я открыла глаза. Надо мной склонялось тускло светящееся лицо. Теодор.
   - Нужно. Сдерживать. Себя, - прохрипел он, делая значительные паузы после каждого слова. И убрал посох с моей груди. - Не шевелись, а то Лилли может нечаянно дотронуться до твоей кожи.
   Я замерла и осторожно скосила взгляд. Рядом возвышалась Лилли, держа в передних руках дымящую плошку и, кажется, кусок лианового листа. В полумраке было не разобрать, но я уже знала, что нахожусь в гостевом домике туннов, который они выстроили на полпути между Усадьбой и Озером. Я в руках их врачевательницы. Плохи же мои дела, коли пришлось посылать за Лилли.
   - Алармель. Не плохи, - тихо прошелестела та в моей голове.
   Плохи. Раз я даже забыла не думать в твоем присутствии.
   - Алармель. Думай о хорошем, - посоветовала Лилли. - Не шевелись. Я почти закончила. Сейчас Теодор позовет Хоакина.
   - Не надо Хоакина! - от возмущения ко мне вернулся голос. - Не надо!
   - Алармель. Не кричи, прошу тебя. - Задние руки Лилли взметнулись почти до потолка. - Хоакин принес тебя сюда. Ты чуть не убила его сына. - Руки медленно поползли вниз, словно Лилли собиралась взлететь. - Но он не держит на тебя зла. И просил меня помочь. Ваши врачеватели отказались тебя лечить. Только Теодор...
   - От чего лечить? - перебила я, с трудом усаживаясь на непривычно высокой лежанке. Кружилась голова, а по телу словно текла, переливаясь, странная ломящая боль.
   - Алармель. Нельзя убивать, - простонала Лилли, поспешно отступая. С ее локтей закапала поблескивающая слизь. Попади такая мне на кожу - будет несколько сезонов заживать. - Нельзя убивать своих.
   Еще немного, и нам с Теодором придется спасаться бегством. Эти тунны такие нежные, чуть что - волнуются и начинают выпускать из себя всякую дрянь. Я обхватила колени руками и умоляюще посмотрела на Теодора. Тот уставился поверх моей головы и молчал.
   - Я не хотела никого убивать, честное слово, Лилли. Марио меня рассердил, и...
   Лилли отпрыгнула к стене, заламывая переднюю пару рук. В мою голову вонзился жалобный вой. Казалось, что мозг вот-вот разлетится на части. Я сжала виски ладонями. Стукнула по полу глиняная плошка, распалась на три неравных куска. Задымившаяся земля жадно впитывала остатки жидкости.
   - Тьфу! - не выдержал трясущий головой Теодор. Кончики его тонких кос беспорядочно метались по земляному полу. - Погоди вопить, хватит! Она же не знает.
   - Чего не знаю? - я переводила взгляд с Теодора на вжимающуюся в стену Лилли. Вой перешел в скрежет, становился все тише и наконец прекратился.
   - Жив-здоров твой Марио. А вот Джейка чуть на части не разорвали.
   Я почувствовала, как глупо раскрылся мой рот.
   - Ну чего таращишься? - Теодор схватил посох и с преувеличенно занятым видом принялся драть себе спину. - Сжал он тебя слишком сильно, да еще кто-то из ваших ненароком по голове тебе заехал. Я тоже думал, что ты умираешь, девочка. Там тебе, наверное, уж и могилку заготовили.
   Как и большинство обитателей Долины, Теодор всегда был против зарывания усопших в землю.
   Джейк. У меня похолодело в животе и одновременно стиснуло грудь. Разливающаяся по телу боль словно разом прыгнула в одно место, прямо где-то под сердцем. Я боялась спрашивать дальше. В тишине Лилли отклеилась от стены и согнулась под прямым углом, неуклюже собирая высохшие осколки. Как обычно, ради меня она приняла человеческий облик, но не рассчитала конечности и теперь путалась в изгибающихся в разные стороны шишковатых пальцах. Теодор продолжал чесаться. Осторожно спустив ноги с лежака, я обнаружила на себе немыслимо широкий и длинный балахон.
   - Моя седире, - заметил Теодор, опуская посох. - Подвяжи повыше.
   Я небрежно подоткнула мягкую ткань рубахи и скрутила лишнее громадным узлом на животе.
   - Сиди, - произнес суарг, вставая. - Я приведу Хоакина, он заберет тебя домой.
   - Не хочу я домой. Где Джейк?
   Теодор не ответил. Витиевато, по туннову обыкновению, попрощавшись, Лилли начала терять форму, окуталась темно-оранжевым и, раз исчезнув, больше не появлялась, а пришедшего вскоре Хоакина спрашивать не хотелось. Он принес мне другую одежду, молча ждал, пока я разбирала спутанные волосы, молча взял за руку и вывел из круглого домика туннов.
   Сновавшие по Усадьбе ко бросали на нас быстрые взгляды. В них чудилась укоризна, и стало жарко и стыдно, что Хоакин ведет меня за руку, как напроказившую маленькую девочку. Я и тогда уже была выше него на целую голову, а он все командовал.
   Отказавшись от ужина, я бегом поднялась к себе и завалилась на лежанку, лицом к стене. А ночью меня разбудил тайком пробравшийся в мои комнаты Марио. Мы помирились, и он с гордостью показал светлые полосы на шее - шрамы, оставленные моими ногтями прямо над ровно бьющейся синей жилкой.
   Он же рассказал, что Джейка и вправду собирались забить камнями, но Теодор уговорил людей не брать грех на душу, а отдать его Фредерике. Он отобрал меня у Джейка и потащил к туннам, а несчастного иелима люди гнали до самого дома сарпы.
   - Никакой он не иелим, - упрямо повторяла я, всхлипывая. - Все ты врешь. Фредерика его отпустит!
   Марио расстроенно уставился в стену. Как и все наши, он терпеть не мог Джейка, но и не переносил, когда я плакала.
   - Хочешь, - вымолвил он наконец, - мы пойдем завтра к дому Фредерики?
   Я отняла мокрые кулаки от зареванного лица.
   - С ума сошел?
   Он ковырнул стену ногтем. У самой лунки белело круглое пятнышко.
   - Ну мы спросим только...
   - Фредерику?!
   - Ну ты же умеешь с ней разговаривать.
   Я не умела, хотя никому в том не сознавалась. Честно говоря, я вообще ничего не помнила о своем давнем пребывании в доме сарпы. Но мне нравилось казаться загадочной, нравилось, когда другие дети уважительно перешептывались у меня за спиной.
   - Или боишься?
   - Вот еще! - презрительно фыркнула я, утирая остатки слез. - Утром и пойдем.
   Но утром никуда не пришлось идти - за Хоакином прислал Совет.
  
   Говорят, когда был жив мой отец, он входил в Совет представителем наших. Считалось, что после его смерти это место займет Хоакин. Но остальные члены Совета решили иначе. Людей слишком мало, - сказали они. - И слишком недолго они живут. И слишком коротка у них память. И слишком они свирепы и опрометчивы. Их мало, но они убивают даже сородичей. Хорошо, что они не умеют скрывать ни своих мыслей, ни намерений. Зачем нам их представитель, когда все они - как на ладони и привязаны к своим жилищам? И никто не позволит им размножаться, смешиваясь с другими.
   - Быстро забыли они, кто в Долине действительно свиреп и опрометчив. И убивает своих, - заметил как-то Теодор. - Кто принес сюда настоящий мир, и кто поддерживает его, тоже не видят.
   Так или иначе, не пришлось Хоакину войти в Совет. И вот теперь, приняв из рук сторожащего Усадьбу ко кусок лианы с многозначительными прорезями в широких сиреневых листьях, он помрачнел и торопливо засобирался.
   - Детей за тын не выпускать, - приказал Хоакин одному из ко, шагая вниз по опоясывающей дом широкой лестнице. Тот качнул круглой головой, соглашаясь. Мы с Марио, оккупировавшие перила наружной веранды, досадливо переглянулись. Ну, все. Так и будем сидеть в Усадьбе, пока Хоакин не вернется. Спорить с ко бессмысленно - они слушаются одного патрона, а перенастраивать их я не умела. Какая жалость, что я не родилась раньше! А то бы они подчинялись мне.
   Мы проводили время, оголтело носясь по комнатам и внутренним дворам, распугивали рыб в каменных чашах, впрыгивали в съеживающиеся от прикосновений тени деревьев. Ко молча уступали нам дорогу, но к воротам подходить не позволяли. Когда-то мой дед Олаф, считавший, что с любым существом можно договориться, пытался приручить дикие деревья. Они, хоть и остались дикими, из Усадьбы не ушли. В детстве мы с Марио так им надоедали, что я до сих пор удивляюсь, как деревья, вместо того чтобы отдергивать тени и стряхивать нас со своих нижних ветвей, попросту не размозжили наши глупые головы.
   Хоакин вернулся через несколько дней, под вечер. Марио с визгом кинулся ему навстречу. Я неторопливо вышла на главное крыльцо Усадьбы и тут же заскакала вниз по ступенькам, визжа еще громче. Вслед за Хоакином во двор ступил Джейк.
  
   Конечно, нам никто ничего не собирался рассказывать. Конечно, мы шныряли и подслушивали до тех пор, пока Хоакин не велел ко отгонять нас от окон и дверей. Конечно, я не отставала от Джейка, выжимая из него все, что он мог рассказать. И конечно, рассказать он мог слишком мало. Он ничего не помнил о Фредерике. Было так, словно Джейк ступил на никогда не чищенное крыльцо ее дома и сразу же оказался за его пределами, на ведущей к Усадьбе тропе. По положению солнца он понял, что прошло несколько дней, и поспешил вперед. По дороге встретил возвращающегося от Озера Хоакина. Все.
   - Ну, Джейк, как это "все"? - ходила я за ним по пятам. - Не может же быть, чтобы ты вообще ничего не помнил.
   Он мотал головой, как застоявшийся таэпан, и предлагал лучше покатать меня на плече. И расхаживал по дворам, пока я, разморенная мерным покачиванием и запахом суарговых волос, не начинала клевать носом. А вот Марио никогда не ездил на плече у Джейка. По-моему, он уже с раннего детства, чуть ли не с момента рождения, относился к Джейку так же, как и все наши - как к досадному недоразумению, более-менее полезному в хозяйстве, но без которого можно было бы прекрасно обойтись. И с которым по традиции приходится мириться. Жаль, что понятным мне это сделалось далеко не сразу.
   Наверное, я всегда была слишком поглощена собой. Вокруг роилось столько цветного, разного, загадочного, каждый день все это менялось, появлялось новое - причем оно могло и не замещать собой старое, существуя одновременно и как бы накладываясь друг на друга. Живое и неживое, все привлекало меня, звало, манило посмотреть, потрогать, понюхать, попробовать на вкус. Мне казалось, что, стоит только отвернуться или просто отвести взгляд, оно смещается, образуя другие узоры и формы, складываясь в совершенно ином порядке. Долгое время я подозревала, что даже обычное моргание лишает меня возможности заметить нечто интересное и, без сомнения, нужное. Я пыталась заставить свои ресницы не смыкаться, чтобы не упустить момент, когда линии, обрисовывающие тот или иной предмет, сдвинутся, переместив его в новое положение, - так, что свет упадет под другим углом, тень дрогнет, и в моей груди радостно сожмется что-то неведомое: я поймала, разгадала, увидела!
   Очень скоро мягкий и часто теряющийся под моим напором Джейк перестал справляться, и, как только солнце начинало кровоточить, раня края своего диска о Дальние западные холмы, а воздух замирал в коротком и кротком ожидании вечерних сумерек, ко призывали на помощь Теодора. Он без лишних разговоров сгребал меня в охапку, относил в купальню и усаживался наземь караулить под дверью. Оттягивая отход ко сну, я плескалась в бадье с нагревшейся за день водой как можно дольше. Но углы купальни прятались в быстро сгущающейся темноте, отступали, становясь опасно невидимыми и таинственно большими. Приходилось торопливо одеваться и выскакивать наружу, снова попадая в объятия Теодора, который шагал в дом и стряхивал меня прямо на лежанку. Я с визгом падала в плетеные покрывала, под которыми нежно шуршали листья сонной травы. Спать не хотелось, хотя уставшее за день тело ощутимо ныло, умоляя об отдыхе.
   - Расскажи про папу! Про реку! Про буквы! Про суаргов! Про круг памяти! - требовала я, изо всех сил стараясь не закрывать глаза. Но веки предательски тяжелели, хриплый голос Теодора, гортанно выговаривающего человеческие слова, постепенно отдалялся. Все, что он рассказывал, продолжалось в моих снах, правда сливалась с вымыслом, вырисовывая причудливую вязь, будто старый суарг чертил посохом по земле. Год за годом истории повторялись, и постепенно я научилась отделять явь от сновидений, реальность от фантазий, желаемое от происходящего в действительности.
   Однако это случилось нескоро, а в раннем детстве я засыпала с мыслями о том, какие интересные Теодор придумывает сказки и как жаль, что ни Джейк, ни Марио не приходят ко мне вечером, чтобы тоже их послушать. Впрочем, Марио был слишком мал, а позже выяснилось, что он вообще не любит сказки, и, плавно скользя в сон под медленный голос Теодора, я успевала подумать напоследок: "Завтра все перескажу Джейку, завтра, как только отвяжусь от домашних ко, завтра, завтра..."
   Я всегда просыпалась рано - иногда даже до того, как успевали рассеяться утренние сумерки и из своих комнат появлялся Хоакин. И, сбегая по лестнице во внутренний западный двор, всегда знала: на пороге пристройки, сплетенной из древесных веток, меня ожидает Джейк.
  
  
   2
   Я не помню себя без Джейка. Пусть у него нет ни когтей, ни крыльев, и глаза серые с зеленью, а не синие, - для меня он суарг, потому что так называл его мой отец. Ко шьют ему седире - настоящие суарговы рубахи. Только Джейк гораздо лучше суаргов. Мы с Марио не ходили, конечно, спрашивать Фредерику, и никогда больше не вспоминали ту драку. Но запретное, грязное слово "иелим" осталось во мне. И когда я слышу, как наши обсуждают суаргов или таскающуюся в Рощу Хосефинку, у меня неприятно сжимается что-то внутри.
   Теодор говорит, что суарги первыми пришли в нашу Долину и что их было много - целые стаи. И что кланы без конца враждовали между собой, и суарги убивали друг друга, а амианы убивали суаргов, и в Долине свирепствовал огонь, а появившимся в Дальних холмах туннам пришлось спешно выстраивать вокруг своих поселений крепости. И после каждой зимы туннов становилось все больше и больше, и выходили они из-за каменных стен, и теснили крылатых к Огненному Холму и к Озеру, и через много поколений загнали остатки суаргов в Рощу.
   Теодор говорит, что тунны пытались окружить Рощу валами, но суарги без труда поднимали в воздух прикаченные с холмов камни и обрушивали их на строителей. Но все равно - в конце концов их осталось слишком мало, чтобы воевать даже с собственными сородичами, не говоря уже о миролюбивых туннах. И тогда было заключено Первое Перемирие.
   Суарги живут очень долго, намного дольше, чем даже тунны, хотя никто и не знает сколько. Я думаю, они и сами забыли. Потому что, сколько ни сажай вокруг деревьев, Роща по-прежнему слишком мала, чтобы делить ее со стариками. И когда у суарга белеют глаза, волосы перестают источать аромат и слишком часто начинают сменяться крылья, он опускается в Озеро. Отчего-то сам Теодор не захотел этого делать, и суарги накинулись на него скопом. Отбил его мой дед Олаф, возвращавшийся с отцом Хоакина Бенисио из дальних полей.
   Теодор не любит об этом рассказывать, но я слышала от наших, что суарги отдали Теодора, поскольку считают ниже своего достоинства сражаться с людьми. А может, решили, что тот - бескрылый, с раздробленными в труху костями - уже не выживет. Как бы там ни было, Теодор остался у нас, долго отлеживался, а потом потихоньку начал бродить по дворам Усадьбы, помогая домашним ко заниматься хозяйством. Они не препятствовали - все-таки при желании суарги могут найти общий язык с кем угодно.
   За ворота Теодор старался не выходить. Стоило ему появиться на улице, над Рощей непременно взмывала парочка доброжелателей и во весь дух неслась прямо к Веси; ведь суарги умеют чувствовать друг друга на большом расстоянии. Лишь мой отец через много лет сумел положить этому конец. Занятые своими бесконечными распрями суарги прозевали амиана, устроившего гнездо возле самой Рощи. И только когда сотни вылупившихся детенышей начали карабкаться по древесным стволам, пришлось крылатым обратиться за помощью к людям. Дед велел моему отцу отвезти к Роще один из амиановых шипов. Тварей, сгрудившихся возле останков сородича, люди и ко сожгли заживо, а тунны залили пожарище озерным илом и завалили притащенными с холмов валунами. В качестве оплаты отцу удалось выторговать у суаргов жизнь Теодора.
  
   Когда полумертвого деда привезли из Дальних холмов и отец впервые привел в Усадьбу туннову врачевательницу Лилли, Теодор хотел, чтобы короб с крошечным двукрылым уродцем, роняющим обломки перьев и кровавые сгустки, отправили прямиком в Озеро. Но отец не позволил. Может быть, он напомнил Теодору, как его самого родные и друзья едва не загнали в жадно вздыхающую воду? Что с того, что у ребенка глаза неправильного цвета и крыльев в три раза меньше, чем положено суаргу?
   Лилли забрала его с собой, однако вылечить не смогла, и тунны поступили с младенцем как со своими умирающими: оставили у входа в дом Фредерики. Но, не в пример потерявшим способность к перевоплощению старым туннам, Джейк вернулся. Ко подобрали ползающего по тропинкам ребенка и притащили обратно в Усадьбу. Ни единого перышка не осталось на теле Джейка, а на спине красовались багровые шрамы. Они есть и сейчас, широкие и словно бы вспухшие. Крылья у него больше не выросли.
   А так - у Джейка такая же, как у суаргов, неестественно белая кожа, и тонкие темные брови разлетаются от переносицы, и раньше, когда я была совсем маленькой, его волосы струились по спине, сворачиваясь такими же черными кольцами, как у надменных жителей Рощи. Я даже помню тот день, когда Хоакин приказал ко обрезать Джейку волосы... Потом их жгли на одном из задних дворов, и томный аромат умирающих цветов, плывущий с голубым полупрозрачным дымом, растревожил совинов. С гудением и свистом кружили они над Усадьбой, пугая ломающих руки Джейковых девчонок. В те дни если Джейк выходил на улицу, со всей Веси к нему сбегались девицы. Не то чтобы у нас их было тогда много, но эти дуры подолгу торчали вокруг Усадьбы, привлеченные запахом суарговых кудрей. Говорят, некоторым из них посчастливилось затащить Джейка в свои дворы.
   И суарги пожаловались в Совет, и не было уже на свете моего отца, и никто не мог выступить от имени людей, и Джейка захотели уничтожить, чтобы не плодились в Долине новые существа. Но вмешалась Фредерика. Тут Теодор всегда почтительно замолкает и отказывается говорить дальше, сколько я к нему ни пристаю. Даже суарги боятся Фредерику. И нас оставили в покое, только Джейку обрезают волосы так, что открыты и уши, и лоб, и шея. Да и за пределами Усадьбы он в одиночку почти не бывает. Но я знаю: если прижаться к Джейку и как следует вдохнуть идущий от волос сладкий запах, закружится голова, и мысли станут путаться, сбиваться, исчезать и уйдут совсем. Впрочем, я давно выросла, и Джейк больше не носит меня на руках и не катает на плече.
   У меня теперь есть Марио и, когда умрет наконец Гериберто, мы поженимся. А Джейк по-прежнему будет жить в плетеной из древесных ветвей пристройке в западной части Усадьбы и помогать домашним ко. И даже нянчить наших с Марио детей, внуков и правнуков. Правда, Марио его не любит, но зато люблю я. Да и никто теперь Джейка не трогает; после того как его отдали Фредерике во второй раз, и Хоакина вызывали на Совет, даже наши ко Джейка как будто побаиваются. Мы с Марио тогда чуть шеи себе не свернули, пытаясь подслушать, о чем беседуют Хоакин с Теодором, но так ничего и не узнали. Я думаю, гнев заступившейся за Джейка Фредерики страшнее, чем появление в Долине нового народа. Марио нехотя соглашается.
  
   Конечно, из Джейка ничего о Фредерике выудить тоже невозможно. Он кивает, улыбается, хлопает ресницами. Они у суарга забавные: длинные-длинные, а самые кончики темнее и загибаются вверх; ни у кого таких не видела.
   - Сарпа Фредерика живет в доме без тына, - выговаривает он и, доверительно наклоняясь, добавляет: - Сарпа умеет двигаться в воде, Мисси.
   Можно подумать, сообщил что-то новое. Похоже, в его памяти и вправду не осталось ни единой зацепки. Мне так хотелось узнать о Фредерике больше, но никто во всей Долине не желал о ней разговаривать. Как-то раз я спросила у Лилли, а она так взвыла, что у меня чуть голова не лопнула. Ждавший снаружи Теодор тут же оказался рядом и, узнав, что случилось, порядком рассердился. Он долго успокаивал Лилии, списывая мою глупость на неопытность и слишком молодой возраст, а меня потом, уже по дороге в Усадьбу, обещал запереть в доме до совершеннолетия, если я еще хоть раз заговорю с кем-нибудь о Фредерике.
   - И о детях туннов, - добавил тогда Теодор, отпуская мою руку. Он вытащил меня из их гостевого домика чуть ли не волоком, и я демонстративно сунула ему под нос запястье, украшенное быстро набухающими кровоподтеками.
   - Ничего, заживет, - отозвался он. - Вместе с остальным.
   Лилли в тот раз залечивала мне какие-то очередные раны.
   - А о детях почему нельзя спрашивать? - пристала я к нему. Как уже не раз приставала к несчастной Лилли.
   - Ты нарушаешь их обычаи.
   Я прикусила язык. Значит, и вправду нельзя. Жизнь в Долине строится на соблюдении обычаев. Все знают: нарушение своего или чужого обычая может привести к настоящей войне, что бы это ни значило. Мой дед Олаф организовал все таким образом, чтобы люди как можно меньше вторгались в чужие земли и жизни. Не думаю, что это было для него сложной задачей: суарги и без того стараются никого не пускать в свою Рощу, а для туннов главное - чтобы никто не занимал тропинки, по которым они передвигаются, и не тревожил их дома в зимний сезон, когда закрывшиеся внутри хозяева размножаются и спят.
   Мы с Марио знали обо всех запретах, но все равно стремились улизнуть из-под присмотра и даже выбирались за границу Веси. В отличие от Хосефинки, за которой практически никто не следил, нам всегда приходилось возвращаться до наступления сумерек, до обеда, до ужина, до того, как Хоакин вернется из полей и нас могут хватиться... Но чем старше мы становились, тем больше времени оказывались предоставленными самим себе. И тем реже Марио соглашался отходить далеко от Усадьбы.
   - Хоакин уехал, пошли на мельницу, - предлагала я.
   - Ты же знаешь, что туда нельзя.
   - Раньше же ходили.
   - Отец не разрешает.
   - Ну и что? Он и раньше не разрешал. Мы же все равно ходили!
   - Раньше ходили, а теперь не будем.
   - Да почему, Марио?
   - Потому что нельзя.
   - Глупости, пошли.
   - Не хочу.
   Обижаться надолго меня не хватало. Перспектива провести целый день в жарких комнатах и пыльных дворах Усадьбы не радовала, я рвалась на волю и хотела разделить свою временную свободу с Марио.
   - Давай сходим к ручью, как раз к сумеркам успеем вернуться.
   - Зачем?
   - Ну... - Я немного терялась. - Там интересно. Ракушек наберем. И ягод, я их потом высушу...
   - Зачем они тебе?
   - Отдам Хосефинке, пусть пришьет на свою одежду. Пойдем!
   - Не пойду, отец будет сердиться.
   - Ты просто боишься! - подначивала я. - Потому что еще маленький! Ну и оставайся, а я пойду играть в ручье. - И нарочито уверенным шагом направлялась в сторону ворот.
   Оглянувшись у тына, я видела, как насупившийся Марио изо всех сил старается держаться независимо и гордо. Детский хохолок на макушке, долгие годы служивший мишенью для моих беспощадных насмешек, топорщился в эти мгновения особенно наивно.
   - И буду ловить там стрекозьих мальков! - кричала я напоследок. Марио срывался с места и с топотом подбегал ко мне. Устоять против вкуснющих сладких мальков он никогда не мог. Мы втыкали древесные ветки в песчаное дно ручья, мальки повисали на них цветными гроздьями, намертво вцепляясь в кору зубами и лапками. Отбиваясь от возмущенно жужжащих стрекоз, мы отбегали подальше в лес, усаживались в рыжих папоротниках или под листьями сиреневой лианы и с наслаждением поедали добычу. Отмывшись ниже по течению ручья от липкого стрекозиного сока, мы неспешно устремлялись обратно в Усадьбу, придумывая по дороге новые развлечения.
   Раскинув в стороны руки, я вставала посреди какой-нибудь из тунновых тропинок. По моему плану любой идущий по тропе тунн не сумел бы меня обойти, и ему обязательно пришлось бы принимать видимую форму. Мысль о том, что нас видно издалека, и тунны просто выбирают другие дороги, не сразу пришла нам в головы.
   - Тогда будем прятаться на дереве! - провозглашала я, но вокруг росли только дикие деревья, начинающие подбираться и дрожать при нашем приближении. Они стараются не пускать людей даже в свою тень, что уж говорить об устраивании наблюдательного пункта в их ветвях.
   - Перегородим тропинку! - Если бы на тот момент кто-нибудь спросил, для чего мне нужно, чтобы проходящий мимо тунн принял форму, я не смогла бы ответить. Просто хотелось, чтобы было по-моему, а не так как уже есть, как стало по чьей-то чужой воле. И подобные желания теснились во мне десятками, подвигая на сколь решительные, столь же взбалмошные поступки. Я хотела, чтобы тунны запросто показывались на своих тропах и останавливались со мной поговорить. И чтобы Теодор научил меня летать - ну, в самом крайнем случае, поднял бы достаточно высоко, чтобы увидеть сверху и нашу Долину, и лежащие за Дальними холмами пески. А потом все же научил летать самостоятельно. И чтобы Хоакин почаще возил нас с Марио в северную часть Веси - в гости или по всяким своим делам, и нас отпускали бы там гулять одних, а мы бы забирались в Рощу, и суарги бы нас оттуда не выгоняли, и мы бы понимали все, что они говорят на своем странном клекочущем языке. И чтобы у меня еще до совершеннолетия были свои собственные ко, и они бы делали все, что я скажу. И чтобы Джейк тоже всегда делал, что я скажу, и никогда бы со мной не спорил. Не спорил же он с моим отцом Тимом!
   - Я не спорю, Мисси, - Джейк закрывал глаза и отчаянно мотал головой. По этому движению становилось понятно, что он намертво уперся, и переубедить его мне ни за что не удастся. - Я не могу сделать, как ты просишь. Нельзя.
   Я просила его свалить дикое дерево, чтобы перегородить туннову тропу. Свить из ветвей шалаш на верхушке самой высокой угры, чтобы жить там и смотреть на песчаные дюны за Дальними холмами. Смастерить из молодого папоротника крылья, чтобы прыгнуть с крыши Усадьбы и полететь в небо, как суарг. Сходить со мной ночью в лес, чтобы наловить кучу светящихся маленьких существ и поселить их в моей комнате. Для света.
   - Нельзя, Мисси, нельзя, - упрямо повторял Джейк. - Пожалуйста, Мисси.
   Кстати, терпеть не могу, когда меня называют Мисси, "маленькая хозяйка". Это детское прозвище, я давно из него выросла. Только разве Джейку объяснишь. У него не больше ума, чем у Хосефинкиного ребенка, а соображает он почти так же медленно, как ко.
   Однажды, когда я еще была совсем маленькая - настоящая "мисси" - отец взял Джейка с собой в дальние поля. И через пару дней прислал обратно. Насовсем. Он поручил суаргу пересадить орешник: так, чтобы, созревая, орехи падали прямо в рыбородящее поле - их ужасно любят мальки. Вместо того чтобы бережно перенести к кромке поля каждый ствол по отдельности, Джейк выворотил весь орешник из земли и свалил в огромную кучу, намереваясь оттащить к полю охапками. Когда ко спохватились, груда беспорядочно сцепившихся друг с другом кустов намертво проросла в землю на приличную глубину, роняя никуда не годные недозрелые орехи и рассерженно стреляя во все стороны ядовитыми колючками. Наши до сих пор вспоминают, какой мелкой оказалась рыба в тот год.
   Да и пусть. Зато Джейк показал мне, как обращаться с пращой, вить змеиные сети и ставить силки на свирепых лесных муравьев. Я различаю голоса живых и неживых существ и умею носить с собой огонь. А вот Теодор научил меня использовать круг памяти, считать, писать и читать по-нашему, разбирать рисунки суаргов, мертвую траву и лиственные послания Совета. Про последние два моих умения не знает никто, даже Марио. Теодор говорит, что ни к чему людям догадываться обо всем, на что ты способна. Я не спорю. Между прочим, кое о чем не знает и Теодор. Мне кажется, у меня есть что-то от отца и деда, хоть я и не мужчина. Во всяком случае, многие вещи, похоже, умею делать только я. Вот, например, слоны. Я сама научилась с ними разговаривать, хоть многие и не верят, что они разумны.
  
   Первых слонов подарил мне Джейк, принес из-за Суарговой Рощи, из северных Диких полей, которые каждый год в период дождей заливает стекающая с Дальних холмов вода. Она пенится отравой, собранной с листьев по дороге к подножиям, и иногда попадает в гроты, сложенные кем-то в незапамятные времена. Даже Теодор не может сказать, откуда взялись ступенчатые галереи из разноцветных камней, нависающие над полувысохшими темными озерцами и уходящие под землю на многие шаги. В таких озерцах водится много диковинных существ, и Джейк успел выхватить перепуганную парочку из воды в тот самый момент, когда разъедающий кожу поток обрушился в их жалкую лужу.
   Теодор говорит, что раньше слонов было много, они попадались даже в ручьях и, может быть, в Озере - до тех пор, пока оно не стало Мертвым. Джейк растянул прозрачную шкуру мокрицы на притащенных из-за ворот камнях так, что в углу моей наружной веранды получился заполненный водой лабиринт. Солнце попадает туда только утром, когда слоны еще спят, неторопливо покачиваясь среди лиловых лент водорослей и поднимаясь время от времени к поверхности, чтобы высунуть хоботы в воздух.
   Помню, как долго и медленно умирал самый первый... Он прекратил есть и почти не опускался ко дну. От старости у него начал растворяться хобот, и когда он стал совсем коротким - с колышущимися у морды лоскутами исчезающей кожи - слон перевернулся животом кверху и всплыл. И темно-вишневые круглые глаза его, печально глядящие на меня сквозь воду столько дней, затянулись наконец мутной пленкой и погасли. Ко закопали слона на южном дворе, где кладбище. Не успел затвердеть озерный ил, которым залили крошечную могилку, как я ощутила в голове странную пустоту, словно что-то из моих мыслей ушло вслед за несчастным животным.
   Слон умер от голода - как всасывать пищу, если у тебя нет хобота? Старость ужасна - ты разлагаешься заживо, собственный желудок пожирает тебя изнутри, и ничего, ничего нельзя сделать, только ждать неизбежного, и нет ничего хуже такого ожидания. Разве что такое же, но с осознанием бесполезно прожитой жизни. Счастье, когда спасают от неминуемой смерти, дают прибежище и - пусть на склоне лет - возможность приносить потомство, увидеть правнуков, плодиться вволю - вон, какое большое стадо! - беззаботно резвиться во вкусной воде - а ведь уже много поколений размножаться могли очень немногие, счастье, счастье, но оно обрекает на столь тяжкое угасание, бесконечную боль, бесконечное ожидание страшного конца, счастье должно заканчиваться быстрой смертью, быстрой, быстрой, быстрой...
   Совсем недавно я размышляла об этом каждый день, образы словно ворочались в голове, складывались в узоры, выступая из смутных полумыслей, из расплывчатых ощущений. Не все узоры оказывались узнаваемы. Среди них появлялись и исчезали очертания чего-то иного, отличного, не о голоде, счастье, потомстве, вкусе водорослей и воды. Но все это словно поблекло, ушло из моей головы, оставив тусклые тени. Ушло, как только умер мой самый первый слон. Подумав немного, я прибежала на наружную веранду и уселась перед водяным лабиринтом, на то самое место, где провела столько дней, вглядываясь в тоскливые глаза погибающего животного и не зная, как облегчить его муки.
   Стадо весело носилось, взрывая песок округлыми толстыми ножками. Песчаные облачка оседали на дно, неторопливо переплетались с обрывками теней и растений, рисуя причудливые картины. В тот раз мне некогда было их рассматривать; я пыталась сообразить, как побыстрее привлечь и направить внимание слонов. Можно было плеснуть им свежей подземной воды, полной светящихся личинок и невидимых глазу существ. Но тогда животные надолго занялись бы исключительно пищей. Можно было засунуть в аквариум руки, вмешаться в беззаботную игру, почесать гладкие слоновьи спинки, потрепать широкие тонкие уши. Но в тот раз мне не нужна была барахтающаяся куча слонов, азартно отталкивающая друг друга от моих пальцев. Я поискала взглядом первую самку, подругу умершего слоника. Нет, когда звери так скачут, их невозможно сразу отличить друг от друга.
   Если б мой отец Тим прожил дольше, если б не было Хоакина, я бы уже управляла Усадьбой в то время и могла бы отдавать приказания ко, не используя голос и руки. Возможно, у меня получилось бы поговорить со слонами сразу, потому что я умела бы зацеплять чужое сознание, не направленное в тот момент прямо на меня. А так - звери бегали по дну лабиринта, прижав к головам уши и выставив хоботы вперед. Иногда кто-то из них отталкивался и плавно взмывал, остальные тут же стягивали его за ноги обратно. Какие они забавные, даже глупые... На первый взгляд.
   Отчего-то в тот день мне не хотелось делиться своими проблемами с Джейком, Теодором, Марио. Поразмыслив еще немного, я отправилась к туннам. Мой дед Олаф первым заговорил с ними, и мне всегда казалось, что тунны выделяют меня среди других людей. Но возможно, я просто чаще других людей ломала кости, пробуя забраться на дикие деревья, и чуть ли не половину детства провела в гостевом домике туннов в обществе их врачевательницы Лилли.
   Я вскарабкалась на один из валунов у ближайшей тунновой тропки, и очень скоро воздух поодаль начал дрожать и сгущаться, окрашиваясь темно-оранжевым.
   - Лилли? - спросила я, не дожидаясь четкости очертаний и решив не тратить время на длинные приветствия - Теодора нет рядом, а Лилли уже привыкла к моей невоспитанности. Но из золотистого тумана выступило нечто, отдаленно напоминающее суарга, только с короткими волосами. Да и вместо крыльев у него за спиной щелкали какие-то гребни, а лицо терялось за серым бугристым наростом. Может быть, она впервые принимала такой облик? Но зачем? Лилли нравилась человеческая форма. К тому же, Теодор говорил, что она боится меня напугать, поэтому всегда старается быть похожей на человеческую женщину.
   - Алармель. Ирри.
   Помню, как я растерялась. Другие тунны еще ни разу не разговаривали со мной и даже не показывались толком, предпочитая присылать Лилли. Иногда я ловила глазами смутные оранжеватые тени, но когда подбегала, там уже никого не было. Я знала, какое значение тунны придают общению с людьми, настраиванию на разговор и прочим глупостям - Хоакин с Теодором мне все уши об этом прожужжали - и вот, надо же, при первой самостоятельной встрече с незнакомым тунном повела себя невежливо. Я набрала побольше воздуха и открыла было рот, чтобы разразиться длинной приветственной речью, которую к тому времени уже опробовала несколько раз целиком - на Лилли, но в голове раздался тихий смех:
   - Алармель. Я тебя слышу. Мы принимаем на себя ваши трудности.
   Заключительная формальная фраза. Я опустила глаза и старательно повторила последние слова тунна Ирри. Заодно проделав трюк, которому еще в детстве меня научил Теодор: оставила в голове только то, с чем пришла, обратив прочие мысли в быстро крутящуюся сверкающую воронку и мгновенно сжав ее в бесконечно уменьшающуюся точку. Задержавшиеся тени были слишком бледны, чтобы читать их отчетливо. Все же не стоит открываться существу, запросто проникающему в твой разум. Лилли была поражена, когда я продемонстрировала ей свое "безмыслие": тунны считали, что так умеют только суарги. Почему-то Ирри не удивился. Или не счел нужным выказать удивление. Или, может быть, Лилли ему рассказала? Может быть, то, что знает один тунн, становится достоянием других? Наши женщины, например, совершенно не умеют хранить секреты.
   Вообще-то, если бы был жив мой отец Тим, я б, конечно, выучилась ловить рыбу и расшивать одежду безделушками, но мне так хотелось поскорее начать управлять Усадьбой, что я рано и слишком часто стала ездить с Хоакином в поля. А там ни то ни другое не нужно: достаточно уметь мастерить необходимые вещи, добывать пропитание и безошибочно отличать смертоносное от безвредного. Однажды я слышала, как наши женщины болтали, что я больше похожа на мужчину и что если б не было Марио, никогда не смогла бы найти себе пары. Я не люблю женщин и уверена: они платят мне тем же. Впрочем, Марио всегда говорит, что они мне просто завидуют - ведь наша Усадьба в разы крупнее других домов Веси, и полей у нас больше всех, и ко размножаются чаще.
  
   Я сразу решила, что Ирри совсем не такой, как Лилли. Наверное, он другого пола, если конечно у туннов вообще это бывает. Разговаривать с Лилли - все равно, что прохаживаться возле лесного муравейника: никогда не знаешь, что заденешь и откуда на тебя выпрыгнут разъяренные воины. Чуть что не по ней - Лилли воет и брызгает во все стороны разъедающей слизью. Ирри слушал молча, мягко трогая что-то в моей голове, отчего я знала, что он понимает каждое слово. Я рассказала ему про слонов, про долгое мучительное страдание самого первого, про то, каким легким и жалким показалось мне тело, когда я несла его на южный двор, и про то, что видела, глядя в тоскливые глаза умирающего животного.
   Вернее, я рассказывала ему все это, но договорить не успела. Гребни щелкнули в очередной раз и замерли, серая опухоль на лице выстрелила книзу, вытянувшись в изящный хобот, и я увидела те самые темно-вишневые глаза. Мой слоник!
   Но нет, конечно же, нет. Ирри выхватил его из моей памяти, пока я выжидала у тропинки; его и кто знает что еще. Похоже, безмыслие оказалось напрасным.
   - Алармель. Не напрасным. - Дальше Ирри оставил слова, и в голове у меня ожили картинки. Эту способность туннов я всегда находила восхитительной. Одно дело, когда в голове звучит твой собственный голос, пусть даже не совсем настоящий, другое - когда, не прибегая к помощи языка, глаз и ушей, видишь кусочек жизни, в которой не принимала и, возможно, никогда не будешь принимать участия. Как часто я жалела, что не умею вот так, запросто, залезать в чужие головы, не могу узнать, что замышляет Хоакин, о чем думает Марио и что кроется за вечным спокойствием Теодора - уверена, напускным. А Фредерика? Не знаю, есть ли у нее голова, но побывать там было бы очень полезно. Я ведь ничего, совсем ничего о ней не помнила. Даже как она выглядит.
   Ирри мгновенно отозвался на мою последнюю мысль, и я узнала: он хотел мне понравиться, а потому и соорудил при своем появлении такую загадочную форму. Тунн решил, что нечто среднее между человеком, Джейком, Лилли и моим любимым слоном обязательно вызовет у меня расположение и ни за что не испугает. Я давилась смехом, когда он выстраивал у меня в мозгу пространные иллюстрации своих рассуждений. Хорошо, что я ничего не боюсь. Пожалуй, Марио припустился бы бежать, возникни перед ним покрытый слизью гигант с оглушительно щелкающими гребнями на спине и кучей чего-то, похожего на буйволиный помет, вместо лица. И да, оказывается, не только Лилли путает цвета. Те части кожи, которые Ирри более-менее удались, знакомо отливали всеми оттенками синего.
   В тот день тунн показывал много, но меня, к сожалению, интересовали только слоны. Оказалось, разговаривать с ними просто: нужно лишь, чтобы самим слонам это понадобилось. Похоже, умирающее животное сочло меня всемогущей, раз обратилось ко мне. Но разве кто-нибудь может спасти живое существо от естественной смерти? Ирри сказал, раньше слонов было много, и жили они не только в воде, однако туннам неинтересны создания, зацикленные на размножении и пище. К тому же, слоны неохотно пускают в свои головы. "Наверное, больше любят забираться в чужие, - неосторожно подумала я. - Как тунны".
   - Алармель. Они маленькие, - возразил Ирри.
   - И что с того? Разве тунн не может быть маленьким и разговаривать с людьми?
   Надеюсь, он не подумал, что я намекаю на их детей. Теодор столько раз грозился страшными карами за разговоры на эту тему - может быть, она и вправду самая запретная...
   - Алармель. Они слабые. - Ирри проигнорировал мою намеренно отчетливо продуманную мысль. Значит, так и есть, запретная. - Потому что повернуты к себе. Не могут входить в чужое. Им трудно.
   - Но ты сказал, с ними можно разговаривать.
   - Алармель. Разговаривать можно, слоны позовут тебя. Когда закончится тело следующего из них. Уже скоро. Эта самка не может находиться в нем долго.
  
  
   Мой новый друг Ирри оказался прав. Подруга умершего слона перестала есть через пару сезонов дождей. Я увидела, как кончик ее хобота изменяется в форме, утолщаясь и слегка расплющиваясь по краям, и немедленно переселилась к водяному лабиринту. Устроила возле него лежанку, а ко наказала оставлять мне еду у входа на веранду. Хоакину и Марио наплела, что хочу попрактиковаться в выращивании подводных деревьев. Я и вправду давно собиралась этим заняться. Марио удивленно поднял брови, а Хоакин, по обыкновению, угрюмо кивнул и двинулся дальше - я поймала их во дворе, с седлами в руках: пора было ехать осматривать рыбородящие поля.
   Ждать пришлось недолго. Несколько дней я просидела у лабиринта, наблюдая за слоновьими играми. Самка покачивалась среди водорослей, не опускаясь на дно и не приближаясь к поверхности. Она не подплывала к еде, и с хобота ее начали отслаиваться лоскуты кожи. Стадо, как обычно, носилось туда-сюда и, как всегда, мало на что обращало внимание. По вечерам слоны долго и суетливо укладывались спать, зарываясь в донный песок, а утром снова принимались за беготню. В конце концов мне наскучило, и, поднявшись с пола, я сунула руки в воду, в самую середину кучи из скользких, упругих тел. Слоны, конечно, кинулись играть с моими пальцами, обвивая их хоботками, тычась мордочками в ладони. Я трепала животных за тонкие уши и переворачивала на спину, слоны размахивали ногами и отбивались. Наши игры подняли со дна тучи песка, вода помутнела. Очень скоро весь лабиринт утратил прозрачность. Я отошла к перилам, усеивая пол большими каплями, и выставила руки наружу. Горячий воздух мгновенно высушил кожу. Помню, как я прижала нагревшиеся ладони к щекам, закрыла глаза и подумала: 'Хоакина нет, не забраться ли мне в отцовские комнаты, там столько интересного... Все домашние ко должны быть сейчас заняты, никто ничего не узнает...'
   И тут что-то мягко тронуло мою голову изнутри. Я обернулась и прищурилась, пытаясь сфокусироваться в затемненной веранде. Муть в водяном лабиринте осела. Небывалое зрелище: слоны перестали возиться и столпились у передних стен, внимательно глядя прямо на меня. Множество круглых темно-вишневых глаз. Хоботы слегка приподнялись и застыли. Слоны медленно покачивались в воде, шевеля растопыренными ушами. Я издалека попыталась узнать старую самку и не смогла. Так, все вместе, в одной и той же позе, различаясь лишь размерами - в каждом помете детеныши вырастали крупнее родителей, - слоны казались совершенно одинаковыми. Как близнецы.
   Вот оно. Близнецы. Они не повернуты к себе. Они повернуты к себе подобным. Как двойняшки - те, что выживают из наших. Разве не пыталась я в детстве играть с Ниром и Нирой, с безымянными еще Даном и Даной? Разве не злилась я на них за молчание, разве не хотела разрушить их поглощенность друг другом? А в какую ярость впадала, видя, что Тим предпочитает мне Тиму и, как все близнецы, разговаривает со своей парой без слов и жестов. Мне, глупой, казалось, что мальчик, носящий имя моего отца, должен быть только моим. Однажды Марио застал меня в слезах: мне вдруг ясно представилось, что было бы, если бы Гериберто родился девочкой. У Марио, моего Марио, могла быть Мария.
   Слоны быстро умирают без пары и медленно размножаются в проточной воде - она слишком чистая. Но если дать им тень и стоячую воду, начинают плодиться, как рыбы. Раньше они ходили по суше, опускаясь в озера лишь в период дождей, но теперь не выносят воздуха - он стал слишком горячим. Раньше они были огромными и снимали пищу с верхних веток самых высоких деревьев, но теперь самый крупный слон - размером с совина, а едой ему служат невидимые человеческому глазу создания, приносимые подземными источниками. Раньше слонов было много, семьи состояли из нескольких поколений, но теперь самое большое стадо живет у меня на наружной веранде, в растянутой на камнях прозрачной шкуре мокрицы.
   Раньше, раньше, раньше... Они говорили так, словно раньше не существовало ни Долины, ни Диких полей, ни заросших каллами равнин, ни амианов. Я знаю, что Озеро не всегда было мертвым. И кто-то построил гроты у Дальних холмов. Но неужели сухопутные животные могут стать подводными, неужели могут так измельчать? И так замкнуться на себе подобных, что почти потерять способность к общению? И разучиться слушать? Я видела: слоны понимают не все, что я говорю.
   Разговор с ними не похож на беседы с туннами, когда слышишь в голове почти не отличимый от собственного голос и видишь то, что происходит не здесь и не сейчас. И, в отличие от туннов, слоны не обращаются к собеседнику по имени, не дожидаются, пока ты закончишь свою мысль. Со слонами не требуется безмыслие; они не смотрят по сторонам. Оказавшись внутри тебя, они выхватывают из разговора лишь интересующее их самих, они говорят все вместе и не заботятся о том, успеваешь ли ты их понять. Жизнь, которую они показывают, почти не движется, и даже такие их картинки расплывчаты и бесцветны, словно эти животные утратили голос и могут только шептать.
   И может быть, их шепот отражает не действительность, а сны? Что если слоны, маленькие, беспомощные, уязвимые, всем племенем грезят о прохладных озерах, о равнинах, покрытых высокими деревьями, с верхушек которых прямо в хоботы беспрестанно падают мягкие безраковинные улитки...
   Но обо всем этом я думала потом, позже, а тогда мне казалось, что слоны затеяли свою обычную возню прямо у меня в голове. Сколько бестолковой энергии было в этих созданиях! Они жужжали, перебивая и перекрывая мысли друг друга, об одном и том же: раньше слоны были больше, раньше еда была вкуснее, раньше воздух был лучше. Мне никак не удавалось втиснуться в слоновий хор - своим беспорядочным бормотанием они попросту разбивали создаваемый мною образ старой самки, которую я пыталась им показать. Устав от глупого монотонного гудения, я плеснула в лабиринт подземной воды. 'Кушать, кушать, кушать, кушать', - обрадовалось стадо, моментально потеряв ко мне интерес. Разговор оборвался. У передней стены остался, покачиваясь, всего один слон. Вернее, слониха.
   Ее выпуклые темно-вишневые глаза были печальны. Вокруг кончика хобота болтались отслоившиеся кусочки кожи. Старая самка умирала - как всасывать пищу, если у тебя нет хобота? Старость ужасна - ты разлагаешься заживо, собственный желудок пожирает тебя изнутри, и ничего, ничего нельзя сделать...
   Я упустила момент, когда ее мысли заполнили мою голову. Как и тогда, с первым слоном, я не смогла отличить свое от чужого, однако на этот раз сразу узнала мертвую, тянущую безысходность. Слониха говорила, и ее голос внутри меня был таким чистым, что, исходи он от более крупного существа, я могла бы, наверное, почувствовать опасность. Но эти маленькие глупые животные целиком зависели от меня и не сумели бы причинить никакого вреда.
   К тому же, впоследствии оказалось, что слоны лишь к старости достигают умения формировать собственные мысли отчетливо. Ведь для этого им вначале нужно научиться отделять их от общих желаний племени. И только умирая, слоны могут передавать свои мысли и образы ясно. Потому что при жизни их головы заняты совершенно другим. Приближающаяся смерть дарит слоникам новые желания. Кто, как не я, могла их исполнить? Всемогущая дарительница вкусной пищи и стоячей воды...
  
   С тех пор, как только состарившийся слон перестает есть и его хобот начинает укорачиваться, я вытаскиваю зверька из воды и кладу в молодой лист росицы. Сочащаяся прозрачным соком поверхность убивает нежное животное мгновенно. Теодор говорит, они не успевают ничего почувствовать. И еще он говорит, что на воле слоны живут намного дольше. Вернее, когда-то жили. Потому что теперь для них на воле нет места. С каждым дождем все больше отравленной воды застаивается на Диких полях, и в ней поселяются розовые каллы.
   Даже амианы не отваживаются приближаться к цветочным зарослям, а суарги, пролетая над каллами, стараются подняться как можно выше. Мясистые стебли выстреливают на много шагов, еще дальше летят капли убивающего яда. Каллы боятся огня, но их трудно жечь. Тунны заливали землю вокруг этих цветов озерным илом, а когда он твердел, строили насыпи и скатывали с них огненные шары, сплетенные из высохших лиан. Люди научились поступать так же, но каллы размножаются слишком быстро. Их споры разносятся ветром, а корни могут двигаться под землей на много шагов, неожиданно выпуская на поверхность целые гроздья быстро раскрывающихся бутонов. И никто не может предсказать, когда в Веси появится очередной посыльный суарг с известием о новых розовых пятнах в Долине.
   Разломать озерный ил, превращающийся на воздухе в тяжелый беловато-серый камень, невозможно, даже отросткам калл не хватает силы его пробить. И после каждой победы над хищными цветами приходится выворачивать и оттаскивать обратно к Мертвому Озеру целые пласты скованной илом земли. Постепенно оно утягивает их в воду и, наверное, растворяет, - как и все, что попадает на его скользкие берега. Нигде в Долине больше нет такой воды. Синяя - цвета листьев лианы эу, она кажется маслянистой и матовой одновременно, однако большую часть времени подернута слоем желтого тумана, который не рассеивается даже солнцем. Дымные клочья нависают над самой поверхностью, легко расходятся, отрываясь друг от друга под воздействием и самого слабого ветра, легко сходятся, клубясь замысловатыми фигурами.
   Однажды я провела у Озера целый день. У Хоакина были какие-то дела на севере, и он взял нас с Марио с собой. Мы долго объезжали чужие дома, пока не оказались у Нури. Его дворы, объединявшие сразу несколько хозяйств, по размеру могли бы равняться с нашей Усадьбой. Дети Нури от обеих жен не пожелали отделяться и выстроили себе дома рядом с родительским, так же поступили и их дети, и беспорядочно расположенные постройки казались нам целым лабиринтом.
   Маленький Марио еще нетвердо стоял на ногах, я с легкостью ускользала от него, исследуя многочисленные комнаты и веранды. К тому же, женщины дома Нури в то время еще возились с собственными детьми, и немалая доля их внимания доставалась сынишке Хоакина. Я, в свою очередь, привычно уворачивалась от приставаний, предпочитая шастать по дому в одиночестве. Ко семейства Нури славились своей бестолковостью; отданная в конце концов на их попечение, я как-то утром сумела выбраться за ворота. И побежала в сторону Озера. Оно лежало настолько близко, что по ночам до детской комнаты, в которой нас с Марио поселили, доносились его тяжкие вздохи.
   Подходить к берегу я опасалась, поэтому устроилась в траве на ближайшем пригорке. Над водой шевелились обрывки желтого тумана, на берегу слева от меня громоздились камни Фредерики - с них она погружается в Озеро. Освещенные солнцем, они казались иссиня-черными, но из рассказов Теодора я знала, что на самом деле эти угловатые валуны - серые, в точности как металл старинного оружия. С одного из их высоченных сглаженных выступов моя мать когда-то прыгнула в темную воду. Суарги загоняют сюда отживших свое сородичей... Мне хотелось забраться на эти камни, чтобы посмотреть на Озеро поближе, однако не хватало решимости. Или, как вскоре выяснилось, глупости.
   Солнце припекало спину и голову. Я быстро сплела зонтик и прикрылась, как учили нас взрослые. Лежа на животе среди тонких стеблей вянущей травы, я разглядывала зловещие камни, висящий над Озером туман, водную поверхность, которой он почему-то не касался, неровные берега, лишенные каких-либо деревьев. В то время мне еще не было известно, почему вокруг Мертвого Озера растет лишь вездесущая безымянная трава и отчего стоит такая пронзительная тишина. Кажется, я даже заснула, потому что следующее, что помню: тени сильно переместились, освещенные прямыми солнечные лучами камни выглядят ослепительно белыми, а измученная трава почти прижалась к земле. Она снова выпрямится - вечером, после заката - так бывает всегда. И всегда бывает, что за глупость приходится расплачиваться.
   Мне надоело валяться в траве, хотелось есть, пить и вообще домой. Но до Усадьбы далеко, а возвращаться в шумный дом Нури не очень тянуло. Как только я окончательно решила все-таки забраться на камни Фредерики, чтобы посмотреть на озерную воду, спутанные стебли у валунов коротко шевельнулись. Вжавшись в землю, я затаила дыхание. Стебли дрогнули снова. Я ждала. Кто-то крался к Озеру, крался осторожно, то и дело останавливаясь надолго. Кто-то небольшой, его не было видно даже в полегшей траве на берегу. В моей руке будто сам собой очутился нож - мой самый первый, детский. Джейк смастерил его из чешуйки дикой рыбы и тонких длинных полос буйволиной кожи. Я аккуратно повернула лезвие так, чтобы оно не могло выдать меня своим блеском.
   Солнце сдвинулось еще немного, и на один из самых маленьких камней осторожно выползла небольшая ящерица. Горбоносая морда поворачивалась из стороны в сторону, высматривая врагов. Но стояла тишина, и ее не нарушали ни шаги, ни дыхание, а стук чужого сердца эти животные слышать не умеют. Рыжеватый хохолок на голове зверька распушился, короткие крылья растопырились в стороны, ящерица вильнула раздвоенным хвостом и начала спускаться по каменной поверхности. Свет бликовал на когтях и шипах, спинной гребень подрагивал. Желтый туман над Озером не доходил до берега, часть валунов нависала над водой низко-низко. Я смотрела, как ящерица остановилась на краю выступа и, наклонившись, вытянула шею вперед, словно всматриваясь в лежащую перед ней темно-синюю воду. Внезапно зверь покачнулся, узкие ноздри его расширились, кончики хвоста заметались, забили по камню. Позабыв об осторожности, я приподнялась, чтобы лучше видеть происходящее.
   Водная гладь вблизи берега вздыбилась гигантским пузырем. Он лопнул, разметав висящие над водой дымные клочья. Колыхнулась вода, Озеро тяжело вздохнуло. В нос ударил какой-то знакомый запах. Я сморщилась и запоздало уткнулась лицом в рукав. Но тут же снова подняла голову. Этот запах я хорошо знала, просто не сразу сообразила, чем пахнет. Живущие в Усадьбе совины время от времени выбрасывали свои пустые яйца из гнезд прямо на землю. Если ко не успевали убрать их вовремя, расколовшаяся скорлупа, полежав немного на солнце, начинала издавать точно такую же вонь. Теодор говорит, совины отличают живое яйцо от мертвого задолго до рождения детенышей и сразу выкидывают ненужное. Жалко, люди так не умеют - можно было бы заранее избавлять слабых близнецов от многолетних страданий.
   Животное лежало, судорожно растопырив лапы и неестественно изогнувшись всем телом. Бока его раздулись и опали в последний раз, ноздри замерли, остановился раздвоенный хвост. Молодая, полная сил ящерица умерла прямо у меня на глазах. Ее убило Мертвое Озеро. Пока я осмысливала увиденное, водная поверхность неожиданно качнулась у берега. Я вскочила, готовая бежать прочь во весь дух. Матовая вода заволновалась, и на валун, нависавший над нею, с шорохом плеснула сине-зеленая волна. Она слизнула безжизненное тело ящерицы, оставив на камне широкий мокрый след. И успокоилась. Над темной озерной водой снова сомкнулся полупрозрачный туман. Как будто ничего и не было.
  
   Вернувшийся в мое отсутствие Хоакин, узнав, что я без спросу выходила за тын дома Нури, задал мне в тот день грандиозную трепку. Но ничто не могло омрачить моей радости: мне показалось, что я разгадала тайну Мертвого Озера! Никакое оно не мертвое, оно - отравившее даже воздух над собственной водой - безжалостно уничтожает приближающееся к нему живое, делает из живого - неживое и, подобно большинству хищников Долины, поглощает его, продлевая собственное существование чужими жизнями. Мою спасла неопытная молодая ящерица: ведь если бы она не захотела пить, мокрое место на камнях Фредерики осталось бы от меня. Жаль, что в то время я сама еще не умела управлять своим разумом вне тела и отличать живое от мертвого на расстоянии.
   Я никому не стала рассказывать о том приключении: малявка Марио тогда еще не воспринимался мною всерьез, Джейк ничего бы не понял, а Теодор, наверное, оторвал бы мне голову за самостоятельный поход в такое опасное место. Но я с тех пор перестала, подобно всем нашим, ежиться, заслышав вздохи со стороны Мертвого Озера. Оно на долгое время утратило для меня таинственность, и я даже не злилась на Хоакина, когда он запрещал нам с Марио гулять по северо-восточным тропам. Мы все равно не ходили в сторону Озера - там было неинтересно. Пару раз я пыталась настаивать - просто посмотреть, чем он обоснует запрет, но Хоакин, как обычно, хмуро обрывал мои возражения:
   - Я сказал 'нет', и этого достаточно, Алармель. Станешь взрослой - будешь делать что хочешь.
   Надо ли говорить, с каким нетерпением я ждала этого события - стать взрослой? Мой отец уже в четырнадцать получил полное управление Усадьбой, хотя и по тогдашним законам совершеннолетие у людей наступало намного позже. Но в четырнадцать я еще и не начинала расти, да и теперь, если верить Хоакину, продолжала вести себя как неразумный ребенок. Никто не отдаст мне ни Усадьбу, ни ко раньше, чем положено. Разве что случится что-то из ряда вон выходящее, как бывало в старые времена. Но этого никому в Долине не хотелось, даже мне.
  
  
   3
   В тридцать три я стала совершеннолетней. Будь я замужем, Хоакину пришлось передать бы мне Усадьбу немедленно. Но Гериберто все не умирал, и мы с Марио не могли пожениться. А придавать неизбежным событиям слишком быстрый ход казалось неправильным. Я всю жизнь ждала нашей свадьбы, но невозможно жить с человеком, чье сознание раздвоено, чей мозг делит себя между хозяином и его уродливым близнецом. Все, что чувствовал Марио, тут же ощущал его брат, а когда мой друг посреди разговора вдруг вскрикивал и болезненно морщился, я понимала: Гериберто, должно быть, снова упал, пытаясь перебраться с лежанки к окну. Он ходил под себя, и в детстве Марио то и дело краснел и украдкой проверял свою одежду. Он почти не мог говорить, но Марио однажды признался, что брат постоянно с ним беседует, мысленно, а это гораздо хуже, чем встречаться с туннами: ведь Гериберто находится у него в голове всю жизнь.
   Я хотела научить Марио безмыслию. Он практически освоил первый шаг: уплощение образов, превращение мыслеформ в двумерные, как называет их Теодор, картинки. Однако Гериберто зорко следил за нашими упражнениями и, стоило его брату перейти к выстраиванию картин в линию, начал вмешиваться, активно пытаясь втиснуть в разворачивающуюся ленту полуоформленных образов в мозгу Марио собственные жалкие потребности и желания.
   Мы с Марио их не обсуждали, но ясно и без того: несчастный калека мечтал занять его место - хотя бы мысленно, хотя бы на время. Когда я заходила в комнаты Хоакина и Марио, Гериберто - на лежанке, на полу под окном, сидящий на крыльце или заботливо вынесенный на наружную веранду - вперивал в меня свои крошечные черные глазки. Я торопливо здоровалась и старалась уйти из поля его зрения. Гериберто поворачивал за мной голову и шипел. В этом звуке мне одновременно слышались насмешка и ярость. Как хорошо, что слабый сын Хоакина не умел влезать в чужой разум и вымещать свое несовершенство на всех и всем, что его окружало. Как хорошо, что его способности ограничивались содержимым головы Марио - в то время у наших еще свежа была память о страшной сестре Хосефинки...
   Не понимаю, как они это терпят. Если б со мной родился такой близнец, я бы, наверное, убила его собственными руками. При мысли о том, что в моей голове все время кто-то есть, и этот кто-то знает обо мне все, разделяет каждое мое переживание, слышит каждое слово, каждый вдох, каждый удар сердца, у меня темнело в глазах. Гериберто - маленький, бледный, с перекрученной спиной, костлявыми ручками и ножками, огромным лысым черепом - вызывал у меня омерзение. Его злобные пытливые глазки даже снились мне пару раз в кошмарных снах. Если, обращаясь к Марио, я вспоминала о существовании Гериберто, у меня попросту отнимался язык, я замолкала на полуслове и не могла заставить себя продолжать. В детстве эти вещи переносятся проще, c годами же Марио начал сердиться, когда я напоминала ему о брате. Чем больше я взрослела, тем сильнее не любила Гериберто, думая, что, если бы не он, моя жизнь давно бы стала другой.
   Почему так устроено, что сильные зависят от слабых? Отчего уродливые телом и душой калеки не погибают сразу, как это случалось в старые времена? Что-то вокруг меня оказалось созданным неверно, и меня переполняла решимость это что-то переделать. Только я не знала что именно и как. Желая заполучить Марио в безраздельную собственность, я изобретала десятки планов, которые тут же отвергала, потому что ни один из них не мог осуществиться.
   - Давай убежим? - предлагала я и уже в следующее мгновение шла на попятный: - Нет, в одиночку мы недолго продержимся вне Усадьбы.
   О том, что в случае нашего побега связь Марио с Гериберто не исчезнет, а просто слегка ослабнет на расстоянии, я даже не успевала подумать.
   - Может, поженимся формально, а на самом деле будем ждать? Твой отец передаст мне Усадьбу...
   Марио досадливо морщился. Еще бы. Думаю, он предпочел бы, чтоб Хоакин отдал мне управление домом и ко после свадьбы - ведь главой семьи всегда бывает муж. Мне же хотелось хоть немного почувствовать себя единственной и полноправной хозяйкой. Занять место своего деда Олафа, своего отца Тима. В такие моменты я особенно остро жалела, что не родилась мужчиной.
   Теодор говорил, я слишком спешу. Впереди еще много времени и нужно ценить то, что имеешь. Ему легко рассуждать, ведь он не женщина. И вообще, даже не человек. Разве могут суарги, живущие на деревьях, понять важность обладания землей? Я выросла в этом доме, среди этих полей, и мои дети, внуки, правнуки вырастут здесь же. Но если дело так пойдет дальше, я, пожалуй, умру девственницей.
  
  
   В тридцать три Хоакин разрешил мне заходить в отцовские комнаты. Он не знал, раньше я уже потихоньку пробиралась туда, хотя и не успевала ничего толком рассмотреть - приходилось концентрироваться на том, чтобы меня никто не заметил. Теперь домашние ко перестали с каменными лицами вставать на дороге, когда я с независимым видом шагала по наружной лестнице в западную часть дома. Большую часть первого же дня своей официально взрослой жизни я провела в заброшенных комнатах своего отца Тима и обнаружила там много интересного. К примеру, связки лиан, завернутые в проеденную насекомыми и временем ткань. Бегло просмотрев высохшие сиреневые листья, изрезанные множеством букв на языке Совета, я решила вернуться к ним на досуге. Мне всегда казалось, что по переписке Усадьбы с Советом можно восстановить историю Долины - все-таки Теодор рассказывал слишком мало. Жаль, в те годы вопросы о нашем прошлом еще не терзали меня с такой силой, а то я ни за что бы не выпустила письма из рук.
   Вначале я думала ничего не говорить о находке Теодору, а потом удивить его своими познаниями, но вскоре мое внимание привлек небольшой сверток, запрятанный в дальний угол одной из комнат и заваленный моими утратившими всякий вид игрушками и детской одеждой. 'Странно, что ко от всего этого не избавились', - пробормотала я, выдергивая сверток из кучи бесполезного барахла. У меня в руках оказалось нечто, обернутое в древний кусок выделанной буйволиной шкуры. Кто-то надрезал ее края и переплел друг с другом так, что я довольно долго возилась, прежде чем сумела распотрошить сверток.
   Внутри оказались непривычной формы листья все той же сиреневой лианы, но покрытые совершенно непонятными знаками. Витые старинным способом тканевые шнуры, которые скрепляли листья, распались в труху у меня в руках. Знаки же были не прорезаны, а выглядели так, словно их выдавили на мясистой стороне листа. В жизни не видела подобных букв и никогда не подумала бы, что можно писать таким образом. Всем известно: надпись должна читаться на листе с обеих сторон. А этих значков с обратной стороны вообще не видно. Выходит, для чтения лист нужно каждый раз специально переворачивать. Я перебирала затвердевшие от старости куски лианы, раздумывая над своей находкой. Вряд ли тут написано что-то важное, иначе сверток не валялся бы заброшенным в комнате, куда много лет никто не заглядывал. Но любопытство во мне всегда пересиливало логику. Придется все же идти к Теодору, он расскажет, что это и зачем.
   Копья - домашние и охотничьи, найденные в одной из внутренних комнаток, вызвали у меня бурю восторга. Я выбрала лучшие и, вместе с отцовской пращой, перетащила их к себе, чтобы показать потом Джейку. Заодно прихватила какие-то крючья и еще странную штуку из большой груды обломков - явно, оружие, но совсем незнакомое мне. Тогда я не могла даже решить, охотничье оно или домашнее. Джейк должен знать; почти все наше оружие давно мастерил он - по старым образцам, в специальной кузне недалеко от своей пристройки в западном крыле Усадьбы. Вдруг он уже видел такие штуки раньше. Если нет, всегда можно навестить кузнеца Алоиса.
   Интересно - оружие, хоть и беспорядочно сваленное в кучи, оказалось в лучшем состоянии, чем те же лиановые листья. И в комнатке почти не было пыли - как будто кто-то наведывался сюда, ухаживал за покрывающимся ржавчиной металлом, за разбухающей в дожди и рассыхающейся в жару древесиной... Остатки орехового масла слабо пачкали мне руки. Откуда оно взялось? Кто мог с одинаковым старанием наносить его и на затупившиеся от времени ножи и копья, и на бесполезные обломки серпов? Надо будет порасспрашивать ко. Наверное, Хоакин велел кому-то из них присматривать за оружием в этой части дома.
   Марио я ничего не рассказывала. Он младше меня на несколько дождей и ужасно обиделся на отцовский запрет ходить в западную часть дома до совершеннолетия или - в его случае - до нашей свадьбы. В первый день Марио попытался идти за мной, но ко преградили ему дорогу. Я двинулась дальше, а Марио, разозлившись заодно и на меня, отправился в рыбные поля. Джейка он взял с собой - из вредности. Однако в Усадьбе остался Теодор, его я и атаковала вопросами.
   - Кто это писал? Я не могу прочитать.
   - Где ты это взяла, девочка?
   - Мне теперь можно ходить в комнаты отца. Хочу вообще переселиться в западную часть дома.
   Теодор поглаживал белыми пальцами кусок лианы, вытащенный из принесенного мною свертка.
   - Не думал, что оно сохранилось. Много там такого?
   - Это все, что я нашла. Ты знаешь, что это?
   Он промолчал, и я подумала, что ни разу не видела его на западной лестнице. На моей памяти Теодор действительно не бывал в отцовских комнатах. Интересно, почему?
   - Что здесь написано? Кто это писал, Теодор? Почему ты молчишь?
   - Посмотри внимательнее. Ты ничего не замечаешь, Алармель?
   - Буквы не прорезаны насквозь.
   - Верно. А еще?
   - Лист обрезан. Они все обрезаны. - До этого я не придавала особого значения тому, как сильно отличаются эти листья лианы от всех, виденных мною раньше. Меня занимали только знаки. - Теодор, а почему буквы не прорезаны? Разве можно читать лиану с одной стороны? И вот, погляди... Лист чем-то покрыт? Потрогай, он совсем не как лиана, он гладкий!
   - Эти буквы односторонние. И лист обработан до написания. Вымочен в особом рассоле и высушен в тени.
   - В каком рассоле? Что здесь написано?
   - Не знаю, девочка.
   Помню, как я изумилась, услышав эти слова. Теодор - не знает?! Я смотрела на него во все глаза. Вот это да. И кого теперь спрашивать?
   - Но ты знаешь хотя бы, кто это писал?
   Теодор ковырнул посохом землю и прохрипел:
   - Эти листья принесла в Усадьбу твоя мать.
   - Она что, умела писать?
   Сколько сюрпризов в один день.
   - Она умела читать. Олаф ее научил.
   - Как это?
   - Она не умела разбирать слова, когда пришла в Усадьбу и принесла эти листья. Твой дед Олаф научил ее читать.
   - Где она их взяла? А мой отец? Он тоже их читал? Что в них написано? Кто это написал? - Вопросы сыпались из меня, как икринки из распоротого рыбьего брюха.
   - Поздно ты родилась, - привычно вздохнул Теодор. - Твой отец Тим был слишком занят. Трудное было время. Незачем читать и писать. Никто не мог учиться. Твой дед Олаф научил твою мать читать листья, которые она принесла, когда пришла жить в Усадьбу. Он научил бы тебя, но ты поздно родилась, Алармель. Мне удивительно, что Тим сохранил эти лианы.
   Мне тоже показалось это удивительным. Во всей Усадьбе не найдешь никаких следов моей матери. Я думала, это потому, что отцу больно о ней вспоминать. Но тогда зачем он прятал эти листья в доме, тем более что даже не мог их прочитать?
   - А Хоакин не умеет разбирать эти знаки?
   Теодор хмыкнул.
   - Хоакин даже послания Совета разбирает еле-еле.
   Я нахмурилась.
   - Мой дед Олаф научил Хоакина тоже?
   - Хоакина учил я, девочка. Кто-то в доме должен уметь читать послания Совета.
   - А как же мой отец? Ведь он входил в Совет.
   Теодор снова вздохнул.
   - Я читал для него.
   - Ты не стал учить моего отца, но научил Хоакина? И он все равно делает это плохо? И почему...
   Теодор не стал слушать дальше:
   - Люди слишком несовершенны. Что может один, не обязательно сумеет другой, Алармель. Ты можешь делать все, что делает Хоакин?
   - Нет, ну и что с того?
   - И Хоакин не может чего-то, что можешь ты, верно?
   - Еще бы!
   - Люди разные, Алармель. И они несовершенны.
   - А я...
   - Ты еще слишком молода. Есть много такого, чего ты не знаешь. И много такого, чего никогда не узнаешь. А если и узнаешь, все равно никогда не сможешь использовать.
   Теодор вложил лиану обратно мне в руки и, тяжело опираясь на посох, поднялся. Я ухватила его за край седире:
   - Подожди. Кто-нибудь может читать эти знаки?
   - Кто-нибудь, наверное, может. Из тех, кто пришел в Долину.
   Вот так задачу задал мне Теодор. Из первого старого поколения в живых к тому времени остался один Принц. Когда-то - особенно во время сбора урожая, когда все были заняты в полях и не хватало рук - в дом Принца, под присмотр его многочисленных домашних ко, привозили детей со всей Веси. На нас это закончилось, мы с Марио оказались последними, кого - уступая нашим же просьбам - продолжали отсылать к Принцу, даже после того как старик окончательно выжил из ума и большая часть его ко перешла в другие дворы. Мы приезжали к Хосефинке и помогали ей по дому - под бесконечное несвязное бормотание Принца. Впрочем, оно редко было по-настоящему бессвязным - особенно если вслушиваться и хотя бы изредка задавать вопросы, как это делала я. Кое-что - из того, о чем умалчивали в Усадьбе, - я узнала от Принца. Но теперь он совсем одряхлел, и спрашивать его о чем-либо бесполезно. Тем более о самых первых днях людей в Долине.
   Теодор говорит, Долина приняла наших не сразу. Не умея отличить безвредное от несущего смерть, быструю или медленную, люди гибли десятками. И если б не ко, при малейших признаках опасности бросавшиеся защищать своего патрона, умерли бы все. Теодор говорит, поначалу наши расположились лагерем у южного подножия Огненного Холма, почти в самом центре Долины. Окружив себя повозками и кострами, люди не спали по ночам, настороженно вслушиваясь в звуки леса. Тогда они еще не знали, что громкий голос и пугающая форма суть личины, которые набрасывают на себя слабые для защиты от сильных. Опасность чаще таится в неслышном, невидимом, малозначительном или, наоборот, в чересчур ярком и притягательно трепетном.
   Каллы - огромные, с человеческую голову, розовые цветы. Их упругие гладкие лепестки выгнуты так безупречно, а похожий на утреннюю росу яд дрожит такими нежными каплями, что хочется подойти ближе, тронуть прозрачные, сверкающие под солнцем шарики, провести ладонью по кажущейся прохладной поверхности... Цветы чувствуют живое на большом расстоянии, и, когда добыча достаточно велика, напрягаются, как зверь перед прыжком, еле заметно поворачиваясь в сторону цели. Светло-розовая пирамидка в центре каждого цветка хранит в себе достаточно яда, чтобы мгновенно убить даже взрослого буйвола. Толстый хватательный отросток, свернувшийся вокруг стебля, умеет ждать, словно разумное существо. Он терпеливо подпускает жертву поближе, и мало кто способен разорвать его объятия.
   Каллы нельзя приручить, нет способа с ними договориться. Их можно лишь уничтожить.
   А дикая рыба? Сотнями оттенков переливается ее чешуя, крошечный ротик сложен в нежную трогательную улыбку. Очень похоже улыбаются спящие младенцы, наевшись материнского молока, я сама видела. Лазурные рыбьи глаза повторяют своей формой лепестки стрельчатого тюльпана. Они окаймлены черным, смотрят жалобно и растерянно - так оглядывается в поисках матери новорожденный таэпан, едва поднявшись на дрожащие тоненькие ножки. Выбираясь из воды на берег в сезон охоты, рыба устраивается по обочинам троп. Маленькие личики выглядывают из травы, ротики горестно чмокают и стонут, издавая звуки заблудившегося детеныша - всегда детеныша того, кто в это время проходит мимо. Когда в Долине появились люди, дикая рыба научилась детскому плачу и, стоило обманутому человеку сойти с тропы и остановиться, прислушиваясь, целыми стаями выпрыгивала из зелени, растопырив разноцветные плавники, брызгая ядовитой слюной, целясь выдвигающимися на лету зубами прямо в лицо.
   Только со временем люди поняли, как отличать дикую рыбу от ее невзрачной полезной сестры, которая живет теперь в наших полях.
   Если бы у людей не было ко, они вряд ли сумели бы выжить в Долине. Пусть ко зависят от своих патронов и поэтому гораздо медленнее нас, зато они выносливее и быстрей восстанавливаются. Ко не так хрупки, как люди, их сложно убить или даже серьезно ранить, им не требуется сон, еды и питья нужно совсем немного, одежду они себе делают сами и, получив должным образом описанные задания, способны работать без всякого присмотра... Скорей бы уже Хоакин передал мне управление Усадьбой - ко станут слушаться меня, это все равно что отрастить пару сотен дополнительных рук и ног.
  
   Я раздумывала несколько дней, а потом оседлала таэпана и, нагрузив на него два мешка снеди, отправилась к Принцу. Марио, Джейк, Хоакин оставались ночевать в дальних полях. Я не взяла с собой ни одного ко, потому что хотела поговорить с Принцем наедине. Теодору оставила послание, начертив на земле 'Принц' у подножия наружной западной лестницы. Он будет сердиться, что я уехала одна, что ничего ему не сказала... Но разве не он сам послал меня в это путешествие? К тому же, Теодор мог бы захотеть меня сопровождать, а он не ездит на таэпанах и передвигается слишком медленно.
   Жаркий сезон подходил к концу, от глубоко растрескавшейся земли поднималась горячая пыль. Листва потеряла цвет, и свернулась вокруг ветвей, ожидая дождя. По краям троп чуть слышно шелестели сухие плети травы. Все живое попряталось до вечера, лишь розовые муравьи озабоченно сновали по сомкнувшейся древесной коре. Когда с неба начнет падать вода, муравейники закроются и их обитатели потащат свои жилища вверх по стволам, чтобы не затопило. Дикая рыба давно уже вышла нереститься на сушу, и к копытам моего зверя прилипали радужные чешуйки. В другое время я бы непременно спешилась подобрать хоть немного. Джейк научил меня делать из чешуи отличные домашние ножи.
   Как странно, именно то путешествие через Весь сильно врезалось в мою память. Может быть потому, что последовавшие вскоре события развивались с иной скоростью, слишком быстрой и непривычной для нашего размеренного существования. Я покачивалась на таэпане, бездумно отмечая, как природа вокруг готовится к сезону дождей. Когда походный зонт, притороченный к спинке седла, отклонялся, раскаленный воздух обжигал лицо, будто пламенем. В зыбком мареве, широкими потоками струящемся к небу, мне то и дело чудилась темная оранжевость туннов. Но сгущающиеся пятна оказывались обманом зрения, никто не встретился на моем пути, кроме розовых и лесных муравьев, а если тунны и проходили мимо, показываться не захотели.
   Ночи я проводила в шалашах, которые мы с Джейком когда-то сплели в кронах деревьев. Мы понаделали шалашей по всей Веси; Джейк рассказывал, что такие дома строят суарги, но я не верила: откуда ему знать, он же никогда не был в Роще. Набросав в гамак свежих листьев, я завернулась в покрывало и довольно быстро уснула. Последнее, что слышала, - протяжные вздохи таэпана, недовольно устраивавшегося на своем настиле. Рожденные для земли не любят оказываться на ветвях.

Продолжение следует

Оценка: 8.17*150  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"