I never felt my heartstrings until I nearly went insane
Tom Waits, "San Diego Serenade"
* * *
Заканчивается апрель. Я не сомневаюсь в том, что летом поступлю в университет. Обязательно поступлю, я в этом уверен. Мне необходимо лишь "проскочить" весенний призыв.
Я сирота, с шести лет меня воспитывала бабушка. Обсуждать с ней мои проблемы бесполезно, старуха всегда считала, что армия пойдет мне на пользу. Свои трудности я должен постараться уладить сам.
Город наш маленький, но может заслуженно гордиться центральной библиотекой. Я просиживаю весь день в читальном зале, изучая медицинскую литературу. Через неделю я уже знаю свой диагноз.
Чтобы никто ничего не заподозрил, инициатива должна исходить от моей родственницы.
Я запасаюсь вороньим пером, подготовленным специальным образом.
Теперь после каждого приема пищи, когда бабка выходит или отворачивается, я запускаю перо в нешироко раскрытый рот и щекочу горло. Через мгновение начинаю шумно исторгать недавно съеденное.
Происходящее со мной я объясняю бабке тем, что пару дней назад в маленьком кафе, где мы ужинали с Женькой, меня неожиданно стошнило. Вот с того момента страх повторения конфуза (а кому приятно так оскандалиться при своей девушке?) и засел в голове.
Через неделю старуха начинает бить тревогу. Она звонит своей подруге, дочь которой работает психиатром. Договаривается о консультации.
С первого же взгляда на врача я успокаиваюсь. Передо мной крупная женщина с усталыми глазами, видно, что она живет проблемами семьи, а не работы.
Пересказав ей историю возникновения досадного неудобства, жалуюсь на глубочайшую депрессию. Потом отвечаю на вопросы, ответы на которые у меня подготовлены.
Дочь подруги ставит мне ожидаемый диагноз и предлагает пройти месячный курс лечения в стационаре. Я ликую, пока все складывается даже лучше, чем я предполагал.
- Невроз навязчивых состояний успешно купируется, если начать лечение вовремя, если не допустить его обрастания ритуалами, - говорит она при прощании и доброжелательно улыбается, - не волнуйся, восемнадцатое отделение, куда я тебя направляю, это что-то наподобие санатория.
* * *
В понедельник я стою перед входом в диспансер. На душе тревожно, в трусах, на всякий случай припрятано воронье перо.
"Ничего, месяц - не два года, - успокаиваю я себя, - и хорошо, что для Жени удалось придумать правдоподобную историю моего предстоящего отсутствия: ей совсем необязательно знать, что я "закрыт на дурке".
При оформлении в отделение, я снова рассказываю о своей проблеме, подчеркивая тот факт, что рвота возникает помимо моего желания и, несмотря на понимание бессмысленности данной навязчивости, я бессилен в своих попытках преодолеть её.
Пожилой профессор беседует со мной больше часа, скрупулезно фиксируя записи в медицинской карточке.
Постепенно я начинаю осваиваться в своем новом качестве, а тревога уступает место любопытству.
В восемнадцатом отделении десять палат, из них шесть предназначены для женщин - это приятная новость для моего мужского шовинизма.
Переодетого в больничную пижаму меня проводят в палату. В большой просторной комнате по углам расположены четыре койки. Сестричка кивает на ближайшую к двери справа и уходит.
Я кладу пакет с книгами в тумбочку, сажусь на кровать и оглядываюсь. Несмотря на дневное время, шторы в палате задернуты. Прямо напротив я вдруг замечаю ужасную картину. Две сестры хлопочут над странным пациентом. Его глаза закатились и будто остекленели, руки, вывернутые неестественным образом, повисли, будто намокшие флаги. Изо рта обильно течет то ли слюна, то ли пена. Очевидно для того, чтобы страдалец не захлебнулся, в рот помещено какое-то приспособление. В нос находящегося в коме помещен зонд, через который одна из сестёр вводит ему что-то в желудок. Очевидно, это помогает мало, и вторая начинает колоть какое-то средство в ногу.
Через некоторое время тело распластанного на койке мужчины начинает биться в судорогах, напоминающих эпилептические.
В это время одна из сестер замечает моё присутствие.
- А ну, вон из палаты! - гневно кричит она.
Я пулей вылетаю в коридор, я уже не так уверен в разумности своей затеи.
* * *
За дверью стоит мужчина в спортивном костюме. Он значительно старше меня, ему далеко за тридцать.
- Ты новенький? - спрашивает он.
Мы знакомимся. Геннадий оставляет впечатление нормального человека. Я немного успокаиваюсь. Он предлагает прогуляться по коридору.
- А что случилось с нашим соседом? - интересуюсь я.
- Инсулиновый шок, - отвечает Гена, - это его так лечат.
- Что же у него такое, какой недуг требует такого радикального целительства?
- Не знаю, - отвечает мой собеседник, - придя в сознание, Миша ни с кем не разговаривает. Если бы он не кричал в бреду, можно было бы решить что он немой. Сейчас он оклемается, и его поведут завтракать.
Спрашивать Гену о его заболевании мне неудобно, некоторое время мы ходим по коридору молча.
- Если Михаил все время молчит, - возобновляю я разговор, - представляю, как вам тоскливо находиться с ним в четырех стенах.
- Нормально, - отвечает Геннадий, - есть же в палате ещё один человек.
В сторону столовой направляется пришедший в себя Миша. Ничего не выдает его давешней беспомощности.
- А у ещё одного нашего соседа, какие проблемы? - обращаюсь я к Гене.
- У него скорее странности, - Геннадий останавливается, он задумывается, чтобы как можно лучше сформулировать ответ, - короче, Владимир поедает собственные выделения, а так, замечательный парень.
- Собственное дерьмо ест? - ужасаюсь я.
- Почему дерьмо, - едва не обижается Гена, - пот, сопли, но больше всего он любит грязь из-под ногтей. Кстати, скоро обед. Сегодня будут голубцы.
- Не знаю, - пожимаю я плечами, - что-то у меня пропал аппетит.
- Довожу до твоего сведения, - доверительно шепчет Геннадий, наклоняясь ко мне, - рецепт голубцов изобрел мой прадед.
Я ощущаю, как холодок ужаса начинает выползать из области солнечного сплетения.
* * *
Во время обеда вся палата собирается за одним столом. Я незаметно разглядываю своих соседей.
Володя оказывается плотным крепышом, лет двадцати пяти - тридцати, с румяным детским лицом. Большую часть времени он улыбается, но не окружающим, а каким-то своим мыслям.
Миша ест с непонятным мне аппетитом: со времени его завтрака не прошло и получаса.
Больше всех доволен Геннадий: я отдал ему свою порцию голубцов.
В столовой тишина. Я озираюсь по сторонам. Действительно, если не знать где всё происходит, то можно предположить обед хотя бы и в санатории.
Часть пациентов одета в больничные пижамы и халаты, некоторые в домашних спортивных костюмах.
За соседним женским столиком выделяется одна девушка, привлекает внимание какой-то болезненной, не для этого места яркой, красотой. Она ненамного старше меня. У неё хорошая фигура, но главное в ней - это лицо, на котором стоит отчетливая печать порока.
- Послушай,- обращаюсь я к Гене и киваю в сторону красавицы, - ты не знаешь, что здесь делает она?
Тот с неохотой отрывается от тарелки и смотрит в указанную сторону.
- Это - Виолетта, - Геннадий с энтузиазмом возвращается к изобретению родственника, - она нимфоманка, её сюда определили родители.
- Да, ладно, - не верю я, - откуда ты можешь знать?
- Это точно, - вступает в разговор Владимир, - видишь вон того старика за угловым столиком. Это генерал, тесть заведующего отделением, через него можно узнать всё про всех.
За столом повисает тишина.
"Интересно, - думаю я, - отчего же тогда они не узнали, с чем сюда попал Миша?"
* * *
Встав из-за стола, все разбредаются по палатам. После обеда по местному распорядку должен быть тихий час.
Я лежу на не разостланной кровати. В моих руках книга, но я никак не могу сосредоточиться на чтении: нехорошие мысли свивают в душе уродливое гнездо тяжелых предчувствий.
В палату заходит медсестра, в руках у неё лоток, на котором маленькие пластиковые стаканчики.
Я беру свой, в нем около десятка разноцветных таблеток. Один из стаканчиков наполнен более чем наполовину. Я предполагаю, что он предназначается Мише, однако его берет Геннадий, чем ещё больше увеличивает мою тревожность.
Миша лежит на своей кровати, его взгляд устремлен в потолок. Я внимательно рассматриваю его. Он оставляет впечатление запойного пьяницы, хотя обычного алкоголика вряд ли глушили бы дубиной гипогликемического шока.
Медсестра берет ножницы и начинает заниматься Володиными ногтями. Делает она это уверенно и споро, изредка покрикивая на объект обработки.
Володя сидит на табурете около своей тумбочки и продолжает улыбаться, по-видимому, он знает, как добыть грязь и из-под коротко остриженных ногтей.
Спит лишь Геннадий, ему нисколько не мешает шум, сопровождающий гигиеническую процедуру.
Я закрываю глаза. С учетом предстоящего, моя прежняя жизнь кажется далекой и нереальной. Я вспоминаю родинку на левой жениной груди и меня охватывает невероятной силы желание.
Я встаю и иду в туалет. Лезу в трусы. Достаю воронье перо и, бросив его в унитаз, спускаю воду.
* * *
Последующие дни похожи друг на друга, как монеты одного номинала. После нейролептиков, которые мне дают на ночь, я просыпаюсь с тяжелой головой.
После завтрака начинается обход. Один раз в нем участвуют студенты местного вуза, которые с любопытством разглядывают меня, почти не обращая внимания на рассказ профессора о том, как из вегетативного расстройства через психотравму и аффект формируется навязчивая мысль.
Одна из студенток чем-то напоминает Женю. Она смотрит на меня с плохо скрываемой усмешкой, записывая что-то за лектором в толстый блокнот. Когда профессор сообщает, что невроз навязчивых состояний по Павлову легче возникает у лиц мыслительного типа, я не выдерживаю и подмигиваю симпатичной девушке.
Я не смущаюсь выступать в роли наглядного пособия, я знаю, решаемая мною задача куда важнее. Поэтому я жалуюсь на отсутствие улучшения моего состояния, даже не подозревая, к чему это вскоре приведет.
Когда в палату приходят две медсестры со шприцем и ампулами инсулина, наступает момент идти на физиотерапевтические процедуры: теперь на длительное время в палате останется лишь Михаил, вернее, останется его часть.
Многим пациентам восемнадцатого отделения разрешены ежедневные часовые прогулки по территории диспансера. Происходит это перед обедом.
Мы гуляем втроем. Геннадий рассказывает нам, что на самом деле Гагарин не погиб, он встречался с ним полгода назад в одной секретной летной части.
Я невнимательно слушаю говорящего, я считаю оставшиеся до выписки дни.
Володя, напротив, увлечен рассказом, он улыбается и внимательно разглядывает свои пальцы.
* * *
Все эти дни я наблюдаю за Виолеттой. На пятый день пребывания в диспансере мне удается, наконец, подкараулить её около процедурной.
Девушка серьезно заторможена бромсодержащими препаратами, её движения вялы, а речь смазана.
Я приглашаю её прогуляться перед обедом.
- Зачем это, - спрашивает она, - разве между нами есть хоть что-то общее?
- Нас объединяет многое, - я загадочно хмурю брови.
- Назови хотя бы одно.
- Аминазин, - мои слова звучат, как пароль, и она соглашается, печально улыбаясь.
Этот нейролептик - основное средство в наших режимах лечения, я выяснил это накануне.
Мы медленно ходим по тенистой аллее вокруг лечебного корпуса. Люди с нездоровой душой либо абсолютно закрыты, либо между ними возникает удивительная степень доверия.
- Слушай, а когда и с чего у тебя все началось? - спрашиваю я.
- В пятнадцать лет я забеременела и родители заставили сделать аборт. Вот после этого что-то во мне и нарушилось, - она медленно тянет слова, создается впечатление, что рассказ ведется не про неё, - профессор склоняется к тому, что у меня произошел гормональный сбой.
- А здесь, в больнице, у тебя был роман? - для чего-то интересуюсь я, не сумев скрыть гаденькую улыбку.
- Да, был, в самом начале моего пребывания, видно лекарства ещё не начали действовать, - она молчит некоторое время, а потом завершает фразу, - С Владимиром из твоей палаты.
Мы возвращаемся в корпус молча. Я вдруг понимаю, что совсем не разбираюсь в женщинах.
* * *
В воскресенье после обеда вся палата слушает рассказ Геннадия об его восхождении на Эверест. Когда до покорения вершины остается метров сто, открывается дверь и дежурная медсестра сообщает, что ко мне пришли.
Кроме бабки никто не знает, что я здесь, следовательно, это она. Я беру прочитанные книги и выхожу из палаты.
В приемной стоит Женя. При моем появлении ей не удается скрыть недоумение, во взгляде девушки читается жалость. Её можно понять: в больничной пижаме не по росту, похудевший и небритый я, должно быть, хорошо вписываюсь в декорации "желтого дома".
- Как ты узнала моё местонахождение? - задаю я лишний вопрос. Я волнуюсь, я даже не целую свою девушку.
Конечно же, информация получена от матери моего отца.
Мы выходим на улицу. Начинаем прогулку по надоевшему за неделю маршруту. Я вынужден объяснить свою ложь.
Я ничего не говорю про университет. Женщины, особенно молодые, легко переваривают обман, питающий их самолюбие. Я объясняю Жене свое теперешнее местопребывание нежеланием разлучаться с ней на два года.
Обид больше нет. Я отдаю прочитанные книги и заказываю новые. Потом рассказываю про своих соседей по палате.
Потом меня начинает нести: я возмущаюсь эстетическим садизмом лечебного метода, основанного на доведении до предсмертного состояния с целью разбудить инстинкт самосохранения.
Женя напугана, она не в состоянии быстро переварить такое количество информации. Мы прощаемся. Целуя свою девушку, я вдруг осознаю, что обязательно должен переспать с Виолеттой.
* * *
В понедельник обход проходит по укороченному сценарию, студенты появятся не раньше среды. Я сообщаю профессору, что депрессия раздавливает меня до состояния повидла.
Меня ставят в известность, что режим лечения будет изменен.
Через час в палату входит новая медсестра, сегодня она работает первый день. У неё лицо заготовителя мясной продукции. Она просит меня закатать левый рукав пижамы. Игла входит в вену, как входит в квартиру вор со стажем.
В палате никого нет: меня радуют такие моменты, когда можно побыть наедине со своими мыслями. Вдруг я ощущаю, как жар начинает подниматься от ступней ног и распространяться по всему телу. Я впадаю в состояние оглушенности, фиксирую учащение сердцебиения. Весь в поту я начинаю испытывать трудности с дыханием.
Обнаружив неконтролируемое дрожание конечностей, я понимаю, что стал рабом. Мгновенно обрушивается страх.
Я разделяюсь. Тело испытывает страдания, а душа становится независимой. Я цепляюсь за воспоминания. Сознание ускользает.
Я балансирую, мне хочется отпустить шар своего существования в небо, но я откуда-то знаю, что нужно держаться, нужно бороться.
В палате появляются люди.
- Перепутала .... , ввела намного больше ...., нет пульса .... ,что же делать ...? - равнодушно фиксирую я лишнюю информацию.
- Суки, вы убили его! - врывается в моё гаснущее сознание чей-то вопль. Я пытаюсь определить автора.
Наконец, я понимаю, что кричит Миша. У него, как выясняется, достаточно приятный голос.