Раз пошла такая музыка 
 И такая полоса,
 не ищи,душа,союзника,
 не гляди на небеса.
 Там кирпич такого обжига,
 Что кругом одна зола,
 Лишь лоснятся храма божьего
 Золотые купола.
 Шит туман гнилыми нитками.
 Сопки,размкая ряд,
 Сквозь его прорехи зыбкие
 В мутной зелени скользят.
 Да на миг червонным холодом
 От случайного луча
 Полыхнет над дальним омутом
 Серых гребней толчея.
 Но едва погаснут сполохи
 Набежавший вал сметет
 Колпаки,плащи и посохи-
 -легкой радуги приплод.
 Для начала все оплачено,
 Можно залезать в долги.
 Дождь окатывает галечник,
 Проливается в мозги,
 Колыхаясь над упряжкою,
 Брызгая из-под колес,
 Вешается он на каждую
 Из попавшихся берез.
 На листке отполированном
 Каждой капельке почет.
 Конь гнедой копытом кованным
 Ледяную грязь сечет.
 
 За то,что с краю моя хата.
 А дальше только темный лес,
 Где от зарплаты до зарплаты
 И дикий зверь ,и мелкий бес,
 И остальные ,без названья,
 Исчадия календаря
 Сражаются за выживанье
 И пьют за доброго царя.
 За то,что никому другому
 Общаться с ними недосуг,
 Когда испуг к стеклу ночному
 Их лица прижимает вдруг.
 За все что было между нами.
 Имею право ждать весны
 И спать с открытыми глазами.
 Однако мне не снятся сны.
 Отдавшие за хлеб и воду
 Все то чем можно дорожить
 Мы были за свою свободу
 Нерасположены платить.
 Так получилось.Так сошлось.
 Так исторически сложилось.
 Но поколение спаслось 
 И ни на что не пригодилось.
 И то, что русским языком
 Оно еще бодягу тянет
 Свою на празднике чужом,
 Официанта не обманет.
 Он знает кто хозяин тут,
 Он обожает это чудо-
 -когда на блюдечке несут
 счет за разбитую посуду,
 что б ,собирая по рублю,
 любую возместить потерю.
 Я ,как и он,здесь всех люблю
 И никому из них не верю.
 Но ,что касается чудес,
 То в них я больше понимаю.
 Затем,что дальше-темный лес.
 Затем,что хата моя-с краю.
 
 
 
 
 Любят времена опасные,
 осторожные весьма,
 буквы титульные,красные,
 византийского письма.
 Что б двуногий чуял шерстию,
 всем покровом роговым,
 близость третьего пришествия,
 разминувшись со вторым.
 
 
 Смерть Лашевича.
 
 Зря патроны не потрачены.
 Поставлено клеймо.
 Выдан ордер.Перехвачено
 последнее письмо.
 Разудись плечо.Свидетели -
 - как горошины в стручке.
 И грехи и добродетели
 на одном висят крючке,
 гнется тонкое удилище.
 Бога нет,закон-тайга.
 Мимо здания чистилища
 в океан плывет шуга.
 Нам с тобой уже не встретиться.
 Это к лучшему, мой друг,
 без тебя сильнее верится,
 легче дышится вокруг.
 И загонщики румянее,
 и собачки веселей.
 Ты ведь этот знал заранее
 вариант судьбы своей.
Не найдешь прочнее вымысла,
Черным буквам несть числа.
 Думал - вынесет.Не вынесла.
 Пронесет.Не пронесла.
 Иль еще у обреченного,
 окруженного во мгле,
 остается неучтенная
 удача на земле
 плоской,недиалектической,
 под хрустальным колпаком?
 В утлом сквере политический
 труп разжился табаком.
 Что-бы,на скамейку ближнюю
 сев,среди людей живых,
 отыграть минуту лишнюю
 для устройства дел земных.
 
 
 Амазонке
 
 Безглазую надвинув маску,
 без имени и без лица,
 в мгновенную бросалась пляску
 с тяжелым топотом бойца.
 В мозгах перегорали пробки,
 ведь был соединен с тобой
 мир,отодвинутый за скобки,
 одною вспышкой световой.
 И оставалась лишь картинка,
 двух белых призраков война.
 На всем пространстве поединка
 безумие и тишина.
 Противник той же метой мечен
 и точно так же обречен,
 уколом в сердце или печень,
 установить судьбы закон.
 Ведь победителей не судят
 ни там,ни здесь.Но все равно
 он победителем не будет.
 Ему постигнуть суждено
 недостижимость абсолюта.
 Но лучшую из всех дорог,
 с небрежной точностью салюта
 ему покажет твой клинок.
 
 Большая дорога.
 
 За тех,кто когда-то был сентиментален
 и верил всему до рубля.
 Им богом был Сталин,Европою - Таллинн,
 и пухом - сырая земля.
 За тех,кого я никогда не увижу,
 поскольку не буду в раю,
 браток,довези сироту до Парижу,
 а я тебе песню спою. 
 
 Если невозможно поиметь,
 лучше быть подальше,чем поближе.
 В юности я не умел смотреть.
 А теперь умею и не вижу
 ни на расстоянье,ни впритык,
 то чего нельзя схватить рукою.
 И перевожу любой язык
 в состоянье полного покоя.
 Я искусство это берегу,
 Зубы заговаривать могу,
 ничего со мною не случится.
 Я еще к деньгам могу присниться. 
 
 Виоле.
 
 Я эту игру отыграл давно.
 Зачем мне оно теперь -
 - умение правильно влезть в окно
 и выбить ногою дверь,
 и око за око, и плотью плоть,
 клин клином, глаза в глаза?
 Но нынче, наверное, сам Господь
 идет под меня с туза.
 Ему не спится уж много лет.
 Играем. Мне все одно -
 - кому придется встречать рассвет,
 уткнувшись лицом в сукно.
 Я знать не хочу -
 - под какой луной,
 и из чьего ребра.
 Но эта женщина будет со мной
 покуда идет игра,
 по справедливости,под заклад
 грешной моей души.
 И сам я нынче как-будто рад,
 что карты не хороши,
 что все они холодны, как лед,
 и лишь одна горяча.
 Когда я сделаю первый ход
 коснись моего плеча.
 
 Все осинничек да ельничек,
 как тут не сойти с ума.
 Еду я себе изменничек,
 переметная сума,
 и последнею извилиной
 измеряю путь земной,
 что на всю длину намыленный,
 весь лежит передо мной.
 И гляжу, гляжу внимательно,
 и никак не нагляжусь.
 Я бы спился обязательно,
 да уж видно не сопьюсь.
 В голове стучат колесики,
 частый дождичек сечет.
 Заглушу мотор на просеке,
 пусть оно само пройдет,
 то, что грезится и кажется,
 и как в первый раз болит.
 Я б покаялся. Да каяться
 Заратустра не велит.
 
 
 У стен городов обреченных,
 движеньем космических тел,
 играл он за белых и черных,
 покуда с доски не слетел.
 Но в поле, где пешку с размаху
 поганой метлою смели,
 на лишнюю порцию праха
 уже не хватило земли.
 Как сладко, ни нашим, ни вашим,
 в чужой растворившись толпе,
 очнуться, без вести пропавшим,
 на узкой лежанке купе.
 Покуда границы открыты
 и хлеб за рубли продадут,
 и в тамбуре стекла разбиты,
 и медленно письма идут.
 И перемотав киноленту,
 обратно кино раскрутить.
 До самого спать до Дербента
 и водки в Ростове купить.
 И ближе к Москве похмелиться.
 И выйдя навстречу зиме,
 на теплую печь завалиться,
 не в Вологде, так в Костроме.
 С грехом пополам в этом мире
 привыкнув к тому что живой,
 однажды е-2, е-4,
 опять услыхать над собой
 
 Как механический соловей,
 нота за нотою - все в копилку.
 Только все чище и все сильней
 звук, ударяющий по затылку.
 Будет на что прикупить пшена,
 если случится ожить в натуре.
 Но это вряд ли. Прости, жена,
 сиро и холодно в литературе.
 Время державного скрымтымным,
 от моря до моря всеобщей драки.
 Что делать с ключиком золотым?
 Открыты настежь мои бараки.
 А то, что было, и то, что есть -
 все на распыл, на любовь и пьянку.
 Это окупится, но не здесь,
 если успеть раскрутить шарманку.
 Чтобы молчание, чик-чирик,
 сквозь шестеренки, в щепу и кашу.
 Наше дело - чесать язык.
 Щелкать клювом - работа наша.
 Ради смеха и эха для,
 чтобы на вытоптанной лужайке
 после нас хоть потоп, ля-ля,
 а не одни черепки и гайки.
 
 
 * * *
 Второстепенный персонаж романа
 всю жизнь ночные не любил звонки.
 Под ухом свистнул рак. Пляши, Татьяна,
 мне не придется подставлять щеки.
 Через порог не подают руки,
 примета эта, поздно или рано,
 сбывается. Но, выйдя из тумана
 к чужим кострам, на берегу реки,
 пред тихою водой небытия,
 еще сумею оглянуться я,
 не стоивший твоей улыбки нежной.
 Монетка по камням орлом звенит.
 И гибели сильнее неизбежной
 любовь, давно ушедшая, томит.
 
 
 * * *
 Москва совершает вечерний намаз
 каждым своим мостом.
 И нету места для грешных нас
 в эдеме его простом.
 Но если есть подходящий ад,
 поверь, я его найду,
 пока колеса судьбы визжат
 на холостом ходу,
 пока над землею висит вагон,
 и не улеглась тоска,
 из глаз твоих уносящая вон
 меня, словно горсть песка.
 
 
 * * *
 Там, за точкою возврата,
 в нескольких часах весны,
 где давным-давно когда-то
 были мы с тобой равны,
 где за снежной пеленою
 ведьмы плач, полозьев скрип,
 и над черной полыньею
 пение летучих рыб,
 кончилась моя прописка.
 Кто-то дышит слишком близко.
 До свиданья, зверь-душа.
 Всем была ты хороша.
 Я лишь тень твоя земная,
 в серых пальцах лед крошу,
 твоего пути не знаю
 и остаться не прошу,
 по-над речкой оловянной
 еду, словно деревянный,
 и трещат мои виски
 от мороза и тоски.
 
 
 * * *
 Как лицо твое горит,
 не старайся - не остудишь.
 Завтра буду я забыт,
 но и ты забыта будешь.
 Тяжек хмель, шаги легки
 и пустынны коридоры.
 Спите, спите, должники.
 Спите, спите, кредиторы.
 Завтра, завтра станем мы,
 кто бедней, а кто богаче,
 кто изменою взаймы,
 кто любовью без отдачи.
 Что потом? Ничто потом.
 Наше время до рассвета.
 Загорелся кошкин дом,
 тили-бом, от сигареты. 
 
 
 * * *
 Как сыромятным ремешком,
 одним повязаны стишком,
 одним куплетом.
 Одним простеганы стежком,
 одним присыпаны снежком,
 вишневым цветом.
 Амура сонного улов,
 танцующие меж стволов,
 почти что тени.
 Они б исчезли. Но куда?
 Отравлен хлеб, горька вода,
 круты ступени.
 Зачем-то врозь и в тесноте,
 в безумии и простоте,
 судил Всевышний,
 им жить. Снег падал круглый год,
 и каждый был из них не тот,
 и третий лишний.
 
 
 Бохайское кладбище
 
 Тысячелетняя весна,
 укрыты хвоей обелиски.
 Скрипит даурская сосна
 над усыпальницей флейтистки,
 когда с небес туземный бог
 нисходит дымом золотистым
 багульника последний вздох
 принять на склоне каменистом
 и отпустить ему грехи
 словами песен незнакомых
 под шорох мраморной трухи
 и стрекот мертвых насекомых.
 Но полустертая резьба
 на императорской печати,
 гортанной речи ворожба 
 над прахом будущих зачатий
 обречены для чужака,
 ненужною остаться тайной.
 Напрасно он издалека 
 сюда пришел тропой случайной - 
 - среди кладбищенской травы 
 дыханьем призраков согреться,
 не обнажая головы,
 не останавливая сердца. 
 
 
 * * *
 Един и светел бог японский!
 Не жги меня живой водой.
 Мы живы доблестью чухонской
 и иудейскою бедой.
 И пусть ни колеса, ни хаты,
 и пусть следов ты не найдешь.
 Но звонким лезвием лопаты
 сопревшей глины не тревожь.
 Там небо Севера простое,
 все из мякины и холста.
 Мой гроб свободен от постоя,
 и над могилой нет креста.