Новость, случайным образом залетевшая ухо, намертво засела в мозгу и пробудила живой интерес к действительности. Не только я был потрясен и взволнован, но многие жители Мясопотамска бродили по улицам с искаженными от радости лицами и в меру сил готовились к предстоящему мероприятию. В ближайшее воскресенье на улице Селены Бубякиной, дом 12/3 должны были торжественно открыть мемориальную доску народному мясопотамскому поэту Халдею Гильгамешкину.
Официально он прожил в доме номер 12/3 с 1970 по 1983 год, но всякому приличному литературоведу известно, что с 1977 года по 1981 он тут не жил и даже близко подходить боялся. Супруга выставила его на улицу с такими подробностями, что этого хватит на два толстых тома, не считая комментариев. Но ее "новый" оказался в сто раз хуже, поэтому мадам Гильгамешкина произвела рокировку и вернула поэта на место, считая, что делает ему любезность. Он оценил любезность, прожил с нею еще два года и умер. Он умер, а она была жива и пять лет спустя, и десять, и даже до сих пор.
Не знаю сколько именно было ей теперь, но она явно не желала ощущать себя в центре общественного внимания. И была категорически против мемориальной доски. Но узнав, что доска неизбежна проплинтухала в мэрию, дабы произвести предварительную примерку на фасад дома, чтобы узнать хорошо ли там будет смотреться неизбежное нововведение. Мэр выслушал ее доводы вежливо, но на примерку добро не дал.
-Что сделаем, то и повесим, -ответил он.
И вдова гордо удалилась, нежно пожелав ему скорейшей мучительной кончины.
Но вернемся к Гильгамешкину.
К слову сказать, я тоже имел небольшую честь лично знать покойного. Мне было семь и я с солидностью присущей этому возрасту отчаянно пытался раскурить "приму" на главной площади Мясопотамска, которую стол часто и бесцеремонно переименовывали, что я уж и не помню чье славное имя она носила в тот момент. Когда зловредный ветер погасил восьмую по счету спичку, а "прима" наполовину размокла у меня во рту, горизонт внезапно почернел и поэт Гильгамешкин дружелюбно схватил меня за ухо. Я не решился оставить ухо в его руке и дать деру, и по мере сил стал прислушиваться к его вразумляющей речи. Оказалось, что "такому малолетнему паршивцу совершенно не подобает смолить "примой" на главной площади среди бела дня!" Поэт живо реквизировал мой табачок, взамен вручил пачку дорогущего импортного "Мальборо" и сурово порекомендовал курить в тихом месте за зданием общественных бань имени Ларисы Рейснер, тем более, что бани все равно закрыты за ненадобностью. О, мудрый служитель муз! Как сильно повлиял он на мою бурную молодость...
Словом, настало ожидаемое воскресенье и пришел народ. Людей перед домом номер 12/3 было просто не протолкнись. Вежливый мэр, помня добрые пожелания настырной вдовы, на открытие мемориальной доски прибыть не захотел. Но на всякий случай прислал своего зама с большой грустной лысиной. Было немножко милиции, но скорее тоже пришли из любопытства. По прогнозам синоптиков народного бунта не ожидалось.
Кидать речи в мирный народ и обнажать доску перед взглядами присутствующих должен был человек с напевной фамилией Дракуонов. Он был бессменным главредом "Мясопотамской правды" и отфутболил четыре моих рассказа. А когда два из них опубликовала столичная "Литературка" стал смотреть на меня с уважительным подозрением и перестал здороваться на улице. Считая себя этакой "головой" местной творческой интеллигенции, он по собственному почину вызвался руководить важным общественным мероприятием и мэр решил его не останавливать.
До открытия было часа полтора. Бывалый разнорабочий Архипов жизнерадостно чертыхаясь приладил доску к фасаду при помощи электродрели, молотка, отвертки и целой бригады добровольных помощников, которые держали и доску, и стремянку, и самого Архипова, который, будучи человеком опытным, как следует выпил перед работой. Но вот доска повисла на фасаде, он небрежно укутал ее серой тканью и встал рядом со стремянкой как почетный часовой. Возился он долго, поэтому пришедшие загодя успели разглядеть городское нововведение во всех подробностях. Доска в самом деле была большой, белой и мраморной. С золотыми буквами и тремя грамматическими ошибками, которых старались не замечать из вежливости. Мрамор покрывали лишь сдержанный панегирик и даты. Портрет поэта отсутствовал.
В толпе покуривали и строили осторожные теории о том, что мрамор то нынче дорог и его всего вероятнее в целях экономии поперли с местного кладбища. Архипов не опровергал, но и не подтверждал теорий. Снисходительно усмехаясь, намекал на то, что позже сообщит правду в пивной лишь узкому избранному кругу. Это особенно усиливало интригу и возмущало людей непьющих. Над вихрами и лысинами, шляпами и кепками колыхался лениво табачный дымок, тянулись слова. Над платками и дамскими шляпками дыма не было.
И вдруг запахло пивом, я повернулся на запах и увидел дядю Веню. Он не мог не прийти. Если бы он не пришел пришлось бы откладывать мероприятие и за ним посылать, но дядя Веня никогда не зазнавался и уважал собственный народ. Он сразу завел с кем-то разговор на интересную тему, но тут по толпе пошел шорох:
-Дракон показался!
И вправду: по улице Селены Бубякиной солидно шел главред Дракуонов. Он делал вид, что никуда не опаздывает и вломился в толпу как атомный ледокол.
-Пропустите, товарищи. Позвольте, пожалуйста, пройти, -говорил он вежливым озлоблением. От него шарахались и давали дорогу. Советское слово "товарищи" вызывало острую неприязнь и желание дать в ухо.
Трибуны для оратора никто не подготовил, но его это не смутило. Он удобно разместил себя внутри новых, специально купленных к случаю очков, вынул из кармана пухлую пачку плотно исписанных листов и всем стало ясно, что речь будет торжественнее и длиннее чем можно было предположить. Через полтора часа народ начал скучать и ощущать легкое неудовольствие. Все выходило не так весело как предполагалось. Раскочегарившийся "дракон" исторгал из себя воспоминания лошадиными дозами и дозы эти усваивались довольно плохо. Он только начинал припоминать "тот самый вечер в ЦДЛ, когда толпа взахлебно-восторженно рукоплескала великому поэту целый час и стоя, и стоймя, а он природно-стеснительный не находил в себе внутренних сил пойти на банкет и от отсутствия врожденного эгоизма остался голодным". Вдова раскрыла окно на втором этаже и что-то возразила, видимо припомнив тот же вечер, но увлеченный оратор не стал вступать с ней в дискуссию. Мадам Гильгамешкина сверкнула глазами и окно закрыла.
Мне стало скучно и я направился в окрестности дяди Вени, который в этот момент изящно философствовал о смысле бытия:
"Человек имеет вздорную привычку быть несчастным от того, что ему чего-то вечно не хватает. К примеру Петя не может хватать Машу и он несчастен. От отчаяния он начинает за ней ухаживать и даже делает предложение. Она становится его женой и он может хватать ее когда захочет. И думает, что счастлив. Но через некоторое время ему это надоедает и начинает не хватать кого-то еще. Обозначим как "Зина" , со всеми вытекающими из нее последствиями. Маше же не хватает того, что Петя больше не хватает ее с прежним пещерным энтузиазмом и она начинает страдать все более невыносимо. От невыносимости страданий она хватает сковородку и на голову Пети обрушиваются несчастья. И все потому, что мы никогда не ценим того, что у нас есть. И получаем за это по голове..."
Наверное мемориальная доска внимательно прислушалась к мудрым словам дяди Вени, а может ей наскучил зануда Дракуонов, так или иначе, холодный мрамор потерял терпение и тихонечко съехав по стене вниз ударил широким краем Дракуонова по кумполу. Оратор не ожидал подлого нападения с тыла, прекратил речь, выронил листы и не снимая новеньких очков потерял сознание где-то на мостовой. Потом обрел его снова и явственно дал понять, что ехать в больницу не желает категорически. И сердобольные знакомые отнесли его домой. Благо весил он немного и жил неподалеку.
-Иттить! -сказал Архипов, выплевывая давно погасший окурок. -А черепок-то у него крепкий.
Сверху раздался приглушенный, но явно демонический хохот торжествующей вдовы. И открытие доски перенесли на неопределенное время. Теперь Архипов крепил ее в трезвом состоянии. Это было сложнее. На это ушло трое суток. И именно на третьи у вдовы лопнуло терпение и она заявила, что съезжает отсюда ко все чертям, но точный адрес указывать не стала.
-А вы можете провалиться, если вам угодно..., -сказала она Архипову имея ввиду всю местную власть и прессу, и самого Архипова.
-Счастливого пути, -ответил тот невозмутимо.
Плечистые молодые грузчики покидали барахло в здоровенный грузовик и вдова отбыла прочь из Мясопотамска. Архипов же довел работу до конца.
-Хрен кто оторвет! -сказал он нам не без гордости за кружкой пива.
-Угу, -двусмысленно сказал дядя Веня, точно предвидел что-то в будущем.
Дракуонов оклемался через две недели и заместитель мэра с грустной лысиной попросил его довести дело до конца. Не зря же Архипов трезво потел трое суток. Дракуонов конечно хотел отбояриться, но он хотел и остаться главредом. Поэтому решил рискнуть жизнью.
Речь его на сей раз была изумительно связной и необычайно короткой. Он поминутно оглядывался на дом через левое плечо и нервно дергал нижней челюстью, опасаясь новой мраморной атаки. Народу в тот день было куда больше чем в первый раз. Кое-кто даже заключал пари на то схлопочет ли "дракон" еще раз по башке или не схлопочет.
-Исключено, -авторитетно заявлял Архипов, но это лишь подогревало страсти.
И вот "дракон" захлопнул пасть и не без трепета протянул дрожащую правую руку к ткани, скрывавшей доску и... и тут дом номер 12/3 по улице Селены Бубякиной неожиданно обрушился.
Когда пыль и паника рассеялись мы стали свидетелями чуда. Дома не было, но доска продолжала висеть как ни в чем не бывало. Видимо разнорабочий Архипов на трезвую голову приколотил ее к чему-то такому, что было вечным и нерушимым и отодрать теперь эту доску было просто невозможно.
Бледный Дракуонов медленно поднялся, отряхнул пыль и штукатурку трясущимися руками, выплюнул опилки и пару кирпичей, и в тоске побрел прочь. А мы еще долго не расходились. Доска продолжала висеть в воздухе и даже дядя Веня впервые в жизни не нашелся что сказать.
А мне припомнились гениальные строчки самого Гильгамешкина, необычайно подходившие к случаю: