Моё завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше
вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше
послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
В.Ерофеев "Москва-Петушки"
И снова гильотина календаря отсекает последний будний день, в последней агонической судороге тело недели отшвыривает от себя беспечную голову выходных. Пьянящее очарование пятничного вечера пухнет под струями приглушенного света, сигаретного дыма, зреет, наливается дерзкой разнузданностью.
Покатилась голова. Карусель лиц и улыбок набирает обороты, запахи и звуки становятся слышнее, громче. Давится смехом ночь. Захлебнувшись слюной веселья, остывает пятница, но разгорячённей становится суббота.
Смех, смех, смех. Охапки улыбок, шуток. Стремительные взгляды и нечаянные касания уступают место дерзости, юности, звонкости, выбросив белый флаг поражения под натиском искушённой похоти и жажды свободы, желания действия и действа. Под перекрёстным огнём оваций и восторженных возгласов один акт импровизированной пьесы сменяет другой без антракта. Шуршит одежда, ресницы, полиэтилен, щёлкают пальцы и зубы. Отовсюду шелестят слова нежности, слова признания, слова раскаяния, во ртах шипит хула и из уголков разверстых уст капает яд. Глаза горят бешено, неистово рыщет взгляд, цепляясь за красоту, спотыкаясь об уродство. Напряжённо гудит бокал ночи от журчащей по её хрупким стенкам влаги праздности, лёгкости, безнаказанности. Пятидневный рабочий срок даже самым непокорным рабам своим дарует домашний отпуск, поощряет ежедневные бесполезные подвиги короткими свиданиями с иной стороной бытия. И чем резче накручены параметры контрастности на приборной панели времени, тем желанней, тем значительней и упоительней награда. Рабочее напряжение, социальное недовольство, бытовая шелуха, метеорологические прогнозы тонут в нарастающем гуле.
Энтропия растёт. Регулятор громкости происходящего выкручен на максимум. Карусель из лиц и слов перестаёт пестрить и сливается в единый цветной поток эйфории. Всё движется, всё - танец. Прерывистое дыхание субботы трепещет вспышками зажигалок, во взволнованных пальцах пляшут тлеющие сигаретки, недвусмысленно розовеет мякоть губ и языка, робкие ладони обнаруживают себя в чужих уверенных ладонях, на чужих коленях обретает себя лицедействующий хищник, упоённо изображая жертву.
Калейдоскоп непрерывно вращается. Всё видимое и невидимое, наблюдаемое и игнорируемое - являет собой Время, примеряющее бесконечное многообразие личин. Приятные лица, незнакомые места, оскорбительные слова, странная музыка, интенсивные запахи, необыкновенные ощущения и переживания в желудке, низу живота, груди, неповоротливый язык и беспокойные ноги, стремительный поток мыслей - всё оно. И всё движется.
И всё - танец.
Пульс самопровозглашённого праздника, достигнув патологических показателей, превращается в нить. Обрывается. Время, замедляя бег, вместе со скоростью теряет и форму. Замирая, оно - скомканное, смятое - уступает трибуну беззвучному безвременью без дна. Без сна. За провалом провал...
Заблудившийся воскресный луч солнца, ценный своим всесезонным дефицитом, ласкает щербатую улыбку оконного проёма, рыщет по потолку. Тяжёлые, так и не сомкнувшиеся для отдыха веки со скрипом распахиваются и снова опускаются на запёкшиеся яблоки глаз. Что-то неслышно щёлкает - и пустая тишина, опрометчиво позабытая за бесконечные два дня на фоне канонады брызжущего света и смеха, шума плещущихся в крови молекул гормонов, этанола, всяческих -инолов, -аминов и -амидов, выдаёт себя, вдавливая слуховые перепонки внутрь черепа; становится ощутима и узнаваема по лёгкому гулу трансформаторной будки мозга.
Нарядность выходных ночей оборачивается безобразными утрами, которые привычно начинаются в далеко уже послеобеденное время, но именно поэтому тянутся бесстыдно долго. Будние дни подступают и осадой берут остаток воскресного вечера, расставляют всех и всё по привычным местам. Время снова кокетливо вертится у зеркала, примеряет одну маску за другой, напоминая о заботах, обязанностях, долгах, обещаниях, чаяниях и желаниях.
В ночь с воскресенья на понедельник тяжёлая гильотина календаря заносит своё лезвие над новорожденной неделей.
***
И снова гильотина календаря отсекает последний будний день, в последней агонической судороге тело недели отшвыривает от себя тяжёлую голову выходных. Свинцовое одиночество пятничного вечера пухнет под струями приглушенного света, сигаретного дыма, зреет, наливается вдовьим отчаянием.
Покатилась голова. Приближающаяся ночь уплотняется, полнеет, сатанеет. Запахи и звуки становятся слышны всё отчётливей, будто в попытке исключить взаимопроникновение - их источники изолированы друг от друга. Давится слезами ночь. Захлебнувшись слюной жалости к себе, остывает пятница, от чего ещё мрачнее становится скорбящая по ней суббота.
Тоска, тоска, тоска. Сигарета за сигаретой - и время, неторопливое и без того, замедляет свой бег. Останавливается. И смыкается над головой чёрная вода; маслянистая плёнка невыносимо печальных мыслей не пропускает ни света, ни воздуха.
Пятидневный рабочий срок даже самых покорных рабов своих не жалует, вместо поощрения за бесполезные трудовые подвиги - казнит двухдневными муками безделья. И чем резче накручены параметры контрастности на приборной панели времени, тем больней, невыносимей наказание. Волны истощения от рабочего напряжения, социального недовольства, бытовой шелухи, метеорологических прогнозов накатывают всё чаще и резче в нарастающем гуле субботней ночной тишины.
Энтропия растёт. Регулятор громкости происходящего выкручен на максимум. Карусель из мыслей и переживаний перестаёт рябить и сливается в единый серый поток скорби. Всё замерло. Рёбра скованы невидимым корсетом; загляни под такой - и ничего там не увидишь, кроме одиночества и безысходности. Из самой потаённой глубины поднимается леденящий ужас поддаться искушению выпотрошить нежное содержимое груди и живота в холодную эмаль ванны в попытке досрочно освободиться из земной ссылки; захлёстывает парализующий страх перед навязчивой идеей проломить частокол рёбер и выпустить свою измученность на свободу, самовольно объявив амнистию.
Кто часто смотрит на секундную стрелку часов в такие ночи, рискует не дожить до рассвета.
Пульс мыслей, достигнув патологических показателей, превращается в нить. Обрывается. Отчаянье, замедлив бег, теряет форму и содержание. Замирая, оно - скомканное, смятое - уступает трибуну беззвучному безразличию без дна. Без сна. За провалом провал...
Заблудившийся воскресный луч солнца, ценный своим всесезонным дефицитом, ласкает щербатую улыбку оконного проёма, рыщет по потолку. Тяжёлые, так и не сомкнувшиеся для отдыха веки со скрипом распахиваются и снова опускаются на запёкшиеся яблоки глаз. Что-то неслышно щёлкает - и пустая тишина, за бесконечные два дня многократно усиленная самою собой, отключается от всех источников питания, последний раз вздыхает и замирает на ближайшие пять дней.
Тёмные ночи оборачиваются безобразными утрами, которые привычно начинаются в далеко уже послеобеденное время, но именно поэтому тянутся бесстыдно долго. Будние дни подступают и осадой берут остаток воскресного вечера. Время снова кокетливо вертится у зеркала, примеряет одну маску за другой, напоминая о заботах, обязанностях, долгах, обещаниях, чаяниях и желаниях.
В ночь с воскресенья на понедельник тяжёлая гильотина календаря заносит своё лезвие над новорожденной неделей.