Семейные сцены

Контакт

Все дороги ведут к тебе.
Маргрин Ванор

  Пятеро рыжих всех мастей – от золотой до медной – толклись в лабиринте из мебели, чемоданов, этюдников, кофров, холстов, ящиков, папок, рюкзаков, книг, аквалангов и галдели все разом. Ошалевшие от радости собаки – и солидная семилетняя Ананке, и её годовалый сын Шнырёк – со щенячьим энтузиазмом помогали, молотя всех хвостами, суя во все руки носы и громоздясь на плечи то одному, то другому хозяину. В центре завала Сергей с чуткой вдумчивой методичностью медвежатника курочил самый большой, от души и на совесть заколоченный ящик. Ольга Ефимовна в базаре принципиально не участвовала. Её собственные огнистые кудряшки – а ими, по её убеждению, и исчерпывалось всё её сходство с братом – давным-давно уступили место строгой подсинённой седине. Да и дел у Ольги Ефимовны хватало. На неё, как всегда, свалилась починка. Сергей, педантичный чистюля и аккуратист, вернулся из хождения за три моря, будто и не уезжал – с иголочки. Но братец Лев со Львятами ухитрились растерять половину пуговиц, распороть по шву одни шорты, выдрать клок из других, порвать все тенниски и зашить через край разноцветными нитками. На заботы невестки Ольга Ефимовна не надеялась: именно у неё, только и умеющей, что теребить струны да лупить по клавишам, Коганы научились этому безобразию. Племянницу вообще не брала в расчёт. Устроившись в стороне от бедлама, в типично Когановском – разнузданно мягком и вызывающе нестильном – кресле между книжным стеллажом, роялем, арфой и бронзовым Сергеевым «Пёстрым флейтистом», водрузив на нос непривычные очки и по обыкновению идеально прямо держа спину, Ольга Ефимовна штуковала прореху на шортах и поверх очков наблюдала за непутёвым семейством.
  – Сначала разбираем образцы! – командовал Лев Ефимович, воинственно топорща пламенеющую бороду.
  – Ещё один образец – и я спущу вас всех с лестницы вместе с вашей морской нечистью, – пыхтела Ида Ясоновна, впихивая ласты на битком забитую полку шкафа.
  – Идочка, клянусь, это последний раз.
  – Ста-арая песня!
  Дюк, их старшенький, в позе барона фон Гринвальдуса восседал на ящике: собирался с силами. Младший, Дим, слонялся по комнате, всем видом выражая готовность взяться за дело, как только его воодушевят подзатыльником. Двойняшка Дима Алиса рылась в папке с Дюковыми акварелями и допрашивала Сергея:
  – И ты их понимал?
  – Иногда. У косаток больше сотни сигналов, а я знаю около двадцати.
  – Серёж, а как ты считаешь, у них настоящий язык?
  – А что такое настоящий язык?
  – Ну, ты же лингвист, тебе лучше знать. Если у них есть язык, значит, они мыслят, правда? Вот ты столько общался с дельфинами – как по-твоему, они мыслят?
  – Знаешь, Алис, это и о себе трудно сказать наверняка.
  – Ты не мыслишь?! – расхохоталась она.
  – Чем я могу доказать себе, что я существую? – подогрел дискуссию Дим.
  – А ничем. И наплюнь, – посоветовал Дюк. – Какая разница?
  – Мыслители, а мыслители! Может, вы потом разберётесь, существуете вы или нет? Живо, все ищем ящики с образцами! Шнырёк, отстань, лучше пошныряй, где ящики. Ищи!
  – И обрящики, – библейски прокомментировала с люстры ворона.
  – Один у меня, – сказал Сергей.
  – А сколько их всего? – попытался припомнить Дим, терзая морковно-рыжий затылок.
  – Три.
  – Я наблюдаю только два, – меланхолично отметил Дюк.
  Алиса подняла голову от папки, заглянула под брата.
  – На третьем обрящике ты сидишь. Юр, а это – рыба-бабочка?
  – Нет, рыба-клоун. Амфиприон.
  – Очаровашка. Серёж, ну скажи что-нибудь по-косачьи.
  – У каждой из них есть личная песня, аналог имени. Одну нашу знакомую звали так...
  Гостиную сотрясла пронзительная трескучая трель. Ида Ясоновна села на клавиатуру рояля. Собаки дуэтом взвыли. Ворона, вереща, рухнула на Дюка.
  – Точно, – подтвердил Дюк. – Старуха со шрамом на рыле.
  Алиса захлопала в ладоши:
  – Класс! Серёженька, ещё!
  – Это ещё что, – задрал нос Дим. – Там был самец с вот таким плавником, он ещё противнее орал. Только я не умею.
  – Серёж, ну поори, как самец! Пожалуйста!
  – Идея! – загорелся Лев Ефимович, ловя слетающие очки. – Стриж, запишем тебя на диктофон, сравним акустические спектры с записями китов и... Где диктофон? Все ищем диктофон!
  – А в следующий раз они привезут живого кита, – утешила сама себя Ида Ясоновна.
  – Мы убираем, Идочка, убираем, – спохватился Лев Ефимович. – Вот, диктофон ищем.
  Алиса вытащила из папки следующую акварель.
  – Юр, а это кто?
  – Татьяна Викторовна.
  – Вот это?! – ошарашено переспросила Алиса.
  Дюк пригляделся внимательнее.
  – А-а. Это голотурия актинопига.
  – Актинопига – значит «лучезадница», – просветил народ Дим. – Стриж, тебе помочь? В твоём обрящике, по-моему, все гвозди мира.
  – Ты уже собирался мне помочь, – лениво обронил Сергей. – И даже ходил в кладовку за вторыми клещами.
  – М-да? А куда я их потом дел?
  – Скорее всего, оставил у телефона. По пути из кладовки ты обзванивал всех одноклассников и сокурсников.
  – А кто до меня полчаса сидел на телефоне? – взъерошился Дим.
  Ида Ясоновна погрозила ему:
  – Малыш выяснял насчёт выставки. А ты просто трепался.
  – Я выяснял насчёт всего. У меня широкий круг интересов.
  – Включи в него клещи, – предложил Сергей.
  – Ой, какая лапочка! – ахнула Алиса. – Юр, это морская лилия, да?
  Дюк отрицательно хмыкнул:
  – Сабелластарта. Червяк.
  – Таким цветочком? А может, это опять Татьяна Викторовна?
  – Чтоб я не дождал. Цветочек – перистые жабры.
  Ида Ясоновна принесла из кухни таз с пирожками-коржиками-рогаликами и пустилась в очередной обход, запихивая снедь в родные рты и грозно предупреждая:
  – Учтите: пока всё не разгребёте, обеда не получите! Боже, Оля! Что ты делаешь! Твоя штопка наряднее, чем сами штаны! Лёва, закрой книгу и найди ей место. Звери, чур, крошками не сорить. Георгий, ты убедишь наконец свою птицу какать в вазон, а не на пол? Алиса, убери червяка в папку и поставь чайник. Никодим, помоги Сергею с обрящ... тьфу, с ящиком. Малыш, pas de zèle¹. Мне ещё сегодня-завтра понадобятся твои уши.
  – Драть?
  – Размечтался! Слушать, радость моя, как всегда, прослушать мою новую программу. Мне нужно выловить неряшки и уточнить интерпретацию. Поможешь?
  – Само собой. А что у тебя, тёть Ида?
  – Так фестиваль же! Осень на носу, «Золотая осень»! Лёва, ау!
  – Да! К делу! – Лев Ефимович захлопнул монографию и предусмотрительно отошёл подальше от стопки книг. – Стриж с Димом кончают ящик, остальные сортируют рюкзаки. Где чей рюкзак?
  – Без разницы, – изрёк Дюк, сажая ворону в горшок с фуксией. Архимед хлопал крыльями и истошно вопил: «Разрешите другой билет!» – Во всех образцы.
  Лев Ефимович вскрыл ближайший рюкзак.
  – Так. Галстук. Значит, это мой. Ба! Часы! Мои талисманные часы! Идочкин подарок! Какое счастье! Что я пережил, когда потерял их! Ида, я даже боялся тебе признаться...
  – Тю, – отмахнулась Ида Ясоновна. – Ну так я бы подарила тебе другие.
  – Где же они были? Мальчики, кто их нашёл?
  – Мы! – браво отрапортовали мальчики.
  Лев Ефимович насторожился. С некоторым подозрением оглядел рослых плечистых оболтусов. На продувную Димкину физиономию была старательно напялена благостная, граничащая с идиотизмом невинность. Вокруг золотистой головы Дюка явственно мерцал нимб. Сергей склонился над ящиком, сосредоточенно вытягивая гвоздь.
  – Где взяли часы, аферисты? – страшным голосом потребовал Лев Ефимович.
  – Ну там, – застенчиво пояснил Дим.
  Дюк уточнил координаты:
  – На просторах океана во коралловом раю.
  – Стриж! – в последней надежде воззвал Лев Ефимович. – Но уж ты-то ответишь по-человечески?!
  – Я бы конечно, дядь Лев, – заверил Сергей. – Но как? Ведь вопрос какой! Где часы-аферисты взяли в рюкзаке. Это похлеще, чем «сколько будет дважды два четыре».
  – Демагоги! – загремел Лев Ефимович. – Вы кому вешаете лапшу? Я что ли кораллов не видел? Где можно заметить часы? На листовидной колонии! Где растут листовидные, паршивцы? Кто нырял глубже сорока метров, кашалоты?
  – Чтоб это было в последний раз! – поддали жару из горшка с фуксией. – И от троса ни на метр!
  – А-а! – Ида Ясоновна двинулась на мужа несокрушимым спинакером бюста. – Вот как было дело!
  – Ида! И этому желтоклювому комку пуха и наглости ты веришь больше, чем мужу?!
  – Чтоб я ещё когда-нибудь отпустила с тобой детей!
  – И не надо, Ма, – неожиданно поддержал Дюк. – Всё равно там темно.
  – Где? – на три тона ниже спросила Ида Ясоновна.
  – На глубине. Никаких часов не разглядишь. Они там ненаблюдаемы.
  – Значит, некто обнаружил их на слух, – не утерпев, включилась Ольга Ефимовна. – По тиканью.
  Сергей элегантно замкнул логический круг:
  – Значит, чтобы быть замеченными, им было не обязательно лежать на листовидном коралле.
  – Выпорю всех, – сделала вывод Ида Ясоновна.
  – Ой, а в этом рюкзаке трусы в цветочек, – проворковала Алиса. – У кого из вас кружевные трусы в вышитых цветочках?
  – Где? Покажи!
  – Ты наконец поставишь чайник или нет? – тайфуном обрушилась на дочь Ида Ясоновна. Щедростью души, пышностью форм и пылкостью темперамента невестка всегда напоминала Ольге Ефимовне самовар. – Или тётя Оля не дождётся в нашем доме даже чашечки кофе? Или нам придётся жить и умереть в сухомятке?
  Алиса, надув губы, отправилась на кухню. Трусы в цветочек пошли по рукам.
  – По-моему, это Верочкины, – предположил Дим, лорнируя цветочки в отверстие клещей.
  – Привет! – возразил Дюк. – Ты оцени масштабы! Это никак не меньше, чем Татьяны Викторовны.
  – Это провокация! – Лев Ефимович с достоинством поправил очки. – Я протестую! Татьяна Викторовна – доктор наук!
  – Дядь Лев, нельзя ли поподробнее? – заинтересовался Сергей. – Я всегда предполагал, что доктора наук обладают некоторыми анатомическими особенностями. Но чтобы до такой степени...
  – У королев нет ног! – радостно выпалил Дим.
  – А у докторов наук – и выше, – развил его мысль Дюк.
  – Охламоны, – нежно сказала Ида Ясоновна. – Что вы мне лепите? Они ж новые. И размер мой. И фиалки мои любимые. Это ж подарок, а не провокация. У меня-то вся анатомия на месте.
  Дюк и Дим полезли к ней целоваться:
  – Ма, мы не знали, как они тебе понравятся!
  – Мне понравится, если вы немедленно приберёте багаж. Или ему лежать здесь до следующей экспедиции? Или я не хочу наконец без помех обнять мужа после двухмесячной разлуки?
  – Идочка, в чём же дело? – загорелся Лев Ефимович. – Что нам в силах помешать?
  Ида Ясоновна протестующе погрозила ему.
  – А сынишек ты разве не хочешь обнять после двухмесячной разлуки? – не унимался Дим.
  – Или племянника, – подсказал Сергей.
  – Вас много, а я одна!
  Ида Ясоновна подобрала полы пунцового атласного халата и с неожиданной для её монументальных обводов лёгкостью перемахнула через багажные баррикады к внучатому племяннику.
  Ольга Ефимовна стиснула губы. Почему её сдержанный, суховатый, не склонный к ласкам Малыш с такой весёлой готовностью ныряет в объятия этой вульгарной плебейки, крикливой бесцеремонной наследницы одесских торговок? Почему сама Ольга Ефимовна не может вот так же непринуждённо прижать своё двухметровое, загорелое, просоленное, пахнущее морем и мужеством дитя к истосковавшемуся сердцу – и больше не отпускать? Его не было почти всё лето, он вернулся – и полдня торчит в добром, радушном, но несносно безалаберном Лёвушкином доме, спотыкается, ушибается, возится с дурацким ящиком, увлечённо участвует в бесконечном бестолковом трёпе, безропотно соглашается помогать Идиным репетициям и, кажется, совсем не спешит домой, в их идеально чистую, тихую, упорядоченную, обдуманно приспособленную для него квартиру, где они наконец-то будут вместе, вдвоём, наедине – и разве нужен им ещё кто-нибудь?
  – Боже мой! – заголосила Ида Ясоновна, облобызав Сергея. – Ты таки кошмарно отощал! Я этого не выдержу! Лёва, ты заморил ребёнка! Алиса! Достань из холодильника щуку и салат, поставь на огонь борщ, кнейдлах и курочку, мы идём обедать.
  На пороге кухни появилась Алиса – слегка озабоченная, но нисколько не удивлённая переменой галса.
  – Я вообще-то уже кофе сварила.
  Но для Иды Ясоновны решительно не существовало проблем, тупиков и трудностей.
  – Ну так мы начнём с кофе! Бросайте всё и пошли.
  – Минут-точку! – взмолился Дим, снимая с ящика крышку. – Костлявые пальцы голода ещё пока не сомкнулись на наших хрупких шеях!
  Мужчины поддержали его:
  – Да, дамы, сейчас будет самое интересное!
  – Сравнимое только с фаршированной щукой тёти Иды.
  – Или Стриж с Димом зря надрывались?
  – Ба, viens ici, s’il te plaît².
  Ольга Ефимовна со вздохом отложила изящное рукоделие. Алиса уже сунула трепещущий от любопытства розовый веснушчатый носик в вату, покрывающую недра ящика:
  – Ура! Начинается материализация духов и раздача слонов!
  Сергей с бережностью повитухи извлёк из ватной пены первое морское диво – легенду во плоти, тончайшую, вылепленную вручную раковину планктонной осьминожихи-аргонавта.
  – Да, в самом деле милая, – Алиса пожала плечами. – Но вы о ней такого нарассказывали...
  – Но посмотри же, Алис! Она совершенна! – Сергей огладил раковину, задерживая пальцы на неровностях – следах присосок искусных осьминожкиных рук. – Вот кто скульптор.
  – И это ещё брак с её точки зрения! – подчеркнул Лев Ефимович, увлечённо поправляя очки. – Ведь она её бросила! Прямо к нам в руки! Присосалась к Юру покататься – и сбросила раковину! Неслыханная удача, небывалая!
  – Аферист, – с чувством припечатала Ида Ясоновна. – Или ты не клялся не брать детей в ночные погружения? Или не ты говорил, что твои аргонавты всплывают и клеятся к людям именно по ночам?
  Ей ответили все четверо.
  – А Па нас и не брал, мы сами... – возмущённо начал Дим и прикусил язык, сообразив, что проболтался.
  – Так всплывают же, тёть Ида, – резонно возразил Сергей. – При чём тут погружение?
  – Ма, это ж было в Тихом океане, по ту сторону Земли, – успокоил Дюк. – А когда тут ночь – там день.
  – Ида, ты погляди на них! – патетически вскричал Лев Ефимович. – Или это дети? Это же биндюжники! – биндюжники скромно потупились. – Этому лбу двадцать лет, тем обрящикам – по девятнадцати! Все на голову длиннее меня!
  – Это когда лежим, – не удержал язычок Дим. – А когда стоим – выше.
  – Господи, – простонала вконец замороченная Ида Ясоновна, – да кто когда видел на вас головы?
  Из ящика тем временем появилась связка очаровательных монетарий – каури, когда-то служивших деньгами и ходивших в обращении от Египта до Новгорода. Дамы оживились:
  – Какая прелесть!
  – Какое богатство!
  – Это весь ваш заработок, да?
  – Добытчики вы мои дорогие!
  – А если держать их в банке, проценты будут выдавать тоже ракушками?
  – А как же! Теми, что, расплодившись, вылезли из банки.
  За каури последовало сушёное колючее чудище: звезда акантастер, «терновый венец», пожиратель кораллов. За ним – увесистая раковина моллюска тритона, пожирателя акантастеров, просверлённая донным осьминогом, пожирателем моллюсков.
  – Во сила жизни! Жор на жоре, – мечтательно прокомментировал Дим, явно склоняясь мыслью к борщу, щуке и курочке.
  – Теперь жди, – отрезала Ида Ясоновна. – Кто-нибудь в этом доме наконец подойдёт к телефону или нет?
  – Я уже давно иду, – отозвался Дюк.
  Выбрался в коридор, снял трубку и на своё «что скажете?» услышал обрадованный голос Таисы. Странно. По идее, первой его должна была достать Инна.
  – Юр! Ты уже вернулся?
  – Нет.
  Он просто не мог отвечать на риторические вопросы иначе. Впрочем, выкрутился и на этот раз:
  – Сердцем я всегда с тобой.
  – Не выйдет! – рассмеялась она. – На меня твои финты не действуют! Слишком давно мы знакомы, Юрочка. Я тебя ещё вот таким знала, когда тебе по возрасту было положено дёргать девиц за косички. А ты их уже тогда клеил. Всех подряд.
  – Как же это я так? – раскаялся Дюк. – Но я исправлюсь, Тай. При первой же встрече надеру тебе косички.
  Таиса тотчас поймала его на слове:
  – Так когда мы встретимся?
  – В урочный час, – твёрдо пообещал он. – Я как человек долга...
  – Ты??. – она поперхнулась. – Человек долга?!
  – Ещё и какого, – тяжко вздохнул он. – На мне висит визит. В альма мать её... то есть, мою. Они там без меня пропадут. Вот выясню, когда и куда меня посылают...
  – А-а! – сообразила Таиса. – «В урочный час» – это вместо уроков, да? Слушай, ну неужели на свидание можно ходить, только обязательно прогуливая лекции? Что, иначе никак нельзя?
  – Иначе? – удивился Дюк. – А как?
  – С тобой невозможно говорить серьёзно.
  Дюк перешёл на деловой тон:
  – Так. Раз ты и серьёзно – значит, о музыке. Концерт? Притащить инструменты? Устроить музу, цветы и овации? Передёргать вас всех за косы для вдохновения?
  – Ага, прямо на сцене, – подхватила она.
  – Где велишь, сладкозвучная Таис.
  – Вот что я велю... Нет пока не концерт. Юр, найди мне Сергея. Звоню ему, звоню – ни дома, ни в мастерской. А он нам позарез нужен. Может, он случайно у тебя?
  – Вот те, бабуля, и Юрьев день, – пригорюнился Дюк. – Адьё, иллюзии! Я-то думал, ты звонишь мне.
  – Да ну тебя, не выдумывай, – вдруг занервничала Таиса. Дюк заинтересованно насторожился. – И как тебе в голову могло придти подобное! Уж ты-то должен его знать. Он такой...
   Она запнулась, подыскивая определение.
  – Какой?
  Голос Дюка сухо шелестел сталью, скользящей из ножен. Давай, Таечка, давай, поищи у Стрижа изъяны...
  – Не такой. Совсем другой. Сергей – марсианин, понимаешь?
  – Да, – успокоился Дюк.
  – Даже нет, – думала вслух Таиса. – Он ангел.
  – Чего-о? Пять пудов с гаком живого весу?!
  – Не в этом смысле. Не бесплотный ангелочек. Ты не понимаешь. Он настолько решительно не способен на что-то... ну, не очень такое... что при нём себе тоже не можешь позволить. Даже если в этом и нет ничего особенного...
  – Н-да. Исчерпывающе. Кстати, что до смысла, то «ангел» по-гречески значит просто «вестник».
  – Вот! Именно так! Вестник горнего мира! Чтобы в рутине повседневности мы помнили, что всё-таки этот высший мир существует, чтобы за сиюминутной суетой видели вершину, те безусловные духовные ценности, с которыми нужно соотносить нашу жизнь. Чтобы нам было, к чему стремиться. И чтобы быт не заслонял нам бытие.
  – Угу, – Дюк стиснул зубы, борясь с зевком. Беседы о духовных ценностях нагоняли на него мёртвую скуку. А Таиса, оседлав любимого конька, могла гарцевать на нём часами. – Не вижу разницы.
  – М-м... Между чем и чем?
  – По-моему, быт – и есть бытие. Тай, а может, ну его на фиг, тот горний мир? Тут с этим успеть бы за жизнь разобраться.
  – Ну-у, Юр! Не притворяйся хуже, чем ты на самом деле. Как будто я тебя не знаю. Ты художник, будущий учёный – значит, ты тоже стремишься к подлинному, духовному бытию!
  – Не-а, – зевнул всё-таки Дюк. – Я и так в нём. Я сам – бытие. Как и ты, кстати. Самое что ни на есть подлинное – и когда пишу шедевры или постигаю тайны природы, и когда глажу штаны, мою пол или чиню кофемолку. Последнее даже бытийно подлиннее, потому как гора-аздо чаще. Стремиться, конечно, красивше, чем жить живой жизнью. Но бытию, Тай, на наши порывы начхать.
  – Как у тебя всё просто! – хмыкнула Таиса. – По-твоему, для роста души всё равно – читать, ходить в музеи, слушать серьёзную музыку или... или дома на кухне чинить кофемолку.
  – Что ты, Таис, конечно, не всё равно, – поддакнул Дюк. – Слушая, потребляешь. Чиня, создаёшь.
  – Нет, с тобой невозможно говорить всерьёз! Уже ему искусство помешало! Тебя послушать, так вообще не надо никакого творчества. Да и творцов тоже.
  – Испорченный телефон, – пробормотал Дюк.
  – И, главное, кто бы говорил! Сам филонит лекции, чтобы поработать в мастерской... Да, – вспомнила она, – так ты мне поможешь с Сергеем? Пойми, он нам нужен по делу. Мы готовим новую программу.
  – А-а, – понимающе протянул Дюк. – Небось, «Инсайт» решил озолотить «Золотую осень» д’Эвердьёвским шедевром?
  – Ну ничего от тебя не скроешь! – ахнула Таиса. – Конечно, фестиваль. У нас два концерта. И знаешь, что мы придумали? На одном дадим минорную часть «Хорошо темперированного клавира» в Серёжином переложении – синтезатор, чембало, скрипка и флейта. А на другом – Серёжин «Зодиак».
  Дюк присвистнул.
  – Представляешь?
  – Гениальная идея, – с чувством признал он. Совершенно искренне, потому что сам и подсунул эту идею Таисе и её квартету. – Просто и со вкусом.
  – Двенадцать и двенадцать фуг, в одном составе, в тех же тональностях – как перекличка эпох, разговор титанов, понимаешь? – увлечённо делилась Таиса. – Должно получиться просто потрясающе!
  – Всенепременно. И что? Потрясает?
  Она слегка сникла:
  – В том-то и дело. Мы почти готовы, осталось только отшлифовать. И не хватает какого-то нюанса, какого-то «чуть-чуть»...
  Дюка так и тянуло подсказать: «Бытия». Но он старался никогда не кусаться без нужды.
  – Целостности? Единства?
  – М-м... Пожалуй, да. Каждую вещь глубоко проработали, а все вместе – рыхло, как-то все сами по себе.
  – Ладно. Ты сейчас где?
  – У Виктора, где же ещё. Репетируем.
  – Сергей позвонит в ближайшие полчаса.
  – Вот спасибо, Юр. Так я жду. И тебя, кстати, тоже!
  – Чуть свет уж на ногах – и я у Ваших ног, – заверил он.
  В гостиной под Мамины стенания: «Это мой дом или это зоомузей?!» продолжалась инвентаризация трофеев. Па штудировал какую-то скомканную ксерокопию журнальной статьи – по всей видимости, ещё недавно служившую в ящике чьей-нибудь обёрткой. Тётя Оля, ревниво сжав губы, вертела в руках выточенного из кашалотового зуба танцующего в парении-полёте вампиротейтиса³, до озноба чуждого, завораживающе странного и прекрасного. Алиса щеголяла в надетой на шею, как гривна, акульей челюсти с пятисантиметровыми зубами и дудела в раковину тритона. А навстречу Дюку двигалась целая процессия. Впереди Дим распихивал багаж, освобождая проход. За ним следовали Стриж с Ананке. Вокруг вился Шнырёк, норовя то втиснуться между матерью и Сергеем, то подсунуть голову под его ладонь.
  – Уйди, балда, я тебе лапы отдавлю, – уговаривал Сергей. – Дим, уйми своего пса! Дядь Лев, скажи ему!
  Лев Ефимович с усилием оторвался от текста.
  – Кому?
  – Шнырьку. Он понятливее.
  – Он ли мой пёс, я ли его человек, – любомудрствовал Дим, – зависит от выбора субъекта и объекта...
  – Кто в доме субъект? – рыкнул Дюк.
  – Шнырёк, не связывайся с этой компанией, – позвал Лев Ефимович. – Иди ко мне. Мальчик мой хороший... Не лизаться!
  – Ницшеанец, – пригвоздил брата Дим.
  – И на кой тебе философский? – задумчиво молвил Дюк.– Ведь готовый философ. Балабон, бездельник и вешатель ярлыков. Чему тебе ещё учиться?
  – Чему-нибудь и как-нибудь, – обстоятельно объяснил Дим, вручая Сергея Дюку.
  – Для чего я Таисе? – тихо спросил Сергей. – И для чего тебе полчаса?
  – Сейчас расскажу. Идём.
  Уже в дверях их догнал натянутый струной голос Ольги Ефимовны:
  – Неужели такие твари существуют в действительности? Или это плод твоего воображения, Малыш?
  Сергей остановился. Дюк обнял его за плечи, покрепче прижал к себе.
  – О чём ты, Ба?
  – Да эта твоя статуэтка.
  Ольга Ефимовна поколебалась, смутно ощущая, что говорить не следовало бы. Но и смолчать не могла: дело касалось идеалов искусства.
  – Вещь тебе удалась, – она всегда считала долгом блюсти объективность. – Очень удалась. И тем страшнее её воздействие.
  Сергей удивлённо поднял голову:
  – Страшнее?..
  – Творение чужой культуры может казаться безобразным. Но эта работа не безобразна. Она вообще за пределами канонов прекрасного и безобразного. Она вне любых путей постижения мира, вне любых направлений искусства. Она отрицает эстетический опыт человечества.
  – Весь? – кротко уточнил Сергей.
  – Ты хоть понимаешь, что ты создал? Очевидно, нет. Она прекрасна, но не по-человечески и не для человека. Как будто изваяна не тобой, а этим монстром, который служил тебе моделью. В сущности, это измена. Или капитуляция.
  Перебить, оборвать старшего для Коганов было так же неприемлемо, как три дня не мыться. И уж совсем немыслимо – заступиться перед Ольгой Ефимовной за Сергея, точно их ненаглядный Стриж не способен разобраться с нею самостоятельно. В данной ситуации вмешательство было бы оскорбительной бестактностью. Поэтому они молча, болезненно вздыхая, морщась и вздрагивая, терпели эту публичную порку.
  Молчал и Дюк. Ему, впрочем, было легче, чем остальным. Он был ближе всех к Сергею, рядом, плечом к плечу. Да и речь Ольги Ефимовны не произвела на него никакого впечатления. Шахматный конь ходит глаголем, кочки и колдобины норовят подвернуться под ноги именно Стрижу, огонь жжётся, комары кусаются, а тётя Оля завинчивает гайки. Всё это, как и прочие радости и гадости бытия, – природа вещей, условия игры с миром, партнёром изощрённым и беспощадным, но не злонамеренным. Да, игру изобрёл не ты. Мир диктует правила. Мир расставляет фигуры. Уж, конечно, не с целью угодить тебе, разлюбезному. Но ведь без позиций и правил не поиграешь. А с простенькими-лёгонькими – неинтересно.
  Сейчас Дюка интересовал только Стриж, его реакция на тёти-Олины разглагольствования, упрёки и подозрения. И сейчас великая игра дарила Дюку чистый восторг победы: посеревшее, словно от усталости, лицо его звёздного брата твердело, каменея скулами, в выражении спокойного, несокрушимого упорства. Ни тени растерянности, смущения или раскаяния.
  – Ты допустил, чтобы это чудовище подавило в тебе и скульптора, и человека. Твою человеческую суть, – завершила монолог Ольга Ефимовна.
  – Я его выдумал, – отчеканил Сергей. Резко тряхнул головой, отбрасывая чёлку, и продолжал почти шёпотом, с тщательно выдержанной звенящей учтивостью. – Это плод моего воображения. Это моя суть, Ба. Человечество вольно считать её чудовищной. Оно вправе шагать со мной не в ногу или вообще в другую сторону. Единственное, что я могу для него сделать – идти дальше, не отступая и не сворачивая.
  Ольга Ефимовна не нашлась с ответом. Опять её странный внук пренебрёг непреложными для неё правилами поведения и всё запутал. Её замечание, продиктованное исключительно любовью к нему, заботой о нём, болью за него, принял, как вызов на поединок. Не защищался, не нападал, не уворачивался и не сдавался. Открытой грудью, бестрепетно и высокомерно, шагнул навстречу не знающей промаха, ломящей любое препятствие булаве её воли. И вновь оказался неуязвимым, как призрак. Удар не встретил сопротивления, и Ольга Ефимовна, потеряв равновесие, рухнула в пустоту.
  Зато заговорили Коганы – все разом, точно с их губ сорвали пластырь.
  – Destinato rigore, – констатировал Дюк. – Non si volta chi a stella è fisso.⁴
  Дим взял Сергея за грудки:
  – Куда ты ведёшь нас, Сусанин-герой?!
  – Идите вы на фиг, я сам тут впервой, – фыркнул Сергей.
  Лев Ефимович принялся взволнованно убеждать:
  – Оля, да ведь живое – значит, приспособлено, значит, целесообразно, значит, в гармонии с миром, значит, прекрасно!
  – Серёж, сознавайся: ты человек или кто? – потребовала Алиса.
  Ида Ясоновна вынесла вердикт:
  – Какая разница? Человек, нечеловек – кормить-то всё равно надо. Ну? Вы уже в силах расстаться с этим ящиком?
  – Да-да, Идочка. Ещё минуту.
  Из другого кашалотового зуба, девственно цельного шедевра эволюции, поражающего воображение грандиозностью размеров и совершенством форм, Лев Ефимович вытряхнул три брошки из отполированных веточек гавайского «золотого» коралла, расцветших по развилкам жемчужинами. Женщины дружно ахнули.
  – Добрались до брошей? – улыбнулся Сергей.
  – Угу. Кульминация, – мурлыкнул Дюк. – Ну, держись, Стриж. Сейчас визгу будет...
  Алиса с визгом повисла на шее у отца. Ида Ясоновна схватилась за сердце:
  – Контры-бандиты! Вот попадётесь когда-нибудь с вашим зубом в зубы таможне!
  – Идочка, при чём тут таможня? Мы живые и штучки живые, всё в пределах одной планетной экосистемы...
  – В ней изыскали, в ней изготовили, в ней и износите, – вставил Дим.
  Алиса с визгом переместилась на его шею. Ольга Ефимовна растаяла:
  – Вы их сами сделали?!.
  – Не морочьте мне голову вашей экосистемой! Боже ты мой!.. Я её на концерт надену.
  – Экосистему?..
  – Биосфера не знает границ! – с пылом народного трибуна провозгласил Дим. – Мы – дети Галактики!
  – Вот почему галактики разбегаются, – глубокомысленно заключил Сергей.
  Алиса отпустила истрёпанного Дима. Дюк, мгновенно сориентировавшись, выдернул Сергея в коридор и захлопнул дверь.
  – Куда?! Обед! – разноголосо неслось вслед. – За стол не пустим! Начнём без вас!
  Они остались за стеной. Близкие, родные, любящие, любимые, необходимые, они всё же всегда были за стеной. А эти двое – друг в друге.
  Взаимным винтовым проворотом просочились сквозь захламлённое, тесное даже для одного пространство прихожей в удобный угол между кладовкой и дряхлым шкафом в резных финтифлюшках.
  – Ну? – осведомился Сергей. – Какого чёрта? Я тебе что – репка?
  – Вот твоя благодарность, – елейно посетовал Дюк. – А ведь я тебя спас, между прочим. От ужасной участи – быть затисканным насмерть.
  Сергей перешёл на изысканный когановский стиль:
  – Или мне нельзя потискаться с твоей сестрой?
  – О! – развеселился Дюк. – Те же и Хуан Тенорио. Мало тебе, что ты у меня отбил мою девушку?
  С полминуты Сергей, ошеломлённо взметнув брови и хлопая ресницами, вписывался в неожиданный вираж темы. Внимательно провёл пальцами по лицу Дюка – великолепно изваянному Божьему шедевру, изученному до тончайших черт и движений, неисчерпаемому богатством и точной выразительностью мимики, всегда новому и всегда – другим Сергей его не знал – источающему бесконечную нежность. Озадаченно переспросил:
  – Чего я у тебя твоё сделал?
  – Ты мне осмысленные речи в глокую куздру не превращай. А то я тебе по буквам повторю, – пригрозил Дюк.
  – Не надо. Хм... И которую из куздр я у тебя увёл?
  – Но-но. Можно подумать, ты не подслушал, с кем и о чём я только что говорил.
  – Будь добр, следи за терминами, – бледнея от гнева, тихо предупредил Сергей.
  – Извини.
  – Когда ты воркуешь с девушкой, все вокруг обязаны оглохнуть?
  Дюк виновато прижал его ладонь к своему лбу.
  – Ну прости, Стриж. Ты не подслушивал. Ты слушал. Наверное, для тебя слушать чужие беседы – необходимое условие выживания.
  – Стоп. Дюк, я понимаю, что обидел тебя. Но не могу понять – чем.
  – Тю, – удивился Дюк. – Ты чё? Я что, идиот – обижаться, что ты есть ты? У тебя натура такая – быть в курсе. Всюду лезть, всё выяснять и тянуть подряд всю информацию, без разбору – надо, не надо...
  – Куда я лез? – глухой голос Сергея зарокотал далёкими раскатами грома. – Я виноват, что твой бас слышен сквозь любые стены?
  – При чём тут «слышен»? – втолковывал Дюк. – Чтобы не замечать того, до чего тебе нет дела, достаточно не обращать на это внимания. Но, конечно, коли тебе до всего есть дело...
  – Но при чём тут внимание? Если слышно – я слышу.
  – Проверим на практике, – терпеливо предложил Дюк. – Вот сейчас ты внимательно слушал меня. Слышал ты при этом, что происходит на кухне?
  – Само собой. Алис предложила поставить на стол вместо цветов ветку коралла. Дядя Лев...
  – Тьфу на тебя! – взорвался Дюк. – Зонд ходячий! Нелюдь! Нориск! Ты действительно устроен не по-человечески!
  – От нориска слышу, – хладнокровно парировал Сергей.
  – Мне не шейте, Ваша светлость. Я – идеал здоровой нормы, – заявил Дюк.
  – Mon Dieu! – Сергей, съехав спиной по стенке шкафа, опустился на корточки. – Да. Против идеала не попрёшь.
  – И, в отличие от тебя, веду нормальный, здоровый образ жизни, – без удержу скромничал Дюк. – Ну почему ты не берёшь с дяди пример, mon neveu⁵?
  – Так. Опять измыслил какую-то авантюру. Ты о чём, дядя?
  – О Таисе.
  – А-а. Под здоровым образом жизни ты разумеешь гарем, pas? – хмыкнул Сергей. – Идёт. Беру. Таис, так Таис. В конце концов, если от многого отнять немножко – это не кража, а делёжка.
  – Во-во, – поддержал Дюк. – И вообще, что значит «моя девушка»? La propriété est le vol⁶
  Сергей со вздохом поставил локти на колени и подпёр кулаками скулы.
  – Знаешь что, иди к чёрту. Если ты считаешь, что я могу клеить твоих девушек, именно он для тебя самая подходящая компания.
  – Стриж, я серьёзно.
  – Я тоже.
  – Если ты постишься, ты причиняешь зло своему духу.
  – Comment?..⁷ – не поверил ушам Сергей. Так речь не о ревности, не о собственности – о подарке?.. Стремительно встал, снова тронул лицо Дюка. Да. Он в самом деле всерьёз. – Неточная цитата. В Евангелии от Фомы...
  – Да знаю я. Плевать мне и на Фому, и на Ерёму. И на всех, кроме тебя. Слушай, Стриж. Даже Христос, попостясь, бежал из пустыни в постель к своей Магдальской милке. Даже Будда сперва всласть обрюхатил жену, а уж потом подался в аскеты. Соитие – ключ жизни. Он подле тебя. Испей, напои и открой! Ведь тебе это легче лёгкого! Они же от тебя дуреют! Я не знаю ни одной, которая не была бы рада разделить с тобой воду. Протяни руку – и грокай любую. Воспрянь, наконец! Сотвори двуединую радость, не жмоться! Мужик ты или нет?
  – Наверное, нет.
  – Чего-о?.. – опешил Дюк.
  – Мне это скучно, – сознался Сергей.
  Дюк озабоченно проверил у него температуру.
  – Вроде нормальная... А дышать тебе, случаем, не наскучило?
  – Тебе никогда не казалось, что мы с тобой – одни?
  – Ни хрена. Нас двое. А что это ты вдруг?
  – Да. Только двое. Но чтобы строить отношения, нужен партнёр.
  – А я о чём? – подхватил Дюк. – Это ж самая захватывающая игра на свете! Скучно ему!.. Ты пробовал, что ли?
  – Да не хочу я пробовать. Мы разные, Дюк. Ты – мастер такого уровня, что можешь выстроить захватывающую игру с кем угодно. Мне же эти прелестные создания не интересны.
  – Прямо-таки все не те?
  – Ни в коем случае я не хотел бы встретить ту.
  – Я чегой-то не тоё, – почесав затылок, умозаключил Дюк. – Не улавливаю логики.
  – Улавливаешь, – отрезал Сергей. – Мой ключ для неё горек. И открывает дверь боли. Это ты – творец радости. А я – слепой.
  Судорога под рёбрами перехватила Дюку дыхание.
  – Угу, – он не сразу смог разжать зубы и кулаки. Со свистом втянул воздух. – Вот оно что. С-сука. Ну, сука... Кто она, эта тварь?
  – Tais-toi.⁸
  – И ты! Позволил какой-то дешёвке! Ломать себя! Кто она? Будешь ты говорить, рыцарь долбанный? Блюдёшь честь дамы, да? Я же всё равно её достану!
  – Удачной охоты, – усмехнулся Сергей. – И перестань меня трясти. Из меня же её не вытрясешь, верно?
  – Извини, – Дюк выпустил его. Потёр виски. Вспышка боли, гнева, отчаяния стихала, и он вновь обрёл ясное видение реальности. – Верно. Конечно. Никакой дешёвке тебя не сломать. Но если она та... Та бы и не ломала. И сама бы не сломалась. И выпила бы всю горечь – бровью не повела. Что-то тут не то, Стриж. Похоже, этого спрута ты таки выдумал.
  – Выдумал, – Сергей мотнул головой, точно отгоняя слепня. – И хватит, Дюк. Её нет и никогда не было.
  – Не дури. Она в тебе. И занозой будет в тебе всегда, если не выдернешь. Позвони Таисе.
  – Вернулись, – проворчал Сергей. – Мы ходим по кругу. Ну, поменяй нас местами. Стал бы ты решать свои проблемы моей девушкой?
  – Балда, – отмёл Дюк.
  – Так почему ты думаешь, что я стану? Всё. Тема исчерпана, n’est-ce pas?
  – Нет, – вздохнул Дюк. – Чёрт с тобой, пусть Тай тебе не нужна. Зато ты нужен ей. И всему «Инсайту».
  – Так, – Сергей откинулся затылком к стене. – Если ты подбил их сыграть на фестивале какую-то из моих вещей, и теперь я должен доводить её с ними до ума...
  – Почему сразу я подбил?! – возмутился Дюк.
  – Попал, – обречённо констатировал Сергей. – Спасибо, дядя. Ведь недаром. Только «Инсайта» мне и не хватало для покоя и воли. И что ты им подсунул?
  – «Зодиак».
  – Что именно? Не весь же целиком?
  – Н-ну... Чего мелочиться... И ещё «Темперированный клавир». Для букету.
  – Какой клавир? – не сразу въехал Сергей. – Баха, что ли??.
  – Но не весь, не весь. Только мольную дюжину, – успокоил Дюк.
  Сергей снова сел на пол. Обалдело выдохнул:
  – Ну, ты даёшь.
  – Да у них уже всё готово, Стриж. Тебе осталось только слепить воедино.
  – Баха с «Зодиаком»? Ты охренел?
  – Я?! Я что ли давеча хулиганил с синтезатором? Я съезжал с «Козерога» на Бахову с-мольную фугешку и обратно?
  – Когда это было? Что у тебя означает «давеча»?
  – Ну, зимой. Какая разница? Стриж, разве тебе самому не охота это сделать? Вот и займись. Кто, если не ты?
  – Когда?! – взвился Сергей. – Ты хоть представляешь, сколько это работы? «Только слепить» – значит всё разобрать и собрать заново! Плюс на споры с этим вздорным народом уйдёт больше времени, чем на дело.
  – А ты их по морде, – присоветовал Дюк.
  – Это метод, – рассмеялся Сергей и двинулся вдоль шкафа к телефонной полке. – И плюс выставка.
  – А я на что? Не бери в голову, добью без тебя. Кстати, что ты выставишь?
  – «Взлёт».
  – Он же вроде был ещё в пунктир-машине.
  – Плюс закончить «Взлёт». И плюс с понедельника университет.
  Дюк ответил на всё одним стоическим, бесшабашным и мудрым:
  – Авось.
  – Мне вас, русских, не постичь, – Сергей снял трубку. – Не уходи.
  – Я буду за дверью.
  Дюк шагнул было прочь. Он понадобится Стрижу в непроходимом багажном хаосе, а здесь ему больше делать нечего... Сергей поймал его за рубашку.
  – Здравствуй. Рад тебя слышать. Да, я знаю. Начнём завтра, прямо с утра... Конечно, удобнее. Спасибо, Таис. Когда он заедет? Можно и к семи. Нет, без меня больше не репетируйте. Идёт. Дождитесь моей смерти и лабайте, как хотите. Но пока я жив, за текст отвечаю я. Не огорчайся, Тасенька. Это временно. И вообще могло быть в два раза хуже. Представляешь, наехал бы на вас ещё и Бах?.. Нет, сейчас ничего не скажу. Я буду знать, что делать, когда прослушаю всё, что у вас есть. М м... Не знаю. Я не могу рассчитать время. Зато могу рассчитать результат. Да, разумеется. Я буду в вашем распоряжении столько, сколько нужно. А это моя проблема. До завтра, Таис. Приветы Виктору, Алле и Киму.
  – Стриж, – сказал Дюк, – ты таки балда. На кой ляд мне твои доказательства? Ты, прям как Беспристрастный Свидетель, носишься с фактами. А мне на них начхать. Если даже они вздумают свидетельствовать против тебя, значит, факты – лжесвидетели.
  – Это не факт. И не громозди меня на пьедестал. Меня влечёт совсем в другую сторону.
  – Пошли. Жрать охота – сил нет.
  – Сначала наоборот.
  – О! Прекрасная мысль.
  На кухне их появление отметили дежурными репликами: «Занято, занято! – Кто не успел, тот опоздал! – Приём окончен, придёте завтра! – Вчерашний борщ вкуснее!» и вернулись к прерванной беседе. Алиса вскочила к кастрюлям, продолжая увлечённо доказывать:
  – А они пашут носом землю и больше ничего знать не знают. Серёж, ты борщ, конечно, не будешь?
  – Не буду.
  – Зря. Так я тебе кладу салат и рыбу, да? Розы, бабочки...
  – Борщ, – подсказал Дюк.
  – Вам подадут. Кипарисы с лилеями, пальмы с соснами, золотые рощи... Серёженька, тебе какой хлеб?
  – Без. Спасибо, Алис.
  – Как будто на планете нет других биоценозов. А это? – Алиса погладила, точно кошку за ухом, кустик акропоры, трогательно топырящий рожки в центре стола. – Лапочка! Ну чем он хуже сухопутных кустов?
  – Кораллы – не растения, – поправил Лев Ефимович.
  – Ага. Они тварюки, – поддержал Дим.
  – Это неважно. Па, сам же говоришь: всё живое прекрасно. Вы только поглядите, какая прелесть! Тёть Оля, ещё кнелей?
  – Немножко.
  – Вообще-то, Лисичка, это мёртвый скелет, – Лев Ефимович ткнул в акропору обглоданной куриной ногой. – Живой коралл, покрытый полипами, выглядит... э-э... на любителя.
  – И стрекается, зар-раза, – мрачно засопел Дим. – Мало не покажется.
  – А не фиг к нему лезть, – буркнул Дюк.
  – И прежде, чем стать скелетом, очень воняет, – добавил Сергей.
  – Может, мы ему тоже воняем! – предположила Алиса. – И правильно стрекается. Не он же к нам лезет, а мы к нему! Серёж, будешь кнейдлах с курицей?
  – А можно ещё рыбы?
  – Лиса, да отдай ты ему всю, – распорядилась Ида Ясоновна.
  – А вам? – запротестовал Сергей. – Тёть Ида, это несправедливо!
  – Именно справедливо. Как гласит французская народная мудрость? Le poisson est pour le martien.⁹ Каждому своё.
  – Pour le martien или pour le martinet?¹⁰ – не понял Лев Ефимович.
  – Pour tous les deux,¹¹ – расщедрился Дюк, уволакивая с блюда рыбий хвостик. – Чего там, не жалко.
  Ольга Ефимовна пресекла баловство:
  – Пословица гласит: le mou est pour le chat.¹²
  – Мы больше не будем, тёть Олечка, – Алиса выложила в тарелку Сергея остатки фаршированной щуки. – Новый мир красоты – вот в чём суть! Вот, Серёж, ты сечёшь эту вашу осьминожью раковину, а я – не очень. А сейчас, когда человек так и лезет осваивать океан, надо, чтоб секли все! Чтобы входили на чужую территорию с бережным восхищением! И задача поэтов, и вообще артистов, ну, митцiв – воспеть красоту морской живности. А они саботируют. Или пишут всякие гадости, вроде «двустворчатый моллюск на дне морском жемчужиной болеет, как нарывом...»¹³
  – Почему же гадость? – удивился Лев Ефимович. – Чистая правда.
  – Если спуститься в очко, оттуда тоже видна правда! Но разве вся?
  – Красота – дар, а не заслуга, – заявил Дюк. – А хвалить за дар?.. Вот борщ – это да. Это шедевр, Ма.
  – А сам! – вскричала Алиса. – Кто написал «Риф-рок»?!
  – А что риф-рок? Дай мне кусок курицы – я тебе и не такое нарисую.
  – Скажешь, твой «Риф-рок» – не гимн красоте рифа?
  – Ни гимна! – отрезал Дюк и свирепо перекусил крылышко.
  – Алис, – улыбнулся Сергей, – когда артист ставит себе целью воспеть красоту объекта, у него получаются фарфоровые пастушки, сладкие подделки под соловьиные трели или «Кудри девы-чародейки»¹⁴.
  – Ну, хорошо, я не так выразилась. Задача искусства – не воспевать красоту, а... а что? Творить её?
  – Нет, – хором ответили Ольга Ефимовна, Ида Ясоновна, Дюк и Сергей.
  Сергей уточнил:
  – Красота в творении искусства – не основная цель. Суть в другом.
  – В чём? – азартно спросила Алиса. – Какая цель основная? Разве не постижение и создание прекрасного?
  – Хороший вопрос, – похвалил Дюк. – Меткий.
  – Ага, – подхватил Дим. – Творцы, а творцы! Ма, тёть Оля, Юр, Стриж! Каковы ваши цели и задачи? Вы чё делаете?
  Дюк пожал плечами:
  – Жизнь.
  – Тексты, – определил Сергей. – Текст есть мир. Мир есть текст.
  – Нужно просто работать, – проворчала Ольга Ефимовна. – Осмысленно и на совесть.
  – Может, я чего пересолила? – задумалась Ида Ясоновна. – Вроде творила с душой. Так нет, чтобы кушать...
  Родственники наперебой завиляли хвостами:
  – Очень вкусно!
  – Не волнуйся, мы сейчас тут всё сметём.
  – Какое такое искусство? Не видишь – мы кушаем!
  – А можно ещё рыбы?
  – О чём вообще речь? – взял слово Лев Ефимович. – Дети, или вы забыли закон боя? Целиться дальше цели! И жизнь вас на каждом шагу учит: человек, бери выше! Реку – по диагонали. Наперерез добыче – с упреждением. Чтобы наладить жизнь на Земле – выходи в космос. Хочешь себе счастья – дари себя другим. Ловишь красоту – иди глубже. Хочешь стать собой – взлетай! Это тривиально!
  – А я хочу стихи! – упёрлась Алиса. – Про живые кораллы! Или про лучезадую голотурию! Или про червяка цветочком! Красивые! И чтоб непременно гекзаметром. Про всё морское надо писать гекзаметром. Я читала, что Гомер позаимствовал его ритм у прибоя. Серёж, как ты думаешь, это правда? Прибой похож на шестистопный дактиль?
  – Правда, Алис. Поэты склонны к заимствованиям.
  Алиса прыснула смехом. Дюк отбарабанил в темпе рэп-скороговорки, аккомпанируя себе ножом по краю тарелки:
  – Cum puer audaci coepit gaudere volatu
   deseruitque ducem¹⁵ caelique cupidine tractus
   altius egit iter...¹⁶
  Ида Ясоновна и Сергей зажали уши.
  – Варвар! – замотала головой Ида Ясоновна. – Не оскверняй божественный шедевр! Где чередование долгих и кратких слогов?!
  – А что, в русском языке есть долгие слоги? – парировал Дюк. – Гекзаметры ей приспичило! Откуда у нас взяться античному дактилю? Одна имитация.
  – В стихах всё есть!
  – Я согласна на имитацию, – решилась Алиса.
  – Вспомнила, – вдруг сказала Ольга Ефимовна.
  – Что?
  – Стихи. «Атолл». И именно гекзаметры.
  – Ой! Правда?
  – Но они отнюдь не о красоте.
  – Ничего! Давай, тёть Оля, ну пожалуйста!
  – Давай, Оля, – присоединился Лев Ефимович.
  – Сейчас. М-м... как там... Вот.
   Издали шли сизогривой чредой Посейдоновы кони,
   поциллопоры круша, роняя лепёшки медуз
   на белоснежный песок – останки нежных кораллов,
   что мириады веков, меж водою и небом одни,
   гибли под гневом стихий – и собственными телами
   сушу сложили для нас, смертию смерть поправ.
  – О Господи! – вырвалось у Иды Ясоновны. К Богу и религии она относилась с почтением, хотя старалась держаться подальше. – Сравнивать полипов с Христом...
  – Н-да, – признал Лев Ефимович. – Немножко слишком. Но ведь истинная правда! Мне нравится.
  – Странные стишата, – поёжилась Ида Ясоновна. – Хотя музыка слов, конечно...
  – Ничего странного, – возразил Дюк. – Нормально. Похоже на маркизового вампиротейтиса.
  Взоры невольно обратились к Сергею. Он, склонив голову, сосредоточенно тёр переносицу.
  – Я, конечно, хотела стихи о кораллах, – жалобно хныкнула Алиса. – Но человеческие, а не коралловые!
  – Автора! – потребовал Дим. – Кто этот фраер? Поциллопора? Или, может, Посейдонов конь?
  – Моя одноклассница, – усмехнулась Ольга Ефимовна. – Она их сочинила в девятом или в десятом классе. И, конечно, никаких кораллов и атоллов отродясь не видела. Это чистейшей воды детская выдумка.
  Сергей медленно поднял голову. Дюк подобрался, увидев его лицо – пепельную сонную, лишённую выражения маску боевой медитации.
  – Серёженька, ты что?.. – оробев, пролепетала Алиса.
  – Чтобы узнать мир, Ба, не обязательно смотреть в окно, – тихо сказал Сергей. – Чтобы увидеть Путь, не надо выходить из дома. Tous les chemins mènent à l’étoile.¹⁷

― ― ― ― ―

  За стеной запел сверчок.
  Холодильник ответил ему басистым мурлыканьем. Чуть слышно, спросонок, проворковал что-то водопроводный кран. Старый плющ потянулся, расправляя листья. В чаше огня под чайником мелькнул синий искристый хвост. По зеркалу над угловым диваном, – там, за прозрачной гранью, тоже низко над столом парила белая ромашка абажура, и нежный профиль, оттенённый светло сияющей прядью, склонялся над листом бумаги, и углы просторной кухни тонули в тихой полутьме, – по стеклу меж мирами скользнула мгновенная рябь. В уплотнившемся «здесь», в пузырьке жизни, плывущем сквозь шорох ночного дождя, отчётливее забилось «сейчас», мерно мерцающее бронзовым бликом надраенного маятника. Пахнуло сиренью. Явь дрогнула и задышала.
  Пёстрый стожок ростом с канарейку, зачарованно созерцавший, как танцует в круге света тонкая кисть, снимая невидимую пелену с таившихся в белом листе миражей, вспушил перья, перевёл золотистый взор со всемогущей руки на божественный лик хозяйки и вопросительно свистнул.
  – Это сверчок, – пояснила Фалина. – Душа дома. Его нельзя ловить. Да ты и не будешь, правда? Ты же хорошая девочка? Он, кстати, невкусный.
  Девочка истово внимала. Фалина двумя мазками оживила лишайник на корчащихся в тоске, истекающих свинцовыми каплями тумана деревьях. Отложила болото Уныния на свободный краешек дивана, рядом с сохнущими стеклянными башнями Эрибо и троллями Ревучего леса¹⁸. Сняла стенающий чайник, заварила чай: ночной, покрепче, с мелиссой и лимонником. Взяла чистый лист. Ушла взглядом в белую бездну, нависнув над нею клювиком кисти.
  С тихим предупредительным звоном в башенке над циферблатом часов распахнулась дверца. Бронзовый эльф в верховых сапогах и позеленевшем от старости плаще с капюшоном десять раз тренькнул на лютне – получилась простая милая мелодия – и высокомерно захлопнул дверь. Сплюшка, воодушевлённая милостивым «хорошая», переступила по спинке Эсфириного стула, умоляюще потянулась к заветному чёрному ящичку на столе.
  – Опять?
  Совёнок замер с поднятой лапой. Фалина подумала, вздохнула и отложила кисть.
  – А впрочем, ты права, Стеллзик-сан. Почему бы и нет? Если нам так хочется его слушать – значит, он нам необходим. Нужно же мне вдохновение для Великого Поиска? Нужны образы? А то этот Энде такой тусклый... – она вытряхнула из надписанного от руки конверта радужный диск. Потёрла лицо: драконьи метки ныли в дождь, тянули угол рта к уху, мешая говорить. – Значит, так. Атрей идёт на север. Вокруг одни скалы. Ветер, холод и полярное сияние. Вот и послушаем что-нибудь зимнее. Согласна?
  Сплюшка была согласна на всё.
  – Стрелец, – решила Фалина.
  Подтолкнула диск в чёрный ящик плеера и нажала кнопку «9».
  И вновь: фортепианная капель – холодные ручьи бегучих огней – ночной океан, пронизанный зимними звёздами. В ритме прибоя, мощном и нежном, в магическом ритме сердца, мерном, как ход светил, гибком, как пульс влюблённого, Он озарил её душу сполохами стретт, расправил вольным дыханием контрапункта, вознёс в вихрях противосложений туда, где нет Я и мира. Где Я – мир. И мир – музыка. Прозрачный и сияющий. Беспредельный. Беспредельный.
  Последний тон. Клавиша «стоп». Фуга Стрельца волной отступила в облако тишины. Ушла в глубину. Вернулась домой. В сердце.
  Раскрытость. Пустота. Покой.
  Кончиком кисти тронула маслянистое облако туши. Пробный мазок. Рука сама ведёт ритм. Полусухой кистью – зыбкий зубчатый пульс далёких скал. Лёгкая серебристая растушёвка – грандиозный, на полнеба, занавес полярного сияния. Грозные паузы в спешном и опасном пути – первые стражи Мёртвых гор, массивные, выше Атрея, камни с резкими, глубокими, во всю силу чёрной туши, тенями. Слева, из предыдущей иллюстрации, вслед Атрею тянет длинные, как его странствия, иглы прощальная ветка сосны.
  Медленно отняла руку. Всё. Лист готов. Бесконечное небо. Бесконечная дорога. И центр громадного мира – маленький отважный Атрей в Великом Поиске.
  Совёнок нетерпеливо защёлкал на Фалину клювом: ну, что же ты, поговори со мной ещё, или включи музыку, или пиши, или хоть дай поесть, на худой конец!
  – Сейчас, Стеллз, минутку, – Фалина собрала с дивана, табурета, подоконника высохшие иллюстрации, придирчиво изучая, что слетело через неё на бумагу. – Хм... И это – Страна Фантазия? Скорее, страна теней. Хотя... О-о, ч-чёрт, да что ж оно так болит-то?.. Хотя и сама книга такая же. Итак, что у нас получается? Смотри, Стеллз. Пространство, движение, дыхание, ритм, тон. Всё есть. И дух книги, по-моему, есть. Это Энде. И не он. Какая-то дополнительная к «Бесконечной...» книга. М-м... Но я в общем-то и хотела сделать что-то такое. А не тривиальные иллюстрации. А ты как думаешь? Пойдёт?
  Сплюшка тоненько подтвердила.
  – А всё-таки странно, – бормотала Фалина, полоща под краном кисти. – У Энде каких только красочек не наворочено! Кожа у Атрея зелёная, плащ пурпурный – ну и сочетаньице! Дракон удачи переливается бело-розовым перламутром, песок в пустыне вообще всех цветов радуги... Каждую фразу он битком набил цветовыми эпитетами. И всё равно мир у него монохромный. Или только я вижу его таким? А ведь я так люблю работать цветом! Ты не знаешь?.. И я не знаю. Одна надежда – на Тирину. – Сплюшка встрепенулась. – Нет-нет, она придёт только завтра. Завтра, Стеллз! Ладно. Ну её, книгу. Всё равно она бесконечная. Давай-ка я лучше тебя накормлю.
  Она шагнула к холодильнику. Птица порхнула на руку женщины и с готовностью разинула клюв.
  – Ты уже вполне способна есть самостоятельно, – ворчала Фалина, скармливая ей с пальца комочки фарша с яйцом и витаминами. – Кто вчера муху поймал? Ведь умеешь! Избаловала тебя Тина до безобразия. Ешь, ешь как следует. Хоть ты и хорошая птичка, а всё же спокойнее, когда ты сыта. Ты ведь у нас хищник, Стеллзик-сан, свирепый и кровожадный... – Сплюшка, верно оценив перемену тона, вытянулась на цыпочках, подставила Фалине ушастую голову. Пришлось поцеловать. – А на сверчка не охоться. Вот сегодня мы одни, без Тины, и, если бы не он, я бы опять всю ночь слышала их дыхание, их шаги. Может, это их души тоскуют о нас – обо мне и Тиринке? – спросила она у цветущих веток в тёмном стеклянном кувшине: небывалого, алого с золотом, факелом радости пылающего конского каштана и невиданной, синей, как глубины глубин, сирени. – Где сейчас их души? Кто знает, дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных нисходит ли вниз?¹⁹
  Вопросы, не имеющие ответов. Только такие и стоит задавать, когда спрашиваешь пустоту и тишину.
  Но ей ответили. Ответили, как могли, маленькие живые души: эоловым звоном эльфийской лютни, полным покоя сверчиным скрипом, нежным совиным свистом, тихим змеиным шелестом у ног.
  – Что, Мюмзик? – Фалина склонилась к питону. Он, жмурясь, подставил голову под её ладонь. Обвил щиколотку и легонько потянул. – Спать? Сам, милый. И не зазывай. Никаких постелей и живых грелок. У тебя есть отличный тёплый террариум. А я тебе не Тина. И у меня полно работы. Я что сказала! Вот накормить – могу. Для тебя есть потроха. Хочешь?
  Мюмзик внезапно развернулся и вымелькнул из кухни. За ним, отчаянно и бестолково молотя крыльями, ринулся совёнок.
  – Это не она! – с досадой крикнула Фалина.
  Вышла вслед за ними через коридор в прихожую. Включила бра над трельяжем, заваленным горячими кленовыми листьями и тугими, смуглыми, глянцевыми – так и тянет лизнуть – конскими каштанами.
  Питон ждал под дверью, столбиком подняв переднюю треть тела и, точно кролика, гипнотизируя взглядом замочную скважину. Сова таращилась на дверь с вешалки.
  – Вы ненормальные, – вздохнула Фалина. – Ты – змея, ты – птица, а ведёте себя, как тоскующие собаки. Ну не придёт она, понимаете? Может у неё быть своя жизнь? Может она провести ночь с милым, а не с вами? Завтра вернётся, успокойтесь. И не взвивайтесь от каждого шороха на лестнице.
  И тут в замке чуть слышно зашуршал ключ.
  Фалину бросило к двери.
  – Привет, – Эсфирь ткнулась в её щёку холоднючим носом. Насторожилась. Поднесла руку к рубцам, розовыми червями облепившим лицо сестры от виска до шеи. Фалина замурлыкала в потоке целительного тепла. – Я так и думала, что ты ещё не спишь.
  – Спасибо, Тин, – Фалина поцеловала пахнущую дождём и хризантемами прохладную ладонь. Взяла у сестры тяжёлые кульки-пакеты. – А я думала, ты до утра.
  – С чего вдруг? Здравствуйте, животины! Да, я уже вся дома, вся с вами!
  – Илья хвастался, что похищает тебя на всю ночь.
  – Ну, подумаешь, сболтнул человек глупость. С кем не бывает, – великодушно извинила Илью Эсфирь, лобзаясь с животинами.
  – Тиринка, раз ты завтра дома, не занята, пошли на выставку?
  – Чего?
  – Молодых художников. Вчера открылась, на Андреевском.
  – Я занята. Так, там яблоки, лук, перец, помидоры, постное масло, хлеб, творог, кефир, молоко...
  – Ого, – Фалина взвесила в руке гроздь пакетов. – А мамонта ты не прихватила? У нас мясо осталось только для хищников.
  Эсфирь отрицательно хмыкнула:
  – Не сезон. Были, правда, ножки брахиозавров...
  Фалина отворотила носик:
  – Да ну! Чешую чистить!.. И хвоей воняет.
  – Харчами перебираешь, – мяукнула Эсфирь, довольная игрой.
  Фалина не смеялась. Поколебавшись, всё же спросила:
  – Вы поссорились?
  – Что ты, солнышко! Пусти, змей, мне надо зонтик повесить. Когда я с кем ссорилась? Трудоёмко и неэффективно. Просто дома лучше. Лучшее место в мире – наш дом. Лучшее в мире общество – ты. И вы, и вы, конечно, как же без вас...
  – Хороший вывод после свидания, первого за последние... сколько лет?
  – Кто нам считает? Люблю, всех люблю, только дайте раздеться!
  Она смотала с себя Мюмзика, пересадила взъерошенную от восторга Стеллз со своего плеча на Фалинино и стала одновременно переобуваться в тапки, расстёгивать плащ, снимать кольца и серьги и выпутывать шпильки из волос. Фалина заворожённо созерцала магические руны её округлых, плавных, экономных, идеально точных движений и поз. Эсфирь улыбнулась сестре:
   – Пуховый воздух,
   и тот плотнее
   дороги в лисьих
   осенних звёздах
   летящих с нею
   кленовых листьев.
   Над небесами
   она б парила,
   да не пускают,
   прильнули лбами
   глазастых милых
   каштанов стаи.
  – Ещё раз, – попросила Фалина.
  Эсфирь повторила, в змеином танце совлекая с себя свитер и юбку.
  Фалина помотала головой:
  – Я не поняла: ты вообще была у Ильи? Или бродила по городу и переводила сентябрь в стихи?
  – Одно другому не мешает, – Эсфирь прошествовала в ванную. Окликнула оттуда: – А как у тебя с «Бесконечной книгой»? Дракон удачи уже есть? Очень хочу увидеть, каким у тебя будет везучий дракон.
  – А почему ты решила, что я непременно работаю? – хмыкнула Фалина.
  – А что ещё делать ночью? – удивилась Эсфирь.
  – Может, пока ты где-то шляешься, я тут гостя принимаю.
  Гибкая тень за тонкой занавеской, исчерченной душевыми струями, обрадованно и виновато всплеснула руками:
  – Фа-ань! То-то я думаю: что за странный запах? Сирень и какие-то ароматизированные сигареты. И почему в доме мяса нет? И чей это зонтик там стекал, если твой лежит сухой в чехле?
  – Вот шпионка, я же вроде все капли подтёрла, – пробормотала Фалина, близоруко вглядываясь в пол под Эсфириным зонтиком.
  – Я не вовремя, да? Ты рассчитывала, что я до завтра не вернусь?
  Фалина рассмеялась:
  – Ага! Вечно ты мешаешь. Заедаешь мою молодость и красоту.
  – Я больше не буду, – покаянно канючила Эсфирь. – Я тихонечко. На кухне пересижу. Можно? А то очень есть хочется.
  – Ты голодная?! – обомлела Фалина. – Он что, тебя даже не накормил?!
  – Фу. Какая ты грубая, меркантильная материалистка, Фай.
  – От такой слышу.
  – Это точно. А Илюшеньку не впутывай. Он потчевал меня пищей духовной. Идеальной. Делился сокровищами души своей.
  – Ну и как?
  – Как говаривал в «Обрыве» Тит Никоныч – неудобосваримо.
  – М-да-а. Вот это да-а. Ладно, что с тобой поделаешь. Так и быть. Посиди на кухне.
  По счастью, сегодня в доме были верные средства от душевного несварения. Фалина сдвинула цветы на край стола. В центре водрузила корзину с грушами, мандаринами, виноградом и персиками. Откупорила расписанный чернолаковыми дельфинами литровый лекиф, нарезала сыры – бри и адыгейский дивно сочетались друг с другом – и принялась вскрывать банки: маслины, паштет с орехами, каперсы, язык, солёные рыжики, мидии со специями...
  – Это ещё что такое?! – с порога выдала Эсфирь, нацелив палец на синие сумерки сирени и пламенеющую готику каштанового канделябра. – Что это за шиз?!
  – Систематику растений изучала? Вот и определи, – ласково предложила Фалина.
  Эсфирь скользнула взглядом по блистающему столу. Обняла ветки, опустив лицо в льнущие к ней листья и лепестки. Тихо определила:
  – Aesculus feerica. Syringa benedicta.²⁰ Так вот какого гостя ты принимала...
  – Тирин, он заходил только на минутку, – утешая, начала Фалина.
  – А эта любознательная идиотка променяла феерию на Илью, – зашипела Эсфирь, дёрнув себя за волосы. – Фейерверк – на сальный огарок. И ведь знала же, что и за это придётся платить, и наверняка жизнь, спекулянтка, опять сдерёт втридорога! Но такую цену! За такую дешёвку! И поделом тебе, сама виновата, чтоб не шлялась, тина болотная...
  Фалина вошла в поток упрёков и увлекла его за собой, выводя из тупика самоедства:
  – Тин, да если б мы ещё действительно платили! Если бы жизнь в самом деле наживалась на нас! Всё-таки хоть кому-то была бы польза. Но она-то нас даже не различает! У неё же разрешающая способность ограничена уровнем популяции, а не отдельной особи.
  Эсфирь вздохнула, как луг под дождём:
  – Ой, а ведь и впрямь...
  Фалина добавила ещё живой воды:
  – И вовсе она не думала на тебе топтаться. Она просто не замечает, когда мы попадаем ей под ноги.
  – Зрение слабое, – проворковала Эсфирь. – Бе-едненькая!
  – Садись. Пить будешь?
  – Смотря что, – Эсфирь скептически оглядела величавый антик. – Кто в этом баловне раскопок? Джинн? Тоник? Или какое-нибудь хиосское?
  – А что бы ты хотела?
  – Если честно, – созналась Эсфирь, – я хочу водки.
  – Это водка, – успокоила Фалина. – Запеканка.
  Эсфирь со смехом упала на стул.
  – Такое только папа мог придумать! Кондовая наша запеканка – в эллинском лекифе – от варяжского гостя. Какой стиль, а? Интересно, откуда он на этот раз? И из когда? С этими... хм... майскими цветочками...
  Фалина пожала плечами:
  – Niemand weet dat²¹.
  – Он ничего не рассказывал?
  – Нет, отчего же. Много всякого. Рассказал, например, что мы с тобой – zijn twee enige wonderen²², – Фалина подняла чарку. – За него?
  – За него, – поддержала Эсфирь.
  Благочестивая тишина – безмолвный гимн чревоугодию под чуть слышные кимвалы ножей и вилок – едва уловимо отяжелела. Фалина вгляделась в сестру. Та сосредоточенно выуживала вилкой вёрткую оливку. Под тёмными дымчатыми ресницами явно бродила тёмная дума. Ну? Какая теперь горошина мучает эту неженку?
  Поймала. Вытянула из глубины. Разжевала:
  – Het is te verwonderen. Waarom met je spreekt de vader zijn taal, maar met me alleen Russisch?²³
  – А потому что я старшая, – заявила Фалина. Эсфирь подняла на неё посветлевшие, искрящиеся смехом глаза. – Ты что, Тин? Когда это папа делал дважды одно и то же? Когда он бывал со всеми одинаковым? Для него каждый – enig²⁴. Waarom, исчезая, он прощается только с тобой? А вернувшись, мчится сначала ко мне? Waarom тебя он таскал в обсерваторию, а со мной ездил в конные походы? Даже блокам нас учил по-разному. Со мной больше отрабатывал кокон, а с тобой – зеркало.
  – Зато зимой, после сугробов, лыж и коньков он во избежание простуды поил нас обеих – одинаково, поровну и на равных...
  – Горячим отваром шалфея в молоке, – ностальгически подхватила Фалина. – Вот гадость была, правда?
  – Не говори. И кто её выдумал, эту голландскую народную медицину?
  – А сейчас, когда вспоминаю детство – и как мы жили тогда все вместе – я даже об этом шалфейном молоке тоскую...
  – Так в чём же дело? Шалфея в доме полно. Могу сварить, – душевно предложила Эсфирь.
  Фалина быстренько сменила тему:
  – И, кстати, бедняжка, обделённая папиным вниманием, откуда это ты так лихо чешешь по-голландски?
  – От запеканки, – хихикнула Эсфирь. Отложила вилку и всласть черпнула маслины чайной ложкой. – Попробуемте греческого! Выпьешь – так и пойдёшь по-гречески чесать.
  Фалина обвила цитату цитатой:
  – Это очень просто, Ваше Величество. К десерту у нас есть хиосское.
  – Ничего себе! То самое, настоящее?
  – Угу. Тебе понравится. Хиосское, оказывается, вермут. Сладкий и густой, как ликёр.
  – Интересно, где он его раздобыл? Прямо на Хиосе? – рассеянный взгляд Эсфири задержался на играющих на поверхности лекифа дельфинах. Зрачки расширились, как у кошки в засаде, оставив лишь узкие серпы громадных, заполняющих почти весь глаз радужек. – В минус шестом веке, по дороге от мастерской Меланта к гавани, в лавке бежавшего от Ахеменидов толстого улыбчивого финикийца с рыжей завитой бородой и лисьими глазами...
  Фалина поперхнулась паштетом.
  – Ух, ты! Вот это да! Лекиф действительно работы Меланта! Ну, ладно, ты углядела клеймо, или пусть даже узнала его руку – но этот финикиец в красно-полосатом платье и высокой шапке, его-то откуда ты знаешь? Как ты его увидела?
  – А ты?
  – Ты мне передала.
  – Фаня, ты чего мне шьёшь? – нежно осведомилась Эсфирь.
  – Пробой! Момент истины! Ты что, не понимаешь, что ты только что сделала?
  – Ничего я знать не знаю, ведать не ведаю. Брякнула, что в голову взбрело. Тоже мне, нашла эксперта по античной керамике. Ну, Фай! Что отец ещё говорил? Изложи, наконец, толком.
  – Да излагать-то особенно нечего. По-моему, он забежал главным образом чтобы укрепить заслон, потому что прежде всего спросил, не повадились ли соседи ловить нас за подол и выпытывать, сколько нам лет. Притащил кучу гостинцев, съел всё, что мы себе наготовили на два дня, починил часы...
  – Что? И эльф опять играет?
  – Ага!
  – Зараза сладкозвучная! – застонала Эсфирь. – Таэд остроухий, аэп арсе с его концертами! Пятьдесят четыре года слышать в час – ля, в два – квинту, в шесть – кусок куранты нежнейшего Люлли, в десять – изящную тему Фейтового канона, в полдень и в полночь – первые такты тьенто великого Кабесона...
  – Пёрселл в восемь и Иллераэн в одиннадцать тоже очень хороши, – невозмутимо вставила Фалина, отправляя в рот рыжик.
  – Я их всех трепетно чту, но сколько можно? Мало ему было до нас триста лет бренчать?
  – А кто вчера ныл, что без него в доме чего-то не хватает? Кто сулил полцарства и огневые ласки тому, кто его отладит?
  – Я многогранная, – не смутилась Эсфирь. – Кроме того, посулы мне ничем не грозили. Где я возьму им ласки и полцарства?.. Ну? А потом?
  – Потом оставил деньги на сапоги, велел тебя целовать и нам обеим – быть всегда. И – daag!²⁵
  Эсфирь с улыбкой покорилась судьбе:
  – Что ж, будем всегда. Отца надо слушаться.
  – Тогда нам не хватит никаких заслонов, – мрачно прикинула Фалина. – Как ни замкнуто мы живём, знакомые постепенно накапливаются. И большинство – такие участливые! С такими длинными носами! Ну всё им надо обо мне знать. С драматическими подробностями. Расспрашивают, вынюхивают, обсуждают... И дают добрые советы. Бесплатно. От души.
  – Конкретней, пожалуйста, – попросила Эсфирь. – Кто именно?
  Фалина сморщила носик:
  – Да ну их. Я вот лучше сыр...
  – Если тобой интересуются – значит, ты существуешь, – философски заметила Эсфирь. – Стало быть, ты – существо, значимое для человечества. Коим движет нормальный ориентировочный рефлекс. Высокая жажда познания. Неужели тебя это трогает? А если трогает – что тебе стоит поставить блок?
  – Ничего не стоит, конечно. Но не люблю я не любить людей. Да дело и не только в этом...
  – А что ещё?
  – Ну, например, работа. В Киеве скоро не останется ни одного издательства, ни одного биологического или художественного заведения, где бы не запомнили мою драную физиономию.
  – Не обольщайся. Будь твоя физиономия целой, она вызывала бы любопытство в два раза настырней и запоминалась бы вдвое ярче. Печален удел красавиц.
  – Брось, Тирин, – отмахнулась Фалина – чуть резче, чем хотела. – Я урод. И вот уж это меня совершенно не трогает.
  Эсфирь медленно, чтобы не потревожить спящего на её коленях Мюмзика, откинулась на спинку стула. Оглядела сестру. Беспристрастно засвидетельствовала:
  – Ты прекрасна. На разрыв сердца. Да, Фаэлин, ты изуродована. Но от этого ещё прекраснее. Так бьёт в душу Нике Самофракийская. Клочок бумаги с уцелевшей строкой: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса». Фрагмент фуги, долетевший из чужого окна.
  И, воздев строгий, микронно дирижирующий палец, вполголоса выпела тему Овна.
  – А-а, – как можно небрежнее – полыхая внутри торжеством – кивнула Фалина. Ленивым жестом волшебницы, для коей подобное чудо – пустячок, повелительно взмахнула пультом проигрывателя, включила номер «1». – Этой, что ли?
  Эсфирь не успела удивиться. Колдун на крылатом рояле ответил её слабенькому абрису мелодии – мощной, гибкой, сверкающей, как la flambe²⁶, фразой. «Ты это хотела сказать? Надо вот так». И понёс на кончике взлетающего бесконечного луча, на краю света, и пошёл, вбирая душу в крепнущий фортепианный смерч, развёртывать росток темы в глубь и в высь неисчерпаемых уровней смысла, выстраивать звуковой универсум, свой «единый стих», строгий и стройный, необъятный и целостный. Он не нашёл Путь. Он его сделал.
  Как странно и сладко переживать музыку заново и по-новому – вместе с сестрой, через неё. Ушами, нервами, сердцем сливаясь с Тириной. Вот она обмерла и задохнулась. «Как и я, когда услышала впервые. А ведь она слышит что-то совсем другое. Не то, что я. Она воспринимает иначе – духом, но не душой. Может быть, поэтому только хмыкает да пожимает плечами, когда я заговариваю о зрительных образах, рождённых музыкой, о встающих передо мной картинах...» Вот раскрылась навстречу потоку звуков, растворяясь в нём. «Тинка, Снежная королева, только ты умеешь так полно быть здесь и сейчас, всем существом таять в музыке или стихах – до озноба, до потрясённых слёз...» Вот. Её сотряс озноб. Нужно поглубже вслушаться в эти жёсткие альтерации. Чем-то же именно они её так сильно...
  И вдруг всё оборвалось. Блоком, неожиданным и непостижимым. Какие там стены и коконы, перины и частоколы, вихри и зеркала! Эсфирь просто исчезла. Фалина внезапно ухнула в пустоту.
  Невольно вцепилась в край дивана под собой, ища опору. Вгляделась в сидящее напротив привидение. Такое родное. Давно и насквозь знакомое. От волос, тёмными крыльями затенивших щёки, когда она, слушая, опустила голову, от широко разнесённых, раздвинувших скулы длинных глаз под белым куполом лба, от заострившегося носа и маленького округлого рта – до едва заметного шрама на белой руке, ласкающей змеиный затылок, до дымчатого халата и всего, что под ним. Такое реальное, напоённое жизнью. И – всегда – такое надёжное...
  «Господи, что с ней? Ну зачем я включила? Зачем расхвасталась? Но ведь хотела порадовать!.. Нет, не может это быть от музыки, как бы остро Тиринка её ни переживала. Дело не в д’Эвердьё. Здесь что-то другое, затаённое и болючее... Или всё-таки в нём?»
  Заключительный аккорд. Фалина инстинктивно нажала «стоп», прервала нескончаемо длящуюся муку. И в тот же миг белая тень подняла ладонь, пытаясь заслониться от рока:
  – Выключи, ладно? – её голос был прозрачным, холодным и хрупким, как ледышка. – Пока достаточно. Хорошего понемножку.
  – Я выключила, – доложила Фалина и занялась паштетом.
  – Да, это та самая, – из белой тени медленно проступала Тина. – Только я слышала в другом варианте. С флейтой, скрипкой, клавесином и ещё чем-то. Те играли слабее. Нет, на отличном техническом уровне и с ба-альшим чувством, но совсем не так, как этот – так чисто и точно... Ну что за манера – перебивать! А ещё Старший Народ! – фурией взвилась она на эльфа. Тот, и ухом не поведя, отлабал положенные двенадцать нот. Полночь. – И что ты этим хотел сказать? Что ты тоже хорошо играешь? Или что Антонио де Кабесон тоже не видел?
  – Что значит – «тоже не видел»? – озадаченно пробормотала Фалина.
  – Это ты его спроси, – указала вилкой Эсфирь. – А главное – у них там, в окне, не было... м-м... ну, tout se tient.
  «Дело в нём. В д’Эвердьё», – вспышкой поняла Фалина. Чего-чего, а французского она от болтушки Тиринки до сих пор не слышала.
  Эсфирь, неверно истолковав её взгляд, перевела:
  – Tout se tient – это по-французски «всё взаимосвязано и неразделимо», «все держат всех», «весь мир – одно, и все мы – одно», и-и... так далее. Очень ёмкое выражение. Мне нравится.
  – Ага, – кротко согласилась Фалина.
  – Но что это, Фай? И чьё? И кто играет? И на чём?
  – Как – на чём? – даже возмутилась Фалина. – Ты что, Тин? На рояле!
  – Н-да? И где, интересно, ты видела рояль, настроенный по чистым квинтам?
  – Не поняла.
  – Все эти чугуннорамные дуры – темперированные. На фиксированной клавиатуре только темперированный звукоряд, равномерная логарифмическая шкала даёт возможность модулировать и транспонировать.
  – В моём доме не выражаться! – грозно предупредила Фалина.
  – Вы даёте нереальные планы, – парировала Эсфирь. – Ну переходить из одной тональности в другую. Но зато в темперированной гамме все интервалы, кроме октавы, приближённые. А твой маг играет в чистейшем натуральном ля миноре. Что же он – перенастроил рояль? Или ухитрился смоделировать на синтезаторе фортепианный тембр, неотличимый от настоящего?
  – Это рояль, – упрямо повторила Фалина. – Я его видела. У Гали с Андреем. Это тот самый «Зодиак», фуга Овна. Ну, помнишь, я тебе рассказывала? Андрей записал своего соседа. На этот диск они меня и купили. Они мне – «Зодиак», а я им стену в детской распишу.
  – Вот это вот сочиняет их сосед? – потеряв голос, шёпотом выдохнула Эсфирь.
  – Теперь-то ты меня понимаешь? Ты ещё вопила, что целая стена за какой-то паршивый диск – это наглая эксплуатация, и я опять позволяю садиться себе на шею...
  – По первому пункту я была не права. Диск не паршивый. И что – он живёт вот прямо здесь рядом в Киеве?..
  – Ну разумеется! Тин, очнись!
  Эсфирь тряхнула головой, приходя в себя. Потёрла лоб.
  – В сущности, ничего удивительного. Они ходят рядом с нами по пыльной земле. Леонардо чистит уксусом прогоркшее постное масло. Инна Кабыш варит варенье. Смоктуновский рубит дрова. Михайлик стоит в очереди за десятком яиц. И каждый из них для кого-то – просто сосед, – она задумчиво подняла чарку. – За нас, Фай. За нас, дорогих. За людей.
  – За нас, любимых, – кивнула Фалина. – За людей.
  – Взгляни же и на себя объективно. Осколок алмаза – всё равно брызжущий светом алмаз. Солнце в осколке – всё равно Солнце. Ты вызываешь у людей потрясение. Восторг сияющей прелести и боль ускользнувшего чуда. Вся ты, ты сама, а не твоё лицо. В первый момент они видят шрамы. Но уже в следующий – Солнце. Так кто тебе виноват? Вот мне хорошо, – похвасталась Эсфирь. – Я – серая мыша.
   Фалина опять поперхнулась. Сердито засмеялась сквозь кашель:
  – Ты?! Размечталась! Не обольщайся, Тин. Думаешь, освоила высший пилотаж защиты – пустоту, умеешь быть ментальной невидимкой – и дельце обделано? Ты просто соседка? С первого взгляда, проходя мимо, тебя, конечно, не замечают. Но уж если кто остановится и заметит, в того ты впечатываешься навсегда. Неизлечимо.
  Эсфирь сдвинула брови.
  – Конкретнее, пожалуйста. Примеры.
  – Да хотя бы Вадим.
  – Какой Вадим?
  – Здрасьте! С кем ты на Чукотку ездила?
  – А-а. Ну? И?
  – Недавно я его встретила в Академке. Там же заказа ждёшь по два часа. И всё это время он рыдал у меня на плече: какая ты бездушная стерва, как ты его не понимала, и он тебе никогда не простит, что он тебя бросил.
  – Какая логика! – умилилась Эсфирь. – Да за что ж я его так, бедняжечку? Ить четыре пуда бросить – шутка ли? Фай, я доем язык, а?
  – Доедай. Я не хочу.
  – А ты забирай паштет. Я вижу, он тебе больше нравится.
  – Угу, – Фалина придвинула к себе банку с паштетом. – Или Вероника Олеговна. Ты её наверняка не помнишь. Она училась в Художественном, когда ты там позировала.
   – Вероника? Помню. Пухленькая, беленькая, очень самостоятельная. На рисунке ещё крепилась, рисовала, что положено, а во время скульптуры ваяла халтурку: памятник по фотографии.
   – Сейчас она – дородная, крашенная «Рубином» мать-командирша, редактор в «Вэсэлке». Услышала фамилию Феерейн, не глядя подмахнула договор, взяла меня за пуговицу и ударилась в восторженные воспоминания. О натурщице. Через тридцать лет.
  – Ничего не понимаю, – расстроилась Эсфирь. – Я же ничего такого не делала. Я вообще никогда не высовываюсь.
  – Тебе и не надо что-то делать, – втолковывала Фалина. – Достаточно просто существовать. Наверное, для человека соприкоснуться с тобой – всё равно, что увидеть море или звёздное небо. Заглянуть в бездну. А представь себе, какому количеству народа мы намозолим глаза и души лет за сто!
  – Или двести, – развила тему Эсфирь. – Или пятьсот. Вот тогда я и буду думать об этой проблеме. Если здесь вообще можно усмотреть проблему.
  – А ты не усматриваешь?
  – Не-а, – отмахнулась Эсфирь. – За пятьсот лет кто-нибудь наверняка умрёт. Или я, или ишак, или эмир. И вино выдохнется. Если уже не выдохлось.
  – Это намёк? – с достоинством выпрямилась Фалина.
  – Нижайшая просьба, – прошелестела Эсфирь.
  – А кто обещал доесть язык?
  – А кто обещал доесть паштет?
  – Да, – признала Фалина. – Не те у нас с тобой ёмкостя. Итак? Убираем?
  – И ставим чайник. И достаём хиосское.
  – Угадаешь, в чём оно – достану, – хитро посулила Фалина.
  – Сдаюсь, – ни секунды не промедлила Эсфирь. – Мало ли в чём Бенедикт Феерейн может держать вино? В грелке, в серебряном сасанидском кувшине, в бурдюке, в фарфоровом корейском сангаме, в глазном зубе тахорга, в чаше Джемшида, в Граале, в черепе Михаила Александрыча Берлиоза.
  – Ну, разнузданное воображение, – проворчала Фалина, складывая хлеб в пакет. – И всё мимо.
  – Я сдалась, – напомнила Эсфирь. – Мюмзик, пусти, милый, мне надо встать. Слышишь? Слезай. Я хочу чаю.
  В ответ питон примотал её собой к стулу. Женщины рассмеялись.
  – Отвяжись, скотина! – упрашивала Эсфирь, тиская и целуя прильнувшую к ней башку. – Думаешь, я так и должна сидеть, пока ты на мне не выспишься? Гад, а гад²⁷!
  – Всю жизнь обижают! – причитала Фалина. – Издеваются над невинным животным, поспать не дают! У-у, звери-млекопитающие!
  Стеллз на плече Фалины затеребила ей волосы: а я? А меня пожалеть-приголубить? Что немедленно и получила. Мюмзик живой радугой, вспыхивающей алым, синим, зелёным, золотым, лиловым, переструился по Эсфири, с комфортом обустроился у неё на шее, плечах и груди: теперь делай, что хочешь, хоть посуду мой, мне не помешает. Эсфирь, плещась в раковине, кинула идею:
  – А не заварить ли нам чаю с лимонником?
  – И с мелиссой.
  – Да!
  – А спать Вы не собираетесь, Эстер Бенедиктовна?
  – А зачем? Завтра суббота. Рано вставать не надо. Всю ночь пей-гуляй, пиши, что хочешь.
  – Надеюсь, не ещё одну колыбельную? – содрогнулась Фалина.
  – Тс-с! Не будем поминать её за полночь. И как это из меня такое выскочило?.. Нет уж. Хватит личного творчества.
  – Ага. Зарекайся, зарекайся.
  – Гад буду, – поклялась Эсфирь. – А ты? Пойдёшь баиньки?
  Фалина мотнула головой. Ей тоже было тягостно остаться один на один с ночью – с недостижимо далёким д’Эвердьё, с тишиной и темнотой, с памятью и болью.
  – Не пойду. У тебя – Хименес, у меня – Энде, – она сунула в холодильник последнюю банку. Извлекла из недр буфета вино. – А неусыпный чай я уже заварила.
  – Отлично. Кстати, именно в Энде и иже с ним – источник твоей проблемы.
  – Э-э... м-м... моей проблемы?.. Слушай, ты с такой скоростью скачешь с темы на тему...
  – Да это всё та же тема. О тебе и... – Эсфирь обернулась, вытирая руки. И замерла.
  Фалина с интересом следила за сестрой. Та заворожённо подплыла к столу. Обеими руками придвинула к себе пузатый узкогорлый золотисто-жёлтый сосуд, покрытый вязью процарапанных и зачернённых символов.
  – Какая обалденная штука!
  – Тебе нравится?
  – Очень.
  – По мне, она немножко слишком варварская.
  – Ещё и как! До жути! В этом-то и прелесть. И ты посмотри: какая первобытная мощь – и лаконизм. Вихрь образов – и строгая функциональность.
  Фалина подпёрла кулачками скулы.
  – У тебя всё-таки непостижимый диапазон вкусов. Странно. Я тоже вижу, что эта вещь – явление искусства. Но искусства настолько чужого, что я не чувствую его прелести. Умом понимаю, отдаю должное таланту и мастерству художника. Но душу не трогает.
  – Ты права. Эта штука – текст холодяще иной культуры. Он ничего не говорит душе. Вернее, он обращён не к душе. А ты – сама душа, цивилизованная и утончённая.
  – Но тебе же язык этой культуры понятен? – допытывалась Фалина. – Тебе этот текст что-то говорит? Что?
  Эсфирь подумала с минуту, сузив глаза в длинные щели, прижав палец к губам. И стала переводить:
  – Две вещи восхищают меня больше всего на свете: какие мы разные – и какие одинаковые. Все человеческие – а может, и все разумные? – культуры, столь неисчерпаемо разнообразные, тем не менее выстроены на общем фундаменте. На инвариантном, едином и неизменном для всех этносов и социумов мироотношении. И все культурные тексты – мифы и музыка, стихи и храмы, картины и танцы, ковры и кувшины – заключают в себе одно и то же смысловое ядро. Этот самый инвариант.
  – Интересно. Я знаю только одну такую универсальную истину.
  – М?
  – Жизнь.
  – Совершенно верно, – кивнула Эсфирь. – Преодоление небытия. Торжество одухотворённой человеческой жизни над смертью. Вот он, исток. И ближе всех к истоку – архаичное мышление. Разум, абстрагирующий мир в миф и магию, гораздо отчётливее нас ощущает в каждом жесте быта движение бытия. И в кипении желаний, в обыденных человеческих действиях – еде и питье, охоте и битве, соитии и рождении – видит божественную, вечную мистерию жизни, смерти и воскресения. Посмотри, вот же оно всё здесь. Эта бутылка – идеальное воплощение бытия в быте. Предельно простая, предельно утилитарная ёмкость для жидкости. И при этом вся она – космический по уровню обобщения образ-оберег. Сама её форма – вместилище влаги, несущего жизнь женского начала, плодоносные бёдра женщины, слитые с полным огненной силы фаллосом, и Мировое Яйцо, заключающее Вселенную во Вселенной, и тесный, как родовые пути, переход меж мирами. А вглядись в узор. В этих знаках сквозят всё те же изначальные, глубинные, глобальные смыслы, вошедшие в генетическую память нашего коллективного сверхсознания, – маленький изящный палец скользил от символа к символу. – Вода. Огонь. Птица – верхний мир, обитель духов и бессмертных душ, свобода и вечная жизнь. Рыба – охранитель корней мирового древа, нижний хтонический мир, проход через царство мёртвых для нового рождения, вечный круговорот обновляющейся через смерть жизни.
  – А вот и ромб, – подхватила Фалина. Тёмно-рыжая и льняная головы склонились над сосудом, почти соприкасаясь лбами. – Это лоно женщины – и земля, поле, в котором хоронят зерно и из которого оно возрождается, правда? Вот месяц, умирающий и неистребимо воскресающий, и это же – рога коровы, богини-матери, дарящей жизнь, плодородие, изобилие, и ещё это ладья, связь между тем и этим миром, между тьмой и светом, закатом и новым восходом. А это?
  – Лук и стрела. Добыча, победа, еда, охота – в обоих смыслах, любовная страсть и обладание, олицетворение женских и мужских гениталий и соития.
  – Слушай, действительно потрясная посудина!
  – А я о чём? Изумительная! – Эсфирь постучала ногтем по глянцевой стенке. – Интересно, из чего она сделана?
  – Био-олог! – дорвавшись до реванша, ехидно пропела Фалина.
  – При чём тут... Батюшки! Да это тыква!
  – Точно. Настоящий африканский калебас. Народа баконго.
  – Взять живой шедевр эволюции и огранить в шедевр культуры!.. Куда тем эллинам с их керамикой, персам с серебром или корейцам с фарфором! Охренеть можно!
  – Тиночка, ты погоди охреневать. Сначала объясни, что там у меня за проблема.
  – А, да, – вспомнила Эсфирь. – Сейчас. Фань, а папа нам его насовсем принёс?
  – Насовсем, – успокоила Фалина. – На подарение. И не нам, а тебе, раз он тебе так нравится. Тин, а Тин, если ты выпустишь эту охренелую тыкву из объятий, я налью нам хиосского. Оно там, внутри.
  – Да, извини, – Эсфирь безропотно отдала сестре калебас. – Так вот. О твоей проблеме. Учитывая особенности производимого нами впечатления, нам следует тщательно отбирать круг знакомых.
  – Подожди, ты говорила, что виноват Энде.
  – Не так конкретно он, как вообще твоя работа. Нам необходимо держаться как можно дальше от художников. Зрительная память у них – зубами не выгрызешь. А ты, занявшись книжной графикой, с головой влипла именно в эту, особо опасную для нас среду.
  Фалина задумчиво пожала плечами, созерцая на просвет вино в тонком бокале.
  – Вообще-то я не замечала её особой, по сравнению с другими, опасности. Но даже если и так... Я могла бы, конечно, вернуться в свою зоологию... но...
  – Нет, нет, – запротестовала Эсфирь. – И то, и другое – твоё, и к какому делу лежит душа, решать только тебе. Я не о том. Фаэлин, тебя дёргают не оттого, что ты очень уж заметна. И не оттого, что народ чересчур любопытен. Это просто особенность твоего нынешнего окружения. Хочешь посидеть у речки – будь готова к комарам. Идёшь в лес – не удивляйся паутине.
  – Хм...
  – Сравним с тем же университетом. Я там работаю двенадцать лет. И всё хожу в молоденьких девочках. И хоть бы кто из коллег задался вопросом: «А чего это она? Сколько ж можно?»
  – Так ты же блокируешься, – предположила Фалина.
  – Отнюдь. Давно уже бросила. Мне что, делать больше нечего – тратить себя на дурную работу?
  – Лентяйка.
  – Так ведь всё равно никто не замечает никаких несообразностей. Даже реликты, которым мы когда-то сдавали зачёты.
  – Ну уж они-то наверняка должны тебя помнить, – убеждённо возразила Фалина. – У них на студентов такая память – куда тем художникам!
  – Ничуть не хуже. Но иначе устроенная.
  – Помнишь, мы встретили в троллейбусе Тилию кордату²⁸? – Фалину затрясло. – Это ж сколько лет прошло после экзамена! А он?! «А-а, – говорит, – сестрички Феерейночки! Н-ну? Так какие всё-таки виды составляли флору девона?» Да чёрт её знает!
  – Так бы ему и ответила, – хихикнула Эсфирь. – А то глядишь на него преданным взором и божишься: «Я учила».
  – А сама?! Что ты несла! Срок давности, девон уже прокомпостировали, а диплом навеки с тобой, и ты его всё равно Некту не отдашь, хоть он дерись...
  – Не было этого! – пискнула Эсфирь.
  – А что же – я выдумываю? Да разве мне под силу сочинить такую бредятину? И вообще, зачем его обижать? Он такой милый. А что помешан на своей флоре...
  – Так оно ж живое. Тут я могу его понять. Да в идеале человек и должен быть помешан на своём деле.
  – Вот. Это я и хотела сказать. Тирин, многая лета нашим учителям.
  – Согласна.
  Пригубили. Дали растечься по нёбу. Вслушались в послевкусие.
  – Да, – с глубоким чувством определила Фалина.
  – Да, – глубокомысленно дополнила Эсфирь.
  – Мы варвары, – сладострастно простонала Фалина, сделав ещё глоток. – Лакаем неразбавленное.
  – Дикари. С далёкой окраины Ойкумены, – Эсфирь отставила бокал и торжественно прорекла: – Да будет проклят дерзновенный, кто первый грешною рукой, нечестьем буйным ослепленный, о страх!.. смесил вино с водой. Э, э! Ты что делаешь?
  – Сыр... – растерянно пролепетала Фалина. – А что?.. К вину...
  – Положь на место. И не верь французишкам. Они лягушек едят.
  – Лягушки, между прочим, очень вкусные, – оскорбилась Фалина.
  Эсфирь тремя быстрыми плавными движениями, не капнув, очистила персик, протянула сестре на фруктовой вилке половинку без шкурки и без косточки:
  – Попробуй это.
   – М-м... – попробовала Фалина. – О-ой... А они со своим бри, лягушатники...
  – То-то же. Но мы отвлеклись. Вернёмся к нашим баранам, то бишь учителям. Профессор Лыпа лелеет в памяти всех своих студентов. И наверняка, поразмыслив, сообразит, в каком ещё веке мы пели ему сагу о флоре девона. Но при этом...
  – Не удивился, что с тех пор мы не изменились? – докончила Фалина.
  – Вот-вот. В том-то и дело. В структуре мозгов. У большинства не-художников память – отдельно, учёт поправки на время – отдельно, и стыкуются они, со скрежетом проворачиваются в сознании, только когда простец видит вместо пухленькой беленькой девочки медно крашенную мать-командиршу. Вот тогда и начинается: «Ах, как время-то идёт!» и: «Ах, ты совсем не изменилась!»
  – Тин, но это же замечательно. Это просто наше счастье, что у большинства людей такая морально устойчивая память, – мысль Фалины щёлкнула и вновь переключилась на сестру. – Ну, а какой художник тебя дёрнул?
  Эсфирь смущённо заёрзала. Старшая сестра поверх полупустого бокала смотрела ей в душу. В огромных, ярко-жёлтых, почти без белков, глазищах плавились золотые искры.
  – Кто тебя узнал?
  – Понятия не имею, – с досадой бросила Эсфирь. – Ходила я на Андреевский, с месяц назад, искала тебе деньрожденный подарок. И забрела в галерею. Какая-то выставка терракоты. Народу много. Две. Судя по разговору, терракошки.
  – К-кто?
  – Ну, творцы. Одна, закатывая глаза, поёт другой, какая та гениальная. Та со сдержанным достоинством отвечает этой взаимностью. Попутно обе лягают какого-то бездарного Аркадия. Вот его-то, наверное, и стоило посмотреть...
  – Мамаша, не отвлекайтесь.
  – Я чинно-благородно обозреваю шедевры, не шалю, никого не трогаю, пытаюсь отладить зонтик...
  – Ах, вот почему ты забрела на выставку! – осенило Фалину.
  – Нет, статуэтки там были ничего, – промямлила Эсфирь куда-то в недра чашки с чаем. – Рыженькие такие...
  – Тири-ишка! Какой же ещё быть терракоте, если не рыжей? И это всё, что ты можешь о них сказать?
  – Могу много. Но я в этом не компетентна. В общем, скапливаются мокрые посетители, кто-то раскланивается с этой, а та внезапно с неотвратимостью Немезиды устремляется ко мне. Изысканнейшая поджарая дама в том возрасте, когда красота – уже не дар, а заслуга. Идеальная осанка. Безупречная короткая стрижка. Сухая стать, правильный профиль и немигающий льдистый взгляд волчицы. Строго выдержанная косметика. Простое платье виртуозной ручной вязки. Неброская изящная брошь – всего лишь золотой коралл с крупными жемчужинами. Классические «лодочки» на стройных ногах. Иссушенные глиной рабочие руки.
  – Вся в светло-бежевом, – добавила Фалина. – И подсиненная седина.
  – Как ты?.. А-а. Я опять передаю, да?
  – Да. Значит, впечатление было сильным.
  – Весьма, – не стала отпираться Эсфирь. – Она очень значительна. Очень аристократична. Великолепно владела собой. Во всяком случае, сумела любезно улыбнуться – правда, гвоздя меня глазами.
  Брови Фалины недоуменно поползли вверх:
  – То есть?
  – А дальше пошла вразнос. «Тина! – говорит. – Вот так встреча. Какими судьбами? Неужели ты на склоне лет заинтересовалась искусством? Или просто прячешься от дождя?»
  Эсфирь привстала, взяла с подоконника сигареты, спички и пепельницу. Мюмзик перетёк с неё на Фалину, увидел, что та тоже берёт сигарету, и, воротя нос, оскорблённо удалился на вязаную подушку в углу дивана.
  – Так бы ей и ответила: «Какое ещё искусство, не видишь – зонтик заело», – сочувственно подсказала Фалина. – «И вообще: кто ты такая?»
  – Честно говоря, очень хотелось, – созналась Эсфирь. – И, главное, лицо знакомое. Но кто она – хоть убей. Интересно, чем и когда я могла до такой степени ей насолить?
  – Да, странная история. И как же ты выкрутилась?
  – Как я могла выкрутиться? – Эсфирь, затянувшись, тщательно стряхнула пепел. – Добрый день, в нашей встрече нет ничего удивительного, нас всегда сближала любовь к искусству, поздравляю, я в восхищении, а вовсе не в глубоком дерьме, ну наконец-то открылся, как ни жаль, но мне пора, желаю новых творческих взлётов, уверена, что непременно встретимся на персональной выставке, всего доброго.
  – Не в таком уж и глубоком, – трезво взвесила Фалина. – В конце концов, она сама создала неловкую ситуацию. Если она немолода, а с тобой на «ты», и проехалась по поводу твоих лет...
  – Это ясно. Мы были знакомы когда-то давным-давно.
  – И ты не обязана её помнить. А с другой стороны, заметь: никаких «ой, как ты сохранилась». Значит, она знает. И при этом всего лишь сказала тебе пару ласковых слов. А могла бы визжать, звать милицию и тыкать в тебя пальцем: «Держите нориссу!» – Эсфирь фыркнула было, дрогнула и окаменела, глядя сквозь Фалину в прошлое. – Вспомнила?
  – Это Оля. Оля Коган. Моя одноклассница. Седая. А была рыжая и весёлая, как солнышко...
  Пала пауза. В деликатном молчании Фалина налила сестре ещё чаю.
   – Спасибо, – слегка ожила Эсфирь. – И за прочистку мозгов тоже. И чего я до сих пор молчала? Надо было сразу тебе рассказать.
  – Ты молчала, потому что знала, что я неизбежно задам вопрос.
  – Какой? – не поняла Эсфирь.
  – А что ты мне купила на день рождения? – елейно поинтересовалась Фалина.
  Эсфирь безапелляционно помахала пальцем перед её носом:
  – Не фиг, не фиг. Поймаешь – узнаешь.
  – Ну и ладно, – буркнула Фалина. – Змеюка. Тогда давай разберёмся с твоей Олей. У неё действительно есть причины злиться на тебя?
  – Да.
  – Тиринка, что ты натворила?
  Эсфирь вдавила сигарету в мандариновую кожуру.
  – Заломала ей судьбу. Увлекла на путь наших мам. А он о-очень на любителя. Вернее, не я, а из-за меня. А ещё вернее – из-за дракона. Всё началось с него. Помнишь, после нашего... как бы его обозвать? Переход, пробой, скачок, джамп²⁹...
  – Джамп, – выбрала Фалина. – После джампа к драконам я помню только, как ты меня оттуда вытаскивала.
  – Нет, позже. Когда сразу три богоравных нориска примчались тебя выхаживать. Отец, лично сам дед Виллем и его друг.
  – На тебя похожий, – с улыбкой кивнула Фалина.
  – Значит, не помнишь. Высоченный атлет вороной масти и небывалой красоты...
  – Да-да. Напоминает Врубелевского Демона. И очень похож на тебя, – стояла на своём Фалина. – Как же – не помню! Они у нас жили почти месяц, пока у меня всё не зажило. Глаз мне сумели сохранить! А ты всё это время была с классом в колхозе, ты и видела-то его всего два или три раза, когда они тебя навещали... Ага. Понятно. Там он с ней и познакомился, да? И потом приезжал уже к ней?
  – Нет. Они были у меня дважды. И в первый раз ночь напролёт допрашивали о джампе. Полный поминутный иллюстрированный отчёт с мнемоническим погружением.
  – Ого! Это кошмар.
  – Ты знаешь, нет. С ними это было очень здорово. До катарсиса. А потом они заехали просто попрощаться. Тут он её и увидел. И всё. Оля сошла с ума. Впрочем, от этих троих все наши девицы ошалели. Все лезли ко мне за дополнительной информацией. Кроме Оли. Она ходила наглухо закрытая, зашторенная, методично получала свои пятёрки, без объяснений сачковала физкультуру и потихоньку тяжелела.
  – Господи, бедный ребёнок!
  – А где-то к весне он вдруг объявился. Прямо у дверей класса. Тихий такой. Суховатый. Недемонстративный. Прищурясь, оглядел Олю. Повёл бровью на директрису. Та сразу стала очень вежливой. И через неделю увёз онемевшую от счастья законную супругу вместе с драгоценным пузом к себе во Францию.
  – Мне всегда хотелось увидеть её, – призналась Фалина. – Какой должна быть женщина, чтобы он выбрал её в жёны...
  Эсфирь пожала плечами:
  – Милая, умная, воспитанная, без памяти влюблённая и с потрохами доверившаяся тебе девочка, которой ты так легко можешь подарить сказку, ослепительный праздник бытия. Да плюс к этому – приданое. Представляешь, нориску, с его-то темпами размножения – дети! Целая двойня!
  – Может быть, – Фалина на минуту задумалась. – Да. Скорее всего, так и было. Ведь он такой же, как ты. «Я дышу – и значит, я люблю. Я люблю – и значит, я живу». А тут – такая возможность! Обрести фактически троих детей. Жить для них, заботиться, баловать, делать подарки...
  – Слушай, прорва народу любит баловать и делать подарки! – вспыхнула Эсфирь. – При чём тут я? И что общего между мною и этим замкнутым, насмешливым, высокомерным аристократом?
  – Сама такие слова! – пошла в контратаку Фалина. – На себя посмотри, Снежная королева!
  – Оскорбуха – не аргумент, – высокомерно отрезала Эсфирь.
  – Ну, прежде всего – движения. Такие же мягкие, основательные, бестрепетно точные, неспешные – и при этом невероятная скорость реакции. А как он картошку чистил!
  – Маркиз д’Эвердьё чистил картошку? – оторопела Эсфирь.
  – А у него на всё руки стояли. Как у тебя. Он всё время что-то делал. И у него это тоже выглядело так, будто вокруг него всё само собой устроилось и само быстро и аккуратно делается. А он расположился с комфортом и бездельничает. И вот где он бездельничает, – или ты, – там и есть самый лучший мир. Самый уютный. Самый чистый и красивый. Самый нежный. Самый надёжный.
  – Капитан Быков в шлёпанцах, – усмехнулась Эсфирь. – Одноглазый вор, Гек Финн, Отто Кестер, Высоцкий, Габен и я. Видимо, и красавчик маркиз был сенсорно-логическим интровертом.
  – Вот-вот. И всякие зубодробительные термины и отточенные формулировки он тоже... – Фалина осеклась, похолодев. Медленно подняла ресницы. – Был?
  Они молча смотрели друг другу в глаза, темнеющие, наполняющиеся слезами.
  – Фай... – виновато выдохнула Эсфирь.
  – Арман умер?
  – Погиб семь лет назад, сняв планетарный заслон. Фанни, он вернул норискам Вселенную.
  – А... откуда тебе известно?
  – От отца. Прости меня, ради Бога. Я же не знала...
  Фалина через силу сделала вдох.
  – Тогда понятно, почему она так вела себя с тобой. Тирин, дело не в тебе. Наверное, для неё теперь виноват каждый – включая и её самоё – кто продолжает жить и здравствовать, когда Арман... когда его уже нет. Как она это выдержала? После тридцати лет вместе... Как выжила без него? Какая же нужна воля? Или кто-то подставил ей плечо?
  – Мы не знаем, сколько они прожили вместе и какие у них были отношения, – бережно и твёрдо, точно обрабатывая рану, сказала Эсфирь. – Пожалуйста, не взваливай на себя чужие проблемы – ни мои, ни Олины. Тебе достаточно своих.
  Фалина замотала головой. Для неё любая боль была своей.
  – Нет. Недостаточно. И тебе твоих – тоже. Это неправда – то, что болтают психологи: будто только ты сам можешь решить свои проблемы. Гораздо чаще легче помочь другому. И ему, в отличие от себя, всегда можно помочь. Хотя бы уже попыткой.
  – Это верно. И чаще, и легче, да и просто интереснее, в конце концов, чем... это... м-м... «спасти свою душу». И чего б я так тряслась над своей душой?
   – Только спасать другого имеет смысл. Только спасать друг друга – реально, – Фалина ещё раз перевела дыхание. – Мою самую болючую проблему решил Арман. Когда они убедили меня и мам – даже Маму Рахиль! – что от драконьих отметин не избавишься никакими пластическими операциями, я немного скисла. У меня были вы – ты, мамы, отец, я знала, что с вами моя жизнь всегда будет насыщена радостью, любовью и смыслом. Но мне же было всего шестнадцать. Я, как все нормальные девочки, мечтала, чтобы за мной бегали, дарили цветы, назначали свидания, признавались в любви... И чтобы свадьба с белой фатой. А тут я себе сказала: всё. Успокойся. Ни один мужчина никогда не взглянет на тебя без содрогания.
  – Что за ерунда? – удивилась Эсфирь. – Неужели ты была такой дурочкой? Взглянет – не взглянет, полюбит – не полюбит – дело случая, никак не зависящего от твоих особых примет. За мной, например, тоже никто не бегал.
  – Вот это мне Арман и доказал. Для него мои особые приметы не имели значения. Хотя никто, кроме папы и дедули, не имел с ними дела ближе, чем он. Он не утешал и не говорил комплиментов. Я даже не знаю, различал ли он в моей внешности достоинства и недостатки. Я была для него самоценной. Вот именно как ты говорила – я вся, я сама. Будь я красавицей или чудовищем – его отношение ко мне не изменилось бы ни на йоту. Ему было всё равно, в какую щёку меня целовать.
  – А!.. Ах ты!.. – Эсфирь заикалась от изумления. – Невинный оленёнок! Золотая паинька! Ангелочек с дьявольскими глазами! Поцелуями в щёчку он тебе всё доказал, да?
  – Нет, конечно. Самый заботливый проводник на свете открыл мне новую страну, красивую-красивую. Надо быть полной дурой, чтобы не заглянуть туда.
  – И всласть не попутешествовать, – подхватила Эсфирь. Фалина скромно пожала плечами. – Нет, надо же – в пелёнках и с соской во рту, с только что разорванной пополам физиономией отхватить такого сногсшибательного любовника – и все эти годы молчать! Ни разу не похвастаться!
  – Сама же говоришь, у него тогда начался роман с твоей одноклассницей...
  – Ну так что? Я бы побежала ей докладывать?
  Фалина махнула на неё рукой:
  – Фу! Не выдумывай. Просто он же меня никогда никому не выдал.
  – Ты так в нём уверена?
  – Абсолютно.
  – И ещё тебе, наверное, было больно вспоминать? – предположила Эсфирь.
  – Нет. Радостно. Понимаешь, я не была в него влюблена. Арман был совершенно неромантичным. Слишком трезвым, уравновешенным, проницательным. И для меня тогдашней – слишком... – Фалина запнулась на миг, ища слово, – огромным. Слишком глубоким. Я словно побывала на берегу океана. Надышалась им, нагляделась, наплавалась. Набрала на память красивых камешков – вроде моего яичка Говоруна. И отошла с отмытой душой. Но как бы ты ни любила океан – ты же не пустишься пересекать его вплавь и не нырнёшь в Марианскую впадину?
  – Гм-м... Я бы, пожалуй...
  – Хотя да, – перебила себя Фалина. – Ты как раз ныряешь. Вероятно, и я бы смогла – теперь. Но не тогда. Но, может быть, мужчины, поначалу вздрагивая и отводя глаза, в конце концов всё же поворачивают и волочатся за мной не из-за моей сияющей красоты. А потому, что на мне до сих пор – свет его взгляда.
  – Не думаю. Будь ты настолько зависимой от чужой воли пластилиновой куколкой – разве такой, как он, повернул бы за тобой?
  – И вдруг – его нет, – Фалина помолчала, кусая губу. – А ведь он нориск. Он должен был быть всегда... И как же тогда «Зодиак»?
  – А что «Зодиак»? – у Эсфири слегка сел голос.
  – Андрей сказал – д’Эвердьё. Я была уверена, что это Арман. И так радовалась, что я опять рядом с океаном!
  – Мало ли на свете д’Эвердьёв, – бесплотно прошелестела белая тень. – И не сосчитаешь.
  Фалина затаилась под ресницами. «Врёшь ведь, паршивка. Всё ты уже высчитала. Ты его знаешь. Но почему-то судорожно закрываешься и отворачиваешься. Точно он сам велел тебе забыть его. И ничего у тебя не выходит. Кто он Арману? Сын? Брат? Жаль, что Андрей и Галя уехали. Можно было бы узнать, как его зовут...»
  Белая тень – неужели и впрямь призраки видят наши чувства и мысли? – тотчас поймала Фалину:
  – Не станешь же ты ломиться к соседу своих знакомых и выяснять, кто кому кем приходится, только потому, что у него такая же ненормальная фамилия? Это так далеко от нас, Фаэлин. Это не имеет к нам никакого отношения. Это никогда не соприкоснётся с нашей жизнью. Никогда.
  – Никогда не говори «никогда», – пробормотала Фалина. Резко встряхнулась. – Да. Всё. Хватит. Ты права. Это было так давно.
  – Для тебя – только что.
  – Всё равно. Сил больше нет. Ну?.. Надо что-то делать.
  – Надо выпить, – автоматически продолжила цитату Эсфирь.
  – Наливай. Тирин, а давай завтра... то есть, уже сегодня сходим на Андреевский.
  – Терракоту смотреть? – опасливо уточнила Эсфирь.
  – Здрасьте! Когда она была, та терракота! А сейчас там выставка молодых художников.
  – Наша молодёжь! – с энтузиазмом провозгласила Эсфирь. – Стройными рядами! С огоньком! Отдаёт все силы борьбе за то, чтобы борьба!..
  Фалина закусила губу – и, не удержавшись, улыбнулась.
  – Старая ведьма. Циничная, ленивая и нелюбопытная.
  – Это точно. Вот такое я...
  – Ты пойдёшь на выставку?
  Эсфирь тронула стопку иллюстраций на подоконнике:
  – Вот единственный художник, чьё творчество меня живо интересует. Можно?
  – Не только можно, но и должно.
  Эсфирь потянула к себе иллюстрации. Над первой же ехидненько хихикнула:
  – Так у кого разнузданное воображение и непостижимый диапазон вкусов? Кто клевал меня за калебас, а сам присобачил немцу Энде китайские картинки?
  – Тебе можно, а мне нельзя? – встала в позу Фалина.
  Эсфирь, сдвинув посуду к центру стола, раскладывала перед собой листы. Пробурчала под нос:
  – Угу. Понятно. Горизонтальный свиток. Они пойдут по низу каждой страницы, от края до края, перетекая одна в другую, целостным непрерывным рядом, разворачивающим бесконечный путь Великого Поиска и повторяющим фугообразную структуру самой книги.
  Фалина, затаив дыхание, впитывала, как живую воду, каждое слово сестры. Осторожно переспросила:
  – У меня здесь фуга?
  – Ну да. А ты чего хотела? Слушаешь всяких Баранов, Рыб, Раков, Скорпионов, Тельцов... Вот и получилось. Повторы и вариации темы, внутренние отражения, создающие двойную иллюзию: бесконечно распахивающейся глубины и вместе с тем – самодостаточного замкнутого кольца, – говорила Эсфирь, выстилая лист за листом. – Всё это даёт единый образ Пути. Воплощение Дао. На него указывает уже начало – и, как я понимаю, конец? – свитка. Дверь. Дверь книжной лавки, – она задумалась, цедя вино. – Н-нда. Циюнь шэньдун. Отзвук духа – движение жизни.³⁰ Твои картинки лучше самой «Бесконечной книги». Они – именно для детей. В них даже ребёнок почувствует Путь. Они просты и мудры. Просветлённы. А книжица, в общем-то, тускловата. И стр-рашно перегружена философическими изысками.
   Фалина смущённо потёрла нос.
  – Тин, а почему они монохромные?
  – А как же иначе? Ты выбрала адекватный изобразительный язык. Недаром на Дальнем Востоке всегда выше всего ценили живопись чёрной тушью. Только она, с её лаконизмом, тональным единством и мощной духовной напряжённостью, способна передать целостность сущего, необъятность мира, тождественную необъятности духа. Она, точно рентген, творит не оболочки, а души вещей. Живая, пульсирующая, дышащая линия организует космос картины и ведёт ритм, тончайшие тональные переходы мазков и размывов создают мерцающую серебристую воздушную среду, а незаполненный белый фон становится пространственным прорывом, превращается в беспредельную даль, подчёркнутую рассеянной перспективой и разомкнутой композицией. Ты написала духовную сущность сказки. В том числе и душу цвета. Не явь – грёзу. Грёзу о яркой мечте. Сон о красочном сне. Напоминание о Стране Фантазии. Только напоминание, толчок – потому что сама Страна Фантазия может расцвести лишь в сознании читателя.
  – С ума сойти, – тая в нирване, проворковала Фалина. – Какой я молодец, оказывается! Ну, а как тебе дракон удачи?
  – Обалдеть. Тёплая, сияющая летящая радость. И Атрей хорош. Ух, отважное дитя! – Эсфирь взмахнула сжатым кулаком. – Настоящий романтический герой. Только, Фай, почему ты пишешь так последовательно? Строго в очередь, страницу за страницей...
  – А ты бы уже, конечно, залезла в конец.
  – Обязательно. И написала бы королеву Фантазии. Нежную, мудрую и грозную Золотоглазую Повелительницу Желаний.
  – Грозную? – не согласилась Фалина. – Что же в ней грозного? Тихая милая девочка. Её и королевой-то называть неправильно. Она не властвует и не правит. Она, скорее, душа Фантазии, её сердце, средоточие и условие её жизни.
  – Да уж. Очаровашка. Кротости непредставимой. Существующая извечно, вне времени, непостижимая тайна. Видит всё насквозь, равно приемлет любую реальность сознания – добрую и злую, умную и глупую, прекрасную и безобразную, ничему не препятствует, никого не судит и каждому открывает дорогу желаний, ведущую к постижению его истинной воли, к желанию подлинному, главному и – последнему, – Эсфирь передёрнуло. – Вот это власть. Космическая.
  – Тин, да причём тут власть? Он никого не принуждает, не ломает, не давит. Она любит всё сущее. И всем даёт возможность разобраться в себе, отличить реальные желания от иллюзорных и осуществить смысл.
  – Во-во. Обрести Путь. И я о том же.
  – Ну, и что в этом грозного? Впрочем, Бог с ней, до неё ещё далеко, и мне пока не до неё. Я её ещё даже не вижу.
  – Ну так глянь, – хмыкнула Эсфирь, ткнув пальцем в сторону стены над правым плечом Фалины.
   Та рефлекторно обернулась, встретила взгляд солнечных глаз в зеркале над диваном и со смехом мотнула головой:
  – Не выдумывай. И вообще, у меня сейчас другая проблема. Сфинксы. Со сфинксами полный тупик.
  – Насколько я помню, у Энде с ними ворота.
  – Да, Ворота Великой Загадки. Вот послушай, – Фалина вскочила. Сплюшка недовольно перемахнула с её плеча на плющ. Фалина взяла с холодильника «Бесконечную книгу», открыла на заложенной странице. – Поначалу всё понятно. Сфинкс прекрасен и ужасен. Его красота повергает в ужас. Ну, это запросто. Лицом он человек, передняя часть тела львиная, задняя – бычья. И крылья.
  – Бывает, – зевнула Эсфирь. – А почему «он»? Греческое «Σφιγξ» – она. Женского рода.
  – Знаешь, эти подробности я у них выписывать не собираюсь, – фыркнула Фалина. – Хуже другое. Выражение их лиц нечеловеческое, его невозможно ни понять, ни уловить: оно непрерывно меняется.
  – Во гады! – удивилась Эсфирь.
  – Дальше – больше, – безнадёжно предупредила Фалина. – По их телам и лицам пробегают токи страшной силы – будто они не сидят неподвижно, а каждый миг исчезают и одновременно возрождаются сами из себя.
  – Ну это уж ни в какие ворота! – шокированно заявила Эсфирь. – Даже Великой Загадки.
  – И, наконец: «Мы нашим взглядом видим мир, вбираем его в себя. А сфинкс ничего не видит. Зато его глаза испускают нечто – но что именно? – и загадывают нам все загадки мира. Поэтому оба сфинкса неотрывно смотрят друг на друга. Взгляд сфинкса может вынести только другой сфинкс. Тот, кто отважится шагнуть между их взглядов, застынет на месте и не сможет двинуться дальше, пока не разгадает все загадки мира. А они бесконечны».
  Фалина захлопнула книгу и выжидательно уставилась на сестру.
  – А перевод! – издевательски мяукнула Эсфирь. – Именины сердца! «Разгадать загадки». Ответить ответ. Ведь можно же было «постичь все тайны мира» или хотя бы «ответить на все мировые вопросы»...
  – Не надо на все. Ответь на один мировой вопрос: как такое изобразить?
  – А никак. Фанни, ведь когда Атрей шёл между ними, они закрыли глаза. Пиши с закрытыми, и все дела. Сфинксам без разницы. Они всё равно ничего не видят.
  – Но почему они их закрыли? – воскликнула Фалина. – Почему они решили пропустить Атрея?
  – А-а! – встрепенулась Эсфирь. – Да. И мне это интереснее всех его приключений и Великих Поисков. Если их выбор – пустить тебя к Воротам или нет – не определяется ни твоей целью, ни мотивами, ни отвагой, мудростью или добротой, то чем же?
  – Вот именно. Неужели он действительно случаен? Это было бы ужасно скучно.
  – Случайным его считал гном. Но мы-то люди.
  – Но гнома придумал Энде. Человек.
  – Но мы-то нориссы, – вздохнула Эсфирь. – С нас спрос больше.
  – Да. И как сам Энде прошёл мимо такой темы? – недоумевала Фалина, снова ставя на огонь чайник. – Ведь сам же её создал. И упустил.
  – Может, не упустил, а не потянул. А может, его она просто не интересовала. Думаешь, для всех на свете важнее любых приключений – понять сфинкса?
  – Это самый великий поиск, – убеждённо сказала Фалина. – И я хочу написать их в тот момент, когда Атрей подходит к ним, и они решают закрыть глаза.
  – Ну, ты себе и задачи ставишь, – благоговейно ужаснулась Эсфирь.
  Фалина гордо задрала нос.
  – А не было ли всё проще? – Эсфирь нашла на подоконнике чистый лист бумаги и карандаш. Вооружилась очередной сигаретой и принялась рисовать. – Честно говоря, я вообще не вижу в этих сфинксах проблемы. Мало ли кто как на тебя смотрит? Пошли их обратно вместе с их загадками и иди себе дальше, куда тебе надо.
  – Тин, это же сказка. У неё своя логика.
  – Это её дело. Пусть хоть подотрётся своей логикой. У меня есть моя.
  – У тебя их полно, – проворчала Фалина. – И ты ими жонглируешь.
  – А ему кто мешал?
  – Кому?
  – Атрею. Кто им всем мешает не зависеть? Пользоваться гибкой ситуативной логикой? Идти не по течению и не против, а куда им надо? Что написано на Аурине³¹? «Делай, что хочешь». Плати три шкуры – и делай на здоровье. А в игре самое интересное – поиграть правилами игры.
  – За такие игры в приличном обществе могут побить шандалами.
  – Так я и не рвусь в приличное общество. А Атрей всё-таки дошёл, куда надо. Потому что не зависел. Гном советовал ему делать то же, что все до него. Строго следуя правилам игры, ждать решения сфинксов. Естественно, никто до него не проходил! Все эти проходимцы ставили несчастных сфинксов в положение Буридановых ослов. Атрей первым противопоставил мутной логике выбора ясную логику долга. Что бы они ни решили, ему всё равно надо было идти. Надо было спасать королеву. Он и пошёл. Взял решение на себя, повернул ситуацию и просто снял со сфинксов проблему выбора. Страдальцы наконец-то с облегчением закрыли глаза. Слава Богу. Хоть одной головной болью меньше.
  – Вот Энде бы точно измолотил тебя шандалом, – заключила Фалина. – Ну, а если бы они всё-таки их не закрыли?
  – А три шкуры? – напомнила Эсфирь. – Конечно, как правило, не закрывают. Это сказка кончается весёлым пирком. А жизнь – всегда! – смертью. Только разной. Смерть Армана д’Эвердьё стоит тысячи героических сказок. Он выстроил из своей жизни и гибели гениальный текст.
  – Да, – вырвалось у Фалины. Лопнули тиски, сжимавшие ей грудь и горло. Она шмыгнула носом, отёрла щёки и, наконец, вздохнула свободно. – Да.
  Сестра протянула ей набросок:
   – Так пойдёт?
  Чёткие линии, пляшущие мелким зигзагом, – что, видимо, долженствовало обозначать «токи страшной силы», – складывались в унылый костлявый коровий зад, в растерянно растопыренные куриные крылья – в правом недоставало махового пера – и в оторопелый затылок со стыдливо зализанными от уха до уха, через лысинку, редкими прядками. Напротив маячили кадыкастая шея и перекошенная физиономия второго сфинкса: правый глаз зажмурен, левый заплыл свежим фонарём. Атрей, отважное дитя, гордо шагал прочь. Сапоги, плащ через плечо, белое перо в копне тёмных волос.
  – За что?! – Сквозь смех всхлипнула Фалина. – Бедные-несчастные страдальцы! Хулиганка! И Атрей твой – хулиган! Ну ничего святого! Всё опошлила! И мне весь настрой сбила! Я теперь работать не смогу!
  – Фанечка, я больше не буду, – затрепетала Эсфирь. Укротила воющий, плюющийся паром чайник и заюлила вокруг сестры с чашкой и заваркой. – Я исправлюсь. Ну, хочешь, спою тебе свою колыбельную? Смех как рукой снимет.
  – Не надо, – твёрдо решила Фалина.
  – А что ты хочешь?
  – Кофе.
  – Сейчас сварю.
  – Ещё, Тиришенька, ты мне не нарисуешь Гморка? Ну, вервольфа, который гонялся за Атреем. И Ксаиду.
  – Опять сваливаешь на меня гадских гадов.
  – Ну не люблю я придумывать облик злодеям! Они у меня плохо получаются. И ещё я хочу, – вошла во вкус Фалина, – чтоб ты перевела «Viento de amor», «Lluvia de otoño», про зелёный берег и про гвоздик.
  – Что, прям щас всё сразу?
  – Сначала про гвоздик. И ещё чтоб ты пошла со мной на выставку.
   – Фалина Бенедиктовна! – возроптала, наконец, Эсфирь. – На Аурине написано «делай, что хочешь», а не «делай, что я хочу»!
  – А я думала, ты меня любишь, – поникла Фалина.
  И тут же поняла, что пережала. С её сестрицей такие штуки не проходили.
  – С чего вдруг? – холодно осведомилась Эсфирь. – Что это тебе в голову взбрело?
  Официально поставила перед ней чашку с кофе. Приволокла в кухню томик Хименеса, свою ручку, коробку с бумагой и груду неподъёмных испанских словарей – от фразеологического до этимологического. Фалина вздохнула, открыла пузырёк с тушью и тоже с головой ушла в работу.
  Эльф сыграл им обращённое минорное трезвучие. Мюмзик тихонечко вернулся на колени к Эсфири, заполз под халат, угрелся и уснул, прижавшись к её животу. Сплюшка бродила по столу, заглядывала в чашки, пробовала грушевые и виноградные семечки, вдумчиво таращила глаза на бегущие из-под пальцев строчки, мазки и штрихи. Эльф отбренчал четыре ноты. Потом пять.
   – Гморка надо? – спросила Эсфирь.
  Фалина подняла голову.
  – М?
  Эсфирь положила перед нею портретик вервольфа.
  – О! – обрадовалась Фалина. – То, что нужно. Ночной кошмар. Спасибо, Тин. А я уже добралась до королевы. Смотри.
  – Да, – оценила Эсфирь. – Хороша. Мудрая, нежная и грозная. Только какой-то она не арийской крови. Чукчанка?.. Японка?.. Древняя египтянка?.. Но уж никак не немка.
  Фалина зафыркала, тыча пальцем то на сестру, то над зеркало над диваном. Эсфирь мельком глянула и отвернулась.
   – Да ну! Ничего общего. Она красивше. Н-ну? Что? Изобразить тебе ещё Ксаиду?
  – А кто будет Хименеса переводить?
  Божественные руки Тирины, воспарив, соприкоснулись пальцами в жесте отрешённого молчания и покоя.
  – Не вдруг. Мне в нём ещё таять и таять. Пока не исчезну. Пока не стану чистой дыркой для света. Понимаешь, Фай, это дзен-поэзия. Простая и прозрачная, как сам язык. Как мир. Он говорит с нами по-испански через Хименеса. Как по-русски – через Пушкина. А вот чтобы через меня... Нет, ты только послушай:
   Clavo débil, clavo fuerte...
   Alma mía, ¡ qué más da !
   Fuera cual fuera la suerte,
   El cuadro se caera.³²
  Это же ритмизатор. Ишрак. Звуки и смыслы упакованы и переплетены так плотно, что их невозможно разъять, не то что переложить. Вон Гелескул попробовал – и всё рассыпал. Один прах остался. Пепел стихов.
  – «Но остаются в горсти только черты её бегства»³³, – кивнула Фалина. – Так кто же переведёт, если не ты? Ты перенесёшь их из мира в мир, не расплескав ни звуки, ни смысл, ни свет. А то возьмётся какой-нибудь... вроде того, кто превратил «Я помню чудное мгновенье» в «Я пам’ятаю мить чудову», – её передёрнуло. – «Ытьчу». Это же надо было додуматься!
  – У пам’ятi – миттєве диво, – мимоходом обронила Эсфирь.
  Фалина вздрогнула:
  – А дальше? Тин! А дальше!
  – Ти виникла передi мной, мов дивне видиво майливе, мов генiй вроди чарiвной.
  Её прервал телефонный звонок.
  – Интересно, – элегически задумалась Эсфирь, – какая ж это сволочь внаглую ломится к людям в пору самых сладких снов?
  – Ошиблись номером, – предположила Фалина.
  – А я не могу встать. На мне отдыхают. Просили не беспокоить.
  Фалина уже шла к телефону.
  – Может, у кого-то беда. Или он проездом всего на часок. А ты сразу...
  – Или Илья, – брякнула Эсфирь.
  – Алло... Д-доброе утро, – Фалина подняла на сестру округлившиеся глаза. У той отвисла челюсть. – Что случилось? Да, вообще-то мы в это время ещё спим... Ну, теперь уже, наверное, проснулась. Сейчас посмотрю, – она прикрыла трубку ладонью. – Это таки Илья! Ты опять накаркала!
  – Ни... себе! – изумлённо вымолвила Эсфирь. – Он что, сам себе мозги... через...?
  – Вряд ли. У него на такое фантазии не хватит. Так что ему сказать? Ты ему зачем-то «очень-очень нужна».
  – Мюмзя, извини, пожалуйста, я всё-таки тебя потревожу... Я слушаю.
  – Тиночка, это я, – порадовал её Илья. – Ты что, спала?
  – А как ты думаешь?
  – После такого вечера? Не верю! Я всю ночь не сплю. Думаю о тебе. О нас. Скажи мне скорее что-нибудь!
  – Не смею, – Эсфирь сладко зевнула. – Это было бы нецензурно.
  – Ты – нецензурно? – умилился Илья. – Да разве ангелы это умеют? Никогда не поверю. Тиночка-а! С добрым утром! Ты меня любишь?
  – Нет, – безмятежно констатировала Эсфирь. – Как и ты меня. Любящий человек не стал бы срывать меня и мою ни в чём не повинную сестру с постели для того лишь, чтоб блеснуть перед нами силой своей страсти и богатством тонких переживаний.
  – Знаешь, вот чего больше всего не люблю в женщинах, так это цинизма, – процедил Илья, оскорблённый в лучших чувствах.
  – Именно! – пропела Эсфирь. – И я о том же, Илюшенька!
  – Ну, я вижу, ты по утрам не в духе, – вконец разобиделся Илья. – Я перезвоню позже. А ты покуда подумай над своими словами. И сделай выводы.
  Эсфирь звонко расхохоталась. Илья бросил трубку.
  – Ты что? – спросила Фалина – не так чтоб очень уж удивлённо, но несколько озадаченно. – Что у него произошло?
  – Да ничего. Просто хотел, чтобы я выразила ему свою любовь.
  – Норма-ально! – только и смогла выговорить Фалина.
  – А в качестве поощрения обозвал меня ангелом. В полной уверенности, что я с благодарностью заглотаю любой, самый неадекватный комплимент.
  – Тин, а может, он в самом деле считает тебя ангелом. От человека, способного позвонить в такую рань и рассчитывать на слова любви, можно ожидать чего угодно.
  Эсфирь повертела в пальцах спичечный коробок – точно вертела, разглядывая со всех сторон, Фалинину мысль.
  – Да, пожалуй. Конечно. И мне следовало учесть это с самого начала.
  – Что ты ангел? – улыбнулась Фалина.
  – Что он предложит мне тёпленькое местечко у нарисованного очага. И не дай мне Бог проткнуть носом границу его культурного пространства и вывалиться из роли в разнузданную, безобразную, вульгарную, живую Жизнь. В приличном обществе влюблённый обязан быть интеллигентным и романтичным, стоять выше пошлого быта...
  – Он бы ещё снежок тебе за шиворот запихнул. Тоже очень романтичное объяснение в любви.
  – А что? Вон Марина взахлёб влюбилась в этого своего искусствоведа именно за ночные телефонные беседы о постмодернизме и смысле жизни. Фань, ты просто не понимаешь всей утончённой прелести!..
  – Я б ему так поняла... – посулила Фалина. Потянулась за коробком. Эсфирь машинально зажгла ей спичку, продолжая развивать мысль:
  – А возлюбленной положено быть ангельски необременительной и поэтичной. Я – реальная – его не интересую. Я вообще вне его картины мира. Старая, как история, история. Ещё со времён шестой заповеди и провансальской аристократии двенадцатого века.
  – Подожди, Тин, а «не убий» тут при чём?
  – При том, что заповеди распространялись только на иудеев. На своих. Внутри данной культуры. А чужих, всяких мерзких рыжих финикиян, Библия не только не возбраняла, но даже предписывала истреблять. И провансальский рыцарь, свято блюдущий каноны куртуазной любви к даме, за пределами своего клана спокойно насиловал какую-нибудь крестьянскую девку. В пространстве дам, сеньоров, трубадуров и утончённой любви крестьянка просто не существовала.
  – Понятно. Бедный Илюшенька! Он-то думал, что ты – в круге своих, а ты вдруг оказываешься мерзкой, рыжей...
  – Финикийской девкой, – веселясь, подхватила Эсфирь. – Представляешь, какая чудовищная метаморфоза!
  – Значит, жертва – Илья, – соболезнующе покивала Фалина. – Это мы – выродки. А он – нормальный человек. Интеллигент и романтик. И ведёт себя в соответствии с высокими идеалами своего круга.
  – Разумеется. Его поведение детерминировано двумя стандартами. До сих – культурным. От сих – биологическим.
  – Ах, уже и биологическим!
  – А как же! Да ты сама знаешь. Мы – потомки общественных животных с линейно-иерархической структурой стаи. Для человека, как и для обезьян или дельфинов, половой акт – в первую очередь средство установления иерархических связей, форма проявления власти самца-доминанта над самкой или самцом низшей страты.
  Фалина сунула ей мандарин. Его хватило на три минуты. Сестра насладилась витаминами и с целеустремлённостью бульдога вернулась к теме:
  – Если бы бабы лучше учили биологию в школе, они бы не ахали, разводя руками: «Да он же до свадьбы был такой хороший! Да что же с ним произошло?! Прям как подменили!» Знали бы, что в период ухаживания у самцов наблюдается инверсия доминирования, игра в подчинение самке, прекращающаяся немедленно после спаривания. И что для любого, самого ничтожного самца ранг любой самки всегда заведомо ниже. Поскольку доминирование самцов – социальный инстинкт, он, естественно, не осознаётся в качестве инстинкта. А ощущается как достижение чистого разума и высоких моральных идеалов.
  Фалина тихонько осадила закусившую удила сестру:
  – Тирин, человечество всё же не стая.
  – Да-а? – удивилась Эсфирь. – Тогда совсем худо. Стая скреплена ритуалами взаимной приязни и поддержки. И вожак, кроме власти, несёт ещё и суровые обязанности. А интеллигентная хома, наконец-то уговорив меня придти к ней в дом, не считает нужным хотя бы напоить меня чаем. Зато курит мои сигареты. До постели он развлекает меня монологами о своих совершенствах и о нашем родстве душ. В постели элегантно переключается на сальные анекдоты. Затем цитирует восторженные отзывы других дам о его потенции и диктует меню ужина, коим я должна почтить его грядущий визит. Хотя я его не приглашала. А на десерт заключает, что такой редкий кайф может дать только опытная профессионалка, и принимается разглагольствовать, какой, в отличие от меня, должна быть порядочная женщина.
  – Даже так? – восхитилась Фалина. – Ой, как интересно! И какой же должна быть порядочная женщина? Небось, сдаваться только после долгой осады, уступая шаг за шагом, сопротивляясь...
  – Совершенно верно. Строго соблюдая правила куртуазной любви. Чтоб победа была слаще.
  – Но обязательно сдаться?
  – А как же! Всенепременно! Пасть, в муках совести и слезах восторга. Что он – зря корячился? Он даже не дал себе труда проводить меня до метро. Зато додумался трезвонить в половине шестого утра в субботу.
  – Соскучился, – елейно объяснила Фалина. – Решил, что ты всю ночь не спала, тосковала...
  – Полна мыслями о нём.
  – Тирин, ну не способен он воспринимать ситуацию иначе.
  – А зачем? Зачем заглядывать с другой стороны, если с данной ситуация выглядит выигрышной? Он меня победил и осчастливил. Я телом и душой навеки у его ног.
  – Да хотя бы затем, чтобы удержать тебя. Он наверняка чувствует, пусть неосознанно, что его позиция только выглядит победой... Чувствует, чувствует! Видишь – позвонил.
  Но Эсфирь непреклонно качала головой:
  – Что ты, Фай. Это я должна за него цепляться. Он и позвонил, чтобы напомнить мне о моём долге: не отступать от правил игры и не выходить из роли, предписанной его жизненным сценарием.
  – Да, – пригорюнилась Фалина. – Как всё это до боли знакомо. И как скучно.
  – Ужасно скучно.
  – Они все банальны, Тирин. Не только Илья.
  – Не скажи. В банальности есть прелесть прописной истины. В конце концов, прописная истина хороша и тем, что она прописная, она организует бытие, как любая норма и традиция, и тем, что она всё-таки истина. А Илья – подделка. Фальшивка. Иллюзия.
  – Если бы! Эти иллюзии так липко материальны! Так утомительно навязчивы! И так воняют андростероном!
  – А чем пахнет андростерон? – насторожилась Эсфирь.
  – Кнуром.
  – О-ой, мама!..
  – Могли бы и знать, коллега.
  – Мои растения такую гадость не синтезируют, – открестилась Эсфирь.
  – Тин, ну успокойся. Наплюнь. Разве впервой? Бывает. Сжалишься над человеком...
  – Или надоест втолковывать, что я его не хочу. А потом мороки!..
  – Угу. Не знаешь, как отмыться.
  – Хоть драй себя снаружи и изнутри щёткой и щёлоком... – Эсфирь, склонив набок голову, вслушалась в себя. Взвилась и вдохновенно устремилась в ванную, снимая на ходу халат.
  – Только не щёткой, не щёлоком! – взывала Фалина, торопясь следом.
  Они подобрали волосы, вдвоём встали в ванну, мыльной пеной и душем смыли друг с друга долгую ночь. Потом наполнили бак и – «Р-раз, два, взяли!» – с восторженным визгом обрушили на себя тридцать литров прохладной благоухающей воды с лимоном, мятой и розмарином.
  Из зыбкой глубины трельяжа вышли, сияя нагими телами – солнечным и лунным – две невысоких девушки.
  – А говорят, нельзя смотреться вдвоём в одно зеркало, – наставительно сказала Фалина отражению сестры. – Плохая примета.
  – А что будет?
  – Влюбимся в одного мужика.
  – М-м... – Эсфирь озабоченно сдвинула брови. – Понедельник-среда-пятница тебя устроят? А я возьму вторник-четверг-субботу.
  – А воскресенье?
  – Ну отдохнуть-то от трудов праведных ему надо?
  – Тинка, ты безнравственная, аморальная, распутная рыжая ведьма, – определила Фалина, сопровождая каждый эпитет поцелуем.
  – Ага, – благодушно согласилась Эсфирь.
  – И наверняка живет где-то человек, достойный тебя.
  – Полно. Сколько угодно. Дело не в них, а во мне. Я не любительница куртуазных развлечений.
  – Ну, а если он будет мудрым, отважным, нежным, надёжным, – невинно перечисляла Фалина, – сдержанным, собранным, изящным, подтянутым, твёрдым, чутким, решительным, талантливым, высоким, смуглым, черноволосым, если у него будут маленькие острые уши с приросшими мочками и глаза с радужками во весь глаз?
  Но бдительная сестрица не поддалась на провокацию. И о д’Эвердьё говорить не пожелала.
  – Ой, нет, не надо! – с почти непринуждённым смехом заслонилась она. – Нориск-помост, держащий землю и взваливающий на себя ответственность за мироздание? Мне не выдержать такой пирамиды добродетелей. Это тебе. А для меня – алые с золотом. Те, что умеют белить заборы моими руками. Те, что падают с ишака в арык, размечтавшись о грядущем богатстве, а встав, немедленно раздают все свои деньги попавшим в беду. Те, что отправляются за розами для бабы своего друга в церковный сад, попадаются священнику – и после душеспасительной беседы священник помогает воровать розы. Для меня – донжуаны, разгильдяи и авантюристы, вдохновенные фонтаны идей и строители воздушных замков – тех самых, что прочнее любых крепостей.
  – Тебе такой нужен?! – поразилась Фалина. – Тинка, ты что? Тебе папы мало?
  – Только такой фейерверк, наверное, и мог бы меня уболтать, – Эсфирь задумчиво тронула ветку конского каштана. – Но не захочет. Пройдёт мимо, не заметив.
  – Ну, значит, ты действительно Гек Финн и одноглазый вор. Впервые в жизни встречаю человека, мечтающего красить другому заборы и вычёсывать репьи из хвоста его ишака. Кстати, Тиришенька, хочешь, я тебя осчастливлю?
  – Знаю, знаю. Уборка, стирка, обед, окна на зиму мыть... Ладно, – Эсфирь потянулась и процитировала свою любимую, ненавидимую Фалиной «Охоту на Снарка»: – Это крик Хворобья! – громко выдохнул он, – говорю вам по первому разу. Это клич Хворобья! Продолжайте считать, только в точности, а не примерно. Это песнь Хворобья! – повторяю опять. Если трижды сказал – значит, верно.
  – Это ты к чему? – ощетинилась Фалина.
  – Сколько раз ты зазывала меня на Андреевский? Три. Значит, верно. Пошли на выставку твоих молодых художников.

― ― ― ― ―

  «И какого чёрта, спрашивается, я четвёртый год отираюсь в этом богоугодном заведении? Светоч науки нашёлся. За двадцать лет жизни родил одну убогую идейку. Ну, две. И те на свою же голову. Вякнул – изволь теперь доказывать собственноручно. Мусоль эксперименты, мой посуду, действуй несчастной крысе на нервы тубулином – колхицином – меченым лейцином, мой посуду, убивай невинную страдалицу, мой посуду, копайся в нервишкиных белках – белые отдели от коричневых! – мой посуду, копи результаты – я вам Плюшкин, что ли? – кропай в «Студвестнике» для собратьев-оболтусов «Некоторые дополнительные данные о мелких детальках процесса сборки микротрубочек и нейрофиламентов в процессе роста аксона»... Процесс в процессе. Тьфу. А, ещё аккуратно посещай уроки. Тоска зелёная. И вообще, туфта всё это. Ну, положим, отсижу я там до звонка. Диплом. Гэвэл³⁴ – пипетки – пробирки – полярографы – хроматографы – диссер. Гэвэл гаволим³⁵ – статьи – отчёты – учёные советы – монографии – ещё диссер. Кулой гэвэл³⁶ – гранты – конференции – симпозиумы – Нобелевская. А всё равно ведь сам для себя я буду знать, что ни уха ни рыла не смыслю ни в том, что такое живое, ни в том, что такое жизнь. Нет, будет, конечно, здорово, если эта моя возня с аксонами в конце концов вернёт страждущим атрофированные нервы. Не помог Стрижу – помогу кому-нибудь. Но понимания человека и жизни она же не прибавит.
  А что вообще нужно для понимания?
  Диалог.
  Х-ха. Интересная мысль. Единичная постигающая система – не я, а я и собеседник. Я левополушарный и я правополушарный. Я сегодня и я вчера. Я и другой. Другой человек. Другой разум. Другая жизнь. Другая планета... А то мне на этой разгуляться негде. М-мда. Эк тя занесло, Жорик... Ладно. Хватит дурью-то маяться. Исследователь. У тебя там пол не метён».
  Он вытянул ноги. Достал из сырого кармана куртки сырую сигаретную пачку. С гаснущей надеждой порылся в раскисшем месиве. Вот и верь после этого в лучшее. А ты чего хотел, дубина? Не знал, что в Днепре вода мокрая?
  – Эй, закурить есть?
  Дюк поднял голову. Огляделся. Вокруг тихо точил дождевые слёзы Золотоворотский парк. Вот это да. И как он попал сюда от самой набережной? Размышляя о светлом и радостном. Во даёт подсознание.
  Рядом стояли четверо. Дюк встал со скамьи во все свои 196 сантиметров мышц и двинулся на искателей развлечений. Те неуверенно попятились.
  – Мил человек, – проникновенно сказал Дюк, сверкнув в вечернем сумраке белозубой улыбкой, – мне для ближнего ничего не жалко. Курева нет, сам нуждаюсь, а вот ежели, скажем, подраться – с нашим удовольствием. Э!.. Э!.. Куда же вы?
  Пожал плечами, метнул пропащую пачку в урну и зашагал в сторону дома.
  Булочная, разумеется, была уже закрыта. Дюк вгляделся сквозь двойную стеклянную дверь. Выстучал судьбоносное бетховенское «ж». Лиля Андреевна клацнула изнутри замком, высунулась в щель и замахнулась на Дюка мешком с мелочью:
  – Опять ты?! Поимей совесть! Сколько раз тебе повторять: не положено!
  Он поймал её кулак, поднёс к губам:
  – Лиль Андревна, кормилица, где ещё найду я отзывчивое сердце и нескудеющую руку?
  – До восьми – в любом магазине!
  – Да ведь знаете, как оно бывает: занимаешься-занимаешься, отрешась от всего мирского, часов, понятное дело, не наблюдаешь, уж полночь близится, а хлеба в доме нет...
  – О! Ты ещё в полночь приди! Знаю я, чем ты занимаешься. А мне за нарушение...
  – Лиль Андревна, это по инструкции нарушение. А по жизни – подвиг милосердия.
  – Ой, Юрка, мне тогда за тебя Звезду Героя пора давать, – она выдернула у него мокрую трёшку и зашаркала в недра магазинчика.
  – И сигареты! – крикнул вслед Дюк.
  – Горе ты моё, – Лиля Андреевна сунула ему пачку «Примы» и обычный набор: батон, коробка плавленого сыра, пакет апельсинового сока.
  – Вы спасли меня от голодного обморока, – заявил Дюк, отломив хрустящую гузку.
  – Иди отсюда, – сквозь смех велела она. – Мне ещё кассу считать. И чтоб я тебя больше не видела. Хотя бы до утра.
  Дюк развернулся на каблуках. Постоял, разглядывая дом через дорогу. Да. Надо. Надо. Зайти и убрать в мастерской. Утром, торопясь на свидание, он оставил её в таком виде...
  У него заныло под ложечкой. На полу скомканные, измазанные краской газетные клочья. Кисти мокнут в гранчаке с растворителем. Стакан питьевой, между прочим. Палитра в жутких комьях. Мастихин в джеме. Тряпка... Чёрт, куда ж он тряпку дел?.. В общем, бардак. Особенно в сравнении с другой половиной, где ни соринки, всё на своих местах, стеллажи – наглядное пособие по систематике, по сияющим плотно закрытым бачкам и не догадаешься, что в них глина, гипс и пластик, и даже скульптуры – в поддонах с высокими бортами, чтоб не уронить на пол ни комка, ни крошки...
  Давай. Раз уж чёрная полоса – ныряй в неё с головой, прочувствуй как следует, всем своим существом и во всей её полноте. Нечего отлынивать.
  Он вздохнул. Почесал затылок. Ещё потоптался. Всего в полутора кварталах – дом родной, мама с папой, брат, сестра, горячий душ, ужин, постель. А здесь, за тёмными окнами...
  Впрочем, темнота означает только, что в мастерской нет чужих. А свои вполне могут быть. Авось!
  Дюк решительно пересек улицу и взбежал на четвёртый этаж.
  В его объятия с восторженным воплем пала Нюшка.
  – Хватит! – счастливо заорал Дюк. – А то я тебя так вылижу – мало не покажется! Тьфу! Отвали! Разуться хоть дай!
  Нюша, виляя всем телом, ткнула ему в руки шлёпанцы.
  – Мерси тебе боку, лапушка, – он чмокнул собаку в нос, вытолкал в комнату, включил свет и, присвистнув, прислонился к косяку.
  Мастерская была вылизана. Пол вымыт и под мольбертом выстлан чистыми газетами. На перекладине мольберта сохнет отстиранная, кокетливо беленькая тряпка. Палитра выскоблена и отдраена до полузабытого первозданного состояния. И на чём теперь прикажете краски смешивать?.. Кисти, как новенькие, пушистым букетом в деревянной вазе. Стакана нигде не видно. Наверняка вернулся в кухню-прихожую и сверкает на буфетной полке, рядом с собратьями. Старый диван вычищен. На диване – авось собственной персоной, в наушниках, закинув одну длиннющую ногу на другую, складывает оригами.
  Мир в порядке.
  – Me voilà,³⁷ – сообщил Дюк.
  – Et alors?³⁸ – буркнул Сергей. Положил летящего Пегаса на стол, заваленный невесомыми белоснежными фигурками, и взял следующий лист бумаги.
  – Хороший вопрос, – умилился Дюк. – Душевный. Слушай, ты чего это здесь натворил? Что у тебя стряслось?
  – М?
  – Я ж тебя знаю. Ты с клёкотом пикируешь в уборку в минуту душевной невзгоды. Дабы развеять грусть-тоску.
  – Хм... А когда мне хорошо, я тону в грязи?
  – Когда тебе хорошо, ты чистишься без остервенения. Методично и перманентно. А не валяешься по диванам со всякой ерундой.
  – Дам в глаз, – подумал вслух Сергей.
  – Сперва плеер-то отстегни. Так и будешь музычку слушать, когда с тобой старшие разговаривают?
  Сергей с досадой снял наушники.
  – Это не музыка. «Проблема значения значения связана с решением сложнейших вопросов, заключающих в себе сущность теории познания и влекущих такое количество апорий, что до середины двадцатого века они не рассматривались даже в самых передовых лингвистических теориях», – он подогнул торчащие во все стороны лучи бумажной чепуховины, вывернул её, – Дюку почудилось, через четвёртое измерение, – надул и превратил кошмарик в бабочку-бражника. – Ещё Альфред Тарский указывал: «В обычной речи не существует фразы, имеющей точно определённый смысл. Едва ли можно найти двух человек, употребляющих слово в одинаковом значении, и даже в речи одного человека значение одного и того же слова меняется в различные периоды жизни. Сверх того, значение слова в повседневном языке зависит также и от обстоятельств, при которых оно высказано, а иногда и от субъективно-психологических факторов». Конец цитаты.
  – Красиво излагает, – одобрил Дюк, слегка воспрянув духом. Учись, студент. Вот ведь Стриж занимается ни много ни мало значением и смыслом, штуками, в которых никто на свете ни уха ни рыла. Со спокойной уверенностью, что решать стоит – и нужно – именно задачи, не имеющие решения. А ты что же, станешь клянчить у истины льготный проезд? – Главное, оптимистично. «Не трать, куме, сили», всё равно абзац. Кстати, по-человечески вся эта премудрость формулируется куда короче и именуется третьим законом Чизхолма.³⁹
  – Можно ещё короче. L’entente est au diseur.⁴⁰
  – А это чьё?
  – Народное.
  – О! – уважительно оценил Дюк. – Стриж, на хрена тебе университет? Твой народ всё сказал.
  – Слушай, какого чёрта? Ты же пошёл катать Инну на яхте. Вот и катай.
  – Я её кинул, – Дюк остановился у стола, любуясь россыпью бумажных шедевров, соразмерных, как кристаллы, и лёгких, как перья ангелов. – В набежавшую волну.
  – Жаль. Мне ещё две статьи прослушать. И успеть хотя бы каркас для...
  Он насторожился. Потянул носом, поднимаясь.
  – Дождь, – быстро сказал Дюк.
  Сергей протестующе тряхнул головой.
  – Днепр, – шагнул к Дюку, стремительно проверил ещё влажные – если б не дождь, Дюк успел бы высушить их на себе – куртку, свитер, джинсы. – Что случилось?
  – Я случился, – Дюк стиснул тонкие запястья, прижал ладони Сергея к своему лбу. – Стою перед тобой живой-здоровый, как всегда, не вовремя, мешаю, голову морочу – всё в порядке, чего ты дёргаешься!
  Сергей коротко рассмеялся.
  – Переодевайся. Не в рабочую, она холодная. Надень моё.
  – Твои портки на мне не сходятся, – заартачился Дюк.
  – Так не застёгивай! – рявкнул Сергей. Сунул ему свой свитер, нырнул в нижний ящик стеллажа, достал шерстяные носки. – Держи.
  – Угу. Ты знаешь, а так действительно теплее, – признал Дюк.
  – Балда, – фыркнул Сергей. – Надеюсь, ты способен самостоятельно включить радиатор и развесить вещи сушиться?
  – Я способен на всё.
  – Вот и докажи. А я кофе сварю.
  – О-ой, ну это было бы уже вообще, – размяк Дюк. – И ещё я там еду купил... Э-э... Куда ж я её?..
  – Уронил на телефон, – нашёл в кухне Сергей.
  – Потому что твоя зверюга на людей кидается.
  – А кто мне её всучил?
  – Гав! – прекратила дискуссии Нюша.
  Дюк пошвырял одёжку на радиатор и вернулся к столу. Глаза у него разбежались.
  – Стриж! А Стриж! – взмолился он. – А можно, я эту рыбину себе возьму? Или ящерицу. Можно? Или лошадь.
  – Хоть всех.
  – Это мысль. Спасибо. Кстати, а когда ты собираешься делать каркас? Ночью?
  – А который час?
  – Без четверти десять.
  Что-то грохнуло. Дюк на одном стуке сердца влетел в кухню. Сергей поднимал табурет из кучи осколков вперемешку с кофе.
  – Уже десять? – озадаченно переспросил он.
  – Ты цел? Нюшка, пошла вон, порежешься!
  – Недавно я тебе задал аналогичный вопрос. Что ты мне ответил?
  – D’accord, я гад, но зачем же стулья ломать? Широкий шаг назад – ап! И стой там, пока не подмету. Это весь? Больше у нас нету?
  – Зато у нас есть три варианта.
  – Свобода выбора вместо кофе. Тоже неплохо.
  – Подожди с веником, трепло. Первый – собрать, что можно, сварить и процедить.
  – М-м... Это ж возни...
  – Второй – дойти до ночного магазина.
  – Аж на Крещатик? Только под дулом.
  – Третий – пошарить у Полищуков.
  – Ну их к чёрту! – Дюк опустился на корточки и двумя осколками банки принялся спасать добро. – Они меня уже достали со своим Стасиком и его детской. Не фиг, я к ним без осинового кола больше не пойду.
  – Не боись. Они в Болгарии. Вместе со Стасиком. И расписывать детскую тебе не грозит. Они поймали, стреножили и укусили какую-то девочку.
  – Что значит – «какую-то»? – возмутился Дюк. – А подробнее? Девочек «каких-то» не бывает!
  – Маленькая. Около ста шестидесяти. Очень лёгкая. Ходит быстро, цокая копытцами. Голос, как лесной ручей.
  Дюк вытаращил на Сергея глаза.
  – Ты чё, с ней разговаривал? Стриж! Ты полез знакомиться с девушкой?!
  – Кто о чём, а шелудивый о бане, – огрызнулся Сергей. – Она сегодня полдня там возилась. Скребла стену прямо мне в уши. И пела.
  – «В траве сидел кузнечик»?
  – Мимо. «Санта Лючия». Дюк, ты подметёшь когда-нибудь?
  Дюк прислушался. Совершенно безрезультатно: в старых домах стены толстые.
  – Нет, – решил он. – Бери, вари, – отдал Сергею джезву и взялся за веник. – Не будем мы шмонать соседские буфеты, аки тать в нощи, пугая нетривиально мыслящих девушек.
  – Они тебя таки достали, если уже общие буфеты разделились на наш и соседский. И с чего ты решил, что она мыслит? Да ещё и нетривиально?
  – С того, что, работая, поёт «Санта Лючию». Значит, пишет не цветочки на лужочке, всяких гномиков-зайчиков-белочек – ну что ещё дама может намалевать в детской? – тогда бы она на автомате мяукала про кузнечика или про Чунгу-Чангу.
  Дюк порылся в аптечке, оторвал кусок широкого бинта.
  – Что это? – вздрогнул Сергей. – Фильтр?
  – Да. Угу, держи, – Дюк установил его руки над кружкой. – Лью. Не-ет, у неё порт. Теперь в эту... Неаполь или Лисс какой-нибудь. Бутерброд будешь?
  – Буду.
  – Нюш, а ты?
  «Ещё как!» – ответила Нюша.
  – Если сделать как следует, выверить высоту взгляда, уравновесить линию горизонта, да вжарить море и небо на всю стену, да клипера на рейде, да штук пять тартан в разных галсах, а вдали гавань, горы и город, возносящийся в небеса, да маяк ещё воткнуть... – Дюк вдохновенно взмахнул ножом. – Это можно так написать! На разрыв сердца, хотя бы и великанского.⁴¹ И что ж я их отшил-то? Такой заказ! Ну чего бы я ржал? – обиделся Дюк, вкладывая в пальцы Сергея ломоть батона с сыром. – Нет чтобы посочувствовать!
  – Делов-то. Выгони девочку и займись, – посочувствовал Сергей.
  – Я художник или я не художник, в конце концов? Мне закон не писан! Хочу – творю, не хочу – не творю, – Дюк глотнул бархатистого кофе пополам с сахаром. Сделал глубокий вдох. Вперёд! – Ты сам, что ли, не то же самое? Захотел ваять – и пусть там тётя Оля хоть с ума сойдёт, всю валерьянку выкушает...
  – Mon temps est à moi,⁴² – сквозь зубы оборвал Сергей. Таким тоном, что любой мало-мальски приличный человек в ответ немедленно бы извинился и стушевался.
  – И какой ценой? – враз посерьёзнев, подобрался Дюк.
  Сергей, помолчав, предложил:
  – Давай лучше ты поплачешься в жилетку. Тебе ведь тоже надо, pas?
  – Обязательно. Потом. Если захочешь, – Дюк вместе с табуретом придвинулся поближе к Сергею, взял его руку. Стрижу удобнее разговаривать, трогая собеседника. Да и Дюку было необходимо прикосновение его внимательных пальцев – как необходим быстрый понимающий и любящий взгляд. – Ну быть не может, чтобы дражайшая тётушка добровольно отменила комендантский час. Не в её это натуре. Я на твоём месте, наверное, даже и не пробовал бы доказывать ей, что я – не спаниель. Дохлый номер.
  – Ты и не спаниель. Скорее, фокстерьер, – Сергей отложил бутерброд. Хмуро полюбопытствовал: – И что бы ты делал? Терпел и старался поменьше шкодить?
  – Щас! – фыркнул Дюк. – Я просто ненавязчиво слинял бы, и... Тю, – осенило его. – Так вот в чём дело. Ну-у, это тебя надо было довести, чтоб ты хлопнул дверью. И как хлопнул! Одиннадцатый час, а она не звонит! Как мыша! И нечего заливать мне про каркас. Ты торчишь здесь, потому что в раздрае теряешь трамонтану.⁴³ Иначе пришёл бы к нам.
  Сергей сшиб его построения одним щелчком:
  – Сюда же я дошёл.
  Дюк, хорошо знающий свои дырки в способностях, всегда норовил уклониться от боя на ломах линейной логики. Тем более с таким мастером, как Стриж. У Дюка был другой лом.
  – Это я и имел в виду. Мои обрушились бы на тебя со всей своей любовью, а ты уже дошёл до такого умоисступления, что тебе и в их любви мерещатся поводок с ошейником. Может, и в моей, а?
  Сергей ошеломлённо хлопнул ресницами, сжал его плечо и улыбнулся.
  – Наблюдаются некоторые признаки улучшения, – констатировал Дюк. – Пациент скорее жив, чем мёртв.
  – Есть у тебя сигареты? Мои в комнате.
  – На. И пошли туда, в самом деле. Там диван.
  – Я не люблю есть в студии.
  Дюк только вздохнул. Ничего не поделаешь. Раз уж уродился лучший человек на свете занудой и педантом – терпи такого. В конце концов, даже в своём педантизме он являет миру образец толерантности. Тётушка, например, застукав однажды Дюка у мольберта с куском колбасы, безапелляционно заявила: «В студии не едят. Чтоб я этого больше не видела».
  – Я её не понимаю, – затянувшись, пробормотал Сергей. – Мне кажется, её проблема иллюзорна. Ба её выдумала. Наверное, я не прав. Но я не понимаю ни её целей, ни мотивов. Она почти месяц мотает из меня жилы, а я не могу понять, чего она хочет добиться. И ничем не могу ей помочь.
  Дюк прикинул время.
  – Так это она с тех самых пор, как мы вернулись?
  – Нет. Началось позже.
  – А как началось? С чего?
  – Да никак. На ровном месте. С невинного разговора.
  – О чём?
  – О терракоте.
  – О какой ещё... Ага. Помню. Выставка. Так себе, вшивенькая. Пристойных работ – штуки полторы. Может, ты не того обхаял? Хотя за это месяц репрессий – даже для тёти Оли многовато.
  – Я не успел никого обхаять, – кротко возразил Сергей, глядя сквозь Дюка синими, как тёмные сапфиры, ангельски строгими и чистыми очами. – Я только сказал, что у организаторов мозги в заднице.
  – Кх-хм... Да. Действительно. Обхаиванием это никак не назовёшь. Наоборот. Предположить у них наличие мозгов – это, скорее, комплимент.
  – Вот! Вместо того, чтобы расставить работы по авторам или по стилям, они опять устроили... м-м... ну, la salade russe.
  – Винегрет.
  – Нет, vinaigrette – это соус.
  – Это у вас соус. А у нас – вот это самое. Pèle-mêle.
  Сергей озадаченно потёр переносицу и завёл своё обычное:
  – Мне вас, русских...
  – Знаю, знаю. И евреев, и греков. Нас тут много. Дальше давай.
  – А дальше она ни с того, ни с сего пошла вразнос. «Ты что, был на выставке? Когда? С кем? Почему ходил без меня? Неужели с Димом тебе лучше, чем со мной? Почему ничего мне не сказал? Почему ты никогда ничем со мной не делишься?» Я очень изменился. Всё от неё скрываю. Она не знает, где я бываю, с кем встречаюсь и чем живу. Если бы у меня были порядочные знакомые, я не стал бы прятать их от неё. Она не допустит, чтоб мы стали чужими друг другу. Она никому не позволит встать между нами. Если я её предам, она этого не переживёт.
  – Стриж, да это же типичный бред ревности! – воскликнул куда более опытный Дюк. – Она тебя просто ревнует! Панически!
  – К кому? – опешил Сергей.
  – А я почём знаю? Можно подумать, передо мной ты отчитываешься. Кофею добавить?
  – Нет.
  – Итак, Сергей Иосифович, с кем Вы имели тайное свидание на выставке терракоты?
  – Дима спроси.
  – Хорошо послал. Димке хоть пятки жги: он тебя заболтает до смерти и ничего не скажет. А что, это мысль, – мурлыкнул Дюк. – У меня тут где-то были верёвочная петля и палка...
  – Иди к чёрту, – разозлился Сергей. – Ты ещё вслед за Ольгой начни выяснять, с кем я имел тайное свидание в Москве семь лет назад.
  – Тю. Ну это уже полный облом. А что? Было дело?
  – А как же. С юной марсианкой. Я страстно и длинно обнял её.
  – Всю, – смачно докончил цитату Дюк.
  – Это сок? Какой?
  – Оранж.
  – Наливай.
  «Чтоб я на тебя не смотрел, да? – Дюк отвёл взгляд от беззащитно открытого большеглазого лица. – Чёрт, ну что ж у тебя такая душа голая? И вся в шипах от той стервы. Вон даже тупица-тётушка почуяла и всполошилась. Ну, попадись ты мне, юная марсианка...»
  – А я думал, у вас с тёткой сложности из-за её бравого полковника, – вслух сказал он.
  Сергей чуть не поперхнулся соком.
  – Ты и его знаешь?!
  – Не-а. Видел разок давеча.
  – Давеча – это когда?
  – Где-то весной. Солидный такой мужик, положительный. От тётки балдеет, точно от чистокровного арабского истребителя.
  – Она не хочет за него замуж.
  – А кто её гонит? Замуж! – хмыкнул Дюк. – Нужен он ей. Такой же правильный, как она. Удавишься с тоски. Да вообще, ей после маркиза – всё пресно.
  – А при чём тут я?
  – А при чём тут ты? – не понял Дюк.
  – Она меня использует.
  В это Дюк просто не поверил.
  – Да на тебе пахать надо! – заявил он.
  Сергей тряхнул головой.
  – Хуже. Она его оседлала, а мной пользуется как уздой и хлыстом. Если она не хочет замуж – что ей стоит сказать «нет»? Eh bien non, – слетел он с катушек, – en faisant de son plaisir une vertu, elle lui chante trois ou quatre fois qu’elle ne peut songer à se marier, car elle s’est dévouée à la charge de son pauvre garçon.⁴⁴
  Дюк присвистнул.
  – Moi, je gagne donc ma vie depuis deux ans, – голос Сергея стих до свистящего шёпота. – Et je dois être comme un chien à l’attache. Mais, par exemple, d’un autre côté je devrai lui servir de canne quand elle sera vielle. Si elle reste seule, cela la tuera, – он ткнул окурок в пепельницу. – Cela me dépasse. C’est un gifle à la raison. Oh, merde!⁴⁵ – вырвалось у него. Осколки раздавленного в пальцах стакана впились ему в руку.
  – Да уж. Мерды по уши, – мрачно согласился Дюк, извлекая стекло из ран. – В следующий раз дави джезву. Она не режется.
  – Прости.
  – Ты чё? Окстись.
  Дюк достал ещё клок бинта, развёл настойку арники, смыл кровь. Порезы уже стягивались в тонкие розовые трещинки. У самого Дюка на такое уходило минут пять, не меньше.
  – Спасибо, – Сергей встал и сунулся было мыть чашки. Дюк отпихнул его от раковины, кровожадно мечтая:
  – Наручники, смирительную рубашку, прификсировать к дивану и сесть сверху.
  – Ладно, – уступил Сергей. – А то я ещё что-нибудь разобью.
  – Валяй. Лишь бы помогало. Ведь полегчало же, правда?
  – И именно от стакана, – усмехнулся Сергей.
  – Мне какой-то полоумный отвалил за «Риф-рок» три сотни, – похвастался Дюк. – Можем на все накупить тебе посуды.
  – Угу. А жить будем на «Взлёт»-ные. Ну? Идём?
  – Всем сердцем за.
  Наконец-то Дюк растянулся на вожделенном диване, с собакой под боком, с бумагой и карандашом наизготовку. Неуёмный Стриж уже выкопал откуда-то толстую проволоку и скручивал из неё человечка.
  – Руку-то!.. – сморщился Дюк.
  – От этого быстрее заживает.
  – От работы, что ли? Это Вы, monsieur d’Everdieux, французского не знаете. На утончённейшем из языков la peine означает – заметьте, одновременно! – «труд», «мучение» и «наказание». Вот Вам к вопросу о значении значения.
  – Трепло, – сквозь смех выговорил Сергей.
  – Повернись. Лицом ко мне. И вообще иди сюда поближе.
  – Зачем? А-а. Ты меня рисуешь, pas?
  – Надо же мне что-то рисовать.
  Сергей послушно подошёл. Сел на край стола в ногах у Дюка.
  – Так пойдёт?
  – Вполне. Э, э!.. Ты там не на моих оригашках сидишь? Испортишь хоть одну – я т-тебе...
  – Уймись, я их отодвинул.
  – Ладно, живи пока. А что касается тёти Оли, – продолжил Дюк, быстрыми уверенными штрихами набрасывая прекраснейший из ликов, – она, конечно, натура загадочная. Как и положено женщине. То есть в рассуждениях она всегда последовательна и логична, как танк. Но в эмоциях и поступках бывает несколько... э-э... – Дюк поискал эвфемизм поделикатнее, но так и не нашёл. – Несомненно одно. Она придерживается какой-то системы. Правда, совершенно недоступной моему разумению. И системка эта состоит из винтиков...
  – Я не буду винтиком ни в какой системе.
  – В данной ты и не винтик. Ты идол. Тьмутараканский болван. Объект свирепого поклонения, источник жизни и меч силы.
  – И идолом не буду.
  – Огорчишь бабушку, – флегматично предостерёг Дюк.
  Сергей упрямо вскинул голову.
  – Я не буду ни её болонкой, ни её кистенём. Пусть даже она решит, что я её предаю.
  – Ну и не будь. Подумаешь, бином Ньютона... Измени позицию – и изменишь реальность.
  – То есть?
  – Можно считать себя орудием, а можно – соучастником. Не тебя же она гоняет на корде, а необъезженного полковника.
  Сергей передёрнуло.
  – Я не буду в этом участвовать. Это грязно.
  Дюк поверх эскиза уставился на него.
  – Знаешь, наверное, если сунуть тебя в навозную лужу, ты, повозясь там денёк-другой, сделаешь из неё альпийское озеро. Надо будет как-нибудь проверить экспериментально.
  – Попробуй, – нехорошо улыбнулся Сергей, сгибая готовый каркас в бараний рог. Потом дрогнул, уткнул палец в переносицу и задумался.
  – Руку вон, – распорядился Дюк.
  – Ты прав. Дюк, ты всегда прав! Пока ты меня не сунешь, я не соображу.
  – Ты о чём? – оторопел Дюк. В его воображении вспыхнула кошмарная картина: Стриж в навозной луже. – Я чегой-то не тоё...
  Сергей убеждённо поведал ему Благую Весть:
  – Ты неизмеримо лучше меня.
  – Я??.
  – Я действительно пытаюсь спрятаться от реальности. Когда должен просто войти в ситуацию, привести её в порядок и наладить куда надо. И неважно, что Ба старая, умная и опытная. Это же ещё не значит, что она сильнее меня и справится сама, pas? Это не освобождает меня от ответственности.
  – Нетушки-нетушки! – ломанул в кусты Дюк. – Я тут ни при чём! Я нормальный, психически грамотный обыватель! И сроду не подбивал всяких наладчиков, шастающих по ситуациям пёстрых сотэров⁴⁶ ремонтировать мироздание!
  – Тогда объясни мне, малограмотному, – потребовал оживший Сергей, – что нормальные обыватели в верхней одежде, под дождём, тринадцатого сентября делают в Днепре?
  – Это долгая и грустная история, – предупредил Дюк.
  – Так, может, я уже могу встать?
  – Так и быть. Я добрый, – Дюк вздохнул, собираясь с силами. – Началась она ещё в прошлом веке, в тот злосчастный полдень злосчастного четверга, когда Па звонил всем знакомым, кричал: «У меня сын!» – и слышал в ответ от чёрствого человечества: «Ага! И спина у тебя вся белая!»
  – Да. Скверно получилось, – подтвердил Сергей, облепляя воском закреплённый на подставке каркас. – С тех пор всякий раз, когда я хочу заняться делом, мне на голову сваливается этот dauphin d’avril,⁶² то со своим энтузиазмом, то со своей хандрой.
  – Ха! Мир перевернулся! Ты захотел заняться делом! Да ты вообще хоть когда-нибудь чем-то другим занимался?
  – Дядя, не отвлекайтесь.
  Дюк снял с полок над диваном толстый потрёпанный том, потеснее прижал к себе Нюшу и, уворачиваясь от её языка, прочёл:
  – Скульптору не нужно размышлять, так как природа помогает его произведениям, как и всем другим телесным предметам, и действует сама, без изобретений скульптора.
  – При чём Леонардо к водным процедурам? – завёлся Сергей.
  – Скульптор производит свои творения с большими телесными усилиями, – меланхолично продолжал Дюк, – а живописец свои – с большими умственными усилиями.
  – А, вот теперь понятно. Надорвал мозги.
  – Ибо скульптор силою рук и ударами должен уничтожать лишний камень, выступающий за пределы фигуры, заключённой внутри него, посредством самых механических действий, часто сопровождаемых великим потом, который, смешиваясь с обсыпавшей скульптора каменной пылью, превращается в грязь, – голос Дюка возвысился до патетического органного грома. – Весь он залеплен этой грязью, как тестом, и покрыт мелкими осколками, и жилище его запачкано: оно полно пыли и кусков камня.
  – Как интересно!
  – Совершенно противоположное этому происходит у живописца: ведь живописец с большим удобством сидит перед своим произведением, он наряжен в те одежды, какие ему нравятся...
  – В мои, – ввернул Сергей.
  – И движет легчайшую кисть, – Дюк, запнувшись, проглотил конец фразы: «...с чарующими красками».
  – И ладно бы просто валялся, – раздумчиво молвил Сергей, вытирая руки чистой влажной салфеткой. – Нет, ему непременно надо покоиться не на диване, а на философском фундаменте.
  Дюк возвёл очи горе.
  – Я несчастнейший из людей. Стремился сюда всей душой, с хлебушком, между прочим, уповая на понимание и сочувствие...
  – Это можно, – Сергей подошёл к Дюку, нагнулся и молниеносным рывком поставил диван на спинку.
  Дюк успел вскочить. Нюшка перекувырнулась через него, с азартным лаем налетела на обоих, и минут пять все трое прыгали вокруг поверженного дивана и лупили друг друга чем ни попадя. Затем в четыре руки восстановили ложе и втроём рухнули на него.
  – У тебя кровь пошла, – сказал Дюк. Сергей стал зализывать ладонь.– Я же говорил – береги руку. Мак Лауд нашёлся.
  – А сам дерёшься.
  – Навязывай ближний бой. В нём у тебя защита непробиваемая.
  – Угу.
  – А на дистанции теряешь темп. Не давай гаду отойти. Ты не успеваешь просчитать его движения, да?
  – Твои, – уточнил Сергей. – Его – успеваю. А ты мне не по зубам, – он потянулся. – Не люблю рукопашный. Меч лучше слышен.
  – Сбацаем на мечах? Где твоя трость?
  – Где твоя Инна?
  – Да ну её. От этих дам одна морока. Не хочет она замуж – сам перехочешь, пока её уболтаешь, хочет – вообще каюк, не отобьёшься. А всё он, гад.
  – Кто? – вконец запутался Сергей.
  – Третий закон Чизхолма. Идём мы, значит, с ней через мост, возвышенно воркуем о родстве душ, как и приличествует на десерт после родства тел, и я уже прикидываю, куда бы нам с ней завалиться на всю ночь, не на яхте же – холодно и помыться толком негде... И вдруг она спрашивает: «А ты меня любишь?»
  – Ты, естественно, отвечаешь: «Тю, дура, а що ж я роблю?»
  – Не попал. Я не всегда следую первому движению души. Иногда успеваю подумать. Подумавши, отвечаю, что безумно. Тогда она говорит: «Докажи». Я, с готовностью: «Прям здесь?» А она, сердешная: «Нет, – говорит, – не в этом смысле. Это вы все умеете. А вот если ты меня по-настоящему любишь, прыгни с моста».
  – Зачем? – не понял Сергей.
  – Чтоб доказать, что я её люблю, – растолковал Дюк.
  – Она что-то уронила?
  Дюк расхохотался, обняв его.
  – Стриж, это тебя с неба уронили. Объясняю ещё раз, по углублённому курсу: девушке хочется большой и романтичной любви. Ей хочется, чтобы я демонстрировал тупую преданность и холуйский восторг, выполняя любые её идиотские приказы. А чего тут такого? Вон Наташа Ростова, наш всехний идеал, гоняла слугу за петухом. А Инночке, что, нельзя? Чем она хуже?
  – Et je m’obstine à espérer que je fais tort aux hommes, – после паузы выговорил Сергей. – Mais ils sont encore pires que je ne les jugeais.⁴⁸
  – Ничего страшного, – утешил Дюк. – Après tout, que l’homme soit incurablement méchant et malfaisant, le mal n’est pas grand dans l’univers.⁴⁹ Итак, я начинаю усиленно мяться, тоскливо заглядываю вниз, жалко лепечу: «Серденько моє, ты сердце моего сердца, а когда таскаешь на сердце такой камень, да тут ещё декан – жутко тяжёлая пища, со вчерашнего дня кирпичом в желудке, я же просто не всплыву...» А это эфирное создание – вместо нормальной реакции вроде «Шо ты несёшь?» или «У тебя шо, крыша поехала?» – щебечет: «Сознайся, шо ты просто боишься. Никогда бы не подумала, шо ты трус». Ты понимаешь, она меня вообще не слышит!
  – Ну и что? На моём курсе почти все так общаются. Лингвисты, между прочим.
  – У моих биологов то же самое. В общем, я обнял её, залился слезами раскаяния, сознался во всём, в чём она хотела, простился навеки и, рыдая, слинял.
  – С моста в воду, что ли?
  – А куда было? По мосту она бы тащилась за мной и норовила выяснить отношения.
  – Какой ужас, – ухмыльнулся Сергей. – Что может испугать тебя сильнее, чем угроза выяснения отношений? Так. Что было на мосту, прояснилось. Кот в слезах слинял от мыши, – его пальцы скользнули по лицу Дюка. – А что было под мостом?
  – Ну лодка была, – через силу выдавил Дюк. – С какими-то пьяными дебилами.
  – Зачем тебе понадобились пьяные дебилы?
  – Стриж, ну чего ты в самом деле...
  – Они перевернулись? – дожимал Сергей.
  – А чего они хотели? Налижутся, как скоты, и летят на середину Днепра резвиться. А трахаться в лодке надо умеючи. Это тонкое искусство. Этим делом вообще следует заниматься на трезвую голову. А уж тем более в старой гребнушке и не умея плавать. А потом эта мокрая дура вешается мне на шею и строит измазанные потёками туши глазки. А её мокрый хахаль, дурак дураком, тянет меня выпить. Оба клянутся в вечной дружбе и канючат телефон. В конце концов я вырываюсь из слюнявых объятий, оставив им в качестве трофея телефон деканата, и опять обращаюсь в беспорядочное бегство, чувствуя себя уже полным и окончательным кретином.
  – Ну кинул бы их обратно.
  – Да, – сокрушённо вздохнул Дюк. – Надо было.
  – Действительно, нет повести печальнее на свете, – подытожил Сергей. – Мне осталось присоединиться к вашей безумной компании и поверить, что весь твой раздрай – из-за спасения влюблённых обормотов или разочарования в совершенствах одной из твоих бабочек.
  – Бабочек должно быть много, – поделился Дюк жизненным опытом. – Чем больше, тем лучше. Идеальная женщина – это десятки разных. Тогда их недостатки взаимно компенсируются, а достоинства оттеняют и подчёркивают друг друга, в сумме давая сплошное очарование.
  – Или наоборот, – попал в яблочко Сергей.
  – Бывает, – легко согласился Дюк. – Но это не самое страшное. Главное – успеть облобызать лилейные ручки и отвалить до того, как она защёлкнет на тебе ошейник, прицепит поводок, обшарит карманы и нагрузит тебя молотком, отвёрткой и кошёлкой под картошку. Иногда попадается такая напористая, что приходится сваливать в самый разгар. Застёгивая на ходу штаны.
  – А тебе в лом вбить гвоздь и принести картошки. Хватит врать-то, – уличил Сергей. – Ты для своих снимаешь последние штаны и расшибаешься в лепёшку.
  – О! Именно. Для своих. И исключительно добровольно. На шею не давите: не люблю. Кстати, мои, по идее, уже высохли.
  Дюк, кряхтя и охая, встал, прошлёпал к радиатору. Сергей воспоследовал и проверил сам.
  – Да сухое оно, сухое! – затрясся Дюк. – Вот дотошная морда! Меняемся. Ты в этой дерюге уже хрипишь, плеврит ходячий.
  – Вот зачем ты перетащил меня в этот медвежий угол у самого полюса, – дал сдачи Сергей. – Чтобы самоутверждаться на моих лёгких.
  – А ты думал? Держи своё барахло. Все мы напропалую пользуемся друг другом в корыстных целях, – вдохновенно заливал Дюк. Заливал это страшное, вырвавшееся сквозь стиснутые зубы: «Она меня использует». – Это нормально. Ради чего люди вступают в контакт, если не ради своей же пользы? От самой бытовой до самой бытийной. Лишь бы она была обоюдной. И это естественно, что женщина ищет во мне не только мою раздуховную душу, но и вполне материальное, очень полезное орудие для решения всяких её проблем. Развлечь, приголубить, гвоздь забить, помочь рублём, повысить статус или самооценку, подарить детей и личное счастье... Вроде всё перечислил.
  – Нет. Есть другие.
  – С жертвенной любовью к себе я, слава Богу, пока не сталкивался. И впредь не жажду. Стихийного бедствия вроде тёти Оли мне не выдержать. Нет уж, фигушки. Предпочитаю оставаться на примитивном уровне натурального обмена: дамы имеют с меня, я – с них, добровольно и взаимно, иначе объятие неизбежно превращается в ошейник.
  – Конкретнее, пожалуйста. Факты. Как и для чего ты используешь дам?
  – Н-ну... – промямлил сбитый с рельсов Дюк, затягивая ремень и лихорадочно придумывая, какую конкретную корысть можно извлечь из флирта. Уболтать даром позировать? Но они заказчицы, а не модели. Это они с него лупят халявные портреты... Брать домашними пирогами? Так Ма вкуснее печёт... Чёрт, ничего в голову не лезет. Прикинуться сексуальным обжорой? Не выйдет. Стрижа не проведёшь. Он отлично знает, что Дюк, с упоением творя интродукции, прелюдии и увертюры, никогда особенно не рвётся к кульминации.
  – Надумал, «Bel-Ami»⁵⁰? – ехидно осведомился Сергей.
  – Если человек настолько погряз в пошлой стихии факта, – трепетно начал Дюк, – что уже не способен вкусить сладость духовных плодов, приносимых неустанным трудом созидания пути единения в истине тонких миров трансцендентного сознания...
  Сергей, как и следовало ожидать, прыснул.
  Ишь, припёр к стенке невинную душу и радуется. Торчит тут посередь мастерской колодезным журавлём, на одной ноге, с другой в штанине, играя тонкими, растянутыми, как стальные тросы, мышцами под тёмной кожей...
  – Стой так! – вскричал Дюк, бросаясь к альбому.
  – Косит шиза народ, – удручённо отметил Сергей. – Что ты делаешь? Ты не рисуешь.
  – Карандаш ищу, – пропыхтел Дюк, ползая под диваном.
  – Возьми другой. В скифосе на второй цепной полке слева, – терпеливо сориентировал Сергей.
  – Точно. Я быстро. Три минуты. Держись.
  – Ты меня ещё на толчке изобрази.
  – Обязательно, – машинально поддакнул углублённый в работу Дюк.
  – Безнадёжен, – фыркнул Сергей.
  Через четверть часа Дюк сжалился:
  – Всё. Готово. Спасибо, Стриж. Да. Не слабо получилось.
  Сергей натянул вторую штанину.
  – А по-моему, знаешь, зачем они тебе нужны?
  – Кто?
  – Женщины.
  – Ну?
  – Чтобы отчётливее ощутить материальность. Мира и свою собственную.
  – Хм... А что, в этом что-то есть.
  – Ты живёшь больше во времени, чем в пространстве...
  – Короче, Склифосовский. Я в курсе, что я интуитивный.
  – Тебе нужен сенсорик, спокойно и надёжно существующий здесь и сейчас. Чтобы он был тебе... – Сергей запнулся и вдруг выдал почти осязаемый, бьющий под дых образ, – как лёгкая рука реальности на твоём плече.
  – Угу, – промычал Дюк.
  Ему ужасно хотелось рявкнуть: «Да расскажи ты уже о ней, чёрт бы тебя побрал, выговорись, избавься от наваждения, сбрось, наконец, её руку!»
  И можешь орать на него хоть до утра. Он будет уворачиваться и огрызаться, вздрагивая от боли. И всё равно не дастся. Он умрёт под твоим милосердным ланцетом, как только ты выдернешь проткнувшую его иглу или перережешь волшебную невидимую нить. Ведьма сшила умело. Спокойно и надёжно.
  Поэтому Дюк повёл тему в сторону, ляпнув на пленительный идеал пару живеньких мазочков:
  – И чтоб любил мыть лабораторную посуду. И забор чтоб красил. Синими цветами.
  – Может, ещё и хвост ослу вычесать?
  – Нехай. А дохлых кошек не надо! Обойдёмся!
  – И на том спасибо.
  – Стриж, так у меня есть ты. У тебя просто здорово получается тыкать меня в эту самую реальность носом.
  – В том-то и дело. Я не даю её тебе, а тычу тебя в неё. Я всё делаю не так, как тебе нужно. Я не могу заменить тебе деда. Я другой.
  – Здрасьте, приехали, – обалдел Дюк. – Опять во всём на свете ты виноват. Недоремонтировал мироздание. Лечиться надо! Это ж не совесть, а чирей какой-то! Тебя-то кто мне заменит, если ты сам себя сожрёшь? Да как вообще один человек может заменить другого? Каждый – единственный. Маркиза нет и не будет. Никогда. И что, мне теперь из-за этого лапки кверху? Я сам по себе, что, не существую?
  – Имеешь проблемы – значит, существуешь.
  – Вот именно. Сам существую, сам и решаю. И если я потерял цель в жизни, у меня всё-таки осталась ни много ни мало жизнь. Значит, ещё можно что-то сделать.
  – А что, ты потерял цель в жизни?
  – Ага.
  – Найдётся, – хладнокровно проронил Сергей. – Закатилась куда-нибудь.
  – Скотина, – с чувством припечатал Дюк.
  Сергей нашёл его плечо.
  – Дюк, на кой ляд тебе цель? Делай смысл.
  – Надо, – упёрся Дюк. – Мне надо и цель, и смысл, и путь, и всё. Я жадный. Есть у тебя деловой совет?
  – Само собой. «Потеряв из виду цель, мы удвоили усилия».
  – О! Ты мне ещё припомни любимые маркизовы народные мудрости.
  – On va bien loin depuis qu’on est last, – охотно припомнил Сергей. – Quand on n’avance pas, on recule.⁵¹
  – Я ж не ломовая лошадь. И куда идти, собственно?
  – У тебя что-то не получается с аксонами?
  – С аксонами получается. Там уже рутина пошла. Проверить, отладить... А с родопсином ни фига не выгорело.
  – С каким родопсином? – насторожился Сергей.
  – Я трансдуцировал в сетчатку ген нормального родопсина, – уныло рассказал Дюк. – А он не работает.
  – Ну и наплюнь, – велел Сергей.
  – Я для этого на биофак пошёл, – вырвалось у Дюка.
  – А с ненормальным родопсином я тебя не устраиваю? – прошипел Сергей, швырнув его, как котёнка, на диван.
  Нюшка с отчаянным лаем заметалась между ними.
  – Устраиваешь! – мявкнул Дюк. – Я уже осознал! Собаку хоть пожалей! Она ссор не выносит!
  Сергей опустился на корточки. Обнял расстроенную собаку. Она вылизала его, укоризненно рыча.
  – Вот это что хуже всего, – чуть слышно пробормотал он. – Я – трагедия для моих близких.
  – Всех не перевешаете, – мужественно заявил Дюк. Извлёк из-под себя что-то твёрдое и острое. Карандаш. – Нас не запугаешь. Научную мысль не остановить. Всё равно она вертится, зар-раза.
  Сергей со стоном сел на пол.
  – И никакой надежды? Ты никогда не заткнёшься?
  – Хрена лысого. И не гони волну. Ты превращаешь моё бытие в классическую трагедию, только когда скандалишь. А в паузах тебя вполне можно вытерпеть.
  – Тогда оставь в покое мою сетчатку и займись чем-нибудь более...
  – Мужик, ты меня достал! – взорвался Дюк. – У меня есть свободная воля, в конце концов! И я волен хотя бы попытаться решить научную задачу, которая всю жизнь маячит у меня под носом! Если б ты был лысым, я бы искал средство для ращения волос.
  – Вокруг тебя полно лысых, – поймал его Сергей. Встал, отряхивая джинсы. – Ну, если ещё кто-нибудь когда-нибудь вздумает посвятить мне свою жизнь...
  – Потерпишь. Как миленький. Что ты сделаешь? Ничего не сделаешь. Всё будет так, как должно быть, даже если будет иначе.
  – Что?.. – мертвея, выдохнул Сергей.
  – Ты чего? – испугался Дюк. – Я вызвал призрак?
  Сергей глотнул. С трудом улыбнулся.
  – Это пророчество.
  – Н-нда? А можно узнать, что конкретно я напророчил?
  – Кто пророк – ты или я?
  – Мне не шейте, Ваша светлость. Я человек прямодушный, чего сказану, то и думаю, и к норискам в оракулы не нанимался, – Дюк почесал в затылке. – А давай спросим реальность.
  – Давай.
  – Тащи.
  – Сам тащи. Я наугад не могу. Слишком хорошо знаю, где что стоит.
  Дюк выпрямился, завёл руку за голову, вытянул с книжной полки какой-то тяжеленный фолиант. Закрыв глаза, развернул. Открыл глаза. Прочёл вслух россыпь брайлевских прыщей:
  – O hommes, nous vous avons procréés d’un homme et d’un femme; nous vous avons partagés en familles et en tribus, afin que vous vous connaissiez entre vous.⁵²
  – Это ответ, – сказал Сергей.
  – Чтоб я женился, если это ответ, – в сердцах выпалил Дюк.
  – Поживём – увидим, – улыбнулся Сергей. Достал из заднего кармана дедов брегет, щёлкнул крышкой, тронул стрелки. – Мне пора.
  – Что пора?
  – Я упал. Ты меня поднял, – лаконично изложил Сергей, убирая на место воск и стеки.
  – Наоборот, – поправил Дюк. – Вечно ты местоимения путаешь.
  – Надо идти дальше.
  – Чего-о? Народная мудрость – вещь, конечно, хорошая, но нельзя же понимать её так буквально! Куда тебя несёт в два часа ночи?!
  – Домой.
  – Отличная мысль. Своевременная. Возвращается он ночью домой, а в шкафу полковник авиации.
  – Нет, – Сергей смахнул оригами в полиэтиленовый пакет, завязал и бросил в Дюка. Тот на лету поймал. – Ночи они проводят врозь. Блюдут приличия.
  – А-а, – поскучнел Дюк. – Тогда да. Тогда она, скорее всего, не спит. Ждёт.
  – Наверняка.
  – С плёткой и ошейником, – предрёк Дюк.
  – Это от страха, – бесстрастно определил Сергей.
  – Ладно, – Дюк со вздохом поднялся и поплёлся вслед за Сергеем в прихожую, на ходу надевая куртку. – Пошли, Нюш. Тут кое-кому неймётся, а нам из-за него с дивана слезать...
  – А тебя никто оттуда не стаскивает, – прояснил ситуацию Сергей, обматывая шею нескончаемым вязаным шарфом. – Лежи, где лежал.
  – Ага. А метро уже закрыто, между прочим.
  – Так дойду.
  – «Так» – это как? Ножками, что ли?
  – Именно.
  Дюк озабоченно пощупал ему лоб. Лоб горел. Сергей на миг зарылся лицом в прохладную ладонь.
  – Стриж, по-моему, ты уже дошёл.
  – Отвали. Ничего сложного. До «Университетской», направо, по прямой до «Политехнической», затем парк, я его услышу, а там совсем просто, Ананке найдёт.
  – И то верно! – развеселился Дюк. – Чего зря машину гонять? Бензин жечь да резину портить. Кому охота, пусть себе топает пёхом через полгорода, с температурой, зато под дождём. А я пойду домой баиньки и мирно усну под одеялом. Гениальный план.
  – Прости, – сгорая со стыда, пролепетал Сергей. – Дюк, я идиот.
  – Бываешь временами.
  – Так. Тогда ты отправляешься под одеяло, а я жду, когда откроют метро.
  – Ну что ты врёшь! – вконец осатанел Дюк. – Кому ты паришь мозги! Или я тебя не знаю почти двадцать лет? Да у тебя на роже написано, что ты смоешься, едва я отсюда выйду! Или мы вместе идём ко мне, или вместе...
  Его перебил телефонный звонок.
  Сергей, вздрогнув, схватил Дюка за рукав. Дюк – почему-то на цыпочках – подкрался к телефону, прочёл на АОНе номер. Вполголоса подтвердил:
  – Таки да. Легка на помине.
  Сергей посерел.
  – Я не могу взять трубку. Что бы она ни сказала – она сдаётся. Ба не должна... Я не могу допустить, чтобы она капитулировала передо мной. Она сломается.
  – Пусть лучше тебя ломает, да? И я не возьму. Если я здесь, а ты – нет, то где ты? Она с ума сойдёт.
  «Что ж вы стоите! – волновалась Нюша. – Трезвонят же! Вам!»
  Дюк решительно поволок Сергея за дверь.
  – Пошли. Быстро. И на хрена стучаться в дом, где никого нет дома?
  Они съехали по перилам в тишину и темноту, отчёркнутую одуванчиками золотистого тумана под фонарями, в темноту и тишину, заполненную щемящей мжичкой.
  – Llueve, llueve dulcemente,⁵³ – ёжась в ознобе, с отвращением прохрипел Сергей.
  – Кто спит по ночам? Никто не спит, – деловито отозвался Дюк, поднимая воротник. Лёгкая, сквозь свитер и куртку греющая сердце рука скользнула по его спине, легла на плечо. Дюк рефлекторно подстроился в ногу. – Ребёнок в люльке своей кричит, старик пред «Ночным экраном» торчит, кто молод – к зачёту конспекты зубрит, а там вон во тьму за окном глядит, а может, эскизы фресок строчит единорожик с голосом, как ночной ручей.
  – Dieu juste! Тебя и на этой заклинило? – Сергея сотряс приступ кашля. Дюк сгрёб его в объятия и прижимал к себе, пока тот не смог перевести дыхание. – На планете три миллиарда женщин. Ты поставил себе целью разделить воду с каждой, ни одну не обойдя радостью познания?
  – Пути постижения бесконечны и чертовски привлекательны. Не могу же я захлопнуть дверь перед дамой, – Дюк прильнул ухом к его шершавому лапсердаку. – Ну, как? Дышишь?
  – Сойдёт. Идём.
  – Кстати, о бесконечности. Я тебя Христом-богом прошу: не просчитывай ты всю дорогу все возможные и невозможные варианты грядущего боя.
  – Импровизатор, – грубо обругал Сергей.
  – Где-то семь-восемь хватит с лихвой, – убеждал Дюк. – Вообще-то даже два – и то слишком много, потому что тётушка пряма, как правда, и детерминирована, как Лапласова Вселенная. А если она вдруг отчебучит какой-то неожиданный финт – живой человек всё-таки! – так это непредсказуемо по определению, на финты ты всё равно никаких ответных ходов заранее не спланируешь.
  Сергей, как всегда, сквозь богатые драпировки доводов цапнул суть:
  – Желаете беседовать, сударь?
  – Ну, – немедленно сознался Дюк. – Много мы беседуем? И встречаемся-то не каждый день... Нет, не сюда. Направо. Я же тебя веду.
  Сергей остановился, норовисто вскинув голову.
  – Почему? Мы ведь уже во дворе, разве нет?
  – Разве да.
  – Машина там.
  – Не смею спорить. «Жигуль» там. А тут – бельё. Простыни, можно сказать, сохнут, наволочки, кальсоны...
  – Не может быть, – в полном восторге прошептал Сергей. Вытянув руку, шагнул на простынную преграду. – Mince alors! Таки да! Сохнет!
  – И чего бы я ржал, – заворчал Дюк, таща скисшего от смеха Сергея в обход. – Подумаешь, обычное дело, чего их снимать, когда-нибудь же дождь кончится...
  – Я обожаю этот народ, – кашляя, поведал Сергей. Привычно потянул с «Жигуля» мокрый чехол. Дюк схватился за брезент с другой стороны. – Какой неколебимый покой, основанный на глубоком и точном ощущении времени! Какое видение перспектив! Какое мудрое умение без суеты ждать благих перемен!
  У Дюка отвисла челюсть. Вот это да.
  – Ответ реальности. Стриж, ты получил ответ реальности! От простыни!..
  – Да. Вот чему я должен учиться.
  «Должен. Говорит с миром, как с человеком. И с человеком, как с миром. И валит всё на народ. Наша заслуга, что он нам подарен. И всегда он всем что-то должен! – Дюк яростно впихнул чехол в багажник. – Мне бы их, кровососов, плетьми отгонять от этого охламона. А я сам, своими руками везу его на растерзание...»
  – Дюк, ты что? – встревоженно спросил Сергей.
  – Ничего. Заело. Садись. Мадам, а Ваше место сзади. Брысь отсюда. Нет! Не лизаться, а... Тьфу!
  – Ананке, – негромко позвал Сергей.
  Нюшка тотчас перебралась на заднее сиденье. Они втиснулись в сухое, тёплое, упоительно припахивающее железом и бензином убежище.
  – И не бери в голову, – посоветовал Дюк, одной рукой выводя «Жигуль» на улицу, другой прикуривая. – Для таких высот мудрости ты больно нервный. Ты всегда будешь первым бросаться спасать бельё.
  – Ладно. Тогда побеседуем. Давай свои семь-восемь вариантов.
  – Ч-чего?!. – задохнулся Дюк, обречённо понимая, что влип.
  – Или хотя бы два.
  Дюк попробовал трепыхнуться:
  – Какие к чёрту варианты? Уже третий час, как суббота, я хочу быть в выходной выходная, и вообще мне интеллектуальные перегрузки противопоказаны!
  – Mille pardons. Отдыхай. И дай мне подумать.
  Это было, пожалуй, единственное, чего Дюк дать не мог.
  – Тут думай, не думай – всё едино. Это как с Отеллой, – он переключил скорость и аккуратно пополз вниз по крутой улице Чкалова. – Чем убедительнее доказательства, что баба кругом права, тем сильней ему охота её придушить. Человек жаждет жертвенной любви! Явить милость к падшей, простить её, грешную, – конечно, поучив её сперва хорошенько, – пригреть на своей благородной груди, и чтоб век за него Бога молила. А она, сука, невинна! Ну не даёт, гадина, продемонстрировать великодушие! Не желает, стервь, ползать на брюхе и взирать снизу вверх!
  – Эффективный способ. Мне он тоже пришёл в голову.
  – Э-э... Какой именно? Удавить или подставить шею?
  – Подставить шею. Приползти на брюхе, признать, что кругом не прав, и попросить прощения.
  – Ни фига себе! Лучшее средство от кашля – героин! Ты соображаешь, что тётушка втянется с первой же дозы?
  – Соображаю. Потому что дал ей первую дозу лет десять назад.
  Дюк покосился на замкнутый тёмный профиль в обрамлении чёрной гривы и чёрного шарфа.
  – Слушай, а зачем вообще ползать там, где пролетит стальная птица?
  – Что ты прицепился к этому полковнику!
  – Так ведь жалко же человека! Страдает, мучится сомнениями, не знает, на что решиться, ему семейный очаг нужен, тарелка супа, чистые носки, если тётя ещё чуток проволынит – он, глядишь, как бездомная собака, уйдёт к первой же, что его приласкает и накормит, а таких охотниц – десятки.
  – Да не уйдёт он от неё никогда, что ты несёшь? Какая тарелка супа? И затяжная осада его только вдохновляет.
  – Это ты знаешь.
  – Это очевидно. Даже мне.
  – «Даже»! – фыркнул Дюк. – Обозвался самый тупой. Это тебе очевидно, балда. А тётя Оля в таких вещах не разбирается. Припугнуть покруче, навешать лапши погуще – и она, тронутая до глубины души своевременным предупреждением о грозящей опасности, с энтузиазмом рванёт одомашнивать мужика. В ближайший месяц ей будет не до тебя.
  – Хм... – включился Сергей. С некоторым сомнением, но уже явно обдумывая рецепт лапши. – И она поверит в такую бодягу? Что ему лень носки стирать? Хотя...
  Дюк осадил машину у выезда на площадь. Впереди, до самого поворота к тёткиному дому, стлалась прямая дорога. Вскользь осведомился:
  – Хочешь за руль?
  – Вот зар-раза, – прошипел Сергей. – Ты вообще способен дать мне сосредоточиться хоть на минуту? Забыть обо мне, не тормошить меня, не трепать и не дёргать? Или ты щенок, а я тебе хозяйский тапок? Конечно, хочу.
  – А преамбул, а преамбул...
  – Только молча. Твоя рука говорит быстрее и точнее.
  Они пересели. Теперь Дюк положил ладонь на плечо Сергея. Тот опустил боковое стекло. «Жигуль» мягко тронулся с места, чинно пересек площадь с томящимся на углу постовым, дисциплинированно притормозил на перекрёстке, плавно и мощно набрал скорость и, довольно урча, почти не рыская, понёсся по проспекту.
  – Атас! – выдохнул Дюк.
  – Здесь в камере был какой-то шум? – оскалился Сергей. – Кто-то не любит быстрой езды?
  – Вам показалось.
  – Впереди грузовик?
  – Угу. Объедем? – осторожно предложил Дюк.
  – И пусть кто-то попробует мне помешать.
  – Ни-ни-ни!
  – Мигалку на обгон здесь включать?
  Дюк чуть подправил его руку.
  Уже без обсуждений обогнали ещё одного ночного странника. Слева мелькнула станция метро. Потянулся Политехнический парк. Сергей, вслушавшись, снизил скорость.
  – Дюк, а можно, я въеду во двор?
  – Давай, – рискнул Дюк.
  Поворот. Второй. Колесо ударилось о борт тротуара. Сергей выровнял машину и остановился в сантиметре от куста.
  – Ты гений, – сипловато сказал Дюк.
  – Мы гении, – поправил Сергей. Тряхнул головой и рассмеялся. – Нет! Ты! Вечно ты путаешь местоимения. Ух, как было здорово!.. Всё. Пошёл. Где моя трость?
  – Держи.
  – Спасибо. Счастливо.
  – Ни пуха, ни пера.
  – Иди к чёрту. Ананке, allons! Домой!
  «Не домой, – чуть было не брякнул Дюк. Готический силуэт исчез в чёрной пасти подъезда. – Это не твой дом, Звёздный Стриж.
  А где его дом?
  Где наш дом?»

― ― ― ― ―

  Если человек соглашается посетить вернисаж только потому, что дома его ждут стирка, уборка и нежеланный телефонный звонок...
  Если всю дорогу эта зануда норовит сбить с курса, с неотразимой убедительностью сирены расписывая, какие дивные, прямо для сестры созданные сапоги тоскуют о ней в магазинных закромах...
  Если на Андреевском спуске, битком забитом картинами, украшениями, кружевами, амулетами, статуэтками, благовониями, керамикой, батиками и прочей дребеденью, эта зевака тормозит у каждого лотка, точно собачонка у столбика, и в ответ на понукания бурчит: «А я хочу обозреть, должна же я быть в курсе»...
  Если, мельком глянув на очередной непотребный лоток, эта выдра мгновенно замечает и выуживает из вороха афиш билеты на концерт «Инсайта»...
  Если, в две секунды обозрев творения очередного пейзажиста, эта стерва издевательски мяукает: «Ой, какая рамочка красивая! Вот рамочку я бы купила», – и тут же в щенячьем восторге бросается к незаметной женщине, жмущейся с мольбертом на мостовой, и, непостижимым образом собрав возле оторопевшей художницы очередь, выгребает у неё шесть действительно прелестных миниатюр...
  Если на оставшуюся в кошельке трёшку эта Снежная Королева почтительно покупает у чистенькой ветхой старушки с ветхой дворняжкой у ног вязаную салфеточку – хотя сама же без конца печёт и раздаёт кому попало салфетки, отличающиеся от этой, как кувшинка от ромашки...
  Ну что ей скажешь? Что делать с беспутной рыжей ведьмой, ухитряющейся одновременно достать тебя до злости и тронуть до слёз?
  И Фалина молчала. Эсфирь, натешась, в галерее прикинулась паинькой. Тихо держалась в створе, тоскливо вздыхала, но не мешала сестре наслаждаться вдумчивым созерцанием. Без комментариев переходили они от шедевра к шедевру. На четвёртом Эсфирь не выдержала:
  – Но это же вообще не картина. На ней нет ничего сверх изображённого объекта. Ну, воспроизвёл он клочок мира. И что?
  – Очень милый клочок.
  – Не спорю. И воспроизвёл верно, молодец. Прямо как этот... как его...
  – Деннер, – автоматически подсказала Фалина.
  – Который работал с лупой, выписывал на портретах все жилки, волоски, прыщики, отражения в зрачках – и в результате получались муляжи.
  – Деннер, – подтвердила Фалина. – Но здесь хоть есть красивая полянка. А если и этого нет? Вон, например...
  – Девочки, привет, – Остап Ляшенко нагнулся к девочкам, перецеловал маленькие ручки, исколов богемной щетиной и обметя длинными несвежими прядями. – Что вы тратите время на всякую ерунду? Хуже нет, когда малёк лезет в классики-академисты. Оно ж, дурное, ещё не сечёт разницы между крепкой живописью и скучной живописью. И вообще, малёк должен быть наглым!
  – Дерзким? – чуть почистила Эсфирь.
  Остап со смехом поклонился, прижав длиннопалые, сильные, выбеленные глиной руки к груди:
  – Да, да! Эстер, как скажешь! Слово – твоя стихия, – он повернулся к Фалине и в который раз поведал историю тридцатилетней давности: – Когда я делал диплом и без конца хватался то за одну тему, то за другую, я же сам себя клял непостоянным, ненадёжным, а твоя сестра – представляешь, натурщица! – сказала просто: «Ты многогранный», и я всё понял и успокоился.
  – А каким ты был на самом деле? – лукаво полюбопытствовала Фалина.
  – Дурным мальком я был, Фаэлин. А вот стал... нет, стремлюсь стать многогранным.
  – У тебя получается, – закивала Фалина. Остап, отличный скульптор, гончар, ювелир и график, оценивал себя, пожалуй, даже слишком скромно.
  – Ладно, девочки, бросайте эту мазню и идёмте в третий зал. Там один бэби выставил такое, что после него нам, старым мастерам, остаётся только закопать стеки.
  – Но-но! – посуровела Эсфирь. – Вот этого не надо.
  – Ты уже грозился закопать и стеки, и штихели, – с улыбкой напомнила Фалина. – После Италии. За месяц или два до своей персональной.
  – Ладно, уговорили, – хохотнул он. – Ну, что? Вперёд?
  – Не вдруг.
  – Мы обязательно туда дойдём, Остап, только ещё немножко здесь осмотримся.
  – Ну, как хотите. А я пошёл. Дождусь вас там. И учтите, сестрички: вещь уже продана, и мы её больше никогда не увидим. Разве что попадём когда-нибудь в Арль.
  – Это вряд ли, – лениво согласилась ему вслед Эсфирь.
  Фалина вернулась к живописи:
  – Вот смотри. Этот решил выразить своё «сверх», не утруждаясь верной передачей объекта. И в результате получился сплошной диагноз.
  – А потому что своё. Дитё впало в банальнейшее заблуждение: будто искусство – средство самовыражения его тонкой и сложной мятущейся души. Кому ты нужен? – высокомерно бросила Эсфирь замаранному полотну. – Самовыражаться надо в раковину или в унитаз. И после себя смыть.
  – Тут даже объёма нет. Это не небо. Это простыня, заляпанная берлинской лазурью, краплаком и свинцовыми белилами.
  – Фай, бредятина – она и есть бредятина. Что с объёмом, что без.
  – Я бы за белила руки отрывала, но если уж мажешь – взял бы хоть цинковые, что ж он желтит свинцовыми? – страдала Фалина. – И что это – глаз или изгородь? А это – тучка или медведь?
  Эсфирь, смакуя, продекламировала:
   –В этот день голубых медведей,
   Пробежавших по тихим ресницам,
   Я провижу за синей водой
   В чаше глаз приказанье проснуться.
  – Точно! – ахнула рядом гуманитарного вида девушка. Быстро-быстро застрочила в блокнотике. – Как Вы правы! Да, да! Вот оно! Это же его, правда?
  – Это Хлебников, – осторожно сказала Эсфирь.
  – Да-да! Гениально, просто гениально! Спасибо Вам! Конечно, именно эти строки навеяли и легли в концепцию... Вы искусствовед, да?
  – Ни Боже мой, – открестилась Эсфирь.
  – Как ложится! – девушка в экстазе протёрла повлажневшие очки кончиком пушистой чёрной косы и продолжала строчить. – Какое видение! Какое раскрытие глубинных подтекстов образа! Он великий художник, просто великий! А Вы специализируетесь по Хлебникову, да?
  Эсфирь молча усмехнулась. Никакие протесты не поколебали бы позиций собеседницы.
  Фалина недоуменно подошла к бредятине. Уткнулась носом в подпись. Тогда и Эсфирь удосужилась, наконец, прочесть этикетку. Гласящую: «А. Ройтер. Велий в мире Хлебников».
  Фалина скоренько потянула сестру прочь от полотна и строчащей поклонницы. Давясь смехом, шепнула:
  – Тин, знаешь, что там написано?
  – Знаю. Там написано, что Ройтер – таки да, великий художник. А мы с тобой – заскорузлые обскуранты.
  – Вот именно! Ты понимаешь, ведь он же сделал именно Хлебникова! И, наверное, никак иначе его и не сделаешь! Даже эти жуткие жёлтые белила вместо лиловых теней!
  – Угу. Гений шизы, – Эсфирь слегка передёрнуло. – Ад безумия дарован художнику для преодоления и взлёта. Но копаться в нём, как свинья в дерьме?..
  – О. Ну вот опять. Это тоже великий художник? Это же не голова. Это... ой, а чего это я с тобой разговариваю? – спохватилась Фалина.
  – Я больше не буду никогда-никогда в жизни, – с готовностью заверила Эсфирь.
  Фалина подозрительно прищурилась:
  – Чего не будешь?
  – Ничего, – поклялась Эсфирь.
  Фалина прыснула. Закусила губу. Вздохнула. Под искрящимся хохмами трёпом младшей сестрёнки всегда сквозила бездна. Нормальные люди, потревожив комфорт ближнего, просят прощения. А эта обещает избавить от причинённых её бытием неудобств простым и радикальным способом – не быть. И – пожелай только Фалина! – скрупулёзно выполнит обещанное.
  – А кто будет окна мыть? – подумав, нашла она.
  – Морген, морген⁵⁴, – посулила Эсфирь.
  – Одна – все? Тинка, ты в своём уме? Нет, ты погляди на это страшилище, – совсем расстроилась Фалина. – Это не голова. Это воздушный шарик, размалёванный мордяной красочкой. И не пальцы, а сосиски без костей и суставов. Что он этим хотел выразить? Незнание анатомии? Неумение? Или просто лень?
  – А может, так и было задумано. В концепцию легла дама без скелета и с пустой головой.
  – Или у него самого в голове одни концепции, у этого... – Фалина снова подалась было к подписи. Эсфирь удержала её за локоть.
  – Сидоровой. А именуется всё это «Портрет матери».
  – Норма-ально!..
  – Хорошая дочка. Драть, драть и драть. Между прочим, народу нравится, – Эсфирь указала на бумажную полоску в нижнем углу рамы. – Матушку уже купили.
  – Наверное, сама же матушка, – сочувственно предположила Фалина.
  – Или эстет какой-нибудь. Любитель Стивена Кинга.
  – Эстет скорее польстился на этот офорт. До чего грамотно сделана страшилка, а? Всё есть. И крепкая техника, и виртуозная композиция, и эрудированное воображение, и тонкая, сложная мятущаяся душа...
  – И знание конъюнктуры, – невинно дополнила Эсфирь.
  – А вот эта церквушка ничего. С настроением.
  – Ничего, – глазея по сторонам, обронила Эсфирь. – Благостная.
  – Ты же не посмотрела.
  – Посмотрела. Фай, я здесь уже давно всё разглядела.
  Фалина пожала плечами и двинулась в следующий зал.
  Остановилась в дверях. Трепеща от ярости, ткнула пальцем в первый же опус – скульптурную группу под названием «Амазонки».
  – Нет, это вообще!.. Это уже совсем!.. Что он сделал с лошадьми?!.
  – А что он сделал с бабами, тебя не трогает?
  – Да женщины – чёрт с ними! Но лошади! – застонала Фалина. – Крупы, как у гиены, кишечник атрофирован, базедова болезнь, путовые суставы распухли, бабки вывихнуты...
  – Фай, это не лошади. Это эогиппусы, – успокоила Эсфирь. Увлекла сестру вперёд. – Глянь-ка лучше сюда.
  – Куда? – Фалина подняла голову и всплеснула руками. – Ух, ты!.. Вот это да!
  С противоположной стены, взлетев над алым гребнем кружевного кораллового рифа, рушилась пронизанная небом и солнцем волна.
  – Лихо, правда?
  – Да, – Фалина дрожала в ознобе восторга. – По крайней мере, здесь пространство, а не лоскутный коврик. И свет, а не белила.
  – И видовая зональность соблюдена, – в тон подхватила Эсфирь. – Вверху, как и положено, вал известковых багрянок, ниже плоская миллепора и дисковидные акропоры...
  – Зануда ты! – возмущённо ахнула Фалина. Выключилась сестра, что ли? Вот же оно всё перед ней, сверкает и клокочет весёлой жутью – сокрушительный накат, смертоносный и жизнетворный, и несокрушимая стена тянущихся ему навстречу хрупких существ, и взметённые кипящей пеной обломки веточек, и упрямо нарастающие новые, и ослепительная ярость тропического солнца над, и непомерный покой пучины под этим неистовым соитием света, воды, воздуха и тверди, победной пляской разрушения, рождающей живую скалу. Не может же Тинка не видеть, как это прекрасно! А видит – должна всё сформулировать и изложить! – Змеюка холоднокровная! Неужели тебе не нравится? Это же феерия!
  – Обалдеть. Алая с золотом. Шампанское в крови. Нарзанный ключ грока.
  – Не ключ – океан! Тин, протри глаза! Он же, этот...
  – Г. Коган.
  – Он вроде тебя. Ты ныряешь в Марианскую впадину – он пьёт океан. И небо. И Солнце. И жизнь.
  – Вот, – поймала её Эсфирь. – Из него бьёт радостная мощь жизни. А у меня и на йоту её нет. Так что мне не шейте. У меня с вашим Коганом ничего общего, – она помолчала, склонив голову набок. – Хм-м... У нас на биофаке учится некий Коган. Личность совершенно легендарная. Если не мифическая. И он второе или третье лето проводит в экспедициях на рифах. Риф-рок-то – явно с натуры.
  – Думаешь, это его? – заинтересовалась Фалина.
  Эсфирь безмятежно пожала плечами. На челе её было начертано, что она вообще не думает.
  – Смотри, какая прелесть. «Танец» Красницкой.
  – Подражание Майолю.
  – Так ведь Майолю же, а не Бородаю какому-нибудь.
  – Слушай, – припомнила Фалина, щурясь на «Риф-рок», словно на полдневное солнце, – а не его, случайно, ворона влетела на какое-то юбилейное чествование, реяла по актовому залу и орала «Gaudeamus»?
  – Его. А до тебя-то как слухи дошли?
  – Так Леся соседкина учится в университете.
  – Внучка Елены Николаевны?.. Она же вроде недавно в школу пошла.
  – Ага! На физмате, Тиночка. На втором курсе. Она мне все уши протрещала этим Коганом. И как он сбацал самбу со сломанной ногой, и как чуть не вылетел за то, что его напечатали в «Анналах», и как соблазнил математичку...
  – Ой, об этом я не слышала!
   – Он ей наложением рук снял почечную колику. И теперь исцеляет её регулярно, причём математичка, Леся говорит – типичная мымра, стала ходить в макияже и джинсах и ниже «государственной» никому не лепит. Не может же быть на один несчастный университет два таких Когана, правда?
  – Фанечка, ты только не пугайся, – заботливо предупредила Эсфирь, – но их таки два. Есть ещё младший на философском.
  – Какой кошмар! – шёпотом вскричала Фалина. Глаза у неё сияли. – И который из них?..
  – Поди разберись. Самбу, кажется, сбацал младший. За публикацию едва не отчислили старшего. На рифы мотаются оба. Один наш аспирант, друг-приятель старшего, рассказывал, что прошлым летом, когда он, аспирант, проводил отпуск на туристском теплоходе, эти же оба на «двойке» распашной догнали его в день его рождения где-то под Новой Каховкой и бросили ему свёрток с изумительной – лучше настоящей – копией танагрской статуэтки старика-учителя из Лувра, о которой тот мечтал всю свою жизнь.
  – А может, и не копия? Может, они её просто спёрли из Лувра?
  – Насколько я знаю, в противоправных действиях, за исключением сотен прогулов и пары драк, эти молодцы не замечены. По другим байкам, они втроём, ещё с одним братом...
  – Уже третий?! Тирин, они слишком быстро размножаются!
  – Или не братом, – поспешно исправилась Эсфирь, – вооружась флейтой, скрипкой и гитарой, за день настреляли в подземоходе денег на поездку сокурсницы к жениху-альпинисту куда-то на Тянь-Шань. Он там разбился, лежал в больнице, и она безумно боялась, что его уведёт какая-нибудь медсестричка.
  – Ну, хорошо, а кто из троих написал риф-рок? – задумалась Фалина.
  – Биолог, – без тени сомнений определила Эсфирь. – Ты посмотри, никакого «сю-сю». Знание и понимание. И азартная влюблённость во всё живое. И точный глаз профессионала.
  – Да. Пожалуй, – Фалина отвела от риф-рока взгляд, переполненный плеском и светом. – И «Танец» в самом деле прелестен. Талантливая девочка. Но, ты знаешь, после этого фонтана жизни, брызг и солнца мне больше ничего смотреть не хочется. Только впечатление портить. Может, уже пойдём? Ты как?
  Эсфирь, жалкая душонка, под дулом совести моментально выдала всех и вся:
  – Там нас Остап жаждал дождаться, поделиться восторгами от какого-то бэби... Скорее всего, он давно о нас забыл и ушёл, но всё же...
  – Ах, да. Ладно, заглянем на минутку, – мужественно согласилась Фалина, тоже надеясь, что Остап забыл. – А если...
  Она осеклась, не окончив фразы и поворота. Эсфирь обернулась по лучу её взгляда. К стене, на которую до сих пор, не осознавая того, упорно не смотрела.
  А он и не напрашивался. Особенно рядом с бьющим в глаза пёстрым, путаным, претенциозным «Изгнанием торговцев из храма».
  Их будто нарочно соединили тесным соседством. Мелочное мельтешение масляных мазков – и сдержанный ровный огонь чистой темперы: синий, тёмно-лиловый, вишнёвый, оливковый. Многословие кишащих в условном пространстве масок, марионеток, символов, аллегорий – и простой портрет с архаично плоским ночным фоном. Нравоучительная история о Боге – и Бог.
  На подлокотнике старого деревянного кресла сидел нога на ногу тонкий, как шпага, смуглый мальчик в джинсах, чёрном свитере и крупно вьющихся вороных лохмах.
  – Тоже Г. Коган, – машинально ответила Эсфирь на безмолвный вопрос сестры. – «Юноша без перчатки».
  – Это не тот Коган, – чуть слышно выговорила Фалина. – То есть, кисть как будто та же... Но это не может быть тот.
  Юноша без перчатки, уронив на колено узкую, сильную, безупречной формы руку с зажатой в пальцах сигаретой, глядел сквозь ключицы и рёбра женщин в их замершие души. От строгой фигуры в сумраке теней, от тёмного лика, от усмешки твёрдого рта, от оттянутых к вискам громадных глаз, почти целиком заполненных недвижными, как глубины глубин, радужками, шёл незримый звенящий свет. Синяя тишина. Высокий покой и простор.
  Эсфирь разомкнула онемевшие губы.
  – Нориск.
  – Похоже.
  – Да, ты права. От бесшабашного гуляки-студента трудно ожидать столь совершенного воплощения одухотворённости и... м-м... serenity⁵⁵. Шишков, прости, не знаю, как перевести.
  – Просветлённости, – по-своему перевела Фалина. – Вот тебе к утреннему разговору.
  – О чём?
  – О самцах. Что все они...
  – Но, Фаэлин, это же идеальный образ. Выдуманный. А выдумать и написать можно всё что угодно.
  Фалина замотала головой:
  – Пусть он выдуман. Такие невыносимо красивые люди встречаются, – вспомни хотя бы Армана, – но чтобы лицо так беззащитно и бесстрашно выражало всю его душу – и такую душу!.. Так не бывает, конечно. Но...
  – Александр Грин, «Враги», – скупо улыбнулась Эсфирь. – Трогательная мечта о заботливо обустроенном мироздании, где сущность каждого встречного облечена в однозначно соответствующую ей внешность. Просто, как в Толкиновом Средиземье. Орк плохой – и безобразный, эльф хороший – и прекрасный.
  – Да нет же! – настойчиво убеждала Фалина, озадаченная и даже немного раздражённая тем, что вынуждена разжёвывать вдруг отупевшей Тинке очевидные вещи. – Дело не в этом. Грин мечтал. Толкин играл в куклы. А этот мальчик – реален! Вот же он перед тобой! Да, таких не бывает. Но художник, который его создал – он-то существует! Если он смог придумать такого – значит, и сам такой. Он есть, понимаешь?
  В ответ Тинка понесла уже полную ахинею:
  – Его нет. Человек, нагруженный даром художника, и художник во вспышке вдохновения – две большие разницы. Он должен выгореть дочиста, только так можно открыть путь через себя сюда, к нам – вот Этому...
  Фалина встревоженно присмотрелась к сестре. Терапевтически щёлкнула пальцами у неё перед глазами:
  – Ти-ин!
  – Какого чёрта? – буркнула Эсфирь.
  – Ты где?
  – В трансе. А ты нет, что ли?
  – Эсфирь Бенедиктовна! – обрадованно окликнул интеллигентный тенорок.
  Женщины оглянулись. Эсфирь обречённо вздохнула:
  – Здравствуйте, Мстислав Всеволодович. Знакомьтесь: Фалина, моя сестра.
  – Как же, как же, – сиял чистенький, элегантный, благоухающий лосьоном Мстислав Всеволодович. – Знаю, весьма рад...
  Фалина раскланялась с ним, гадая, кто бы это мог быть. Кто-то из дальних знакомых, тех, с кем обмениваешься на ходу приветливыми кивками. Вот если бы он отошёл метров на пять, она, наверное, узнала бы размытый силуэт.
  – А я был уверен, что рано или поздно обязательно встречу вас в храме искусств, – таял Мстислав Всеволодович. – Вы ведь не пропускаете ни одного события культурной жизни, правда? В вас обеих чувствуется порода, воспитание, внутренняя культура, этакая, знаете ли, старая интеллигентная закваска. Вы, милые девушки, словно сошли в наше пошлое время со страниц Тургенева...
  У Фалины отвисла челюсть. Эсфирь в надменном изумлении заломила бровь.
  – Кто же, как не вы, должны были почтить вниманием единственную – да-да, я не боюсь впасть в грех суетного хвастовства, потому что видеть истину – не грех! – единственную на этой ярмарке тщеславия серьёзную, зрелую работу! – Мстислав Всеволодович искательно заглядывал женщинам в глаза. – Поверьте, вы своим присутствием просто оправдываете моё решение! Я, знаете ли, не собирался участвовать в этой молодёжной тусовке, настоящая духовная, эзотерическая, живопись требует более подготовленной аудитории, вы же понимаете... Но Ковальчук так просил, чтобы я хоть что-нибудь выставил, что я просто не смог отказать. А потом подумал: а что, пусть прикоснутся к подлинному, глубокому, а вдруг им что-то откроется? И тут вы! Вы просто не представляете себе, как я рад, что мой труд нашёл настоящих, серьёзных ценителей, и как для меня важно и ценно ваше непредвзятое суждение!
  Он перевёл дух. Эсфирь вдумчиво обозрела «Изгнание торговцев» и вынесла ценное суждение – и не обидев, и не покривив душой:
  – Да. Вещь очень серьёзная.
  – Какая своеобразная трактовка евангельского текста, – милосердно добавила Фалина.
  – Выстраивающая ассоциативный ряд с многомерной космогонией буддийской мандалы, – распоясалась Эсфирь.
  Фалина закусила губу, сдерживая смех. Мстислав Всеволодович внезапно всхлипнул.
  – Благодарю вас. Благодарю. Вот ради таких мгновений и живёт художник. Ради зрителя, проницающего глубинный, тайный смысл творения... Признаюсь вам, сейчас я как раз исследую годы, проведённые Иисусом в Индии, и моя последняя работа – «Созерцание лотоса» – подводит как бы итог многолетним духовным исканиям... Эсфирь Бенедиктовна, Фалина Бенедиктовна, я буду счастлив, если вы посетите меня! В любое время! Вы будете первыми, кто её увидит. И, увы, быть может, единственными! Я просто не могу выставить своё главное детище на этих... этих базарах. И, к сожалению, не в моих силах изгнать из храмов торгующих самым святым в искусстве. Вы только оглянитесь вокруг! Наверняка никто из этих бойких юнцов не задумывается, что «через видимый образ наше мышление должно устремляться в духовном порыве к созерцанию невидимого божества», а чтобы достичь этого, «подобает живописцу быть смиренномудру, кротку, благоговейну...» – он махнул рукой. Гневно вздёрнул профессорскую бородку. – Куда там! Наглость, пошлость, воинствующая бездуховность! Взгляните хотя бы на этого младотурка. Какая кощунственная карнавализация иконописного канона! Взять за образец один из прекраснейших шедевров Новгородской школы двенадцатого века, органично впитавшей византийскую устремлённость к духу и эллинский порыв к идеальной красоте – дивного «Ангела златые власы»... Спародировать стиль, манеру, облик... Даже эти вишнёвые небеса в сине-сиреневых драпировках – что это, как не иконный знак мистического, потустороннего пространства полотна! Превратить светлый ангельский лик в высокомерную чёрную жи... иудейскую физиономию... И ещё цигарку ему сунуть! Да понимает ли он сам, что фактически написал демона гордыни! Люцифера! А название? Как вам эта аллюзия на «Юношу с перчаткой»? Вот так взял и зачислил себя в великие! Коган и Тициан! Гомер, Мильтон и Паниковский! А сам даже глаза толком написать не умеет!
  Эсфирь – голосом летучим и нежным, как шорох приближающейся змеи – сообщила:
  – Я тоже жидовская морда.
  – «Люцифер» значит «несущий свет», – так же тихо, точно про себя, заметила Фалина.
  Мстислав Всеволодович с мягкой улыбкой повернулся к ним:
  – Нет, милые мои девочки, вы не поняли, я говорил о более глубоких и слож...
  Язык кляпом застрял у него в глотке. На него уставились два демона. Две пары сатанинских глаз, почти целиком заполненных радужками. Жёлтые солнца, палящие сполохами протуберанцев. Зелёные топи, таящие невообразимый ужас. В золотом пламени и в болотных огнях дурманно пульсировали зрачки. Выдавливали враз обессилевшего Мстислава Всеволодовича из его собственного разума. Из времени. Из пространства. Из жизни.
  Он шатнулся, начиная падать. Внезапно его отпустили – мокрого, задыхающегося, но живого. От кошмара остались лишь липкий пот, дрожь в ногах и колотун в груди.
  Девочки синхронно опустили пушистые ресницы.
  – Извините, пожалуйста, но нас ждут, – ручейком проворковала Фалина.
  – Да-да, – благодарно ухватился он. – Мне тоже пора, столько дел, знаете ли... Очень был рад с вами встретиться...
  Эсфирь добила удирающего Мстислава Всеволодовича в спину:
  – Вот как? Тогда до встречи.
  – Тин, что с нами? – перепугалась Фалина. – Мы чуть не убили человека. Из-за картины.
  – Не из-за картины, – прошелестела Эсфирь. – За Него. Подойдём ближе, отсюда тебе не видно. Смотри. У Люцифера на носу веснушки. Господи, это Ты – дьявол?.. Это Тот – самозванец.
  Лучшее средство от истерики – пощёчина. Фалина бережно приступила к мордобою:
  – Между прочим, насчёт Когана этот надушенный йеху кое в чём прав. Самое главное младотурку действительно не удалось, хоть он и великий.
  – М?
  – Глаза. Вот он, взгляд сфинкса. Теперь я знаю, как его сделать. Но людей так писать нельзя.
  – Почему?
  – Ну, посмотри. Они абсолютно лишены выражения. Такие бездонные и пустые глаза бывают только у новорождённых. Потом, зрачки слишком большие. Даже больше, чем на атропиновых ренессансных портретах. И не сфокусированы. Мы не можем отвести от него взгляда, а он нас не видит. Эти глаза – слепые.
  Под Эсфирью дрогнул и поплыл пол.
  «Я не выбираю это начало».
  Она отступила на шаг.
  «Пусть мы больше не встретимся».
  Второй шаг назад. В серый туман. Спину и затылок оледенило последним холодом.
  Сестра взяла её за руку, остановив в шаге от межи.
  – А... – она сделала усилие и вернулась. – А может, он так и задумал. Незрячие глаза красивее зрячих. Они беззащитны. И непостижимы. И смотрят сквозь пелену плоти прямо в сердце. И испепеляют душу. Может, Коган сознательно давит из зрителя слезу.
  – Вот гад, – разозлилась Фалина. – В таком случае я бы предпочла, чтобы ни у кого на свете не было таких красивых глаз.
  – Ни у кого больше и нет, – тускло пробормотала Эсфирь. – Фань, с меня хватит. Идём, а?
  – Да. Сколько можно...
  – Хорошо бы на десерт отвести душу на какой-нибудь бодяге. Вроде этого мента с нимбом и бедных-несчастных гонимых торговцев пирожками.
  – Вот сейчас и отведём на Остаповом вундеркинде, – обнадёжила Фалина. – Слушай, а кто он вообще, этот дхоин?
  – Мстислав? Живописец.
  – Да нет, откуда он нас знает?
  – Так он наш дворник.
  – А-а. Это он каждое утро, когда ты идёшь на работу, потчует тебя философскими беседами?
  – Потчевал. Слава Богу, теперь я могу выходить из дому на десять минут позже.
  – А хорошая, наверное, работа, – озарило Фалину. – С утра размялся на свежем воздухе – и весь день пиши, рисуй, режь, и типажи вокруг, и по редакциям бегать не надо. Почему я до сих пор не додумалась пойти в дворники? Надо попробовать.
  Эсфирь наконец-то замерцала усмешкой:
  – Дерзай.
  – А как он ухитрился попасть в молодые? Ему же за сорок.
  – Он молод душой, – судя по концентрации яда в голосе, чуть не капающего с языка, сестричка окончательно пришла в себя. – Ну очень хотелось человеку выставиться... Ого. А это что такое?
  Фалина напрягла зрение, пытаясь разглядеть, на что Тина сделала стойку. Из кисельного марева третьего зала, из сутолоки зыбких разноцветных пятен людей, скульптур и картин взмывало странное золотистое существо.
  – Никакого Остапа здесь, разумеется, нет, – констатировала Эсфирь. – Пошли домой. Долг вежливости мы соблюли.
  – Ещё чего! Сама – так ахаешь, а мне – так домой? Что там за «ого» ты углядела? Неужели ещё одного Когана?
  – Вряд ли. Вон. Скифский пятимерный росток бамбука. Или кельтский?..
  Оно приближалось, обретая чёткость. Тёплая дышащая плоть рыжего агальматолита. Стремительная гармония взлетающих вихрей.
  Вокруг существа, как заведённые, бродили трое.
  – Да, – признала Фалина. – Скифские и кельтские мотивы. И многомерная математика. Да. А почему росток бамбука?
  – М-м... Чёрт его знает... Вылетает из земли с бешеной скоростью, взламывая асфальт. Воплощает благородство и гибкую стойкость постигающего духа.
  – Понятно.
  – Они живут рощей, долго-долго, и умирают вместе, в один день, – совсем уж ни к селу ни к городу брякнула Эсфирь.
  Кисель, бессильно пытающийся удержать существо, был не иллюзией. Само пространство вязко зыбилось под ним, расползаясь по низкому подиуму. Само пространство, подхваченное этим – зверем? человеком? языческим богом? – радостным смерчем влекло женщин в магический круг, подняв их, невесомых, над запоздало чавкнувшей трясиной.
  Они шли и шли, околдованные, и впитывали хорал одухотворённо живого камня, и, оттолкнув ногой ненужный пол, парили вместе с фантастическим рыжим братом, склонившим к ним с высоты смеющееся, струящее весёлый свет лицо с бодливым лбом, упрямыми скулами, твёрдым подбородком и прямым, без переносицы, носом, и таяли в нём, обвитые солнечным вихрем лап – хвостов – рук – ног – грив – глаз, и внутри у них, ширясь в бесконечность, вибрировало эхо победного органного грома.
  – Мать твою... – беззвучно выдохнула Эсфирь. – Как он это сделал?..
  – И ещё и поёт... – Фалина моргнула, стряхивая слёзы. Полезла в сумку за яйцом Говоруна. Сравнить. Роясь в блокнотах, кошельках, ручках, носовых платках, шмыгнула носом: – И вообще, кто это? Прометей? Тигр? Orcinus orca⁵⁶?
  – Там написано, – Эсфирь указала не на табличку, а на подпись у подножия. – Это взлёт.
  Фалина, с рукой в сумке, с Жар-птицей в руке, присела на корточки. «L’envol, – было высечено на постаменте. – A. S. F. d’Everdieux».
  В голове у неё загудело и понеслось, как в дымоходе. Вспыхивая, мелькали фрагменты мозаики. Тинкины выбрыки. Фуги Зодиака. Кабесон. Оля Коган. Мальчишечий любопытный, наглый, ободранный античный нос. Ананке. Синеглазый веснушчатый Люцифер. Поющие скульптуры. Ещё бы деталь. Хоть одну. И всё стало бы ясно...
  – Ясно, как простая гамма, – сказали за спиной.
  – Ага. Вот это логика. В каждой мышце смысл. В каждом завитке.
  – В институте за такое впарили бы пару. «Звериным стилем» баловаться...
  – Ха. Можно подумать, если б ты мог такое сделать, тебя бы остановила пара. Стиль ему звериный...
  – Я ж не галл какой-нибудь. И не скифы мы. Я другое могу. Своё.
  – А я вот так не могу. Это ж какой глаз иметь, а? Как он объёмами работает!
  – И как всё увязано в движении. Всё само себя внутри держит.
  – Ну! Потому и летит.
  – Слушайте, а рожа у модели какая знакомая...
  – А-а. Он у Лоры был на дне рождения. Ну, длинный такой, девок всех без разбору клеил...
  – Юр.
  – Точно. Юрка Коган.
  Всё. Сложилось. И он не солгал тогда. Он не обманул её, юный нахальный Прометей с подбитым глазом. Так вот кому досталась Судьба-Ананке... Господи! Уж лучше бы обманул!
  Она выпрямилась. Вгляделась в белый призрак сестры.
  – Это чересчур, – неприступно сдалась Эсфирь вознёсшему её гению. – В конце концов, я шла на эту выставку похихикать над щенячьими штудиями... И сколько в этом городе д’Эвердьёв, в конце концов?
  – Расползаются, как... прямо как Коганы, – поддержала Фалина. – Должно быть, у них тут где-то гнездо.
  Эсфирь вскинула на неё молниеносные, навылет бьющие зелёными лучами глаза.
  Сфинкс может выдержать взгляд другого сфинкса.
  Бесконечный миг нориссы смотрели друг в друга. И одновременно разгородились ресницами. Нельзя заглядывать в чужой личный дневник. Недопустимо. Невозможно.
  – Когда мне было лет пять, – вдруг вспомнила Фалина, – я однажды подобрала во дворе раненую птицу. Ласточку. Я думала, что она ранена, потому что она билась на земле. Главное, она совершенно меня не боялась.
  – Сроду не видела животного, которое бы тебя боялось, – промычала Эсфирь, насилуя носовой платок.
  – Нет, она вообще ничего не боялась. По ней было видно. Какое-то ненормальное бесстрашие. И я ничем не успела ей помочь. Как только я её подняла, она улетела.
   Эсфирь выглянула из платка и улыбнулась.
  – Теперь-то и мне понятно, – вернула ей улыбку Фалина. – А тогда я неделю мучилась. Мама меня уговаривала, что если ветеринар не может поймать пациента – значит, тот здоров. Но она же так билась!
  – А потом приехал папа и...
  – Да. И сказал, что я сделала всё, что нужно. Протянула ей руку. Она просто не могла взлететь с земли. Потому что это была никакая не ласточка.
  – Это был стриж, – подтвердила Эсфирь. Спрятала в сумку скомканный влажный платок и сипловато доложила: – Я перевела про гвоздик.
  – Когда ты успела? – вытаращилась на неё Фалина.
  Та ответила текучим жестом, могущим обозначать что угодно.
  – Ну, давай, – велела Фалина.
  – Прямо сейчас?
  – А что? Тихонько-тихонько. Только нам. Мне и им, – она кивнула на «Взлёт».
  – Ладно, – пожала плечами Эсфирь. И раскрылась – тихо-тихо, только ей и им:
  Гвоздик крепкий, гвоздик нежный...
  В душу кто верней войдёт?
  Выдерни из жизни стержень –
  и картина упадёт.

― ― ― ― ―

  Ну вот опять то же самое. Как вчера. И позавчера. Вот же вредный мальчишка... И ни скрипа, ни стука. Лишь шорох осторожных шагов. Даже замок, предусмотрительно придержанный ключом, не щёлкнул, а тихо прошелестел. Так тихо, что Степан Сергеевич ничего бы не услышал, если бы подсознательно, сквозь сон, не ждал этого.
  Потянулся к ночному столику. Так и есть. На табло наручных часов светится 04:12. Совсем сдурел паршивец.
  И, главное, не придерёшься! Экий утончённый вариант хлопанья дверью! Нет, надо будет поговорить с ним по-мужски. Сегодня же. Сейчас же. Недоволен, обижен – имей смелость высказать в лицо, а не устраивай детские демонстрации с ночными уходами из дому. Так конфликты не решают.
  – Ребёнок пошёл с собакой, – сонно объяснила Ольга. Привлекла Степана к себе. Он поцеловал душистую щёку. – Спи, ещё рано.
  Какой уж тут сон, когда надо спасать сбежавшего в ночь глупого ребёнка. Ему-то, конечно, никакой разницы, ночь или день. Но всякой швали, шатающейся в такое время по парку... Наверняка ведь рано или поздно прицепятся. Оно ж безответное. Мало того, что инвалид, так ещё и типичный интеллигент. И псина у него такая же. Вежливая. Виляет да тапочки приносит. Не защита.
  – Дело не в собаке, – проворчал Степан Сергеевич. – Она вполне может и потерпеть хотя бы до шести.
  – Угу. Он её сам приучил.
  – То есть... это что?.. у вас в порядке вещей?
  – Угу.
  – Чтобы парень вставал в четыре утра и по два часа выгуливал собаку?! Да он лёг за полночь!
  – Угу, – Ольга тепло дышала ему в шею. – Он там зарядку. В парке.
  – Чего-чего?
  – Час Тигра. Воздух. Живое пространство. Нэй-гун. Спарринг со стихиями. Никто не мешает.
  – А, вон как...
  Значит, спасательный рейд и мужской разговор отменяются. Слава Богу.
  Ежедневная зарядка в парке... Теперь понятно, почему Оленька спокойно посапывает на плече у супруга. Когда по идее должна бы уже мчаться – в истерике, в пальто нараспашку и спадающих шлёпанцах – разыскивать ненаглядное чадо. Несчастное, беспомощное, мало того – единственный ребёнок, юное дарование, да ещё и рос без отца, у дедушки с бабушкой – при живой-то матери... Да ему по всем законам положено быть тюфяком! И на тебе: тренировка со стихиями в час Тигра. Вот, значит, откуда у слепыша такие великолепные физические данные. И такая самоуверенность. Вечно ходит в синяках и ссадинах и всё равно рвётся всё делать сам. Молодец малец.
  Но до чего всё-таки эта творческая братия, эти служители муз не приспособлены к жизни! Прекрасные и хрупкие крылатые создания. Порхают в эмпиреях, не касаясь грешной земли. Щедро, как Солнце – лучи, раздаривают всем вокруг свой талант, своё искусство: плоды каторжного труда, это Степан Сергеевич уже успел заметить. И знать не знают, что стоит схватить такую вот Психею грубой рукой – и от живой драгоценности останется лишь пыль на пальцах... Нет, им без мужчины в доме никак нельзя. Ты ж понимаешь, никто ему в парке не помешает! Ангельская доверчивость.
  – Нет, это не дело, – вслух подумал Степан.
  – Что ты предлагаешь? – неожиданно ясным голосом спросила Ольга. – Пасти его?
  – Ну почему пасти. Я сам по утрам бегаю. И зарядку делаю. Можем вдвоём. И веселей. И контакт быстрее наладим.
  – Контакт... – с непонятной досадой хмыкнула она.
  – А что? Оленька, да разве ты сама его не пасёшь? Разве не боишься за него? Боишься же. Это естественно.
  Ольга включила бра над изголовьем. Перегнувшись через Степана, взяла со столика сигареты и пепельницу. Степан с неиссякающим восторгом любовался своей живой драгоценностью. Гибкой породистой спиной под розовым шёлком рубашки. Плотными стальными локонами. Благородным профилем. Решительными движениями изысканно сухощавых рук с безукоризненным маникюром на узких, длинных, хоть и остриженных по-рабочему, почти вровень с подушечками, ногтях. С первой встречи, когда они, четырнадцатилетние, сдавали вступительные в физматшколу, с далёкого восьмого класса она была лучше всех. Но настоящий расцвет пришёл к ней сейчас. Теперь. Степан недаром ждал её сорок лет.
  – Я давно устала за него бояться.
  – А? – вздрогнул отвлёкшийся Степан.
  – Я двадцатый год бьюсь головой в глухую стену. Всё равно он всегда поступает по-своему. Ему плевать на мои страхи. Ему на всех и на всё плевать. Хоть умри я перед ним – он будет спать, когда ему вздумается, а не как люди, есть, что и когда захочет, шляться, где и с кем хочет, не считаясь с моим мнением, делать, что хочет, а не что следует... Он неуправляем.
  Степан вступился за ребёнка:
  – Но, Оленька, парень достаточно взрослый. И, по-моему, вполне дисциплинированный. Постричься ему только не мешает...
  – Он ненормальный, Стива, – отчеканила Ольга. – Мой единственный внук – ненормальный.
  – В каком смысле? – озадаченно моргнул Степан.
  На его взгляд, мальчишка был более чем нормален. Выдержан. Тактичен. Соображает. Чувство юмора. Умное тело канатоходца. Радующая глаз врождённая военная выправка. Ни свойственного вундеркиндам зазнайства, ни комплекса неполноценности, ни претензий на сочувствие и послабление. Настолько нормален, что полгода назад, впервые попав к Ольге в дом, Степан вообще не сразу понял, что лёгкий, быстрый, насмешливый, чем-то напомнивший ему Арлекина юноша ни черта не видит.
  – Слушай, давай оставим, – Ольга страдальчески поморщилась. Точно в пылу спора проговорилась о постыдной семейной тайне и теперь не знает, как замять тему. – Бог с ним, с Сергеем. У него всё не как у людей. И пусть живёт, как хочет. Я уже отступилась.
  «Ну, не очень-то, положим, ты от него отступилась. Дохнуть дитю не даёшь своей опекой».
  – Оленька, он у тебя молодчина, – Степан обнял её, провёл губами по густым волосам. – Ну посмотри объективно: талантливый, работящий, всё умеет, физически развит – дай Бог каждому, не боится никого...
  – А кого ему бояться? – удивилась Ольга.
  – Ну, мало ли... В том же парке.
  – Ах, вот ты о чём!
  – И не оригинальничает он, – заторопился Степан. – Наоборот, старается быть, как все, доказать, что он не хуже нормальных! По-моему, ты просто слишком придирчиво к нему...
  – Да ничего он никому не собирается доказывать! – отмахнулась Ольга. – Его не интересует ничьё мнение, как ты не понимаешь! И ты ещё хочешь с ним вместе бегать! Налаживать контакт и защищать от хулиганов! Господи! Как был в школе Чкаловым, так и остался, – она тяжко вздохнула, помотала головой. – Но в одном ты прав. Малыш абсолютно, нечеловечески бесстрашен. И у него для этого есть все основания. Чтобы с ним справиться, придирчивой бабушки, грозного декана или банды отморозков недостаточно. Нужна профессионально подготовленная и вооружённая команда.
  «Куда там слепой материнской любви до сумасшедшего обожания бабушек», – улыбнулся про себя Степан.
  – Ну, ладно, – встряхнулась Ольга. – Вставать, так вставать. Что тебе сделать на завтрак?
  «Яичницу», – чуть не брякнул Степан. Вот ещё! Какая яичница! Он теперь, можно сказать, женатый человек!
  – А если я хочу отбивную с жареной картошкой и луком?
  – Наконец-то я смогу накормить любимого человека как положено, – обрадовалась Ольга. – А то мой стервец ничего по утрам не ест.
  – И помидорчики с постным маслом, – дал волю мечте Степан.
  Ольга ответила поцелуем. Степан повёл руками вверх по её бёдрам, поднимая сорочку.
  – Или – или, – шепнула Ольга.
  – И – и, – возразил он, отнимая у неё пепельницу.
  В конце концов, у него фактически медовый месяц. Может же он себе позволить вместо пробежки, приседаний и отжиманий отдаться более приятным упражнениям. Он всю жизнь мечтал об этой женщине. Простой и аристократичной. Энергичной и заботливой. Безупречно порядочной и безудержно пылкой. О жарких, до боли, до хруста позвонков, объятиях. О губах, до крови впивающихся в губы. О вонзённых в спину пунцовых ногтях. И чтоб не засыпала в кольце его рук, истомлённая и покорная, а вскакивала, полная сил, с сияющими глазами и юным румянцем на посвежевших щеках, и, накинув летучий халат, мчалась на кухню – готовить ему завтрак. Вот она, настоящая любовь!
  Когда он, хмельной от счастья, взбодрённый ледяным душем, благоухающий одеколоном, затянутый в ладно сидящую форму, явился к столу, там уже ждали тонко нарезанный и красиво разложенный на элегантном лаковом подносе хлеб, щедро приправленные маслом и перцем помидоры в изысканной керамической чаше – как видно, сошедшей с гончарного круга, что занимал в кухне самое удобное место у окна – и три высоких запотевших стакана с каким-то соком. На плите весело шипела отбивная с картошкой и луком.
  – Оленька, только вместо сока я лучше чаю, – уточнил Степан.
  – Чай – это десерт. А начинать день следует с сока. Очень полезно.
  Он умилённо высосал холодное кислое пойло. Полный стакан Оленькиной любви и заботы.
  Она наполнила его тарелку, заварила чай, засыпала в джезву кофе и села напротив Степана, подперев подбородок рукой.
   – Очень вкусно, – немедленно отозвался он. Ольга расцвела улыбкой. – Ох, раздобрею я на таких харчах. А офицеру и наставнику юношества положено быть подтянутым.
  – Растолстеть я тебе не дам, – пообещала она. – Ты у меня будешь ночи напролёт делать зарядку.
  Он потянулся к ней. Шепнул на ухо, кончиком языка тронув мочку:
  – Я тебе покажу фигуры высшего пилотажа.
  – Только, ради Бога, не сейчас, – засмеялась она. – Сергей вот-вот вернётся.
  Он повертел в пальцах вилку.
  – Так ты считаешь, мне не стоит навязывать ему свою компанию?
  – Бегать? – она пожала плечами. – Право, не знаю. Да что ты меня спрашиваешь? С ним поговори.
  – Честно говоря, я думал, что он уходит из дома в знак протеста.
  Её аккуратно подправленные брови поползли вверх.
  – Какого протеста?.. А, против тебя, что ли? Ну что ты, Стива! Да если бы ты ему не нравился... – она, улыбаясь, задумчиво качнула головой. – Знаки протеста – это, милый, для слабых. Мой зверёныш просто не допустил бы.
  – Чего?
  – Чтоб мы были вместе.
  – Ну, Оленька, это уж ты!.. – фыркнул Степан. – Как бы это он, интересно, не допустил? Сопляк! Хочу видеть! Запретил бы нам встречаться? Или как?
  – Или как, – сухо ответила она.
  – Не понял.
  – Конечно. Потому что ты его не знаешь. И не мечтай наладить с ним контакт. Даже я так и не смогла. А ведь меня он любит – настолько, насколько это алмазное сердце вообще способно любить.
  Степан, забыв об отбивной, ошарашенно смотрел на Ольгу. Она, покусала губу, глядя в пол.
  – Иногда я готова благодарить судьбу за то, что Малыш... что она так обделила его. Если бы он мог прожить без моей помощи, я бы давно его потеряла.
  Степан крякнул.
  – Ну, знаешь, если дело только в этом, если ему просто сиделка нужна, то ты его уже потеряла. Парень он интересный, не сегодня-завтра найдётся какая-нибудь юная заботница, согласная и сиделкой, и лежалкой...
  – Что ты мелешь! – вспыхнула Ольга.
  – А что ты из ребёнка изверга делаешь? Тебя послушать, это просто нелюдь какой-то! А он тебе как собака служит!
  – Стива, ты же ничего не знаешь!
  – Вот уж парижские тайны! Да что я, сам не вижу? Как ни приду – то он гончарит, то полы моет, то гладит, то зубрит, вчера вон до часу ночи занимался, и никогда тебе слова поперёк не скажет, с руки ест и руку лижет!
  – Ещё бы ему не быть благодарным, после всего, что я для него сделала!
  – Так чего ты ещё от него хочешь? А как он тогда пришёл на полчаса позже? Только что не стелился перед тобой. А ты что ему устроила? И хоть бы поинтересовалась, почему он задержался!
  – Какая разница? Он должен уметь рассчитывать время. И если я велела в десять быть дома...
  – А ты не подумала, что он мог просто заблудиться?
  – С Нюшкой?!
  – А что Нюшка? Собака! Да мало ли что могло случиться – споткнулся, ногу вывихнул, свернул не там... Он же слепой, Оля!
  – Вот этого ты мне мог бы не напоминать, – задохнулась она.
  – Прости. Но так нельзя. Он всё-таки не оловянный солдатик. Он живой человек! И ему девятнадцать лет! Вокруг него молодёжь кипит, студенческая жизнь! Каково ему среди них, ты подумала? А ты ещё хочешь, чтоб он сидел у тебя в клетке и без приказа не чирикал!
  – Я тебя убедительно прошу не вмешиваться в мои отношения с Сергеем, – яростно потребовала Ольга. – Ты в них решительно ничего не понимаешь! И если ты ещё раз...
  В прихожей хлопнула дверь, оборвав дискуссию на полуслове. Ольга встала и взялась за джезву. Степан уткнулся в тарелку. Из коридора донеслось весёлое: «Доброе утро!»
  – Доброе утро, – нестройно отозвались они.
  Оба были готовы к гнетущей паузе. Но пауза оказалась целительной. И именно оттого, что рядом, за стеной, возился их алмаз преткновения. Вытирал собаке лапы, ворча на неё непонятно и нежно. Плескался в ванной. Шарил по своей комнате, свистя Равелевское «Болеро».
  В кухню влетела Нюшка, второпях лизнула Ольгу, довольно ткнула носом Степана – все на месте! – и рванула к своей миске.
  – Спасибо, Оленька, – разнеженно выдохнул Степан. – Это просто праздник души.
  – На здоровье, родной, – постаралась попасть в тон Ольга. – Чаю?
  – С удовольствием.
  Свой стакан в серебряном подстаканнике Степан принёс с собой в качестве приданого. Здесь, в окружении вазочек и розеток, печенья, конфет и варенья, он смотрелся намного лучше, чем дома.
  В дверях, задев нестриженной макушкой притолоку, возник угловатый силуэт. Странное сочетание изящной стремительной чёткости и почти театральной неловкости движений. Ну Арлекин и Арлекин. Не хватает только пёстрых тряпок, колпака с бубенчиками и флейты в руках.
  Склонил голову набок, как любопытный щенок. Оттянул пальцем воротник чёрного свитера. Принюхиваясь, дрогнул тонкий конопатый нос. Ну, сунься, сунься только с расспросами...
   – Приятного аппетита.
  – Мгму, – благожелательно откликнулся Степан Сергеевич сквозь полный рот сластей. Господи, и из-за чего был сыр-бор? Ведь чуть с Олей не поссорились. Как с цепи вдруг оба сорвались... А какие проблемы, собственно? Да никаких. Чужой мальчишка, не больно-то ему нужный, вполне благополучный, хорошо воспитанный. А что Оля строгая очень, так с ними и надо построже, а то на голову сядут. Но вообще-то внук у неё – золото, дай Бог каждому такого вырастить. «И чего я на неё взъелся?..»
  Золото оседлало табурет, нашло стакан, – Степан Сергеевич чуть помог парящей над столом руке, получив в ответ мгновенное пожатие горячих нервных пальцев и солнцем сверкнувшую улыбку, – элегантно выцедило сок и поведало:
  – Скандалы бывают четырёх видов. Грязные, безобразные, конструктивные и благие. В конструктивном или благом я готов участвовать. Хотите – в качестве кочегара или рефери, хотите – как мишень для тарелок.
  Степан Сергеевич поперхнулся чаем. Он своими руками удавил бы любого, кто посмел бы пальцем тронуть этого стервеца. Может быть, даже Олю. А уж запустить в него тарелкой... Но как он вынюхал, сучий потрох?! Под дверью подслушивал, что ли?!
  – Не мели ерунды, – ласково приказала Ольга Ефимовна. Поставила перед Сергеем чашку, положила его пальцы на ручку, потрепала жёсткую гриву. – Не то в самом деле получишь ложкой по лбу.
  – Не понял, – спокойно отметил Степан Сергеевич. Сергей поднял голову. Воплощение внимания. Он слушал, как совёнок. Всем своим существом. – «Конструктивный скандал» – хорошо сказано. Но «благой» – это что-то новенькое.
  – Да нет же, Степан Сергеевич, – удивился Сергей. – Это старо, как любовь. Всё дело в теме. Нет лучшего подтверждения прочности супружеских уз, нет лучшей скрепы для семьи, чем споры о воспитании детей. Ну, и? Вы решили, что со мной делать?
  Степана Сергеевича окатила жаркая волна. Снесла сердце. Обожгла глаза и горло.
  Никогда никто не говорил ему такого. Никто никогда не брал вот так его душу в ладони. Даже Оля. Три дня назад, когда она вдруг позвонила и сказала решительное «да», когда он обрёл, наконец, любовь всей своей жизни, ему казалось, что большей вершины просто нет. Он достиг всего. Ему и в самых пылких мечтах, в самых отважных планах о семье – семье с Олей! – не приходило в голову, что он получит сына.
  Он откашлялся.
  – Прежде всего – постричь.
  Сергей рассмеялся, тряхнув локонами:
  – Это мой самый страшный изъян?
  – Остальные мы исправим офицерским ремнём, – проинформировала Ольга Ефимовна.
  – Вы меня сначала поймайте, – ухмыльнулся он.
  – Запросто, – пообещал Степан Сергеевич. – На одном кофе далеко не убежишь. И как ты ухитрился вымахать под потолок с такой кормёжкой? Хоть печенья возьми!
  Сергея передёрнуло.
  – Оно жирное и сладкое. А хлеба можно?
  – Ничего ему не давай, Стива, – предупредила Ольга Ефимовна. – Он всё утопит в кофе.
  – Как это? – не понял Степан Сергеевич.
  – Отними у него нож, говорю! Ну ты посмотри на него, – Ольга Ефимовна возмущённо стукнула чашкой о стол. Сергей наломал арнаут в кофе, не уронив мимо ни крошки. Перемешал и принялся есть хлёбово ложкой. – Отучу я тебя когда-нибудь от свинства?!
  – Вряд ли, Ба, – сочувственно пробормотал Сергей.
  На взгляд Степана Сергеевича, никакого свинства тут не было. Кто как привык. Вон парень и ложку держит не в той руке. Что ж, и это считать нарушением Устава?
  А с другой стороны, Оленька недовольна. А этого мальчишке спустить нельзя. Вот и рви между ними сердце.
  – М-м... – Степан Сергеевич подумал, прихлёбывая чай. – Это что ж, национальная традиция такая – превращать еду в бурду? Я видел подобное в каком-то французском фильме.
  – Как интересно, – жизнерадостно поддержал беседу Сергей. – А что за фильм? Я не видел.
  У Степана Сергеевича похолодело под рёбрами. Ну и шуточки у паршивца... Не знаешь, смеяться или плакать. Ишь, сидит усмехается. Вот волчонок, без поводыря мамкину титьку не найдёт, а туда же – зубы кажет... «Нет, но какой воин, а? Какой воин! Посади такого в кабину – от троих отобьётся, да, пожалуй, и ни ракеты не истратит, они у него сами друг дружку собьют!»
  – Ничего не потерял, – буркнул Степан Сергеевич. – Ну, пора. Спасибо, Оленька. Сергей, ты идёшь? Семь тридцать пять.
  – Иду. Спасибо, Ба.
  – Когда вас ждать? – спросила Ольга Ефимовна, идя за ними в прихожую.
  Степан Сергеич доложил по форме:
  – У меня сегодня заседание кафедры и консультации, так что буду не раньше восьми.
  – А я, наверное, не раньше завтра. Не жди, Ба. Если работа пойдёт, переночую в студии.
  – Как – в студии? Какая ещё работа? Ты разве не идёшь на концерт?
  – Да, сегодня же твой «Инсайт»! – вспомнил Степан Сергеевич.
  – Мне мой «Инсайт» печёнку выел. Ну их к чёрту. У меня «Валакхилья» не доделана.
  – И как ты намерен её доделывать без модели? – скептически осведомилась Ольга Ефимовна.
  – Это нелегко, – беззаботно согласился Сергей.
  – Возьми Алису, в конце концов. Тоненькая, пластичная. И уж она будет в восторге.
  – Алиса не годится. Не та стихия. Пока, Ба, – Сергей нагнулся, подставив щёку её поцелую. – Ананке, allons.
  Степан Сергеевич обнял жену. Вдохнул её запах. Чтобы хватило на весь день. Нет, всё равно не хватит. Через час уже истоскуется.
  Они благополучно преодолели три лестничных марша. Сергей отпустил плащ Степана Сергеевича.
  – Идём, идём. Провожу тебя до метро. Нам по пути.
  – Степан Сергеич, авиационный институт в противоположной стороне, – очень учтиво напомнил Сергей, сдвинув брови.
  – А ты меня не учи, – построжел Степан Сергеевич. – Я на трамвай. Чего мне пешком, я человек солидный, пожилой...
  Ребёнок прыснул и снова ухватился за его плечо. Облегчённо перевёл дыхание. А форсу-то... Собака, взбрыкнув, помчалась обследовать кусты.
  – Сергей, а что... – Степан Сергеевич притормозил. – Бровка. Что такое – как ты назвал – «ваха...»?
  – Валакхилья. Солнечный сиддха. Обитатель Солнца, чистый духом настолько, что может принимать любой облик и летать быстрее мысли.
  – И ты это лепишь?
  – Да. Я хочу изваять свет, – невозмутимо обронил наглец.
  Степан Сергеевич снизу вверх подозрительно покосился на него. Подкалывает или просто ваньку валяет?
  А может, это шутка гения? Или – дерзость гения?
  Гений с откровенным любопытством ребёнка в зоопарке подслушивал, судя по всему, разговоры спешащих по аллеям прохожих.
  – Кх-хм... Ну, это я себе не очень представляю – как можно изваять свет.
  – Степан Сергеич, а если б Вы могли себе представить, до какой степени я себе не представляю расчёт неосесимметричного обтекания в линеаризованном потоке! – весело сознался лукавый Арлекин.
  – Ну, ты не путай. Аэродинамика – строгая наука, там всё логично увязано. Не то, что ваша чёрная магия. Хотя... – мелькнуло у Степана Сергеевича, – для профессионала, наверное, и в магии всё логично. Ты профессионал. Значит, знаешь, как.
  Сергей задумчиво потёр переносицу.
  – Вообще-то «ноу-хау» – формула мастерства. Но не искусства. И не науки. Если бы артист или учёный знали заранее, к какой информации приведёт поиск...
  – Ага. Зачем тогда искать? – включился Степан Сергеевич.
  – Именно.
  – Ясно. Ты, как Кристобаль Хунта, берёшься решать только задачи, не имеющие решения.
  – Какой смысл искать решение, если оно и так есть? – с удовольствием подхватил Сергей.
  – Ну, а вдруг не найдёшь?
  – Камю сказал о Сизифе: «La lutte elle-même vers les sommets suffit à remplir un cœur d’homme». В борьбе к вершинам – этого уже достаточно, чтобы наполнить сердце человека.
  – Что ж, дерзай, – Степан Сергеевич остановился у лестницы, ведущей ко входу в метро. Ах ты, чёрт, народу! Того и гляди, собьют и затопчут дитё... – Я тебя понимаю. Сам таким был.
  – О, нет. Тому, кто своими руками собрал вертолёт, летал на «челноке», понимает аэродинамику и склонил к замужеству Ольгу д’Эвердьё – я не конкурент.
  Степан Сергеевич польщённо хохотнул. Похлопал Сергея по плечу.
  – Ананке! – позвал тот. – А, вот ты. Идём. Спасибо, Степан Сергеич. С Вами было очень здорово.
  – Дальше справишься?
  – Конечно. Дорога знакомая до зубной боли. До свиданья.
  – Пока, сына. Ты всё-таки постарайся не очень поздно.
  – Обязательно, – легко сбрехнул сын. Как и положено паршивцу.
  Степан Сергеевич посмотрел ему вслед. Справляется.
  Сунул кулаки в карманы плаща и зашагал к трамваю, бормоча сквозь зубы: «Вот ещё морока на мою голову».

― ― ― ― ―

  Ползёт, ползёт под одеяло, по ноге и бедру. Значит, Тина встала. Не тосковать же бедной рептилии в опустевшей остывающей постели.
  – Змеюка, – выдохнула Фалина, не открывая глаз.
  Тишина летуче поцеловала её голосом одной из змеюк:
  – Доброе утро, Фай.
  Другая свернулась у неё на животе, устроилась головой в ложбинке между грудями. И вместе они плыли по нежным утренним снам, пока запах свежезаваренного кофе, просочась через коридор и прихожую в комнату, не защекотал им ноздри.
  Фалина чихнула, уронив с себя Мюмзика. В рассветном сумраке поднесла к глазам будильник. Без двадцати шесть. Потянулась, прогнувшись в «мостик». Обречённо села, нашарила шлёпанцы и побрела в ванную.
  На кухне бурлила жизнь. Эльф блямкал на лютне шестичасовую песенку. Стеллз смачно хрустела кузнечиком, держа его в лапе, словно эскимо, и только моргнула на Фалину. Эсфирь, пригорюнясь над своим чифиром, мужественно сражалась с падающими ресницами.
  Фалина сердито хлопнулась на табурет. Сестра с мистической точностью сомнамбулы налила ей кофе.
  – Ты чего мирных граждан кофеём будишь, подлая? – попрекнула Фалина. – Ведь сама ж не пьёшь. Назло ведь сварила.
  – Ещё раз подсунешь мне на ночь перед рабочим днём Строгову – разбужу не чашечкой кофе, а ведром холодной воды, – флегматично предупредила Эсфирь.
  Фалина невинно опустила глаза и стала досушивать и заплетать волосы.
  – Тирин, ну разве я могла подумать, что ты, с твоей сознательностью, мудростью, самодисциплиной, жизненным опытом...
  – Вот зараза, – простонала Эсфирь.
  – И вообще, в нашем возрасте уже положено засыпать над книгой. А не полоскать себе мозги хитроумными магами и мудрыми драконами вторую ночь, до... скольки?
  – До четырёх. Тина болотная, ведь знала же, чем кончится... Ну нет у меня силы воли, нету.
  – Это точно, – хихикнула Фалина.
  – А третий том будет?
  – Н-ну... Это зависит, – Фалина глотнула кофе. Прояснившимся взором окинула сестру.
  Сегодня Эсфирь была не в юбке и свитере, а в вязаном, облекающем её, как перчатка, платье, наглухо сколотом у ворота яшмовой зелёно-бело-бежевой камеей. Красивое платье. И не скажешь, что связано лет двадцать назад из трёх старых свитеров и перекрашено в чёрный цвет. У Мамы Рахили были безупречный вкус и золотые руки.
  На всякий случай Фалина спросила:
  – Тин, ты помнишь, какой сегодня день?
  – Вторник. Семнадцатое сентября.
  – И мы идём на концерт.
  – Обязательно. Если ничего не случится.
  – Что?! – насторожилась Фалина.
  Эсфирь, встряхнувшись, подняла на неё глаза. Озадаченно разомкнула губы.
  – Э-э... Ну, мало ли... Марсиане прилетят... В лифте застрянешь... Или придётся белить забор...
  – Тинка, ты мне тут не каркай! – зарычала Фалина. – Мы идём на «Инсайт», что бы ни случилось! И всё!
  – Да ради Бога! Я что, против?
  Сплюшка возмущённо зафыркала на них. Сёстры сбавили тон.
  – Фанечка, ты же знаешь: это не я каркаю. Это через меня. От меня не зависит. А я приняла все меры. Я даже беру на работу запасные чулки и лак для ногтей. Чтоб никаких случайностей.
  – И, кстати, прекрасный повод обновить твой шикарный костюмчик с кардиганом.
  – М-м... – поскучнела Эсфирь. – В том-то и дело, что шикарный...
  – Да что же, папа зря его тебе вёз? – нажала на совесть Фалина. – Я, так свой два раза надевала! А твой год висит без дела!
  – Успею. В конце концов, народ туда сбредётся не на меня глазеть, а музыку слушать.
  – Тогда я пойду в джинсах, – посулила Фалина.
  Эсфирь индифферентно подтвердила приём информации:
  – Угу.
  Фалина махнула на неё рукой и обратилась за утешением к кофе. Проворчала в чашку:
  – Всё равно кто-нибудь обязательно будет на тебя глазеть. Ты в этом платье похожа на очень дорогую, недоступно дорогую гетеру. Знаешь, такую... хранительницу древних эзотерических знаний, посвящённую в высшие мистерии и владеющую тайнами храмового искусства любви.
  – Тоже мне, тайны. Все эти высшие мистерии были примитивным бардаком с пьянкой и дурью.
  – Дурью? – не поняла Фалина.
  – Конечно. Элементарно, Адсон. Мухомор пантерный, белена, дурман, красавка, могильник, плющ, лён, дрок и папоротник мужской. Могу сварить. Будут тебе и нимфы, и фавны, и Дионис, и чёрный козёл, и неземное блаженство. Полный набор глюков.
  – Господи, Тинка, до чего же ты неромантичная. Ну всё тебе надо опошлить. Не ценишь ты священного трепета.
  – Жуткая дрянь, – покладисто подтвердила Эсфирь. Потянулась за сигаретой. – Есть лишь одно высшее таинство. И высшая цена. Моя цена.
  – Ух, ты. И сколько ты стоишь?
  – Когда я на троне сижу в золотой королевской короне, а справа и слева стоит моя знать,⁵⁷ – издевательски расписала себя Эсфирь. – А сколько дашь?
  – Воду, – мгновенно ответила Фалина.
  – Верно! – рассмеялась сестра. – Моя цена – грок. Братство по воде и соитие душ. Кто мне такую заплатит?
  Фалина чуть вздрогнула от её взгляда и улыбки. От них веяло холодом тайного знания.
  – Скорее всего, никто. Ты – эндоскоп.
  – А, это мне уже говорили, – отмахнулась Эсфирь. Заела сигаретку ложкой варенья. – Так что там всё-таки с третьим томом Строговой? Очень милая книжуля.
  – Елена Николаевна обещала дать почитать все три. Но она просит черенки селеницереуса, лимона и роз.
  Божественно прекрасные пальцы Эсфири изящно сложились в кукиш.
  – Недобрые вы, – лицемерно вздохнула Фалина.
  – Каждый год она выклянчивает у нас чёртову пропасть черенков. Куда они все деваются? Либо погибают, – тогда пусть сначала научится их выхаживать, – либо она ими торгует. За наш счёт. Ну ладно ещё весной. Но на кой ляд ей черенки осенью? Они же у неё не примутся!
  – Не примутся, – согласилась Фалина. – Они могут приняться только у тебя. Поэтому она очень просила, чтобы ты их укоренила. А тогда уже она заберёт.
  У Эсфири отнялась речь. С минуту она беззвучно лупила себя по груди. Наконец, проглотила ступор, запила чаем и изложила столь прихотливый, экспрессивный, многоэтажный текст, что Фалина, привычная к филологическим изыскам сестры, хмыкнула:
  – Ой, Тирин, такого я даже вообразить не могу. А слабо повторить это, например, в троллейбусе?
  – Всему свой час, и время всякой вещи под небом, – Эсфирь тяжко вздохнула. – Время беседовать о вечном и время шлёпать на работу.
  – Тиришенька, я тебе ужасно сочувствую.
  – А я-то себе как сочувствую!.. Где встречаемся?
  Фалина подумала.
  – Я сегодня до последнего буду у Полищуков... Давай прямо на месте.
  – Тогда разбираем билеты, чтобы друг от друга не зависеть.
  – Ладно, – Фалина прошла за сестрой в прихожую. – Только ты уж постарайся, чтобы ничего не случилось.
  – А что может случиться?
  – Учти, без тебя я не пойду.
  – Ну вот ещё! Фай! Что за ультиматумы? И зачем я тебе нужна в музыке?
  – Ты мне во всём нужна. Я сказала, – предупредила Фалина.
  – Всё будет так, как должно быть, – успокоила Эсфирь. Поцеловала её. Потом – заодно – сову и питона. – Пошла я. Счастливо.
  – Счастливо. И учти.
  – Обязательно. Уже учла, – Эсфирь обернулась на лестнице, помахала ей рукой. – Я постараюсь. Не волнуйся, Фай. Пока.
  Фалина закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной. Провожалкины в две пары жёлтых глаз уставились на хозяйку.
  – Да, и я тоже скоро уйду, – повинилась Фалина. – И когда вернусь – не знаю. Ничего теперь не знаю, раз эта ведьма каркнула.

― ― ― ― ―

  Благословенную тишину утреннего сна разорвал петушиный клич.
  – Убью гада, – прорычал Дюк. Метнул на звук подушку. Что-то громко упало.
  – Сам тихо! – верещал гад, хлопая крыльями. – Я пришёл! К тебе с приветом!
  – Буди, буди их, Архимедушка, – ласково подначила за дверью Ма.
  По комнате, отдувая шторы, гулял весёлый холодный ветер. Стрелки на стенных часах вытянулись в жёсткую вертикаль, в восклицательный знак: «Пора!» Дим беспардонно спал, зарывшись носом в подушку.
  Дюк стянул с брата одеяло, встал на голову, сложился в перевёрнутую падмасану и попытался наполнить грудь праной, думая о светлом и радостном.
  В соседней комнате под аккомпанемент папиных проклятий с грохотом и стоном рухнула арфа.
  «После этого вёсла не считаются», – довольно умозаключил Дюк.
  – Ида, где мои трусы? – азартно выяснял за стеной Па.
  – Вчера были на тебе.
  – Так я же хочу, чтоб и сегодня!
  Дюк поднял поверженные вёсла. Размялся немного, серией ударов удерживая их вертикально.
  – Ма-ам! – взывала в недрах квартиры Алиса. – А ты не видела я тут приносила такую штуку наглядное пособие?
  – И что? Тебе приспичило прямо сейчас его изучать? Георгий! Никодим! Кто-нибудь в этом доме выведет наконец собаку? Или мне нацепить на неё памперс?
  – Щас, Ма! – пообещал Дюк. Убрал вёсла в угол. Выдернул из-под Дима подушку и простыню. Дим искусно прикинулся мёртвым.
  – Землетрясение! – рявкнул Дюк, огрев его подушкой. – Спасайтесь!
  – Кто не успел тот опоздал! – вторил Архимед, благоразумно летая кругами под потолком: в движущуюся цель попасть труднее.
  Дим обнаружил некоторые признаки жизни – почмокал губами и промычал что-то вроде: «А хоть бы и астероид...»
  – Ладно, – свирепо ухмыльнулся Дюк. – Приступаем к водным процедурам.
  И потащил брата за ногу с дивана.
  – Не фиг! Сегодня не мой день! – отлягиваясь, взвыл Дим. – У меня понедельник-среда-пятница!
  – Это ты с деканом договаривайся. А мне до фени. Вывожу мебель.
  – Нет, не вывозите! – истошно цеплялся за ложе Дим.
  – Как не вывожу, – Дюк, дёрнув посильнее, поволок его к двери вместе с диваном, – когда именно вывожу.
  – No pasarán! – держался до последнего Дим.
  – Ça ira, – бодро возразил Дюк.
  Дим гибко сменил тактику:
  – Зависть – смертный грех.
  – Ничего личного, – отмёл Дюк. – Сегодня твоя очередь выводить Шнырька.
  Шнырёк за дверью громогласно подтвердил. Дим ввёл в бой орудие главного калибра:
  – Человек для собаки или собака для человека? Если мы рассмотрим возникающую антиномию с точки зрения arbitrii liberi⁵⁸...
  Разглагольствуя, Дим отвлёкся и слегка ослабил хватку. Дюк немедленно отодрал его от дивана. Поставил вертикально, точно весло. Продемонстрировал внушительный кулак:
  – А argumentum baculinum⁵⁹ не хочешь?
  Дим отрицательно хмыкнул, мотнув головой.
  – Тогда иди с собакой.
  – А вот если бы я был старшим, – проникновенно завёл Дим, – я бы младшего не истязал. Я бы сам пса выгуливал.
  – Ну? Так в чём дело? Я тебе это и предлагаю.
  – Ой, а это что такое?! – донеслось из кухни. – Коганы! Чья это освежёванная голова?
  – А-а, Ма, это моя.
  – А что тогда у тебя на плечах?
  – Ма, я же говорила: это муляж, наглядное пособие...
  – Лиса, ну ты бы ещё скелет сюда притащила!
  – Ой, Мамочка, можно? Да? Можно?
  – Лёва! Ты слышишь? Закрой книгу и немедленно перевоспитай свою дочь! И тех лодырей заодно!
  – Пожалуй, я таки на время слиняю, – струхнул Дим. – Хоть бы и с собакой.
  – Ага! Теперь понял, что я пекусь исключительно о твоём благе? – уел любящий брат. – Э! Положь, где взял! Это мои джины!
  – М-м... А мои где?
  – Semper idem⁶⁰, – фыркнул Дюк.
  В четыре руки привычно перешмонав комнату, они отыскали почти все предметы туалета. Вот только носков оказалось три.
  – Бросим жребий? – предложил Дим.
  Дюк дал ему по шее, нашёл чистую пару, глянул на часы и, охнув, помчался в ванную.
  Когда он осторожно заглянул в кухню, там царили тишь, гладь и божья благодать. Па и сестра завтракали. Ма, прихлёбывая кофе, зачарованно изучала мышцы, нервы и кровеносные сосуды муляжной головы. Дюка ждали омлет с сыром и зеленью и дымящаяся кружка.
  – И что, мы все так устроены? – с интересом спросила Ма.
  – Угу, – кивнул Па. – Аналогично.
  – И Малыш? – не поверила Ма.
  – Внутри мы все не такие, как снаружи, – утешил Па.
  – Малыш всюду лучше всех, – ощетинилась Алиса.
  – И я о том же, – Па ткнул бутербродом в муляж. – Это что?
  – Muskulus masseter! – радостно гаркнули Дюк и Алиса.
  – Молодцы.
  – При матери! – ахнула Ма. – Такие выражения!
  – Идочка, это жевательная мышца. Представь, самая сильная поперечнополосатая мышца в человеческом организме.
  В дверь просунулась огненная головушка Дима.
  – Так вот в чём оно, предназначение человека!
  – Организма, – уточнил Па.
  Между ногами у Дима протиснулся Шнырёк, налетел на миску и вовсю заработал жевательной мышцей.
  – И ещё она участвует в артикуляции, – вставил Дюк.
  – Понятно. Жевательной мышцей вы говорите, – уяснила Ма. – Поэтому она у вас самая сильная. А какой мышцей вы мыслите?
  – А такой нет, Ма, – порадовал Дюк.
  – Так я и думала.
  – Идочка, вообще-то мыслим мы мозгом, – скромно заметил Па.
  – Кто как, – отрезала Ма. – У Коганов мозги работают по Аристотелю – охлаждающими железами. Или вы не согласны? Тогда вот вам вопрос посложнее мускулюса: где находятся ваши университет и мединститут?
  – Это не по программе, – схитрила Алиса.
  – Если определять координаты в абсолютной системе отсчёта, то есть где доплеровское смещение реликтового излучения изотропно... – завернул Дим.
  – Родимый ВУЗ я храню в глубине своего сердца, – заверил Дюк.
  Па, обомлев, упал скулой на ладонь.
  – Боже мой, Ида, кого мы вырастили?! Наши дети должны быть лучше нас! А эти?! Охламоны, галахи, хунвейбины рыжие! Не способны сочинить боле-мене правдоподобную отмазку! Филонить толком не умеют! Неудов нахватали совершенно по-идиотски! Не за святое, не за пустые головы, а за выигранные споры с преподавателями!
  – Я за истину живот положу, – выкатил глаза Дим.
  – И что, истине от этого будет лучше? На кой ей твой живот? Кто выстроил физику? Агитатор-горлан-главарь Бруно? Или всё-таки Галилей?
  Ма пополнила список обвинений:
  – Зато они на пари машины ногой останавливают.
  – Я не на пари! – оскорблённо возопил Дим. – У неё тормоза отказали! И вообще, когда это было! А Алиска давеча влезла в лифт с дядей Яшей, ну из восемнадцатой квартиры, расстегнула сумку, проворковала туда: «Алоизий Могарыч, Вам не душно?» – и выволокла из сумки вот эту башку!
  – Врёшь! Это была твоя идея! – ткнула в него пальцем Алиса. – Ты первый начал: «А Алоизию Могарычу там не душно?» Па, ну ты же сам говорил, что идеи должны развиваться свободно!
  – Так в охлаждающей железе, а не в лифте, анархисты!
  – А Яша-то что? – всхлипнула от смеха Ма. – Жив?
  – А чё ему сделается? – удивился Дюк. – Я его в момент откачал. Он только спросил: «Это его Азазелло так?» Мужик с понятием. Они там грамотные, в Большом Бодуне.
  – Вот видишь, Лёва, всё в порядке, – успокоила Ма. – Яше повезло.
  – Да уж. Не то что четверым несчастным сосункам, которым назначили свидание в одно время и в одном месте. Это тоже была идея Дима?
  Алиса прикрылась непробиваемым щитом:
  – Но надо же мне было выяснить, кто из них умнее!
  – И как? Выяснила?
  – Ага. Все недоумки.
  – Такой рискованный эксперимент – и с таким тривиальным результатом! Лисичка, ты меня разочаровываешь.
  – Иди в теоретики, Лиса, – перевела стрелки Ма. – Никаких экспериментов, никаких разочарований, и риска-то всего – свалиться с моста в реку, удирая от девушки.
  Дюк невозмутимо процитировал древнекитайский учебник по искусству войны:
  – Лучшая тактика в сражении – убежать.
  Па встопорщил бороду:
  – Рискуем мы! Это нам приходиться завтракать в компании с Алоизием Могарычем! Это тебе влюблённые недоумки не дают работать, рыдают в жилетку и уничтожают всю еду в доме! Это мне звонит Сёмка Лысенко и клянётся, не будь он деканом, утопить моего сына вместе со всеми восторженными дурочками, которых тому втемяшится натаскать из Днепра!
  – Па, а что делать, если клюёт, – объяснил Дюк.
  – Ну ничего, – утешила себя Ма. – Наши внуки отомстят за нас нашим детям.
  – Я с видом Homo sapiens не скрещиваюсь, – сообщил Дюк.
  К его изумлению, в ответ на невинную шутку родственники с серьёзными, почти трагичными минами уставились на него. Дюк неловко заёрзал на табурете.
  – Вы чего?..
  – Ида! – взмолился Па. – Я тебе заделывал нормальные человеческие гены. Кого ты проносила девять месяцев?
  – Иванова ночь, – пожала плечами Ма. – Духи огня и ветра.
  Дим злорадно осклабился:
  – Зарекалась свинья! Поскольку квант вида – популяция, а не особь, рано или поздно ты напорешься на соплеменницу!
  – Отольются сеидхэ слёзы людские, – поддержала Алиса.
  – Нехай, – согласился Дюк, заглядывая одним глазом в пустую кружку. – Может, она мне кофею не пожалеет. Хлебушка кусочек. С сыром.
  – Горе ты моё, – Ма встала, взяла у него кружку. – Кому ещё? Дети, в темпе! Вы сегодня учиться собираетесь?
  Дети с энтузиазмом закивали.
  – Только я на вторую пару пойду, сначала в академку.
  – Только я на вторую пару, сначала в анатомичку.
  – А у меня второй нет, я на третью, сначала...
  Двойняшки вскочили.
  – А Сергей?!
  – Ты охренел?! А Стриж?! Так, я пошёл.
  – Сами охренели, – рыкнул Дюк. – У меня первая пара – физика, аж на Теремках. Стрижа встретит Егоров с его курса.
  – А то бы Юр здесь рассиживал, – укоризненно добавил Па.
  – Подеритесь, – посоветовала Ма. – Малышу понравится.
  Близнецы переглянулись и виновато откашлялись.
  – Извини, Юр. Это я, конечно, сморозил.
  – Прости, Юр. Я за него испугалась. А от страха я глупею.
  – Оно и видно, – пробурчал Дюк, прожевав хлеб с сыром. – Можно подумать, я не боюсь. Я вообще смогу жить, если допущу, чтобы он из-за меня?..
  Ма положила тёплую сильную руку ему на плечо.
  – Ты не допустишь. Мы знаем.

― ― ― ― ―

  – Так ведь, Юрий Николаич! Внеклеточный синтез стероидов в верхних слоях океана подтверждён экспериментально! Татьяной Викторовной Ильиной со товарищи! И результаты опубликованы! В...
  – А Вы, конечно, и есть эти «сотоварищи»! Послушайте, Коган, Вы сюда учиться пришли или доказывать, что Вы умнее всех?
  – Н-ну, для доказательного эксперимента нужна выборка в шесть миллиардов...
  – Нет, Вы мне скажите: почему я каждый раз должен выслушивать Ваши бредовые идеи? То азотфиксация в наших кишечниках! То мембранное свечение – фактор межклеточного узнавания и информационного обмена! То Вы с братьями соображаете на троих совершенно дикую теорию о влиянии колыбельных на формирование нейронных сетей!
  – Если взглянуть с позиции архетипа...
  – То у Вас аутокоиды саркомы индуцируют деление нейронов и аксонный рост в перерезанном спинном мозге...
  – Так ведь индуцируют же! Будь я хоть трижды безыдейным!
  – Нет, Вы мне вот что ответьте: Вы помните, какая у Вас тема курсовой?
  – А как же! Всем сердцем. Э-э... чего-то там с полипептидом из подчелюстной железы мышей-самцов...
  – Так я и думал.
  – Да выделил я его! Хороший гормон, эритропоэз стимулирует, как зверь, чистенький – хоть сейчас на ЯМР...
  – Ну, ЯМР я устрою. А почему остановились? Копайте глубже! Юра, я Вам такую тему дал, тут же работы – непочатый край. Расшифруете аминокислотную последовательность, определите активные центры – вот Вам и кандидатская. Затем выделим ген, включим в плазмиду...
  – И наладим производство. Юрий Николаич, ну не лежит у меня душа копать. Я по натуре не бур. Я по натуре планёр.
  – Так. Вон отсюда. И чтоб я тебя больше не видел. Лети, ищи себе другого куратора. А с меня хватит! Всё! Стой! Где, говоришь, опубликовано?
  – В «Вестнике морской биологии». Вот. Семьдесят шестая страница.
  – Отдам через неделю. В обмен на результаты ЯМР-спектроскопии. Ясно?
  – Предельно.
  – И дал же Бог такому раздолбаю такую голову... Всё. Свободен.
  – Слушаюсь, – весело согласился Дюк. «Свободен» было его любимым словом.
  В коридоре глянул на часы. В запасе больше двадцати минут. Хватит и перекурить во внутреннем дворе, и перехватить в буфете чего-нибудь на двоих. В Стрижа не впихнёшь – так и будет ходить со ссохшимся желудком... Нет, еда отменяется. Вон опять что-то случилось. Ну не дадут подкрепить угасающие силы!
  Он свернул к дальней скамье. Раздвинул жестикулирующих сокурсников. На скамье ревела Лена Шилова. Глеб, её муж, аспирант-эколог, растерянно совал ей скомканный носовой платок.
  Дюк присел перед Леной на корточки. Авторитетно определил:
  – Хорошая тушь. Крепкая. Не течёт, не пенится.
  – Французская, – сквозь слёзы улыбнулась Лена.
  – Ай-ай-ай. Вот ужас-то. И чем же её смывать? Керосином? Или это уже насмерть?
  – Юрка, ну вечно ты со своими хохмами!
  – Этот мудак с неё автографы требует, – пожаловалась Ира. – Завтра.
  – А ты бы ещё короче юбку надевала, – проворчал Глеб.
  – Я же не для него надевала! – тоненько запричитала Лена. – Я для красоты! Откуда я знала! Он на вид нормальный мужик! Можно подумать, если у меня есть ноги, я обязана их раздвинуть!
  – Подожди, Лен, какие автографы? – не понял Дюк. – Ты, конечно, отличница, спортсменка и красавица, но...
  – Авторадиографы, – пояснил Андрей.
  – А-а. Келоном по карциноме.
  – Да, – Лена в полном отчаянии отняла у Дюка сигарету, глубоко затянулась. – А у меня не получается. Я клетки протыкаю. Неделю возилась, столько образцов перепортила... А с микротомом вообще... Лапти какие-то, а не срезы... И просить кого-то на кафедре бесполезно, он их всех запугал... Господи! У меня ни одной двойки не было! Никогда!
  – Ленусик, я тебя и с двойками люблю, – засуетился Глеб.
  – Лен, ну подумаешь, двойка! – загалдела хвостатая братия. – Чего ты, в самом деле! Было бы из-за чего!
  – Стоп. Мир куда больше твоей хилой кафедры, – сосредоточился Дюк. – И в мире существуют тысячи микроманипуляторов и микротомов. Значит, должны существовать по меньшей мере сотни малахольных, умеющих на них работать. А нам и одного хватит. Осталось его отловить.
  Он обвёл взглядом сокурсников. Те попятились.
  – Мы не малахольные, – предупредил Игорь.
  – Кхм-м... – нерешительно произнёс Глеб. – Вообще-то одна такая точно есть. Золушка с золотыми ручками. Но характер – куда той мачехе...
  – Точно! – вскричал Андрей. – Она всё может! И вот уж кого не запугаешь!
  – Но и не уговоришь, – уныло добавил Глеб.
  – Вот именно! – сжалась Лена. – К этой я ни за что не сунусь!
  – Ну почему? – возразила Ира. – Маркелову же она с дипломом помогла.
  – Да-а, Маркелов гений!
  – А когда я руку сломала, она мне все анализы для курсовой сделала, – вспомнила Наташа. – А я даже не заикалась попросить.
  – А какому-то москвичу, говорят, она набрала данных по эндофитам на полный диссер, – ударился в мифологию Руслан.
  Лена замотала головой:
  – Не пойду! Она как глянет!.. Уж лучше двойка! Глебушка, а может, ты?
  – Ой, Ленусик, когда угодно, но только не сегодня.
  – Вы мне мозги не скипидарьте, – грозно велел Дюк. – Вы мне пальцем покажите.
  – Я же говорю: Эсфирь с нашей кафедры. Да знаешь ты её, – отмахнулся Глеб. – Сто раз видел.
  – А конкретней нельзя? У вас их там штук десять ошивается.
  – Ну, такая... – Глеб подумал. – Никакая.
  – Исчерпывающе, – хмыкнул Дюк.
  – Ничего себе «никакая»! – Андрей очертил руками в воздухе нечто волнующее и призывно покачал бёдрами. – Баядерка!
  Остальные наперебой помогли:
  – Маленькая, кругленькая, рыжая...
  – В сером прикиде...
  – На Нефертити похожа.
  – Чё, офонарел? Нефертити – швабра!
  – Допотопная какая-то...
  – Точно! Волосы грецким узлом, зимой ходит с муфтой...
  – И юбку на лестнице эдак...
  – А изъясняется! «Отнюдь нет», «будьте любезны»...
  – Ага! «Извольте»! Представляешь?
  – Представляю, – в памяти Дюка смутно проступила серая тень. Неслышная текучая походка, ржавый античный узел, опущенные дымчатые ресницы на призрачно-белом лице. – Что ей нести? Цветы, шоколад, шампанское, танагрскую статуэтку?
  Лена подняла на Дюка сияющие надеждой глаза.
  – С ума сошёл! – перепугался Глеб. – Всё испортишь! Она просто усмехнётся тебе в лицо: «Спасибо, но мне не надо». И можешь хоть застрелиться.
  – Это лишнее, – решил Дюк.
  – И вообще, Дюк, там же работы часов на пять. А она сегодня идёт слушать «Инсайт». И тут уж её танком не удержишь. Так что именно сегодня – полный облом.
  – «Инсайт», говоришь? Хм... А вдруг я её удержу.
  – Танк! – в восторге фыркнула Ира.
  – Убежу. Или убедю. Если кто-нибудь встретит Сергея.
  – Я, – грянули сокурсники.
  – Я, я! – настояла Наташа. – Мне на физкультуру не надо. Где и когда?
  – У кабины синхронного перевода за конференц-залом. Его смена кончается через... двенадцать минут.
  – А куда его отвести?
  – А чего ты меня спрашиваешь? Куда он захочет.
  – А где Нюша? – вмешался Глеб. – Как всегда, в виварии?
  – Да.
  – Я приведу.
  Лена, вскочив, вцепилась в Дюка, точно в спасательный круг.
  – Юрочка, идём, да? За образцами. И келон. И реактивы. Сразу всё захватим, да? А то вдруг она передумает!
  – Идём. Кстати, как эту вашу муфту величать по батюшке?
  – Глеб! – крикнула Лена вдогонку мужу. – Как Эсфирь по отчеству?
  – Бенедиктовна!
  – Ух, ты, – пробормотал Дюк. – А что, Бенедиктовны – те могут. И отёк лёгких снять, и на микротоме сбацать...
  – Что? – не расслышала Лена.
  – Заучиваю.

― ― ― ― ―

  Перерыв. Наконец-то.
  Сергей отложил раскалённый микрофон. Хорошо бы ещё голову снять. Прочистить, промыть, проветрить...
  В кабинку ворвалась запыхавшаяся Дина Анатольевна.
  – Всё, Серёжик. Я освободилась. Сменяю. Как тут, нормально?
  – Это не конференция, – предупредил Сергей, вставая. Его слегка шатало. – Это «Убийство Марата», представленное микроцефалами под руководством маркиза де Сада.
  – Ну, ну, не преувеличивай, – Дина Анатольевна утешительно погладила его по локтю, чуть потянула за рукав, направив. – «Убийство Марата» играли психи, а не идиоты. Просто две смены подряд – многовато. Даже для переводчика со стажем. Ты так меня выручил! Grand merci pour votre aide, monsieur d’Everdieux.⁶¹
  – De rien.⁶² Мне легче. Я думаю по-французски.
  – Тебя проводить?
  – Нет, спасибо. Меня брат подстрахует.
  – Что-то я там Коганов не видела... Да! Зачётка при тебе? Давай сюда.
  – Зачем? – насторожился Сергей.
  – Давай, давай, – она пролистала книжку, быстро черкнула. – Господи! Семестр начался две недели назад, а у тебя уже хвост! Семиотика, семинар... Ага. Опять хамил. Держи. Я тебе поставила «автомат», на мой зачёт можешь не приходить.
  – О... – растерялся Сергей. – Спасибо, Дина Анатольевна, но...
  – Иди отдыхай. И не забудь пятого получить деньги за перевод.
  – Вот этого я не забуду, – поклялся Сергей.
  Остановился в коридоре, привыкая к грохоту шагов и голосов. Ни Дюка, ни Дима и впрямь нет. А что, прошвырнуться по этому бешеному лабиринту без подстраховки – любопытно.
  – Сергей, – окликнула полузнакомая Дюкова сокурсница, – привет.
  – Привет.
  Он потёр виски. Она не уходила. Стояла рядом, прерывисто дыша. Что ей надо? И, чёрт, как её зовут?..
  – Как твоя рука, Натали?
  – О, я уже и думать о ней забыла! – радостно сообщила она. – Что с тобой? Голова болит?
  – Нет. Ничего. Крепатура мозгов. Нормально после синхронного перевода.
  – Брось, у тебя самые тренированные мозги в университете! – засмеялась она. – Понимаешь, тут такое дело...
  – Дюк опять кого-то спасает?
  – Да! Угадал! А я тебя провожу. Ты сейчас куда?
  – Подальше отсюда.
  – Как я тебя понимаю! – девушка тронула его плечо. Нерешительно сжала ему пальцы. Отняла руку, не дав толком ощупать, и взяла Сергея под локоть. Что она так нервничает? – Нюша нас будет ждать у входа... то есть, на выходе...
  – С Дюком всё в порядке?
  – С Юрой?! Конечно! Ты не думай, он просто там взялся помочь Ленке Шиловой. Ну, а что было на конференции? Что-нибудь интересное?
  – До слёз, – процедил Сергей. – Не оторваться. Доклады – как один – сель словоизвержений. За каждым – камнепад бессвязных злобных прений. Блажен, кто побыл там недолго и ушёл. А кто не приходил совсем – ещё блаженней.
  Она снова засмеялась:
  – Я тоже люблю Хайяма.
  «А я говорил, что люблю Хайяма?.. Она меня клеит, что ли? – вздрогнув, сообразил Сергей. – Общность вкусов, родство душ. Интересно, на кой чёрт ей это надо?»
  – Только он это о мире писал. Жестокий этот мир нас подвергает смене безвыходных скорбей, безжалостных мучений. Странно, что такой великий мудрец был пессимистом, правда?
  – Пессимист – это хорошо информированный оптимист, – машинально ответил Сергей. До чего паршивые ступени у университетских лестниц. Узкие и скользкие.
  Наташа забежала вперёд и наивно страховала его, продолжая щебетать:
  – Конечно, тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп. Но всё-таки, я считаю, мудрость – это прежде всего сила. А для сильного человека мир прекрасен, несмотря ни на что. Ну что ты хмыкаешь? Вот у Чайковского есть опера, «Иоланта», так там...
  – Чтоб постичь красу Вселенной, рыцарь, мне не нужен свет.
  – Да! Точно! Ты её знаешь? А ты как думаешь?
  – Понятия не имею, – честно признался Сергей. – У меня нет контроля. Не с чем сравнивать.
  – Есть! Мы! Сравни себя с нами! Ну, много вокруг тебя талантливых скульпторов и композиторов?
  Сергей поймал её за руку.
  – Вокруг меня вьётся краса Вселенной, рискуя сверзиться с лестницы и ещё что-нибудь себе сломать.
  У неё вдруг сбилось дыхание. На предплечье дрогнули, напрягаясь, мышцы. Сергей провёл пальцами по лицу, окаменевшему под его рукой.
  Понятно. И какая же скотина так заклевала девчонку, что она стягивает волосы резинкой, ходит на лекции ненакрашенной и от безнадёги пытается закадрить некондиционного бой-френда?
  И за что они её? Черты крупноваты и резковаты. Но очень своеобразны. И были бы выразительны, если бы она раскрепостилась. Ну зачем тебе миловидность, если у тебя есть из чего создать стиль?
  – Наташа, мы ещё не проскочили ненароком в подвал?
  – Ой, да! – ожила она. – Это же уже первый этаж. Идём. А тебе нравится Чайковский?
  – Ещё как. Особенно партия Ольги. Которая поёт басом: «Меня ребёнком все зовут».
  Наташа прыснула. Сергей снизил романтичность ситуации «Он и Она. Первая встреча» ещё на градус:
  – И «Полупроводник».
  – «Иван Сусанин»? Побойся Бога, Сергей, это же Глинка!
  – Кто их там разберёт. Но глубочайшая вещь. Вся мудрость учения о Дао – в одном коане: «Куда ты завёл нас? Не видно ни зги!» – «Ступайте вперёд, не...»
  – «Мозги!» Не надо дальше, я знаю, что там! – расхохоталась Наташа. – Ну тебя! Никогда не думала, что ты такой же, как Юр! Слушай, тебе вообще хоть что-нибудь нравится?
  – Всё. Мир прекрасен. Обхохочешься.
  – Осторожно, дверь.
  На Сергея налетела Ананке. Боднула в грудь, ткнулась головой под ладонь. Он чмокнул псину в нос, вытер вылизанное лицо, нашёл поводок. Выпрямился.
  – Спасибо тебе и... Наташа! Что не так?
  – Солнце, – сдавленно выговорила она. – У тебя в глазах Солнце.
  – Ну и что? Мне не мешает.
  – Д-да. Я понимаю. Мы на метро? Или на троллейбус?
  – Нет и нет. Спасибо, Наташенька. Дальше я сам и пешком.
  – Ты же далеко живёшь.
  – Я в студию. Это почти рядом.
  – Серёж, если я тебя брошу на полдороге, Юр меня по стенке размажет.
  – О, да! Дюк – стр-рашный человек, – рассмеялся Сергей. Прикоснулся к её куртке. – Не бери в голову. С Ананке и на знакомом маршруте я ориентируюсь не хуже тебя.
  – А я никогда не была в мастерской художника, – вздохнула Наташа.
  Под нахальным кокетством отчётливо звенел предел её отваги. Есть дюжина способов отшить девчонку. Учтиво, с юмором, загадочно, мелодраматично, по-братски... Выбирай любой. Какой ни выберешь – надломишь её. Дурочка, ну почему ты решила, что я – твой единственный шанс?
  – Это форменное безобразие, – сказал Сергей. – Пошли. И, поскольку ты даже не знаешь, где она – теперь я, сударыня, буду Вашим поводырём.
  – Я всецело в Вашей власти, сударь. А где она?
  – Найдём, – обнадёжил Сергей. – Ананке, allons. Au studio.
  – Так это правда, что ты дворянин?
  – Чего-о?
  – Ну, все говорят, что твой отец – маркиз, миллионер, что у вас и замок во Франции, и заповедный парк в Африке... И вот мастерская у тебя своя собственная... Даром её же только членам Худфонда выделяют?
  – У меня нет отца, – сухо сообщил он.
  – Ой, извини, – смутилась она.
  – Я живу на пенсию инвалида первой группы, переводы и проданные скульптуры. Наташ, не дёргай меня. Я слышу, что на светофоре «стоп».
  – Ух, ты... – пробормотала она.
  И молчала, как мышка, до самой мастерской.
  – Вообще-то это бабушкина студия, – Сергей принял у неё куртку. – Но моя бабушка сосредоточилась на малых формах, и ей вполне довольно кухни. Студия досталась нам с Дюком, на двоих. Поэтому здесь есть, что посмотреть. Только осторожнее. На некоторых холстах краска ещё не высохла.
  – Я осторожно! – клятвенно пообещала Наташа. – Какая прелесть! Ой, как здорово! Ой, а это можно?
  – Что?
  – Альбом.
  – Можно.
  – Ой, а тут ты! Какое чудо!
  Он закурил, устроившись на подлокотнике громоздкого старого кресла. Судя по звукам, Наташа громила студию. За стеной голос, похожий на лесной ручей, пел одну из лучших вещей незабвенного Владимира Семёновича:
    – По горячим следам мореходов живых и экранных,
    Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,
    Мы под парусом белым идём с океаном на равных
    Лишь в упряжке ветров – не терзая винтами воды.
  Дюк опять прав. Такое никак не вяжется с зайчиками-гномиками.
  – Серёж, а все эти скульптуры – твои? Или тут ещё бабушкины?
  – Мои.
  – С ума сойти! Просто потрясающе! А ты их из головы выдумываешь?
  – Не обязательно. Есть ещё метод Хайнлайна, изложенный в «Stranger in a Strange Land». Закоротить гонады со спинным мозгом и отключить головной. Очень эффективно.
  – Ну тебя! Я имела в виду: или с кого-то лепишь?
  – Ага. С фотографий в «Плейбое».
  – Серёж, ну что ты меня всё время смешишь? Я серьёзно. Вот, например, эта, которая танцует на быке.
  Сергей прикусил губу, чтобы не фыркнуть. Вы слышали? Она уже ревнует.
  – Это моя кузина. Сестра Дюка.
  – По-моему, ты её здорово приукрасил. А эта, незаконченная? Это воск, да? Господи, до чего красивая! Как солнечный луч. Тебе кто-то для неё позирует?
  – Нет, – Сергей поднялся, подошёл к «Валакхилье», поставил пепельницу на подиум. – Ты попала в нерв. С этой штукой я блуждаю в трёх «но». Нужна модель, но не всякая. А вот такая, – он огладил «Валакхилью». – Худая и полётная, как сеидхэ.
  – Кто-кто?
  – Эльфийка. Но, с другой стороны, ещё Иоланта вопила: «Не прикасаясь? Разве можно?» Но, с третьей стороны, лапать модель неблагопристойно.
  – А как же эта твоя кузина?
  – Алиса? Она моя сестра.
  Наташа с отчаянной решимостью предложила:
  – Серёж, если хочешь... Я худая. Я могла бы... Для этого совсем не обязательно быть как брат и сестра... Наоборот...
  Сергей обернулся к ней. Она была так близко, что ему пришлось взять её за плечи. Он нагнулся, ища губами волосы. Она подняла голову и подставила губы.
  – Наташенька, – шепнул Сергей, – ты такая красивая.
  – Я?.. – ахнула она. И расплакалась.
  – Я художник, – твёрдо возразил он. – Я знаю. Не спеши. Тебя разглядят. Тебя увидят. Не надо отдавать себя слепому.
  – Ты не понимаешь! – прорыдала Наташа.
  Он прижал её к себе. Хватило минуты. Девушка затихла. Судорожно вздохнула, шмыгнув носом.
  – Сергей, я не потому, что ты...
  – Потому, – отрезал он.
  Она молчала. Копошилась в его объятиях, возясь с носовым платком. Потом чуть слышно сдалась:
  – Да. Прости меня.
  – За что? – не понял Сергей.
  – Я правда думала, что влюблена в тебя.
  – Я знаю. Ты не лгала. Ты мечтала. Но эта мечта – о капитуляции. Подожди...
  Он в два шага пересек мастерскую. Открыл бак с глиной. На полке должен быть свободный каркас.. Есть.
  – Что ты делаешь? – озадаченно спросила Наташа. – Что это будет?
  – Ты.
  Момент истины недолог. Быстрее. Быстрее. Эскиз. Главное. Суть. Не нынешняя – её ещё нет. Будущая. Должная.
  Наташа, оледенев, смотрела на своё кристаллизованное «Я». Теперь она была уверена, что всегда знала это в себе. Гордость. Силу. Мужество. Властность. Решительность. Независимость. Целеустремлённость.
  Но до такой степени? В таком совершенном, ослепительном воплощении?
  «Это не я. Это царица амазонок, та, о которой мечтал Александр Македонский. Это адмирал звёздного флота. Это лауреат Нобелевки со всем Пущином на Оке в руках. Это я».
  Сергей сходил на кухню. Отмыл руки. Уселся нога на ногу на диван, сплетя пальцы на колене. Лицо у него ничего не выражало. Будто он вот-вот уснёт.
  – Я правда думала, что влюблена в тебя, – Наташа кашлянула: голос звучал сипловато. – Я тебя не знала. Тебя нельзя любить.
  – Я не настаиваю, – лениво напомнил Сергей.
  – Ты лучше всех на свете. Порядочнее, умнее, честнее... И ты открыт. Ты знаешь нас лучше, чем мы сами. И не умеешь этого скрыть. Вот это, то, что ты сделал... Ты ведь не льстишь мне. Наоборот. Разоблачаешь? Обвиняешь? Предупреждаешь?.. Нет, наверное. Ты просто сказал, как оно есть. Этот портрет – истина, правда? Ну, и как тебе, всегда знающему истину?
  Она остановилась перевести дух. Сергей откинулся на спинку. Достал сигарету. Собака привалилась к нему под бок. Идиллическая картинка.
  – Ты дьявол, – выдохнула Наташа. – Знаешь, почему Бог лишил тебя зрения? Чтобы дать нам шанс. И всё равно ты видишь насквозь. Это невозможно выдержать. И теперь я знаю, почему ты отказался от меня. Не потому, что понял, что у меня не любовь, а просто комплекс неполноценности – а он у меня был, да – и благородно не захотел пользоваться случаем. Ты просто вообще не хочешь. Не можешь. Потому у тебя и нет никого. И не будет. Разве что дождёшься свою эльфийку. Ты, нелюдь, не можешь хотеть земную женщину. Ты импотент.
  – Всё? – посерев, после паузы спросил Сергей.
  – Тебе мало?
  – Хочешь кофе?
  Она задохнулась.
  – Ты что, не понял, что я сейчас сказала?!
  – Что ж тут непонятного, – он ткнул окурок в пепельницу. Рука у него не дрожала. Стремительно встал. Наташа невольно попятилась. – Тоже мне, бином Ньютона. Я не такой, каким ты меня представляла. И, кстати, не обязан быть таким. Твой портрет не лжёт. И я импотент. Всё верно. Остальное – эмоции. Есть два простых способа с ними справиться. Выговориться – это ты благополучно сделала – и выпить кофе с шоколадом. Отлично приводит нервы в порядок. Сварить?
  – Ты не дьявол. Ты бог. Я не могу пить кофе с богом.
  – Quelle oiselle, – проворчал Сергей.
  Прошёл мимо неё на кухню. Наташа обессиленно опустилась в кресло.
  – Наташа, – позвал он, появившись в дверях. – Где ты?
  – Не знаю.
  Он сунул в её вялую руку стакан. Подтолкнул ко рту.
  – Выпей.
  – Ой! – закашлялась она, хлебнув. – Боже, что это?
  – Коньяк с корвалолом.
  – Ты с ума сошёл?! Фу, гадость какая!
  – Давай, давай. Выпила?
  – Да. Спасибо, – она отдала ему пустой стакан и встала. – Ой, ты знаешь – таки подействовало. Ну... Я пойду?
  – Счастливо.
  – А портрет... Что ты с ним сделаешь?
  – А что бы ты хотела?
  – Уничтожь.
  – А, – коротко вырвалось у него. Точно она ударила его под рёбра.
  – Прости. Это классная вещь, но... Ну, ты же продаёшь свои работы, правда? И, если бы я его купила... Я же могла бы его спрятать. Чтоб никто, кроме меня, не смотрел... Это же мой портрет?..
  Он отходил от неё. Дальше и дальше. Так осторожно, будто был здесь впервые. И всё равно напоролся на угол подиума.
  – Если хочешь... я бы заплатила, – почти шёпотом, на грани слёз договорила Наташа.
  – Чем? – процедил он.
  И этот циничный вопросец почему-то сразу привёл её в норму. Она вздохнула свободно. Выпрямилась, расправив плечи.
  – Жизнью. Я буду такой, какой ты меня создал.
  Сергей вдруг улыбнулся. Совершенно по-детски.
  – Слабо.
  – Обещаю. Ты доказал мне... – Наташа шагнула к нему. Встав на цыпочки, дотянулась до его губ. – Спасибо тебе.
  – Нет, – сухо ответил Сергей.
  – Что? – не поняла она.
  Он, отвернувшись, одним взмахом стека содрал с каркаса глиняную плоть.
  И только когда в прихожей захлопнулась дверь, опустился на пол, сжался в комок. Собака, скуля, отталкивала носом его лоб от коленей, ерошила лапой волосы, лизала веки.
  – Не хочу. Не хочу. И они меня не хотят. Я здесь не нужен. Это не мой мир, Нюш. А где мой? Я не знаю. Я не вижу.
  Он услышал. Голос, похожий на лесной ручей.

    Материк безымянный не встретим вдали,
    Островам не присвоим названий своих –
    Все открытые земли давно нарекли
    Именами великих людей и святых.

    Расхватали открытья – мы ложных иллюзий не строим, –
    Но стекает вода с якорей, как живая вода.
    Повезёт – и тогда мы в себе эти земли откроем, –
    И на берег сойдём, – и останемся там навсегда.

― ― ― ― ―

  – Ой! Девочки, без семи четыре! Куда мы смотрим! Опаздываем домой! Быстро надеваем губки, – скомандовала Вера Ивановна. Полезла в ящик стола за губной помадой. – Кто сегодня в тренажёрный зал?
  – Я.
  – И я с вами.
  Девочки засуетились, побросали пипетки-колбы-пробирки в цилиндры и эксикаторы с водой, принялись снимать халаты и надевать губки.
  – Нинок, ты идёшь?
  – Нет, сегодня у Лёшки сольфеджио.
  – Тань!
  – Я в ЖЭК.
  – А я на свидание.
  – С Толиком?
  – А вот и нет! С Борисом!
  – Ух, ты! Добила всё-таки!
  – Молодец, Зинуль, так держать.
  – Тин, может, ты с нами хоть раз сходишь? Ах, да, ты сегодня на концерт. Так чего ты за посуду схватилась?
  – Оставь, пускай мокнет. Завтра перемоем.
  – Завтра мне с утра нужны три десятка пробирок.
  – Ага. И займёшь спектрофотометр?
  – Минимум на два часа.
  – Тогда я завтра поставлю хроматограммы... Э! А кто перепачкал все откалиброванные пипетки?!
  – Давай сюда.
  – Ой, Тиночка...
  – Давай, давай. Всё равно же мою. Пипеткой больше, пипеткой меньше...
  – Ох, Тина, смотри, опоздаешь.
  – Начало в пять. Добираться до Дома учителя – от силы минут двадцать.
  – Коган, а тебе чего тут надо?
  – Здрасьте, Вера Ивановна. Добрый день, – улыбнулся всем Дюк. Обвёл взглядом цветничок. Н-да, навскидку не определишь. Рыжих вообще нет. Которая из них перекрасилась? Имеются одна фиолетовая, одна маленькая и три кругленьких. И все загорелые. – Прошу прощения, но мне, таки да, надо. Могу я видеть Эсфирь Бенедиктовну?
  – Вы уже смогли, – бесстрастно отметила лаборанточка у мойки.
  Да вот же она. И как он её проглядел?
  Дюк подступил ближе.
  – Хороший ответ. Ёмкий. Я даже начал что-то понимать в проблеме сущего и возможного. А скажите, пожалуйста, нельзя ли мне поговорить с Эсфирью Бенедиктовной?
  Серая тень соизволила скользнуть по нему мгновенным взглядом из-под ресниц.
  – А Вы что делаете?
  – Осторожно, Тина, – предупредила Вера Ивановна. – Не смотри, что у него глаза честные. Ты и опомниться не успеешь, как уже будешь красить ему забор.
  – Вера Ивановна, ну что Вы наговариваете на человека! – пылко вступились Зина, Нина и Рина.
  – И вычёсывать ишаку хвост, – обречённо поняла Эсфирь.
  – У меня нет ишака, – успокоил Коган. – Но... О чём там мечтал одноглазый вор? О благочестивых беседах? Клянусь своей бородой услаждать Ваш досуг благочестивыми беседами, пока Вы не спустите меня с лестницы.
  Дамы захихикали и гурьбой поспешили прочь. Оставив дуэлянтов один на один.
  Эсфирь на секунду отвлеклась от посуды. Оглядела гладкий Дюков подбородок. Затем Дюка с головы до ног. Словно оценивала, по силам ли ей спустить его с лестницы.
  Дюк отнял у неё отмытые пробирки. Всего пять – больше в этих маленьких пальцах не помещалось.
  – А я буду полоскать дистиллятой. Где у вас сушильный шкаф?
  – Вон, в углу. Кстати, мой рабочий день кончился три минуты назад, – проинформировала она.
  Коган выудил из кармана куртки чудовищно архаичные часы-луковицу на тяжёлой цепи. Сооружение подозрительно смахивало на кистень. Эсфирь прикусила губу. От низа живота к сердцу тёплой пушистой волной подступал смех.
  – Да, – Коган печально обозрел стрелки, стоящие насмерть на без десяти два. – А ведь я пришёл именно посягнуть на самое дорогое, что у Вас есть. На Ваше время.
  – А ведь Вы правы, – серьёзно подтвердила Эсфирь. – Время моей жизни для меня дороже самых благочестивых бесед.
  – А как насчёт благородной цели? – предложил он.
  Эсфирь, сатанея, уставилась ему в то место, где у людей с не столь эллинским профилем размещается переносица.
  Он не только выдержал – ответил ей таким же прямым взглядом широко расставленных глаз, почти целиком заполненных льдисто-лиловыми радужками.
  «Однако...» – дрогнула она.
  – Однако! – он впитал её взглядом. Приглушённая лабораторным халатом чистая мелодия форм. Устремлённая вперёд и ввысь голова на высокой шее. Волосы отсветом факела в бронзовом щите. Лицо, взлетающее от нежного подбородка и маленького упрямого рта к распахнутым скулам и просторному лбу. Взметённые к вискам крылья бровей. Широко расставленные длинные глаза, почти сплошь заполненные нефритовыми омутами... Вот бы написать. – Мы, кажется, соплеменники?
  – Это не даёт Вам форы, – мгновенно парировала она.
  – Прелесть моя!
  Его чарующий бархатный бас внезапно задребезжал. Статное олимпийское тело дёрнулось – разболтанно, точно на шарнирах. На греческом носу явственно блеснуло треснувшее Коровьевское пенсне.
  Эсфирь, пискнув, восхищённо открыла рот. Коган с интересом ждал её ответа.
  – Мне угодно быть прелестью, рыцарь, – со смехом кивнула она.
  – Но не до такой же степени! Вы что вытворяете?! Я, в конце концов, по делу пришёл!
  – Так, может, Вы его, наконец, изложите?
  Коган загрузил в сушильный шкаф последнюю порцию пробирок, встал в позу римского оратора:
  – Эфа, только Вы можете...
  – Как-как? – ахнула Эсфирь.
  – Кобра, – обиделся Дюк. – Собьёте с мысли – у меня ж ни одной не останется. Затеряюсь в извилинах.
  – А если я буду звать Вас, например, Дюком?
  – А меня вообще-то так и зовут. Итак! Только Вы можете спасти драконыша... – он стрельнул в Эсфирь хитрым фиалковым глазом в тёмных лучах ресниц. У ней и бровь не шевельнулась. Не сжала даже губ она. Лишь чуть замешкались руки, методично промывающие пипетки. – Э-э... молодого талантливого учёного, гонимого ретроградами и обскурантами, и поддержать гибнущую науку.
  – А до завтра наука никак не потерпит?
  Дюк энергично замотал золотой головой:
  – Нет! Только пятьсот рублей могут спасти гиганта мысли. Завтра ей уже влепят пару.
  – Ей? Так это что, не Вы – гонимый талант и гигант мысли?!
  – Тина! Или я похож на человека, хоронящегося от драки за женскую спину?!
  – Не похож, – признала Эсфирь. – Не таков наш Ходжа Насреддин, чтобы упустить случай вмешаться в спор, скандал или драку.
  – Во! – бурно обрадовался он. – Наконец кто-то понял!
  – А почему она сама ко мне не обратилась?
  – Чего-о? Чтоб я упустил такой шанс с Вами благочестиво побеседовать?
  Эсфирь, не удержавшись, фыркнула.
  – Что нужно сделать?
  – Инъекция в клетку, гистохимическое определение цитохромоксидазы, авторадиография, – быстро изложил он.
  – Минуту, – вздохнула Эсфирь.
  И, мысленно перекрестясь, вышла в соседнюю комнату к телефону.
  Дюк обошёл лабораторию. «Интересно, узнаю я её стол?»
  Вот он. Под стеклом, кроме непременной таблицы Менделеева, «Лужа» Эсхера, портрет юного Леонардо, любительская фотография маленькой лохматой дворняжки, листок с отпечатанной цитатой: «Я всегда буду считать себя облагодетельствованным более теми, по чьей милости я беспрепятственно смогу пользоваться своим досугом, нежели теми, кто предложил бы мне самые почётные должности на земле. Р. Декарт» и арабская вязь, образующая два переплетённых кольца. Для письма практично и комфортно лежит мягкий линолеум с деревянным рисунком. Ручки и карандаши в античном чернолаковом канфаре. Лабораторные журналы стопочкой, зато наискосок, удобно пользоваться. Аккуратность без фанатизма. На стене пленительная акварель с лесным ручьём. Редкостная штука. Написана не тенями, а светом. И не забелена. Лёгкая точная кисть. Колорит прозрачен и нежен. Но главное чудо – все они радостно живые. И вода, и солнечные блики, и мний на камнях, и камни, и кочедыжник, и лещина подлеска, и лучи ясеней, и вымерший в каменноугольном периоде лепидодендрон, дай ему Бог здоровья...
  Вернулась Эсфирь. Стиснув губы, вытащила из стола сумку.
  – Поссорились? – осторожно спросил Дюк. «Ох, и спляшет она сейчас на мне. И будет права. Пусть отведёт душу».
  – Я приняла решение. Мне и платить.
  – Тина, Вы гений справедливости и самообладания, – вырвалось у него.
  – Хм... – она нашла в сумке билет. – В соседней комнате стоит комп. Найдите, пожалуйста, сайт Дома учителя и сдайте это. Пусть хоть кому-нибудь повезёт. Вот номер моего счёта.
  – Угу. А позвонить можно?
  – Конечно.
  – А чья это акварель? Кто автор?
  – Моя сестра.
  – А что здесь написано? Вы знаете арабский? Или так держите, для красоты?
  – Я не знаю арабского. Здесь написано: «О люди, Мы создали вас разделёнными на мужчин и женщин и разведёнными по родам и племенам, чтобы вы могли постичь себя друг в друге».
  – Ух, ты, – похолодев, выдохнул Дюк. Пророчество. Ответ реальности. Ну, Стриж даёт. – Сорок девятая сура. Атас.
  – Дюк, я не гений самообладания, – сдержанно предостерегла Эсфирь.
  – Бегу, – спохватился он.
  Она включила криостат. Закурила. Достала из холодильника реактивы. Это же надо – из-за какого-то студента поссориться с Фалиной и отказаться от «Зодиака». Подумаешь, великий художник. Подумаешь, нориск. Подумаешь, озноб восторга, горячечная дрожь, неудержимая жажда смотреть на него, слушать его, пьянеть от него, прикоснуться к нему... Последний раз они с Фалиной поссорились лет десять назад. И чуть не умерли обе...
  Она почувствовала его спиной. Обернулась.
  – Вот, – на узкой длинной ладони с каменными мозолями гребца лежали шесть контейнеров. Тканевые культуры. – Это карцинома. В одну из клеток каждого образца нужно ввести выделенный Леной меченный тритием келон. Голова у Лены светлая, а руки – увы. Она не смогла.
  – А зачем его вообще вводить? Насколько я знаю, келоны легко проникают в цитоплазму через щелевые контакты. Капнуть, и все дела.
  – Нужен градиент.
  – А. Понятно. Если увеличение концентрации келона коррелирует с повышением активности цитохромоксидазы, значит, этот Ваш келон индуцирует редифференциацию опухолевой клетки в нормальную.
  – Ну, с Вами неинтересно, – протянул Дюк. – Я-то готовился объяснять, втолковывать, убеждать и доказывать! А Вы просекли с лёту и сформулировали лучше меня.
  – Мне отупеть? – вежливо предложила Эсфирь.
  – Нет! – отчаянно запротестовал Дюк. – Ничего в себе не меняйте! Любое изменение будет к худшему.
  – Э-э... – она моргнула. – То есть... я совершенство, что ли?
  – Ага, – радостно подтвердил Дюк.
  – Знаете что, – отсмеявшись, раздумчиво молвила она, – если Вы будете продолжать обольщение теми же темпами, я не утерплю и вцеплюсь Вам в волосы.
  Он с готовностью подставил голову. Эсфирь погрузила пальцы в ворох пушистых сияющих лохм.
  – И по морде, – подсказал Дюк, притянув её к себе.
  От него пахло грозой, степью и морем.
  – Образцы!
  – Ч-чёрт, как они некстати.
  – Это уж точно, – обозлилась Эсфирь.
  Они разошлись на безопасное расстояние.
  – Так, – встряхнулась она. – Ввести келон. Через... сколько?
  – Двадцать минут.
  – Нарезать, определить фермент и сделать автографы. И то, и другое – в одном препарате.
  – Да. Все реактивы я принёс.
  – И на том спасибо. А Вы знаете, что для чётких автографов нужны срезы не толще одного микрона, а цитохромоксидазу можно определить только в свежезамороженной ткани, нарезать которую тоньше четырёх микрон практически невозможно?
  – Ну так потому я и пришёл к Вам, – рассудительно ответил Дюк.
  – Давайте опять голову, – потребовала она.
  – Это чревато. Я не удержусь.
  – М-да. Тоже верно, – Эсфирь открыла тетрадь с методиками. – Вот инструкция. Сумеете приготовить растворы?
  – Обижаете.
  – Вперёд.
  Дюк с видом мученика науки встал к торсионным весам. Эсфирь сгребла образцы, пузырёк с келоном и устроилась за манипулятором.

― ― ― ― ―

  Тщательно. Продуманно. Планомерно. В пустоте и покое духа. Держа всю картину целиком. Сверяя детали с разложенными на полу этюдами. Разведённой умброй. Тонкой щетинной кистью. Фалина заполняла чёртову белую дыру, пока та, став живым пространством, не отстранила её руку.
  Сунула кисть в банку с мыльной водой. На дрожащих ногах отступила к стулу. Дрожащими, пропахшими казеином и лаком пальцами вытянула сигарету.
  На грунтованной белой стене прозрачными коричневыми контурами проступил город. Привольный. Горячий. Заваленный субтропической зеленью. Лёгкими уступами сбегает из-под ног к длинному мысу, отделяющему гавань от океана, к океану, распахнутому в просторное небо. Ритм плоских крыш, террас и тентов стремителен, как звон кремня, летящего по горной тропе. Линия горизонта уравновешенна, точно вдох всей грудью на вершине холма. Две вертикали – маяк и статуя Фрэзи Грант – стройно собрали композицию. Можно начинать подмалёвок. Самые тёмные – лилово-синие тени в руслах улиц. Самые светлые – блики на парусах, на гребнях волн и на белом мраморе Бегущей. А потом взять ба-альшую малярную кисть и во весь размах руки лазоревым кобальтом выдать небо...
  Ой, нет. Четверть пятого. Никакого неба. Бегом под душ, в туфли на каблуках и в шикарный костюмчик. Чёрт бы побрал этот «Инсайт», оторвал на самом интересном месте!
  Фалина заторопилась в ванную, сняв на ходу свитер и расстёгивая джинсы. В гостиной звякнул телефон.
  Гм-м... Можно прикинуться автоответчиком. «Привет, мы в Болгарии, оставьте Ваше сообщение». Можно просто проигнорировать.
  Но вдруг это Тиринка? Звонит извиниться и сказать, что не сможет?..
  – Фаинька, – виновато дрожал в трубке Тинкин голос, – прости, ради Бога, я не смогу.
  – Так я и знала.
  – Может, ты без меня?..
  – Нет. Я занята.
  – А если я пришлю вместо себя...
  – Нет.
  – Когана, Фай! Представляешь? Тебе понравится!
  – Ах, вот в чём дело. Ты наконец-то нашла себе на голову, на кого пахать.
  – Понимаешь, Фай, ему нужно срочно сделать довольно сложную...
  – Понимаю. Ты будешь делать ему срочную и сложную работу, а он отправится со мной на концерт.
  – Ну, если я попрошу его составить тебе компанию...
  – Тин, не сходи с ума. Всё. Извини, у меня очень много работы. Так что и не жди меня: скорее всего, останусь ночевать здесь. Пока.
  Она натянула свитер. Мысленно извинившись перед Галей и Андреем, включила их комп и сдала билет. Со вздохом представила себе нарядный зал и живую, у неё на глазах рождённую музыку... Вернулась в детскую, закатала рукава и взяла большую-пребольшую кисть.
  О беспредельное, неисчерпаемое чудо света и цвета! Небо, зелень и мрамор! Мы под парусом белым идём с океаном на равных! И тающая в дымке дали лиловая громада маяка! Островам не присвоим названий своих! О жёлтый охряный камень стен, рдеющая черепица и красно-белые полосатые маркизы! И на берег сойдём, и останемся там навсегда. Такой кистью только малярам орудовать. А мы вот эту, беличью... За бегучею водою бьётся Солнце золотое на кильватерной струне... Ай, аккорды рефлексов! Я вам покажу белый, нет белого под этим расплавленным Солнцем! Ай, трели бликов в листве и в волнах! Мимо пальмового рая – мне Полярная сияет – быть мне в небе иль на дне... О тонкие руки Фрэзи, протянутые к горизонту! Мама родная, половина десятого! Может, и впрямь остаться?.. Нет уж. Спать надо в своей постели.
  Она кинула в рот крекер, перемыла кисти и палитру, отмылась сама, взвалила на плечо сумку с туфлями и шикарным костюмчиком и выскочила на площадку.
  Там было темно.
  Фалина нашла в сумке фонарик. Жиденький световой зайчик выхватил из мрака дверь лифта, угол перил, верхнюю ступеньку лестницы, трусливо замигал и издох.
  В зажигалке намертво заело колёсико.
  Здрасьте, приехали.
  Спускаться впотьмах с четвёртого этажа? Или рискнуть и с комфортом прокатиться в лифте, плюнув на жутковатые Полищуковы байки: не садись, мол, в лифт, козлёночком станешь?..
  Фалина нашарила кнопку вызова. Вручную отворила могучую, достойную ракетного бункера дверь. Шагнула в приветливо освещённую, уютно антикварную кабину, отделанную деревом и медью. Захлопнула створки внутренней двери. Лифт, солидно гудя, пополз вниз. И остановился между этажами. Свет погас. Вот теперь тьма была настоящей. Кромешной.
  – Отпад, – сказала Фалина.
  Наугад потыкала кнопки. Попробовала открыть дверцы. Кто-то когда-то что-то говорил о каких-то роликах... Наверное, речь шла о современных лифтах. Нет здесь никаких роликов. Или они слишком высоко для её ста шестидесяти сантиметров.
  – Эй! – нерешительно позвала Фалина. – Добрые люди! А, добрые люди!..
  Тьма и тишина были ей ответом. Тьма и тишина давили её, точно груда подушек со слоном сверху. Вот, оказывается, что значила загадочная фраза Андрея: «В наш лифт только козёл сунется».
  Ну и ситуация. Кошмарик вроде Эсфириной колыбельной.
  Фалина устроилась поудобнее, упёршись попой в стену. Раз уж всё равно тут ночь куковать, споём себе колыбельную. Вполне под настроение.
  – Баю, баюшки, баю, не ложися на краю – придёт серенький волчок и ухватит за бочок, – попробовала она.
  Прислушалась. Никого. Только эхо её голоса в лифтной шахте.
  Она набрала побольше воздуха.
  – Он ухватит за бочок и утащит во лесок, в синий лес, в свой волчий дом – всё иное в доме том, все иные в доме том, никому не спится в нём. Там ни стен, ни крыши нет, только твой летучий след, только путеводный свет человечьих дум и бед. Пустота, и тишь, и глушь дышат тысячами душ, смотрит тысячами глаз бездна синяя на нас, бездна вместо потолка, холодна и глубока. Ей невидимы тела, зрит лишь души да дела, взорами-лучами шьёт меж мирами переход. В тихих ласковых лучах не один бочок зачах, час придёт – и встанем мы на краю луча и тьмы. Вырастешь, малыш, большой – что ты сделаешь с душой? Оглянуться не успел – ан построил свой удел, в спешке несвершённых дел ты куда-то душу дел, и стоит, едва дыша, на краю твоя душа. Баю, баю, спи, малыш, спи, покуда сладко спишь. Ешь, и смейся, и играй, сил-силёнок набирай, сил у Мамы набирай: ближе, ближе, ближе край...
  Снаружи наверху лязгнуло. Лифт дрогнул. Фалина вжалась в угол. На всякий случай сгруппировалась. Правда, говорят, Хэйли в своём «Отеле», как всегда, наврал: лифты не падают. Что ж, вот случай проверить.
  И тут к ней постучали. Причём в потолок. Учтиво, но непрекословно.
  Это был уже полный сюр.
  – Кто там? – церемонно осведомилась Фалина.
  Щёлкнуло. Стукнуло.
  – Вы, – сошёл с небес глуховатый низкий мужской голос. – А я – здесь. Позвольте войти?
  – Залетайте, – любезно пригласила Фалина. – Вы кто? Лифтовой?
  – Лифтовые здесь не водятся, – фыркнув, очень серьёзно объяснил небесный пришелец. Лифт снова качнулся от мягкого, едва слышного прыжка. – Не бойтесь. Дом тихий. Всей нечисти – домовушек у меня на кухне и воющий дух в водопроводных трубах. А я – мирный смертный обыватель.
  – Какие странные прогулки у тутошних мирных обывателей, – усомнилась Фалина.
  – А из-за чьей тяги к приключениям? – обозлился он. – За каким чёртом Вас понесло в лифт? Или Вас не предупреждали, что он застревает?
  – Предупреждали, – повинилась Фалина.
  – Ну? – потребовал пришелец. – Мне Вас вытаскивать? Или Вы решили поселиться в лифте и пугать народ колдовальными колыбельными?
  – Вы очень испугались? – хихикнула Фалина. Ошеломлённо догадалась, не очень-то веря сказочной догадке: – Ой... Вы что же?.. Полезли сюда, чтобы меня вытащить?!
  – Нет, – сардонически вздохнул ангел-спаситель. – Я хотел узнать, что Вы делаете сегодня вечером.
  – Сижу в лифте, – с достоинством сообщила Фалина.
  Оба расхохотались.
  – Посидели – и хватит, – постановил небожитель. – Вы и так уже провоняли его Вашей казеиновой темперой. Идёмте отсюда.
  «Пойду, – с ужасом и восторгом созналась себе Фалина. – Куда угодно». Вот только...
  – А у Вас нет спичек?
  – Зачем?
  – Посветить, – недоуменно пояснила Фалина.
  И в тот же миг, похолодев, поняла. Закусила ладонь, удерживая вскрик.
  – Здесь темно? – неуверенно уточнил он. – Вы не видите?
  – О Господи... – выдохнула она. – А я-то думаю: как Вы сумели добраться сюда в такой темноте? Ни один зрячий не смог бы. И торчать бы мне тут до завтра, если бы не Вы.
  – Ничего себе, – восхищённо хмыкнул он. – Вот это да. Не думал, что когда-нибудь встречу умницу, понимающую преимущества живущих во тьме. Теперь мне действительно интересно, что Вы делаете по вечерам. И как Вас зовут. Я – Сергей д’Эвердьё.
  – Фалина Феерейн.
  – К-как?.. – заикаясь, переспросил он. – Вы – внучка Виллема?
  – А Вы – Армана?
  – Кто же выбрал нам один путь? – пробормотал он. – Мы или они?
  – Мы. Но, Сергей, это не факт.
  – Стоп. Что именно? Что мы – чьи-то внуки? Или что Вы – умница? Так мне виднее, – твёрдо заявил он.
  – Нет. Я имела в виду... Не факт, что Вы во тьме.
  Сергей сухо вбил точки над «i»:
  – Фаэлин, я не вижу. С рождения, абсолютно и безнадёжно. И хватит об этом, оно того не стоит.
  – Подождите, – взмолилась она. – В том-то и дело. Вы не знаете, что именно Вы видите, потому что никогда не видели ничего другого. Вам не с чем сравнить. И никто этого не знает. Никто, кроме самого человека, не знает, что и как он видит, – Фалина перевела дыхание. Смущённо закончила: – Может быть, Вы не видите того, что видим мы, не потому, что Вы во тьме. А потому, что Вы в океане света.
  Сергей молчал, исчезнув во мраке. Фалина наугад шагнула к нему. Её поймали надёжные руки, греющие даже сквозь плащ и свитер.
  – Ой-ой-ой, – Фалина провела ладонями вверх по тонкому, сплетённому из стальных жил телу, к прямым костистым плечам, в тёплые пружинящие кольца волос. – Батюшки, какого Вы роста?!
  Он судорожно вздохнул.
  – Я идиот. Ч-чёрт, я ещё и рычал на Вас... Очень не хотелось лезть сюда. А ведь я должен был сообразить. Ещё днём, когда Вы пели за стеной, – горячие пальцы, пахнущие глиной, воском и сиренью, скользнули по её шее, по лицу. Дрогнув, задержались на шрамах. Фалина подобралась, готовая каменно выдержать любую его реакцию. Тщетно попыталась закрыться блоком. Она не могла закрываться от него. – Я должен был знать, что иду не спасать Вас. Что я иду к Вам за спасением.
  – Помилуйте! – освобождённо ахнула Фалина. – От чего я Вас спасла?!
  – От их повальной тупости, – жёстко определил Сергей. – Вы уравновесили мир, Фаэлин. Самим своим бытием.
  – Ну, это не так уж важно, – пробормотала Фалина. – Как бы ни качались его чаши, всё равно ведь ось мира, – она сдвинула ладонь с его плеча на грудь, на сердце, бьющее сквозь толстый свитер ей в висок, – всегда будет стоять и держать.
  Сергей медленно, точно боялся спугнуть, взял её кисть. Фалина раскрыла ладонь навстречу его губам. Кротко согласилась:
  – Так что если заодно теперь Вы спасёте меня, я не буду против.
  – Так и быть. Хотя, если подумать, с какой стати? Я своё получил.
  – Логично! – восхитилась Фалина.
  – Держись.
  Он подхватил её под колени. Фалина, пискнув от неожиданности, взлетела на крышу лифта. Сергей выбрался следом, спрыгнул на лестничную площадку и снял Фалину.
  – А здесь светло?
  Она отрицательно хмыкнула:
  – Жуткая темнотища. Поэтому я и пошла в лифт.
  – Значит, на улицу ты всё равно не попадёшь, – заключил Сергей, не спуская её с рук.
  – Ну, почему. Если ты меня проводишь...
  – Я что, идиот?
  – М-м... Вообще-то ты сам недавно говорил... – невинно напомнила Фалина.
  – Но не до такой же степени. Кроме того, я обучаем.
  – А куда ты меня, собственно, тащишь?
  – Ко мне. В студию. Ты перенесла тяжёлое нервное потрясение. Тебе не обойтись без истерики, уксусного компресса на лоб и флакона с нюхательной солью.
  – Истерика... – задумчиво прикинула Фалина. – Интересно попробовать.
  – И, кстати, даме в такой ситуации приличествует упасть в обморок.
  – Не дождётесь. Ах, да! – сообразила Фалина. – Искусственное дыхание.
  – Самое естественное, – возразил Сергей. Остановился перед чёрной гранью двери. – Что для людей естественней, чем дышать друг другом?

― ― ― ― ―

  – Тин, а Тин, Вы слышали байку о пяти дивах дивных, коими можно любоваться бесконечно?
  – Угу, – промычала Эсфирь, не отрываясь от бинокуляра. Подвела кончик микропипетки к клеточной мембране. – Костёр. Текучая вода. Скачущая лошадь. Танцующая женщина. Чайный клипер под всеми парусами.
  – Не повезло бедолаге, – посочувствовал Дюк. – Он не видел, как Вы работаете.
  – У Вас там, случаем, волос на голове не осталось? – мурлыкнула Эсфирь. Вот же гад. Цунами комплиментов, и ни одного лживого. Что-что, а руки у неё действительно стояли.
  – Полно. Хватит ещё беседы на три. Можете ни в чём себе не отказывать. Тин, а Вы, случаем, не балуетесь на досуге фокусами Сядристого вроде розы внутри волоса или скрипки в футляре из макового семени?
  – Нет. Я не занимаюсь дурной работой. Скрипка, на которой нельзя играть, функционально бессмысленна.
  – Крепкая мысль, – искренне восхитился Дюк. – Практическая. Деловая.
  – На том стоим.
  – А пройтись? Один логический шажок. Какой функциональный смысл в музыке, стихах, статуях и картинах?
  – Дюк, Вы инкубационную среду сделали?
  – Н-ну! – хвастанул Дюк. – И раствор Рингера. И фенилуретан. И в термостат поставил.
  – Тогда намораживайте первый образец. Двадцать минут уже прошли.
  – Для Вас – хоть сварить, – мужественно согласился Дюк.
  – Перчатки в первом левом ящике островного стола.
  Он истаял умилением:
  – Ваши?
  Она прыснула. Сердито вскричала:
  – Ну Вас! Чуть не проткнула. Там есть большие, Вы их сразу увидите. Нашли?
  – Нашёл. Вот, это мой размерчик.
  – И не парьте мне мозги. Личина простеца мала Вам даже на нос. Я видела «Риф-рок» и «Юношу без перчатки». Вы не хуже меня знаете, что смех, искусство, наука и технология, то есть прорыв в сверхсознание и создание текстов культуры – единственный, истинный смысл существования человечества. Или это Вы пытаетесь убедить меня, что не стоит жалеть об «Инсайте»?
  – «Инсайт» от Вас никуда не уйдёт.
  – Ну, я тебя, зараза... – прошипела Эсфирь.
  – И я от тебя никуда не уйду, – горячо заверил Дюк. – Не отвлекайся. Закончишь с образцами и отволтузишь.
  – Это я образцу. С Вами мы на «Вы».
  – Здрасьте, – посмурнел Дюк. – Вот те, бабушка, и Юрьев день. Ну нельзя же так подрезать человеку крылья. Вот Вам сколько? Не по виду, по правде. Лет сорок? Пятьдесят?
  – Пятьдесят четыре.
  – И не замужем. И я уже двадцать лет имею счастье общаться с человечеством. И успел с прискорбием убедиться, что нас в нём практически нет. Мы – исчезающий вид. Как синие киты. Ведь вымрем же! А Вы – «мы на "Вы"», «голова болит»... Следующий морозить?
  – Морозьте всё, что Вам угодно. Всё, что я могу для Вас сделать, – сквозь смех пообещала Эсфирь, – это поставить на очередь.
  – Как?.. – обалдел Дюк. – И здесь очередь?!.
  – А как же. Без этого нельзя. Так уж заведено.
  – Э-э... Ладно. Потерпим. Кто последний?
  Эсфирь, на секунду отвлёкшись от бинокуляра, отрицательно покачала пальцем.
  – У меня полная тайна вкладов.
  – Ждать-то хоть сколько?
  – Вас известят.
  – Ведьма, – от всей души высказался Дюк, зная точно, что от подобного комплимента его звёздочка только расцветёт. Эсфирь расцвела. – Змеюка. Извергиня. Это же негуманно! Должен же быть приём по скорой!
  – Эк тебя разобрало, – проворчала звёздочка. – Ладно. Изволь. В тот день, когда «Инсайт» живьём сыграет мне что-нибудь из Баха и д’Эвердьё.
  – Поклянись, – быстро сказал Дюк.
  Эсфирь ответила традиционным киевским заклятьем:
  – Чтоб я не дождала.
  Встала. Прогнулась, разминая онемевшие мышцы. Дюк тотчас оказался за спиной, по всем правилам подхватил Эсфирь под мышки и встряхнул, как коврик. Искристая волна силы мгновенно вымыла из неё усталость.
  – Ой, спасибо, – блаженно простонала Эсфирь.
  – Ты таки гений справедливости. Я думал, ты будешь кусаться и царапаться, – сознался Дюк. – В мыслях распростился с расчёской.
  – И всё же рискнул. Ты герой, – ехидно раскусила его Эсфирь.
  – Когда обольщаешь женщину, приходится, идя противу собственной скромности, демонстрировать себя с лучшей стороны, – не моргнув глазом, пояснил Дюк.
  – Ой! – ужаснулась Эсфирь. – Это же как надо вертеться!
  Дюк ошеломлённо приоткрыл рот и залился краской. «А-а! Наконец-то ты не нашёлся с ответом, – Эсфирь чуть не показала ему язык. – Смущаешься от похвал и не умеешь отбиваться от правды, свет мой рыжий-золотой. И это – тоже твоя лучшая сторона».
  Она открыла коробку с чистыми предметными стёклами. Надела тонкие перчатки.
  – Ну что ж, попробуем. Давненько не брал я в руки шашек.
  Дюк опасливо заглянул в окошко криостата. В ледяной двадцатишестиградусной пещере угрюмо мерцал жуткий клин микротомного ножа. Заденешь – снесёшь руку и даже не сразу заметишь.
  – А ты, мой друг, попадёшь ли в карту на тридцати шагах?
  – Хм-м... В упор промаху не дам, разумеется, из знакомых пистолетов.
  – Но-но! – с фанатичным восторгом новообращённого запротестовал Дюк. – Знаем мы Вас, как Вы плохо играете!
  – Готовь следующий, – Эсфирь вдела руки в рукава криостата. – И, ради Бога, не стой над душой.
  – А кто будет стёкла подавать?
  – Перебьёмся. Серьёзно, Дюк, ты меня отвлекаешь.
  «И если б ты только знал, до какой степени!..»
  – Взаимно, – всё понял Дюк.
  С чем-то он там возился, звякал, шуршал и плескал, подсовывал образцы, забирал готовые срезы. И опять возник рядом, стоило Эсфири откинуться на спинку стула.
  Она, морщась, стянула перчатки. От примерзания к металлу они, конечно, защищали. Но не более.
  Дюк взял её сизые окоченевшие руки. Спрятал к себе под свитер. Прижал к тёплому, выложенному твёрдыми пластинами мышц животу. Эсфирь замерла.
  – А где тут у вас тёмная комната? – осведомился он.
  Она насторожилась. Попыталась вытянуть руки из-под свитера. Дюк, казалось, даже не заметил её усилий. Кося на Эсфирь шалыми, вспыхивающими смехом глазами, невинно уточнил:
  – Автографы экспонировать. Всё остальное лучше делать при свете. Услаждая взор.
  – Какие автографы? Ещё цитохромоксидаза.
  – Это я уже сделал. Осталась последняя партия, и всё. Тин-а-Тин, что ты больше хочешь – шоколадку, бутерброд с ветчиной или слойку с сыром? Или всё сразу?
  – И на двоих.
  Он вскочил.
  – Идёт.
  – И чаю, – решила она, вставая. Включила чайник и водяную баню для глицерин-желатины. – И чтоб тебе оторвали голову. И поехать с тобой на дачу.
  – Без головы? – удивился Дюк. – Это же скучно, Тин! Ещё скучнее, чем без... этого.
  – М-да. Верно. Не хочу на дачу.
  – Но у меня есть голова! – настойчиво напомнил Дюк. Встретил её взгляд и поспешно занял ей руки бутербродом. – Ты права. Пока есть.
  – То-то.
  – О. Кипит. Чего с ним делать?
  Эсфирь, тая от нежности, подпёрла рукой подбородок. Ослепительный олимпиец, гейзер неукротимой жизненной силы с трогательным доверием ребёнка полагается на её руководство: чего делать с реальностью?
  Детей нельзя обманывать.
  – Выключить, – ласково подсказала она. – Достать из стола под чайником две чашки и пять пакетиков чая: два мне, три тебе.
  – И заварить, – озарило Дюка.
  – Умница.
  Он безошибочно выбрал из десятка разнокалиберных кружек-чашек Эсфирину – для неё и самую большую – для себя.
  – Тебе сколько сахару?
  – Без, – она взяла свой чай. – Спасибо.
  – Ты куда?
  – В тёмную комнату.
  – М-м... – он повертел в пальцах чайную ложку. Машинально скатал держало рулетиком. Спохватившись, расправил. – Вообще-то это мужское дело.
  – А женское? – прищурилась Эсфирь.
  – Что-нибудь миниатюрное, тонкое, хрупкое, изящное, грациозное...
  – То есть заключать срезы, – поняла Эсфирь. – Да. Действительно. Небось не каждый день нашему брату достаётся белить забор.
  – Тин, ну меня от этой глицерин-желатины с души воротит! – освобождённо выпалил Дюк.
  Они расхохотались и рванулись целоваться, стукнувшись чашками.
  – Ладно, – Эсфирь высвободилась. – Тебе вон в ту дверь. А я закончу здесь.
  – Ты чудо, звёздочка, – вдруг спокойно и взвешенно сказал Дюк. – Ты, как ребёнок, с безоглядным доверием идёшь к точке за горизонтом, в которую я ткнул пальцем. И торишь надёжное шоссе. Для всех.
  Она фыркнула на него и молча указала на дверь.
  – И заскучать не даст, эфа рыжая, – довольно пробурчал Дюк. Собрал стёкла со срезами на поднос и убрался в тёмную комнату.
  К восьми часам они заключили в глицерин-желатину последний срез. Замочили гору посуды. Обозрели стол. На нём сохли тридцать шесть готовых препаратов.
  – Мы гении, – провозгласил Дюк.
  – Да, – устало обронила Эсфирь.
  Конец приключения. Завершающий штрих – ей нежно подают плащ и, преклонив колени, застёгивают ремешки туфель. Коган отдарил за халявную работу всей мощью своего очарования.
  Но Фалине вечер испортила.
  «Я таки в самом деле слегка сошла с ума. Хорошо хоть временно».
  В тёмных коридорах было так тихо, что из подвала кафедры биохимии доносился рокот холодильной комнаты. Консьержка в седых букольках и сползших к кончику носа очках дремала над вязаньем. Дюк предупредительно открыл Эсфири дверь в вечернюю прохладу. Чуть придержал за локоть.
  – Подожди.
  Четверо молодых людей, – две девушки и два парня, – покуривавшие у колонны портика, с дружным: «Привет!» помахали им, побросали сигареты, выстроились в полукруг. Флейта, скрипка, два портативных синтезатора. И швырнули задохшуюся, зарёванную Эсфирь в фугу Рыб.

― ― ― ― ―

  И они дышали друг другом, и пили друг друга, в тишине и темноте, в безмерном миге, в бесконечном покое, заполненном мерным ритмом их сердец. Пока за дверью не заскреблись, нетерпеливо взвизгивая.
  Помедлили, собираясь с силами. Развели губы на расстояние вдоха.
  – Ты не боишься собак?
  – Ещё чего.
  – Фай, – даже дыхание его улыбалось, – ты вообще чего-нибудь боишься?
  «Я боюсь, что как только мы шагнём за эту дверь и включим свет, ночная сказка растает. Что, затянув меня к себе, ты решишь, будто победил, и потребуешь плату за спасение. Или, наоборот, расслабишься и предоставишь инициативу мне – а я её не проявлю, не жди. Или выпьешь для храбрости и попробуешь подпоить меня. Мальчики уже в твоём возрасте знают, что охмелевшую женщину проще уложить в постель. А грок и необходимая для него ясность духа для них – пустой звук... Я боюсь, что ты – наваждение. Моё, Тинкино, твоего Юра Когана... Таких, как ты, не бывает».
  Она уткнулась носом в его волосы. Где-то здесь в этой непроницаемой чаще, едва уловимо благоухающей сиренью, солнцем, скалой и солью, должно быть ухо.
  – Что тебе тяжело меня держать. Ты от меня устанешь.
  – Не дождётесь, – проворчал Сергей.
  Толкнул дверь. Поставил женщину. Щёлкнул выключателем. Фалина на секунду зажмурилась. Огромный зверь бухнул восторженным лаем, взвалил лапищи ей на плечи и вылизал от губ до глаз.
  – Ананчик! – растаяла она. – Ты меня узнала? Ты меня помнишь? Тише, нос откусишь, собаканая собака!
  – Нюша, в очередь, – проронил Сергей.
  Ананке тут же отступила. Припала к полу, ахая и бешено виляя.
  – Дюк и я тоже не забыли, – заметил он, расстёгивая на Фалине плащ.
  Его призрачный голос звучал совершенно бесстрастно. Но тонкое тёмное лицо, лицо сфинкса, умирающего и возрождающегося у неё на глазах, с пронзающей сердце ясностью маяка излучало многомерную музыку его духа. Сила и нежность. Пытливое внимание и деликатное терпение. Яростная надежда и спокойный анализ. Сумасшедшая влюблённость и отстранённая независимость... Коган написал тебя взаправдашним. Ни в чём не изменив истине. Только живой ты ещё лучше. Ты – жизнь. Вот почему все они оставались там, в Воротах. Ты и есть Великий Поиск, ты – его цель и смысл. Ничего больше не нужно. Ничего больше не важно. Только быть с тобой. Подсказать тебе, где затаилась острым углом загадка злобного мира. Протянуть тебе руку. Чтобы ты мог лететь.
  Он отвернулся, вешая плащ. Фалина выплыла из транса.
  – Вы – понятно. Но ей-то было всего три месяца! – тут голова у неё, наконец, прояснилась. – А в чём дело? Почему вы должны были забыть?
  – После встречи с Дюком ты больше не появлялась на Трухановом острове.
  – А-а, да, – Фалина, вытянувшись, подставила себя его пристальным пальцам. – Тогда Олег как раз открыл прокатную конюшню недалеко от моего дома... А вы меня искали?
  – Слегка.
  – Я не знала, – расстроилась Фалина. – Прости, пожалуйста.
  – Дюк спрашивал о тебе всех подряд. Тебя никто не помнил.
  – Норма-ально... – её дёрнуло ознобом. – Жёсткий заслон. Но какая скотина?.. И какого чёрта?..
  Сергей поцеловал её в нос.
  – Да пошли они со своим заслоном. Всё равно всё так, как должно быть. Иди сюда.
  Он быстро и точно прошёл во внутреннюю дверь. Вспыхнули отлично подобранные по спектру дневные лампы, мягко, как надо для живописи, осветив мастерскую.
  Древнее кресло, знакомое по «Юноше без перчатки». Столь же почтенного возраста стол и диван. Мольберт. Раскрытый этюдник. Два подиума. Стеллажи вдоль стен. Книги, статуи и картины. Минимум вещей. Максимум свободного пространства. Чистота и умный порядок.
  – Сядь, ты дрожишь. Холодно?
  – Нет. Сейчас, минуточку...
  Её тянуло к работам. Целых шесть незаконченных холстов и картонов, четыре – прямо на полу под стеной. Парящие в мерцающей тьме шары пушистого света. То ли одуванчики, то ли медузы, то ли он виртуозно баловался пульверизатором. Но очень красиво.
  Два заказных портрета. Девочка лет шести и интеллектуал в профессорской бородке. Девочка умнее. Но интеллектуал этого в жизни не заметит.
  Жемчужное осеннее небо и отважный красавец-крестовичок, летящий в неизвестность на искристой паутинке. Чтобы так написать паука... Ну да, он же биолог.
  Три телефона-автомата в подземном переходе. Трое мужчин. Этот, отвернувшийся к стене, содрогаясь от чужой боли, вымаливает прощение у того, кто виноват перед ним. Этот флиртует, и наверняка рассчитывает снова потешиться и бросить, и не понимает, самодовольный победитель, что на этот раз используют его самого, что он уже сдался и ползает под каблуком. А этот – иностранный шпион! Чёрные очки, ус отклеился, шифровку передаёт! Люди, что ж вы не бдите-то? Хватайте негодяя!
  И странный, призрачный, точно молнией озарённый вернисаж. Взгляд с картины на зрителей. Дрожь фосфорических бликов на южных лицах. Оторопь узнавания и божественный ужас в тёмных глазах. Волоски дыбом на гусиной коже. «Батюшки, а ведь я знаю, на что они смотрят. Это же "Толедо" Эль Греко. Не ошибёшься. Вот это "наблюдение за наблюдателем"!.. А дальше?!»
  А дальше, как видно, Когана некому выпороть, за ухо поставить к мольберту и с плёткой стоять над душой, пока не допишет.
  А скульптура в работе одна-единственная. Ещё только намеченная. Обобщённые формы, движение, дыхание, ритм... И свет. Будто она в луче. Нет. Будто она – луч. Как он это сделал?.. «Ой, – чуть не брякнула Фалина, присмотревшись, – это я».
  – Кто это?
  «Вот дура, – тотчас спохватилась она. – Он же не знает, о чём я».
  Сергей ответил быстрее, чем она успела исправиться:
  – Это ты.
  – Ага, – успокоилась Фалина. – Теперь понятно, зачем ты выволок меня из лифта. На этом этапе уже нужна модель.
  – Если хочешь, могу запихнуть тебя обратно, – любезно предложил Сергей. – Я обойдусь тем, что успел нащупать.
  – Ты уже устал меня держать? – кротко уточнила она.
  – Никогда, – отчеканил он. – Но держать. Не удерживать.
  – Ты куда?
  – Поставлю чайник.
  – Подожди, – вырвалось у неё.
  Он немедленно вернулся. Укрыл её в объятиях. Фалина на всякий случай покрепче взяла его за свитер. Глубоко вздохнула. Надо выяснить. И, может быть, объяснить. Хотя она терпеть не могла выяснять отношения. Но нынешним титанам-норискам тогда было лет по двенадцать-четырнадцать. Мало ли какая муть могла осесть в их юных головах.
  – С этим заслоном... Вы тогда подумали, что это я?
  Он в весёлом удивлении взмахнул ресницами:
  – Ещё чего! Самый тупой заслон от мира – мнение.
  – Да, – облегчённо засмеялась она.
  Вот и все выяснения. И не надо пригибаться, чтоб заползти под угрюмую крышу мнений. И не надо биться в их непробиваемую стену.
  – Я ничего не мог о тебе думать – я тебя не знал. Только сегодня ты мне показала, как лихо умеешь ставить блок.
  – Я умею ставить блок! – гордо заявила Фалина. – Если б только это был не ты.
  – А Дюк тебя знал. И знал, что это не твоя работа. Слишком грубо сделано.
  – Поболтав со мной полчаса... – с сомнением протянула она.
  – Дюк – страшное трепло, – усмехнулся Сергей. – Человеку непривычному его речи кажутся сплошной байкой. На самом же деле каждое его слово – истина. Он не просто знает реальность. Он есть реальность.
  – А что он обо мне рассказывал? – не утерпела Фалина.
  – Что наша Великая Богиня, Солнечная Дева Фаэлин, – он склонился к ней, целуя при каждом слове, – как и тысячи лет назад, ходит среди людей, неузнанная простецами, раздавая жизнь и счастье – всем, даром, и чтоб никто не ушёл обиженным.
  – Вот трепло, – смущённо пробормотала Фалина.
  – И что в уплату за Ананке – чтобы освободить нас с ним от долга благодарности – Фаэлин взяла просто маленький камешек.
  – Трепло! – возмутилась Фалина. – Нашёл, кого слушать! Хорошее мне «просто камешек»! Минутку, я тебе покажу.
  Она метнулась к сумке. Развязала замшевый мешочек. Положила Сергею на ладонь яйцо Феникса.
  – О! – рассмеялся он. – «Je suis Gaulois»⁶³! Так он у тебя! Фай... Ты что, носишь его с собой? Всё это время?
  – Ну да, – недоуменно подтвердила она. – Всегда. А как же!
  Его сотрясла такая мучительная, доходящая до страдания радость, что у Фалины стиснуло горло. Титан. Нориск. Неуязвимый арант, Воин Света. Ребёнок с душой снаружи. Неловко заденешь – поранишь.
  – Он волшебный, – она тихонько отняла яйцо. Сергей бессознательно вцепился в её плечо. Точно она могла куда-то от него деться. – Всё, что ты делаешь – колдовство. Благие чары. Я с ним не расстанусь.
  – Значит, мы с тобой уже семь лет вместе, – внезапно сказал Сергей. Не Фалине. Себе.
  Эхо далёкого дня, когда Арман вытащил её, цепенеющую перед зеркалом, из дома, под перекрёстный огонь взглядов, и повёл тщательно разработанным маршрутом. Прогулка по городу. Труханов остров. Лошади. Аттракционы. Цирк. Новые туфли. Длинное золотистое платье на бретельках. Ресторан. Первый танец, как головой в омут, и ещё четыре в охотку, причём два последних – не с Арманом. И, наконец, пешеходный мост над ночным Днепром. «Я буду с тобой. Дно я проверил. Ты умеешь. Просто освободи себя. Метод тот же. Скажи себе: "Да я уже семь лет это делаю". И ныряй в радость. Готова? Летим!»
  «Ты забудешь ту дрянь, что ранила тебя. Наконец-то я могу вернуть долг благодарности. Арман отворил мне дверь. Какое счастье, что я могу распахнуть дверь Тебе».
  Она поднялась на цыпочки в кольце его рук. Заклинание следует творить тихо.
  – Да. Мы так давно вместе, мы так знаем друг друга, нам так хорошо друг с другом – что бы мы ни делали, нам не будет плохо друг с другом.
  – Благие чары, – выдохнул он, вознося её. – Свет мой...
  Ей казалось, он вот-вот заплачет. Но когда он распахнул ей дверь, когда за знакомой дверью полыхнул золотой свет иного мира, и схлопнулся в них, и они стали единым золотым светом, – умирая, рождаясь в нём, она первой и впервые в жизни залилась потрясёнными слезами.
  – «Грок» – значит «пить», – проговорил он, губами собирая влагу с её щёк. – Разделим воду.
  – Разделим воду, – эхом отозвалась она, целуя его тяжёлые мокрые ресницы.
  Оба грокали, что обещают друг другу. Супруги могут разойтись. Разделившие воду – неразделимы.
  Сергей провёл руками по её телу. Лаская. Впитывая. Изучая.
  «Та-ак, – насторожилась Фалина. – Сейчас поднимет и поставит позировать. Давно пора. Знаем мы вас, художников. Сами такие».
  – Я всё-таки идиот, – сквозь зубы припечатал он.
  – Тупой, трусливый, рыхлый, лысый коротышка, – дурея от восторга, согласилась она.
  Он ответил стремительной журчащей и грассирующей фразой, в которой Фалина скорее инстинктом, чем разумом распознала просто-напросто «не по хорошу мил, а по милу хорош». Со смехом прильнула к Сергею.
  – Я не так сказал? – слегка растерялся он.
  – Так. И уж-жасно по-русски. Но это не о тебе, Малыш, милый-хороший. В тебе нет изъянов. Что случилось? В первый раз ты был идиотом, когда полез за мной в лифт. А теперь что? Тоже что-нибудь для меня полезное?
  – Я пришёл сюда около половины пятого, и ты уже шуршала кистью. Потом приняла душ и ломанула в лифт. А сейчас сколько?
  «И как я спускала воду, ты тоже слышал?» – мелькнуло у неё.
  – Пустишь руку – скажу. Без десяти двенадцать.
  – Ты же умираешь с голоду. А я с порога завалил тебя в койку.
  – Я ела.
  – Что?
  – Н-ну... Крекер.
  – Ого! – Сергей положил ладонь на её втянутый живот. – Да, действительно. Вот он. Ребром.
  – Но это-то как ты нащупал?! – благоговейно залепетала Фалина. – Я же его вроде разжевала...
  И лишь когда он подавился смехом, расхохоталась, сообразив, что её купили.
  – Идём, – он попробовал было отодвинуться.
  Она быстро стиснула ноги, натренированные верховой ездой.
  – Отдай! – рявкнул Сергей.
  – Не отдам. Малыш, если бы ты не завалил меня в койку – вот тогда я бы точно умерла.
  – Продолжаем, – мгновенно въехал он. – И будем жить вечно.
  И они продолжили, так сосредоточенно и упоённо, словно в их распоряжении была вечность.
  И была вечность.

― ― ― ― ―

  – Да ну что Вы! Это Вам спасибо! – перебивали друг друга Таиса, Виктор, Алла и Ким. – Да у нас сроду такой публики не было! Вы же... Юр, ну как у вас пурген называется? Во! Индикатор на музыку. Мы же теперь поняли, чего Сергей от нас добивался! А хотите, мы Вам ещё «Шутку» сбацаем? Хотите? Да ну, девять часов всего, детское время! Вить, вынь изо рта цигарку и вставь туда флейту. Раз, два, и-и...
  Слушатели, скопившиеся в дверях и вокруг портика, зааплодировали.
  – Не слабо, да? Слушай, Юр, я теперь понимаю, какой кайф вы тогда словили в переходе...
  – Точно! Вот ты и вот народ!
  – А то знаете, Эсфирь, сидят эти жлобы, вместо харь задницы, жвачку жуют или партитуры мусолят – ну просто в лом перед ними лабать! А хотите Аллегро из «Синего концерта»?
  – Как – чей? Да Серёжин же!
  – Да чего там устали! Для Вас – хоть до утра!
  – Тем более за такой гонорар: по Юркиной картине на нос! Хотите?
  – Отставить, – решительно осадил Дюк. – У нас ещё важная деловая встреча.
  «Инсайт» понимающе зафыркал:
  – А-а, ну тогда успешных вам переговоров. Эсфирь, так, значит, на любой концерт, договорились? Вы только позвоните – Кимушка Вас встретит и проведёт. Да конечно! Хоть сестру, хоть сорок тысяч братьев! Ладно, ребята, грузимся. Вас подбросить? Ну тогда счастливо!
  – «Синий концерт» они играют паршиво, – вслед их джипу объяснил Дюк. – Не секут пока.
  – А я вообще его ещё не слышала, – шмыгнула носом Эсфирь.
  – Услышишь, – обнадёжил он. – Ну, и как оно тебе?
  Должна же она родить что-то более осмысленное, чем «ах, мне очень понравилось». А если не родит... Ну что ж, переживём без собеседника. Не впервой.
  Эсфирь, прерывисто вздыхая, тщилась крошечным батистовым лоскутком стереть потёкшую косметику.
  – Какая глубина. Какая смелость.
  – И какая стройность, – воодушевлённо подхватил Дюк. – Точно. Мы-то знаем, что он бог.
  – Только другой.
  – А что, их много?
  – Полно. Тот же Моцарт, например – чистая красота, радость и грация. Бог цветущей юности, знавший срок своей смерти.
  – Бальдр, – угадал Дюк. Эсфирь невесомо взяла его под руку. С первого шага подстроилась с ним в ногу. – Интересная систематика! Ещё.
  – Бах – промыслитель, знающий сроки других богов.
  – Ясно. Прометей. Согласен. И человека создаст, и божественный огонь в душу вколотит. А Бетховен – Гефест, верно? Трудяга и угрюмец.
  – Согласна.
  – Дальше, – увлёкся игрой Дюк. – Вагнер.
  – Тор.
  – Громила с кувалдой, – хохотнул Дюк. – Вивальди.
  – Дионис.
  – Ага. У него даже свита вакханочек была. Чайковский.
  – Лель.
  – Сладенький наш! Россини.
  – Пан.
  – Гениально. Бородин.
  – Гермес Трисмегист.
  – Чего-че... А-а! Химик! – со смехом расшифровал Дюк. – Ну, а Стриж?
  – Как?..
  – Д’Эвердьё, – поправился Дюк.
  – Третью тысячу лет простецы пытаются его подтоптать, – помолчав, промолвила Эсфирь. – Превратить в шкодливого щенка. Его даже размножили в сотнях пухлых экземплярчиков. На самом деле – ты же грек, вспомни Гесиода! – он старше и богов, и титанов. Он единственный в мире неподвластен Ананке⁶⁴. Он единственный противостоит разрушающему Времени. Именно он создал из бесформенного Хаоса – Космос, стройный мир звёзд и духа-разума, гармонии и порядка. И держит это мироздание мириадами незримых нитей взаимного притяжения. Бог есть любовь.
  – Стриж – Эрос... – задумчиво промычал Дюк, примеряясь к неожиданному и грандиозному образу.
  – И ты действительно отдашь им четыре своих работы? – вскользь спросила Эсфирь.
  Он мгновенно преобразился в Попандопуло:
  – Я себе ещё нарисую.
  – Ты ненормальный, – просветлённо убедилась она.
   Достала из недр сумки пакет. Убрала в него скомканный лоскутик.
  – Дать платок? – предложил Дюк.
  – Нет, спасибо. У меня есть запасной.
  – И нитки-иголки есть? – с надеждой предположил Дюк.
  – Конечно. Тебе нужно?
  – И запасные чулки?
  – Угу.
  – И пилочка для ногтей.
  – Совершенно верно, – чуть холоднее подтвердила она.
  – И две ручки, – он уже откровенно наслаждался. – На случай, если в одной паста кончится.
  – Н-ну? И?
  – И нож. Скорее всего, японский.
  – Почему именно японский?
  – По натуре идёт. Безупречное качество. Абсолютная надёжность. И утончённая красота.
  – У тебя нет никаких оснований подозревать кроткую женщину в ношении оружия, – мурлыкнула Эсфирь, подбросив на ладони небольшой изящный нож. Настоящий ритуальный атальм ведьмы, чёрным зеркалом блеснувший в луче фонаря. – А у тебя в карманах растрёпанная пачка сигарет, шикарная зажигалка «Zippo» с последней каплей бензина, горсть пробитых троллейбусных талонов, – никак не соберёшься выбросить, – свежий платок, любовная записка, прошлогодняя квитанция из химчистки, набор сюрикенов и мятая трёшка. Расчёски нет. Ты причёсываешься пятернёй.
  – Неправда Ваша, – с достоинством возразил Дюк, обследуя карманы. Огляделся в поисках урны, сунул горсть талонов назад. – У меня две трёшки. И «Zippo» я отдал брату. И никаких квитан...
  Извлёк на свет Божий квитанцию. Присвистнув, почесал в затылке. Эсфирь тихонько завизжала от восторга.
  – Так вот где пиджачок мой парадный! – воспрянул Дюк. – Тин, ну что бы я без тебя делал!
  – То же, что и со мной. Ходил бы в любимом старом свитере.
  – Ты куда?
  – Приведу себя в порядок, – Эсфирь свернула к автомату с газированной водой у станции метро. – Не могу же я шагнуть в освещённую толпу с размазанной тушью.
  Дюк наполнил ей одноразовый стаканчик. Блеснул эрудицией:
  – Надо французскую. Выдержит любые слёзы.
  – Тратить на ваксу двадцать четыре рубля? – высокомерно обронила она. Глотнула кусачей воды. Плеснула на платок. Дюк принял у неё стаканчик и, прихлёбывая, глазел, как она умывается. – Будь у меня лишний четвертак, я бы лучше купила сестре коробку хорошей акварели. Или «Внутри мыслящих миров». У меня его какая-то скотина свистнула.
  – Какая же это скотина, если у неё столь высокодуховные потребности, – рассудил Дюк. – Ведь спёрла-то – Лотмана!
  – А ведь и впрямь, – прыснула Эсфирь. – Ну, как? Нос распух, как свёкла?
  – Всё путём. Это ты. Ты-то мне и нужна. Вместе с носом. И с разными бровями. И со шрамом на руке. И вообще.
  – Тебе как – всю свесить? – уточнила она.
  – А чего мелочиться? Всю. На всё. Ещё будешь?
  – Да, спасибо, – она допила. Газировка слегка освежила пересохший рот. – Решил узнать мои мысли?
  – Во мне сто девяносто шесть сантиметров, – скромно поведал Дюк. – Меня просто физически невозможно стоптать до уровня замочной скважины.
  – Хорошо сказано! – засияла она.
  – И вообще, знать – мелко. Ты что, таблица умножения на один? Или всё-таки космос? Космос не знают. Космос грокают.
  Эсфирь, вздрогнув, уставилась на хрупкий пластиковый Грааль у себя в руке. Перевела взгляд на Дюка. На эту продувную, невинную, как у фокстерьера, рожу. На божественный лик Георгия-змееборца.
  Поднятое к нему лицо медленно оживало ожиданием чуда. Губы беззащитно разомкнулись. Разжались мышцы, державшие глаза в прицельном прищуре. Глаза доверчиво впустили Дюка.
  Он, обмирая от нежности и ответственности, обнял её за плечи.
  – Ты что ж это сделал, аферист? – чуть слышный низкий, стиснутый голос эхом гонга бил его под рёбра. – Ты со мной воду разделил?
  – А что, не надо было делиться? – озабоченно спросил он.
  Она жестом ребёнка взяла его за отвороты куртки.
  – Дюк, это хохма? Или как положено – навеки?
  – Эта хохма – навеки.
  – Зар-раза, – выдохнула она.
  – И я тебя обожаю.
  Она кивнула. Стряхнула стаканчик, вытерла и спрятала реликвию в сумку. «Опа! – задохнулся Дюк. – Так это таки навеки». Нагнувшись, поцеловал сестру по воде.
  – Ну, нос свёклой, ты в порядке? Идём?
  – Да.
  – Кстати, а куда мы идём? – полюбопытствовал он уже на эскалаторе.
  – М-м... Да. Куда мы, собственно, идём? Я живу на Нивках. С сестрой. Сегодня её, вероятно, не будет. Но только вероятно. У тебя есть убежище, чтобы исполнить клятву? – деловито спросила Эсфирь.
  – Клятву, – хмыкнул Дюк. Покрутил головой. – Кандалы. Честное купеческое слово. Нетушки-нетушки! Связанную женщину можно только развязать. Ничего другого я с нею делать не могу. Увольте. Так что давай начнём сначала.
  – Что-о? Ещё три дюжины срезов и четыре картины?! Это грабёж!
  Они с хохотом ввалились в вагон.
  – Тин, чего ты торгуешься? – убеждал Дюк. – Ты мне только что душу и жизнь отдала. В обмен всего лишь на мои.
  – Так то тебе, – резонно возразила Эсфирь. – Нет. Не надо другого начала. И обет – не кандалы, не путы. Обет – фалинь⁶⁵. Страховочная связка.
  – Но вспять безумцев не поворотить, – припечатал он. – Они уже согласны заплатить любой ценой, и жизнью бы рискнули, чтобы не дать порвать, чтоб сохранить...
  – Волшебную невидимую нить, которую меж ними протянули, – прошелестела она.
  – Что с тобой?
  – А что?
  – Тебя словно уводит призрак.
  Она отвернулась. От призрака? Или от Дюка?
  – Просто я не люблю метро.
  «Нет, вот я сейчас вопьюсь и выковыряю из тебя все твои сердечные тайны... А впрочем, ты права, звёздочка. Страшно охота узнать, кто там, в твоём сердце, держит тебя крепче, чем я».
  – Представляю, как мерзко Капелле в кротовой норе, – вслух поддакнул он.
  Она метнула на него молниеносный взгляд из-под ресниц.
  – Потерпим.
  Плавно, не возмущая пространства, переместилась ближе к Дюку. Точь-в-точь кошка к хозяйской руке: гуляю сама по себе, ни до кого мне дела нет, но если хочешь – так уж и быть, можешь меня погладить. Или я умру.
  – Постараемся потерпеть, – собрал все силы Дюк. – Ведь Азия-с. Не поймут-с.
  – Советами замучают, – поддержала его решимость Эсфирь.
  Наконец, они выбрались из кротовой норы под звёзды. Дюк с любопытством огляделся.
  – А теперь куда?
  – Туда. Через парк.
  – Курс на Капеллу, – Дюк улыбнулся звезде над парком. – Жаль, я маляр, а не поэт. Тебя надо лелеять в стихах. Хотя, правда, тебе их написали уже столько, что я бы всё равно не протиснулся сквозь толпу.
  – Мне? – оторопела Эсфирь. – Да мне сроду...
  – Спорим на поцелуй.
  – Изволь. Мне в любом случае не отвертеться от поцелуя.
  – Вот деловой подход, – восхитился Дюк и, не медля, доказал её правоту практически.
  – Н-ну? – ничуть не смягчилась она. – Если ты сумеешь выдавить из памяти хоть одну посвящённую мне строку...
  – Да сколько угодно. Всех стран и всех времён. Начнём с чего-нибудь простенького. Редеет облаков летучая гряда. Звезда вечерняя...
  Эсфирь, раскусив уловку, звонко рассмеялась под обрушенным на неё звёздным дождём.
  – Ещё? Звезда дрожит среди Вселенной, – он подхватил её на руки на крутой тропинке, сбегающей сквозь кустарник к аллее над озером. – Чьи руки дивные несут какой-то влагой драгоценной столь переполненный сосуд?⁶⁶ Два поцелуя я уже выиграл.
  – Ты мошенник.
  – А какая разница, на каком языке тебя называть? Что важнее, Эстер? Имя или его денотат?
  – И демагог.
  – Ладно, хочешь именно по-семитски – на. Тебе – моления мои, владык владычица, богов богиня, Иштар, Звезда желаний, светоч земли и неба.
  – Ого! – ахнула она.
  – Воспета ли ты, забыта ли – вечна высокая власть твоя, Иштар, Эстер, Нерушимый Свет, над нами пылающий. Да стремятся вперёд твои колени! С непорочных дев ты покрывала сметаешь; под взором твоим оживает мёртвый; горбун, увидев твой лик, выпрямляет спину; и радуются тебе небеса; и радуется с тобою бездна. Ясно?
  – Отпад, – признала Эсфирь.
  – То-то.
  – А семиты, оказывается, приличные люди.
  – Как все.
  Они остановились под старой ивой, свесившей ветви в воду. Густая шелестящая завеса плакучих плетей сомкнулась вокруг них. Две сумки скользнули с плеч на траву. Дюк склонился к Эсфири, ловя губами её дыхание, не замечая, что под его нажимом она откинулась на пологий ствол. Срывающимся голосом забормотал заклинание из далёкого-далёкого детства, когда он ещё верил, что заклинание способно свершить чудо:
  – Звёздочка светлая, звёздочка ранняя, сделай, чтоб сбылись мои желания, звёздочка ясная, первая зоренька, пусть всё исполнится скоренько, скоренько...
  – Когда захочешь, – дохнула она.
  – Всегда. Тон эона. Ух, ты, чудо за чудом! Чулочки! А не эти подлые колготки. Ты совершенство.
  – О Господи!..
  – В диаметре, мэм, – повинился Дюк. – Больно?
  – Нет, – солгала она.
  – Не поедем на дачу. Ну его на фиг, потерпит. Сделаем вот как...
  Она удержала его и руками, и ногами. А могла бы – и хвостом.
  – Всё путём. Ты совершенство. Ты меня – с красным носом...
  Дюк уморительно изобразил ослика Иа:
  – Мой любимый цвет.
  – Я тебя – с дачей. Мой любимый размер.
  Трясясь от смеха, но не разжав объятий, они сползли по стволу в водоворот смеющихся звёзд.
  – Теперь я понял, – отдышавшись, произнёс Дюк. – Высшая степень свободы – таки да, раб Божий. Ты есть. Ты со мной. Я свободен.
  Эсфирь медленно качнула головой.
  – Ты со мной, потому что ты свободен. Ты Бог. Как всякий, кто грокает.
  – Ведьма, – он приник губами к её животу. – Нормальная баба уже так оттянулась бы... «Теперь Вы мой, навеки пленный!..» Тин, ты – свобода. Ты – смех. Ты – жизнь.
  – Не щекочись, – зашипела на него Эсфирь. – А то я захочу ещё.
  – К услугам Вашим.
  – Лучше бы в постели.
  – Холодно? – спохватился Дюк.
  – И людно.
  Он помог ей подняться. Порылся в карманах.
  – И мне, – попросила Эсфирь.
  Закурили. Слитно, в унисон, помолчали, созерцая ночное озеро. Дюк сложил из любовной записки кораблик. Раздвинул ивовые ветви и толкнул своё прошлое по отражениям звёзд.
  – Да, пошли, – согласилась Эсфирь.
  Послевкусие её слов мерцало и двоилось на «они» и «мы».
  Животины, всхлипывая, бросились к ней на шею, едва она открыла дверь.
  – Так, – она включила свет в прихожей. – Значит, Фалины нет. Ну всё, успокойтесь, я уже дома!
  – Атас! – вскричал Дюк. – Otus scops! Привет, птица! А это кто?
  – Стеллз и Мюмзик, – представила Эсфирь. – Питон.
  – Но-но! На планете Земля такие не водятся. С чего ты ему шьёшь именно питона?
  – Надо же его как-то обозвать, – Эсфирь опёрлась о Дюка, как о стену, чтобы переобуться. – Удавы яйцеживородящие. А этот честно вылупился. Поэтому будем считать, что он питон.
  – Удобная позиция, – Дюк подставил Мюмзику руку. Тот с осторожным любопытством перетёк на него. – Считайся нашим и чувствуй себя как дома. А яйцо где взяли?
  – Ты есть хочешь? – улыбнулась она.
  Он заглянул в себя.
  – Э-э...
  – Хочешь.
  – Мне позвонить бы.
  – Телефон на кухне. Нет-нет, не разувайся. Пол холодный и грязный...
  – Вот это вот – грязный?!.
  – ...А тапок на твою ногу у нас нет. Просто вытри.
  Она поставила чайник. Зачарованно оглядела изменившуюся кухню. Заполненная здоровенным детиной, кухня стала не теснее – просторнее. Точно его плечи, обтянутые красным в бежевых ромбах свитером, раздвинули стены, а светлая голова подняла потолок.
  – Ма, – ворковал он, – вы меня не ждите, спокойно ложитесь баиньки, я буду завтра. Конечно, ел. Да нет, Ма, всё нормально. В идеале благородной нормы. Ну, где... В раю. Ага. Спасибо, Ма. Спокойной ночи.
  Он положил трубку.
  – У тебя мудрая Мама, – заключила Эсфирь.
  – Не то слово.
  Дюк раскрыл просторный блокнот. Щёлкнул ручкой, выдвигая стержень. Глаза его посветлели до лиловатой прозрачности электрического разряда и с отрешённой неотвратимостью лазерного прицела сфокусировались на Эсфири.
  – Какой-то австрийский писатель, – припомнила она, – сказал: бесстыжий художник – это субъект, который, прикинувшись соблазнителем, заманивает девушку в мастерскую и там её пишет.
  – Правильно делает, – буркнул Дюк. – Хорошо стоишь. И профессионально, и естественно, – он перевернул страницу. – Теперь, пожалуйста, чуть повернись... Тин, а нельзя это всё снять? Мешает.
  – Обнажёнка дороже.
  – Всё отдам, – поклялся он.
  – Ты уже отдал, брат по воде, – раздеваясь, мурлыкнула она.
  – Ой, а так красивше! – с радостным изумлением обнаружил Дюк.
  – В попугаях я гора-аздо длиннее, – благодушно согласилась Эсфирь. – Как встать?
  – Контрапост, руки к узлу волос. Да, вот так. Отлично. Глеб был прав. Ты никакая. Красота – это что-то особенное. А у тебя никаких особенностей. Ничего выдающегося. Абсолютное воплощение меры. На тебя и шарж не напишешь. Как на Пушкина – пародию. Настолько не выделяешься, что это бьёт в глаза. Под дых. Переборщила малость со скафандром. Идеал – не маскировка.
  – Дюк, ты осознаёшь, что ты несёшь? – поинтересовалась Эсфирь.
  – А?.. Так. Готово. Теперь... – он склонил голову к плечу, прикидывая позу. Со вздохом бросил ручку с блокнотом на стол и потянул с себя свитер. – Нет, это выше моих сил.
  Эсфирь выключила газ под чайником. «Жаль, я рифмоплёт, а не художник. Я бы писала тебя бесконечно. Каждый миг твоего бытия».
  – Да, – вспомнил он, уже притянув её к себе. – Ты же мечтала о постели.
  – Ну её к чёрту.
  – Вот он, мой дом, – простонал Дюк. Они опустились, переплетясь, на угловой диван. – Мой фалинь. Фаэлин...
  Она подняла на него смеющиеся глаза, полные болотных огней и теней.
  – Ты заблудился.
  – В тебе. И я ещё не всё тебе отдал. Хочешь «Синий концерт»?
  – Ты же говорил, что они играют его паршиво.
  – Тебе сыграет Стриж.
  – Нет, – вырвалось из неё.
  Дюк замер.
  – Не надо. Не дёргай его. Он не захочет, – осипнув от ужаса, молила злая фея, оморочившая Стрижа.
  Дюк молча прижал её к груди. Грудь сразу стала мокрой. Марсианская стерва беззвучно вздрагивала, зарываясь в него.
  Маленькая рыжая эфа. Тебе больше не нужно сворачиваться оборонительной тарелочкой и грозно шипеть. Тебе больше не нужно защищаться. Ты со мной. И ты больше не будешь реветь. Я всё отдам. Я отдам вас друг другу. Два чокнутых друг на друге, умирающих в тумане ёжика, я не дам вам убежать от шагов своего божества.

― ― ― ― ―

  – Твой живот – точно фиала, полная вина и не иссякающая, – сообщил Беспристрастный Свидетель. – Стан твой похож на пальму, и груди – на виноградные грозди.⁶⁷
  – Соломоша, – проворковала Фалина, – виноград на пальме не растёт.
  – Биолог, – со стоическим самообладанием определил Сергей. – И ты тоже. Биологи – мой рок. Мои любимые грабли.
  Фалина нашла выход из тупика:
  – Он по ней обвился.
  – Как скажешь, Солнечный зайчик. Не царское это дело – знать, на каком дереве булки растут. Поехали дальше, – он методично продолжил путь. – Твоё дыхание пахнет яблоками. Губы твои – сладкие соты. Мёд и молоко под языком твоим.
  В желудке у Фалины завозился недоморенный крекером червячок.
  – Серёженька, ты только не смейся... – маясь, начала она.
  Он нырнул носом ей в волосы. Но Фалина успела заметить сверкнувшую торжествующую ухмылку.
  – Провокатор! А я-то думаю: совсем раскис бедный Малыш, до комплиментов дошёл. А ты – ловец человеков!
  – Психолингвист, – скорректировал Сергей. – Или логопсихолог. Если меня дотерпят до диплома.
  – Значит, тебе утром в университет? – включилась Фалина. – На восемь двадцать?
  – И что?
  – Всё. Я ухожу.
  – Табу на студентов, – с вдумчивым любопытством этнолога отметил Сергей.
  – Дикий народ, жуткие нравы, – сочувственно поддакнула она.
  – Все иные в доме том, – вымолвил он ей в затылок. – Кстати. Кто ухитрился построить дом из лучей, взглядов и бесконечности?
  Что-то изменилось. Сгустилось и ожидающе замерло вокруг них. Внимание. Воздух. Время.
  А ведь это влюблённое, льнущее к ней, как щенок, весёлое и нежное небесное дитя держит Тиринку в такой власти, что может убить – как три дня назад на Андреевском – одним лишь напоминанием о себе.
  – Тина, – она кожей, нервами, всею собой вслушалась в него. Никакой реакции. Он вообще исчез. – Моя сестра.
  – Какое ёмкое имя. Тихий голос рока: «Нет».
  – Ой, а и в самом деле, «тин» – это же «нет».
  – И «платить» – по-гречески. «Слушать» – по-китайски. «Идти в глубину» и «успокаивать боль» – по-японски. И всё это – она?
  Ах, умница. Пёстрый флейтист. Нашёл нужный тон, настроил дудочку и поведёшь меня в трёпе, куда и как тебе надо? Не выйдет, синий птиц Говорун. Не дамся даже тебе, пока не пойму, на какие горошины вы, двое неженок, затащили друг друга и как вас спасти.
  – А по-нидерландски «тин» – просто «олово», – свернула тему Фалина. – И вообще её зовут Эстер.
  Имя кануло в пустоту. Вот кто умеет ставить блок. Даже не дышит.
  – Серьёзно, Малыш, я пойду. Тебе надо хоть немного поспать.
  Сергей отрицательно хмыкнул.
  – Никому не спится в нём. У меня встречный план: пожрать и в койку.
  – У, какой быстрый. Как олень на горах бальзамических. А потом уснёшь на лекции. Пусти. Я вернусь часов в семь и провожу тебя, – она изо всех сил попыталась сдвинуть обвившую её талию руку. – Из-за меня тебя не отчислят, не надейся. Пусти, кому сказала!
  – Посмотрите, что творится в каждом доме по ночам, – от призрачного глухого голоса Сергея потянуло готическим холодом. – Отвернувшись к стенке носом, молча взрослые лежат. Шевелят они губами в беспросветной темноте...
  – И с закрытыми глазами пяткой дёргают во сне, – замогильно подвыла Фалина.
  – Ни за что не соглашайтесь по ночам идти в кровать, – зловеще предостерёг Сергей.
  – Никому не позволяйте вас укладывать в постель, – ночным стоном баньши поддержала Фалина.
  И вдохновенно додекламировали дуэтом:
  – Неужели вы хотите годы лучшие свои провести под одеялом? На подушке?! Без штанов?!!⁶⁸
  В кухне тоскливо заголосила Нюша.
  – Ладно. Так и быть. Уговорили, – сдалась Фалина. – Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками.
  – Штаны только надену. Холодно.
  – Хоть свитер, – великодушно разрешила она.
  До чего хитрая штука, оказывается, трусы. Лицо, изнанка, зад, перёд, три дыры... Пожалуй, надо придти к нему не в семь, а в половине седьмого. Как он сам оденется? Как приготовит себе завтрак? Нет, конечно, он справится со всем на свете. Но сколько же времени и сил ему приходится тратить на ерунду, на бытовые мелочи, которые у нас получаются сами собой.
  Впрочем, вдвоём они быстро разобрались с плавками.
  – Спасибо, – Сергей перехватил её руки. – Хулиганка. Изнасилую.
  – Всё обешшаете...
  – По плану. После десерта.
  Он изогнулся, с ногой в штанине, полыхнув такой красотой, силой и грацией, что Фалина забыла обо всём остальном.
  – Малыш, пожалуйста, подожди минуту! Постой так! Сможешь? Я только один набросок!
  Сергей от смеха запутался в джинсах и упал на диван.
  – Ты что? – она опустилась на корточки, помогая ему выпутаться. – Нет, знаешь, одевайся скорее. Ты совсем замёрз. Тем более, если тебе это так смешно...
  – Я от восторга, Фай. Где-то на той полке валяется Дюков альбом. Загляни.
  – Ну и что – Дюк? Тициан и Джорджоне писали одну модель на двоих – и создали двух разных «Венер». То Дюк, а то я.
  – Нет. Мы.
  Фалина, задохнувшись, смогла выговорить только:
  – Но...
  Так, должно быть, чувствует себя потерявшийся ребёнок, коего вдруг деловито выдернули из бестолковой толпы, из серьёзных раздумий – стоять ли столбом на месте и ждать, когда Мама сама на него налетит, или искать автобус со знакомой картинкой «47», или воспользоваться случаем да махнуть в Африку, к гориллам и крокодилам. Выдернули, вытерли нос, сунули мороженое и на путеводной свирельной нити повели домой. В рай. В груди рос жаркий и знобкий шар пушистого света.
  Сергей скользнул пальцами вверх по её руке, к шее, к лицу. К её главному «но». Которого он, кажется, и не замечал.
  – Что ты пишешь Полищукам?
  – Гель-Гью. Город и море вдали. А что?
  – Вот. Да. Он так и сказал, узнав о «Санта Лючии».
  В его огромных зрачках сияла она, парящая в безмерной мерцающей тьме. Так вот что на холсте у хитроумного Дюка. Мы. Промыслитель, видящий души прохожих, мудрость – в девочке, мужество – в пауке, меты иного мира – в месиве шрамов и замысел картины – в безотчётном мурлыкании под нос. Психократ, одного лишь тебя, мой синий свет, любящий на разрыв сердца. Взлёт, смерчем унёсший Тирину. Тигрёнок, спутавший в клубок наши пути. Не пульверизатором он балуется – нашими судьбами. Как вырваться из мягких лап?
  И надо ли?
  Сергей тронул её губы. Облегчённо улыбнулся, найдя улыбку.
  – Только ты уже дома, на берегу. А он, Улисс, писал бы море и город вдали. Вы с ним – зеркала друг друга.
  – Я нормальный человек! – возмутилась Фалина. – Мирный смертный обыватель!
  – Ага, – прыснул Сергей. – От него я это тоже слышал. Вы там все такие, в Ареле.
  – А сам-то кто? Не «вы», а «мы»! А Одиссей твой... – она подала ему свитер, влезла в свой, вытянула из ворота волосы, из памяти – одну из колоритных Тириных тирад. Точно к теме. – Все приличные греки отправились по домам: отъедаться, отсыпаться, собачиться за трофеи, пороть обленившихся рабов и неверных жён. А этот десять лет шлялся чёрт знает где, совал нос куда попало, заелся с начальством с Олимпа, перепортил всех встречных девок, включая совоокую Афину, вернулся незнамо как, устроил жуткий дебош и, наконец, навешал всем на уши такой лапши, что мы её до сих пор хлебаем.
  Он слушал, полуотвернувшись, – да нет же, он повернулся к ней! ухом, – сосредоточенно вытянув вперёд подбородок, анализируя каждую фразу, отзываясь на каждый звук её голоса стремительно сменяющими друг друга... Болью? Восторгом? Изумлением? Отказом? Катарсисом? Как понять сфинкса? Вот такого, открытого, точно на ладошке?
  А ты, цирротаума⁶⁹, прозрачный и лучезарный – что слышишь ты в моих словах? Какой преломлённый смысл проникает в незримую бездну твоего мира – из нашего, пёстрого, просторного, наверное, недоступного тебе? Вот мои губы, вот я – в твоей руке, протянутой из темноты. Может быть, со мной граница меж мирами станет для тебя хоть чуточку проницаемей. Или хотя бы терпимей.
  – Вот почему он так неистово рвался к ней, – заключил Сергей. – Вот почему она так надёжно ждала его. Спасибо, Фаэлин.
  – За что?
  – За то, что хранишь её речи. У Гомера их нет. И быть не может. Такую... – он проглотил «Эстер», – Пенелопу не втиснешь в бестселлер. Для простецов женщина-томограф – чудовище.
  «Ой-ой-ой, – у неё загорелись щёки. – Стыд-позор. Прикрылась границей и вообразила себя сильнее. Да это я перед ним на ладошке. Мы все. Даже Тинка».
  – Кто её знает. Тирин – тихий омут, – Фалина перевела дыхание. – Но я-то – точно не Пенелопа. Я с ним сразу разругаюсь.
  – Хорошее дело – ругаться с Дюком. Точно пьёшь шампанское.
  – Не люблю шампанского, – упёрлась Фалина.
  – У меня его и нет, – успокоил Сергей. – Есть домашний деревенский сухарь. Пахнет смолой и солью.
  – Твоей родиной, – догадалась она.
  Господи, какое счастье, когда ты так улыбаешься. Когда даже взгляд твой на миг возвращается из бездны и оживает нежностью.
  – Моей родиной. Хочешь грокнуть душу Камарги?
  – Конечно.
  Ананке встретила их пылкими требованиями ласк и утешений.
  – Нюшенька, мы тебя любим, – заверила Фалина.
  – И утешим тебя колбасой, – Сергей достал из холодильника тёмную оплетённую сулею. – Хватит её тискать, Фай. Держи. И это. Консервы выбери сама.
  – А ты какие будешь?
  Он едва уловимо запнулся. Отдёрнул руку от полыхнувшего под чайником газа.
  – Я не буду.
  – Можно мне долму?
  – Можно?.. – хмыкнул Сергей. – Я подам себя под соусом, если захочешь.
  – Не хочу. Ты мне нравишься в натуральном виде, – она отняла у него здоровенный, очень опасный нож. Задумалась, глядя, как он отсчитывает в буфете одинаковые пластмассовые банки. Машинально дважды утешила собаку. – Ты помнишь, где что стоит?
  – Разумеется. Они всегда в одном порядке. Должны быть по идее.
  Отвинтил крышку одной из банок. Нюхнул. «Ага. Значит, не всегда».
  – И консервы так же различаешь? По порядку?
  – Консервы я не различаю, – чуть суше ответил Сергей. Ну вот, сейчас опять прикажет: «И хватит об этом». – Ч-чёрт, однако же в этом безумии чувствуется система. Что она этим хотела сказать?
  – Кто «она»?
  – Моя бабушка.
  – Малыш, бабушка просто случайно перепутала.
  – Ольга никогда ничего случайно не...
  Неловко задетая банка полетела на пол. К ней бросились одновременно Фалина и собака. Фалина успела первой.
  – Нет, Фай! – Сергей от досады повысил голос. – Это Нюшина работа. Не хватает ещё, чтоб ты поднимала мне оброненный платок.
  – А почему нет? – удивилась Фалина.
  – Давай сюда. Не открывай, там не кофе. Не тот звук.
  – Да, точно. Здесь сушёная цедра с какими-то...
  Она осеклась. По его лицу прошла судорога. В следующий миг – и это было ещё страшнее – смертная мука сменилась сонной маской медитации.
  – Говорю же – наша цель в другой банке, – непринуждённо обронил Сергей, убрав цедру в дальний ряд. – О. Вот он.
  Даже сказать: «Извини» – напасть на него. Не говоря уж о кистенях вроде «Как ты ухитрился высушить её, чтобы она не покоробилась?» или «Только Тина способна вышить звёздную карту на диванной подушке и выколоть её щепочками в апельсиновой кожуре».
  И всучить эту отраву юэнсину. Ну, змея зеленоглазая! Вот так сведи их – и эта высокомерная выдра с её пунктиком «человек вправе знать о себе всё», чего доброго, ткнёт ему пальчиком в нерв – в его Полярную.
  Нет. От воина в состоянии «зеркала» лучше всего тихо отползти. Ждать. Терпеть. Лишь когда волчок и бочок угреют друг друга в новом гнезде, когда стриж поймёт, что эта рука не стиснет его, не попытается постичь, как пытливый Базаров – лягушку, лишь когда сам решит раскрыться, можно будет помочь ему.
  – Давай я заварю. Колбасу и сыр я уже нарезала.
  – Идёт. А мне нож, пожалуйста.
  «Может, пусть лучше варит кофе? – заметалась Фалина. – Порежется... Ошпарится... Прекрати. Он лезет во все дыры спасать всех подряд и до сих пор жив. Не нужна ему твоя рука. Он научился взлетать с земли».
  – Где твоя долма?
  – Ты что, ножом? А консервного у вас... А-а, поняла. Он для правой руки.
  – Я тебя люблю.
  – Угу. Малыш, а мне скучно одной жевать консервы. Здесь есть паштет, бычки в томате и... ой, мама. Sepia. Каракатица.
  – Вот её, родимую, и будем кушать, – соблазнился Сергей.
  – Держи, – она поспешила к пыхтящему чайнику. – Знаешь, что можно сделать? Наклеить на банки в буфете рельефные этикетки. Линогравюры. А для жестянок – такие же бирки на магнитах. Купил – налепил. И ты будешь ориентироваться совершенно свободно. Хочешь, я вырежу? Я график, мне это ничего не стоит.
  – И мне. Я скульптор, – он вскрыл долму одним круговым движением, словно целлофан. Ананке умоляюще тявкнула. – Имей терпение. Стоить будет Ольге.
  – А чем ей помешают бирки? – Фалина перенесла готовый кофе на стол и уже без внутренней дрожи смотрела, как он режет хлеб. Ничего страшного. В конце концов, для него самые родные орудия – дисковая пила и резец. – Ей же лучше, если ты не будешь зависеть.
  – Это тебе лучше. А ей – хуже, – Сергей тщательно вытер нож, привычно метнул в иссеченную в лохмы мишень рядом с буфетом. – Понимаешь, Фай, для неё независимость есть потенциальная неверность. Ба не отдаст меня. Даже мне самому.
  Фалина, яростно стиснув зубы, придвинула ему тарелку с сыром. Чего ещё ждать от бабушки, если она роется в его вещах. И не только не стесняется признаться в этой низости – изуверски тычет его носом, его же изобличает в том, что раскопала его тайник!
  Но о родственниках лучше не спорить.
  – Фай? – позвал он, не дождавшись ответа.
  – Извини. Такого я понять не могу.
  – Нет. Ты понимаешь всё. Ты чувствуешь нервами и душами других – острее и глубже, чем они сами, разве нет?
  – Если бы! – она подалась навстречу его руке. – Не сердись. Раз её любил Арман... И ты отказываешься от подарка и терпишь любые неудобства, лишь бы не задеть её... Значит, Ольга – достойный человек. Просто я не понимаю.
   И опять она не успела отследить всё, что мгновенными вспышками мелькало сквозь пристальное внимание. Горечь? Вина? Ревность? Усмешка?
  – Я тебя не обидела?
  Он тряхнул головой, отбрасывая чёлку. Медленно улыбнулся.
  – Ты не можешь меня обидеть. Вот убить – да.
  – С ума сошёл? Скорее я убью себя.
  – А я тебя – обидел. Я слепо эгоистичен.
  – Дуся! – зарычала Фалина. – Вы меня озлобляете! Сколько можно измышлять всякие гадости о моём милом?!
  – Болит?
  – Нет. Немножко.
  Он губами утишил сведённые болью шрамы.
  – А тебя куда поцеловать, чтоб не болело? – шепнула она.
  Он исчез в пустоте.
  – Я в порядке.
  Фалина обеими руками прижала к лицу горячую, высушенную и выглаженную глиной ладонь. Сергей прерывисто вздохнул.
  – Ты сама – исцеление. Ты разомкнула мне горло. Не оттого, что ты – её сестра. Что от тебя я услышал её имя. Но оттого, что ты рядом, Поцелуй света. Ты дала мне голос говорить о ней. С тобой я могу произнести...
  Не смог.
  Ананке, истомясь под запахами еды, не выдержала и разрыдалась.
  – Тебе обещали только колбасу, – отрезал Сергей. – И один кусок, а не два. Да она сыта, Фай! Что ты ещё ей дала?
  – Долму, – виновато пискнула Фалина. – Малыш, это не выполнить обещание нельзя. А перевыполнить – не такое уж страшное преступление.
  – Нестрашная преступница, эта псина досталась мне от тебя раскормленной, как осенний сурок.
  – Это не я! Это Тиринка! У неё два бзика – мыть и кормить. Причём готовит, подлая, так вкусно, что невозможно остановиться. «Кормимый должен свалиться у миски, не в силах отползти, с торчащим изо рта куском. Вот тогда он сыт», – возмущённо процитировала Фалина.
  Он не засмеялся.
  – Бездны хватит отмыть и напоить всех. И не её вина, если глупый или жадный захлебнётся. Хочешь каракатицы?
  – М-м... Я сначала на тебя посмотрю, – состорожничала Фалина. Попробовала деревенский сухарь. – Ух, ты! Какое вино! Солнечный полдень!
  – Налить ещё?
  – Я не глупая и не жадная.
  – Потому и предлагаю.
  – Ты и так бухнул мне полный стакан. Так, – она решительно потёрла руки. – Камарг грокнули. Давай каракатицу.
  – То-то же. Ну, как?
  – Чудо. Пир, достойный двух часов ночи.
  Сергей недоуменно поднял брови.
  – Я родилась как раз в два часа, – пояснила Фалина.
  – В час Быка в мир приходят одиночки, обречённые на своих плечах тащить его к рассвету. Поздравим его с твоим рождением, Фай.
  – О, я его так осчастливила! – хихикнула Фалина. – А ты когда?
  – На закате. В шесть вечера. Двенадцатого декабря девяносто третьего.
  – В час Птицы в мир слетают точки опоры, способные перевернуть Землю.
  – Ну её. Она и так вертится. А ты в каком?
  – В пятьдесят восьмом. Двадцать третьего сентября.
  На лице Сергея явственно проступило: «Через пять дней. Ура! Можно завалить её подарками!»
  Фалина быстренько переключила его:
  – А Дюк?
  – Тоже в девяносто третьем. В полдень первого апреля. А Эстер?
  Ну вот. Наконец-то. Произнёс. И даже будто бы мимоходом.
  Фалина осторожно, не звякнув, положила вилку.
  – В шесть утра, на рассвете, двадцать первого марта пятьдесят девятого.
  Он задумчиво откинулся на спинку стула. Собака переметнулась от Фалины к Сергею, деликатно чавкнула предложенный сыр и сомлела под хозяйской ладонью.
  – Велен и Вёрк⁷⁰. Точки равновесия. Не отвлекайся. Возьми вилку и доешь.
  – Чтоб я упала у тарелки с торчащим изо рта куском?
  – Слабо. Уж если Тин тебя за полвека не откормила... – он протянул ей сигареты. – Будешь?
  – Да, спасибо. Твой кофе.
  – Merci, я помню, где моя чашка.
  – Извини.
  – Да нет же, – он не дал ей отдёрнуть руку, двумя пальцами намертво сковал запястье. – Это я виноват. Я нормальный человек, как все – значит, должен мочь всё, что могут другие. И если я до них не дотягиваю...
  – Зеркала, – вздохнула Фалина. – Самоеды вы мои родные. Два великих логика. Тин тоже мнит себя обычным человеком, как все. Только у неё из этого следует, что другие могут всё, что может она. И, значит, человечество спокойно без неё обойдётся.
  – Как – без неё?.. – серея, тупо переспросил Сергей. – Она что, совсем?..
  – А ты? – Фалина бессознательно сжала кулаки. – Малыш, это им до тебя не дотянуться! Просто они у себя дома. Мир обустроен для зрячих правшей. Естественно, тебе в нём неудобно.
  – Потерпим, – оскалился он. – Другим маргиналам – как когда-то прокажённому, еврею или еретику – куда туже. А убогим положено сочувствовать и помогать. И я наглотался помощи по уши. Помощь-обязанность. Помощь-милостыня. Помощь-узда – от Ольги. Помощь-забава – от Коганов. Помощь-катализатор – от Дюка. Помощь – conditio sine qua non⁷¹ – от деда. Но помощь-подарок? – он склонился к её руке. Фалина раскрыла ладонь, ловя его поцелуй. – О магия Феерейнов. А я ударил тебя, отмахнувшись от дара.
  – Ради Бога, Сергей, если ты не хочешь бирок...
  – Si, je veux! Хочу! И Ба здесь ни при чём, она не в ответе за мой выбор. Я сам, своею свободной волей, леплю глупости и гадости.
  – Дуся! – остервенела Фалина.
  – И ты по делу на втором уровне смысла дала мне по морде.
  – Господи, какие уровни? Какие скрытые смыслы? Я перед тобою, как ромашка на лугу...
  – Врёшь, Феерейн, – предупреждающе показал клыки влюблённый мальчик. – Вы, живущие на меже миров, говорите на нескольких уровнях – одновременно – несколько разных истин. И Виллем. И Эстер. И ты. «Попроси у эльфа совет – получишь в ответ и "да", и "нет"». Твой такт – первый слой. «Не понимаю» – эвфемизм, не так ли? Чтоб не задеть моих родственных чувств. На втором ты вправила мне мозги. На третьем – сказала: «Не принимаю. И не приму. И в память об Армане любыми методами освобожу от соперницы его пленного внука».
  – Но ты свободен.
  Он вскинул голову. Фалина, как только что он, прильнула губами к его кисти. Сергей разжал пальцы.
  – Четвёртый.
  – «Прохожий ответит голосу, мудрый – мыслям, любящий – сердцу, кто ответит духу?» Ты. Да, не принимаю и не приму. Но Арману была нужна именно Ольга. И никто другой. Чтобы в конце концов родился ты. Чтобы я могла встретить тебя.
  Он, подавшись к ней, ловил её слова, словно капли живой воды. Фалина осторожно шагнула в туман:
  – Чтобы мы могли встретить тебя – я и Тина.
  Сергей отстранился. Не спеша закурил. Поднёс огонёк Фалине.
  – Я полон почтения к твоей сестре. Но мне совершенно незачем встречаться с нею ещё раз. Да и у неё, думаю, я отбил всякую охоту меня видеть.
  – Это как? – похолодела Фалина.
  – Я совершил мерзость, – сухо сообщил Сергей. – Меняем тему.
  Фалина в том же тоне поставила его в известность:
  – И не подумаю.
  – А, ну да, – с глубочайшим удовлетворением проворчал он. – Тебя дудочкой не уведёшь. Тебе нужны факты.
  – Вот именно. Извини, но я уже убедилась, что ты способен наговорить на себя всё что угодно.
  – Ладно. Получи. Она протянула мне руку, когда я подыхал. Выдернула меня из ада. Дала мне звёзды. И себя. В ответ я её оттолкнул. Злобный безмозглый сункус⁷², кусающий своего спасителя. Ситуация исчерпана.
  – Ничего не исчерпано, пока мы живы. Любую ошибку можно исправить или искупить. Хотя бы попытаться.
  – Я сделал то, что считал и считаю нужным.
  – Но тогда это не может быть мерзостью. Если это было необходимо, если у тебя были серьёзные причины – значит, она сама...
  – Фай! – остановил он. – Я должен защищать Эстер – от тебя?!
  Фалина закрыла лицо руками. Она действительно на какой-то миг была готова подставить сестру к стенке. Лишь бы не его.
  – Нет. Подожди. Тина тоже хорошая мегера, и мозгов у неё не больше, чем у тебя, но ни ты, ни она друг друга не укусите. Ни за что. Никогда. Я хотела сказать другое. Ты взваливаешь на себя вину и ответственность за всё, что вы натворили вдвоём. Но Тирина почти на тридцать пять лет старше тебя. Кто из вас на самом деле вёл ситуацию?
  Сергей ответил лишь усмешкой неукротимого ледяного высокомерия.
  – М-да. Ты, – признала Фалина. – Тем более, что Тирин с трепетным пиететом относится к чужой воле и никому ничего не навязывает. Прежде всего себя.
  – Я заметил.
  – И воспользовался.
  – Само собой.
  – Ты удивительно умеешь излагать факты, – покорно сдалась Фалина. – Ты такой-сякой, противный, как бурозубка, обижаешь женщин, лепишь глупости и гадости, только и ищешь, что бы такого сделать плохого. И ты думал, я всё это слопаю? И не спрошу, почему ты так испугался за неё? Почему ты решил, что её надо спасать от тебя? И ты всегда решаешь за других? Или только Тиринкой распорядился – потому что она твоя?
  Сергей вдруг очутился на полу подле неё – быстрее, чем она бросила окурок в пепельницу. Уткнулся лбом в живот Фалине.
  – Потому что я для неё – костёр. Предоставить ей решать самой? И пусть женщина убивает себя совестью, а я останусь чистым. Чистым каннибалом.
  – Малыш, ну успокойся... Родной мой... Ну всё наверняка не так страшно...
  – Если бы она хоть раз меня укусила... Даже ты можешь врезать мне. Тин – нет. Это же не любовь. Это погибель.
  – Вот лентяйка страшная, – пробормотала Фалина.
  Он встал, высвободившись из её рук. Пепельно-серый. Замкнутый. Отчуждённый.
  – Я не допущу Эстер к столбу. Не допущу любви – служения и молитвы. Не допущу помощи-самосожжения.
  Фалина машинально кивала, слушая его молитву. Последнее слово у столба. Отказ от апелляции. Теперь всё ясно. Теперь я знаю, чем вам помочь.
  Поднести спичку.
  Она уютно устроилась в его объятиях.
  – А когда я была маленькой – года в четыре, наверное – и прочла в энциклопедии о пингвинах – ну, вообще-то мы с Тинкой пускали энциклопедию на строительство скал, дворцов и пирамид...
  – Мы тоже.
  – Я тогда мечтала, что, когда вырасту, снаряжу большой-пребольшой корабль и переселю бедных пингвинов в Крым.
  – О, чёрт... – потерянно пролепетал Сергей. – Я пытаюсь спасти от костра огненную саламандру, да?
  – Ну конечно же. Как бы ты ни пытался заставить её жить по-человечески – всё равно, если вдруг отключат газ, она подожжёт себя, чтобы сварить тебе кофе или поджарить яичницу. Для Тинки это не погибель, а нормальное sine qua non.
  Он замер. Неуверенно – скорее себе, чем Фалине – возразил:
  – Дед – другое дело.
  – То же самое. Просто к нему ты с детства привык. И вообще уже поздно, Малыш.
  – Поздно, – глухо подтвердил Сергей.
  – Четвёртый час. Идём в койку, а?
  – Ты хочешь спать?
  – Н-ну... А ты?
  – Тоже нет.
  – Серёженька, надо. Ты ведь умеешь засыпать, когда надо и на сколько надо?
  – Умею. Но мне не надо. Он ушёл, наконец. Ты его прогнала.
  – К-кого? – не поняла Фалина.
  – Час Быка. Теперь впереди – рассвет.

― ― ― ― ―

― ― ―

1996.

Примечания

1
Не слишком усердствуй.
обратно

2
Иди сюда.
обратно

3
Глубоководный головоногий моллюск, сочетающий черты строения кальмаров и осьминогов, с перепонкой между руками.
обратно

4
Непреклонно направленное к цели упорство (девиз на изображении компаса). Не оборачивается тот, кто устремлён к звезде (итал.). – Леонардо да Винчи.
обратно

5
Племянник.
обратно

6
Собственность – это кража. – Прудон.
обратно

7
Как?..
обратно

8
Заткнись.
обратно

9
Рыба – марсианину.
обратно

10
Марсианину или стрижу?
обратно

11
Обоим.
обратно

12
Требуха – кошке.
обратно

13
М. Тарловский. Жемчуг.
обратно

14
В Бенедиктов.
обратно

15
Дюк (лат. dux, ducis) – вождь, предводитель; зачинщик; вожатый; проводник.
обратно

16
Тут охватила его дерзкая радость полёта.
Дюка оставил, стремясь выше, в безмерную бездну,
в небо бесстрашно влюблён...
Публий Овидий Назон. Дедал и Икар. – Метаморфозы, 222-224. Перевод автора.
обратно

18
М. Энде. Бесконечная книга.
обратно

19
Экклесиаст, 3, 21.
обратно

20
Конский каштан волшебный. Сирень благословенная (лат.).
обратно

21
Этого никто не знает (нидерл.).
обратно

22
Два его единственных, неповторимых чуда.
обратно

23
Вот странно. Почему с тобой отец говорит на своём языке, а со мной – только по-русски?
обратно

24
Единственный, уникальный.
обратно

25
Привет!; Пока!
обратно

27
Гады – земноводные и пресмыкающиеся.
обратно

28
Tilia cordata (лат.) – липа сердцелистная.
обратно

29
Jump (англ.) – прыжок, скачок; резкий переход, перемена; перепрыгнуть; сойти (с рельсов); отвалить.
обратно

30
Первое из 6 требований, предъявляемых к идеальному произведению искусства. – Се Хэ. Записи о категориях старой живописи
обратно

31
Аурин – источник Страны Фантазии и волшебный талисман её королевы.
обратно

32
Гвоздь слабый, гвоздь крепкий... Душа моя, какой бьёт сильнее? Без него – что без судьбы, без счастья, картина упадёт.
обратно

33
Х. Р. Хименес. Световым мотыльком красота ускользает...
обратно

34
Суета (др.-евр.).
обратно

35
Суета сует.
обратно

36
Всяческая суета.
обратно

37
А вот и я.
обратно

38
Ну? И что?
обратно

39
Как бы ясно вы ни выразили свою мысль, кто-нибудь обязательно поймёт вас неправильно. – В кн. «Закон Мэрфи».
обратно

40
Сказанное понятно только сказавшему.
обратно

41
А Грин. Корабли в Лиссе.
обратно

42
Моё время – моё.
обратно

43
Perdre la tramontane (букв. «потерять направление на север») – потерять ориентацию, сбиться с пути.
обратно

44
Так нет же, выдавая свою прихоть за подвиг добродетели, она без конца поёт ему, что не может и думать о браке, ибо посвятила себя своему несчастному, находящемуся на её иждивении мальчику.
обратно

45
А ведь я уже два года сам зарабатываю на жизнь. И должен сидеть на привязи. Но при этом, с другой стороны, я обязан быть ей опорой в старости. Если она останется одна, это её убьёт. До меня это просто не доходит. Это издевательство над здравым смыслом. А, холера!
обратно

46
Сотэр – 1. Спаситель (др.-греч.). 2. Флейтист.
обратно

47
Апрельский наследник; апрельский дельфин. Перефразированное poisson d’avril – первоапрельская шутка (букв. ′апрельская рыба′).
обратно

48
А я-то упрямо надеюсь, что несправедлив к людям. Но они ещё хуже, чем я о них думал. – Р. Роллан. Очарованная душа.
обратно

49
В конечном счёте то, что человек – неистребимо злое и вредоносное существо, для Вселенной не имеет большого значения. – А. Франс. Ивовый манекен.
обратно

50
«Милый друг».
обратно

51
Устав, иди дальше. Когда не идёшь вперёд, пятишься назад.
обратно

52
О люди, Мы сотворили вас мужчиной и женщиной, Мы разделили вас на роды и племена, чтобы вы постигали себя друг в друге. – Коран, XLIX, 13.
обратно

53
Сеет, сеет дождь печальный (исп.). – Х. Р. Хименес. Осенний дождь.
обратно

54
Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle faulen Leute. (Завтра, завтра, не сегодня, так говорят все лентяи). – Начало немецкой детской песенки Der Aufschub («Отсрочка»), ставшее пословицей.
обратно

55
От serenus (лат.) – ясный, светлый, спокойный, безмятежный; светлость (титул) (англ.).
обратно

56
Косатка (лат.).
обратно

57
Какая цена мне, ты должен сказать. – Король и пастух. Перевод с английского С. Маршака.
обратно

58
Свободы воли (лат.).
обратно

59
Осязаемый аргумент; букв. – палочное доказательство (лат.).
обратно

60
Вечно то же самое (лат.).
обратно

61
Большое спасибо за помощь, мсье д’Эвердьё.
обратно

62
Не за что.
обратно

63
Я галл («галл» – букв. «петух»).
обратно

64
Рок.
обратно

65
Швартовочный трос.
обратно

66
И. Бунин.
обратно

67
Песнь Песней.
обратно

68
Г. Остер. Вредные советы.
обратно

69
Слепой светящийся глубоководный осьминог.
обратно

70
Осеннее и весеннее равноденствия.
обратно

71
Необходимое условие бытия (лат.).
обратно

72
Бурозубка, очень мелкое, примитивное и агрессивное насекомоядное млекопитающее.
обратно