Семейные сцены

Начала

Пусть будет небом верхняя строка.
С. Маршак

  Пятница, 30 июня 2006 г., 15 ч 20 мин по Гринвичу. Эвердьё.

― ― ―

  – Сиринг, – вполголоса позвал дед.
  Малыш удивлённо прислушался, сняв руки с клавиатуры синтезатора. Он отчётливо помнил, что только что слышал голос деда. Не слышал, а именно помнил, что слышал. В голове медленно таяло эхо его тайного имени.
  Дичь какая-то. Где сейчас может быть дед? На винограднике? Уехал с гардианами¹? Чинит яхту? Нет, тогда он взял бы Малыша в помощь. Заперся в своём сарае и изобретает очередной perpetuum mobile?
  Издалека донёсся хлопок. Негромкий – будто кто-то откупорил под одеялом бутылку шампанского. Но такой страшный, что Малыш ринулся к окну, спрыгнул со второго этажа в клумбу с левкоями и помчался в лабораторию. Из студии, из конюшни, из кухни туда же спешили Ольга, Клод и Ортанс.
  Дверь сарая была распахнута. Тянуло странным, вкрадчивым, неприятно сладким запахом. Под ногами захрустели пластиковые осколки.
  Нет, кажется, деда тут нет: Малыш его не чуял. Но тогда где же?..
  – Дед, – на всякий случай окликнул он. – Ты здесь?
  Влетел Клод. Испуганно выругался, сгрёб Малыша и потянул прочь. Малыш рефлекторно высвободился из захвата. В панике он даже не соразмерил свои движения с возможностями Клода: тот отлетел к стене и грохнулся, не удержавшись на ногах.
  – Прости, я нечаянно, – торопливо пролепетал Малыш. – Слушай, что случилось?
  В лабораторию, оттеснив его, прошла Ольга. Опустилась на колени. Глухо проговорила по-русски:
  – Всё. Я знала, что этим кончится. Всё...
  – Ба...
  – Выйди, – резко бросила она.
  Малыш двинулся к ней. Если дед всё-таки жив, он, Малыш, ему нужнее всех... Споткнулся о мохнатое тело. Рой лежал, раскинув лапы, вывалив язык из оскаленной пасти. Ещё тёплый.
  – Сергей, выйди, я сказала! – Ольга прибавила металла в голос. – Нечего тебе здесь делать. Ты уже ничем не поможешь.
  И вдруг сорвалась на сдавленный стон:
  – Арман, жизнь моя, что ты наделал...
  – Как же быть, мадам? – растерянно забормотал Клод. – Надо бы врача... полицию... кюре... Но если его увидят...
  Подбежала, запыхавшись, Ортанс. И пронзительно завизжала.
  – Уймитесь! Клод, уведите её, – велела Ольга. Теперь её голос шуршал, сухо и мертво, как сгоревшая бумага. – Никто не увидит. Не должен увидеть. Был взрыв и пожар. Ничего не осталось. Запомните: взрыв и пожар.
  – Это ужасно... – икала Ортанс. – Ужасно...
  – И упаси вас Бог болтать.
  – Как можно, мадам!
  Снаружи, в саду, ничего не изменилось. Будто ничего не произошло. Жара и сонный покой. Стоячие облака ароматов. Тарахтенье катера вдали...
  Горячий ветер скользнул по его лицу и привёл в себя. Малыш стоял у гаража, вцепившись в ручку двери. На кой чёрт ему гараж?..
  Ах, да. Бензин. Он нашёл полную канистру и поволок в лабораторию.
  – Сколько раз повторять: тебе ещё рано таскать тяжести, – устало сказала Ольга.
  Малыш сел на корточки рядом с Роем, обнял его тяжеленную голову. Вытер лицо о шерсть пса.
  – А Рой... Роя ты тоже?..
  – Можешь его забрать. Только один не поднимай. Позови Клода, похороните где-нибудь... в саду.
  – Нет, – Малыш встал. – Будет неправдоподобно. Пусть остаётся с дедом. Ба, почему на него нельзя смотреть?
  – Иди, Малыш. Остальное я сама, – Ольга расплёскивала бензин, бессвязно думая вслух. – Сообщить детям... Хоть бы Лёва был дома... И ещё адвокат...
  – Я позвоню всем.
  – Что?.. Да, пожалуйста, – облегчённо вздохнула она. – И в Реаттю².
  – Хочешь отменить выставку?
  – Нет. Пусть пришлют за работами свою машину. Мы с Арманом думали отвезти сами... А Клода я не пущу. Он в шоке и может ляпнуть лишнее.
  – Угу.
  – Но прежде всего – в Алкмаар.
  – Куда??.
  – В Нидерланды. Виллему.
  – А кто это?
  – Виллем Феерейн. Это... кхм... это старый друг Армана. Тридцать один – семьдесят два – сорок два – девятнадцать... м-м... сто тридцать пять.
  – Но на каком языке?..
  – Он знает французский.
  – Ясно. Ба...
  – Что ещё?
  – Может, мне пока не уходить? Я не могу оставить тебя здесь... одну.
  Она шагнула к нему. Рывком прижала Малыша к себе. Одеревеневшее лицо. Сухие глаза. Руки пахнут бензином и глиной: конечно, она лепила и не отмыла толком, торопясь к деду.
  – Не бойся за меня, Малыш. Я выдюжу. Ведь у меня есть ты, моя радость. И мы здесь не останемся. Теперь, без Армана... Мы вернёмся домой.
  – Домой? – Малыш похолодел. – А здесь разве...
  – Домой, в Киев, – Ольга подтолкнула его к двери. – Ну, ступай.
  Он побрёл к дому, натыкаясь на стволы платанов: аллея то проваливалась под ним, то судорожно дёргалась в сторону, то вставала дыбом. За спиной гудело пламя. «Домой, в Киев»... Вот теперь всё. Мир рухнул окончательно. Мир держался только на деде и дедом. Дед был миру за трёх китов. Его фундамент, крыша и дверь. Учитель, отец и мать Малышу...
  А Ольге, оказывается, всё это чужое. Это старое поместье. Море, вздыхающее невдалеке. Воздух, пропахший виноградным соком и кипарисовой хвоей. Шёпот воды высоко над головой, в артерии римского акведука. Топот вольных табунов и утренние голоса фламинго на лотосовых болотах. И свист мистраля в башенных зубцах Иера, фамильного замка д’Эвердьё. И этот язык, неправильный и нежный, терпко приправленный провансальским, как вино – полынью и донником...
  Тогда и он, Малыш, ей тоже чужой.
  «Брось. Не дави из себя слезу. У каждого своя родина. Было бы дико, если бы Ба свою не любила. И если там ей будет легче... Легче забыть... Никуда ты не денешься. Ничего. В конце концов, там Дюк. Всё не так страшно».
  Всё будет не так страшно, если пережить этот день.
  Он остановился в прохладном вестибюле. Прижался пылающим лбом к притолоке. В кухне тихо всхлипывала Ортанс:
  – Сегодня же уйду, не могу больше. Предупреждали же меня: нехороший это дом, все они колдуны и служат дьяволу...
  – Тише, Франсуа услышит, – уговаривал Клод.
  – Ну и пусть. Всегда он всё слышит. Шпион, морское отродье...
  – Ортанс, нельзя так о ребёнке.
  – Ах, Франсуа остановил кровь, Франсуа вылечил рак, Франсуа прогнал саранчу... Да не радоваться надо, а бежать отсюда. Думаешь, почему Жозеф и Элен удрали аж в Африку? Потому что хозяин и их хотел...
  – Давай лучше сменим тему, а?
  – Дети улизнули, так он внука взял в ученики. А что? Бесам ублюдки по душе. И не спорь, Клод.
  – Я и не спорю.
  – Господи, как вспомню, какой он лежал...
  – А радуга? Видела – прямо из крыши вверх разноцветные лучи? И по ним солнца взлетают из сарая в небо, одно за другим...
  – Да я на них и выбежала. Как полыхнуло – ну, думаю, бомба или второе пришествие. А он лежит, весь точно из прозрачных пырейных корней... словно из стеклянной паутины... прямо медуза... и светится! И внутри огни! Страх какой! Да ведь он не человек, Клод, верно? Одна видимость. Нет, и дня тут не останусь. А она? Хоть бы слезинку! Ведь муж всё-таки! Что ни говори, а эти русские – странный народ.
  – Да какая она русская...
  Малыш яростно хлопнул дверью. В кухне умолкли.
  «Дед был прозрачным и светился, – мысленно твердил он, поднимаясь к себе. – Как это – и пропускал свет, и излучал?.. К чёрту. Не забивай себе голову тем, что не сможешь понять. Взлетающие солнца. Наверное, шаровые молнии. Проникли в сарай и... и убили его. Дед!!. »
  Он остановился на секунду, замотал головой, сжав кулаки. Мгновенно напряг все мышцы и медленно расслабил на выдохе: «Аум... »
  Так. Шаровые молнии. А Ортанс – трусиха, суеверная дура. Ей всегда и всюду мерещится всякая чертовщина. Медуза с пырейными корнями... Ну и дичь. Общая форма – как купол медузы. Так. Ветвящиеся корни. Толстые, от них тонкие. И паутина. Сеть. Световая сеть и огни – сгущения, узлы...
  Он руками обрисовал-изваял всё это в воздухе, чтобы лучше себе представить.
  Аура, нервная система, меридианы с чакрами и активными точками. Вот что она увидела.
  Но почему они так перепугались? Что в этом ужасного? Все так устроены, только не видят этого. Но ведь это только интересно, а не страшно – увидеть то, чего раньше не видел?
  «Вот мне было бы интересно... А ты сам дурак. Тебя боятся. Потому что умеешь лечить. Ну и плевать. Я им помогаю не для того, чтоб им понравиться... А почему "морское отродье"? Из-за того, что мама меня в море рожала, что ли? А может, мой отец был моряком?.. Окунуться бы, только окунуться... Потерпишь».
  Он взялся за телефон. Сначала Нидерланды. Некий старый друг, упоминаемый с запинкой. С фамилией, словно выпорхнувшей из сказки, из романа «фэнтези»³.
  – Мсье Феерейн?
  – Да, – по-французски отозвался мягкий баритон.
  Малыш вдохнул побольше воздуха.
  – Я звоню по поручению Ольги д’Эвердьё. Её муж, Арман Франсуа д’Эвердьё... сегодня... скончался.
  – Артур... Я говорю с Артуром, не так ли? – после короткой паузы уточнил Феерейн.
  – Да.
  – Я буду у вас через пятнадцать минут.
  Это он врал, конечно. Врал нелепо, неумно, лишь бы отделаться. Ну и сиди в своём Алкмааре, кому ты нужен...
  – Хоть через шестнадцать, – буркнул Малыш и нажал рычаг.
  Ну вот, один разговор позади.
  Он перевёл дыхание и набрал следующий номер, молясь про себя, чтобы к телефону подошёл дядя Жозеф. Или Арреш. Или Лео. Только бы не мама...
  – А-а, Франсуа! – обрадовался Жозеф. – Привет. Элен! Возьми трубку, если хочешь поговорить с сыном!
  – Я тут, – вмешалась мама. – Здравствуй, Малыш, как я рада тебя слышать! С утра мучаюсь с отчётом, пишу о зебрах, а думаю о вас...
  – Мам...
  – Я спешу, Лео ждёт, сейчас летим считать геренуков, – вёл свою партию Жозеф. – Говори быстро, как дела? Всё в порядке? Мы хотели вырваться на мамину выставку, но тут столько дел...
  Мама перехватила тему:
  – Вы все здоровы? У нас ужасная жара, а у вас? Папа уже починил яхту? Как мамина язва? Не открывается?
  – Когда вы, наконец, выберетесь к нам?
  – Сынуля, я по тебе ужасно соскучилась!
  – Приезжайте сразу после выставки. Обещаю покатать тебя на жирафе!
  Малыш, стиснув зубы и стараясь, как учил дед, раствориться в дыхании, пережидал их слаженный дуэт. И снова, как всегда, в их молодых, весёлых, напористых голосах ему чудилось суетливое заискивание.
  – Эй! Ребёнок, куда ты пропал? – наконец, спохватился Жозеф.
  – Дядя Ося, перейди, пожалуйста, в кабинет, к маме, – тихо попросил Малыш.
  – Что случилось? – испугалась мама. – В чём дело? Алё! Что ты молчишь?
  – Я перешёл, – слегка задыхаясь, сообщил Жозеф.
  – Теперь выслушайте, – Малыш глотнул. – Только без крика. Сегодня от взрыва в лаборатории погиб дед.
  Они даже охнули синхронно.
  – Нет! – прорыдала мама. – Не может быть! Как это произошло? Да расскажи же толком!
  – Я рассказал.
  – Какое к чёрту...
  – Элен, подожди, – перебил Жозеф. – Что мама...
  – Что ты рассказал? Никогда из тебя слова не вытянешь, чёрствый ты, каменный мальчишка! Никогда не добьёшься...
  – А чего ты добиваешься? – взорвался Малыш. – Чтоб я описал красоты пожара? Сгоревший труп?
  – Боже мой! И ведь я предчувствовала! С утра покоя себе не находила, а полчаса назад точно в сердце ударило... А как мама перенесла?
  – Бодро.
  – Думай, что говоришь! – ужаснулась мама.
  – А ты думай, что спрашиваешь!
  – Да заткнитесь вы! – выпалил Жозеф. – Хуже всего сейчас маме. Надо думать о ней. Малыш, мы прилетим первым же самолётом, а ты береги её, будь с ней рядом, не отходи от неё, ладно?
  – А как же иначе? Если б ещё это её утешило...
  И вдруг мама сказала – всхлипывая, но без истерики, убеждённо и горько:
  – Ты единственный, кто может её утешить. Для мамы ты всегда был повторением отца. Его новым воплощением. Поэтому она и отняла тебя у меня. Ты значишь для неё куда больше, чем я или даже Жозеф.
  Вся его ярость, всё отчаяние отступили в тень перед этой внезапно вырвавшейся маминой давней, безнадёжной, детской обидой. Сейчас Малыш был старше и сильнее мамы. И немедля бросился подставить плечо.
  – Ничего подобного, мам! Я всё время с бабушкой, я лучше знаю: для неё главное в жизни – вы. Даже когда хвалят её скульптуры, она всегда отвечает, что её лучшие творения – Иосиф Прекрасный и Прекрасная Елена. И я для неё не повторение деда, а заменитель вас. Вроде желудёвого кофе.
  Мама опять расплакалась:
  – Не смей так говорить, ты не заменитель!
  – Держись, Малыш. Мы скоро, – сипло подвёл черту Жозеф и положил трубку.
  Малыш без сил рухнул на тахту. Тело дрожало и стыло, словно желейное. Он ещё что-то невнятно объяснял директору музея, выслушивал долгие, как зубная боль, соболезнования... Нет, так не пойдёт. Нужно собрать мышцы и мысли.
  Он сел в падмасану. Трубка мешала сосредоточиться: ныла, ныла, ныла в ухо, гулко раскатывая гудки в пустой голове. «А-а. Это никого нет. А кого, собственно? Кому я звоню?.. Ах, да. Адвокату».
  За дверью прошаркали шаги Ортанс.
  – Что Вам угодно, мадам Руже? – сухо осведомился он, как только дверь открылась.
  – Господи! Да расплети ты ноги, смотреть страшно! – запричитала Ортанс.
  – Ну и не смотри.
  – Я тебе кофе принесла. И фаршированные маслины.
  – Я не хочу есть.
  – А ты попробуй, – Ортанс опустилась рядом, бесцеремонно сунула ему в руки тарелку и вилку. – Начни, а дальше само пойдёт. Давай, Малыш, ты же ещё не завтракал. С едой в человека жизнь входит.
  – Какой в ней смысл, если она кончается?
  – В жизни, что ли? – Ортанс всплеснула руками. – О-ла-ла! А ты разве знаешь, какой был бы смысл у бесконечной жизни?
  – Хм... Мысль нетривиальная.
  Он машинально разжевал оливку, начинённую кусочком сардины и отваренную в бульоне. Взял ещё. И ещё...
  – Вот я знаю, что ты обожаешь фаршированные маслины, – Ортанс забрала у него пустую тарелку. – Знаю, что кофе ты любишь с корицей и без сахара. Знаю, когда всё это тебе скормить. Вот мне и смысл.
  – Очень вкусный смысл, – Малыш опустил руку, протянутую было за чашкой. Так, значит, на кухне, когда она кляла и его, и деда, и бабушку, и их дом, и их род – в это самое время она готовила эти самые маслины? Потому что он их любит... – Ортанс... ты...
  Она обняла его. Малыш, вздрагивая, давясь слезами, зарылся головой в её фартук, пахнущий корицей и розмарином, в мягкий, тёплый, уютный живот. Ортанс молча гладила его по голове.
  – Всё. Достаточно, – он глубоко вздохнул и выпрямился. На всякий случай потрогал её лицо. А вдруг она снисходительно улыбается...
  Нет. Наружные углы глаз скорбно опущены, щёки обвисли, рот сжат в куриную гузку...
  – Бедное дитя, – пробормотала Ортанс.
  Малыш отдёрнул руку.
  – Извини. Ты говорила, кофе...
  – Держи. Горячий! – предупредила она.
  – Спасибо, Ортанс. В меня и вправду вернулась жизнь.
  – Вот и слава Богу.
  Она встала, поняв по его тону, что аудиенция окончена. Малыш, не утерпев, бросил ей вслед:
  – А не боишься, что Бог накажет тебя за то, что кормишь колдуна?
  – Артюр Серж Франсуа д’Эвердьё, Вы вредный мальчишка, – с достоинством парировала Ортанс.
  Он допил кофе. Нашёл на тахте телефон. Остался Ольгин брат. Это самое лёгкое. Коганы – щедрые люди. Их сочувствие не гнетёт.
  Пальцы не попадали на нужные клавиши, занятые линии огрызались короткими гудками. Лишь с третьей попытки, наконец, Киев осведомился по-русски ломким мальчишеским баском:
  – Ну, и что скажете?
  – Дюк... – выдохнул Малыш.
  – Стриж! – завопил Дюк. – Верста коломенская, дылда черномазая! Салют братьям по разуму!
  – От дылды слышу, – привычно отреагировал Малыш. – А дядя Лев дома?
  – Па в экспедиции, – Дюк посерьёзнел. – Жуткий у тебя голос. Кто умер?
  – Дед.
  У Дюка прервалось дыхание.
  – Он... он же здоровый, как даос... Авария? Шторм? Его сарай?
  – Сарай.
  – Мы с Ма можем прилететь только дня через... А, да. Нет. Из всех нас тётке нужен только Па, верно?
  – Верно, – вынужден был признать Малыш. – Дюк, ей так скверно, что она никого не хочет видеть, и...
  – И вообще, не нравлюсь я ей, – докончил за него Дюк. – Но во Франции, кроме любимой тёти, есть кое-кто ещё. Такой длинный, лохматый и ревёт.
  – Я не реву!
  – Тебе ведь я нужен?
  – Всегда. Но сейчас у нас такое делается... В общем, мы справимся сами. Будь.
  – Э, Стриж! Подожди!
  – Что?
  – Поговорить надо.
  – Угу. О чём?
  – О погоде! Слушай меня внимательно и благоговейно. Я тебе в дядья гожусь.
  – D'accord, – Малыш шмыгнул носом и, неожиданно для себя, смог улыбнуться. – J'ecoute, mon oncle.⁴
  За две тысячи километров от него Дюк прерывисто вздохнул, собираясь с мыслями.
  – У тёти Оли теперь никого нет, кроме тебя.
  – У неё есть сын и дочь, – возразил Малыш, несколько озадаченный таким началом.
  – Это не считается, – заявил Дюк. – Не считаю же я отца, хоть он ей и родной брат. Ты извини, Стриж, но для твоей мамы существуют только саванна и Жозеф. А для Жозефа – только саванна и твоя мама. Такая уж братская любовь. У близнецов это бывает... Так что ты с тёткой один на один. И тебе будет очень плохо. Хуже, чем ей.
  – Почему?
  – Ну... потому что теперь она не только вывалит на тебя всю свою недорастраченную заботу, но и с тебя слупит недополученную. Тётя Оля – очень хороший человек. Но немножко фюрер, понимаешь?
  – Нет.
  – Не злись. Отныне, – Дюк подбавил в голос патетики, – ты – её единственное утешение. И она не даст тебе забыть это ни на минуту. Всю жизнь будешь доказывать, что она не одинока, что воспитала хорошего внука, что он её любит и чтит...
  – Я её в самом деле люблю и чтю, – отчеканил Малыш.
  – Виноват, Ваша светлость, – заюлил Дюк. – Я исправлюсь, Ваше высочество.
  – Не надо. Никаких правл... прави...
  – Правок. И не «чтю», а «чту». Сознавайся, тётя Оля говорила, что мечтает гордиться тобой?
  – Да, – сознался Малыш.
  – И что для этого ты должен то, сё...
  – А как же.
  – А маркиз тебе хоть раз такое говорил?
  Малыш молчал, закусив губу.
  – Прости. Но пойми ты: теперь, когда его нет... Ведь от тебя в конце концов только и останется, что её утешение, – подытожил Дюк.
  – Никогда. Потому что я сам решаю, какие «то-сё» я должен. И буду решать сам. И дед тут ни за чем... м-м... ни при чём. Я сам себе маркиз... Ладно. Извини, я тебя перебил. Давай твои выводы. Кто виноват, что делать и с чего начать.
  – Не оставаться с тётей Олей.
  – Ты что, сдурел?
  – Нет, в смысле en tête-à-tête. О, вот что! Тебе надо поступить в коллеж.
  – Не пойдёт.
  – Подожди. Это, конечно, хуже бормашины, но всё равно ты от школы не отвертишься.
  – Но дед...
  – Дед – лучший учитель на свете, но всё равно этого мало. Тебе надо учиться всерьёз. Да и бумажка нужна...
  – Какая бумажка?
  – Ну документ!
  – А-а. Но я...
  – Слушай, Стриж, есть специальные школы. И ты не думай, ты там быстро освоишься, – убеждал Дюк. – Я тебя знаю, ты всё одолеешь!
  – Дюк, я уже покончил коллеж, – смущённо объяснил Малыш.
  – Не покончил, а окончил, балда... Чего?!
  – То есть, получил бумажку.
  – Но как?.. Когда?..
  – Весной.
  – А-а! Это когда вы с дедом в Марсель ездили, в какую-то частную школу?
  – Ага.
  – Ну?
  – Я сдал двадцать четыре теста и пятнадцать экзаменов, и всё.
  – Сколько?.. – тающим голосом переспросил Дюк. – Ну, маркиз, ты даёшь.
  – Да ну... – бормотнул Малыш.
  – Да... Делов-то... Э-э... Так. Тогда вам с тёткой надо уехать. Скажем, в Мали, к твоим... Лучше бы, конечно, в Киев... – Дюк осекся. – Тю. Чего это я? Да вы же сюда и переедете! Она решит вернуться!
  – Ты уверен? – ошарашенно пролепетал Малыш. – Почему ты знаешь?..
  – Я всё знаю. А когда мы будем вместе... Ну, сам понимаешь.
  – Я подумаю. Для меня это не возвращение. Oustàou pairolaou⁵... Мой дом здесь.
  – Твой дом везде, Звёздный Стриж. Ну, будь. Пожми от меня лапу Рою.
  – Рой тоже, – выдавил Малыш. – С дедом.
  – Ч-чёрт... Слушай, я всё-таки приеду.
  – Не стоит, – Малыш подумал секунду и решил. – Всё равно скоро встретимся.
  – Я тебя жду!
  – Ага.
  «Теперь в полицию... Нет, сначала спросить Ба. Может, ещё не время. Попробовать снова Бертену... Комп, как я забыл! – он встал, включил комп, послал запрос в контору адвоката, отшлёпал на всякий случай факсы дедовых бумаг. Потёр лоб. – Вот штука... Ведь я уже согласен ехать в этот чёртов Киев. Из-за Дюка. Не из-за бабушки. Но это нечестно!..»
  Это нечестно. Это походит на предательство. Он должен думать об Ольге, а не о себе и своих привязанностях. Она уверена в его любви и верности. Сможет ли она доверять ему, если узнает, что он блюдёт её интересы не ради неё, а ради Дюка?
  «И чего она Дюка не любит?.. Он же так похож на деда, а она... Похож?!» – изумлённо переспросил он себя.
  Сдержанный, насмешливый, практичный дед – и Дюк, друг всего мира, неуёмное любопытство, щедрый фонтан идей... Что у них общего? Оба бесшумно двигаются, быстро думают, не ведают авторитетов и ничего не боятся. Они разные, точно...
  Точно правое и левое. Точно две половины целого.
  И ведь Малыш не раз был свидетелем, как сливались в целое эти половины. Когда Дюк приезжал в Эвердьё, и когда они втроём плавали на яхте по Средиземному морю, и когда шатались по Италии и Греции, летали в Париж... Иногда Малыш даже ревновал их друг к другу.
  И Дюков стон: «Он же здоровый, как даос...» До чего же ему было больно, если он больше ничего не сказал. Даже не расспрашивал.
  «А я не понял, не заметил. И требовал сочувствия, дубина».
  Он остановился на пороге комнаты.
  «А почему, собственно, Ба узнает? – спросил кто-то у него в голове голосом то ли деда, то ли Дюка. – Зачем ей знать? Важно, что ты делаешь, а не что ты чувствуешь».
  Он толкнул дверь и отправился искать Ольгу.

― ― ―

  Дом был по-прежнему по крышу налит сонной стоячей тишиной. Странно... Шаровые молнии, радуги, пожар – давным-давно должны были набежать любопытствующие соседи.
  С террасы доносились голоса: Ольгин и... Малыш замер от неожиданности. Этот проникновенный, как у исповедника, баритон он слышал каких-то полчаса назад.
  Только теперь старый друг Феерейн говорил не по-французски. И не по-голландски. И даже не по-русски. Разговор шёл на украинском.
  – ...Найсвiтлiша. Вiн встиг тiльки усвiдомити, що досяг мети – i бiльш нiчого не вiдчув. Вiн не страждав. Всi страждання випали тобi.
  – Аби не йому, – у Ольги снова был живой голос. Полный муки, но живой.
  – Вважай, що доля переклала на тебе його хрест. Адже вiн був певен, що переживе тебе...
  – Так, i це його завжди жахало. Але це було б природно! Вiн не повинен був!..
  – Не ятри себе. Зрозумiй, це твiй бiль, лише твiй, а не Арманiв. I боляче тобi за себе, за свою втрату, а не за нього. Його остання мить була миттю щастя.
  – Тобто, я – егоïстка?..
  – Ольго, навiщо нам грати термiнами?
  – У тебе надто непересiчний погляд на речi. Але ти, мабуть, маєш рацiю, – вздохнула Ольга. – Я справдi егоïстка. Без нього все навкруги втратило сенс. I люди, i свiт... все моє життя... стало якимось... нереальним.
  – Без нього – фiзично. Але хiба вiн зник без слiду з твого життя? Арман завжди залишатиметься з тобою. Тiльки на iншому рiвнi реальностi. В твоєму серцi. В твоïй пам’ятi. I в майбутньому онука. Саме ця проблема є зараз найневiдкладнiшою. Що ти вирiшиш з Артуром?
  – Що я маю вирiшувати? – Ольга не спрашивала, а протестовала: резко изменив тон, настороженно, холодно, почти неприязненно. – В чому ти бачиш проблему?
  Малыш неслышно пробрался вдоль стен к приоткрытой стеклянной двери, ведущей из гостиной на террасу. Нашарил полузадёрнутую портьеру и встал за ней. Подслушивать, конечно, дурно. Но кто сказал бы, что он подслушивает? Ведь они не секретничают, беседуют в полный голос, на открытой террасе. Да и понимает он не всё, с пятого на десятое.
  – Йому потрiбен вчитель, спроможний заступити Армана. Я запропоную...
  – Армана не заступити, – перебила Ольга. – А вчителiв у Києвi вистачить.
  – Он як... – Феерейн помолчал. – От змiєве мiсто... А я вважав, що Францiя стала для тебе другою батькiвщиною.
  – Моєю батькiвщиною був Арман.
  – I ти впевнена, що вiн схвалив би твою позицiю?
  – Облиш, Вiл. Невже ти гадаєш, що в змозi вiдняти в мене дитину? Сергiй поïде зi мною.
  – Нi, це ти облиш, Ольго, – куда только делась мягкость в его голосе! – Навiщо вдавати передi мною наïвнiсть? Артур тобi не належить. I ти не гiрш за мене знаєш, якого вчителя я маю на увазi. Кому в Києвi я доручу Артура? Хто сформує його дух-розум, розвине його хист, навчить керувати своєю силою й самостiйно вдосконалювати ïï?
  – Вiл!.. I ти навiть не згадуєш свого Бенедикта i його дочок?..
  – Бенедикт? То не вчитель. Гульвiса й космоман. Взагалi, тепер, коли Арман повернув нам зорi, Бенедикта на Землi не втримаєш. Зрозумiй, Ольго, хлопчику вкрай необхiднi ще п’ять-сiм рокiв, щоб досягти... м-м... скажiмо так – просвiтлення, самодостатностi. А там, в iншiй краïнi, i йому, i тому з нас, хто приïде до нього, доведеться марнувати дорогоцiнний час на адаптацiю. Лише п’ять-сiм, Олю! Ти могла майже тридцять рокiв прожити на чужинi заради чоловiка – невже онук не вартий ще кiлькох? Невже ти ворог його долi?
  – Це ти – ворог його долi! – гневно выкрикнула Ольга. – Яка ж я дура, що покликала тебе. Ти й мiй ворог – тому що я не ваша; на твою думку, Арман зганьбив себе шлюбом зi мною.
  – Ти не вмiєш читати чужi думки.
  – Ти ворог навiть власному синовi, для тебе вiн нiхто, гульвiса – тому що його доньки теж вiд простих смертних жiнок. Ти й знати не хочеш власних онук – що тобi до мого? Навiщо тобi Сергiй? Вiн – син людський! Звичайна собi дванадцятирiчна дитина!
  – Нi.
  – Чутлива, розумна, здiбна, навiть талановита – але цiлком звичайна! В ньому немає нiчого надприродного. Я категорично проти – i була, i буду проти – будь-яких спроб створити з нього якогось... якогось людена.
  – Не в твоïх силах припинити його рiст. Але ти можеш викривити йому хребет. Артур виросте духовним горбанем.
  – Нi, це ти, услiд за Арманом, прагнеш звихнути йому життя, – с непреклонной убеждённостью возразила Ольга. – Годi вже морочити Сергiя вашим дзен-мракобiссям!
  – Та до чого ж тут дзен?..
  – Годi краяти йому тiло й психiку жахливими вправами! Навiщо? Навiщо вiдвертати дитину вiд реальних, загальновизнаних досягнень заради ваших нелюдських вмiнь? Що йому дасть ваше навчання? Якi можливостi? Вiдкриє шлях до успiху? До кар’єри? До щастя?
  – До себе. До нас. До Всесвiту.
  – Навпаки, призведе до зарозумiлостi, байдужостi, космiчноï самотностi серед людей i, врештi решт, до втрати сенсу життя. А то ще, боронь Боже, зробить з нього космомана...
  – Це людськi страхи, Ольго. Нас вони не обходять.
  – Я не вiддам дитину на поталу нелюдам, – точно подводя черту, отчеканила Ольга.
  – Тож i Арман – нелюд? – вкрадчиво осведомился Феерейн. – Адже вiн теж норiск.
  – Не дам перетворити його самого на нелюда...
  – Отже, ти визнаєш, що Артур здатний стати...
  – Норiска, зоряного волоцюгу, – не слыша, заклинала Ольга. – Не дам посiяти в ньому незрозумiлi, нiкому не потрiбнi, нiчого не вартi, чужi думки й прагнення. Не дам зробити його чужим, недосяжним для людей, обiрвати його зв’язки з ними... навiть з рiдними...
  – Ольго, то ти хвилюєшся за себе? – судя по мурлычущему тону, Феерейн улыбался. «Скотина», – подумал Малыш, сползая на корточки. – Ти боïшся втратити Артура? Чи, може, ти боïшся Артура?..
  – Досить! – Ольга звякнула чашкой. – Не марнуй слiв. Я знаю, що права. Арман за дванадцять рокiв не змiг мене переконати. А ти намагаєшся за пiвгодини...
  Пала минутная пауза, оттенённая птичьими трелями, чуть слышными вздохами ветра в листве, тяжёлым дыханием спорящих по одну сторону двери и болезненным гулким сердцебиением – по другую. Малыш, сжавшись, упёрся лбом в колени. Ба ненавидит тех, кто отличен от неё... Не сомневаясь, отвергает то, чего не понимает... Протестует против развития духа-разума... Сбоит в логике, трусит, лицемерит... Разоблачена – и даже не заметила разоблачения... И это – Ба?..
  Никогда прежде ему не бывало стыдно за Ольгу. Никогда она не вызывала у него такой мучительной жалости. Никогда ещё он так не любил её.
  – Гаразд, – доброжелательно произнёс Феерейн. – Скiнчимо на цьому. Лише одне прохання: дорогою, коли будете у Парижi...
  – Ми там не будемо.
  – А як же?
  – Летiтимемо через Марсель i Москву.
  – I нiяк iнакше?
  – Нi. Я хочу побачитись з Мiрою, шкiльною подругою. Менi треба прийти до тями, тож Мiрочка стане менi за лiки, – устало объяснила Ольга. – Вона така лагiдна, добра, щира... Без нiяких претензiй... I взагалi...
  – Тебе вабить sancta simplicitas⁶, – задумчиво определил Феерейн.
  – Саме так, – с вызовом подтвердила Ольга. – Простi, пересiчнi люди, наскрiзь, до донечка, яснi й зрозумiлi, з ïх реальними буденними мрiями, турботами i радощами. Ось вони й є сiль землi.
  – Дивно чути вiд тебе... Втiм, я розумiю. Що ж... Шкода. Принаймнi, ти дозволиш менi поговорити з Артуром?
  – Будь ласка.
  – А якщо менi пощастить умовити його?
  – Нiчого не вдiєш. Це його життя. Але я впевнена, що вiн поïде зi мною. Тому що я права. Вiн не зрадить мене. А я виплекаю з нього нормальну, гармонiйну, широко обдаровану людину здорового глузду, легкоï вдачi i щасливоï долi.
  – Але син людський нiколи не буде нормальним, – тихо и словно виновато возразил Феерейн.
  Он не смел так ударить её. И хотя она просто неправильно его поняла – наверняка он имел в виду вовсе не то, что она подумала, не глаза Малыша – всё равно, это удар ниже пояса. Феерейн должен был предвидеть, что она поймёт неправильно.
  Её отчаяние хлестнуло Малыша почти физической болью. Он вскочил и рванулся к Ольге.
  Но в дверях его одёрнул её голос – сухой, выдержанный, одетый несокрушимой бронёй самообладания.
  – А-а, вот и он. Ну, что ты вызвонил?
  – Жозеф и мама прилетят ближайшим рейсом, – доложил Малыш. – Трейлер за скульптурами придёт послезавтра в три. У Бертена никто не отвечает, я связался с его компом. А Лев Ефимович в экспедиции.
  – С кем ты говорил? С Идой?
  – Нет, с Дюком.
  – С дюком⁷? – недоуменно переспросил Феерейн.
  – А как Вы всё-таки успели за пятнадцать минут? – не утерпел Малыш. – Даже если самолёт возле дома...
  – Пора тебе оставить эти детские прозвища! – круто оборвала Ольга. Пояснила Феерейну: – Моего старшего племянника зовут Георгий, Юра. А Сергей маленьким вместо «Юрка» выговаривал «Юк» или «Дюк».
  Это было не совсем так, но Малыш не стал перечить.
  – Мне уже звонить в полицию?
  – Ты сделал достаточно, – мягко вмешался Феерейн. – Остальным займусь я.
  – Ну, что ж... – Ольга поднялась с кресла, и голландец без промедления встал. – Коли ты так любезен, что берёшь на себя все горькие хлопоты, мы пойдём работать.
  – Работать?! – Феерейн явно не верил своим ушам.
  – Смерть не отменяет работы, – сухо ответила Ольга. – Пока есть я и есть этот мир, я должна лепить его.
  Они замолчали. Малыш напряжённо прислушивался, пытаясь понять, что происходит.
  – Хватит тебе, Вил, – у Ольги смущённо дрожал голос. – У меня руки в глине. Идём, Малыш.
  – Pardone. Нельзя ли мне задержать Артура? Ненадолго.
  – Но... Ну, хорошо. Только поскорее. Малыш, я жду тебя в мастерской.

― ― ―

  Ольга сбежала с террасы, вбивая каблуки в мрамор ступеней. Малыш прислонился к стене: нога за ногу, руки в карманах. По его коже холодно и скользко полз чужой изучающий взгляд. Малыш, вскинув голову и стараясь унять озноб, упрямо молчал, хотя пауза растянулась уже почти до дурной бесконечности. Пусть старый друг сам из неё выкручивается.
   – Давай пройдёмся по саду, – выкрутился старый друг.
  Малыш неохотно отклеился от стены. Съехал по горячим каменным перилам, отполированным штанами нескольких поколений, на аллею. Феерейн тихо, как змея, шуршал ракушечной галькой в арьергарде. Точно подчёркивал свою роль – ведомого, а не поводыря.
  Однако речь повёл уверенно и веско.
  – Я не вправе сейчас отвечать на твой вопрос. Арман давно мог объяснить тебе, как преодолеть любое расстояние в считанные минуты. Видимо, у него были неизвестные мне причины держать тебя в неведении, не так ли? Всему свой час. Вот когда мы ближе узнаем друг друга и станем друзьями, я научу тебя – и этому, и многому другому. Согласен?
  – С чем? – простодушно спросил Малыш.
  – Хм... Неплохо, – задумчиво одобрил Феерейн. – Вижу, ты усвоил законы боя: отвечать на нападение недеянием, слиться с противником и увлечь его движения в вихрь, где врага настигнет и поразит его собственная сила. Но, Артур, разве я напал на тебя? Разве мы с тобой враги?
  Малыш удивлённо хлопнул ресницами. Он использовал хорошо отработанный приём и был уверен, что одним вопросом столкнёт старого друга в засасывающий круговорот объяснений-выяснений. И всё. Рано или поздно тот, может, и выкарабкается – не дурак всё-таки. Но ситуацией ему уже не управлять. Вести разговор будет Малыш.
  Но так молниеносно раскусить Малыша и так необидно поставить на место – это грандиозно!
  Пожалуй, он действительно друг деда. И теперь Малыш начал понимать, почему Ба боится Феерейна. Ей всегда было неуютно с людьми, неподвластными её влиянию. Она не признавала паритета. И, не победив, чувствовала себя побеждённой.
  – Не хотел бы я быть Вашим врагом, – вслух заметил Малыш. – Дело, конечно, интересное. Но дохлое.
  Феерейн вдруг очутился рядом, схватил Малыша и, – не успел тот хоть как-то отреагировать, – как куклу, переставил в сторону, к стене стриженых самшитов.
  – Какого чёрта?! – вырвалось у Малыша.
  – Извини, – потерянно произнёс голландец. – Ты шёл прямо на тачку. А ходишь ты так уверенно, что я совсем забыл...
  Малыша затрясло от ярости.
  – Какая тачка? Что Вы выдумываете! У нас никогда ничего на аллеях не...
  Феерейн со скрипом откатил её в кусты. Малыш прикусил язык.
  «Это Клод. Бросил её здесь, когда рванул к деду... Растяпа, олух! Подставил меня этому варягу! Чтоб он меня тыкал, как слепого котёнка носом в молоко... Благодетель-старый-друг! Лучше б я разбил себе нос об эту паршивую тачку!..»
  – Прости Клода, Артур. Он не подумал о тебе, потому что был в ужасе, в отчаянии. Смерть Армана – горе и для него, – Феерейн положил Малышу на плечо узкую холёную руку. От ладони, насквозь пронизав тело, заструилось блаженное пульсирующее тепло. Знакомый трюк... – Ты прав, не доверяя мне. Ведь до сих пор ты обо мне даже не слышал, верно?
  – Верно.
  – А я знал тебя ещё до твоего рождения, Малыш. И давно ждал, когда придёт время для нашей встречи.
  – И что, теперь оно пришло?
  – Это должен был решить Арман. Я думаю, он считал, что тебе ещё рано знать всё – о нём, о тебе самом... о нас. Он был твоим Учителем, сам определял программу и методы и отвечал за тебя. Никто из нас не позволил бы себе требовать у него отчёта, понимаешь?.. Ах, я, тугодум, – внезапно спохватился Феерейн. – Если хочешь, трогай меня.
  – Спасибо, мсье Феерейн.
  – Мне следовало с этого начать. Прости, я был невежлив.
  Он сделал паузу. Может, ждал от Малыша реплики: «Кто такие "мы"?»?
  Но уж очень настойчиво он подталкивал к этому вопросу. А Малышу слишком хотелось его задать. Нет, пожалуй, приманка чересчур жирная. Дед всегда говорил: «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке».
  Лицо у варяга оказалось совсем не таким, как Малыш навоображал по сдобному голосу. Длинное, сухое и сильное, с чёткой структурой, с выразительными чертами. Только сейчас всякое выражение стёрто, мышцы расслаблены и расплылись в маску релаксации.
  «Вот ты и попался на лжи, старый друг. Недаром я тебе не верил с тачкой. Никакой ты не тугодум. Просто сообразил, что я умею читать лица, и готовил физиономию, прежде чем подставить мне. И вежливость проявил, и соблюл закон боя: не дать противнику разгадать по лицу твои замыслы. Значит, я для тебя всё-таки противник...»
  – Не думал я, что наше знакомство окажется столь трагичным, – вёл своё Феерейн. – Теперь, без Армана, мне будет много труднее найти путь к тебе. И всё же, надеюсь, я заслужу такое же доверие юного маркиза, какое питал ко мне старший.
  – Маркиза?.. – Малыш плавно ушёл из-под ласковой ладони. – Тогда Вы не по адресу, мсье. Вам нужен дядя Жозеф. Если, конечно, Вас не смущает, что у нас во Франции давно забыли всякие титулы.
  Он протиснулся сквозь самшитовый строй в дикие тенистые заросли. Голландец не отставал, проникновенно вещая:
  – Не следует забывать историю. Когда-то глава рода сам выбирал себе преемника – и не обязательно сына. Арман считал наследником не Жозефа, а тебя.
  – Зовите меня просто дофином⁸, – демократично разрешил Малыш. Принюхался. Справа должен быть финикийский можжевельник... Да, вот его жёсткая пахучая хвоя. За ним поворот и – от дерева к дереву – до самого обрыва путеводная плеть обвойника. – Не следует забывать историю: когда-то прямые предки д’Эвердьё правили Арелатом⁹.
  – Я тебя чем-то обидел? – осторожно, словно прикасаясь к ране, спросил Феерейн.
  – Чем? – удивился Малыш. – Какое значение имеет моя родословная? Я что, породистая собака?
  – А чем тебя обидели твои предки?
  – Мои? – хмыкнул Малыш. – Вы отлично знаете, что я незаконный сын по женской линии. Я такая же родня славным предкам д’Эвердьё, как Христос – Иосифу.
  – Неужели ты поверил этой байке о голубе, Артур? – снисходительно щёлкнул его Феерейн. – Да какими бы запретами ни опутывали Иосифа, какие бы кары ему ни грозили – разве мужчина уступит свою женщину, пусть даже самому Богу?
  Малыш, ошеломлённый, остановился, вцепившись в поводыря-лиану. Было что-то зыбкое, опасное в словах варяга. Точно ступил на подгнивший пол над пустотой, над тайником. Там, в глубине, жуком, подброшенным в ящик стола, шуршал и скрёбся скрытый смысл – немыслимый, нелепый, невозможный...
  Но почему немыслимый? Ведь совсем недавно он слышал нечто похожее... Да нет, то же самое! Разница лишь в стиле, тоне и такте изложения. «Такая уж братская любовь... У близнецов это бывает». Слышал и ничего не понял. А Дюк опять предвидел, где Малыш ушибётся. И опять старался предупредить, отвести, подставить ладонь.
  – Вы хотите сказать, что я... – губы не слушались. – То есть что дядя Ося и мама...
  – Всё это вздор, – припечатал Феерейн. – «Незаконнорождённый» – нонсенс, катахреза, абракадабра. Да, в Арелате тебя сочли бы ублюдком. А родись ты в Египте – считался бы благороднейшим из благородных, земным воплощением Гора¹³. И то, и другое – вздор. Рождение человека вне и выше всей этой мимолётной мельтешни.
  – Он мой отец? – потребовал Малыш.
  – Кто? – с неподражаемым простодушием парировал Феерейн. – О чём ты? Ну, куда теперь? Честно говоря, я заблудился.
  – Не бойтесь, Вы со мной, – иронично успокоил Малыш. Раздвинул завесу плюща и вылез из зарослей на высокий берег.
  Необъятное пространство, прочёркнутое чаячьими криками, мягко толкнуло его – не в грудь, в душу. Из-под ног вниз, к прибою, рассыпался перезвон кузнечиков. Дневной бриз дохнул на Малыша запахами соли и водорослей, цветущего лоха и жасмина, полыни и донника...
  И, словно в ответ, у Феерейна вырвался вздох восхищения.
  Затем Малыш и вёл его сюда.
  – Красиво, правда?
  – Изумительно... – у варяга почему-то сел голос. – Изумительно... Будто не природа, а искусный садовник продуманно сочетал пламя гранатника с белыми звёздами жасмина...
  Он запнулся. Малыш, приоткрыв рот от любопытства, жадно ждал продолжения.
  – Тебе интересно?
  – Конечно.
  – ...Объединил их розовыми облаками олеандра, смягчил и оттенил краски благородным серебром лоха и, оторочив кружевами тамарикса, слил переливы цветов и зелени в единое целое с переливами волн. Впрочем, есть ли садовник более искусный, чем природа?.. А как величаво и грозно смотрится отсюда Иер! Здесь – блистающее биение бренной жизни; там, вдали, – небо, море и вечный замок меж ними... Спасибо, что показал мне эту бухту, Артур. О ней, видно, мало кто знает? Чужому её не найти.
  – Да.
  – Вот так, наверное, выглядит Арел.
  – Что?.. – не понял Малыш.
  – Сад Света. Там, на небе, в Ареле живёт наша богиня, наша Великая Мать, Солнечная Дева Фаэлин. Она... Ну, я как-нибудь расскажу тебе о ней.
  – Угу. А Вы здорово рассказываете.
  – Ты... ты смог представить себе всё это? – ни с того, ни с сего взволновался Феерейн.
  – Белые звёзды? Само собой, – ехидно подтвердил Малыш. Тряхнул головой, отбрасывая лезущую в глаза чёлку. – Я смог представить себе Вас. А что тут растёт и где стоит Иер, я вообще-то и так знаю. Мсье, Вы не хотите вниз? Искупались бы...
  – Разве здесь есть спуск?
  Малыш нашёл прореху в ветвях лоха, проскользнул через колючий лаз на тропу, вьющуюся среди кустов. Под возглас: «Ради Бога, осторожнее!» сбежал к прибою, раздеваясь на ходу.
  Волны вмиг вылизали его бесчисленными мокрыми языками. Малыш лёг на них плашмя, обняв. И тотчас – теперь ему не приходилось ждать, как прежде, – по коже пробежали мириады лёгких уколов. Готов. Малыш выдохнул ненужный воздух и круто устремился в глубину.
  Один на один с живым космосом, – голландец не мешал, деликатно болтался невдалеке, – он кружил в переливах вкусозапахов, в лабиринтах близких и далёких звуков, холодных и тёплых потоков, всей кожей, всем существом впитывал дыхание моря. Оно текло в его жилах, вымывая из Малыша тупую усталость отчаяния.
  Лишь в одном море подкачало: глушило небесные голоса. В конце концов Малышу опять стало тесно в его утробе.
  Он поднялся на поверхность. Раскинулся на границе двух миров. Внизу смутными эхами бродили стайки рыб, пара дельфинов, большая медуза, Феерейн – ишь, спешит сюда... Вверху плыл по кругу хор выстроенных в необъятный трёхмерный лабиринт тонов, безмолвных, но внятных Малышу – наверное, ему одному. Сейчас, днём, он едва различал их в солнечном шорохе. Только северная ось лабиринта, всегдашний маяк Малыша, вибрирующее ре второй октавы сквозь все шумы звало, звало, звало его из своих далёких-дальних далей, холодя под ложечкой тоскою и восторгом...
  Рядом вынырнул Феерейн. Малыш внутренне подобрался. Но тот молчал. И молчал замечательно, даря Малыша блаженством разделённого постижения. И добился-таки своего: Малыш размяк.
  – Кто такие нориски?
  – Люди, – без промедления отозвался Феерейн. – Здесь, на Земле, мы люди.
  – А там?
  – Кто такие евреи? Что выделяет их среди тех, с кем они делят родину? И те, и другие говорят на одном языке, учатся в одних школах, читают одни книги... Многие евреи, да хотя бы твоя бабушка, в руках не держали Талмуд, не знают, чем шабос-нахму отличается от йом-кипура. Они дети культуры, приютившей их. Так в чём разница между ними и их согражданами?
  – В имени.
  – Верно. Только в имени. Для отчуждения достаточно назвать другого чужаком. Знаешь, Артур, нам пора возвращаться. Мне трудно держать заслон так долго.
  Малыш послушно повернул к берегу.
  – Какой заслон? О!.. Так это Ваша работа – что до сих пор никто не заявился?! А как Вы это делаете?
  – Мы остановились на имени, – с неколебимой целеустремлённостью продолжал Феерейн. – «Нориск» – от слов «норис» – смеяться и «норо» – идти, стремиться. Это просто термин, вроде «филателист». Мы евреи Вселенной, и мы такие же люди, как они.
  – Вы боитесь имён? – куснул Малыш.
  – Я знаю им цену. Простецы отвечают чувством и поступком не на реалии, а на имена реалий. Измени имя – и ты изменишь их поведение.
  – Угу... А где Ваш Иерусалим, евреи Вселенной? Откуда вы родом?
  – Я родом из Делфта, – сухо ответил Феерейн. – Твой дед – из Эвердьё. Ты – из Марселя.
  – Значит, просто филателисты, – подумав, подытожил Малыш. – Космос, телепортация из Нидерландов сюда, заслон и всё такое – это не считается.
  – Ну-у, Артур... – разочарованно протянул Феерейн. – Кто-то умеет открутить тридцать два фуэте, кто-то – создать новый тип компьютера или написать автопортрет с Саскией. Разве это делает их нелюдями? Ты вот тоже умеешь лепить, исцелять, дышать под водой и ориентироваться по звёздам – ты ведь не шутил там, на обрыве, ты действительно знаешь звёзды!
  – Я даже слов таких не понимаю, – оскорблённо заявил Малыш.
  – Никогда не лги, – дружески посоветовал Феерейн. – Бесполезно: тебя выдаст лицо.
  Малыш нырнул и некоторое время плыл в толще воды. Его снова била нервная дрожь. Что, если старый друг прав?..
  Да нет, не может быть. Это же бред. Он просто подлизывается.
  – Ну, вот, опять ты свернулся и колючки навострил, – огорчённо заметил Феерейн, помогая ему выбраться на берег.
  – Нет, давайте разберёмся, – Малыш упрямо тряхнул головой. – Любопытная идея. И как же, по-Вашему, слепорождённый ориентируется по звёздам? Как он их воспринимает? Потому что – Вы, вероятно, не заметили? – я, видите ли, слепой.
  – Не ёрничай! Я сам хотел бы знать. Но не могу же я заглянуть тебе в голову. А ты пока не владеешь всеми методами самопознания. Тебе нужен учитель, который откроет тебе новые уровни...
  Малыша вдруг осенило.
  – Минуту, мсье Феерейн. Дед – нориск... был нориском. А Ба... м-м... из простецов, так Вы назвали?
  – О, нет, Ольга отнюдь не простец! Но и не норисса, разумеется.
  – А в их потомстве мои родители нормальные, а я получился нориском, так?
  – Да, – с оттенком недоумения подтвердил Феерейн, без протестов проглотив «родителей». – А в чём дело?
  – Значит, я не вижу, потому что я норисковая помесь. А вовсе не оттого, что они...
  – Вздор! – вскипел Феерейн, не дав Малышу оправдать маму и Жозефа по всем пунктам. – Говорю же тебе: мы люди! Да, мы живём иными ценностями и целями, мы и они почти не понимаем друг друга. Да, мы предпочитаем иметь детей от своих – потому что нас очень мало, мы должны сохранить, не распылить популяцию. Ведь спонтанное рождение нориска у простецов – явление исчезающе редкое, на него нельзя рассчитывать; и от смешанных браков чаще всего рождаются простецы... Да нориска и простеца и не тянет друг к другу! Мы им чужие! Хорошо хоть, теперь они перестали планомерно уничтожать нас... Но биологически мы и они – один вид. И ты не помесь, не урод, – Феерейн взял Малыша за плечи. – Спасибо Элен и Жозефу за их любовь, ломающую табу. Ты наследник Армана по плоти и по крови, единственный и подлинный его преемник. Ты наш! Арман научил тебя азбуке. Мы дадим тебе всё, что не успел дать он. Идём в наш мир – это твой мир. Твой дом – не Эвердьё, не Камарг, не Прованс, не Франция и даже не Земля. Тебя ждут два космоса – вне и внутри тебя. Идём, Артур.
  – Меня зовут Сергей, – тихо ответил Сергей.
  – Нет! – с силой возразил Феерейн. – Не смей! Арман так многого ждал от тебя, Сиринг!
  Сергей вздрогнул.
  – Откуда Вы знаете имя? Так меня только дед называл...
  – Ждал не только он – все мы! Перед тобой открыта Вселенная – а ты отказываешься выходить из конуры? Первый твой сознательный выбор – и ты предаёшь память деда? Ты, дитя звёзд, отказываешься верить самому себе и принимаешь улиточью Ольгину правду? Ты... ты слеп!
  – Не в этом дело. Слушайте, ну сколько можно меня трясти?.. Понимаете, неважно, кто прав.
  Феерейн медленно отпустил его.
  – Вот как? Что же для тебя важно?
  – Кому нужно помочь. Понимаете, мсье, если я пойду с Вами – предам бабушку, не пойду – деда... – Сергей глотнул. С трудом договорил: – Если уж всё равно кого-то предавать, то... лучше мёртвого. Ему не больно. Хотя это некрасиво, непорядочно, я знаю.
  Не дождавшись ответа, он в тяжкой тишине опустился на колени и принялся искать валун, на котором бросил сандалии, шорты и футболку. Феерейн молча поднял его, вручил ему одежду. И так же молча отвёл в мастерскую и сдал с рук на руки Ольге.

― ― ―

  Они остались вдвоём. Ольга Ефимовна, терзая тряпку, долго тёрла испачканные глиной руки. Внук потерянно цеплялся за неё. А она не знала, что делать. Взяла Сергея за подбородок, заставив поднять голову. Убрала с его лба мокрое иссиня-чёрное кольцо волос. Бледный какой – все веснушки видны... Вздрагивает непроницаемая бахрома ресниц. Сосредоточенно и непреклонно сжаты губы. Но почему, откуда у него это выражение обманутого ребёнка? Что Вил мог наговорить ему? О каком предательстве?
  И спрашивать бесполезно. Всё равно расскажет только то, что захочет сам. А не захочет – ничего из него не выбьешь, хоть криком изойди.
  Нельзя было отпускать его одного с Виллемом. Никуда больше от себя не отпущу. Никому не отдам. Собой укрою, ухороню, уберегу...
  От кого? От чего?
  Что делать?
  – Опять нырял, – заговорила она.
  – Я немножко, – виновато прошептал Сергей. Прерывисто вздохнул, отпустил, наконец, её рукав и привычно потянулся пальцами к лицу Ольги Ефимовны.
  У неё отлегло от сердца. Всё в порядке, раз не угасло в нём главное – священная жажда скульптора в любой ситуации, всегда и везде изучать пластику модели, язык объёмов и форм. А прочее образуется. Не так уж и важны детские горести.
  – Сколько можно повторять: море – не игрушка! Ну, Бог с тобой, – уняла она себя. – Ты мне лучше объясни, почему «Рассвет» до сих пор в воске. Я ведь, кажется, ещё вчера просила отлить, не так ли?
  – «Рассвет»... – Сергей подобрался и, выскользнув из-под её ладони, отступил на шаг. – Она не готова, Ба.
  – Что?!. – изумлённо и гневно вырвалось у неё. – Что ты сказал?!
  – Я не стану отливать незаконченную вещь, – вскинув голову, отчеканил Сергей. – Как только ты её доведёшь, я...
  – Ты!.. Фидий! – она задохнулась. Протащила его через всю мастерскую, толкнула к подиуму с «Рассветом». – Ну?! Что в ней, по-твоему, не так?
  – Вот, – бестрепетно указал Сергей. – Из-за этого куска ты потеряла ритм.
  – Давай, давай. Поучи бабушку, – язвительно подбодрила Ольга Ефимовна. Сергей, расстроенный и смущённый, попятился было от подиума. Она повысила голос: – Я жду! Хватило смелости начать – теперь договаривай.
  – Ты замечательный скульптор, Ба, – признал внук, кончиками пальцев лаская зарю. – Никто не умеет так точно выстроить и так тщательно проработать все детали. Разве что Яхве, когда лепил Адама и Лилит.
  – Ладно. Считай, что уже подсластил пилюлю. Дальше.
  – Я и объясняю, – Сергей нетерпеливо тряхнул головой. – Ты строишь мышцы. Но мышцы – только средство. Надо строить пространство. Смотри, Ба. Вот они пересекаются. Эта рвётся вверх, эта её держит. Вместе они завихряют объём вот так. Значит, надо руку правее и выше, а ногу в супинацию, тогда всё ложится в ритм и снизу вверх по спирали – мелодия...
  Ольга Ефимовна сунула ему в руки стек. Он умолк на полуслове. Крутанул подиум, опуская «Рассвет» до своего роста. Медленно сблизил ладони, разогревая. И взялся за работу.
  Он всё делал не так, хотя и очень старался сохранить её стиль. Ольга Ефимовна закурила и отошла подальше, чтобы не вмешаться, не отшвырнуть внука от своей вылизанной, любовно отшлифованной зари. Воск плавился под его пальцами. Тоже Арманова выучка...
  Он нахально повернул заре ногу, сдвинул руку, растянул спину, усилил напряжённость пальцев и ягодиц, заострил соски, изменил волну волос. Заря утратила продуманную, уравновешенную, строгую ясность линий. И взлетела в вихре рассветных лучей.
  Сергей отложил стек. Ольга Ефимовна ткнула окурок в пепельницу.
  Откуда? Откуда в нём это? Дитя, ею выпестованное. Послушный, добросовестный, усердный ученик. И чему бы ни учили его другие, но уж как художник он целиком её создание. Она вылепила из него скульптора. Она – единственный автор.
  Она бы гордилась, если бы внук превзошёл её в мастерстве. Но как принять вот эту иную – не хуже, не лучше, а совершенно чуждую ей – зарю? Наивно, неумело, ученически старательно её творение творит другой, не её мир. Его синие ночные глаза видят в мире что-то такое, что ей, взрослой зрячей женщине, художнику с тридцатилетним стажем, недоступно и непостижимо.
  Так чему она учила его? Для чего? Что же, она и впрямь высидела лебедя?
  Хуже. Не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку.
  – Ба... – неуверенно позвал он. – Тебе не нравится?
  – Ну... – она откашлялась. – Неплохо. Но теперь левая нога неустойчива. И в узлах ты слабоват. Надо набивать и набивать руку. И вообще, это уже не моя вещь. Не моя.
  – Прости, Ба, – взмолился Сергей. – Я исправлю!
  – Я тебе что велела? Перевести её в пластик. Вот и займись.
  – Правда?.. – он посветлел. – Сделаю. Я вот что хотел предложить, Ба. Давай отправим вещи в Киев трейлером. Дешевле и надёжнее. Недели через две туда едут Батистен с Филиппом, они как раз ищут, чем загрузиться...
  Победа! В три шеи Вила! Малыш выбрал её и принадлежит ей!
  Ольга Ефимовна прижала внука к груди, расцеловала и слегка оттрепала за ухо.
  – Опять ты подслушивал, любопытный бесёнок!
  – Ничего я не подслушивал, вы громко...
  – Ладно, ладно. Что за Батистен? Тот, из «Лонго май»?
  – Да. Так я договорюсь с ними, идёт?
  – Конечно, Малыш. За две недели мы вполне успеем собраться.
  – И я поеду с ними. Можно, Ба?
  – Как – с ними? – встрепенулась Ольга Ефимовна. – Это ещё что за выдумки?
  – Почему выдумки? – удивился он. – Они давно меня зовут. Я же уже ездил с мсье Батистеном, Ба! Что тут такого?
  – Вот и достаточно.
  – Ба, ну пожалуйста! Представляешь, они поедут через Триест, Белград и Будапешт. И Филипп сказал, что научит меня играть в кегли, а я чтобы его – на гитаре...
  – Нет, – разом пресекла его уговоры Ольга Ефимовна. – Ты поедешь со мной.
  – Дед меня отпустил бы, – разобиженно пробурчал Сергей.
  – Ну, ну, Малыш, – она притянула к себе кудрявую смоляную голову. – Ты же не бросишь меня, правда? А Москва ничуть не хуже Будапешта. Даже интереснее.
  – Конечно, интереснее, – ехидно согласился Сергей, снова выскользнув из её рук. – Можно похвастаться перед школьной подругой внуком. Какой он большой, какой талантливый, на фортепьянах играет и говорит по-французски.
  – Малыш!.. – растерялась Ольга Ефимовна.
  – Для этого я тебе там нужен, разве нет? – жёстко произнёс Сергей. И с ледяной методичностью стал перечислять: – Твоя Мирочка будет ахать, щебетать, сочувствовать, рассуждать о деде, будто она его лучше всех знала, точить слезу, приторно вонять духами, слюнявить меня липкими поцелуями, хватать за руку перед каждой ступенькой, пичкать жирными пирожными и сладким чаем. В доме у неё наверняка полно вазочек и статуэток, и она вся издёргается, как бы я ничего не разбил. А если я всё же что-нибудь задену, ты расстроишься и будешь долго перед ней извиняться, и Мирочка сжалится, утешит и простит с таким великодушием, что всем тошно станет. А потом вы захотите повспоминать юные годы и посекретничать, и мне придётся полдня торчать где-нибудь на скамейке во дворе или...
  – Замолчи!
  Замолчать-то он замолчал. Но на лице его, выразительном, как у трёхлетнего ребёнка, яснее ясного читалось упрямое: «Я прав».
  – Да что с тобой? – всерьёз испугалась Ольга Ефимовна, сообразив, наконец, что дело не только в Мирочке. – Не похоже на тебя срываться с цепи из-за такого пустяка. Малыш! Что случилось? Это из-за Виллема?
  – Почему вы мне не сказали? – зажмурясь, чтобы удержать слёзы, закричал он. – Ни ты, ни дед! Почему никто не сказал? Я что, ребёнок, да?
  – Малыш, о чём ты?..
  – Это нечестно! И что в этом такого ужасного, что мама и дядя Ося поженились? Из-за этого надо было бросать меня, да? И никто, никто, даже дед!.. Все знают, даже этот Феерейн, кто мой отец, а я не имею права знать, да? Я что, маленький?
  – О Господи, – она укрыла в объятиях рыдающее чадо, целуя отяжелевшие мокрые ресницы. – Нет, Малыш. Никто этого не знает. Только мы. И не говори никому, умоляю. И Виллем не должен был болтать...
  – Он не болтал, – Сергей судорожно всхлипнул. – Это же очевидно. И почему я раньше не догадался?..
  – Милый ты мой, это только для тебя очевидно. Малыш, ну послушай...
  – Да. Я уже, – он глубоко вздохнул и в самом деле мгновенно унял рыдания.
  – Никто тебя не обманывал и не бросал. Мы считали, что тебе просто ещё рано знать. Вот подрастёшь... – она на минуту задумалась. – А ведь они были немногим старше тебя. И намного глупее. Им было всего по семнадцать, понимаешь?
  – Ну и что?
  – Да какие из них родители! А когда оказалось, что ты не видишь, они совсем растерялись. Решили, что это их вина, наказание за грех...
  – Нет! Ба, они не виноваты!
  – Да, да, Малыш. Пойми, для Лены с Осей это стало трагедией. А мы с Арманом не могли допустить, чтобы ты рос в атмосфере несчастья.
  – И для деда я – наказание? – оцепенев, беззвучно выговорил Сергей. – И для тебя?
  – Ты моя радость, Малыш. Ты моё счастье. Для нас ты – смысл жизни.
  – Я никогда не думал... – оглушённо пробормотал он. – Кому какое дело, вижу я или нет? Это только меня касается. И никакое это не несчастье...
  – Конечно, – горячо подхватила Ольга Ефимовна. Пожалуй, слишком горячо и слишком поспешно. Сергей недоверчиво дрогнул, насторожённо взмахнул ресницами. Ольга Ефимовна отвела взгляд от его громадных тёмных глаз с широкими зрачками. Сжала острые плечи внука, чтобы придать вес своим словам. – И запомни: никто никогда не будет любить тебя так, как я.
  Он отвернулся, прислушиваясь.
  – Кто-то идёт. Чужие. Трое.
  – Полиция, – вздохнула Ольга Ефимовна, глянув в окно. – Учти, ты ничего не знаешь.
  – Само собой, – рассудительно подтвердило понятливое дитя. – Что я могу знать? Я слепой.

― ― ― ― ―

  Суббота, 1 июля 2006 г., 6 ч 15 мин (4 ч 15 мин по Гринвичу). Киев.

― ― ―

  Солнечный луч увернулся от Меркурия, оставил с носом Венеру, проскочил облако мусора в точке Лагранжа меж Луной и Землёй, срикошетировал от спутника, пронзил заспанную тучку, нашёл щель в зарослях на подоконнике длинного, во всю нескончаемую стену, окна, протиснулся между лимонным деревцем и селеницереусом в узкую комнату, разделённую выступами стены на три алькова – и тут запутался, как в сети, в светло-соломенных волосах спящей в средней нише женщины, рассыпался на их живой дифракционной решётке и брызнул по стенам и потолку мириадами танцующих бликов.
  В ухо Фалине ткнулся мокрый холодный нос.
  – Ой, нет, – она попыталась, не просыпаясь, затолкать Барбароссу обратно под одеяло. – Барсик, ещё немножко...
  Барбаросса темпераментно облобызал её, придерживая передними лапами за щёки – чтоб не увернулась.
  – Я тебя тоже люблю, только отстань, – молила Фалина, заслоняясь от его языка и щекочущей ей нос бороды. – Ну, хватит... Дай поспать, собаканая собака!
  В прихожей звякнул поводок. Барбаросса сорвался с тахты. Заботливая рука тихонько притворила за ним дверь. Фалина свернулась клубочком и нырнула вдогонку за уплывающим сном.
  В ласточкином гнезде за окном в три глотки грянули птенцы: кто-то из родителей принёс первую муху. Журавль деликатно, но настойчиво постучал клювом по плечу Фалины и потянул с неё одеяло. Она с обречённым вздохом нашарила на ночном столике кнопку магнитофона.
  – Доброе утро, Фай, – как всегда, ласково дохнула ей на ухо Эсфирь.
  – Доброе утро, Тирин, – спросонок ответила Фалина.
  И толчком проснулась окончательно. Что за чёрт? Сестра уехала только вчера, а она уже соскучилась до слуховых галлюцинаций?
  Магнитофон исправно струил переливы Шанхайского концерта. Фалина вернула запись к началу. И, до слёз истаяв нежностью, снова услышала тихое: «Доброе утро, Фай».
  Доброе. Ах, какое чудесное утро ты подарила мне через тридевять земель, Тин...
  В дверь просочился запах кофе. В прихожей осторожно щёлкнул входной замок. Зацокали когти. Радостно тявкнул щенок. Чуть слышно заворчала Мама Агния: «Тише, звери, тише. Куда? А лапы вытирать? Леля, не ходи туда! Не буди Фаню!» На кухне заверещали было и тотчас смолкли попугаи: видно, там Фалинин сон стерегла Мама Рахиль.
  Фалина трижды прогнала по телу волну внимания – напряжения – расслабления. Потянулась, прогнувшись в «мостик». Села и принялась собирать с пододеяльника семена руэллии. Опять, паршивка, разбросала их ночью по всей комнате. Зато к утру раскрыла два новых лиловых колокольчика.
  Гоша подставил лысую макушку под Фалинину ладонь, распустил до пола единственное крыло и, тихо курлыча, в блаженстве затянул плёнкой глаза. В аквариумах, защищённых от солнца карликовыми розами, танихтисы и гуппи, заметив, что Фалина встаёт, рванулись к кормушкам, закружили под ними, выжидательно поглядывая на хозяйку.
  – Сейчас, – пообещала Фалина. – Дайте хоть умыться.
  Плоды на пассифлоре ещё не созрели. А вот на кактусе – в самый раз. И Тинки нет. А если потом спросит – можно свалить на Гошку...
  Она отщипнула увесистую ягоду селеницереуса, почистила и честно разделила с журавлём сочное, сладкое, душистое диво.
  В соседней нише на Эсфириной тахте, соорудив себе гнёздышко из пледа и трёх вышитых диванных подушек, мирно спал питон. Он приподнял голову, кося на Фалину жёлтым глазом: ты ведь добрая, хорошая, правда? Ты же не погонишь меня в этот дурацкий стеклянный ящик?
  – Нет уж, – проявила твёрдость Фалина. – Я тебе не Тина. Никаких кресел, пледов, постелей... Да! – вспомнила она. – И никакого висения на торшере! Иди на место. Мюмзик, я кому сказала? На место!
  Питон обиженно потёк в террариум. Фалина огляделась – нет ли ещё каких-нибудь беспорядков. Со стола у окна к ней взывали неубранные кисти, тюбики с акварелью, зоологические и ботанические атласы-определители, её собственные пастельные наброски животных в чудовищно сусальном Диснеевском стиле – вот издержки многолетнего иллюстрирования детских книжек! – Тирины рисунки растений – пером и тушью, точные, лёгкие и лаконично изящные, как полёт стрижа, – стопка бумаги и монументальная банка с грязной водой и слоем отстоявшейся краски на дне. Из противоположного угла шкаф, приоткрыв дверцу, манил сапогами, старыми джинсами с заплатой в... где надо и дивной красоты уздечкой.
  Совесть, немедленно встрепенувшись, строго-настрого велела Фалине не помышлять ни о каком Трухановом острове. И не маяться самоедством. И не уповать на вдохновение. Марш за стол – и работать, работать, работать!
  «Конечно, – согласилась с совестью Фалина. – Надо работать. Вот только приму душ... Выпью чашечку кофе... И приступлю. Всенепременно».
  Мамы кофейничали, примостившись на краешках углового дивана. Остальной диван был занят Аллелей и сосущим её чадом.
  – Вконец ты, Лелища, обнаглела, как ощенилась, – пробурчала Фалина, устраиваясь на табурете. Аллеля ответила преданным взором и смущённым вилянием в полхвоста. – Доброе утро, Мам.
  – Доброе утро, – отозвались попугаи: Шери – с сахарницы, Эльчик – с плюща на холодильнике.
  – Это ещё что за сонное создание? – строго спросила Мама Рахиль. – Тебе кто позволил вылезать из-под одеяла?
  – Влекома путеводным ароматом... – невнятно пояснила Фалина, клюя носом.
  Перед нею возникли чашка кофе, напёрсток ликёру и серебряная корзинка с шоколадным ломом.
  – С булочкой, – Мама Агния придвинула к ней рогалик с маслом и сыром. Журавль тотчас просительно ткнулся клювом Фалине в плечо. Она молча развернула его голову в сторону миски с тёртой морковкой, яблоками и зеленью. – Когда же ты вчера легла?
  – Вчера я легла... м-м... сегодня.
  – В три у тебя ещё горел свет, – уличила Мама Рахиль.
  – Но хоть написала что-нибудь?
  Фалина вместо ответа только зевнула, безысходно клацнув зубами. Мама Агния огорчённо всплеснула руками.
  – Просто ты не Эстер, – утешила Мама Рахиль, намазывая для Фалины ещё рогалик. – Твоя муза по ночам спит.
  – Если у меня и есть муза, она по ночам с Аполлоном балуется. Гош, ну иди к миске!
  Но морковь Гошу категорически не интересовала.
  – Вот бы с кого тебе брать пример, – посоветовала Мама Агния.
  – С Гошки?
  – С музы.
  – И полезнее, и приятнее, чем ночи напролёт марать бумагу, – поддержала Мама Рахиль. – Неправильные у нас дочери, Аин. До сорока семи лет дожили – и хоть бы на грош солидности! То они по ночам строчат стихи, то бегают по парку, то созерцают цветок...
  – Так ведь какой цветок, Мам! Селеницереус, «царица ночи»!
  – Но не всю же ночь до утра на него смотреть! То они заселяют шкаф нетопырями...
  – Не нетопырями, а ночницами. Мы же объясняли, Мам: у нас тема была – иерархия в стае и цикл размножения...
  – То они кормят журавля булкой с маслом! Ну хоть масло-то сними! Опять испортишь ему желудок!
  – У них тяжёлая наследственность, – нашла причину Мама Агния.
  – С чьей стороны? – кротко поинтересовалась Фалина.
  Мамы синхронно погрозили ей сухонькими пальцами.
  – Я в жизни своей не притаскивала в дом питона! – заявила Мама Рахиль.
  – Ещё кофейку, – решила Мама Агния, взяла опустевшую джезву и засеменила к плите.
  – Я сварю, Мам! – запоздало вскинулась Фалина.
  Чадо Аллели прекратило атаку на её ухо и с очевидным намерением зарыскало по дивану. Фалина успела спустить щенка на пол и отправилась в ванную за тряпкой.
  Восстановили порядок, прочли щенку нотацию, подлили себе кофейку. Барбаросса вернулся на колени Мамы Рахили, Гоша – за плечо Фалины. Аллеля снова уволокла дочку на диван и вылизывала её тугое розовое пузо. Дочка, раскинув толстые лапы и умиротворённо жмурясь, норовила откусить Леле нос.
  – Кстати, ты говорила с Наташей? – вспомнила Мама Агния. – У неё действительно есть хозяева для девочки?
  Фалина неохотно кивнула:
  – Угу. Её брат... или зять... вроде бы согласен взять собаку. Охранять дачу.
  – Как – дачу?! – ужаснулась Мама Агния. – Холод!.. Цепь!.. Одиночество!..
  – Собака и должна жить на цепи, – без особой твёрдости в голосе возразила Мама Рахиль. – И спать в будке, а не в хозяйской постели. Аин, ты же сама радуешься, когда кого-нибудь из наших приютских псов удаётся пристроить к дачникам!
  – Так то приютских...
  – Избаловали мы своё зверьё на свою голову.
  – Не мы, а Бенедикт, – ненавязчиво поправила Мама Агния. – Фанечка, ты почему не ешь?
  – Я ем, Мам.
  – А что у тебя, собственно, не ладится с этими иллюстрациями? Ты, кажется, уже неделю с ними маешься?
  – Угу.
  – И ещё ничего не написала?
  Фалина пожала плечами:
  – Н-ну... Я уже начала понимать, как их надо делать. Правда, пока смутно.
  – Фай, но ведь для тебя это элементарно – просто грамотные изображения зверей и цветов...
  – Возьми любую из этих ваших книг, – подсказала Мама Рахиль. – Они все с картинками...
  Фалина замотала головой, змея по спине тяжёлую косу.
  – Нет, это само собой. Конечно, без определителей не обойдёшься... Но тут дело совсем в другом. Мам, вы подумайте: это же детское издание «Красной книги»! Я должна так написать их всех – и филина, и белладонну, и садовую соню, и... и даже ктыря-сатану... всех-всех! – чтобы те поняли, наконец, как эти прекрасны. Как бесценны. Чтоб их совесть замучила. Чтоб никто, ни один, никогда больше не бил собак, не ловил бабочек, не рвал охапками цветы, не давил пауков, не сшибал палкой мухоморы. И не охотился. И напишу.
  – Обязательно, Фаэлин. Эта работа – именно для тебя. А ты – для неё, – Мама Агния поцеловала дочь в висок. – Но чтобы её сделать, прежде всего нужно выспаться. Вот зачем было вставать в такую рань?
  – Ну какая же рань, Мам? Сама, так в полшестого встаёшь.
  – И, кстати, почему ты в штанах? – вкрадчиво осведомилась Мама Рахиль.
  – А Тиринка там, наверное, уже и пообедала. И вовсю шастает по краю Земли...
  – Ты мне Тириной и краем Земли мозги не скипидарь.
  – Что же мне, без штанов ходить? – обиделась Фалина.
  – Помнится, вчера кто-то клялся, что будет все выходные творить, with inspiration and perspiration¹¹, – заметила Мама Агния.
  – Да пусть едет, – сжалилась Мама Рахиль. – Ну что она сегодня натворит? Эстер уехала, муза... э-э... тоже сбилась с верного путя... Будет спать на палитре и видеть во сне лошадей.
  – Ага, – поспешно подтвердила Фалина.
  Мама Агния нацелила на Маму Рахиль обвиняющий перст (впрочем, на перст тут же вспорхнула Шери и несколько смазала эффект):
  – Вот ты всегда балуешь девчонок! Вырастила из них настоящих разбойниц!
  – Не я, а Бенедикт, – невозмутимо уточнила Мама Рахиль.
  – Ещё вопрос, кого из нас четверых папа балует больше, – ввернула Фалина.
  – Вот! – торжествующе вскричала Мама Агния. – Дерзит!
  Аллеля гавкнула гулким басом, призывая к порядку. Барбаросса, дремавший на руках у Мамы Рахили, вскочил и зашёлся истошным лаем. Мама Рахиль заткнула ему пасть печеньем.
  – Это вы на кого? – удивилась Мама Агния.
  – Не нервируйте животных, – сориентировалась Фалина.
  Леля замолотила хвостом по дивану, с благоговейным восторгом глядя на хозяек. Щенок немедля заурчал и вступил с хвостом в единоборство. Барбаросса азартно топтался на Мамы-Рахилиных коленях, явно мечтая участвовать. Гоша под шумок утянул со стола кусок сыра. Из прихожей в кухню с любопытством заглядывал питон.
  Мама Рахиль пригубила ликёр и предложила Маме Агнии:
  – А ты для равновесия почаще их лупи, этих разбойниц.
  – Хм... – Мама Агния заинтересованно призадумалась. – Мысль дельная.
  Фалина ссадила с головы Эльчика и стала потихоньку сползать с табурета.
  – Вы это обсудите, а я пока съезжу, ладно? Я ненадолго. Только морковку отвезу: Клёпа жерёбая, ей нужны витамины.
  – Ну, раз витамины для беременной Клёпы, тогда, конечно, и спору нет, – рассудила Мама Агния.
  – Щенка захвати, – напомнила Мама Рахиль.
  Леля встревоженно подняла седую морду.
  Они медленно, не звякнув, отставили чашки. В тягостной тишине женщины и собака молча смотрели друг на друга.
  Паузу взорвал Эльчик, печально поведав из хлебницы:
  – Эльчик кушать хочет. Ничего, пр-ривыкай, птичка...
  – Не ври, ты накормлен! – возмутилась Мама Агния.
  Леля взяла протестующее чадо за загривок и утащила под диван.
  – А может, не сегодня? – заикнулась Фалина. – Она ещё такая маленькая...
  – Она вот-вот к нам привяжется, – мягко парировала Мама Рахиль. – Как вы это называете?.. Ин...
  – Импринтинг. Запечатление.
  – И тогда всё, уже не отдашь. А завести ещё и третью собаку...
  – Я понимаю, – сникла Фалина.
  – Мы ведь знали, на что идём. Знали, что рано или поздно придётся оторвать её от Лели.
  – Да, Мам. Я понимаю.
  – И учти, – голос Мамы Рахили стал жёстче, – завтра моё дежурство. Если сегодня Наташа не возьмёт щенка, завтра я забираю его в приют.
  – Ма-ам!..
  – Девочка не должна к нам привыкать, Фаэлин.
  – Кстати, если мы не пристроим её до Тириного возвращения, Тина запросто уговорит нас её оставить, – мрачно предрекла Мама Агния.
  – Чего вдруг? Она сама больше всех квохтала: материнский инстинкт быстро угаснет, чем скорее отдать, тем лучше...
  – Ну и что? Ты Тину не знаешь, что ли?
  – Н-да.
  – Это верно, – подтвердила и Мама Рахиль. – Вот приедет и ещё убедительнее докажет, что нам этот щенок просто необходим. И мы ушами хлопнуть не успеем, как согласимся.
  – Ладно, – Фалина вздохнула и полезла под диван. – Лелечка, прости меня, пожалуйста...

― ― ―

  Она вышла из дома в препаршивом настроении, оставив плачущую навзрыд собаку на руках у расстроенных до слёз мам и чувствуя себя предательницей.
  Только щенку всё было нипочём. Он с ходу облаял Солнце, загнал его, беднягу, за облако и, путаясь в длинных лапах, помчался выяснять, кто прячется за горизонтом. Фалине пришлось убегать от него. Простодушный собачий ребёнок, попавшись на хитрость, догнал и ловко поймал хозяйку – и был вероломно схвачен, скручен шлейкой и пристёгнут к поводку. Ах, так?.. Возмущённо мотая ушами, Лелино чадо повернуло домой. Фалина напомнила, что надлежит делать на прогулке. Чадо дисциплинированно присело, манерно отставив заднюю лапу. Обнаружило у себя хвост и минуты три тщетно ловило его в левовращении. Ещё присело, поразмыслило и попыталось поймать хвост в правовращении.
  Неудачи не обескуражили барышню. Она отважно бросилась на громыхающий мимо грузовик. И наверняка загрызла бы, оборвав шлейку, если бы из-за парковой скамьи не вынырнул ужасный рогатый трёхколёсный велосипед, осёдланный кошмарным, горланящим и трезвонящим малышом в канареечном комбинезоне и красной кепке.
  Отсидевшись в кустах и кое-как справившись с приступом медвежьей болезни, чадо вновь безапелляционно устремилось домой. Всю дорогу до метро оно упиралось, хныкало, ворчало, тянуло Фалину в противоположную сторону, не внимая никаким посулам и уговорам. А у входа наотрез отказалось лезть в кошёлку и долго, с решимостью отчаяния отстаивая свои права, рвалось на волю. Вокруг собрались зрители. Милый юноша интеллигентной наружности, подошедший к Фалине справа, даже принялся настойчиво предлагать помощь.
  Фалина понимала правосторонних юношей. И если они, не разобравшись, совались знакомиться, обычно помогала им выпутаться из щекотливой ситуации, не уронив своего мужского достоинства и не оцарапав совесть. «Нет-нет, я замужем». Или: «Извините, я спешу на свидание». Но сейчас, озверев, обернулась к доброхоту, откинула упавшие на щёки волосы – пусть наглядится вволю – и улыбнулась настолько призывно, насколько позволял неподвижный, искажённый рубцами левый угол рта:
  – Да, пожалуйста! Я Вам буду так признательна! И свой номер телефона дам, и скажу, что делаю сегодня вечером.
  Юноша оказался слабонервным. Впал в ступор и только потерянно моргал да дёргал кадыком, не в силах ни обратиться в бегство, ни издать осмысленный звук, ни даже отвести глаза от её лица.
  – Успокойтесь, по вечерам я занята, – со смехом сжалилась, наконец, Фалина. – И отойдите, пожалуйста. Собака кусается.
  Она по частям запихивала в сумку вздорное сокровище, скатывала в трубочку плюшевые уши, складывала непомерные лапы, убеждая:
  – Там дежурная стр-р-рашная, такая синяя, с красным флажком, страшней велосипеда! Бдительная-бдительная! Ка-ак оштрафует, тебя на Птичий рынок потащит... А мы девочку спрячем, дежурной не отдадим... Ну, ну, хватит лизаться!
  И щенок словно понял. Затаился в сумке и всю дорогу просидел ниже воды, тише травы.
  Но уж зато, выйдя на свободу у Днепра, с лихвой возместил время, потраченное на отсидку. Он подбивал Фалину поиграть, терзал поводок, лип ко всем прохожим, обследовал каждый столбик в ограде набережной, норовил взбежать на склон, поймать трамвай, спрыгнуть в Днепр с пешеходного моста... Уже на острове чадо выклянчило у Фалины полпорции мороженого, запросилось в кошёлку, свернулось там калачиком и безмятежно уснуло.
  Пыхтя и отдуваясь, Фалина втащила в конюшню сумки с сапогами, уздечкой, морковью и щенком. Конечно, из-за собачьих капризов она опоздала. Смена давным-давно уехала. В пустом коридоре гремел голос хозяина, полный такой ярости, что Фалина скорей закрыла щенка в хозяйской раздевалке и встревоженно поспешила к Олегу.
  Он отводил душу на каком-то долговязом нестриженом подростке:
  – На мороженое тебе не хватает? На порнушку сбегать захотелось? Де-еньги ему нужны! Тоже мне, в конюхи он захотел! А завтра в космонавты решишь? Всё, кончен разговор! И не суйся! Тут тебе не детский сад! И так забот до фига! Ещё сопли ему вытирать? На вас платков не напасёшься, салаги!
  – И не надо, – ласково развеял его заботы тинэйджер. – Я и в скатерть могу высморкаться.
  Фалина зажмурилась, сбившись с шага. Ну, сейчас Олег разнесёт наглеца вместе с конюшней... Или крякнет и рассмеётся.
  Крякнул и рассмеялся.
  – Всё это лирика, – продолжало дитя, явно чувствуя себя хозяином положения. – Олег Алексеич, если честно – что Вы имеете возразить по существу? Что, я плохо денники отбиваю? Или лошади от меня шарахаются?
  – Дак ты их и так отбиваешь, даром, – ещё сопротивлялся Олег.
  – Так то ведь я из любезности и врождённого великодушия, – втолковывало дитя. – А так Вы мне сможете приказывать. И я должен буду Вас слушаться, представляете?
  – Хм-м... А тебе лет-то сколько?
  – Шестнадцать.
  – Давай паспорт.
  – Пятнадцать.
  – А ещё подумать?
  – Скоро будет.
  – Через год-два-три?.. А, чёрт с тобой. Ладно. Займись пока... О! Фанечка! – исступлённо обрадовался Олег. – Вот, иди с Фалиной... э-э...
  – Бенедиктовной, – подсказала Фалина.
  Мальчик упоённо уставился на Фалину квадратными лиловыми глазищами. Она удивлённо улыбнулась. Какие только взгляды не приходилось ей отражать улыбкой – прямые и брошенные украдкой, любопытные, брезгливые, испуганные, сочувственные... Вот только подобных не встречала. Никто, кроме отца, сестры и мам, до сих пор не любовался ею. Да ещё с таким жадным восторгом.
  Она отвела глаза.
  – Что случилось, Олег?
  – Да Толян, пьянь подзаборная, привязал Клеопатру на ночь. А она ночью и ожеребилась.
  – А жеребёнок?! – в унисон вскрикнули Фалина и мальчик.
  – Каюк жеребёнку! – снова взорвался Олег. – Не встаёт, не сосёт! Фанечка, ну сделай что-нибудь!!
  Мальчик опередил Фалину на десяток метров. Когда она влетела в денник, он уже бережно поднимал малыша, бормоча:
  – Что же ты, Клёпочка?.. Как же это тебе так не повезло?
  Клеопатра помогала ему, подталкивая жеребёнка мордой.
  – Отёк лёгких, – определила Фалина.
  – Ежу ясно, – буркнул мальчишка. – Конечно – ночь пролежал... Вы руками помавать умеете?
  – Умею. А что, ты тоже?
  – Так я и думал, – похвалил он себя. – Успокоились. Смотрите на меня. Тянем выдох. Аумм...
  – Аумм.
  Глядя в недетски твёрдые фиалковые глаза, дыша в такт с его дыханием, она мгновенно перестала дрожать. А минуту спустя вошла в то самое состояние прозрачного неколебимого отрешённо-сосредоточенного покоя.
  Партнёр молча протянул руку, вертикально поставив ладонь. Фалину мягко и горячо толкнула, заколола электрическими иглами мощная подушка поля. Женщина подняла навстречу свою ладонь, синхронизируя ритм.
  В резонансе они в четыре руки прогревали новорождённого, чувствуя сквозь его грудную клетку, сквозь болезненно вздрагивающие лёгкие излучение друг друга. Потом Фалина доила Клеопатру, а партнёр с пальца поил жеребёнка молоком. И снова вдвоём держали, гладили, массировали, на расстоянии пронизывали слабенькое тельце слаженными потоками живого тепла.
  Наконец, жеребёнок заинтересованно пожевал палец вихрастого лекаря. Расхрабрился и сделал шаг, шатаясь на подламывающихся ногах. Его подсунули под Клеопатру. Он нашёл вымя и стал сосать. Сам.
  Клёпу расцеловали, угостили морковкой, взяли по морковке себе и плюхнулись тут же, на грязноватую солому.
  Тишину, подчёркнутую сосредоточенным хрустом, чавканьем жеребёнка и умиротворёнными вздохами Клеопатры, нарушил партнёр.
  – Слышь, Бенедиктовна, – нараспев прошамкал он, – а ить, кажись, оклемается малец.
  Фалина фыркнула. Ничего не поделаешь, за всё приходится платить. И за неувядающую юность тоже: видно, не дождаться ей от окружающих почтения к своему возрасту.
  – Ладно. Можешь называть меня Фалиной.
  – С удовольствием. Фалина... – повторил он, пробуя слово на вкус. – Ну и имечко...
  – Имя как имя. «Фаэ» означает «солнечный луч», а «лиин» – «брызга», или «поцелуй», или... м-м... «вдохнуть жизнь».
  – Ни черта себе... В общем, Фаэлин – солнечный зайчик, – с ходу перевёл партнёр. – А по-каковски это?
  – На Земле две тысячи языков, – увильнула Фалина. – Всех не упомнишь.
  – И не надо. Я и так знаю. По-марсиански, верно?
  Она в крайнем изумлении округлила глаза:
  – Чего-о?..
  Он поднял на неё смеющийся взгляд и выпел-выдохнул, будто напоминая Фалине их общую, навеки связавшую их друг с другом заветную тайну:
  – Были они смуглые и золотоглазые.
  Фалина мотнула головой:
  – Я тутошняя. Вся насквозь земная. И не выдумывай. Сознайся просто, что любишь изучать бородавки на физиономии ближнего. Я ведь не запрещаю тебе меня разглядывать.
  – Тю! Сравнили! То – заурядная бородавка, а то – романтичнейшие шрамы! Пять раскалённых когтей! Дракона объезжали, да?
  Вот тут она насторожилась всерьёз. Лёгкий трёп с этим лопоухим юнцом оказался делом отнюдь не лёгким, чреватым неожиданными, непредсказуемыми поворотами. Фалина даже не могла понять: мальчишка просто чешет языком? Или у него прозрение, момент истины, которого он сам не осознаёт?
  А может, и осознаёт?..
  Что ж, на этот случай у неё есть «щит Эсфири», лучший способ лгать: с ироничным смешком говорить правду.
  – Спасала, – рассмеялась Фалина. – Из ямы вытаскивала. И не дракона, а ма-аленького драконёныша. Он провалился в ловушку с кольями, распорол крыло... И со страху цеплялся, глупыш, за что попало.
  – Добродетель не только наказуема. Добродетель – сама по себе наказание, – глубокомысленно изрекло дитя. – И суб специе этернитатис, то бишь с точки зрения вечности, в этом и есть великая сермяжная, она же посконная, правда. Потому что если делать добро в надежде на награду, так какое же это добро? Это бизнес.
  – Мудро, – хмыкнула Фалина.
  – А всё-таки, – он прицелился в неё недоеденной морковкой, – разве Вы не рассчитывали, что его благодарные предки отвалят Вам за спасение отпрыска кусок от своих драконьих сокровищ?
  – У драконов нет никаких сокровищ, – серьёзно ответила Фалина. – Это легенды. А он так орал, что мы вообще ни о чём не думали, лишь бы скорее...
  – Мы? – перебил он.
  – Я и сестра.
  – А-а. А её он... э-э... за неё он тоже цеплялся?
  – Нет. Она успела отбить лапу.
  – Ой... – мальчик вдруг осип, точно от боли или страха. – И она всю жизнь... всю жизнь... что не она попала под когти, а Вы...
  С минуту они, замерев, смотрели друг на друга: Фалина – потрясённо, мальчик – почти с отчаянием.
  – Тирин?.. – у неё дрожали губы. – Ты думаешь?.. Нет. Не может быть. Я бы знала, чувствовала... Какая бы у неё ни была выдержка... Но она никогда... Да вообще, она тогда спасла меня! Если бы Тина не перехватила лапу, он бы выбил мне глаза, а то и голову раскроил.
  – Лучше не надо, – решил мальчик. – А Вы ей это говорили?
  – Да она и сама знает... – Фалина задумчиво смолкла. Впервые внимательно пригляделась к собеседнику. Дитё как дитё. Белобрысое. Медно-загорелое. Слегка замурзанное. Под глазом фингал. На античном, идеально прямом, без переносицы, носу – замазанная зелёнкой ссадина. А вот поди ж ты... – Ты прав. Я ей скажу.
  – Ага, – просияв, кивнул он. И снова принялся за морковку.
  Ах ты, психократ. Том Сойер. Зверь, именуемый кот. Интриган. Кукловод. Уломал женщину – и принимаешь победу, как должное! Никаких сомнений в себе!
  – А всё-таки Олег тебе не заплатит, – подумала она вслух.
  – Не хочет платить, – беззаботно поправил психократ. – Но он ведь может и перехотеть, верно?
  – А на что ты хочешь заработать?
  – На собаку.
  – Ну, для этого не надо денег. На Нивках есть приют для животных... – начала Фалина.
  Он закивал:
  – Агния Аркадьевна, Нина Павловна и Рахиль Семёновна.
  – А-а, ты его знаешь?
  – Моя псина оттуда. Зверь – во! Но маленький, старый и мой. А нужен для брата, щенок и большой. Вот такой.
  Он стремительно и мягко перелился из сидячего положения в стоячее. Приподнял прямую руку, показывая требуемый рост собаки. Пальцы ищуще вытянуты, шея напряжена, взгляд в никуда, в позе – насторожённость и беззащитность... Преображение было безупречным. До холодка по спине. До иглы в сердце.
  – Вот в чём дело... Тогда тебе надо обратиться в школу, где готовят собак-поводырей, – посоветовала Фалина.
  – А импринтинг? Они же там все взрослые! А импринтинг – это...
  – Знаю, знаю. Я биолог. Только всё равно придётся отдавать собаку в школу, – предупредила она. – Чтобы выучить пса на поводыря, нужна специальная подготовка, это очень сложно. Ты сам не сумеешь.
  Он посмотрел на Фалину, как на маленькую, и недоуменно пожал плечами:
  – Как это я не сумею, если ему нужно?
  – Ладно, – Фалина встала, благосклонно приняв предложенную руку. – Идём-ка со мной.
  – Куда? А лошёныш?
  – Ничего. Пока Клёпа его вылижет, мы как раз успеем. Видишь, он вполне стоит сам. Пошли.
  Она привела партнёра в Олегову раздевалку. Заспанное чадо уже выбралось из кошёлки, изгрызло ручку и теперь в глубоком раздумье обнюхивало лужицу.
  – Ну, как? – спросила Фалина. – Такая ему подойдёт?
  Партнёр пришёл в неописуемый восторг.
  – Ух, ты! – он, высоко подняв щенка, вертел его так и сяк. Щенок вилял всем туловом, норовя достать языком мальчишечий нос. – Всё смешалось в Цемесской бухте! Дог, борзая, доберман и... и далматин, верно?
  – Верно, – подтвердила Фалина, почти не дивясь мгновенному считыванию родословной. Она уже приняла как данность, что этот милый мальчик способен на всё.
  – Конгениально! А ухи! Ухи-то!.. Атас!
  – Если только попробуешь обрезать...
  – Я что, доктор Моро? Или слегач-меценат? – он чмокнул щенка в нос, и тот, дорвавшись, наконец, вылизал ему лицо. – А как величают почтенную матушку этого шедевра селекции?
  – Аллеля.
  – Которая в хромосоме? Или принцесса с кольцами Альманзора?
  – Ну... мы с сестрой считаем, что она – Аллель Доминантная, а наши мамы – что Алели.
  – У Вас что, куча мам?
  – Две. Моя и сестрина.
  – Сестрячья, – предложил термин партнёр. – Везёт же людям! У нас на троих всего одна мама. А ты... – он ещё раз обозрел щенка. – Ты будешь Ананке. Поняла?
  Ананке радостно согласилась. Мальчик спустил её на пол, дал ей рогатку, заботливо сняв резину.
  – Поиграй. Я скоро вернусь.
  – Куда ты? – не поняла Фалина.
  – Как – куда? Обратно, в денник.
  – Но ведь у тебя уже есть собака.
  – Ну и что?
  – Значит, работа тебе больше не...
  – Женщина! – рявкнул он, бешено белея глазами. – Вы неправые! Там жеребёнок загибается, а Вы...
  – Тише, тише, – она взяла его за плечи. – Успокойся. Он уже не загибается, мы его вытащили, и дальше я справлюсь сама. Бери щенка и отправляйся его дрессировать. Кстати, лужу вытирать тебе.
  – Ну, вообще-то она её напустила, когда ещё была Вашей, а не моей... Я пошутил, – вмиг капитулировал он, встретив её взгляд. – Щас-щас. Уже иду искать тряпку.
  – То-то.
  Она обласкала на прощание Ананке и вернулась в денник. Жеребёнок подпрыгнул, дурашливо взбрыкнул и спрятался за Клеопатру, выставив из-за материного крупа только длинное ухо и любопытный блестящий глаз. Фалина на всякий случай прошлась ладонями по его груди, по туго набитому животику. Клеопатра то тёрлась мордой о её плечо, то лизала малыша.
  В дверь просунулась лохматая золотистая голова.
  – Бенедиктовна, а Бенедиктовна...
  – Здесь всё в порядке. Не суйся в денник со щенком.
  – И не собираюсь. Вы что же думаете: я себе уйду, осыпанный дарами, а Вас оставлю без подарка?
  – Подари мне свою рогатку, – предложила Фалина.
  – Я по живым не стреляю, – обиделся мальчишка, опять угадав её мысль.
  – Жалко, да? – склочным тоном парировала Фалина.
  Он рассмеялся:
  – Зачем солнечной фее рогатка? Вот, – и протянул ей замшевый мешочек, стянутый длинным шнурком. – Это Вам. От меня и от брата. Яйцо Говоруна.
  – Что-что?.. Того самого? Который летает среди звёзд?
  – Угу. Или феникса. А может, Жар-птицы. Ну... я пошёл. Спасибо.
  – Да не за что. Смотри, выучи Ананке, чтобы с нею он ходил всюду так же уверенно, как с тобой.
  Мальчишка открыл было рот... Глаза у него вдруг расширились, потемнели до фиалковой синевы, наливаясь слезами. Он зажмурился и молча захлопнул дверь, оставив Фалину в полной растерянности.
  Ведь она сказала, в сущности, банальность. И, очевидно, задела болевую точку. Но кто мог бы предположить, что у этого самоуверенного нахального создания вообще есть болевые точки?
  И вот – ушёл. Прошелестели по коридору и стихли чуть слышные, лёгкие, стремительно мчащиеся шаги да тявкнул напоследок щенок. Ушёл человек, которому случайная мимолётная встреча с ней причинила боль. И уже ничего не исправишь. Не бежать же следом, если он не хочет, чтоб его видели плачущим...
  В раздевалке Фалина распустила шнурок, вытряхнула из мешочка яйцо Жар-птицы. Морской камешек. Чёрный, в белых и синих точках, эллипсоид величиной с мелкое куриное яйцо. Кто-то не только отполировал его, но и вырезал едва заметный, намёком, рельеф: в камешке угадывался птенец, укутавшийся в собственные крылья. Фалина провела по нему пальцем. Действительно, птенец. Проснулся, крылья вот-вот развернёт...
  Плавный ритм выпуклостей и впадин срезонировал в ней, отозвался эхом неслышимой, но явственной, словно только что отзвучавшей, летучим следом дрожащей в пространстве музыки. Снова и снова женщина поворачивала камешек, гладила усеянную крапинками звёзд шелковистую поверхность. Иллюзия музыки не таяла. Казалось, прикоснись ещё раз к яйцу – и различишь мелодию. Фалина вибрировала, как патефонная мембрана, в гармонии, в согласии, в лад с поющим камнем. И – водой в отрытом колодце, аккордом в роще органных труб – в ней поднималась радость.
  – Ну, слушай, ты волшебница! – с порога воскликнул Олег.
  Фалина спрятала камень в карман и протестующе подняла палец:
  – Не я, а мы. Без него я бы не справилась.
  – Без Юрки-то? – хохотнул Олег, обнимая её. – Балбес! Припёрся с утра – возьми да возьми его конюхом. Ну, и где он? Наработался уже!
  – Наработался, – сурово подтвердила Фалина. – Я сама отправила его домой. Ты знаешь, с какой интенсивностью работает целитель? А ведь он ещё ребёнок.
  Олег озадаченно моргнул.
  – Тебе бы не шпынять его, а ублажать, чтобы почаще сюда ходил, – нажала Фалина.
  – Юрку?! Он и так балованный – дальше некуда!
  – Ну и что? Лошадям от него польза – что тебе ещё нужно?
  – И все они такие – и братец его, и сестричка! Конечно! Папа у них – ба-альшой учёный, всё в экспедициях, с атоллов не вылазит. Мама – музыкантша: концерты, гастроли, сама понимаешь... Да ещё тётка во Франции. И все ребят с собой таскают. Вот так, Фанечка: одним всё, другим ничего. Малявки, а везде уже побывали, всё они видели, всё знают... Наглые!.. Я тебе Подснежника заседлаю, хочешь? Или дождёшься смену? Там под Наташей твоя Цитра.
  – М-м... – Фалина тщетно попыталась переключиться на лошадей. – А что у его брата с глазами?
  – Какого брата?
  – Ну, Юркиного.
  – У Димки? – Олег пожал плечами. – Глаза, как глаза. Наглые. А что?
  Радость померкла. Сгорела, оставив в Фалининой душе серый пепел.
  – Нет, ничего, – она встала. – Я перепутала. Ну, мне пора.
  Олег схватил её за руки:
  – Как – пора? Ты что! Сейчас вернётся смена, Артём меня подменит, поедем с тобой, вдвоём, по нашим аллеям, потом искупаемся...
  – Нет. Извини, Олег, но у меня куча дел.
  – Какие дела! Брось, и слушать не хочу. Раз в неделю встречаемся, а ты ещё...
  Фалина мягко высвободилась.
  – Олежек, я не могу. Я ведь вообще на минутку забежала. Не сердись, ладно? Я пойду.
  – Э! Фаня! – крикнул он вслед. – А серьёзно, этот пацан – правда, для лошадей... ну, вроде целителя?
  – Посмотри на жеребёнка, – через плечо улыбнулась Фалина.
  А что, собственно, случилось? Да ничего, убеждала она себя. Все его выдумки – не ложь, а что-то вроде тренировки в творчестве. У детей пылкая фантазия. А мальчик к тому же обладает незаурядным актёрским даром. Вообще, весьма одарённый мальчик... И, в конце концов, с животными он обращаться умеет, щенка не обидит. Это главное. А собаки-поводыри, говорят, не доживают до старости: нервная система не выдерживает постоянного напряжения. Всё к лучшему, Фай! Щенку обеспечено благополучие. Брат, слава Богу, здоров. Жеребёнок тоже. Всё в порядке.
  И всё равно она чувствовала себя преданной.
  – Девушка, Ваш билетик.
  Фалина полезла в карман за проездным. В ладонь легло, как в гнездо, яйцо Говоруна.
  Контролёр вернул ей проездной. Она машинально взяла, заворожённо лаская камень. Пусть мальчишка всё сочинил. Но яйцо-то существует. Волшебный подарок. Маленькое чудо. Скульптура, что нежит взор, но магически воздействует на душу не через зрение – через осязание...

― ― ― ― ―

  Суббота, 1 июля 2006 г., 16 ч 40 мин (4 ч 40 мин по Гринвичу). Анадырьский аэропорт.

― ― ―

  – Ещё, – отсмеявшись, попросила Эсфирь.
  – Ещё вот с комарами у нас проблемы, – озабоченно поведал попутчик. – Видите, какие тут комары?
  – Да-а. Как грузовые вертолёты.
  – Во-во!
  – Но, по-моему, хлопот от них немного, – Эсфирь ленивым щелчком на лету отбила комара, нацелившегося на её руку. – Они так громоздки и неуклюжи, что ничего не стоит от них увернуться.
  – Дело не в этом. Вы же, кроме Анадыря, нигде не были? В тундре жить не приходилось?
  – И в Анадыре не была. Я только утром сюда прилетела.
  – Да? – удивился попутчик. – А я видел, как Вы выходили из автобуса.
  – Это я ездила к заливу, посмотреть белух.
  – А-а, да. Там их целое стадо. Так вот, в тундре...
  Конец фразы затерялся в свисте и грохоте. Попутчик умолк, отступил в глубину портика-крыльца, прячась от ветра, и закурил. Эсфирь запрокинула голову, придерживая дужку тёмных очков. Над оплывшими блёкло-рыжими сопками, заляпанными неряшливыми мазками снега, один за другим почти вертикально с рёвом взмывали клювастые истребители. Зависали на миг в вышине над заливом, делали лихой вираж и, пукнув, беззвучно сваливали на норд-ост. Последний растаял в низком, добела отмытом штормами, серебристо мерцающем небе, и лишь тогда откуда-то из района Аляски докатился прощальный глухой рокот.
  – Эти – так лета-ают, – проворчал попутчик, с завистью глядя им вслед. – А нас – так не выпускают... Слушайте, а Вы куда летите?
  – В Провидения. А оттуда – в Аччён.
  – Аччён? Это заповедник, что ли?
  – Да.
  – Так нам почти по пути! – обрадовался он. – Я в Эгвекиннот. Знаете что, идёмте пешком. Вы не смейтесь! Скорей доберёмся! Во всяком случае, это надёжнее, чем ждать на Чукотке лётной погоды.
  – Но ведь в тундре страшные-ужасные комары, – напомнила Эсфирь.
  – А, да. Они знаете что творят? Хлеб воруют. Чуть только не зашнуруешь палатку наглухо – обязательно проберётся в щель вот такой... Ну, пошёл! Хвать в лапы буханку – и лёту!
  Эсфирь расхохоталась, живо вообразив эту картину. Попутчик, наслаждаясь вниманием и восторгом аудитории, выкладывал новые экзотические подробности:
  – А медведи – те сгущёнку таскают.
  – Но что медведю делать с консервной банкой? – подыграла Эсфирь.
  – А они их наловчились вскрывать. Всадит коготь – и, точно консервным ножом... – попутчик изобразил жестами, как медведь свежует жестянку.
  – И что, именно сгущёнку?
  – Ага. Тушёнкой брезгуют: им свежее подавай, нерпу там, лахтака...
  – Значит, наши медведи умеют читать этикетки, – заключила Эсфирь.
  – По-русски, английски и японски, – подхватил попутчик. – Но всё равно против человека медведь – дитё несмышлёное. Знаете, как у нас охотятся на медведя? С женщиной.
  – В качестве приманки? – опасливо уточнила Эсфирь.
  – Не-ет, ну что Вы! Для визгу. Женщины, они, знаете, умеют так визжать...
  – Знаю. Продемонстрировать?
  Он в панике замахал руками:
  – Нет! Не надо! Я верю! Так вот, она как завизжит – медведь сразу чумеет, садится, и, пока он там мотает головой, приходит в себя – подходи и вяжи его голыми руками.
  – Гениально.
  Попутчик достал сигареты. Спохватился, наконец:
  – Хотите?
  – Спасибо.
  Они повернулись спиной к ветру, сложили ладони берложкой, укрыв огонёк зажигалки. Попутчик на секунду задержал маленькую, изящную, холёную руку женщины в своей.
  – Вы правильно поступили, что приехали сюда. В юности и надо ездить. Искать, пробовать, увидеть мир, узнать себя...
  – Чтобы узнать мир, не обязательно выходить из дому, – обронила Эсфирь. – Чтобы увидеть Путь, не надо смотреть в окно.
  – А тут тебе и романтика, и дело можно найти – настоящее, по душе, да и деньги – тоже не последнее, – внушал попутчик. – А места какие! Первозданные, нетронутые! Вот Вы в Аччёне увидите. Я сам тоже сюда в двадцать лет приехал. Думал – на год, от силы два... Да так и остался. Здесь, понимаете, всё настоящее: и работа, и природа, и люди... И правильно, что Вы не с туристами. Туризм – это баловство.
  – Как Вы догадались, что я не туристка? – снова подала ему мяч Эсфирь.
  Он улыбнулся:
  – Вот доживёте до моих тридцати шести – тоже научитесь определять человека с первого взгляда. Мне про Вас всё ясно. Вы девочка из серьёзной, интеллигентной, аристократичной семьи, потомственных врачей или учёных... Ну, может, учителей... Студентка. Наверное, даже отличница. Любите природу. И совсем не любите шумных компаний.
  – Вы правы, не люблю.
  – Вот видите, – воодушевился попутчик. – Так что прилетели Вы одна. Либо к родственникам, либо...
  – У меня здесь нет родственников, – мягко поправила Эсфирь.
  – Да?.. А я думал, у Вас бабушка чукчанка. Знаете, есть в Вас что-то эдакое... – он щёлкнул пальцами. – Ну, тогда, значит, к коллегам. Поработать в заповеднике вместо каникул. Угадал?
  – Я поражена, – учтиво согласилась Эсфирь.
  – Вот видите! Я Вам больше скажу: в Аччёне у Вас не просто коллеги. Сознайтесь, кто-то ведь Вас там ждёт. Правда? Вы ведь девочка сугубо городская. Вас бы и мама-то не пустила одну в такую даль. А к жениху – другое дело... Что? Я прав? Ну-ка, снимите Ваши окуляры да посмотрите мне в глаза!
  – Не смею, – улыбнулась она.
  Попутчик добродушно погрозил ей пальцем:
  – То-то. Ох, женщины... Все вы одинаковы. Главное для вас – любовь, правда? За парнем – хоть на край света. И, знаете, Вы правильно решили...
  В дверях возник Вадим – заспанный, взъерошенный, злой, измученный десинхронозом¹². Привалился к серой стене, тщетно стараясь справиться с ознобом.
  – ...Уж тут по-настоящему проверите и его, и себя. Только в трудностях открывается...
  – Простите великодушно, – вздохнула Эсфирь, – но меня ждут. И, хотя мне очень жаль прерывать нашу беседу...
  Он проследил за её взглядом, с головы до ног оценил Вадима и понимающе кивнул:
  – Ну, что делать...
  – Спасибо Вам. И счастливо.
  – Очень приятно было поболтать с Вами. А вот глаз Ваших я так и не увидел, – посетовал попутчик.
  Эсфирь пожала плечами и сняла очки.
  Попутчик осекся. Его лицо растерянно вытянулось. Вкось поползла забытая покровительственная улыбка. Стоящее перед ним юное создание, такое тихое, такое скромное, так благоухающее чистотой и покоем, это милое существо, в чьих длинных нефритовых глазах вместо отражений неба, сопок, самолётов и самого попутчика, точно в пучине, клокотало что-то громадное, тёмное, грозное, леденяще чуждое – этот оборотень в человечьей личине был кем угодно, но не ищущей романтики наивной студенточкой.
  – Всего Вам доброго, – ласково молвила Эсфирь.
  – Кто это? – буркнул Вадим, свирепо просверлив взглядом спину попутчика. – Знакомый?
  – Нет. Такой же пассажир, как мы. Тоже ждёт рейса.
  – Что?.. – Вадим задохнулся. – И этого Вы видите впервые в жизни?!. И этот тоже изливал Вам душу?!.
  – Нет. Большей частью травил туземные байки.
  – Да Вас просто на шаг нельзя отпускать...
  Он судорожно зевнул и, ёжась, попытался укутаться в собственные руки. Эсфирь шагнула к нему вплотную. Приложила ладони к его вискам.
  Вадим медленно опустил веки. Перестал дрожать. Сделал глубокий вдох. Она провела рукой над его лбом, теменем, затылком, шеей. Растёрла плечи. И отступила.
  – Теперь лучше?
  – Совсем хорошо, – удивлённо признал Вадим. – Тина, Вы волшебница! Вот так, ладошкой, в две минуты... Слушайте, а Вы сами – что, так и не спали? Совсем?
  – Я медлительна. Десинхроноз свалит меня позже, – пообещала она.
  Вадим весело встряхнулся.
  – Это сколько же по московскому? О-о! Четверть восьмого утра! Идёмте завтракать.
  – С удовольствием. Я бы даже пообедала.
  Они поднялись в буфет на втором этаже, потолкались в очереди, набрали бутербродов, беляшей и пакетов с соками, поискали свободный столик и вышли на воздух. Вадим расстелил штормовку на не очень мокром клочке травы за подветренной стеной.
  – И всё-таки я не понимаю, – заговорил он, разделавшись с беляшами.
  – М?
  – То мой сосед... – задумчиво припомнил Вадим. – Ч-чёрт, я даже не знаю, как его зовут.
  – Я тоже, – успокоила Эсфирь.
  – Всю жизнь дверь в дверь... Сигареты друг у друга занимаем... Он болел, так я ему за хлебом ходил... И ни разу, ни разу он даже не заикнулся, что у него коллекция пауков. И какая! А Вам – так сразу же: пожалуйте, милости прошу, соблаговолите, чай, печенье, дивные тенетники, редкие тетрагнатиды, этого я добыл там, этого – сям... Ладно, он хоть интересный человек, интеллигент, профессор... А уборщица в Домодедове? О чём Вам было болтать с ней битый час?
  – Она не менее интересна, – примирительно пояснила Эсфирь.
  – Теперь этот хмырь!.. Его убить мало уже за то, как он на Вас смотрел!
  – Бог с Вами, Вадим. Я была нужна ему лишь для того, чтобы выразить своё им восхищение.
  Вадим поперхнулся соком:
  – Что-о? Он хотел ещё и чтобы Вы – Вы! – им восхищались?! Ну, знаете...
  – Почему же нет? Потребность в статусе, самоутверждении, одобрении окружающих – одна из сильнейших человеческих потребностей. Пожалуй, сильнее любой реальной. Она иллюзорна и потому неутолима.
  – А мы с Вами лет десять знакомы, и Вы до сих пор так держитесь, что я даже в постели не могу перейти с Вами на «ты», – дулся Вадим. – Так, может, перейдём, наконец?
  Она изучающе глянула на него из-под ресниц и бесстрастно проронила:
  – Попробуйте.
  – Что Вы за человек!.. – завёлся Вадим.
  Его перебил трубный глас, возвестивший с неба регистрацию и посадку на рейс до Провидения.
  – Вот видите – не судьба, – вставая, утешила Эсфирь.

― ― ―

  Обижаться на неё было бесполезно: Эсфирь не только не желала утруждать себя конфликтом, но, казалось, в безмерном своём безразличии даже не заметила демонстративной Вадимовой обиды. Уютно устроилась в кресле, будто нарочно созданном для льющихся изгибов её тела, и ускользнула от Вадима в сон, лёгкий и тихий, как первый снег. Ни пристёгнутый ремень, ни гул моторов, ни взгляд Вадима не мешали ей. Не вздрагивали пушистые дымчато-серые ресницы на чуть потеплевших от сна снежных щеках. Не растрепались, не смялись волосы, уложенные в безупречный тёмно-рыжий узел. Даже грудь под серым свитером не колебалась дыханием. На мягких губах мерцал едва заметный отсвет улыбки. В этой высокомерной безмятежности, в этом бестрепетном покое Вадиму чудилась холодная космическая мощь, подобная той, что звёздной короной, магическим ореолом, неощутимой и неодолимой для смертных бронёй окутывала древних богинь.
  Она неслышно вздохнула, подняла ресницы и улыбнулась.
  – Двадцать минут, – отметил Вадим. – Неужели выспались?
  – Вполне.
  – Приятно было посмотреть. Вы спите, как человек с чистой совестью.
  Эсфирь слегка приподняла брови. Поправила волосы, сколола длинной, как стилет, трёхгранной булавкой с чёрным каменным наконечником и задумчиво вымолвила:
  – Вам не кажется, что человек с чистой, не тревожащей его совестью – скорее всего, дурак или подонок?
  – Ой, как Вы любите парадоксы!
  – Что Вы, Вадим! Я тривиальна. Но, согласитесь, ведь на то и существует нормальная, тривиальная совесть, чтобы непрестанно ныть, болеть и дёргать.
  – Ну уж по Вас этого не скажешь, – хмыкнул он. – Вы всегда так непоколебимо уверены в своей правоте, что Вам даже ничего не стоит сказать: «Я не права». Вам даже лень выяснять со мной отношения.
  – Извольте, если Вам угодно... – начала она.
  – Только не надо! – перебил он. – Не надо опять говорить, что я совершенно прав! Вы же всё равно останетесь при своём мнении!
  – Да? – заинтересовалась она. – И какое у меня мнение?
  – Странный вопрос, – пробормотал сбитый с толку Вадим. – Что, Вы сами не знаете...
  – Откуда же мне знать, какое мнение Вы считаете моим?
  – Ну, Тина, это уже демагогия.
  – Честно говоря, у меня вообще нет мнений, – беспечно улыбнулась Эсфирь. – Они создают искажённый образ реальности, псевдореальность – удобную, но заслоняющую от разума настоящий мир.
  – Не дай мне Бог сойтись на бале иль при разъезде на крыльце с семинаристом в женской шали иль с академиком в чепце, – насмешливо процитировал Вадим. – Не обижайтесь, Тиночка, но когда женщина берётся философствовать, получается пустое резонёрство, и ничего больше.
  – Удобное мнение, – признала Эсфирь. – И всё же, Вадим, как бы я Вас ни раздражала, не в Ваших силах переделать меня в то, что Вам хочется. Увы, я для Вас – объективная реальность, данная Вам в ощущениях, но существующая независимо от Вас. Впрочем, у Вас есть выбор: принять без правок или отвернуться.
  – Да помилуйте, я совсем не собираюсь Вас бросать! – запротестовал Вадим. – С Вами невозможно спорить: Вы сразу раздуваете из мухи слона. Вы невозможны, Тина.
  – Возможно, – мяукнула она.
  – Ну вот, опять. Что только мне не приходится от Вас терпеть! – он обнял её, склонился к маленькому уху, прикрытому пушистой медовой прядью. – Но я согласен терпеть. Потому что ощущения, в которых Вы мне даны, просто великолепны.
  Она не отодвинулась и не подалась навстречу. Лишь тон её голоса слегка изменился – едва уловимо, но так, что Вадима потянуло по спине неуютным холодом:
  – Я не столь терпелива. Вероятно, оттого, что не привязана к ощущениям.
  Перед этой внезапной, клинком сверкнувшей перед ним угрозой реального выяснения отношений Вадим оробел и опрометью метнулся под спасительную сень безопасной темы:
  – Смотрите, смотрите! Видите, посёлок? Это Нунлигран. Расположен на мысе Аччён. А дальше, во-он, громадное озеро... Тоже называется Аччён. Это уже территория заповедника. А вон и станция. Кажется, что у самого моря, правда? Но вообще-то там от берега минут десять топать. Ну, вот, мы почти на месте. Конечно, потом ещё возвращаться сюда из Провидения, это километров семьдесят... Но зато морскую прогулку я Вам гарантирую незабываемую! А как он садится в Провидении – такого Вы больше нигде не увидите. Разворачивается над морем и прямо над самой водой влетает в залив, в узкое-узкое ущелье, представляете? Ага, а вон река, это Курупкан. Там, дальше к верховьям, ещё одна станция, отсюда не видно...
  Эсфирь внимательно кивала. Туча её волос, горьковато пахнущая дождём, тополиными почками, скошенной травой, хризантемами, щекотно скользила по щеке Вадима, согревала, точно беличий мех. Но сквозь нежное душистое тепло жалили короткие предупреждающие прикосновения чёрного льда – набалдашника держащей узел иглы.

― ― ―

  На причале мрачновато-монументальной маячной башней возвышался внушительный смуглый человек. У ног его болтался на привязи легковесный морковно-рыжий катеришко. Храня надлежащую маяку царственную неподвижность, человек смотрел, как с набережной Дежнёва по длинной, танцующей под ногами лесенке втроём с громоздким двуручным ящиком спускаются в порт представительный, покровительственно приветливый розовый Вадим и небольшая неяркая девушка в сером.
  Лишь когда Вадим преодолел последнюю ступеньку, столп шевельнулся. Высвободил руки из карманов штормовки, обозначил шаг навстречу и едва заметно кивнул.
  – Привет, – Вадим бодро тряхнул ему руку. – Знакомьтесь: Коля Выквыт, Тина Феерейн.
  Эсфирь учтиво сняла тёмные очки. Коля процедил в её сторону что-то вроде «здрсь».
  – Етти¹³, – кротко ответила она.
  Он моргнул. Обозрел ухоженную столичную фифу с головы до ног. Сияющие чистотой, высокомерно прямые, без следа завивки или лака волосы. Тщательная незаметность косметики. Аристократически простые серьги чернёного серебра с каплевидными морионами. Под изящным серым плащом – пушистый ажурный свитер-самовяз и вместо непременных джинсов уютная, длинная и широкая клетчатая юбка, прикрывающая края маленьких сапог. Очень красивые крошечные руки бездельницы и паразитки, с ногтями идеальной формы и спокойной длины, правда, без лака, но зато – такого Коля ещё не видывал! – отполированными до мягкого блеска.
  Он хмыкнул и изволил изронить:
  – Очень рад.
  – Я тоже, – Вадим радушно хлопнул Колю по спине. Бросил свой рюкзак на заднее сиденье. Катер взвился на дыбы. – Сто лет тебя не видел. Ну, что ты, как? Ещё не защитился?
  – Нет.
  – Ну-у, что ж ты так... – Вадим потянулся. – Ах, благодать! Давно мечтал вырваться на природу, в настоящую глушь. Долго ты нас ждал?
  Коля молча пожал плечами. Отодвинул Эсфирь от ящика и взялся за ручку.
  – А нас в аэропорту задержали, рейс... Осторожней, там «Люмам»! – Вадим схватился за другую ручку. – Р-раз, два, взяли... Это Басаев передал, лично для Леночки Петровны.
  – Весьма кстати.
  – Так сказать, от нашего стола вашему столу.
  Мужчины переместили коробку с микроскопом в брюхо брыкающегося катера. Коля обернулся к Эсфири. Та, воздев чёткие брови, с сомнением разглядывала рыжую галошку.
  – А Вы почему не садитесь? – осведомился Коля. – Передумали? Морская болезнь? Или просто боитесь?
  Его ледяной тон даже моржа пробрал бы сквозь жир до дрожи. Даже Вадим что-то заметил и забеспокоился:
  – Да ну, Коля, Тиночка совсем не трусиха...
  Эсфирь подняла на Колю муаровые болотные глаза. Он ощутил себя снежинкой, что по не ведающей этикета шаловливой детской наивности залетела на ладонь к Снежной королеве. Голенькой прозрачной амёбкой, разложенной на предметном столике «Люмама», под прицельным жёстким ультрафиолетом.
  На его счастье, просвечивание длилось недолго: ровно столько, чтобы Коля в полной мере прочувствовал яд отстранённо спокойного, внимательно сканирующего его потроха взгляда, но не успел получить смертельную дозу. Эсфирь вернула на нос очки и жестом, достойным индийской танцовщицы, указала на катер:
  – Он на крыльях?
  – Угу, – Коля потряс головой: у него заложило уши. – Комбинированный. А что?
  – Шум, – брезгливо вымолвила Эсфирь, – входит в число опаснейших загрязнителей.
  – Шума не будет, – Коля прыгнул на водительское место, протянул ей руку. – Экологически чистый двигатель. И движитель плавникового типа.
  Фифа соблаговолила снизойти в лодку. Галошка деликатно кашлянула, заурчала, выползла на середину залива, учуяла ветер свободы и с довольным рокотом ринулась ему навстречу, взмывая над водой. Эсфирь достала шаль, завернулась и устроилась с комфортом.
  – А у нас рейс три раза откладывали, – оживлённо делился Вадим. – Я уж думал, куковать нам в аэропорту. Потом ещё Тина... Тиночка тут впервые, для неё всё, что увидит – достопримечательность, глазеет на каждый пустяк, переполнена впечатлениями... Еле дотащил её сюда.
  – Чему здесь впечатлять? – слегка оттаял Коля. – После Москвы... Сопки, залив да три улицы.
  – Этим и пленяет шедевр, – учтиво улыбнулась Эсфирь. – Серые дома на котурнах меж седою водой и чёрным щебнистым склоном. А сквозь камни над берегом бьют фонтаны травы. В окнах с кружевными занавесками цветут огуречные плети. Образ города завершён и совершенен.
  Коля, подумав, качнул глянцевой чёрной головой.
  – Это Ваш образ. Его создали Вы.
  – Увольте. Я ни при чём. Вон он, город – стоит.
  – Другие не видят.
  – Все видят. Я только вербализовала.
  – Коля, а что на новой станции, у реки? – вмешался Вадим. – Трансекту заложили?
  – Давно. Три.
  – А как у Андрюши дела с диссертацией?
  Экологически чистый двигатель катерка бухтел, увы, слишком тихо, чтобы воспрепятствовать роскоши человеческого общения. Вадим расспрашивал о Борисе, о динамике почвенной микрофлоры, о Леночке Петровне, о встречаемости щитней в пересчёте на ловушко-дни, перемежая расспросы пространными рассказами о научной и культурной жизни Москвы и о своём в оной активном участии. Коля отвечал редкими междометиями. Эсфирь поплотнее окуталась шалью и слилась дыханием с дышащим вокруг отрешённым от человека, прозрачно чистым надмирным покоем, с трёхголосной фугой божественной цельности, силы и стройности: небо – море – береговая цепь сопок со слизанными вечностью вершинами.
  На макушке очередной сопки приветливо вилял вертушкой анемометр. В волнах болтались красные буйки – вероятно, с подвешенными на глубине бутылями для изучения газообмена и продуктивности фитопланктона. На берегу торчали столбики с натянутой между ними верёвкой: линейная трансекта, проложенная через экотон.¹⁴
  Катер, прохрустев халцедоновой галькой, въехал носом в берег. Сгрузили вещи. Фифа выпрыгнула сама, ухитрившись не намочить подол – только мелькнули тугие ляжки и круглые гладкие коленки. Отволокли катер за черту прилива, навьючились и двинулись к станции.
  Через сотню метров Эсфирь застряла. У неё под ногами трепетал миниатюрный мир утончённой, хрупкой, ранящей душу прелести. Было бы зверством наступить на это беззащитное чудо. Сокрушить сапогом кружевную скань карликовой берёзы. Или куртинку незабудочника, всю в трогательных синих цветочках. Или пушистые лиловые шарики лука. Прозрачные розовые колокольчики линнеи. Золотистый полярный мак, нежный, как крыло новорождённой бабочки. Лунную чашечку восьмилепестной дриады. Рассыпанный на сфагновой подушке жемчуг кассиопеи. Алые искры камнеломки среди камней. Сияющие белые звёзды багульника...
  – Что случилось? – с досадой окликнул Вадим.
  – Это Арел, – выдохнула Эсфирь.
  – Тина, идёмте! У Вас две недели впереди, успеете ещё налюбоваться на тундру!
  – Да-да. Я сейчас.
  Коля опустил ящик с микроскопом на ближайший валун. Вернулся к женщине. Она выискивала, куда поставить ногу.
  – Ну? – сурово спросил он, нависнув над Эсфирью.
  – Я как игуанодон, вломившийся в сад эльфов, – тихо повинилась она.
  Коля вздохнул. Смерил её взглядом.
  – У Вас какой размер обуви?
  – Тридцать четвёртый, – растерянно созналась женщина.
  – А рост? Сто шестьдесят?
  – Сто пятьдесят семь. Простите, но какое...
  – А вес?
  – В пудах, каратах или моржовых клыках? – от её голоса отчётливо потянуло озоновым холодом клинка. – Будьте любезны объяснить, что Вам...
  – И зовут Вас «фея реет», – перебил он. – Правильно?
  Эсфирь поперхнулась от неожиданности.
  – Почти. Но мне нравится Ваша интерпретация.
  – Ну, так в чём дело? – со скукой пробурчал Коля. – Это Ваш сад. Вы у себя.
  Она ошарашенно приоткрыла маленький рот. Коля отвернулся и, мерно чавкая сапогами, зашагал к занозившей небо впереди мосластой башенке ветроэлектростанции. Через минуту его догнал девичий смех, хрустально чистый, привольный и нежный, как тундра.

― ― ―

  У подножия ветряка рос округлый, под ярангу, приземистый дом на шести крепеньких курьих ножках. Точь-в-точь боровичок-богатырь. Или фотонный планетолёт «Хиус».
  Дверь оказалась без замка. Как видно, обитатели экологической станции не боялись ни медведей, ни комаров.
  Пока Эсфирь возилась у порога, переобуваясь в мягкие башмаки, Вадим разнёс вещи по комнатам для гостей, по-хозяйски обошёл станцию и высказал первую претензию:
  – А где все?
  – В делах, – исчерпывающе объяснил Коля. Родные стены не смягчили его настроения. – Торжественная церемония встречи состоится позже. А накормить – это хоть сейчас. Ужин ждёт.
  – Нет-нет, – решительно заявил Вадим, хватая с письменного стола лежащий ближе других лабораторный журнал. – Ужин подождёт. Мы сюда не отдыхать приехали. Это у вас что? Ничего не разберу. Кто же так ведёт журнал?
  Коля заглянул через его плечо.
  – Это я составлял смету на будущий год. А может, хотя бы чаю выпьете перед сном?
  – Пожалуй, – Вадим отложил тетрадь и развернул на столе бешено сопротивляющийся рулон с графиками. – Так, а это что?.. Сейчас Тина нам сообразит кофейку. Ага, климограммы... Тиночка, Вас ведь не затруднит?
  Коля обернулся. Фифа взирала на Вадима с весёлым изумлением английской королевы, которую личный шофёр не выпускает из машины, требуя предъявить прокомпостированный талончик. Она успокаивающе улыбнулась Коле в ответ на его опасливо-любопытный взгляд и направилась в лабораторию напротив, служащую по совместительству кухней.
  – Там под вытяжкой... – начал ей вслед Коля.
  – Спасибо, я заметила, – отозвалась Эсфирь. – Я буду чай, а Вы?
  – Тоже.
  Вадим по уши зарылся в карты ареалов и сообществ, в многочисленные кривые градиентного анализа, в пирамиды биомасс, экоклины, диаграммы присутствия, таблицы выживания, биологические спектры, в графики плотности популяций, расчёты энергетической эффективности, показатели α- и β-разнообразия...
  – Вы тут учитываете биотический потенциал Чепмена? – неслось через коридор и две комнаты. – Ну и архаика! А это что, индекс Линкольна? Ко-оля, ну он же даёт среднепотолочное значение! Если бы популяция была постоянной, да географически ограниченной, да... А-а, это на острове? Н-ну, для острова можно... Угу, угу... А здесь ты какую частоту учитывал – побеговую или корневую? Так... Ну, ладно... А поток энергии вы как считаете? По Одуму?! В каком музее вы это откопали? Вы бы ещё Линдемана вспомнили. В цивилизованном мире давно пользуются моделью Райского...
  От Коли до Эсфири не долетало даже междометий.
  Она обследовала шкафы и полки. За неимением подноса вытащила из термостата дырчатый поддон, выстлала фильтровальной бумагой, выставила на него чашки, склянку с сахаром, коробку печенья, мензурку с каким-то вареньем – похоже, морошковым. Скрепя сердце, разломила на дольки и ссыпала в чашку Петри свою собственную, от самого Киева лелеемую шоколадку.
  Вадим витийствовал. Коля то ли медитировал на плакат, напоминающий со стены: «Природа контринтуитивна!»¹⁵, то ли дремал с открытыми глазами.
  На Эсфирь он, впрочем, отреагировал оперативно. Вскочил, перехватил у неё поднос и зарычал:
  – Там же есть шоколад, в правом нижнем ящике среднего стола. А ещё говорили, что сами разберётесь!
  – Я не шарю по чужим столам, – сообщила Эсфирь тоном «а вот ещё у мумбо-юмбо есть обычай...»
  – Спасибо, Тиночка, – Вадим попробовал варенье, элегантно пригубил кофе и вдруг клюнул в чашку носом. Мгновенно встряхнулся. – Н-ну, я, можно сказать, составил общее впечатление...
  – Одиннадцатый час, – включился Коля. – Хоть и белая, а всё же ночь.
  – Да. Пора и честь знать, – Вадим встал и сладко потянулся, зевая. – Тин, Вы уже осмотрелись? Коля, надо будет выделить Тине место для работы, посуду там, реактивы... Кстати, хроматограф у вас на ходу? Отлично. Ладно, подробнее обсудим завтра. Спокойной ночи.
  – Спокойной ночи, – облегчённо вздохнул Коля.
  – Тин, а Вы?
  – Спокойной ночи, – доброжелательно отозвалась она, глядя на него в упор и не трогаясь с места.
  С минуту Вадим вникал в ситуацию. Вник, оскорблённо пожал плечами и с преувеличенной предупредительностью плотно прикрыл за собой дверь.
  Коля присел на стол, сунув руки в карманы. Чёрными смотровыми щелями глаз взял Эсфирь в перекрестье прицела. Было совершенно очевидно, что московские гости осточертели ему до остервенения, что ожидал он совсем другого, что всё не так, день пропал, лопнули упования на встречу со свежими людьми, на новых, интересных собеседников, что он устал до чёртиков и хочет только одного: избавиться, наконец, от них обоих. Чтобы потом в одиночестве проглотить остывший ужин и укрыться под одеяло от опостылевшего неудачного дня.
  – Н-ну? А у Вас какие впечатления и замечания?
  – У меня вопрос. Как Вы думаете, ужин ещё ждёт нас? Или, отчаявшись, ушёл?
  Коля стал неуверенно оживать.
  – Вы что?.. Тоже есть хотите? Правда? Будете ужинать? Я сейчас.
  Эсфирь поднялась вслед за ним:
  – Я помогу.
  Они разогрели снедь в СВЧ-печи. Здесь же, в квази-кухне, расставили на одном из столов миски-кастрюльки-чашки-ложки, подостлав вместо скатерти ватман с весёленькими разноцветными графиками. Лаборатория сразу стала уютнее. Коля потянулся к настольной лампе:
  – Включить?
  – Не надо, – Эсфирь влюблённо улыбнулась кому-то за его плечом. – Ей помешает.
  Её глаза посветлели и, переливаясь, мерцали, словно ивовые листья в зыби света и тени. Коля, почему-то оробев, осторожно проследил за её взглядом.
  – Тык’ыл... – беззвучно вырвалось у него. На звук не хватило дыхания.
  Полярная сова, белой тенью прильнувшая снаружи к круглому окну, перевела пристальный огнистый взор с Эсфири на Колю, с досадой прянула от окна и исчезла в пенном взмахе крыл.
  Коля не сразу решился шевельнуться.
  – В жизни не пробовала пирожков вкуснее, – как ни в чём не бывало сказала рыжая шаманка. – Что Вы добавляли в фарш?
  – Соль.
  – И всё?!
  – Это оленина.
  – Изумительно.
  – Только Вы не пробуйте. Вы ешьте.
  – А что же я делаю? А уха – м-м! – идеальная гармония ингредиентов!
  – Вы делаете микроанализ, а не едите.
  – Сами же говорили: я не игуанодон, – рассмеялась Эсфирь. Потянула носом облачко запаха, плывущее над тушёными грибами. Коля вывалил ей полкастрюли. – Ой, хватит-хватит!
  – Наш долг – съесть всё.
  – Чтобы Вадиму не осталось? – раскусила Эсфирь. – Можно ещё вопрос, Николай... – она запнулась. – Простите, если Вас действительно зовут Николаем... Мне было бы удобнее обращаться к Вам по имени и отчеству.
  – Что значит – «если действительно...»?
  – «Коля» может быть адаптированным к русскому уху вариантом истинного имени, – несмело предположила она. – Имени, рождённого Вашей культурой, родного Вашему языку, значимого для Вас и для Вашего мира... Во всяком случае, я бы предпочла называть Вас так, как Вам угодно. Вам, а не Вадиму.
  Коля, подумав немного, предпочёл остаться в глухой обороне:
  – У нас не приняты отчества. Так что Вы хотели спросить?
  – Где брали подберёзовики? Вернее, надберёзовики. На территории или вне?
  – Не ловите меня, – мрачно предостерёг Коля. – На территории заповедника восстанавливаются, сохраняются, изучаются и поддерживаются в экологическом равновесии все компоненты исконной экосистемы. Все. Мы – тоже её компонент.
  – Хм... Вы правы. Народ луораветлан – испокон неотъемлемое звено её трофической сети. Так что грибы – Ваши, законные.
  – Вот именно. Ешьте и не сомневайтесь. Ну, какие ещё замечания? Выкладывайте все сразу.
  Эсфирь недоуменно подняла брови.
  – Никаких. Я не сепортолог¹⁶ и не вправе делать замечания специалисту, компетентному в этой области.
  – И модель Одума Вас не возмущает? – въедливо пытал Коля.
  Она беспечно пожала плечами:
  – Биосфера – система бесконечной сложности, существующая по меньшей мере четыре миллиарда лет. Что ей Одум, Линдеман или Райский? Все наши модели для неё равно новы и равно наивны.
  Коля полез куда-то в стол, порылся в его недрах и вручил Эсфири банку ананасов.
  – Господи! – запричитала она, вцепившись в банку. – Ананасы! Куда ж я их впихну-то? Надо же было предупредить! Я бы место оставила!
  Он расхохотался:
  – Ничего, найдёте место. Приятно слышать, что в столице есть люди, хоть в чём-то некомпетентные.
  – Вообще-то я из другой столицы. Из Киева, – кротко уточнила Эсфирь. – Но это неважно. Вам не кажется, что позиции «Все провинциалы – отсталые невежды» и «Все столичные жители – зазнавшиеся всезнайки» по сути своей идентичны?
  Коля снова подумал.
  – Вы хотите сказать, что я ничем не лучше Вадима?
  – Нет. Я думаю, вы оба не хуже. Просто сегодня, стремясь не ударить перед Вами в грязь лицом, Вадим достал Вас до утраты объективности.
  – Моё имя – Тэгрынкээв, – вдруг сказал он. Эсфирь, вздрогнув, вскинула на него глаза. – Оно означает... э-э... тот, кто спустился из верхнего мира.
  – Ого... А Выквыт – кажется, «камень»?
  – Точно. А теперь Вы.
  – Эстер. Стоячий свет. В смысле – неподвижное светило, звезда.
  – Тоже неплохо. Эстер, а чем Вы вообще занимаетесь? В чём компетентны?
  – Растительными семиохемиками¹⁷. А в частности, здесь выделю в чистые культуры хотя бы с десяток эндомикоризных грибов¹⁸. Тундровые эндофиты ведь практически не исследованы. А потом надо будет протестировать их на аллелопатию с почвенными грибами и лишайниками, на синтез фитогормонов... Тэгрынкээв, пожалуйста, заберите у меня ананасы. Я женщина безвольная.
  – Угу. Это да. Это в точку. Так Вы умеете выделять эндофиты в чистую культуру?
  – Ловкость рук, умеренность и аккуратность, – перечислила условия Эсфирь.
  – «В частности», – передразнил он. – Тут работы на полдокторской.
  – Это проблема Вадима. Меня диссертации не интересуют.
  – А что интересует? Зачем Вы сюда приехали? Ведь должен был Егоров.
  – Он скоропостижно женился. А Вы ждали его, да? – догадалась она. – Мне очень жаль. Конечно, Вам было обидно увидеть вместо него...
  – Нет, нет, – запротестовал он. – Теперь нет.
  – Я вообще не из их института. И сюда попала случайно. По знакомству.
  – По знакомству ездят в Крым или в Ниццу, а не в командировку на Чукотку.
  – Дело вкуса. Живое не бывает некрасивым. Но как изыски рококо – перед взлётностью высокой готики, как Мендельсонов сусал – перед божественной силой Баха, как кружева, бриллианты и букли парадного портрета – перед надмирной простотой Джоконды, так курортные красоты – перед чистейшей прелестью естественного, устойчивого, равновесного биоценоза. Гармония гомеостаза, – благоговейно вымолвила она. – Как целомудренно чиста, не запылена почва – я заметила только две термокарстовые ранки... Как головокружительно чист воздух – даже дикранум и цетрария в нём благоденствуют... Как выдержана мера в численности оленей – ягель подстрижен, но и горная сныть, неустойчивая к выпасу, жива-здорова. Как крепко, цельно и спаянно сообщество, дарящее жизнь ладьяну¹⁹. Как благородно долог и спокоен путь фитоценоза, хранящего седмичник европейский²⁰...
  – Это где? – встрепенулся Тэгрынкээв.
  Эсфирь сделала неопределённый жест:
  – Между лужей и камнем. Могу показать.
  – Вы уверены, что европейский, а не арктический?
  Она опустила ресницы, сосредоточенно созерцая стоящую в памяти былинку.
  – Уверена. Стеблевых листьев немного, цветоножки голенькие... И вообще весь такой... Вот только слева, туда дальше – там участок неважный. Должен быть ерник, а почему-то пушица.
  – Там слили машинное масло. Лет сорок назад, – Тэгрынкээв подался к ней, обжигая угольными глазами. – Эндофиты, фитогормоны, диссертации... На что Вы себя тратите? Ладно, выделите ему чистые культуры, но всё остальное – пусть сам. А Вы пройдёте со мной. По всей территории.
  – Миллион гектаров?.. – опешила Эсфирь.
  – И покажете, где что не так. И где как должно быть.
  – Но Вы и сами это знаете.
  – Я знаю. А Вы чувствуете. И не надо больше заливать мне про специалистов-сепортологов. Вы индикатор, понимаете? – он встал, сгрёб в раковину тарелки и ложки. – Всё. Сейчас – отсыпаться. Завтра же идём в рейд.
  – А мои эндофиты? – напомнила она.
  – Успеете. Лена через день-два вернётся и поможет Вам.
  Эсфирь с едва заметной усмешкой молча смотрела на него.
  – Да, – жёстко подтвердил Тэгрынкээв. – Я не допущу, чтобы возле Вас крутился этот хлыщ. Он Вас недостоин. Не думайте, я не собираюсь ухаживать, отбивать, устраивать оленьи турниры... Но пока Вы здесь, Вы с ним не будете.
  – Нам действительно надо выспаться, – заключила Эсфирь. – Вы устали и раздражены. Завтра, на свежую голову, Вам будет очевидно, что, во-первых, Вадим – вполне приличный, нормальный, в меру порядочный человек, во-вторых, я Вам совершенно не нужна, и, в-третьих, диктовать мне свою волю – занятие хлопотное, утомительное и бесплодное. Спокойной ночи, Тэгрынкээв.

― ― ―

  Словно в Зазеркалье, выскользнула она в перевёрнутый мир белой ночи. Вверху струился слой тумана. Внизу, в тёмной бездне тундры, мерцали далёкие звёзды цветов.
  Подбирая юбку, придерживая у подбородка шаль, по звёздам, по моховому меху, по хлёсткой мокрой траве, по скалам в лишаях лишайников – к мерно сопящему вдали исполину, что терпеливо ждал её, вздыхая, ворочаясь и с шорохом перебирая камешки.
  Она сложила на гальке платок, плащ, свитер, юбку, сапоги, шерстяные носки, сорочку, чулки, пояс, плавки и бюстгальтер. Освободила волосы от шпилек. Постояла, готовя кожу, сжимая капилляры, закрывая поры, быстро белея телом до призрачной лунной голубизны. И стремительно вошла в свою стихию.
  Её ожгло. Кожа отказывалась дышать, глаза – видеть в стиснувшем её ледяном, солёном, плотном чреве. Эсфирь извернулась над лохматым от водорослей дном, наткнулась на каменный уступ. Вода заботливо, как дельфиниха – дельфинёнка, вытолкнула женщину на поверхность. Эсфирь обеими руками ухватилась за протянутую ей костистую руку. Отец выдернул Эсфирь на валун, на предусмотрительно разостланную куртку. Осведомился:
  – Как водичка?
  – Мокрая, – выдохнула Эсфирь.
  Он отжал её волосы. Принялся оглаживать дочь, высушивая, прогревая. Эсфирь обняла его за плечи, зарыв руки в тёплую орехово-рыжую волну волос, и нежилась под животворными ладонями.
  – По идее, – вслух размышлял отец, – я бы должен тебя отшлёпать. Внушить, что грызть сосульки вредно...
  – Полезно, – убеждённо возразила она. – В талой воде биоактивные кластерные жидкокристаллические структуры.
  – Тирин! Так ты до сих пор грызёшь сосульки?!.
  – Пап, ну не могла же я не выкупаться в Тихом океане.
  – Ну, кажется, всё. Сухая.
  – А поцеловать? – обиженно напомнила Эсфирь.
  Отец со смехом чмокнул её в темя. Подал одежду. Обул, на миг прижавшись губами к тонкой щиколотке.
  – Тирин, свет неизменный, ты ещё не раз искупаешься во всех океанах. И в местах куда уютнее этого. У тебя впереди сотни лет.
  – А здесь чем плохо? Чисто. Тихо. И бодрит.
  Он поставил ногу на каменную ступеньку, опёрся локтем о колено, свесив узкую кисть – невероятно элегантный и, как всегда и везде, даже на этом диком бреге, безупречно уместный. Длинный, гибкий, раскованно аристократичный силуэт в позе задумчивого созерцания на фоне неба и моря, точно лессировка, сделал пейзаж законченным и одухотворённым.
  – Да. Славная планета.
  – Ты уходишь, – похолодев, выговорила Эсфирь.
  Он медленно выпрямился. Обернулся к ней.
  – А ты как будто ждала этого?
  – Всегда.
  У него дрогнули ресницы. Золотистые глаза потемнели. Слегка сжались твёрдые губы.
  – Я старался быть вам хорошим отцом.
  – Пап, а что такое хороший отец? – улыбнулась Эсфирь, снова положив руки ему на плечи. – Домосед-семьянин? Это из тебя – как из кливера²¹ лемех. Бенедикт Феерейн, ты забрёл к нам из благословенной страны фей и не годишься на каждый день. Папа-фейерверк. Папа-подарок. Папа-праздник. Папа-призрак... Я всегда знала, что этот мир тебе чужой.
  – Нет, Эстер, умница моя. Земля – тоже часть моего мира. Но только малая часть. Ты, чистюлька – хотела бы ты жить в ванной?
  – Удивительно, что ты смог прожить с нами, в чулане, почти полвека.
  – Больше. Мы были заперты здесь, на Земле, с шестнадцатого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. С момента испытания первой атомной бомбы.
  – А теперь? Что случилось вчера?
  – О-о! Ты почувствовала?
  – Около половины шестого, когда я была в самолёте, где-то над Енисеем. Что-то случилось со звёздами. Моя Капелла... Я и прежде отчётливо ощущала её, но тут – словно сдёрнули одеяло.
  – Его сдёрнул Арман д’Эвердьё. Заплатив жизнью. – Он отступил. Запрокинул голову, сжав кулаки. – Дверь открыта. Я больше не могу сидеть в чулане.
  – Твоя жизнь, – сдержанно признала Эсфирь. – Твоё право. Твоя воля.
  Бенедикт резко обернулся.
  – Да, моя жизнь узлом завязана с твоей матерью и Агнией. Но у нас разный срок жизни! Как бы я ни любил их, я не могу состариться с ними рука об руку. Уйти или остаться рядом с неотвратимо дряхлеющими женщинами... Не моя вина, что и то, и другое равно жестоко.
  – Папа, если ты не виноват, то почему оправдываешься?
  – Дай Бог, чтобы тебе не пришлось распутывать такой же узел, – помолчав, пожелал он. – Впрочем, вряд ли. Ни один нормальный человек не рискнёт связать с тобой свою жизнь. Ведь ты тоже призрак, Тирин.
  – Как посмотреть. Дедуля, по-моему, считает иначе. Для него мы с Фай – простецы, и точка.
  – Нет, звёздочка, – усмехнулся Бенедикт. – Отец вас боится.
  – Дед Виллем?.. – оторопела Эсфирь. – Нас боится?!
  – Вы так же чужды нам, норискам, как нориск – людям-как-людям, – невесело констатировал Бенедикт. – А ведь были такие славные, розовые, обыкновенные девочки. Я так радовался, что вы не нориссы, что вам не грозят наши проблемы. И не уберёг...
  – Папа! – Эсфирь замотала головой, закрыв лицо руками. – Это я, только я виновата!
  –Что ты, звёздочка! Только моя беспечность. Из-за меня Фай потеряла половину лица. А могла потерять жизнь. Я должен был заметить, что вы иные!
  – Ну почему иные, пап? Ну, провалились один раз в какой-то другой мир... Может, там была какая-нибудь пространственная флуктуация. Мы просто случайно оказались именно в этой точке, когда поезд остановился. И мы ни при чём. Ведь ни я, ни Фай больше никуда не проваливались!
  – Разумеется. Я перекрыл вам все пути.
  – Ты? То есть... Ты хочешь сказать, что не вёл нас вперёд, не тянул вверх... а втаптывал?
  – Вести – вас? Куда? Никто из нас не обладает способностью прыгать по мирам. Никто даже не понимает, как вы это проделали. Я не мог найти вам Учителя. И был вынужден – прости, Тирин, но я боялся за ваши жизни! Если бы мои девочки не вернулись из очередного прыжка... Вынужден подавить в вас эту способность. Вернее, постарался подавить. Я сделал всё, что мог. Но не знаю, и никто не знает, какие ещё силы таятся у вас в глубине. Ты и Фай – иные.
  Он перевёл дыхание. Эсфирь отрешённо глядела мимо него, на океан. Бенедикт спрыгнул с валуна на берег, снял дочь. В молчании они побрели к станции.
  В сотне шагов от дома он остановился и обнял Эсфирь.
  – Поэтому я не взял бы тебя с собой, даже если бы ты захотела. Да, я знаю, как неодолимо зовёт тебя Капелла. И знаю, как тяжко жить нелюдем среди людей. Но выжить чужой среди норисков – невозможно. Они не примут тебя, Тирин.
  – И ты не попрощаешься с мамами и с Фаней?
  – Они остаются дома. А ты... – он нежно взял её за подбородок. – Тебя я оставляю в чулане, Капелла.
  Она качнула головой.
  – Нет, пап. Меня невозможно запереть в чулане. Тебя зовут звёзды. А я сама – звезда. Твой дом – Вселенная. А я и есть Вселенная. Равновеликая ей точка. Пустота, вмещающая сущее. Я – мир. У меня всё есть. Мне ничего не нужно. И я неуязвима.
  – Знаешь, Эстер, – после паузы выговорил отец, шаг за шагом отступая от неё, – пожалуй, я тебя тоже боюсь.
  – Это не страх, – задумчиво улыбнулась Эсфирь. – Вы ничего не боитесь – ни ты, ни дед. Это называется не так.
  Она пошла к дому – стремительно и неспешно, словно плыла над травой.
  – Как? – крикнул вслед Бенедикт.
  Эсфирь оглянулась от двери. Прощально подняла руку.
  – Как? – повторил он.
  – Назови сам! Ведь я-то отношусь к иному – иначе! Счастливо, пап! Передай привет своему Ригелю и моей Капелле! Мы с тобой одной крови – ты и я!

― ― ― ― ―

  Пятница, 14 июля 2006 г. Москва.

― ― ―

  В разноязыком хоре Шереметьева победно солировала русская речь. Мирочка, после всех своих обещаний и заверений, среди встречающих не объявилась. Впрочем, Ольга Ефимовна и не рассчитывала на её пунктуальность. Хотя на всякий случай, лавируя в толпе, цепко вглядывалась в силуэты, движения, лица. И заодно, по профессиональной привычке, выхватывала, присваивала, впечатывала в память самые интересные, самые выразительные.
  – Attention please, – зажурчало сверху, разливая по залу волны эха.
  Тонкие пальцы на локте Ольги Ефимовны дрогнули, на миг впились в её руку и тотчас разжались.
  – Держись как следует, – велела она. – Ты что, спишь на ходу?
  – Quelle cohue! – ёжась, пробормотал Сергей. Ему чудилось, что ещё шаг – и кишащий вокруг хаос, теснящий их шумовой шторм оторвёт его от Ольги, сомнёт, закружит и унесёт. Его так и подмывало вцепиться в бабушку мёртвой хваткой. – C’est pire que l’avion. Eh bien, où est donc ta Мирочка?²²
  – Тебе она не Мирочка, а Мира Павловна. И мы же, помнится, договорились: только по-русски.
  – Угу. Et à Kiev, ne parlons qu’ukrainien, pas?²³
  – За каждое французское или провансальское слово буду штрафовать, – предупредила Ольга Ефимовна.
  – Ха! – он отбросил сумку на плече за спину, повесил трость петлёй на запястье и вывернул карманы джинсов, явив миру чистый носовой платок, складной ножик и ракушку. – Штрафовай. Les douaniers me viennent de mettre à sec.²⁴
  – Не дуаньеры, а таможенники. И не «штрафовай», а «штрафуй». И вообще, не болтай глупости. Подумаешь, отняли пару звёздочек...
  – Сюрикенов, – поправил он в отместку за дуаньеров.
  – Правильно сделали. Тоже мне, игрушки нашёл. Это ты у Юрки научился баловаться с оружием.
  – Ба, это дед кто нас научил...
  – И не напоминай мне впредь о досмотре, горе луковое! Стыда натерпелась! Ты бы ещё прихватил с собой Арчимбаутову épée de chevet²⁵.
  Внук чуть заметно сбился с шага и отвернулся.
  – В чём дело? – насторожилась Ольга Ефимовна.
  – Что это шуршит? Дверь?
  – Да. Придержи.
  Выйдя из здания аэропорта, она отступила на обочину людского потока, развернула внука к себе и крепко взяла за подбородок. Его подвижная смуглая рожица расплылась в сонную маску. Только опущенные ресницы смущённо дрожали.
  – Я жду, – строго напомнила Ольга Ефимовна. – Признавайся.
  – Признаюсь, – с готовностью согласился внук.
  Она невольно улыбнулась:
  – В чём, поросёнок? Что ты натворил?
  – А что ты называешь «натворил»? – озадаченно уточнил Сергей.
  – Малыш, – вздохнула она. – Я же вижу: ты взял с собой что-то гадкое, вроде этих твоих сюрикенов, такое гадкое, что вынужден скрывать от меня. И ухитрился протащить это через две таможни. Что?
  – L’épée de chevet, – дерзко заявил он.
  – Вот даже как? И что ж это за такая важная вещь, что она для тебя важнее моего доверия? – поднажала Ольга Ефимовна.
  – Ну, что... – он тряхнул головой, сморщил нос и важно, точно коронованную особу, представил: – Меч Арчимбаута.
  – Ну, хватит! – вспыхнула Ольга Ефимовна, рассердившись уже всерьёз. – Хватит валять дурака! Много я тебе воли дала, вот что, друг милый. Тебе разрешили отправить в Киев всё, что ты хотел. Тонну дурацкой морской гальки! Контейнер ракушек!
  – Коллекция, дед её обещал Дюку...
  – Цыц! Гитару, скрипку и флейту, хотя у тебя и так два синтезатора! Семь вазонов с цветами! Да где я размещу эти кадки? Вот уж мужское занятие, ты бы ещё в куклы играл...
  Внук покорно слушал, понурив повинную лохматую голову.
  – А книги? Ну на что тебе дюжина ветхих фолиантов на никому не известном языке!.. Ладно. Всё разрешила. Всё погрузили. И после этого ты тайком от меня суёшь в сумку ещё что-то, а теперь неуклюже отшучиваешься... Да добро бы просто отшучивался – норовишь попотчевать меня вашими д’Эвердьёвскими бреднями! Ну? И как ты думаешь жить дальше? Будем и впредь не доверять друг другу, прятаться, хитрить, изворачиваться?
  Сергей снял с плеча сумку и протянул Ольге Ефимовне.
  – Ты что? – не поняла она.
  – Révise²⁶, – кротко предложил он.
  Ольга Ефимовна, сразу остыв, облегчённо перевела дыхание. Слава Богу, она ошиблась. Всё в порядке. У него нет тайн от неё. Он не отдаляется, не уходит, он по-прежнему принадлежит ей – её дитя, её, душою и телом, открытое перед нею, как на ладошке. А что огрызался, молол вздор – это естественно, в его возрасте и положено дурачиться и вредничать.
  Она задёрнула «молнию» сумки, предупредительно открытую Сергеем. Сдержанно укорила:
  – Ну как тебе не стыдно.
  Он виновато ткнулся лбом ей в плечо. Ольга Ефимовна почесала его за ухом.
  – Кто когда шарил в твоих вещах?
  – Угу, – невнятно раскаялся внук.
  – Чтоб этого больше не было.
  – Угу, – шмыгнул он носом.
  – И чтоб я больше не слышала ни о твоих мифических предках, ни об их шпагах, зеркалах и прочих чудесах. Мне ваши фамильные сказки надоели ещё до твоего рождения.
  – Угу.
  – И чтоб я больше...
  Он нашёл её руку, поцеловал запястье и выпрямился, прислушиваясь, сжимая трость с греющим изнутри, сквозь тонкий алюминий, мечом Арчимбаута.
  – Что? – спросила Ольга Ефимовна.
  – Ба, это не тебя зовут?
  Она огляделась. Да, к ней через площадь, сшибая боками автомобили, спешила Мирочка.
  – Олечка! – вскричала она хорошо поставленным трагическим контральто, поймав Ольгу Ефимовну в жаркие объятия. – Такое несчастье! Не могу поверить! Как ты это пережила, бедная моя?
  Ольга Ефимовна прижалась к ней и заплакала – впервые за две тяжкие недели. В этот миг Сергей раз и навсегда смирился с Мирочкой, что бы она впредь ни сказала и ни сделала.
  – Ужасно, ужасно, – причитала Мира Павловна, перемежая поцелуи с потоками слёз. – У вас была такая любовь... Арман был такой человек... Олечка, только ты могла перенести... Ты такая мужественная...
  Ольга Ефимовна достала носовой платок и пудреницу. Мирочка смотрела на неё расплывшимися преданными глазами, и от одного этого взгляда Ольге Ефимовне стало легче дышать.
  Мира Павловна отвела влажный взор от постаревшей, иссохшей, но по-прежнему на зависть шикарной подруги и устремилась к высокому тоненькому чёрненькому мальчику за её спиной.
  – Господи, Серёженька! Дай я на тебя посмотрю, – она расцеловала его липкими от помады губами, обдав сладким запахом косметики. – Подумать только, у тебя такой большой внук! Совсем взрослый! И вылитый Арман, ну вылитый! Ты знаешь, Оля, я ведь его прямо как сейчас помню...
  Ольга Ефимовна защёлкнула косметичку. Оглянулась – куда она уронила кошёлку? – и забрала её у Сергея.
  – Ладно, Мирочка, мы можем так простоять-проболтать до скончания дней. Идём.
  – Да-да. Стоянка, кажется, там...
  – Нет, на такси мой бюджет не рассчитан.
  – А Серёжа сможет автобусом? – опасливо спросила Мира Павловна.
  – Отчего ж ему не смочь? – проворчала Ольга Ефимовна, ускоряя шаг: к остановке как раз подъезжал автобус.
  Мира Павловна взволнованно засуетилась:
  – Это все ваши вещи?
  – Да.
  – Ничего не забыли? Серёженька, осторожнее! Дай-ка мне сумку, тебе будет удобнее...
  – Je ne comprends pas,²⁷ – бормотнул Сергей, не успев придумать лучшего способа защиты.
  – Ах!.. – в богато модулированном басе Мирочки смешались ужас, восторг, зависть и – едва уловимо – осуждение. – Он у тебя совсем не говорит по-русски?
  – Слушай его больше, – Ольга Ефимовна шлёпнула внука по тощему заду, усадила в глубокое автобусное кресло и потянула подругу к двум свободным сиденьям в следующем ряду. – И вообще, чем меньше ты будешь обращать на него внимание, тем лучше. Да садись же!.. Нет, не надо наверх, давай сюда, под ноги... Вот так. Ну, а теперь рассказывай. Как твои? Боря ещё не женился?
  – Ну что ты, ему только двадцать четыре, пусть погуляет. А вот Катерина – ты представляешь? – мне на днях заявила, что сразу после школы выходит замуж! Уже и кандидата присмотрела!
  – Это сколько ей?
  – В девятый перешла.
  – Ну, ещё успеет передумать.
  – Да я за неё не волнуюсь. Мальчишки за ней просто стаями увиваются, есть из кого выбирать. Ты знаешь, они оба у меня такие удачные, такие способные, они в жизни всего добьются, и уж своего не упустят. Вот у меня Таня Овсеенко месяц с дочкой жила, поступала её в театральный, как будто в Киеве своего театрального нет! Ну, конечно, и талант нужен!.. Но вообще девочка у неё такая славная, так вот влюбилась она в моего Борьку по уши, ты представляешь! Ну, он, конечно, у меня рыцарь, он за ней так красиво ухаживал, но ни-ни!
  – А что, ты часто видишься с кем-то из наших?
  – Нет, не очень, в Москве ведь только я. Ну, когда кто-нибудь приезжает, то у меня живёт, конечно. И я хоть раз в год, а выбираюсь в Киев, на нашу традиционную встречу – но собираются не все, понятно... А я, ты знаешь, всё так живо помню, будто и не было этих тридцати лет. Будто только вчера мы ходили в школу, и сбегали всем классом с уроков на выставку Рериха...
  – Рёриха.
  – А? Ну да. Помнишь? Пришли, а там уже два десятых и девятый «г», да вместе с учителями! А как мы в Саливонках, в летнем лагере, помнишь? И к Тине Феерейн приехал отец, с Арманом и ещё с кем-то, а мы тогда как раз в бадминтон играли с «в» классом, и все девчонки так и рты разинули – ах, какие все трое! Но Арман из них был самый лучший, и он тогда сразу тебя заметил, сразу... Молодость, молодость... А я, ты не поверишь, и не замечаю, как годы бегут, разве когда в зеркало глянешь... Ну, да зеркало – не главное! Главное – чтобы человек был молод душой. Поэтому у меня и с детьми полное взаимопонимание, настоящая дружба, и с моими студентами тоже, ты знаешь, мне с молодёжью интереснее, и легче нахожу общий язык... А наши все постарели, потускнели, с ними и говорить-то почти не о чем: всё у них дети, муж, заботы, нелады, да на работе зажимают, да мало платят... Да! Ты знаешь, ведь я её недавно видела!
  – Кого?
  – Да Тину.
  – Тину Феерейн? Она к тебе приезжала?! – изумилась Ольга Ефимовна.
  – Нет, ну что ты! Она и на встречах-то никогда не появляется. Случайно!
  – А-а. Ну, а что твой Виктор? Как его докторская?
  – Всё мусолит. А встретились, конечно, в университете, мы же с ней в некотором роде коллеги... Говорят, она до сих пор не защитилась, так и сидит чуть ли не лаборантом...
  – Ну, Бог с ней.
  – Собственно, мы и не встретились, просто я её видела. Ну, Тинка!.. Представляешь, иду, навстречу толпа абитуры – ой, ты вообразить себе не можешь, какой там дурдом во время вступительных! Каждый год даю себе слово развязаться с приёмной комиссией и всё равно участвую, не могу я без молодёжи, я рядом с ними сама молодею, и ты не поверишь, среди них такие способные попадаются! Так оригинально мыслят! Ну не знает он элементарных вещей – так узнает за пять-то лет! Может, из него второй Дарвин выйдет! Прямо сердце болит ставить ему «неуд». Какие они забавные! Господи, неужели и мы были такими же наивными? Ты понимаешь, все мировые проблемы им надо решить. И берутся! И решают! Вот чего в человеке больше – доброго или злого? Хорош человек изначально или плох? Ни Библия, ни Аристотель, Ни Руссо, ни Андреев им не указ. Вот, говорят, сейчас девушку спросим. Девушка, говорят, можно Вас спросить? – «Извольте». Ты представляешь?! «Извольте»! Смотрю – Господи, ну конечно, Тинка, кто же ещё!
  – Так ты теперь только на преподавательской работе? У тебя же была ещё какая-то исследовательская тема...
  – А как же, само собой. Ой, Олечка, работы – выше головы, не продохнуть, кручусь с утра до ночи! Так они её спрашивают: как Вы считаете, что чаще побеждает – добро или зло? А она: «Добро. И всегда. Это трюизм, юноша. Каждая из противоборствующих сторон считает себя воплощением сил добра, свою цель – высокой и своё дело – правым. Поэтому кто бы ни победил – победит, по его мнению, добро. Что же до мнения побеждённых – кого оно интересует?» Нет, ты представляешь?!
  – Хм... Да, странное рассуждение. По её, выходит, добро вообще не существует?
  – Вот-вот! И они то же самое сказали! А она им: «А вы видели когда-нибудь дерево вообще? Не эту липу, не тот клён, а просто дерево? Или вообще человека?» Он, бедный, совсем оторопел. Что, говорит, и человека не существует? А она ему: существует, но только так же, как существует любая идея, модель, концепция или метафора. Не забывайте, говорит, оперируя терминами, что денотаты большинства имён существуют лишь в субъективном мире идей, но никоим, говорит, образом не в объективной реальности. Отбрила и поплыла себе – этакая скромница, королева на отдыхе, серенькое платьице от Диора, волосы узелком, как на ренессансном портрете... Я к ней и не подошла. Мы никогда особенно не дружили...
  – Правильно сделала. Правда, это похоже на Тину, она всегда была высокомерно безнравственна. Но только когда, ты говоришь, это было?
  – Да недели две назад. И, главное, было же совершенно ясно, что она просто ему понравилась, и мальчик искал, как к ней подъехать! И так получить по носу, ты подумай! Да если бы с моим Борькой кто-нибудь так... Да она всегда была ненормальная. Ещё в классе восьмом, в Ботаническом – помнишь, мы каждую весну ездили смотреть сирень? – да, так клеился к ней тоже... Ну, как они обычно начинают? «Девушка, Вы верите в любовь с первого взгляда?» А она ему, ты только подумай: «Вы полагаете, что реальность зависит от веры?» Ну что тут скажешь!
  – Н-да-а. Только, Мирочка, на этот раз ты обозналась. И ты права, что не окликнула её. Это была не Тина.
  – Как это?..
  – А так. Ну-ка, вспомни: когда тебя в последний раз называли девушкой? Когда с тобой заигрывали абитуриенты? А Тина-то – наша ровесница.
  – Ну и что? Подумаешь, хорошо сохранилась – а отчего б ей и не сохраниться: ни мужа, ни детей, всю жизнь жила для себя... Что ж я, Тину не узнаю, что ли? Да одни эти глаза! Жуткие, как... как... я не знаю что...
  – Да. Глаза Друда.
  – Кого?..
  – Из «Блистающего мира». М-м... Как там у Грина... «В глазах двигалась бесконечная толпа... » Малыш, ты не помнишь? Нет, повернись, тебя не слышно.
  Он обернулся, не задев соседа. И, глядя сквозь Миру Павловну огромными недвижными зрачками, произнёс на вполне сносном русском, нещадно грассируя и ставя ударения как попало:
  – Непостижимое мерцание огромных зрачков, в которых, казалось, движется бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или просыпается к ночной жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему впечатления, не имеющие ни имени, ни мерила.
  – Господи! – ахнула Мирочка. – Ты наизусть всё знаешь?! Олечка, у тебя просто замечательный внук! А знаешь, ты у нас уже не единственная бабушка. У Олега Ященко внучечка, годик уже, и у Лерочки Фридман недавно родился... А что, твоя Леночка замуж так и не вышла?
  – Нет.
  – А Ося?
  – Нет.
  – Да-а... Ты знаешь, Олечка, может, это и к лучшему. Если уж в роду такие гены... Это всё-таки ужасный риск... Мало ли, а вдруг и второй ребёнок родился бы...
  – Перестань, Мира. Ребёнок – всегда счастье.
  – Да-да... Конечно... И потом, ты знаешь, сейчас браки такие непрочные, столько сложностей, смотрю и думаю: зачем эта кабала? Вот возьми хоть наш класс: только тебе повезло на Армана. А остальные все или развелись, или как кошка с собакой...
  – А твой Виктор?
  – Ну что Виктор... Всё-таки двадцать шесть лет вместе. Уже как-то привыкла... Да и хозяин в доме... Да! Ты не поверишь – приезжал как-то Андрюша Витковский, ну, помнишь – я за него в десятом классе чуть замуж не выскочила? Он теперь членкор, солидный такой стал, два года в Цюрихе работал... Так он мне говорит: если бы не дети – всё бы бросил, увёз бы меня и начал жизнь сначала, представляешь? А потом, уже в Быково, я его провожала, вдруг говорит: а давай плюнем на всё и махнём в Крым! А я ему говорю: давай!
  Ольга Ефимовна рассмеялась:
  – Ну, а он? Испугался?
  – Конечно, – со смехом подтвердила Мира Павловна. – Он же не Арман! Тот просто взял и увёз тебя.
  – Да, – улыбнулась Ольга Ефимовна. – Увозом увёз.
  – Даже не дал тебе сдать выпускные. Ах, какая была романтичная история!
  – Угу. Я была романтично беременна, – мечтательно вздохнула Ольга Ефимовна. – И вместо экзаменов отправилась в волшебное свадебное путешествие.
  – Сначала он повёз тебя на Мальту, да?
  – Нет, сначала был Крит.
  – Ну, ну?..
  Историю волшебного путешествия Сергей уже слышал, многократно и в двух вариантах – Ольгином и дедовом. Он поёрзал в слишком глубоком и мягком кресле, мостясь поудобнее. Поджал колени к подбородку. Необходимо осмыслить только что услышанное. Все эти Феерейны, старые друзья, что так внезапно толпой ввалились в его жизнь. Но были в ней, оказывается, всегда. Больше того – были причиной его жизни. Ведь именно они свели Ольгу с дедом, эти люди – или не люди – о которых Ба даже говорить не хочет.
  Да, но сравнивает-то с самим Друдом!
  Ваятель чуда. Блистающий вызов плоским простецам, непостижимый, как полёт, как тот слышимый лишь Сергею хорал в безмерной вышине неба. Человек света, одним своим бытием выправляющий мир, судьбы и души...
  Стоп. Не все от Друда в таком восторге. В книге его с первой до последней главы норовят прикончить. У большинства персонажей он вызывает судорогу омерзения, ужаса и ненависти. Точно паук. Или марсианин. А что, Дюк говорит, пауков потому и боятся – очень уж они не такие, прямо как будто с Марса родом...
  Это у персонажей. А у читателей? У живого большинства?
  Об этом Сергей до сих пор как-то не...
  А у Ольги? Что Ба думает о Друде, о пауках и марсианах?..
  Он сосредоточился на Ольге. Начал сливаться с нею. Сосед дружелюбно ткнул его в бок.
  – Ты там не грокать собрался? Брось, успеешь.
  – Вы мне? – неуверенно выговорил Сергей.
  – А кому же? Жвачку хочешь?
  – Простите... Что значит «грокать» и «жвачка»?
  – Жвачка?! Ну, ты даёшь, – развеселился сосед. – Ты что, в самом деле марсианин?
  Сергей вздрогнул.
  – Ну, а «чуингам» – слышал когда-нибудь?
  – А-а, – сообразил Сергей. – Я понял. «Жевать» – «жевачка».
  – Держи. Так что? Значит, не читал, чужак в чужом краю?
  Что не читал? Что ему нужно, этому дядьке? Что он имеет в виду? Неужели любому, первому встречному видно, что Сергей – выродок? Или этот – не первый встречный?..
  Чтобы выиграть время, Сергей сунул в рот удушающе мятную жевательную резинку. Зубы тут же свело оскоминой.
  – Спасибо, – выдавил он.
  – А я думал, ты всё на свете прочёл. Грина шпаришь. Хоть ты же не русский, да?
  – Я всякий, – буркнул Сергей. – Или никакой.
  – Ага, – хохотнул сосед. – Я и говорю. Грок – это как раз по-никаковски. То есть, по-марсиански. «Грок» – значит «пить». И ещё – вот то самое делать, что ты собрался. Медитировать и думать о чём-то, пока не... даже не думать, а как там... взлелеять...
  – Слиться с ним и постичь? – подсказал Сергей.
  – Точно! Я же знал, что ты сразу усечёшь. Слушай, крутая вещь!
  – Какая?
  – Да я же говорю – «Чужак в чужом краю». «Stranger in a Strange Land».
  – А-а, это название!
  – Начинается – «Жил-был марсианин».
  – «В Китае все жители китайцы», – улыбнулся Сергей.
  – Ага. Не слабо, да? То есть вообще-то он был человек, только не такой. Это же здорово, что есть не такие, а?
  – Понятно, – согласился Сергей, уяснив, наконец: ни в чём сосед его не подозревает, просто жаждет поделиться и отчаянно нуждается в собеседнике. – Расскажите.
  – О, другое дело, – сосед потянул Сергея за плечо к себе. – Сядь нормально. Ко мне давай, ближе. У нас вагон времени. Ну, значит, дело было так...

― ― ―

  – Какая гадость, – простонала Эсфирь, сойдя на землю Европы.
  Воздух, пересушенный, перегретый, был ещё и перенасыщен грязью. Пыль и вонь облепили сразу зазудевшую кожу, полезли, разъедая, в глаза и в рот, запершило в лёгких.
  – Что такое? – оскорбился Вадим. – Чем Вам не нравится Домодедово?
  – Нравится. Прекрасный аэропорт. А вот планета – ужасно грязная.
  – Да, сейчас модно хаять Москву...
  – В Киеве наверняка то же самое, – Эсфирь надела тёмные очки. – Это меня тундра избаловала. Ну, что? Идёмте?
  – Подождите, сперва надо решить, куда мы поедем – ко мне или сразу в университет. Я предлагаю ко мне.
  Эсфирь с улыбкой покачала головой.
  – Ванна, кофе, – уговаривал Вадим, – кондиционер, чистые простыни...
  – Нет, Вадим. Спасибо.
  – Если хотите, можем потом зайти к этому... с пауками. Он будет рад.
  – Нет, – засмеялась Эсфирь.
  – Что Вас так тянет в этот университет?
  – Университет? Ни в коем случае. Мне и своего, Киевского, хватает.
  – Но как же? А сдать материал, обсудить...
  – Сами, сами, Вадим.
  – Отчёт...
  – Я в отпуске.
  – Может, мне и статью за Вас написать? – язвительно осведомился он.
  – Напишите за себя, – беззаботно предложила Эсфирь. – Все данные остаются у Вас...
  Вадим побагровел.
  – Вы что!.. Тина!.. Как Вы могли предположить!.. Что я способен!..
  Эсфирь всплеснула руками и обняла его:
  – Простите великодушно, Вадим.
  – Нужно быть негодяем, чтобы присвоить результаты коллеги! – кипятился он. – Вы мне предлагаете...
  – Я не сомневаюсь в Вашей честности. Но я не люблю писать статьи и терпеть не могу оставлять образцы своей подписи.
  – Я давно антиресуюсь: Вы не засланная к нам? – расхохотался Вадим.
  – Вы подарили мне интересную поездку и новый дивный живой мир. Почему же я не могу подарить Вам свою работу?
  – Нет-нет. Это Вы мне подарили своё общество, – он облобызал ей руку. – Я пришлю Вам статью на подпись.
  – Договорились, – отмахнулась она.
  – Значит, едем ко мне.
  – Вы – да. А я – на вокзал.
  – Зачем? Ваш поезд только вечером.
  – Ничего. Там недалеко, кажется, парк...
  – Я не понимаю! – набычился Вадим. – Торчать весь день в парке, когда у меня...
  – Понимаете, – доброжелательно улыбнулась Эсфирь. – Сформулировать?
  – У Вас просто страсть к формулировкам, – пробурчал Вадим. Отвернулся и затопал к остановке.
  В автобусе Эсфирь, как ни в чём не бывало, достала пакет с дамским хозяйством: клубок золотисто-коричневой пряжи, что-то изящно-ажурное, тонкий, как игла, крючок. Вадим уткнулся в журнал. Потом попробовал глазеть в окно. Но вскоре сдался. Быстрые мерные движения маленьких пальцев, медленный и неотвратимый, точно время, рост кружева под мелькающим блеском крючка заворожили его. На подступах к Москве он совсем отошёл душой, сменил гнев на милость и принялся зазывать Эсфирь в гости к какому-то Родиону Свами.
  – Я сегодня не в голосе, – лениво отказывалась Эсфирь.
  – Это неважно. Со мной Вы можете придти к нему запросто, в любое время. Родион мой друг. И вообще он выше всего этого. Он живёт ценностями духа. Удивительный человек. Я бы сказал, святой. Он достиг таких духовных высот...
  – Угу, – отозвалась она, пересчитывая ряды. Пожалуй, пора вывязывать вытачку.
  – Вы это сразу почувствуете, как только переступите порог. У Свами весь дом заряжен положительной энергетикой, – расхваливал товар Вадим.
  Эсфирь вздохнула:
  – Вадим, энергетика – отнюдь не то же самое, что энергия, только ещё сильнее, поскольку больше слогов. Энергетика – это технологии использования разных видов энергии. Вы полагаете, этим можно зарядить дом?
  – Ну не придирайтесь Вы к словам! Вы прекрасно поняли, что я имею в виду. Свами вообще человек другого, более тонкого энергетического уровня. Он получает информационную и энергетическую подпитку от Высшего Разума. Вы когда-нибудь слышали о Едином информационном поле?
  – Да, приходилось.
  – Удивительный человек! Я таких никогда не встречал.
  – Угу.
  – Тина, ну неужели Вам не интересно с ним познакомиться?
  – Увы. Видите ли, я таких людей встречала. Неоднократно. И довольно тесно общалась с ними. Они удручающе стандартны. Хотя их стандарт, конечно, отличается от общепринятого...
  – Ничего подобного! Просто, поймите, нужны усилия, чтобы понять таких, как Свами... Нужно самому стать выше и чище, чтобы суметь прикоснуться к их мудрости... Но вообще общение с Родионом благотворно для всех, даже для самых обыкновенных и неподготовленных! Вот, например, ему достаточно только посмотреть на Вас – и он сразу увидит и решит все Ваши проблемы, – соблазнял Вадим.
  – Дело нехитрое, – мурлыкнула Эсфирь. – У меня нет проблем. Вот разве что вытачку рассчитать...
  Вадим нагнулся к её уху и перешёл на доверительный полушёпот:
  – Тиночка, Вы уж простите, но, в конце концов, мы с Вами достаточно близкие люди... Я же вижу, что Вы не получаете удовлетворения в постели. Ну признайтесь, положа руку на сердце: Вы просто соглашаетесь на секс, но Вам же самой он безразличен? Иначе мне не пришлось бы сейчас уговаривать Вас заехать ко мне.
  – А это не моя проблема. Это Ваша проблема.
  – Какая? – опешил Вадим.
  – Что Вы мне безразличны.
  Он шумно втянул воздух, наливаясь краской. И отрубил:
  – А Вам всё безразлично. Вас ничто не интересует, – Вадим выдержал паузу, давая женщине возможность оправдаться. Оправданий не последовало. – Для Вас весь мир – как Вы сказали? – скучный и стандартный, потому что Вы живёте голым рассудком, для Вас не существует чувств, эмоций... У Вас в душе, где у женщины должен быть свет добра, любви, веры – у Вас холод и пустота.
  Она подняла на него смеющиеся, переливчатые, словно ветер в листве, глаза.
  – И Вы не видите вокруг ни Истины, ни Добра, ни Красоты, – проповедовал Вадим, – не потому, что их нет, а потому, что Вы не хотите, не способны видеть. Потому что их видят духовным зрением, а Вы его в себе открыть не хотите.
  Эсфирь охотно кивала. Она представляла, каким ударом по самолюбию должен казаться Вадиму отказ. И радовалась, что он нашёл простой и действенный, как дубина, способ психологической защиты.
  – Великолепно сказано, – искренне оценила она, складывая вязанье: автобус уже сворачивал с Ленинградского проспекта к конечной остановке у аэровокзала. – С любовью к красоте, верой в истину и желанием добра. Да. Я не отождествляю себя со своими эмоциями. Кстати, и с рассудком тоже. Они мои, но они – не я.
  – Да-а? – он вышел из автобуса, подал ей руку. Её пальцы учтиво прикоснулись к его кисти – невесомо, словно села златоглазка. Хоть бы раз она оперлась всерьёз. Хоть бы раз дала ему почувствовать, что она слабее него и нуждается в нём... – Тогда что же такое Вы?
  – Какая разница? Право, Вадим, Вас не должно огорчать моё к Вам равнодушие. Напротив, оно лестно для Вас, так как доказывает разительность разделяющих нас с Вами различий.
  – Что же Вам мешает преодолеть эти различия? – в порыве великодушия пригласил Вадим. – Я и сам не всегда был таким. Человек должен расти, должен стремиться стать лучше, чище, выше! Конечно, это огромный труд души, но у Вас есть кому Вам помочь! Тот же Родион, например, он в своё время очень много мне дал. А теперь, если Вы захотите, я охотно мог бы поделиться с Вами...
  Эсфирь от неожиданности не успела сдержать смех. По вестибюлю метро в квинту с трелями монет в разменных автоматах рассыпалось звонкое эхо. Вадим в недовольном недоумении пожал плечами.
  – Так, значит, Вы говорили мне гадости с целью пробудить во мне смиренную любовь к Вам? – в полном восторге, с упоением гурмана смаковала она, прерывисто вздыхая, фыркая и охлаждая ладонями разгоревшиеся щёки. – Вы поливали меня грязью, чтобы я захотела к Вам вернуться? Мало того – чтоб я вернулась такой, как Вам хочется, тёплым пластилином к Вам в руку? Это Вы меня так разогревали? Поразительная стратегия!
  – Знаете, в Вас просто говорит самолюбие. Вот поедемте к Родиону! И Вы сама всё поймёте! – убеждал Вадим, перекрикивая шум поезда.
  Эсфирь просачивалась между пассажирами. Куда и зачем – она не отдавала себе отчёта, лишь смутно ощущала, что там, у противоположной стены вагона, что-то неладно. Так рука бессознательно тянется к ушибу – снять боль.
  Вадим ломился следом.
  – Вам откроется благая истина! Свами приобщён к космической мудрости! Надеюсь, Вы не считаете, что мы – единственные во Вселенной?
  – Нет, – ответила Эсфирь. Не столько Вадиму, сколько неожиданности и силе сотрясшего её восхищения.
  Перед нею стояло существо, единственное во Вселенной. Боговдохновенное чудо, разящее насмерть совершенной, сокрушительной красотой.
  Он подался к Эсфири, вытянув тонкую шею. Он терял сознание, и мужественно силился выстоять, и сквозь дурноту с неуёмным вдумчивым любопытством впитывал невидимый для него мир.
  – Конечно! Мы же сами были созданы высшей цивилизацией! – увлечённо делился Вадим. – Они наблюдают за нами и направляют наше развитие! И с одной из них, с системой Лебедя, Свами находится в постоянном контакте!
  Эсфирь, ещё вне времени, ещё в катарсисе созерцания, сострадания, со-чувствования, отработанным усилием взвила в себе мощь, не имеющую имени, пустила её поток в ладонь и положила источающую жизнь руку на плечо мальчика.

― ― ― ― ―

  Он никогда прежде не попадал под землю. Многотонная преграда нависла над ним, отрезав Сергея от его души, и погребла заживо в клокочущей бездне, в завалившемся набок колодце, полном мечущихся злобных шумов. Звуки отражались от тесных стен и дробились в чудовищную какофонию. Отовсюду, даже из-под ног, на Сергея камнепадом рушилось эхо. Ольга, не прерывая болтовни с Мирочкой, волокла его, оглушённого, задыхающегося, потерявшего ориентацию, к летящей в лоб громаде грохота, ветра и свиста...
  – Серёженька, садись, – заметушилась Мира Павловна. – Уступите ребёнку место, Вы что, не видите? Садись, детка!
  – Je ne comprends pas, – сквозь зубы повторил Сергей, вывинчивая руку из её жарких мясистых пальцев.
  – Садись сама, – распорядилась Ольга Ефимовна. – Он не сядет, если женщина стоит.
  – Но как же...
  – Ничего, Сергея с ног не собьёшь. Правда, Малыш? Встань здесь, – она толкнула Сергея к поручню. Толпа колыхнулась и стиснула его. – Ну, ну, du courage!²⁸
  – Плати штраф, – из последних сил улыбнулся он, сглотнув подступающую к горлу тошноту.
  Ба с коротким смешком потрепала его по голове и вернулась к Мирочкиным проблемам:
  – Ну, а он что?
  – Он так и сел. Ты должна понять, говорит, мы же взрослые люди... А я ему говорю: «Нет уж, я всё понимаю, но и ты пойми...»
  Все они нормально себя чувствовали в этом гремящем гробу. Спокойно дышали, покашливали, шуршали газетами... Вокруг рокотало:
  – А послезавтра химия, и останется только сочинение...
  – Там дают колготы с лайкрой всего по три тридцать...
  – Вам откроется благая истина, с вами приобщён к космической мудрости...
  – Мирочка, ну что ты от него хочешь, мужик в таком возрасте...
  Раз они все так стойко терпят, значит, и он вполне может вытерпеть. И ничего страшного...
  «Je vais mourir, – убеждённо подумал Сергей. – Dans un instant».²⁹
  – Нет, – повеял на него покоем прохладный и чистый, как морской бриз, женский голос.
  Гроб открылся. Пульс в Сергее струной, ожившей от звука другой струны, забился в лад с безмолвным звёздным аккордом. Сергей бессознательно шагнул к звезде, к голосу, к еле уловимому запаху брызнувших почек, скошенной травы и мокрых от дождя хризантем. Лёгкая рука легла ему на плечо, мгновенно сдёрнув глухую давящую толщу земли над головой. Он освобождённо вздохнул, расправляя лёгкие. Ладонь тотчас соскользнула к его локтю. Сергей поддержал женщину. Конечно, с её стороны это чистейший камуфляж, она схватилась за Сергея вовсе не оттого, что не устояла на ногах. Она шла к нему на помощь, ясней ясного: чтобы выдать такой импульс, как только что она, дед по четверти часа копил и фокусировал поток силы.
  Но она женщина. И в такой тряске и давке вполне может оступиться по-настоящему.
  – Простите, – выговорила Эсфирь.
  Она с удивлением видела, что мальчик понял и принял её игру. Что не только она – они оба сыграли перемену ролей, изменив смысл жеста.
  Но роли и в действительности изменились. Детская рука оказалась надёжнее стального поручня. Эсфирь всерьёз, с полным доверием оперлась о локоть подростка. И он в ответ, утратив насторожённую скованность, вцепился в кисть женщины, точно волчонок в материнский сосок.
  И эти взаимные уловки и уступки, игра и пронзительное понимание оплели их магическим узлом-талисманом без концов, который невозможно распутать.
  – Что? – не расслышал Вадим.
  – Простите, – повторила Эсфирь, тихонько поворачивая и раскрывая руку навстречу внимательным пальцам подростка. – Я не поняла, какую именно звёздную систему в Лебеде Вы имеете в виду.
  Теперь Сергей слушал так старательно, что уши у него чесались и, казалось, росли, локаторами вылезая из волос. Небо, звёзды, созвездия... У них в доме эта тема почему-то всегда была не принятой, почти запретной, и Сергей давно перестал липнуть с расспросами – даже к деду. А тут... Да о чём же и говорить звезде, если не о созвездиях? Тем более в подземелье.
  – Ну созвездия! – снисходительно поучал сдобный баритон. – Есть такое созвездие Лебедя.
   – Созвездия – системы?.. – опешила Эсфирь.
  – Да, представьте себе! И к тому же трёхмерные! Конечно, нам это трудно вообразить, но на самом деле созвездия – в пространстве, понимаете?
  Сергей ещё раз изучил крошечную женскую руку. Молодая. Мягкая. Нежная. Совершенной формы. Но кожа – как у дяди Лёвы и его коллег, биологов и химиков: иссушенная, истончённая реактивами. А кончики изящных стройных пальцев чуть расширены и притуплены. Как и у самого Сергея. Давнее, с детства, знакомство с фортепианными клавишами. И вот ещё метка – едва заметное шероховатое уплотнение на указательном пальце. От вязального крючка, как у Ортанс. Только у Ортанс мозоль покруче.
  Интересно, чем характерны руки астрономов?
  – А что Вы называете системой? – осведомилась Эсфирь.
  Вадима такой поворот шокировал.
  – Ну, знаете... По-моему, тут и так любому ясно...
  – Целостная и устойчивая совокупность взаимосвязанных составляющих, объединённых внутренними отношениями, прямыми и обратными связями, преобладающими над внешними. Вы согласны?
  – Я всегда восхищался Вашей любовью к формулировкам.
  – В таком случае...
  – Так вот, созвездия – реальные системы, – перебил он. – Наши предки были мудрее нас, они владели эзотерическими знаниями, и они выделили созвездия не просто по очертаниям, а...
  – Извините, мне выходить, – внезапно сказала звезда.
  Сергей похолодел. Что, это всё? Вот сейчас она отлетит, исчезнет в толпе... и никогда больше?..
  Баритон неожиданно встал на его сторону:
  – Но Вы же обещали! Со мной к Родиону!
  – Нет, Вадим. Я ничего не обещала, – улыбнулась Эсфирь. Мучительно, отрывая часть себя, убрала руку с локтя мальчика. «Но ведь и ему я ничего не обещала, – уговаривала она ноющую совесть. – Я не давала ему повода впадать в такое отчаяние!» – Что ж, тогда – всего доброго?
  – Нет, ну что Вы, я Вас провожу! Но я решительно не понимаю...
  Баритон затерялся в визге тормозов. Сергей различал лишь тающий звёздный аккорд. Всё. Вагон остановился...
  Вдруг Ольга и Мирочка взвились, с двух сторон подхватили Сергея и рванулись к выходу, кудахча:
  – Ой! Господи! Белорусская! Нам же на Кольцевую!
  Всё получилось само собой. Ни Вадим, ни смутно знакомые – и где она могла их встречать?.. – дамы, конвоирующие мальчика, не заметили её тихих манёвров сближения. В вагоне Кольцевой линии они вновь оказались рядом, в самой выгодной позиции: дамы – спиной к Эсфири, Вадим – к мальчику. Эсфирь сквозь ресницы – она боялась даже неосторожным взглядом оцарапать это тонкокожее создание – всматривалась в мальчика, потрясённо убеждаясь, что перед нею отнюдь не шедевр неземного совершенства. Теперь, когда глаза её слегка привыкли к его ослепительно сияющей красоте, Эсфирь различила, что выглядит-то он, как обыкновенный подросток. Длинный, тощий, лохматый, трогательно неуклюжий, точно путающийся в лапах щенок дога или стриж, вынужденно научившийся взлетать с земли.
  Необычны разве что веснушки на оливково-смуглом носу. Да нервная, тонкая, богатая мимика: его лицо выражало всё, что говорили вокруг, и всё, что мальчик об этом думал. Да глазищи с огромными, как у неё самой, радужками, где в бездонных синих сумерках стояли чёрные солнца зрачков. Казалось, он видит – видит настолько дальше и глубже, столь скрытое, важное и подлинное, что ему просто неинтересны мелочи мельтешащего вокруг вещного мира.
  Но что необычнее всего – её потрясение не прошло, не стихло, а лишь отступило в глубины Эсфири, в суть её сути, и угнездилось там, в исходной точке её «Я», свернувшись судорогой нежности, вины, восторга и боли.
  «Восхищенья не снесла, – беспомощно думала она, позволяя его ищущим пальцам сплестись со своими. – Ребёнок. Я – потеряла равновесие – из-за ребёнка!.. И к обедне умерла. Господи, я согласна. Обменяй мою жизнь на его свет. Возьми меня, Господи. Меня. Его-то за что? »
  – Так вот, – вещал самодовольный баритон, – Родион так развил пространство своего сознания, что теперь, один из немногих, может принять это высшее знание о подлинной сущности созвездий, понимаете? Он получает духовные послания о тонком взаимодействии Земли и космоса!
  – Да, Вы говорили, – её тон неожиданно напомнил Сергею деда: то же великодушное космическое спокойствие силы и знания дышало в тихом, но звучном, как гонг, голосе звезды. – Ваш просветлённый друг включает в одну систему сверхгигантскую радиогалактику Лебедь А в миллиарде световых лет от нас, и Х-один Лебедя – пару из чёрной дыры и белого гиганта, уже в нашей Галактике, в шести тысячах светолет, и рассеянное звёздное скопление М тридцать девять – в восьмистах годах, и кроткую звёздочку шестьдесят один Лебедя – это уж совсем рядом, рукой подать, всего одиннадцать светолет. Кстати, столько же – до тау Кита и до Проциона, чуть ближе – Сириус, чуть дальше – Альтаир, все они в разных созвездиях, но все – подле Солнца...
  Сергей пошатнулся от внезапного, толчком, постижения. Она передавала. И так мощно, так осязаемо, что под напором её стройных, полных гармонии пространственных мысленных образов словно растаяли стены вагона и туннеля. Она за руку ввела Сергея в головокружительный беспредельный простор, в великий танец живых, дышащих пламенных исполинов. В его дом. Сергей ещё не ориентировался в нём, но, как дома, ориентировалась она – и с нею он не испытывал ни страха, ни робости.
  – Ну и что? – фыркнул баритон.
  Гнев свёл Сергею скулы. Но учтивость звезды была неисчерпаемой.
  – Следуя этой логике, логике направления, можно с полным правом включить в созвездие Лебедя – оно сейчас как раз в северной точке горизонта – Вербилки, вон тот торец вагона и Вас. А я, этот торец и Пущино спроецируемся на юг горизонта, в Компас Корабля Арго.
  – Ну, знаете, не надо передёргивать, – завёлся баритон. – Вы просто не хотите понять!
  – Хочу. В какое созвездие входит Солнце?
  Вот он, вопрос насквозь. У неё не ум, а шпага Арчимбаута, и поддела она этого самоуверенного тупицу, точно цыплёнка на вертел. Ну, теперь-то он сообразит, наконец, что сам смотрит с Земли, из центра проектирования, а она – из Вселенной! Он же зрячий!..
  – При чём тут Солнце? – возмутился баритон. – Я же совсем о другом! Если Вы не хотите принять новое знание, истину добра и света, если Вы даже не хотите выслушать мнение мудрого человека, потому что оно не совпадает с Вашим...
  Сергей стиснул зубы, чтобы не вмешаться. Мразь, навешивает на неё свои же грехи и сам её за них распекает... Сдобное тулово совсем рядом. Один короткий тычок – и оно надолго оставит звезду в покое. И никто, даже сам баритон, не поймёт, что произошло.
  Женщина предостерегающе сжала пальцы Сергея. Разумеется, он не вправе лезть. Да она и без помощников одной-двумя фразами искрошит болвана в капусту...
  Но её разум оказался тоньше и острее, чем ожидал Сергей. Не шпага, а лазерный луч томографа.
  – Мнение... – задумчиво молвила она. – Что ж, давайте вспомним мнение одного из высших авторитетов в области духовных исканий, Серафима Роуза.
  – Серафима Роуза?..
  – Как! Вы говорите о благе, истине, просветлении – и даже не слышали этого святого имени?!
  – Нет, ну как же... Слышал, конечно, – попался баритон.
  Сергей опустил голову, давясь смехом. Простейший приём – а как лихо работает!
  – Помните его «Православие и религию будущего»? Роуз доказал, что только стоя на фундаменте христианства, человек способен сориентироваться в духовном мире и отличить силы добра от сил зла. Те же, кто общается якобы с высшими цивилизациями, или духами, или учителями из тонкого мира, или космическим разумом, на самом деле общаются с обитателями воздуха – стихии и царства Сатаны.
  – Ч-что?..
  – Эти люди обольщены и одержимы бесами, – втолковывала она с трепетной серьёзностью кюре в день конфирмации. Но в глубине её голоса живым сердцем вибрировал свободный смех той, что, оседлав метлу, летит выше церковных шпилей. – И все получаемые ими благие послания суть послания Антихриста, готовящего свой скорый приход. Кстати, признаки одержимости заметны в несвойственной Вам ярости, с какой Вы отстаиваете взгляды Свами. Это не Ваш гнев, Вадим. Вас им заразили. Гнев – один из семи смертных грехов.
  – Вы с ума сошли... – перепуганно пролепетал баритон, срываясь в фальцет.
  – Я только цитирую. Читайте отцов церкви, – елейно посоветовала она. – Антихрист тем и опасен, потому и искушает, что прекрасен, мудр, смел и талантлив. И обиталище его – небо, Вадим! Зло буквально витает в воздухе. Оно всюду, где знание, смех и отвага.
  – Подождите... Я уже ничего не понимаю... Вы как будто его защищаете...
  – Киевская. Идёмте.
  И, не успел Сергей опомниться, её кисть выскользнула из его пальцев. Только долетел поверх шума ясный, негромкий, всепроникающий голос:
  – А главное – не смотрите ночью на небо. Роуз утверждает, что звёзды – самое страшное дьявольское искушение. Тут уж одно из двух: либо путь веры, либо путь Вселенной.
  Вот оно. Путь Вселенной, юэнсин. Именно так Виллем Феерейн честил своего сына.
  Сергей тронул Ольгу Ефимовну за локоть:
  – Ба, нам не сейчас выходить?
  – На следующей. Что такое, Малыш? Тебе нехорошо?
  – Pas du tout... м-м... отнюдь.
  – Потерпи. Уже скоро.
  Он закусил губу. Никакого «скоро» не будет. Никогда. Уже всё.
  Но было. Было. А войди она в другой вагон – и они бы вообще не встретились!
  Сергей с трудом выровнял дыхание. Всё наоборот. Это не утрата. Это дар. Ему подарили звезду. И теперь, – подарки – не отдарки, – она навсегда с ним. Её мир. Её дух. Её речь, такая правильная, плавная и певучая, не то что у этих вокруг...
  Стоп. Он рассуждает, как ребёнок. Почему правильно то, что свойственно его родным? Почему эталон русского языка – это язык Ольги и Коганов? Эти-то вокруг, с их квакающими «а», жёсткими «ы» и ссохшимися конечными согласными, – они же москвичи. Значит, эталонно как раз их произношение. Тогда Ба, и Дюк, и дядя Лев говорят с украинским акцентом?
  И звезда, пролетевшая сквозь его сердце из неведомого в неведомое, – тоже?..
  Ольга Ефимовна озадаченно пригляделась к внуку. Нет, это не дурнота. Это то самое, знакомое ей, странное выражение – изумления?.. восхищения?.. боли?.. – какое бывало у него в музее Бурделя, в органном зале, в вечерних беседах с Арманом о всяких философских материях – на её взгляд, недоступных и ненужных ребёнку. Правда, ей и самой случалось заслужить эту высшую награду, это выражение катарсиса – когда она учила его скульптуре, когда читала ему: «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть...» или: «Je meurs de soif auprès de la fontaine...»³⁰
  Но здесь, в метро? Что могло так поразить его? Грандиозность? Скорость?..
  – Ну, а он? – теребила её Мирочка. – Что он, когда ты ему сказала?
  Сергей улыбнулся каким-то своим мыслям, и Ольга Ефимовна, успокоенная, вернулась к прерванному разговору:
  – Да не я ему сказала, а он мне. Лена ему первому открылась.
  – Божемой! – ахнула Мирочка. – Отцу?!
  – Дети вообще с ним всегда были как-то откровеннее, доверительнее...
  – Наверное, он их ужасно баловал.
  – Ужасно, – подтвердила Ольга Ефимовна. – Нет... Не знаю. Ничего не знаю. Прожила с ним тридцать лет – и не могу сказать ничего определённого, что он был за человек...
  – Ах, Олечка, такой замечательный человек!.. Такой мужчина!.. Все наши девочки тебе до сих пор завидуют.
  – Да, лучше него я никого не знаю. Но – какой он был? Добрый или беспощадный? Мягкий или властный? Нежный или жёсткий? Все определения подходят. И ни одно не годится...
  – Олечка, это был чудесный, просто чудесный...
  – Баловал детей безбожно. Но требовал!.. Малыш, эскалатор. Fais un pas!³¹ А эти тренировки! С самого рождения! Эта чудовищная люлька на резинах! Что он только с нею не вытворял! Даже о стену!
  – Господибожемой! Но зачем?!
  – Зато ни Ося, ни Лена, ни вот теперь Малыш – ни разу в жизни, сколько ни падали, ни синяка, ни ссадины. В Оську однажды врезался пьяный грузовик с прицепом. Прицеп упал на машину...
  – Господибожемой!
  – Машина – в лепёшку. А Ося успел нырнуть под заднее сиденье. И ни одной царапины! Но эти методы воспитания... Ты себе не представляешь. Где другой бы отругал – Арман высмеивал. Где другой посмеялся бы – он жалел. Где нормальный отец пожалел бы – он говорил: «Справишься. Ты можешь всё». И они таки могли всё.
  – Да, Олечка, у тебя просто замечательные дети!
  – Сколько я пережила, сколько страху натерпелась с этими их купаниями в шторм, с этими жуткими медитациями по десять часов, с дельтапланом, необъезженными лошадьми, с course de cocarde...
  – Ой, это ещё что такое?
  – А, это такая камаргская коррида. Кто сорвёт кокарду, прикреплённую у быка между рогами.
  – Господибожемой! С ума сойти!
  – Безумие, форменное безумие! У Армана было больше дюжины таких кокард. У Оси – семь или восемь. Даже у Юры, у племянника моего, уже две штуки. Да что говорить, Арман и Сергея в два года посадил в седло, в пять – поднял на планёре...
  – Господи, как ты допустила?!
  – Ну, в шестнадцать они поступили в Марсельский университет. Слава Богу, думаю, наконец-то вздохну спокойнее... И тут – на тебе!
  – Да, сейчас такая молодёжь, чуть только не уследишь...
  – Арман, конечно, всё сделал. Поддержал Лену, подготовил, уладил, устроил...
  – Я же говорю: он был чудесный человек.
  – Да? Этот чудесный человек подбил её рожать в море. Двенадцатого декабря! Вода – семнадцать градусов!
  – Господибожемой!
  – А потом заявил девочке: «Ты взрослый человек. Знаешь свои силы. Сама решила рожать. Значит, уверена, что справишься и с занятиями, и с ребёнком. И я уверен: справишься». На втором-то курсе!
  – Ой, Олечка, эти мужики ничего не понимают!
  – Ну, я, конечно, долго не выдержала. Приезжаю снова в Марсель. Боже! Опять эта люлька на резинах! Общага возится с ребёнком, как с игрушкой! Таскают его на лекции, в бар, в спортзал, на танцы... У всех в сумках запасные памперсы!
  – Господибожемой! И ты его забрала, конечно?
  – Ещё чего! Она знала, что делает. И разве она хуже меня? А я их двоих тянула. И тоже училась. В левой руке ребёнок, в правой – стек или сангина, второго Арман тетёшкает...
  – Вот видишь, у тебя был Арман.
  – А у неё – Ося. Он для Лены всегда в лепёшку расшибался.
  – Нет, у тебя просто замечательные дети!
  – Не так дети, как внук. Удивительный был ребёнок. Тихий ангел. Никогда не капризничал, всем улыбался, со всеми агукал. С ним было интересно разговаривать, представляешь? Можно было спокойно оставить его одного: он всегда умел сам себя занять. И взять можно было куда угодно: он никому не мешал. Ничем не болел, даже зубами не маялся, головку держал с рождения: помню, Арман вытащил его из воды, а он поднял головёнку – и смеётся!
  – Новорожденный??.
  – А в полгода пошёл, представляешь? Конечно, больше на четырёх, чем на двух, но пошёл!
  – Тогда вы и заметили, да?
  – А ты закрой уши и не подслушивай, когда тебя хвалят.
  – Меня? Разве я похож на тихого ангела? – философски возразил Сергей. – Разве я хожу на четырёх и пачкаю памперсы?
  Мира Павловна рассмеялась:
  – Да, да! Ты и не веришь, что когда-то был таким крошкой, правда? Я и сама каждый раз удивляюсь, как посмотрю на своих: Боже ты мой, совсем взрослые! Вот ты сейчас познакомишься с моей Катериной. У меня замечательная дочка! Олечка, ты её последний раз видела, когда она была в пятом или в шестом, да? Совсем гадкий утёнок. А сейчас так расцвела – просто слов нет, я и то в её годы была хуже. А ты помнишь, какие мы были? Господибожемой! Ну, рассказывай, Олечка. Как вы узнали?
  – Да рассказывать-то особенно нечего. Хороший у вас всё-таки район. Вот и центр, а зелень, воздух – будто за городом.
  – Тут парк совсем рядом.
  – У вас и двор не хуже любого парка.
  – Ну что ж ты хочешь, живут культурные люди, настоящие москвичи, не какие-нибудь Ваньки: землю с лаптей не соскрёб, солому из волос не вычесал, зато уж сменил ватник на батник, и уже он столичный житель, уже считает, что заслужил культуру, удобства...
  – Мира, уймись. Я сама деревенщина.
  – Ой, Олечка!.. – Мира Павловна с хохотом замахала на неё руками.
  – Эвердьё – захолустная деревушка в глухой провинции, – втолковывала Ольга Ефимовна.
  – Ну да! Конечно! Франция – ужасная глушь! Ой, Олечка, ну ты скажешь! Серёженька, дай руку, деточка...
  – Оставь его в покое, ради Бога. Это отнюдь не первая лестница в его жизни.
  – Сейчас отдохнёте, пообедаем, у меня такой торт замечательный, и Катя с Серёжей пойдут погуляют. Серёженька ведь ещё не бывал в Москве? Тебе будет очень интересно.
  – А можно без обеда? – спросил Сергей, с тоской понимая, что ему не отвертеться от блужданий в хрупком настольном лабиринте тарелочек-вазочек-чашечек-салатниц, от жирного сладкого крема и от ласковых советов «не держи нож в левой руке».
  – А торт?! – призывно вскричала Мирочка.

― ― ―

  – Мам!
  – Тинка, солнышко! Ты уже из Москвы?
  – Да, Мамочка, завтра буду дома, первый поезд, тринадцатый вагон, только, ради Бога, не встречайте вы меня всем скопом! Фай – ещё ладно, а вам совершенно ни к чему давиться в метро, вещей у меня немного, мы с Фанни вполне управимся.
  – Ой ли? Сколько ты везёшь книг?
  – Не покупала я книг!
  – Вот уж в это я никогда не поверю!
  – Ну... Почти не покупала. Так, почти чуть-чуть.
  – То-то. А что у тебя случилось?
  – У меня? Всё в порядке.
  – Тиринка, ты не только врёшь, но и тратишь на это пятнашки. Выскажись, полегчает же.
  Эсфирь глубоко вздохнула.
  – Мам, как ты думаешь, какая метафора точнее: «стрела времени», «временной поток» или «круг времён»?
  – Когда как. То сосулькой капает, то лавина, а то и иглой прошьёт... Но, ты знаешь, оно может вернуться.
  – Это как?
  – Если тщательно продумаешь ситуацию, которую когда-то не разрешила, не вытянула, и дорастёшь до неё, и поймёшь, как надо было поступить – она повторится. Мир даёт нам шанс, Тирин.
  – Но это будет другая ситуация. С другими людьми.
  – А разве другим не надо?
  – Ой, а ведь правда!
  – Может, для того человек и не сумел в первый раз, чтобы терзаться, думать, искать решение – и в следующий раз стать тем незаменимым, кто сумеет.
  – Господи, Мамочка, как я соскучилась!
  – И я тебя люблю, Эстер-звёздочка. Ты там не томись на вокзале, сходи куда-нибудь, напозволяй себе.
  – Обязательно.
  – Только не в книжный! Ставить некуда!
  – Ни-ни!
  – Врушка ты. Всё, кладу трубку, не то мы и твой поезд проболтаем. До завтра, моя радость.
  – До завтра, Мам. И спасибо, спасибо тебе!
  Эсфирь вышла из оглушительной толчеи вокзала в ослепительную толчею улицы. Отрешённо остановилась на раздорожье, у лотка с книгами. Она снова была здесь и теперь, она вернулась к всегдашнему упоённому переживанию настоящего, беспредельного, неразрывного, плотно насыщенного жизнью живого мира.
  Но и осталась там, в грохочущем вихре Тартара, где мир вдруг схлопнулся в миг, в стрелу времени, мелькнул сквозь Эсфирь маленьким звёздным стрижом и, ещё иллюзорно близкий, – кажется, рванись вслед – и ухватишь стремительный хвост, – был уже за гранью «теперь», в прошлом, невозвратно, непоправимо, оставив по себе лишь тонкий звон, словно отзвук сиринги³² в синем лесу, да эхо стройного запаха – сирени ли? жасмина?.. – да обломившийся острый кончик, занозой застрявший в совести.
  По давней привычке дегустировать тексты Эсфирь наугад открыла одну из книг на лотке. И прочла первые попавшиеся строки:
  Как слово «бытие» заострено
  в последнем слоге! Словно бы иголка.
  Она пошатнулась, на секунду закрыв глаза. Реальность ответила ей. И ответила не укором – обещанием:
  В нём «бы» – ушко, открытое окно,
  в него продет жасмин, как нитка шёлка...³³
  – Сколько? – спросила она, доставая кошелёк.
  Нарушив обещанное Маме «ни-ни», спустилась в метро, проехала одну остановку и безошибочно вышла к воде.
  За рекою звенел парк имени Горького. Воздух тут был таким же мутным, как и в Домодедове. Но пахло всё же водой и зеленью. За аттракционами, где роился народ, за барами, клумбами и озёрами аллеи сужались, ныряли в сумрак деревьев, ветвились тихими тропами, и там, на уютных полянках, встречались уже лишь парочки да мамы с колясками.
  Эсфирь откинулась затылком на спинку скамьи. Поезд в девять вечера. Впереди восемь часов отдыха в обворожительном обществе: роман в стихах, незаконченный свитерок для Фанни и объёмистый пакет пирожков с грибами, с рыбой, с морошкой – забота добрейшей Леночки Петровны.
  Но сейчас ни читать, ни вязать, ни есть не хотелось. Хотелось смотреть на мозаику листьев в высоком небе, расправляясь в исчезающе неподвижном теле, в прозрачном покое разума, в светлом молчании духа, слитого с этой листвой и с этим небом, растворённого в них, сотворённых в нём...
  Она потянулась, прогнула затёкшую шею, поправила волосы. Три часа. Подкрепиться? Пройтись? Отдаться терцинам Гандельсмана?
  Для полного блаженства чего-то ощутимо недоставало. Чего?..
  Духовным взором Эсфирь прилежно исследовала глубины своего «я». И постигла: вот чего! Мороженого!

― ― ―

  Ох, какое же было позорище – появиться перед тётками на лавочке и перед лбами с гитарой в беседке, продефилировать через весь двор, под перекрёстным огнём соседских взглядов и улыбочек, под ручку с вот таким вот сопливым дефективным кавалером. Спасибо, матушка, удружила... Не станешь же сейчас, на ходу, каждому объяснять про материну подругу-художницу из солнечной Франции. Катерина вообще считала ниже своего достоинства пускаться во всякие объяснения. Вот так всегда: матушке удовольствие, а ей, Катерине, за какой-то флакончик немодной «Шанели No5» гробь теперь полдня на возню с беспомощным сосунком, который цепляется за её рукав и вздрагивает от каждого звука...
  Лишь на улице она облегчённо перевела дух.
  – Ну, – процедила, – куда пойдём?
  Позорище недоуменно хлопнуло кукольными ресницами.
  – А куда хочешь ты, Катерина?
  – Куда я хочу? – саркастически переспросила она. – Ну, а если я хочу в кино?
  – Идём в кино, – согласился малёк.
  – Ха, – обронила она. С этим дурачком даже спорить не хотелось. – Этого только не хватало. И вообще, я собиралась в одну компанию...
  – Идём в компанию, – эхом отозвался покладистый малёк.
  – Ну, ты даёшь! – фыркнула Катерина. – Да меня засмеют, если я с тобой притащусь!
  – Почему?
  – Ну, если ты сам не понимаешь – толку тебе объяснять... – отмахнулась она.
  Он притих. Потом отпустил её локоть. Катерина крепко взяла малька за руку. Мало ли что, ещё отвечай потом за него...
  – Катерина, – у него упорно выходило «Катрин», но звучало приятно, хоть и картаво, – а музей Сидура, где он? Далеко?
  – Чего-о? – изумилась она.
  – Вадим Сидур, он был скульптор...
  – Да знаю я. Ну и что?
  – Или ещё музей Конёнкова... Я правильно сказал? Или Третья...
  – Здра-асьте! – перебила Катерина. – Ну а как же! Побывать в Москве – и не отметиться в Третьяковке! Прямо никто без неё жить не может, так все рвутся к культуре!
  – Извини, – смутился он – уж так уж кротко, что почти издевательски. – Я не знал, что провинциалам нельзя к культуре. Ну, давай пойдём...
  – Да иди куда хочешь, кто тебя держит! Только объясни мне, пожалуйста: ну зачем тебе картины? А?
  – Нет, не картины. Скульптуры.
  – Ну, скульптуры. Какая разница? Всё равно же их надо видеть, – Катерина в порыве материнской нежности погладила его сияющую синими бликами жёсткую гриву. – Ты не думай, я не считаю, что ты какой-то дефективный. И ориентируешься ты почти как нормальный. Но искусство – это совсем другое. Не будешь же ты скульптуры наощупь... – она пожала плечами. – Ты всё равно ничего не поймёшь.
  Он протестующе тряхнул головой:
  – Наоборот. Это ты не понимаешь.
  – Чего-о?
  – Вы все не понимаете. Как раз и надо наощупь. А вы... м-м... развыкли... забыли как. Только бамбара, догон и сенуфо³⁴ ещё помнят. Кельты и эллины тоже помнили. Вот они кто умеет ваять. Это ещё Аристотель объяснил.
  – Здрасьте! При чём тут Аристотель?
  – Разве ты не читала? Книга «О душе». Он там сказал: только осязание воспринимает непосредственно, – заявил малёк. – А другие органы чувств – через среду. Они могут обмануть. Только без осязания невозможно жить. А другие чувства не обязательны.
  – Ха! Можно подумать, ты читал Аристотеля!
  – И ещё он сказал, – упрямо продолжал малёк, – осязанием человек владеет наиболее совершенно. В других чувствах он уступает многим животным, а в осязании далеко превосходит их. Именно поэтому человек есть самое разумное из всех живых существ. И среди людей одарённость зависит от этого органа чувства и ни от какого другого. «О душе», книга вторая, глава девятая.
  – Выходит, ты самый одарённый, да? Ну, расскажи это в музее. Может, тогда они и разрешат тебе руками трогать.
  – А что, не разрешат? – удивился малёк.
  – Ты прямо как с Луны свалился. Ну, представь, пришёл бы ты, скажем, в Лувр и захотел ощупать Венеру Милосскую, или что там у вас есть... Что, тебя бы пустили?
  – Меня пускали. И в Лувр, и...
  – Слушай, ты меня уже достал со своими музеями! – разозлилась Катерина. – Да меня засмеют, если я с тобой...
  – Повтор, – прервал он.
  – Что?
  – Ты уже говорила, что боишься смеха.
  – Да ничего я не боюсь!
  – Ты думаешь, все тебя замечают, да? Все смотрят только на тебя? И все такие же, как ты: или завидуют, или засмева... м-м... смеются, да?
  – Ты чего? – оторопела она.
  – Катерина, если ты хочешь, чтобы тебе завидовали, и если тебе для завидовать нужно рядом... как это... настоящий мужчина, а я младше тебя и дефективный, я не настоящий, верно? Значит, ты сама не имеешь ничего тебе завидовать и поэтому боишься.
  Больше всего её поразил не смысл, а тон стремительных, взлетающих к концу фраз: без тени петушиного мальчишеского нахальства, отточенно спокойный и твёрдый. Не обвинение, а результат анализа.
  – Ах, ты... недоносок! – растерянно выпалила она.
  Малёк коротко рассмеялся и неуловимо быстрым движением высвободил руку из её пальцев.
  – Катерина, иди в свою компанию. А я пойду в свою.
  – Ха! Ну и пожалуйста. Чеши, куда хочешь.
  – Счастливо, – бросил он.
  И почесал в сторону Крымского моста.
  Катерина, открыв рот, смотрела мальчишке вслед. Он остановился, нашарив тростью край бровки. Пропустил машину. Перешёл через дорогу. Наткнулся на ящики у овощного лотка. С минуту объяснялся с очередью и с толстой красномордой торговкой. Потом все захохотали. Продавщица сунула мальку апельсин, дядька из очереди перевёл его через следующую дорогу, и тот уверенно отправился дальше.
  Катерина догнала его уже у самого моста. Схватила за локоть, пробормотала, задыхаясь:
  – Ну, ты даёшь. А если бы под машину попал?
  – Во тебе бы влетело! – мечтательно улыбнулся он.
  – Ну, хватит тебе, – примирительно сказала Катерина. – А ты, оказывается, не такой уж нюня... Ладно, если хочешь – пошли в Третьяковку.
  – С тобой – не хочу. И ты со мной тоже не хочешь, разве нет?
  – Ха! А что же, если мне матушка велела, так мне должно быть в кайф с тобой возиться?
  – А мне никто не велел возиться с тобой.
  – Ну, ты на-аглый, – с уважением признала она.
  – Вот что, Катрин. Давай делать не что велели, а что хотим. Ты идёшь к друзьям. Я иду к реке. Ведь там река, да? Есть скамейка возле неё?
  – Лучше в парк, – Катерина устремилась вперёд, волоча за собой малька, ускоряя шаг и приплясывая от нетерпения: душой она была уже на тусовке, а телу туда ещё топать минут пятнадцать. – Это тут, сразу за рекой. Там тоже озёра. А ты чуешь воду, да? Ты сразу к реке пошёл. Я слышала, такие, как ты, чуют воду. Только ты же никому не скажешь? Ни моей матушке, ни Ольге Ефимовне?
  – Я тебя... как это... заложу Интерполу, – посулил он.
  – Ну, наглый, – засмеялась Катерина. – Неслабо. О, вот есть скамейка. Садись. Я за тобой часиков в семь зайду, ладно? Ну, я пошла. Спасибо! – крикнула она уже издалека.
  Сергей встал. Медленно повернулся вокруг оси. Подле него распекали кого-то за грязь на коленке. Дальше – выясняли, кто первый опоздал, дымно жарили мясо, с другой стороны хлопали выстрелы в тире, жужжали огромные механизмы и дружно визжали сотни глоток – вероятно, там были аттракционы.
  Он сделал два полных оборота, определил, откуда доносится меньше всего шума и больше всего запахов воды, деревьев и трав, и двинулся туда.

― ― ―

  Эсфирь отошла от расписанного снежинками и пингвинами лотка, обдумывая, разобраться с мороженым на месте или отложить усладу на после пирожков. Пожалуй, и тут уместнее всего был её любимый метод обращения с проблемами: изменить ситуацию так, чтобы проблема исчезла сама собой, то есть в данном случае просто купить вторую порцию. Оставалось только прикинуть, осилит ли она две порции, когда толчок в спину разрешил все её сомнения. Вафельный конус описал изящную дугу и шлёпнулся в лужу под питьевым фонтанчиком. Трусившая мимо помесь блохи с горжеткой остановилась, сделала стойку и в безумной надежде завиляла, гипнотизируя взглядом то женщину, то мороженое. За спиной Эсфири тихий юный голос смущённо произнёс:
  – Oh, excusez-moi... извините.
  – Если я Вас извиню, моё мороженое воспрянет из лужи? – проворчала она, выуживая раскисшую трубочку, в беспечной уверенности, что неосторожный галлёнок не поймёт и даже не услышит её брюзжания. – Да, псюша, тебе повезло. Иди сюда. Там тебя затопчут.
  Она примостила угощение на газоне. Сполоснула в фонтанчике вылизанные собачонкой пальцы.
  – Будьте добры, мадам, сколько стоит мороженое? – запинаясь, спросил тот же голос.
  Эсфирь недоуменно обернулась. Осколок стрелы под рёбрами вздрогнул, в клочья лохматя душу.
  – Сиринг... – вырвалось у неё вместе с судорожным вздохом. – Почему Вы один? Что случилось? Вы заблудились?
  – Но нет. Наоборот, – оледеневшими губами выговорил мальчик. – Я так и знал.
  – Что?..
  Он прерывисто втянул воздух.
  – Вы знаете моё сутьное... м-м... главное имя. Значит, Вы в самом деле звезда, настоящая, правда? Вы там, – Сиринг указал в небо на западе, – и здесь.
  – Юноша, не творите себе кумира! – взмолилась Эсфирь.
  Он счастливо рассмеялся и шагнул к ней, протягивая на узкой оливковой ладони горсть серебряной мелочи.
  – Этого хватит, мадам?
  – На что?
  – На мороженое. Я Вам принёс... как это... préjudice... вред?
  – Ущерб.
  – Да. Простите, пожалуйста.
  – Ничего. Мой ущерб невелик, а собаке – вон какая радость, – они послушали упоительное собачье чавканье. – Так что суммарно Вы сделали доброе дело.
  – Но не Вам, мадам. Если бы я знал, где, я Вам покупал сам...
  Как было не ухватиться за такой повод удержать его, за возможность достичь обеих важнейших сейчас целей! Во-первых, взять на себя. Укутать в вату, прикрыть собой, уберечь, накормить и благополучно доставить домой, к этим варварам, допустившим, чтобы он бродил один по кишащему опасностями городу. Во-вторых, присмотреться к нему попристальней, послушать детскую болтовню, убедиться, что перед нею нормальный милый мальчик, и освободиться, наконец, от опаляющей пелены опутавших её чар.
  – Хорошо. Купим вместе, – Эсфирь порылась в монетках, обозначив, будто берёт деньги. – Но при условии: есть тоже будем вместе. Вы поможете мне справиться с мороженым и с пирогами.
  Он замер, широко открыв громадные удлинённые глаза и, кажется, даже не дыша. Растерялся? Испугался?..
  – Если, конечно, у Вас есть время, – добавила она.
  – Да, конечно, мадам. До семи. Конечно! Но, спасибо, я весь час... сейчас... обедал не давно, – пролепетал мальчик.
  – Я полагаю, человек Вашего возраста и Вашего роста может обедать непрерывно.
  Он фыркнул. Прислушался к себе, склонив голову набок. И сознался:
  – Вы правы, мадам.
  Её кисть, как домой, скользнула к нему под локоть, окутав Сиринга тёплой нежной аурой безмятежного доверия и надёжности. Он глубоко, всей грудью, освобождённо перевёл дыхание, ощутив лишь теперь, чего стоила ему эскапада с шатанием по запружённой людьми и машинами улице и по путанице парковых аллей.
  – Что возьмём? – звезда деликатным движением пальцев подсказала ему поворот. – Пломбир, шоколадное или клубничное?
  – Пломбир? – переспросил Сиринг.
  – Парфэ.
  – Parlez-vous français, madame?³⁵ – с надеждой уточнил он.
  – Ни Боже мой, – решительно отмежевалась Эсфирь.
  Он сморщил аристократический нос:
  – Пломбир жирный.
  – Хорошо, – она отняла у него руку. – Будьте любезны, шоколадное и клубничное...
  Он украдкой прикоснулся к ажурной вязаной блузке. К пушистому пучку волос. Обнаружил объёмистую сумку на длинном ремне и перевесил её с плеча женщины на своё.
  – Спасибо, – Эсфирь вновь обернулась к мальчику. Он уже искал её руку, точно успел соскучиться. – Она у меня всё время соскальзывает и ужасно мешает.
  – Потому что у Вас совершенные плечи, мадам, – тоном Беспристрастного Свидетеля констатировал он.
  – Да? Может быть. Идёмте, здесь очень уж шумно, а есть следует с комфортом, с чувством, с толком, с расстановкой. Вы, наверное, никогда не пробовали пирогов с морошкой?
  – Да, мадам. Нет. Что это – морошка?
  – Родственница малины с края света, из тундры. Ни во Франции, ни возле Москвы не водится.
  – Край света, – заворожённо повторил мальчик. – Какой образ! Конец улетающего бесконечного луча!
  – Да, образ хорош. Вот преимущество иностранца: Вы достаточно свободно владеете русским языком, но остаётесь вне его, поэтому сохраняете свежесть восприятия.
  – А-а. Я понял неправильно, да?
  – В данном контексте «свет» значит «мир». На краю света – au bout du monde. Или au bout de l’univers.
  – Вы очень хорошо ни Боже мой не говорите по-французски, – сообщил Сиринг, утончённо сочетав должную меру галантности с изрядной долей иронии. – М-м... de même que...
  – Так же, как.
  – Merci. Так же, как по-русски: немножко такой мягкий... как это... бархатный украинский акцент.
  – Ах, вот как! – рассмеялась Эсфирь. – А я уж подумала было, что Вы склонны к переслащённым комплиментам. Я знаю, что значит faire un velours.³⁶
  – Ой... – с комическим ужасом выдохнул Сиринг.
  – Faitez patte de velours³⁷ – я правильно сказала? – и не дразнитесь. Вы сами произносите конечные «s», а это, если не ошибаюсь, южный акцент.
  – Да! – весело подхватил Сиринг. – Я тоже с края света. И Вы, мадам. Я – из провинции, Вы – с окраины.
  – Вы правы. Наверное, только две страны на планете со спокойным достоинством зовутся окраиной: Прованс, Provincia Romana, и Украина. Кстати, обе когда-то – оплоты цивилизации. Остальные же испокон мнили себя пупом Земли и центром Вселенной. Хотя центр её везде...
  – А окружность – нигде, – подхватил цитату мальчик. – Но, я думаю, правильно наоборот.
  – То есть?
  – Вселенная – это не центры, а окраины. Окружности. Они везде и взаимо... ужасный язык, – вздохнул он. – Вселенная похожа... ну, le jaque de mailles...
  Его быстрые пальцы сплели в воздухе такой узнаваемый образ, что Эсфирь мгновенно поняла:
  – Кольчуга?
  – Да! Tout se tient!³⁸ «Вселенная» – это же не «все», а «населённая», pas? Не куча всего, а система.
  – Совершенно верно. Это слово – калька с греческого «ойкумена». Впрочем, у эллинов есть термин и получше: космос. Гармония. Упорядоченность. Красота. Ну, а что значит Ваша l’univers, как Вы считаете?
  – Один... нет, единый, да? Единый стих, – улыбнулся Сиринг.
  – Пожалуй, я была не права. Вы слышите все обертоны слов не оттого, что русский язык Вам чужой. У Вас чувство языка. Дар лингвиста или поэта.
  – Чувство языка? – удивился мальчик. – Qu’est-ce que c’est?³⁹ Слова говорят сами, разве нет?
  – Вам – да.
  – «Стихотворение» – это неправильная этимология, – признался он.
  – Я знаю.
  – Но она мне нравится.
  – И мне. Мне всегда казалось, что мир – это текст. Как мы создаём книги, черпая из бесконечной вселенной языка, так кто-то создаёт наше бытие, черпая из материальной Вселенной.
  – Кто? – азартно спросил Сиринг.
  – Какая разница? – беспечно отмахнулась Эсфирь. – Какое дело Одиссею до Гомера? Или Фигаро – до Бомарше? Или Грею – до Грина? Разве они не автономны? И разве не нужнее герои читателям, нежели читатели – героям?
  – Mince alors!⁴⁰ Значит, мы все бессмертны, даже мёртвые? Мы существуем все времена, что нас читают, pas? А наш мир и язык, они... как это... равномощные бесконечные множества, pas?
  – Именно так.
  – Значит, для каждой сущности есть слово, pas? И можно всё назвать и всё объяснить?
  – Можно. Надо только найти его, это слово, потом договориться о его значении и смысле – кстати, для этого Вам придётся отыскать ещё кучу слов...
  – И договориться об их значении и смысле, – со смехом развил тему Сиринг.
  – Разумеется. И, наконец, постараться не исказить самоё сущность, когда будете напяливать на неё обретённое слово.
  – Но ведь Вы всё это умеете, мадам? Не могли бы Вы...
  – Минуту. Здесь...
  – Ступени вниз. Я понял. Вы сказали – рукой. Нет, – он приостановился, изумлённо повернувшись к женщине. – Не только рукой. Озеро, его я слышу. Чувствую. Но там скамья и дерево... Большой le saule плакающий, да?
  – Плакучая ива, – озадаченно подтвердила Эсфирь.
  – Как я знаю? Почему я знаю, что было по дороге? Как если я сам трогал забор, и бистро, и розы... Как Вы это сделали?
  – Я? – надменно удивилась Эсфирь. – При чём тут я?
  Вероятно, в страхе за него, в нервном усилии помочь она действительно передавала. Но как мог он принять – чужой, незрячий, при первом контакте? И перевести её зрительные образы в свои тактильные?
  – Que diable! А кто? А в метро, когда Вы говорили о звёздах? Кто Вы?
  Это был не вопрос – требование. И исполненное такой силы, что Эсфирь на какой-то миг оцепенела, точно первоклашка перед школьным директором. Не в силах ни уклониться от ответа, ни придумать его, ни даже сообразить, бесповоротно она виновата перед мальчиком или может ещё что-то исправить, молча смотрела в устремлённое к ней лицо, в расширенные зрачки, глядящие поверх её головы в...
  Она встрепенулась от внезапной догадки.
  – О звёздах? Назвав меня звездой, Вы указали не просто на небо – на Капеллу.
  – Её имя – Капелла?
  – Откуда Вы знаете, где она сейчас? Это Вам не шелестящая ива, не забор с его эхом и не розы с их запахом. Кто Вы, Сиринг?
  Он задумчиво опустил и снова поднял непроницаемые, как крылья ночной бабочки, ресницы – так медленно, словно возносил на них душу Эсфири.
  – Вы правы, мадам. Убойный вопрос. Кто я?.. Ma foi, я не могу ответить. Я есть, и всё. Я дурак, да?
  Маленькие пальцы на его локте дрогнули в ознобе. Звезда помедлила с минуту и, восстановив дыхание, улыбнулась:
  – И я. Я тоже не могу сказать, кто я. Именно потому, что я есть. Мы можем составить суждение только об орудиях Я – статусе, роли, характере, мысли, чувстве, теле... Но Я им не тождественно. Подлинное Я – абсолют. Покой и пустота. Его можно только обрести, осознать и констатировать. Что Вы и сделали.
  – Для Я нет слова?
  – Сколько угодно. Берите любое. Оно – лишь имя, знак, указывающий на Я, но не заключающий в себе определений, объяснений, суждений и истолкований. Я не имеет свойств. Я порождает свойства. Любые. И способно управлять ими. Даже если Вы ещё не умеете этого – всё равно Вы, в отличие от многих и многих, уже существуете. Вы уже не орудие, не функция. Вы – бытие, entité, понимаете?
  – Не «ens ab alio»⁴¹, а «ens a se»⁴², pas? – пробормотал он. – Я грокаю. Вот путь.
  – Идёмте, а то нашу скамью займут. И постарайтесь грокнуть лестницу. Ступеньки щербатые и разной высоты, – предупредила Эсфирь. – Вам не кажется, что эта трость для Вас длинновата?
  – Я вырасту.
  – Посох на вырост – это что-то новенькое. Разве что хранить в нём на будущее клинок.
  – Ага, – хихикнул он. – Пригодится. Вода!.. Можно здесь плавать?
  – Грязно.
  Эсфирь раздвинула завесу ивовых ветвей, усадила мальчика на скамью у воды и вручила пирожок.
  – Морошка на вкус точно как шампиньоны, – глубокомысленно отметил Сиринг.
  – Значит, Вам попался с подберёзовиками.
  – Под берёзой?..
  – Болетусы, – приблизительно пояснила Эсфирь. – Тогда треугольные, наверное, с ягодами, а круглые – с рыбой. Или наоборот. В общем, определите сами. Опытным путём.
  – А Вам?
  – Всем хватит.
  – Можно мне всю сумку, мадам?
  Эсфирь, пожав плечами, протянула ему пакет. Мальчик дотошно пересчитал пироги и соизволил-таки взять ещё два.
  – Теперь я за Вас спокойна, – оценила Эсфирь. – Вы не творите себе кумиров.
  – Зачем? – он стремительно и изящно определил второй пирог и с азартом исследователя принялся за третий. – Только если не творить кумиров, возможно творить что-то... м-м... quelque chose véritable.⁴³ Спасибо, мадам. Ужасно вкусно.
  – Ещё? Какой?
  – О, что Вы, нет!
  – Мужчину надо кормить, – с неколебимой убеждённостью изрекла она.
  – Это мужчина, кто должен кормить, – он вытащил из кармана нож и апельсин. – Вот десерт.
  – Отлично. Но, может, сначала мороженое? Тает же.
  – Хорошо. Не хорошо! Мадам, зачем два? Один Ваш!
  – Это две разных половинки. Свою часть я уже съела – и такого, и сякого, – она взялась чистить апельсин. – Помнится, Вы говорили о словах, коими можно объяснить всё. И хотели о чём-то спросить. А я Вас перебила. О чём?
  – О Капелле. Я не знал её имя, Вы сказали сами. Пожалуйста, Вы не могли бы рассказать о звёздах ещё что-нибудь, Капелла? Как они называются? Почему они поют? Почему по-разному? И некоторые меняют тон и силу звука? Это есть так? Или моя иллюзия?
  На этот раз она молчала так долго, зачем-то ломая спички в коробке, что он решился первым нарушить паузу:
  – Простите, мадам. Это невозможно, да? Так же невозможно, как объяснить мне, что значит видеть. Даосы были правы. Говорящий не знает. Знающий не говорит.
  – Даосы сообщили нам это знание при помощи слов, разве нет? – парировала она так бесстрастно, словно мороженое оледенило ей горло. – Дело не в этом. Сиринг, умножая познание, не умножу ли я скорбь?
  – Экклесиаст был жлоб, – решительно заявил он. – Познание есть радость.
  – Ну, что ж... Извольте.
  Сиринг вздрогнул. «Ты представляешь?! "Извольте"! Ну, конечно, Тинка, кто же ещё!»
  Нет. Не может быть. Тина Феерейн старая. Как Ба и Мирочка.
  Но ведь окликают её – «девушка». И деду её Виллему по облику – лет тридцать пять – сорок. И шушукались же однажды в саду кумушки-подружки, Ортанс и мадам Дюбуа, будто один заезжий русский художник познакомился с дедом, а потом написал с него – ни много ни мало – самого дьявола, ослеп и сошёл с ума, и что этот кудрявый синеглазый Люцифер и сейчас сидит, обхватив колени, в Третьяковке, любой может убедиться, а жил этот художник то ли в конце девятнадцатого века, то ли в начале двадцатого... Что, если нориски вообще не стареют, никогда-никогда?
  Нет, всё равно. Таких совпадений не бывает.
  – Для начала попробуем установить соответствия, – чистым тихим ручьём омывал и поил его голос Капеллы. – У нас есть опорная точка – Капелла, четырёхкратный жёлтый гигант.
  – Четырёхкратный?
  – Да, система из четырёх звёзд. Какая она для Вас?
  Он на секунду прислушался.
  – Два тонических и два доминантных трезвучия в D-dur⁴⁴, двумя органными тембрами.
  – Значит, Вы слышите кратность и спектр, цвет звезды.
  – А если модулирует? И тише – громче?
  – Если сила звука меняется так или так, – Эсфирь пальцем нарисовала на его ладони графики, – то это затменно-переменная: две звезды вращаются вокруг общего центра тяжести и периодически заслоняют друг друга.
  – А если так?
  И мальчик начертил кривую блеска цефеиды.
  – О Господи, – на миг потеряв голос, беззвучно выговорила Эсфирь.
  – Вот эти, они все жёлтые, не так ли? И модулируют несколько дней от ре до ля в мажоре. Я правильно слышу? – нетерпеливо допытывался Сиринг.
  – Да. Да, разумеется. Все цефеиды – пульсирующие жёлтые сверхгиганты с переменным блеском и спектром.
  Его лицо сияло ознобно знакомым ей выражением. Вот так же, с тоскою и восторгом, смотрел на свой Ригель отец.
  – Сиринг... Одна из них – Ваша?
  – Да.
  – Мы её найдём, – заверила Эсфирь. – Увы, я не помню периоды всех ярких цефеид и не смогу назвать её сразу, но всё равно мы обязательно выясним, кто она. По карте.
  – У Вас есть такая карта?! – оторопел он. – Чтобы я мог прочесть?!
  – Вот она, – Эсфирь вложила в его пальцы полушарие апельсиновой кожуры, проколотое множеством тоненьких щепочек. – Читайте изнутри.
  – Я понял. Вот зачем Вы портили спички!
  – Я уверена, Вы сумеете соотнести масштабы и узнаете рисунки созвездий.
  – Можно мне спичку, мадам? Merci. Вот она. На оси. Земля крутится, но кажется, что небо, да? И точка оси неподвижна? Есть ли в ней...
  – Полярная. Вы – Полярная. Трамонтана. Вы – ось и маяк мира.
  – Мир так не думает, – рассмеялся Сиринг.
  – Он просто не знает.
  – А эта? На острие стилета. Одна, большая, пушистая, гудит басом «до»...
  – Арктур.
  Слегка одуревая от фантасмагоричности ситуации, она называла слепому ребёнку звезду за звездой, рассказывала в ответ на бесчисленные «что», «как» и «почему» о карликах и гигантах, о скоплениях и туманностях...
  – А это? – в который раз спросил он, но теперь не указал спичкой, а обвёл пальцем Стрелец. – Очень большое и визжит. Вы его не обозначили даже, мадам.
  – Ах, да. Я упустила. Дело в том, что мы его не видим. Между ним и нами – непроницаемое для света пылевое облако. Иначе здесь было бы, конечно, внушительное зрелище, самый яркий объект на ночном небе.
  – Но что это?
  – Центр Галактики. Всё, Сиринг. Я – пас. Вы знаете небо лучше меня.
  – Извините, мадам. Вы устали, да? Вы уже не сможете ответить на второй вопрос?
  – Какой второй? – не сообразила Эсфирь.
  – Что значит видеть.
  – Юноша! – с гневным смехом воскликнула она. – Я Вам что – пророк?
  – Да, – твёрдо ответил Сиринг. – И если не Вы, то кто? И если не сейчас, то когда?
  Эсфирь с подозрением уставилась на настырного мальчишку. Уж не толкнул ли он её нарочно, чтобы завести разговор?
  И тотчас, устыдясь, одёрнула себя. Ты же видишь, кто перед тобой, низкая ты душа. Это звёздное дитя так упорно противостоит слепоте, что сочло бы недостойным себя использовать её как уловку. Он слишком щепетилен и самолюбив, чтобы признать себя слабым, а уж тем более – спекулировать своей слабостью.
  – Хорошо, – вздохнула она. – Не потому, что я пророк, но потому, что говорю с провидцем. Представьте себе, что у Вас из точки над переносицей, чуть выше, чем между бровями...
  – Из верхней дань-тянь.
  – Да, из аджны, из Третьего Глаза – конусом исходит пучок чувствительных нитей. Каждая из них в пустоте растёт неограниченно, и только по прямой, постепенно расширяясь, расплываясь в пространстве. Наткнувшись на предмет, нить прекращает рост и осязает препятствие своим торцом, ощущая всё, что прикасается к торцу, как одну точку. Некоторые нити способны различать вибрацию предметов разной частоты – их цвет. Поскольку нитей очень много и толщина их очень мала, из их точечных ощущений складывается целостный непрерывный образ. Чем длиннее нить, тем шире её торец и ниже чувствительность, поэтому далёкие объекты кажутся меньше и хуже различимы. А светящиеся объекты – например, звёзды – сами протягивают к нам нити. Поэтому видны очень далеко.
  – Звёзды протягивают к человеку... – в трансе прошептал Сиринг. – Чтобы прикоснуться к его Третьему Глазу... – он тряхнул головой. – Purement et simplement!⁴⁵ Как ясно! А я учил – фотоны, волны, лучи, la réfraction, la réflexion...
  – Преломление-отражение. Так оно и есть. Вы учили правильно.
  – Нет. Это физика. Я плохо ставил вопрос, indistinctement...
  – Ой, нет, этого я не понимаю, – подняла лапки Эсфирь.
  – Наоборот! Вы поняли! И ответили justement... м-м... точно что я в самом деле хотел спросить.
  – Я полагаю, Вас интересовало восприятие? Вернее, чем восприятие мира у зрячего человека отличается от Вашего?
  – Вот да, – с глубоким удовлетворением подтвердил Сиринг. – Точно. Вы говорили – система. Я и мир – тоже система, pas? Мои восприятия есть связи в системе, pas? Связи строят образ мира. Я бы хотел знать, какая разница моего образа мира... – он запнулся, – и нормального.
  – Да никакой, – недоуменно обронила она.
  – De quoi?..⁴⁶ – опешил он.
  – Вы нормальны. Конечно, Ваш образ мира индивидуален, как у всякого человека. Но, уверяю Вас, мой и Ваш различаются куда меньше, чем, например, мой и моего вполне зрячего спутника в метро, которого Вы намеревались убить.
  – Нет, мадам, не совсем убить, – смутился мальчик.
  Эсфирь устроилась на скамье поудобней, поджав ноги, положив локоть на спинку и подперев голову рукой.
  – Сиринг, у нас очень много связей с миром. Бесконечная плотная сеть дополняющих, поверяющих и дублирующих друг друга связей. А мир – о-очень большая рыба. Он не ускользнёт из невода только оттого, что в сети недостаёт нескольких нитей. Так что дело не в восприятии. Дело в методе.
  Она глянула на часы. Не пора ли и честь знать? Что-что, а чесать языком Эсфирь могла бы до скончания веков, тем более – со столь деликатным, сосредоточенно внимающим ей собеседником. Но, по совести, она со своими лекциями давно уже должна была до смерти надоесть ему...
  Мальчик слегка сжал её руку, понукая продолжать. И Эсфирь послушно продолжила:
  – Метод первый. Мы строим восприятия через постижение ощущений: Вы ощущаете череду звуков и мягкую искривлённую поверхность, но воспринимаете – мою речь и мою руку. Постигая восприятия, мы строим представления: я для Вас – я, а не совокупность запаха, речи, руки и волос.
  – Можно?..
  – Да, конечно, – она сняла тёмные очки, закрыла глаза под лаской его пальцев. – Наконец, постигая представления, мы строим образ мира.
  – Почему «наконец»? А дальше? Разве это синтез последний? Разве постижение не бесконечно?
  – Бесконечно. Но дальше оно несколько иное. Для него пока даже нет общепринятого термина. Одни метафоры, – Эсфирь тщательно выбирала слова, стараясь провести Сиринга среди шипов так, чтобы он не только не укололся, но и не заметил их. – Ведь дальше – сам мир. Его не надо строить. Он есть. Надо всего лишь убрать экран⁴⁷ между ним и духом-разумом. Тот экран, на котором разум чертил свои построения. Впрочем, это тоже метафора.
  – Вы говорите об ишраке⁴⁸, да? – ринулся он прямо на шип. – О сатори⁴⁹? Как по-русски... Прозрение, или Просветление, я правильно знаю?
  – Совершенно верно. Но, кроме «сатори», что значит просто «понять», всё остальное – метафоры, – настойчиво повторила она. – Красивости. Выпендрёж.
  Он с восторгом, как лакомство, схватил на зуб новое словцо:
  – Вы-пен-дрёж?!
  – Так же, как всякие «растворение Я в великой Пустоте», «зеркало великого совершенства», «перемещение точки самосознания в пространство присутствия» или «слияние с Богом». Да назовите хоть «Большой Грок» – смысла и толку столько же.
  – Мадам, – мягко заметил мальчик, – я не боюсь слова «свет». Вы не видите центр Галактики – но Вы не боитесь же слов «центр Галактики»?
  – Постижение не имеет отношения к свету, – отчеканила Эсфирь.
  Он задумчиво потёр переносицу, склонив голову набок.
  – А метод второй?
  – Принять готовый комплект представлений, активно предлагаемый социумом.
  – Истинных? – ехидно хмыкнул он.
  – А разве выработанные самостоятельно – непременно истинные? Опыт человечества – отнюдь не плохая вещь. Он всюду и всегда с Вами – начиная с языка, на котором Вы думаете. Он даёт не только бездну информации, но и неоценимую возможность сравнения и свободного выбора представлений. Правда, представления диктуют нам, как именно интерпретировать ощущения, и подчас навязывают ложные восприятия. Но не их вина, если разум принимает иллюзию за реальность: он просто не натренировал рефлексию, самонаблюдение.
  – Но это какую рефлексию надо тренировать, – протянул Сиринг. – Если познание может привести в свободу, а может – в чулан с декорацией... А может – в иллюзию свободы? Или – в иллюзию чулана?
  – В конце концов, какая разница? – успокоила Эсфирь. – И в чулане вполне можно устроиться. Даже с большим комфортом, чем в свободе. И вообще самопознание не обязательно, поскольку не влияет на благосостояние. Итак, вывод: люди различаются не восприятием, а склонностью к познанию.
  – Склонностью? – переспросил он. – То есть способностью?
  – Нет, склонностью. Потребностью. Способность есть у всех.
  Мальчик вскинул голову:
  – И у меня тоже? Я способен постигать так же, как Вы? Но Вы сказали: нити зрения бесконечны. Значит, самое главное, пространство, человек его узнаёт глазами...
  – Нет! – торжествующе припечатала Эсфирь. – Не глазами! Мы не чувствуем длину лучей зрения!
  – Pas par les yeux? – пролепетал он. – Or tous disents...⁵⁰
  – Наплюньте, – посоветовала Эсфирь. – Они ничего не понимают. Нетренированное самонаблюдение.
  – «Наплюньте»! – рассмеялся он. – Ça ira!⁵¹ Я наплюну. Пожалуйста, рассказывайте! Что в самом деле? Мы узнаём его телом, да?
  – Ну разумеется. Этого не осознаёт почти никто. Даже титан Аристотель, отдав должное осязанию, ухитрился не заметить двух ещё более важных чувств, той основы, на которой зиждется наше существование. Впрочем, не удивительно. Фундамент слишком глубок, чтобы быть заметным. Мы непосредственно ощущаем пространство и своё положение в нём – мышечным чувством, непосредственно ориентируемся в гравитационном поле – вестибулярным, чувством равновесия. А уж соотнеся с их прямыми данными зрительные и слуховые ощущения и выстроив шкалу соответствий, по ней мозг может расшифровать хаос световых пятен или звуков и косвенно, аналитически оценить расстояние при помощи зрения или слуха. Причём только до близких объектов, в пределах десяти минут ходьбы. Дальше – мышечный опыт, мышечный прогноз сбоит. Сбоит и зрение.
  – А звёзды? А Вселенная? Она беспредельна.
  – Беспредельное постижимо лишь духом-разумом. Вы думаете, нормальный человек, глядя на ночное небо, видит бесконечную Вселенную? Отнюдь. Знать-то он знает. Но видит всё равно изнанку большой апельсиновой кожуры. Тёмную в светлую крапинку.
  Он растерянно хлопнул ресницами:
  – И Вы тоже?
  – Нет. Я ненормальная, – благодушно пояснила Эсфирь.
  – Я не понимаю. Знать, смотреть, но видеть другое... Как это возможно? И тогда почему он сказал: «Свет есть смысл»?
  – Ну, мало ли что там Плотин понаписывал в «Эннеадах». Может, он тоже был склонен к красивостям.
  – И к выпендрёжу, – со вкусом раскатил «р» Сиринг.
  – А может, он силился сформулировать то, что так просто и понятно сказал крошечный фенек по имени le Renard⁵²: «Видит только сердце. Глазами главного не увидишь». Впрочем, это Вы знаете лучше меня: Вы ведь читали подлинник, я – перевод.
  – Нет, – медленно произнёс Сиринг. – Я читал по-французски. Но подлинник Сент-Экса прочли Вы. Я ведь не понял даже, что лис в пустыне, в Африке – это же фенек... Вы – ишрак.
  – Не я, а Сент-Экс, – она встала. – Сиринг, где Вы должны быть в семь?
  – Est-il temps? – серея, выговорил он. – Voilà tout.⁵³
  – Нет, что Вы, нет! Это не конец, Сиринг. Я только фрагмент мозаики. У Вас время начал, и я – лишь одно из них. Пусть Вы встретите их достаточно, чтобы выбрать те, что действительно Вам нужны.
  Мальчик молчал.
  – Canne blanch,⁵⁴, – заговорила Эсфирь уже на лестнице. Он чуть заметно дрогнул. – Кажется, так?
  – Да. Это у нас... то есть, во Франции так называют слепого.
  – Насколько я знаю, в средние века у вас так называли изгнанных с захваченной земли. Победитель, ограбив побеждённого, вручал ему белый посох – знак дарованной жизни и свободы. Этот старикашка наверху, который думает, что дёргает нас за ниточки, вручил Вам жизнь и свободу. Вы, может, и не представляете себе, насколько одарённее обычного жизнью – Ваше тело и свободой – Ваш дух-разум. Но, кроме того, он дал Вам преимущество перед зрячими, ограбив Вас.
  – De quoi?.. – Сиринг споткнулся на ровном месте. – Преимущество?!.
  – Каждый из нас создаёт себя и своё бытие в строгих границах возможностей. Ограничение – душа свободы, необходимое условие творчества и источник смысла. Сонет свободнее и богаче верлибра. Ваши возможности ограничены жёстче. Поэтому Вы можете достичь большего мастерства. И создать шедевр.
  С минуту мальчик переваривал эту тираду. Эсфирь, обмирая, ждала его реакции. При всём его уме и мужестве – он всё-таки ещё ребёнок. Что, если она причинила ему слишком острую боль? Взвалила на него груз не по силам? Нет, тогда пусть уж лучше он просто не поймёт, сочтёт её дурой или обидится...
  – Ну, барин, ты и задачи ставишь, – оценил он с точными интонациями кузнеца Степана.
  Сиринг был готов к её возмущению, к обвинениям в наглости и даже к идиотскому доводу «я тебе в матери гожусь». Всякое бывает, любой может вспылить и потерять лицо. Пусть злится на него – лишь бы освободилась от иллюзии вины и беспомощности, лишь бы вырвалась из чулана, куда Сиринг, не желая того, втолкнул её.
  Она ахнула, всплеснула руками и расхохоталась. Точь-в-точь как ребёнок, добравшийся вместе с героем через невзгоды и опасности до победной кульминации любимой сказки.
  – Значит, осталось только найти помощника, – заключила Эсфирь, переведя дух. – Это, конечно, дело нехитрое. Но, знаете, часто бывает надёжнее справиться самому.
  – Я справлюсь. Будьте добры, какой час?
  – Без десяти семь.
  – Спасибо, – он остановился возле того самого фонтанчика. Вернул женщине сумку. Ещё раз провёл рукой по её лицу, шее и груди. – Прощайте, мадам. Забудьте меня скорее.
  – Э-э?.. – только и смогла промолвить Эсфирь.
  – Я не выбираю это начало, – сказал он спокойным тоном властелина, отвечающего за мироздание. – Вам от меня больно. Пусть мы больше не встретимся.
  Эсфирь открыла рот для утешительного ответа. И вдруг – с нею такое бывало – из неё выскочило неожиданное для неё самой:
  – Всё будет так, как должно быть. Даже если будет иначе.
  – Дальше я пойду один. Прощайте, – Сиринг шагнул было прочь, но остановился. – Капелла, скажите что-нибудь. Последнее слово.
  Вместо ещё одной безупречно сформулированной мудрой мысли он, убедившись в своей правоте, услышал звенящее страхом и болью:
  – Как – один?.. Вы найдёте дорогу? Давайте я всё-таки с Вами...
  – О, не волнуйтесь. У меня есть ma canne blanche – жизнь и свобода. Я найду Путь. Или я его сделаю. Ma parole.⁵⁵
  Он двумя руками поднял, держа горизонтально, алюминиевую трость. Слегка растянул, прижал к губам сверкнувший на миг перед глазами Эсфири лиловый луч клинка, захлопнул ножны и зашагал к выходу.
  Ей потребовались две сигареты, чтобы привести дух-разум в относительный порядок – если можно назвать порядком гулкую пустоту. Потом она пешком шла к вокзалу, навстречу прощальному розовому свету над домами, и только долгий закат, сулящий непогоду, эхом чужой души призрачно вальсировал в её душе:
   Полнеба обхватила тень,
   Лишь там, на западе, бродит сиянье, –
   Помедли, помедли, вечерний день,
   Продлись, продлись, очарованье.
  На трёх полках купе, поверх постелей и пледов, спали одетые люди. Лежащий внизу поднял всклокоченную голову. Похлопал глазами на бледное, как болотный туман, видение в серых одеждах. Понимающе прохрипел:
  – С самолёта? Транзит?
  – Да, – вполголоса отозвалась Эсфирь.
  – Правильно. Поезд надёжнее. Двое суток в аэропорту... – он вгляделся в треугольное лицо с высокими скулами и поднятыми к вискам глазами, прикинул: – Уфа? Улан-Удэ?
  – Анадырь.
  Попутчик помолчал, покачиваясь. Обречённо диагностировал:
  – Так. Чукчи пошли.
  И упал в подушку.
  Поезд вздохнул и лениво тронулся в путь. Эсфирь опустилась на полку. Она не могла шевельнуться от усталости. Но сна – после тридцати с лишним часов бодрствования – не было ни в одном глазу.
  Бог весть сколько провалялась она в мерно дышащем, постукивающем полумраке, уговаривая себя: встать, бездельница, ать-два, умойся, разденься, ляг как следует и проспись. Всё, что было сегодня – транзит, что значит «проходит». Наконец, титаническим усилием воли подняла ватное тело, поставила вертикально и поволокла в туалет.
  У Сиринга воля оказалась сильнее. Он уже возвращался оттуда, с полотенцем на шее и брызгами в смоляных вихрах, отсчитывая рукой двери. Эсфирь вжалась в стену. Мальчик взялся за ручку третьего от неё купе. Прислушался, насторожённо вытянув шею. И тихо позвал:
  – Капелла...
  Она перестала дышать. Ей казалось, что он слышит её пульс. Но он тряхнул головой и скрылся в купе.
  Эсфирь прокралась мимо его двери в туалет. Набрала полные горсти воды. Окунула пылающее лицо. «Опять ты накаркала, Кассандра. Мы таки встретились ещё раз. Но так не должно быть... Почему? Чего я испугалась?»
  Из памяти всплыла подсказка – началом всё той же, не отпускающей её тютчевской молитвы:
   О, как на склоне наших лет
   Нежней мы любим и суеверней...
   Сияй, сияй, прощальный свет
   Любви последней, зари вечерней.
  «Роль. Я не хочу менторской роли. Я не старше его. Не сильнее. Чуть-чуть бы позже, хотя бы лет через семь! И мы были бы на равных. Я и по сути, и по роли могла бы смотреть на него снизу вверх... Что ж, теперь уже ничего не изменишь. Транзит, Эстер, транзит. Просто силуэт, промелькнувший за окном вагона. Всё проходит».
  Она отняла от лица полотенце. И остановилась, столкнувшись с отчуждённо изучающим её взглядом зыбких, жутких, полных колеблющихся теней глаз в зеркале над раковиной.
  – Никогда, – сказали ей её зрачки. Безмолвная речь явственным эхом отдалась у неё в голове. – Ты никогда не забудешь, что он звал тебя, а ты не откликнулась.

― ― ― ― ―
― ― ―

1991.

Примечания

1
Конные пастухи в Провансе.
обратно

2
Музей в Арле.
обратно

3
Феерейн (Feyerijn) для европейца ассоциируется с франц. féerie (феерия, волшебный мир), англ. fairy (волшебный; похожий на фею), нем. Feerei (волшебство) и т. д.
обратно

4
Согласен. Я слушаю, дядя.
обратно

5
Отчий дом (провансальск.).
обратно

6
Святая простота (лат.).
обратно

7
Франц. duc – герцог; филин.
обратно

8
Наследный принц.
обратно

9
Королевство Арелат, или Нижняя Бургундия, со столицей в Арелате (нынешний Арль), IX – начало XI вв. от р. Х.
обратно

10
Гор – бог света, Спаситель, сын близнецов Исиды и Осириса. Его земным воплощением считался фараон.
обратно

11
Вдохновенно и потея (англ.).
обратно

12
Недомогание, вызванное быстрым перемещением через несколько часовых поясов.
обратно

13
Чукотское приветствие.
обратно

15
Контринтуитивность сложных систем – принципиальная невозможность создания модели, адекватно описывающей и предсказывающей поведение системы.
обратно

16
Сепортология (от англ. support – поддержка, опора, защита) – научная дисциплина, исследующая закономерности и способы поддержания экологического равновесия в условиях преобразованной и «нетронутой» природы. В т. ч. включает заповедное дело.
обратно

17
Семиохемик – вещество, продуцируемое организмом и служащее переносчиком информации, осуществляющее химическую коммуникацию между организмами разных видов.
обратно

18
Микроскопические грибы-эндофиты, симбионты растений, живущие в их тканях.
обратно

19
Бесхлорофилльная орхидея.
обратно

20
Доледниковый реликт.
обратно

21
Косой треугольный парус между бушпритом и фок-мачтой.
обратно

22
Ну, толпа, ну, галдёж! Хуже самолёта. И где же твоя Мирочка?
обратно

23
А в Киеве – только по-украински, нет?
обратно

24
Только что таможенники меня обчистили.
обратно

25
Любимая вещь; главная опора; любимая тема. Буквально – меч / шпага у изголовья.
обратно

26
Проверь, пересмотри.
обратно

28
Бодрее!
обратно

29
Я сейчас умру. Вот прямо сейчас.
обратно

30
От жажды умираю над ручьём. // Ф. Вийон. Баллада поэтического состязания в Блуа.
обратно

31
Шагни!
обратно

32
Сиринга – флейта Пана; сирень; чубушник, садовый жасмин.
обратно

33
В. Гандельсман. Там на Неве дом...
обратно

34
Народы, живущие в Мали.
обратно

35
Вы говорите по-французски?
обратно

36
Делать неверные слияния слов, неправильно говорить по-французски. Velours – букв. «бархат».
обратно

37
Спрячьте когти (букв. – «сделайте лапу бархатной»).
обратно

38
Всё взаимосвязано; всё неразделимо; всё сводится к одному; все и каждый держат друг друга.
обратно

39
Что это такое?
обратно

40
Чёрт, вот здорово!
обратно

41
Сущее (сущность, бытие), зависящее от другого, обусловленное, сотворённое (лат.).
обратно

42
Сущее, существующее благодаря себе (лат.).
обратно

43
Что-то истинное.
обратно

44
Ре мажор.
обратно

45
Просто-напросто.
обратно

46
Чего?..
обратно

47
Ecran (фр.) – экран; щит; заслон; ширма.
обратно

48
Ишрак (арабск. – «блеск», «сияние») – интуитивное постижение истины, озарение духа, просветление (в суфизме).
обратно

49
Сатори (яп.) – понимание, постижение, осознание; просветление (в дзэн-буддизме).
обратно

50
Не глазами? Но как же, ведь все говорят...
обратно

51
Это пойдёт.
обратно

52
Лис.
обратно

53
Пора? Вот и всё.
обратно

54
Белая трость.
обратно

55
Даю слово.
обратно