- Бессовестные спаивают других. Совестливые гибнут от водки сами. Вечная трагедия Руси. И лучше бы без нее. Но сегодня иначе никак. И мы выпьем. Выпьем крепко. За помин души. Помянем и вспомним, каким он был, и кого мы все потеряли.
Красивый холеный мужик махом ахнул фужер водки и, опустив голову, замер. Его примеру последовали другие.
Отдельный кабинет дорогого московского кабака был погружен в мягкий приглушенный полумрак. Вкруг стола с выпивкой и закуской понурясь стояли четыре человека. Примерно одного возраста, положения и круга общения. Добротные дорогие костюмы источали аромат благополучия.
Впрочем, один выпадал из круга. Он был проще одет, более сухощав, и седина пометила его голову обильнее других. Наметанный глаз услужливого полового безошибочно определил провинциала, бедного родственника, которому, возможно, только смерть близкого человека позволила оказаться на миг в достойном обществе немаленьких людей.
Собравшиеся поминали своего друга. Сюда приехали сразу после похорон, изрядно продрогнув на зимнем кладбище. Знакомы они были с юности, с тех давних пор, когда вместе учились в педагогическом институте в шумном городе на юге России. Всех их связывали близкие отношения с покойным. У каждого свои, особые. А между собой дружны они никогда не были. Так, однокурсники.
Чуть более двадцати лет назад они получили дипломы, в которых в графе "полученная специальность" значилось: "учитель русского языка и литературы". Учителем работал только Мыльников Юрий Михайлович. Тот, что суше, проще и седей. Двадцать второй год. В одной и той же школе, в том же самом областном центре, в котором прошла их студенческая юность.
Остальные в школе ни дня не работали. Устроились, как смогли. Двое в столице. А Валерий Петрович, крайний слева, в столице северной. Особых сожалений о том, что не пришлось им сеять разумного, вечного, доброго в неокрепших умах и горячих сердцах российских школьников они не испытывали. Потому, как и поступая в институт и учась в нем, они точно знали, что в школу не пойдут.
Юрий Михайлович любил покойного и считал его самым одаренным на их курсе.
С ним было интересно и радостно. Как здорово и непредсказуемо бродить короткими ночами по пьяному от ароматов весны городу. Взахлеб говорить о литературе, о жизни, о вечности. Какие типы и типажи можно было встретить за ближайшим углом , в последнем трамвае, на одинокой скамье.
Вадим общался с народом легко. Ненавязчиво устанавливал контакт, умел с каждым найти и развить общую тему. У него был дар общения. И еще он был щедр на улыбку, доброе слово и готовность поделиться идеями, замыслами, наблюдениями и кипучей энергией. К примеру, он говорил так:
-Давай, Юрка, в соавторы. Ты же гений. Ты умеешь так талантливо слушать. Начнем мы вот с чего,- он искательно скользил взглядом по пустому ночному проспекту,
-Вот. Смотри. Ночной трамвай. Он за день устал. По одному и тому же маршруту, туда, сюда. Сколько людей, судеб, радостей и горестей, сколько каблучищ, подклеенных подошв и каблучков-гвоздиков проутюжило, прошлепало, простучало по его ступеням, площадкам, по его сердцу. О, сколько он знает за эту жизнь! Как понимает ее многообразие, разноцветье праздников и серую будничную тоску.
Представляешь, как выглядит мир с точки зрения трамвая? Что он думает о нас, какими видит, как понимает и интерпретирует? Это будет рассказ "Один день из жизни трамвая", к примеру, шестого маршрута. И мы с тобой это сделаем. Мы напишем! Вот сдадим летнюю сессию и вплотную засядем. Да мы с тобой о-го-го! Только маршрут трамвая определим. Это важно. Потому что по шестому ездят совсем не такие люди, как по четвертому.
И Вадим со знанием дела вполне детально описывал различия в одежде, поведении, жестикуляции и привычках пассажиров двух трамвайных маршрутов. Шестой начинался у центрального рынка и заканчивался в новом спальном районе, а четвертый проходил по старой части города. Мимо цирка, неглавного корпуса университета, где учились филологи, философы, психологи и экономисты, и дальше, дальше: мимо табачной фабрики и мясокомбината к ипподрому, и по мере движения в трамвай залетали запахи прессованного табака, протухшего мяса и дикого человеческого азарта.
Много лет прошло с тех давних весенних ночей. Юрий Михайлович любил и берег память о них. Он испытывал теплую признательность к Вадиму за то, что благодаря ему, случились те давние чудеса открытого дружеского общения. Такое общение возможно только в юности скоротечной и порывистой, с присущими ей чувствами ясности и безграничности своих сил, определяющих смелый взгляд вперед - в собственное, несомненно, радостное и счастливое будущее.
-Ну что, Юра. Как нынче в школе то , поди, не сладко?-вернул его из прошлого вопрос Николая Ивановича, лысоватого с брюшком и неуловимостью взгляда барственного мужчины.
Остальные повернули головы к Мыльникову, вежливо надев на лица выражение доброжелательного интереса. Впрочем, жевать не перестали. Да еще в глазах осталось то холодное и равнодушное ,что так часто наглухо шторит глаза столичных жителей. Может быть, это защита? Чтобы не заглянули внутрь, не подсмотрели, не узнали, не увидели? Может быть, может.
-Почему не сладко. Нормально. Как всегда. Приходят дети, уходят юноши и девушки. И мы проживаем кусок своих жизней вместе. Они расцветают, мы, учителя, увядаем. Говорим, они не слушают. Мы говорим снова, как полагаем, о самом главном и пытаемся втиснуть это главное в рамки постоянно меняющейся программы.
-Да, насчет расцвета ты, Юра, в точку. Какие цветочки-ягодки среди этих малолеток! "Гимназистки румяные, на морозе в умате все",-плотоядно облизал пухлые влажные губы Валерий Петрович, владелец модного рекламного агенства из Питера -Но ухо держать востро жизненно необходимо. Молодые, а уже такие прожженные. Шантаж и тому подобное. Ну и двигатели прогресса -конкуренты, понятно не дремлют. Чуть только нащупают слабину, что человек к красоте и свежести неровно дышит, что голову поворачивает вслед юности, летящей мимо в мини, все. Пиши - пропало. Они такой сценарий случайной встречи нарисуют с учетом личных пристрастий и тайных,
пожеланий, такой изобразят шедевр чувственных восторгов, резко переходящий в трагикомедь уголовного дела об изнасиловании школьницы. Причем весь антураж и атрибуты по закону жанра на лицо-акт медэкспертизы, следователи, убитые горем родители юной потаскушки. Финиш. Конец репутации и деловой карьеры. Уноси готовенького. Чему вы их там учите в школах? А, Юрка! Где Тани Ларины и тургеневские девственницы? Где...
-Не балагань, Валерка, - резко брякнул видный и важный, тот самый, что начинал вечер,
- не время и не место.
Андрей Андреевич. Чиновник МВД. Сын большого милицейского чина он всегда знал, что будет служить в МВД. О себе, смеясь, говорил: "Мент в третьем поколении". Студентом он был веселым. Заядлый футболист, любитель пива, известный бабник. К четвертому курсу посерьезнел. Женился на дочери генерала из штаба военного округа. Она училась на инязе, на курс младше. После окончания института он был отправлен по спецзаявке в распоряжение отдела кадров МВД. С тех пор Мыльников его не видел, но узнал сразу, не смотря на изменения, которые производит во внешнем облике человека постепенное привыкание к власти.
Значимо и весомо Андрей Андреевич взял бутылку и разлил водку по фужерам.
-Выпьем, други. Он был лучшим среди нас. Всем нам еще предстоит осознать его
уход и мучительно и долго привыкать, что его нет, и никогда уже не будет.
Выпили. Помолчали. Николай Иванович трижды перекрестился. После короткой паузы его движение повторил Валерий Петрович, округлив глаза и что-то шепча мокрыми губами.
Юрию Михайловичу было странно и отчего- то неловко видеть традиционный православный жест, сделанный этими взрослыми серьезными людьми.
Николай Иванович в институте последовательно и целеустремленно двигался по комсомольской линии, от комсорга группы до зама по идеологии секретаря комитета комсомола института. Однажды осенью, в начале второго курса, Николай Иванович по
секрету сообщил Вадиму и Мыльникову, что в тот день комсомольский актив института
Должен будет принять участие в очень важном и ответственном деле. И, скорее всего их тоже пригласят, так как он, Николай Иванович , лично поручился за них.
Действительно, с последней пары их вызвали в комитет комсомола, где уже толпилось десятка полтора парней со старших курсов трех факультетов: исторического, иняза и филологического. Человек из парткома института объяснил, что в городе сложилась серьезная обстановка, потому что одна из не зарегистрированных в законном порядке религиозных сект проводит какое-то сборище, на которое со всей страны съезжаются их сообщники. В этой связи примерным комсомольцам, собранным здесь, партийный комитет поручает оказать помощь и содействие органам внутренних дел города в пресечении противоправных действий провокаторов, которые под видом религиозной деятельности пытаются проводить антисоветскую пропаганду. Коммунисты института уверены, что комсомольцы с честью выполнят порученное им задание и приложат все силы, помогая органам. Чтобы ничто не нарушало мирный покой горожан. Чтобы любимый город спал спокойно.
Затем выступил майор милиции, отметивший, что действия сектантов антиобщественны и опасны. Подчеркнув, что руководящий центр данной религиозной группы находится в США, майор сообщил, что имеется оперативная информация о том, что эти лица намерены осуществить бесчеловечный акт жертвоприношения. С этой целью они собираются утопить кого-то из своих детей в воде.
Поэтому стоит задача взять под контроль все водоемы в городе и пригородах, чтобы не допустить такого варварства.
В этом месте Вадим хмыкнул и недоверчиво покачал головой. Николай Иванович предостерегающе ткнул его локтем в бок: "Молчи!".
Далее майор сказал, что собравшимся здесь доверено нести ночное дежурство в Пролетарском рай отделе милиции. Сейчас все они пойдут домой, переоденутся во что попроще, чтобы выглядели не как студенты, а как молодые рабочие, простые парни с машиностроительного завода. Им необходимо хорошо покушать и взять с собой сухой паек. Кроме этого следует предупредить родных, чтобы не волновались. Можно сказать, что они принимают участие в рейде добровольной народной дружины. Но ни в коем случае никому нельзя разглашать полученную здесь информацию. В 2О-оо все должны собраться в ленинской комнате рай отдела. Какие вопросы. Вопросов не было. Вернее, они были. У Вадима. Но Николай Иванович давил его локоть, и Вадим промолчал..
На выходе из комитета комсомола их перехватил возбужденный Андрюшка, будущий Андрей Андреевич. В ту славную студенческую пору он состоял в городском комсомольском оперотряде. Оказывается, он почти сутки мотался по городу с настоящими операми из городской управы. Во такие ребята. Подняв вверх большой палец правой руки , он мотнул головой в сторону двух особо не приметных молодых мужчин, стоявших на лестничной площадке и разглядывающих проходящих мимо студенток. Эти опера вместе с прикомандированным к ним Андреем Андреевичем осуществляли скрытое наблюдение за антисоветчиками и даже вступали с ними в оперативный контакт по двум адресам, где те открыто митинговали. Много молодежи у них. Девчонки симпатичные есть. И все как одна в платочках.
Но у Андрея Андреевича другие заботы. У него по плану личной подготовки как раз сейчас занятие по отработке конспиративных навыков. Ребята, в смысле оперативники, в курсе, напротив. Но Андрею на это время нужна замена. Вадим, выручай.
Конспиративные навыки Андрей Андреевич отрабатывал с молодой преподавательницей кафедры технических средств обучения, писанной красавицей и чьей-то женой. Их роман начался недавно, развивался бурно и им еще не наскучил.
В итоге Вадим уехал с оперативниками, пообещав Николаю Ивановичу: к 2О-оо быть в райотделе, а счастливый Андрей Андреевич отбыл к месту проведения занятий.
К назначенному времени Вадим не приехал. Появился он только к половине десятого. Но на это почти никто не обратил внимания. Студенты уже почти полтора часа сидели в ленинской комнате и ждали указаний. Никто ими не интересовался и по списку не проверял. Парни выходили покурить и возвращались, травили анекдоты, кто-то дремал.
Вадим был непривычно угрюм . Николай Иванович и Мыльников насели на него с расспросами. Вначале он отмалчивался, потом заговорил. Начал он с того, что пребывание студентов в ОВД, все это ночное дежурство полнейший абсурд. Как он узнал, так называемые опасные сектанты оказались всего -навсего баптистами-раскольниками. А они не язычники. Они не приносят человеческих жертв. Это всего лишь одно из разветвлений протестантского течения христианства. Водоем им нужен для проведения крещения согласно их правил. Все это ему рассказали оперативные работники ГУВД. Но, если все это известно, то зачем офицер милиции , проводивший инструктаж, говорил им неправду. Зачем заранее целенаправленно настраивал их против людей, которые хотят просто исполнять свои религиозные ритуалы. И что в этом плохого.
Николай Иванович в ответ решительно заявил, что Вадим ничего не понимает. Возможно, что офицер дозировал информацию, но делал это совершенно правильно. У всех своя задача. У них одна, у оперативников горотдела другая. Ясно одно эти сектанты идеологические диверсанты, льющие воду на мельницу империалистических ястребов войны. Они нагло клевещут на самый справедливый советский строй. ... Вадим перебил его
-Колька, да перестань ты. Мы же не на политинформации. Речь о другом. Человек может верить в бога, а может и не верить. Это же его личное дело.
-Нет, не личное,-твердо ответил Николай Иванович,-Это общественное дело. Сила нашего общества в единстве. Мы все как один, в едином порыве. А не так, кто в лес, кто по дрова. Программа коммунистической партии предусматривает полное удовлетворение духовных потребностей . Так что советским людям просто не зачем идти в церковь, в мечеть или в секту. К тому же бога нет. После многочисленных полетов наших космонавтов это совершенно очевидно.
-Как сказать, как сказать,-задумчиво протянул Вадим,-"Бога никто же не видел, нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил".
-Что за антисоветчину ты тут цитируешь? -Взвился Николай Иванович.
-Да это же школьная программа. Зеркало русской революции- Лев Николаевич Толстой. Роман "Воскресенье",эпизод на пароме. Помнишь образ старика, русского бродяги-сектанта, верующего в Бога по-своему.
-Всего не упомнишь,-буркнул Николай Иванович и отвел глаза.
-И смотри, Коля, как интересно получается, в финале романа Толстой прямо цитирует Библию, пишет, что необходимо искать царство Бога, что нужно жить по божьим принципам, а его самого за этот роман синод отлучает от православной церкви. Смотри еще, Есенин. Человек без кожи, так остро и обнажено он все чувствовал:
"Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь."
Их разговор был неожиданно и резко прерван возгласом вбежавшего милиционера:
-Комсомольцы, три человека за мной!
Вадим, не раздумывая, рванул на выход. За ним выбежали Мыльников и Николай Иванович.
В коридоре рай отдела плакала женщина- рабочая машиностроительного завода. Она шла после второй смены. Кто-то вырвал у нее сумочку, ударил в лицо и побежал в сторону металлических гаражей, громоздившихся у чахлой рощи , что ютилась у насыпи железной дороги.
Потом они бежали в сторону гаражей, задыхаясь и спотыкаясь в впотьмах. Луч фонарика выхватывал из мрака углы и закоулки между железными коробками автохранилищ. Вот мелькнула тень. Кто-то побежал в сторону рощи.
-Стой!- Милиционер догнал убегавшего и сбил его на землю. Откуда-то выскочили еще два милиционера и кто-то из студентов.
Упавшего поставили на ноги, завернули руки за спину. Щелкнули наручники.
Задержанный оказался высоким худым парнем в толстом неопрятном свитере.
-Куда сумку дел, урод?-Спросил коренастый милиционер и вдруг резко и коротко рубанул парня по почкам. Тот, охнув, упал на колени
-Отвечай, изувечу!
-Не смейте бить человека!- Отчетливо и громко сказал Вадим.
-Че?- Повернул к нему искаженное яростью лицо милиционер.
-Я говорю - не смейте бить человека
-Где ты человека увидел, щегол.? Кого ты человеком назвал? Отребье это, что женщину по голове ударил и сумку с трешкой отобрал? А если бы это была твоя мать? Что бы ты тогда сказал.?
- Во-первых, неизвестно,что это был он.
-А кто же? - искренне удивился милиционер -Если не он, че тогда убегал?
-Мало ли. Может, испугался. Сумки нет. Доказывать надо. Очную ставку с потерпевшей делать. А бить в любом случае человека нельзя. Тем более, работнику милиции. Вы же власть представляете, советскую власть, а рукам волю даете как Держиморда какой-нибудь.
-Кто морда.?-рванулся к Вадиму милиционер.
Все дальнейшее происходило очень быстро. Но Мыльников, оставшийся на месте, видел все как в замедленной съемке. Так и запомнил. Одновременно Николай Иванович и Вадим сделали шаг,первый назад, а второй вперед, навстречу взбешенному милиционеру.
Между ними вклинился подоспевший офицер с повязкой дежурного по рай отделу
-Все. Все, все. Назад. Спокойно.
-Да какой спокойно,- горячился и тяжело дышал милиционер,-говорят, что на помощь нам прислали комсомольцев этих. Ничего себе помощнички! Только под ногами путаются, мешают службу исполнять.А этот вообще оскорбил меня при исполнении.
-Я и не думал вас оскорблять. Зря вы так реагируете,- спокойно начал Вадим, но не договорил.
-Слушай, иди отсюда, а,- взвился с новой силой обиженный милиционер- Че ты тут вообще делаешь, че тебе тут надо?
Офицер дернул его за рукав и с силой оттер в сторону.
-Молчи,молчи говорю,-долетело до Юрия Михайловича его злое шипение.-Парня этого на машине городской управы привезли. Кто его знает кто и что. Никшни. А этого задержанного тащите в отдел. Там поговорим с ним. Душевно. С полчаса. Глядишь, и будет чистосердечное. А потом ребята с конторы подскажут,может, какая связь с сектантами обнаружится. Мало ли, а в рапорте может хорошо прозвучать.
Милиционеры повели худого парня в рай отдел.
-Давай. Давай ногами двигай шустрей.Тебе говорят.Ишь ты, человек нашелся. Тьфу и растереть.
Дежурный по рай отделу подошел к студентам
-Люди не спят третью ночь. У нас пять пострадавших женщин. Одна с пробитой головой. У остальных тоже телесные повреждения. Караулит,гад, после второй смены. И засаду делали и подставу пускали.Без толку. А здесь задержанный, по свежим следам. Это понять надо. Бывает, что при задержании колятся.
-Но бить человека,-начал Вадим.
-Я же объясняю, люди не спят третьи сутки. Люди не железные. Нервы не выдержали. Ясно же. Ну а дальнейшие действия строго в соответствии с уголовно-процессуальным кодексом. Установление личности, дактилоскопия, очные ставки. А вам спасибо за помощь, за поддержку, за горячее участие, за заботу о добром имени советского милиционера.
Пожав им руки, офицер ушел. Студенты, постояв немного, молча вернулись в ленкомату райотдела. Говорить не хотелось. Отчего то всем было мутно, тягостно и тоскливо.
В ту ночь больше ничего не случилось. Когда пошли первые трамваи, студентов отпустили по домам.
На третьем курсе в зимнюю сессию Вадим отхватил неуд на экзамене по научному атеизму. Это было неожиданно для всех, так как сессию за сессией он сдавал отлично. И вдруг на тебе, " неуд" по научному атеизму. Свой ответ Вадим начал с цитаты из библейской книги "Екклесиаст": "Суета сует и все суета". Преподаватель, отставной военный из бывших замполитов с библейской фамилией Ионов, резко оборвал его и выгнал из аудитории.
Хлопотать за Вадима к Ионову пошел Николай Иванович. Он уже получил по предмету отлично, к тому же имел тайные рычаги влияния на факультете и в институте. Его мать была директором крупнейшего книжного магазина в городе. Через ее руки шел основной книжный дефицит. А книжный дефицит в те недавние времена являлся мощнейшим двигателем общественных специфических отношений. Николай Иванович нес в подарок Ионову, просто так, в знак уважения, прекрасно изданную книгу "Инквизиция". Ионову книга очень понравилась. Еще бы. Ведь в ней рассказывалось об инквизиторах и иезуитах, людях очень близких по духу воинствующему атеисту. Вадим получил возможность пересдачи.
-Давай проще. Как все,- напутствовал его Николай Иванович,- без всякой зауми, сразу к делу: "Решения ХХIV съезда КПСС дают нам ясное понимание в отношении религии" и .т.д.
Вадим дал проще. Получил "хорошо" в зачетку и доброжелательное напутствие преподавателя на словах. Инцидент был исчерпан.
Прошли годы, и Юрий Михайлович при случайном стечении обстоятельств стал невольным свидетелем того, как уже Вадим хлопотал за Николая Ивановича. После того, как в августе 91 внезапно оборвалась его успешная партийная карьера, Николай Иванович стал заниматься новомодными PR-технологиями и консалтингом. И вот именно на этом поприще в 96 году у него возникли серьезные проблемы.
Юрий Михайлович был в то время в Москве, на курсах словесников, проводимых министерством образования. Шел пятый день его пребывания в столице, а Вадима он еще не видел. Тот был в Питере, но обещал подлететь в конце недели.
В пятницу вечером за Юрием Михайловичем неожиданно заехал молодой человек. Он назвался сотрудником Вадима и предложил проехать в аэропорт, чтобы встретить его. Юрий Михайлович с радостью согласился. Ему не терпелось поскорее увидеть Вадима, с которым в последние лет семь они виделись редко и кратко.
Мыльников устроился на заднем сидении джипа, обратив внимание на что-то неуловимо-знакомое в фигуре и осанке человека, сидящего впереди, рядом с водительским местом. Сидящий повернулся и оказался Николаем Ивановичем.
-Здравствуй, Юра. Рад тебя видеть. Как дела?
Николай Иванович был лихорадочно взволнован и не мог поддерживать беседу, хотя и старался.
В аэропорту, что очень удивило Юрия Михайловича, джип проехал прямо на летное поле, к приземлившемуся самолету, из которого одним из первых вышел Вадим, в длинном суконном пальто, зеленого цвета с сумкой через плечо.
Они обнялись. Сели в автомобиль. Джип рванул с места.
-Юр, сейчас заедем в одно место. Мы там с Колей кое с кем поговорим, а потом закатим с тобой на всю ночь. Как раньше. Помнишь? Ох, до чего же я рад тебя видеть! - Тиснул Вадим за плечи Юрия Михайловича.
--
Так, Коля, теперь с тобой. За это время, что я был в Питере, ты никуда не высовывался? В контакт ни с кем не вступал?
-Что ты, Вадим. Я делал все, как ты сказал. То есть, ничего не делал. Но эта бездеятельность невыносима. Напряжение все время нарастает. Я уже не могу его выдерживать и ничего при этом не предпринимать.
Голос Николая Ивановича дрогнул, плечи обвисли.
-Ну, ну, Коля. Чуть-чуть осталось. Потерпи еще немного. И главное держись молодцом. Иначе хана. Подтянули тебя вполне серьезно и очень профессионально. Что, Эдик, скажешь?
Молодой человек толково и конкретно доложил, что их ждут в отеле через сорок минут. Что такие-то и такие в курсе и будут.
-Отлично. Коля, соберись. Настройся. И будь готов. Будь готов отвечать на вопросы. Отвечать быстро, не задумываясь, без пауз. Говори правду. Я имею в виду, говори, как есть, вернее, как было. Постарайся быть точным в деталях. Ничего не приукрашивай, даже если выглядеть будешь ну не совсем так, как хотелось бы, или как привык. Все будет хорошо, Коля! Мы же с Юркой рядом.
Юрий Михайлович ничего не понимал. Он видел только, что Николаю Ивановичу очень плохо. Вадим же, напротив, был собран и заряжен веселой злой энергией.
Их ждали. Проводили через холл мимо регистрационной стойки на второй этаж. Здесь, возле ниши с мягкими креслами и журнальным столиком со свежими газетами, Вадим остановился.
-Юра, подожди нас здесь. Почитай газеты. Мы недолго.
-Вадим, может, я с вами? Помочь там, или что.
- Нет, Юр, делай, как я говорю. Так надо.
--
Ну, надо, так надо. Я подожду.
Вадим хлопнул его по плечу и вместе с Николаем Ивановичем, Эдуардом и провожающими их двинулся дальше по коридору. Вскоре они скрылись за четвертой дверью справа.
Затем мимо Юрия Михайловича прошли еще две группы колоритных посетителей.
Вначале мерно протопали три огромных человека. В коридоре сразу стало тесно и непроходимо. Юрию Михайловичу никогда не доводилось видеть одновременно таких великанов. Целенаправленно, не глядя по сторонам, они пронесли себя по коридору и скрылись со своими стриженными затылками, плотными пиджаками и барсетками за дверью , в которую незадолго перед этим вошли Вадим и другие.
Чуть позже туда же, не торопясь, прошел опираясь на палку невысокий сухой старик. По ходу скользнул, уколол взглядом Мыльникова. Юрий Михайлович невольно вздрогнул. За стариком шли двое мужчин с ничего не выражающими лицами и цепкими глазами. Одеты они были модно и дорого. Но одежда эта смотрелась на них нелепо и странно. Гораздо больше им бы подошли не стесняющий движений армейский камуфляж, или арестантская роба.
Юрию Михайловичу стало тревожно. Он трезво и реально осознавал время, в которое ему выпало жить. Люди в коридоре отчетливо и конкретно были похожи на героев этого
времени. Это о них снимают фильмы и телепередачи, пишут газеты и журналы, поются песни .И это им подражают мальчишки из той школы, где работает Мыльников, и из всех других школ страны.
Юрий Михайлович не понимал, какое отношение эти люди могли иметь к Вадиму и Николаю Ивановичу. Впрочем, усмехнулся Мыльников, эти люди, по всей видимости, имеют отношение ко всему, чтобы сегодня ни происходило в России. Сделав такой вывод, он неожиданно успокоился и взялся за московские газеты.
Минут через сорок в обратном направлении проследовали три великана. Возле них , суетясь и сбивчиво им что-то объясняя, семенили двое. Неопределенного возраста, в классических костюмах. Их суета вызвала у Мыльникова четкую ассоциацию с рыбаками с набережной его родного города. Когда у них срывается с крючка и шлепается в воду рыба, они мельтешат, оправдывают себя, обвиняют других и машут руками в точности как эти двое.
Странные ассоциации возникают в голове человека, сидящего в мягком кресле в центре Москвы, в предвкушении долгожданного общения со старым другом.
Потом в коридор выскочил Вадим и, смеясь, увлек его за собой.
-Пойдем, познакомлю тебя кое с кем. Интереснейший типаж хочу тебе сказать.
Они вошли в комнату, посреди которой очень прямо сидел на стуле давешний старик. Палку он поставил перед собой, положив руки на набалдашник. Левая снизу, правая сверху. Перед ним стоял Николай Иванович, радостно возбужденный, с красными пятнами на лице и за что-то горячо благодарил старика. Тот морщился.
-Да будет тебе. Его благодари,- старик мотнул головой в сторону вошедшего Вадима,
-ты его должник. Помни. А забудешь, я тебя где хошь найду и уши надеру ,и палкой этой поучу до инвалидности. Многие из ваших, из умников, суетливы, забывчивы и неблагодарны. Не будь таким. Ну ступай. Отдохни, выспись, в чувства приди. И впредь,чтоб себя не терять, с ним советуйся,- старик ткнул пальцем в направлении Вадима
-он плохому не научит.
Николай Иванович вышел в сопровождении Эдуарда.
-Что ж ты, своевольник, друзей за дверью держишь, в хату не зовешь?-спросил Вадима старик.
-Ну да мы это дело поправим. Заходи, добрый человек, побеседуем. Как звать тебя.
-Юрий Михайлович.
-Смотри ты. Прямо как прораба нашего столичного. Чтоб ни судачили там за этого парня в кепке, а Москва хорошеет во многом , благодаря его трудам. Ты, стало быть, тоже труженик. Ну, и на какой ниве орешь, в смысле пашешь.
-Я учитель русского языка. Ору в школе.
-Громко орешь,видать, на детишек. Вон голос сорвал. Хрипатый.
-Голос у него всегда такой,- вступил в разговор Вадим,- с юности. А кричащим я его вообще не помню.
Возникла пауза. Старик поставил глаза на Вадима и с минуту в упор разглядывал его лицо.
-Ну вот, умник, почему так. Ведь двух слов с человеком не сказали, а ты уже влез. Закрыть, защитить, спрятать. Да кто его трогает друга твоего. Что ты все норовишь голову свою подставить за кого-то. Голова, Вадик, у тебя одна. И висела она сегодня на такой тонюсенькой волосиночке, что я дохнуть боялся, как бы от вздоха легкого не оборвалась та волосиночка, да не покатилась бы головища твоя умная, да неразумная по московским улицам. Для назидания и страху многих заполошных людишек. Очень мог такой конец получится. Одна голова для вразумления многих. Вполне резонная вещь. Ты в этом отчет себе отдаешь. Что молчишь. Отвечай.
-Отдаю,- тихо ответил Вадим.
-Так объясни мне для чего. Зачем риск твой неразумный? Ради какого дела доброго. Только то, чтобы этого взмокшего со страху и себя забывшего типа с прожарки снять. Но ведь как всякая вошь он на прожарку попал по своей воле., потому что в отличие от натуральной вши, кровопийцы по природе,человек вошью становится по собственному выбору. Вот оно как. Он свой выбор сделал. И сосал чужую кровь в тиши офиса, и жирел.
Заказы принимал, что бы по указанию того, кто платит, заказанного ему с грязью и дерьмом смешать, все белье грязное перетряхнуть. Фу пакость какая. И с этого кормятся. И этим гордятся. "Мы профессионалы",- передразнил кого-то старик.
-Вот они себя сегодня здесь и проявили. И показали, как есть. Между собой перегрызлись. Простой чепухе ладу не дали. Но заметь главное, с какой легкостью, очень даже запросто эти вчерашние комсюки судьбы людей решают. Между прочим. За обедом. Между первым и вторым. Кровищи по стране сколько. Почему. Не думал. Да потому что октябрята эти бывшие, да пионеры все в "Зарницу" играют. Про твоего не скажу, не знаю. Но в глазах его готовность вижу- придется, перешагнет. Впрочем, уже перешагнул. Раз людей клеветой в грязь втаптывает, имя их доброе хоронит, на будущем крест ставит. Кто ему право давал судьбы людей решать. А подтянули его по делу. Расперло. Берегов не видел. И за язык его никто не тянул. Сам говорил. А говорил, отвечай за базар. И вот тут, когда отвечать не хочется, или не в силах, когда страшно и непонятно, когда город огромный ему сделался тесным как спичечный коробок, вот тогда он к тебе и ломанулся. Дескать, друг единственный, помоги. Недобрые страшные люди дела лишают. А ты и рад стараться. Твою беду руками разведу. Ну, как сказал, так и сделал. Развел. И моими руками в том числе. Но неправильно это. За твой счет пассажир прокатил. А как тебе это завтра аукнется, я не скажу. Слушай, своевольник, много ты книг читаешь. И , полагаю, от них у тебя в голове как бы каша густая да вязкая делается. Потом ты, вроде, справляешься, и опять как надо. А мне вот многим наукам учиться не пришлось. Образовательная система была другая. Камерная. Но дала она мне то, что я души людей как открытые книги читать могу. Порой горько и тошно от чтения такого. И скажу я тебе, Вадик,так,вошь,что сейчас отсюда, чудом уцелев, ускакала, тебя не отблагодарит, потому как не поймет всего, что ты для нее сделал. На что шел, чем рисковал. Больше того скажу, никогда она тебе не простит того, что ты ее сегодня спас. Вот так-то, своевольник. По душе ты мне. Потому так и говорю. То боязно, что,вроде как другим добро делая, ты сам себе неизбежный конец строишь. Еще скажу как окулист. Именно для такого дела я сюда поставлен- вынимать бревна из людских глаз. Не из всех, понятно, но с твоего выну. Слушай, то,что он тебя не простит правильно. Потому как сегодня ты сделал ему великое зло под видом добра. Человеку нужно нести ответ за свои действия. Каждый сам за себя, один Бог за всех. Что есть последствие. Это то, что наступает после действия. После. И с этим надо справляться и отвечать по полной программе. Тяжко. Да. Но именно в этом для каждой вши есть крохотный шанс стать человеком. А ты его сегодня этого шанса лишил. Вот что в оконцовке, умник. Ну да ладно. Рамс убит. Тема закрыта, и хватит об этом.
Вадим , задумавшись, молчал. Неожиданно для себя Мыльников спросил старика
-А вы в Бога верите.
Старик глянул на него, легонько хмыкнул и ответил просто
-А как же. Без веры мрак и беспредел. Это только вши-кровососы атеисты неисправимые. А человеку без веры нельзя.
В дверь без стука вошел Эдуард. За ним кто-то вкатил столик с выпивкой и закусками.
Ну что, учитель языка русского, стало быть, чистого, давай за знакомство.
Старик хлопнул стопарь, крякнул и вдруг, подмигнув Юрию Михайловичу, начал
Под броней с простым убором
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья.
Искренне и страстно читал старик стихотворение А. К. Толстого. Грозно и мощно звучали в роскошном московском отеле на излете ХХ века слова, написанные в 1871 году :
" И ворчит Илья сердито:
Ну, Владимир, чтож?
Посмотрю я без Ильи-то
Как ты проживешь?"
Старик Мыльникову запомнился. Поэтому в начале января 2ООО года, когда Вадим пролетом приземлился в его трехкомнатной квартире старого панельного дома, он в первый час их радостной встречи среди расспросов о многом и разном спросил и о старике. Вопрос этот стер с лица Вадима радостное выражение так же стремительно, как губка стирает слово, написанное на доске.
-Его убили. Три месяца назад,-севшим, хриплым голосом ответил он.
-Как?-вырвалось у Мыльникова.
-Очень просто. Перекрестным огнем. Из двух "калашей". Изрешетили. В центре города. Средь бела дня. Два в одном, рекламная акция и знак. Помнишь, может быть, как он мне тогда сказал:"Для назидания многих." . Слишком прямо он ходил. Слишком многое в этой жизни понимал по-своему. И смел был настолько, что мог себе позволить иметь мнение, "отличное от других". Вот ему и не позволили быть дальше. В эпоху карликов богатыри не выживают. Дай водки.
Мыльников машинально достал из холодильника початую бутылку водки, что мерзла в нем с новогодней ночи, и кое-какую закуску останки праздничного стола.
Ах старик, старик! В нем было столько жизни и силы, что не хотелось думать, что его больше нет. Как он читал тогда толстовского "Илью Муромца":
"Тем то я их боле стою,
Что забыл уж баб,
А как трахну булавою,
Так еще не слаб!
Правду молвить для княжного
Не гожусь двора.
Погулять по свету снова
Без того пора."
Значит, не дали погулять по свету старику. Не позволили.
Жена Мыльникова, учитель географии, была с десятым классом и их дочерью, ученицей одиннадцатого, выпускного, в туристической поездке по Золотому кольцу России. За стол они сели вдвоем. Разговор был вязкий и странный. В тот свой приезд Вадим много пил. Еще в студенческие годы он иногда запивал по нескольку дней. Это было сигналом перегрузки головы информацией, или сердца чрезмерным количеством самого разного общения. Он впадал в некий ступор и мрачно тупо пил. Общаться с ним в такие периоды было невозможно. Потом он отсыпался, приходил в себя и снова грыз гранит наук и с новым интересом и жадностью вглядывался в лица людей. Такие дни выпадения из жизни он сам называл "провалами в тексте", или "запоями обыкновенными трехдневными".
Но сейчас было что-то совсем другое. Затяжное, желчное и обреченное. Неожиданно среди ночи он сорвался с места и потащил Мыльникова бродить по городу. Но была зима, а не весна. И сами они изменились. Да и город не был уже таким как прежде. Он стал резче, недоверчивей и не подпускал близко. А главное и печальное заключалось в том, что Вадиму уже не интересны были люди. По большому счету, ему неинтересен был и сегодняшний Мыльников, с его размеренной жизнью, вращающейся вокруг школьных дел и дома. Да и сам себе Вадим был не интересен и в тягость. И жить ему оставалось, как теперь известно, чуть менее двух лет.
А Николай Иванович закусывает грибочками очередную порцию водки и, судя по всему, нормально себя ощущает. Увидев его на кладбище, Мыльников почувствовал беспокойство при мысли, что Николаю Ивановичу будет неудобно и неловко встретиться и общаться с ним как с невольным свидетелем того случая. Но Николай Иванович, напротив, был спокоен, непринужден, и даже первый заговорил с ним здесь, в отдельном кабинете ресторана, где они поминали Вадима, вышедшего несколько дней назад из окна своей квартиры на девятом этаже элитного дома. Он не оставил записки. Ничего, кроме ополовиненной литровой бутылки дорогой подарочной водки.
По этой ли причине, или по какой иной направленность разговора за поминальным столом выдерживалась в русле сожаления о зависимости от алкоголя независимых русских людей.
А в голове у Мыльникова стучали и бились слова старого стихотворения, написанного Вадимом и читанного ему в феврале 81, после нескольких дней, проведенных на могиле Высоцкого, среди многих и разных людей, съезжавшихся на Ваганьково со всех концов страны:
"Для врагов и для друзей
твое "да" всегда было "ДА".
Ну куда ты гонишь коней?
Скажи мне, куда?
Там впереди обрыв.
Спрыгни, живи, дыши!
Поздно. Падение. Взрыв.
В гулкой вязкой тиши.
И не унять слез.
Конский оборван бег.
Нагая зябкость берез.
Кладбище. Ветер. Снег.
В какой-то момент Юрий Михайлович очень остро ощутил свою чужеродность и ненужность здесь, за этим столом, среди этих людей. Поэтому, объявив, что ему пора, простившись со всеми, взяв визитки, пообещав не пропадать и звонить, если что и просто так и вежливо но твердо отклонив предложение Андрея Андреевича распорядиться, чтобы его отвезли, он с огромным облегчением оказался на улице.
Мыльников любил Москву зимой. Вечером. Когда морозно и светло от московских огней, и воздух пахнет так, как он пахнет только в Москве, и куда-то несутся автомобили, и спешат люди с глазами наглухо задернутыми шторами безразличия. И его никто не знает, не окликнет, не позовет.
-Дядя Юра!
Из подъехавшего к краю тротуара автомобиля выглядывало лицо Алеши, сына Вадима. Именно Алеша позвонил Мыльникову и сообщил о смерти отца. На кладбище он был очень сдержан и внешне спокоен. Но когда Юрий Михайлович обнял его, он почувствовал, как Алеша напряжен и натянут. В ресторане его не было.
-Я вас ждал. Мне очень нужно поговорить с вами. А потом я отвезу вас, куда скажете.
Мыльников сел на переднее сиденье, захлопнул дверцу и посмотрел на Алешу. Он похож на отца и не похож одновременно. Вадим разошелся с его матерью лет десять назад и больше не женился. Алешку он любил безумно. Гордился им, компьютерщик, спортсмен, студент МГУ. Алеша действительно не рос шалопаем. Хорошо учился. Многое знал и умел. Даже зарабатывал какие-то деньги по компьютерной части в свободное от учебы и тренировок время.
И этот мальчик за год осиротел. Вначале прошлой зимы его мать погибла в автомобильной катастрофе. Сегодня похоронили отца. От матери осталась квартира в престижном районе не верящей слезам Москвы. Этот автомобиль подарок Вадима. Недвижимость и движимость. И родительские могилы. В 19 лет.
-Дядя Юра! Я не знаю, как быть и не понимаю, как мне жить дальше. Вначале послушайте. Это отец наговорил на диктофон перед смертью. И кроме меня вы первый, кто это слышит.
Алеша коснулся какой-то кнопки на панели автомобиля, и в салоне зазвучал такой знакомый и живой голос Вадима:
-Что-то сломалось на самом верху. Что-то дало сбой. И вся система пришла в движение. Это движение похоже на то, что происходит при генеральной уборке. Выбивание ковров, чистка мебели. Да, выбивание и зачистка. В итоге все станет чисто конкретно. Появятся новые люди, и движение возобновится в старом направлении. Но уже без меня. Полагаю, меня однозначно вычистят. По другому нельзя. Порядок есть порядок. А они люди очень порядочные в известном очень узком смысле.
Боюсь ли я? Нелепый вопрос. Очень боюсь. Я ведь живой пока человек и совсем не герой, хотя достаточно времени провел среди отчаянных людей. Но с этим страхом необходимо как-то справиться, потому что уже ничего не изменишь. И надо собраться с мыслями и сказать что-то самое важное. Ведь это наш последний разговор. И, если что-то не доскажу, или скажу не то, повторения не будет. Так и останется недосказанным, или искаженным.
Странно, но я совсем не помню мои 19 лет. Не помню в смысле даты, события как такового, дня рождения и всего, что с этим связано. А тогда, видимо, это было важно, как отметить, куда пойти, где продолжить. Зато общий настрой и совершенно особенную атмосферу весны 1978 года я, как оказалось, помню прекрасно. Вот я закрываю глаза и снова иду вниз по лестнице с четвертого этажа, толкаю дверь подъезда и шагаю прямо в набравшую силу весну. В хмельной аромат цветущих деревьев, от которого кружится голова, в щебет птиц, шагаю в тот давний весенний день, радостный и долгий как детский сон.
Я спешу. Мне некогда. Там на углу меня ждет старый друг. Лучший. С самого первого класса. Такой друг бывает раз в жизни. Меня ждет Сашка. И он еще такой живой, такой счастливый машет мне издали рукой и смеется. Его убьют в 82, в Афганистане. Он был безмерно талантлив, чудно рисовал и вполне мог стать известным художником. По семейной традиции он стал советским офицером. Потом его не стало. Но это потом. А пока мы спешим в музей изобразительного искусства. Сегодня выставка. Иконопись. И как-то дивно и чудно все совпало, и эта выставка, и приезд Сашки, курсанта военного училища, всего на несколько дней, с какой-то армейской оказией. И я пропускаю лекции в институте. Сегодня выставка. Мы спешим в музей.
Почему мне вспомнился именно этот день? Не знаю. Но вижу отчетливо и ясно: громадный портрет Исаии в первом зале. Проникновенно и навылет он смотрел прямо в глаза, прямо в сердце. Такой был запев. Дальше, больше. Лики Спасителя, мучеников и апостолов. Тихо, гулко и тревожно неизвестное и невыразимо прекрасное смотрело на нас со стен. В тот же день я написал стихи об Исаии, о том, что мы почувствовали и ощутили в стенах музея. Стихи писались легко, но прочно. Мысль была ясна. Язык прозрачен. Стихи писались на века. Ведь только так и должны писаться стихи! Сегодня я не помню ни строчки из того давнего стихотворения. Но глаза Исаии пронзительно и строго смотрят в мою душу также как и тогда, 24 года назад, когда так
Хотелось кричать о великих творениях,
В упор не видеть бездарности.
И не было ни секунды сомнения
В собственной гениальности.
В девятнадцать это нормально. После сорока уже патология.
И тебе, сынок, через десять дней девятнадцать. И ты найдешь эту кассету в нашем тайничке, за Большой Советской Энциклопедией. Помнишь, я оставлял здесь для тебя смешные истории, сказки, небылицы, деньги на мороженное и не только. Ты найдешь ее, когда меня уже не будет. Но будешь ты. И разговор этот наш о тебе, о жизни и обо мне, каким ты меня не знал. И мне нелегко об этом. Но надо.
Когда мы разошлись с твоей матерью, то благодаря именно ее усилиям и стараниям, мы с тобой виделись и общались. Что делал я во время этих встреч? Я влюблял тебя в себя. Пожалуй, так. Наше общение было праздником. А мать твоя, которая несла груз основных забот о тебе, должна была терпеть еще и неблагодарность твою, и обиду, поскольку в нашем разрыве ты винил ее. Я тебя не переубеждал, но знай, в том, что мы разошлись, виноват я. Я изменял твоей матери. Это происходило как бы случайно и легко. И я не придавал этому серьезного значения. Ведь я любил ее. Но она относилась иначе к этому. Мои измены она считала предательством. Она так считала, а, значит, так оно и было. Я ее предавал, и она не смогла и не захотела это терпеть и прощать. Но тебе она об этом никогда не говорила. И не пыталась устроить свою личную жизнь. Видимо, чтобы не травмировать тебя.
Когда мы поженились, считалось, что из нас двоих я талант, а она рядом. Отражает и подчеркивает. Фон. Но именно она тянула меня из депрессии, когда возникли проблемы с диссертацией, а затем, когда заданно и целенаправленно звучала критика по поводу факультативного курса "Язык кино и театра", который я придумал, организовал и вел. Твоя мать постоянно жила жизнью моей, а потом твоей. Я ее предал. Ты обвинил в нашем разрыве. Она терпела молча. Только все чаще погружалась в себя, задумывалась о чем-то и переставала видеть и слышать окружающее, глядя вперед и очень прямо держа спину. Может быть, также задумалась она год назад, на скользкой трассе под Москвой на скорости 14О километров в час? О чем, о чем она думала? Как узнать? Кто расскажет? Мы с тобой стояли у могилы, и я не смог сказать тебе правду, что виноват в ее смерти.
Почему я женился на твоей матери? Хороший вопрос. Может быть, потому, что время подошло. Ведь рано или поздно люди женятся. Твоя мать была самой подходящей кандидатурой на роль жены молодого успешного аспиранта, без пяти минут кандидата наук. Кроме этого, я полагаю, что любил ее.
Любил ли я когда-нибудь раньше? Не знаю. Было что-то розовое и быстротечное в классе девятом. На первом курсе случился первый сексуальный опыт со старшекурсницей. Общение с ней определило взгляд на женщину, чуть свысока, слегка презрительно: " Как же, как же в курсе".
Но это не вступало в противоречие с тем истинным и прекрасным, что всегда существовало в вечном мире настоящей литературы. И как радостно было осознавать, что это и мой мир тоже. Да, целый мир по-настоящему реальный, нелживый. И с ним связана моя работа, мое будущее, моя жизнь. И в этой жизни уже все спланировано. Есть четкий ритм, есть мой письменный стол, мои книги. И иногда, анализируя текст, работая над статьей, готовясь к лекциям, отстраняешь подошедшую жену. Она обняла тебя, дала почувствовать, что она рядом. А ты: "Не мешай, пожалуйста. Я работаю, ты же видишь". Неприятно, очень неприятно об этом вспоминать. Но это было. Она это терпела. Она была другом и тылом. А я ее предал. С дочерью проректора по АХЧ в первый раз. Дочь проректора гоняла на новенькой "шохе", была вызывающе сексуальна и разнузданно- распутна. Жила она по Вяземскому, давным -давно припечатавшему: "Она себя лишь любит в мире. А там хоть не расти трава". Впрочем, я отвлекся.
Ты чудно и странно постигал мир. Тебя волновали соотношения: ты и окружающие, прошлое и будущее. А ты всегда связующее, неслабое, но очень хрупкое звено: "Я- Алеша. Ты- папа. А когда я стану папой, ты будешь дедушкой. Но для меня ты все равно будешь папой". Так было в три. К шести ты был поразительно чуток, улавливая малейшие изменения в настроениях. Однажды, когда у нас с твоей матерью сдали нервы, и мы расскандалились в крик и вдрызг, ты убежал из дома. Я искал тебя почти три часа. Потом мы сидели в холодном сквере, на мокрой скамейке, и пронзительный ветер с реки пытался подхватить нас и унести, как будто мы были осенними желтыми листьями.
Ветер с реки. Ветер перемен. Как он дул в конце восьмидесятых. В девяностый переломный. Изменения в институте, изменения на кафедре. Смутная тревога. Что делать мне, кандидату наук? Какое решение принять? Собран уникальный материал. Пора засесть за книгу. Я ушел с кафедры. Меня многие не поняли. Но решение было принято бесповоротно. Прошло полгода, и я запаниковал. Книга застопорилась. Деньги кончались. Приближался период, названный Хемингуэем " выучка голодом". Голода не было. Я почувствовал страх перед возможностью голода. А еще грусть и обиду оттого, что сделанное: осмысленное, обобщенное и частью написанное, оказалось никому ненужным. Ну почему меня не может кормить то, что я делаю действительно классно?!
И вдруг телефонный звонок: "Здравствуйте, Вадим Палыч. Я из кооператива "Швейник, дорожник". Мы тут почитали ваши статьи о системе Михаила Чехова, ну те, где об атмосфере. Очень интересно и перспективно, надо сказать. Особенно об управлении атмосферой. Давайте встретимся, поужинаем где-нибудь, поговорим".
Ну если в этой стране система Михаила Чехова никого кроме швейников и дорожников не интересует, отчего бы не встретиться? Почему бы не поговорить?
Стол был накрыт в ресторане дорогом, шикарном. Его атмосфера мягко обволакивала ощущением властной значимости и привычного достатка. И был вчистую забыт совет, выстраданный всей жизнью, всем хриплым надрывом Высоцкого:
"Не надо подходить к чужим столам
И отзываться, если окликают".
Меня встретили радушно и тепло. Проявили внимание и интерес. Расспросили о творческих планах и видах на будущее. Сочувственно покачали головами по поводу того, что специалист такого уровня еле-еле сводит концы с концами, но не удивились этому, отметив, что суха теория, а древо жизни пышно зеленеет "грин баксами". К этому добавили, что успех, это реализация своих способностей, знаний и умений в той сфере, где они реально востребованы, а не там и не в том качестве , в котором ты представлял себе, следуя устоявшемуся мнению и привычке. Нужно быть реалистом и торопиться, ибо жизнь коротка. После этого они сделали мне предложение, от которого я не стал отказываться. В общем, из ресторана я вышел консультантом по общественным связям некоей айсбергоподобной структуры.
И закрутилось, и завертелось, и понеслось. 9Ое лихие, мутные годы. Пройдет время, и об этом десятилетии будут писать, спорить, недоумевать, как вообще при отлаженной системе управления и тотальном контроле стало возможным то, что представлялось нереальным: лавинообразные изменения в судьбе России, огромной страны. Неужели нельзя было по-другому, более плавно, гуманно, цивилизованно? Нет. В России по-другому невозможно. Тем более, если брать в расчет фактор времени. 9Ое годы в новейшей истории страны стали десятилетием передела великой империи. А любой передел по определению взрывное, грубое, кровавое дело. Мне некогда об этом подробно. В этой теме слишком много вранья и крови. Просто хочу обратить твое внимание на характерную терминологическую неточность, которая многое представляет в ложном свете. Многие аналитики называют прошедшее десятилетие эпохой первичного накопления капиталов. Не могу согласиться сэтим. Скорее, это была эпоха резкой активизации, многократного увеличения и легализации ранее накопленных огромных теневых средств. Деньги, как известно, к деньгам, а деньжищи к власти.
Как это было? Широкому кругу, то есть большинству, достались фантики-ваучеры и прочие обязательства, стоящие дешевле бумаги, на которых они были напечатаны. И бывший советский народ, сбитый с толку резкими поворотами и кренами, осоловело разглядывал эти бумажки, пытаясь уловить скрытый смысл и тайное значение водяных знаков, силясь угадать в напечатанной цифири точный маршрут движения в обещанное ему сытое и небедное будущее. А в это самое время полным ходом шло перераспределение конфет, то есть богатств СССР, по определению, общенародного достояния. Перераспределялось оно узким кругом лиц и, естественно, без участия народа. Полным ходом шла большая карточная игра в "дурака". Требовались шулера высочайшей квалификации. Они тасовали колоду шустро. Сдача шла не на зеленое сукно казино. Карты ложились прямо на бескрайние просторы страны, по которым уже текли кровь и слезы, дым и первые беженцы. А на Запад утекали черные нефтяные потоки, древесина, металлы, умы, государственные тайны и зеленые реки наличной валюты. Чтобы создать видимость равноценного обмена, с Запада пошел встречный поток импортных вещей, продуктов и идей. Причем вещи оказались ношенными, из секонда, продукты с давно истекшим сроком годности, а идеи не всегда приемлемыми, а порой диаметрально противоположными представлениям и взглядам бывшего советского человека.
Но людям задумываться об этом некогда. Потому что уже объявлено об открытии невиданных ранее и, якобы, равных по возможностям капиталистических соревнований. Итак, стартуют все! "МОЖНО ВСЕ, что не запрещено законом", вот лозунг момента. Причем, какой именно закон имелся в виду, не уточнялось. А девиз соревнований: "Кто смел, тот и съел". И стартовали. И много было всякого. Кому-то из массовки не повезло, и привалили сумасшедшие деньги. А вместе с деньгами понимание того, что все приличные ниши и прилавки на русском базаре уже заняты, забиты, застолблены. Но как же так?! Почему?! Ведь человек стартовал вместе со всеми, вырвался вперед, стал лидером, очень устал. И вот, как бы, финиш, а свободных мест нет. Да и финиш на деле только промежуточный. И надо бежать дальше, чтобы не возникало заторов в массовом движении. Сзади напирают, дышат в затылок, а впереди стоят какие-то люди и не пускают и говорят, что одному так много нельзя, что делиться надо. Как ВСЕ делятся, во ВСЕМ цивилизованном мире вообще. В общее. А потом начали стрелять. По движущимся фигурам. Для тех, кто имел равные возможности и, несмотря на это, остался жив, отрезвление пришло быстро: "Не влазь, не стой, не отсвечивай". Или ищи обходные пути, как обычно, по-нашему: "Нормальные герои всегда идут в обход". Впрочем, и там их уже ждали.
А теми, кто "при власти, при деньгах и при короне", овладел сам процесс. Финансовые потоки, протоки и утоки, фантастические возможности, новые сферы влияния. И выстраивание общества под себя. По принципу близости к кормушке. Достоинства человека определялись по признакам личной преданности. Больше признаков ничего требовать было нельзя, да и некогда. Все скоротечно: возможности, случаи, карьеры, жизни. Только золото, пахнущее кровью. Крушение принципов, забвение идеалов, падение норм морали. Так и тряслось, неслось и катилось все десять лет. И все эти годы я занимался вместе с другими умельцами наведением тени на плетень в беспросветную ночь вчерашнего дня. Что я делал? В меру своей компетенции и способностей обслуживал интересы тех, кто обладает реальной силой, финансами и влиянием. Никто не виноват. Этот выбор я сделал сам. Я пошел в стряпчие. В русской традиции всегда существовала достаточно многочисленная группа "думных" людей, обслуживающих власть. Людей, умеющих решать вопросы, которые эта власть перед ними ставит. Они мастера, знающие как приготовить, чтоб погорячее и поострее. А если потребуется, то могут и компресс поставить, и клизму сделать, и ушат холодной воды вылить, мозги прополоскать доверчивым людям, которые прямо как дети верят любому печатному слову и голубому брехливому глазу телевизора.
Да. Твой отец добровольно стал стряпчим. Каждый человек выбирает свой путь, но далеко не каждый делает правильный выбор. Знай, я ошибся в выборе, в анализе, в судьбе.
Я не ценил главного, что имел: любви и верности твоей матери, возможности рассказывать тебе сказки перед сном и расти вместе с тобой изо дня в день, а не лихорадить по выходным. Я не ценил свободу работать за своим письменным столом, над своей книгой, печатать статьи и говорить от своего имени. И не руководствоваться некими "корпоративными интересами", а просто жить для своей семьи.
Еще Соломон говорил: "Лучше блюдо с зеленью и при нем любовь, чем откормленный бык и при нем ненависть". Пустоты не бывает, и отсутствие любви неминуемо заполняется ненавистью. Оказавшись, в новой для себя системе, я не сразу сообразил и понял, что правила игры там, где я оказался, определяют страх и ненависть. Куда я попал? Где мои вещи? Вокруг мечутся, страдают, сходят с ума, или требуют крови и мяса попавшие сюда и пропавшие здесь чужие и чуждые мне люди. Дружить с ними нельзя. Они ни с кем не дружат, даже с собой. С собой они в давнем и жутком разладе. Они насильники, изнасиловавшие собственную совесть. Это обязательное условие. Тест на пригодность. Проверка для всех. И только тот, кто смог это сделать и выжить после содеянного, становится избранным и попадает в тесный круг. "В наш тесный круг не всякий попадал". Я такой же насильник. Я изнасиловал совесть. Я заткнул ей рот обрывками надежд и лохмотьями иллюзий. Я имел шанс получить проход в круг. Но все зыбко. Что-то сломалось на самом верху. И все кончено для меня. Я презирал их и им служил. И выслужился. И достиг. И погиб. И я не хочу жить и боюсь умереть.
Прошу тебя, берегись! Будь специалистом, будь умником, будь профи. Но не становись их доверенным и поверенным лицом, не стремись в их круг. Им нужна свежая кровь, но ты не женись на их дочерях. Не верь их женам и любовницам, когда они будут говорить тебе о любви. Избегай сидеть за их праздничными столами, чтоб не оказаться крайним в веками оттачиваемом отечественном искусстве перевода стрелок и подставок. Не губи себя! Живи! Больше бывай на свежем воздухе и читай русских классиков ХIХ века. Они о нас все знали и сказали давным давно. Их могут скоро запретить и технологично вывести за рамки. В безмолвие. Слишком они актуальны.
Я люблю тебя, мальчик! Я знаю, ты будешь хорошим отцом, жаль, что мне не быть дедом. Прости за все. Я хочу, чтобы ты знал и помнил...
Поздно. В дверь позвонили. Сейчас немного подождут и откроют своим ключом.