У игарского причала мечтал о "моряке", а так скоро не ожидал, прости меня, Казимир.
"Умба" осторожно крадётся Северной Двиной. Игриво извивается и льнёт к реке набережная, каменный царь Петр провожает безумным взглядом.
Вода за бортом постепенно светлеет. Ещё никогда не видел моря, не пропустить бы первый миг. Но боцман послал крепить трап на фасаде фальшборта. А поднял голову - бесконечная водная гладь под тяжестью огненного шара. Да это же Роккуэл Кент: море, небо, солнце и ничего лишнего. Тонки и сдержаны краски.
Светлые комочки чаек качаются за кормой, что походит на массовый заплыв. Потом подымаются, летят следом. Как в песне...
"Умба" - я слышу что-то дикое, хищно-африканское. В Африке "старички", конечно, были; нет, Умба наша, северная речка. И начинается: "Помню, миновали мы Гибралтар..." Или: "Однажды стоим в Марселе...". Еще: "Пришли как-то в Лондон...".
Половина матросской вахты в ходовой рубке у пульта управления. Везет с рыжими - Рудик на "Ориенте", теперь Август, новый напарник, тоже золотые кудри.
"Рулить" по Енисею "на зарю" совсем другая работа. Здесь белые диски приборов катятся встреч друг другу. Качаются стрелки, мельтешат цифры. Честно говоря, предпочел бы драить палубу.
Капитан, седой худощавый помор, биноклем обводит горизонт, он словно чем-то недоволен, а не хочет до поры вмешиваться...
Каждый занят делом и кажется, судно пустынно. Но за столом все новые лица доброжелательно подмигивают: ну, что, мол, нравится? Я киваю: мол, порядок.
корешок
Здесь почти двести пятьдесят пасмурных дней в году. Нам повезло, вторые сутки солнце. Но впереди, держу стрелку гирокомпаса норд-ост 30, высокие облака крышей гигантского ангара, куда никак не можем войти, манит, а не дается. Солнце тоже пытается прорвать "крышу" и края облаков тогда светятся золотым шнуром - если его дернуть, затянуть покрепче, солнце останется в туче, как в авоське...
- Разрешите заступить? - Каждый час смена и Август обращается к вахтенному начальнику.
- Вставайте.
- Курс норд-ост 30 сдал.
- Курс 30 градусов принял.
Расписанием тревог мне наблюдать горизонт, воздух и воду в секторе один. Снимать чехлы и рейки со шлюпки. Отдавать кормовые н а й т о в ы (кому?), откидывать кормовой
к и л ь б л о к (куда?), становиться на носовые тали... После спуска на воду, по команде, выкидывать (опять?) носовые тали и отдавать (снова?) носовой фалинь, то бишь крепёж.
Прочёл это раз и два... Если "Умба" начнет тонуть т о т ч а с, одна шлюпка, пожалуй, утонет, не успев отдать кормовые найтовы и откинуть кормовой кильблок, где их искать? Да, здесь всё по взрослому, не как на "Ориенте"...
- Корешок, я только о тебе подумал, иди-ка...
"Корешки" - новые матросы, пока без имени.
Края брезентов над шлюпками хлопают по ветру крыльями пойманных птиц, крепим их. Короткие и крутые волны разбиваются о нос корпуса, белёсая пыль высоко взлетает, косо проносится палубой, с губ я слизываю соль.
Руки боцмана с неуловимой ловкостью лепят из пеньки морские узлы - мне необходимо всё знать:
- Это беседочный. Рифовый. Буйрепный. Вот боцманский. А это двойной кноп, - за минуту он изваял узлов больше десятка.
- ?!.
- Ладно, корешок. Иди пить чай, а то замёрзнешь. Дам атлас судовых работ, там всё есть.
первые льдины
В рассказах "старичков" через иллюминаторы легко пролезть, когда клинит двери кают и рубок при кораблекрушениях. У нас открыты не потому, что держим наготове - жарко, и Август ворчит: "Подумаешь, сибиряк, закаленный...".
Сегодня проснулись от дикого холода, Август с головой под одеялом, насмешливо торжествует: "Что, Сибирь, нравится? Как в рефрижераторе!" У острова Колгуев туман и снег даже в июле. Зимняя свежесть пахнет чистым мороженым бельем, когда занесли его с улицы.
Горизонт окружил море, и мы, как ножка циркуля, постоянно в центре круга. Океанский накат методичен и размерен - нос вверх, корма вниз. Корма взлетает, нос опускается. Первые льдины, облиты солнцем, походят на далекие паруса всплывающих над горизонтом кораблей.
Прямо по курсу тёмная полоска, откуда здесь берег? Но он приближается. И скоро нос "Умбы" пропадает в молочном месиве - вот какая это "земля"... Тревожно завертелся зеленый луч локатора: под завесой тумана в первую атаку на судно двинулись льдины.
В рубке тринадцать больших окон. Старпом от одного к другому, и курит. Чешет затылок и прикладывается к биноклю: "Вода там, или лед? Не пойму". Вахтенный на баке докладывает: вижу сплошной лед. Полоса чистой воды всё уже, надо принимать решение. Рукоятка телеграфа с "полного" на "малый"... но всё равно надо принимать решение. От окна к локатору и от локатора к окну и произносит неуверенно: "Вроде, там помягче лед..." Добавляет твердо: "Лево руля".
Неожиданно, как исчезло, солнце, еще окутанный туманом оловянный шар низко над морем. Первое ледяное поле удачно обошли стороной.
на свой риск
Капитан запросил ледовый прогноз у штаба проводки. Диксон прогноза не дал - нам следует вернуться, караван уже сформирован и не может ждать, пока выйдем к исходному району.
- Ждать не придется, мы их еще догоним. Возвращаться... Это 260 миль. А топлива сколько? - Капитан рассуждает вслух. - И погода-то хорошая.
Пренебрегли рекомендацией Диксона и действуем теперь на свой риск. Полным ходом в тумане, доверяя локатору, или напролом через ледяные поля, они чаще и чаще. Всё это комментируется после ужина, пока очередной "киномеханик" установит проекционный аппарат.
- Догнать, конечно, догоним. Ход у нас хороший. Только и пробоину получить нехитро. А водичка тут - минуты не продержимся.
- Пробоину... Обшивка 28 миллиметров, броня. Лед сейчас больной, мягкий. Капитан все это учел.
- Чего спешить-то? Постояли бы в Шаре, полярные-то идут... Здесь еще мало судов. В тумане по локатору опасно полным, локаторы часто подводят.
Разбуженным кузнечиком застрекочет аппарат, на экране крестики, цифры и слово "часть".
- Гаси там свет, эй!
Развесёлая эта девушка с гитарой, но никто не смеётся.
А льды все агрессивнее, настоящий противник. Вот множество рыхлых комочков, так десант переправляется вплавь. Вот поля, лагерь неприятеля. Сбавляем ход, к лагерю надо бы осторожно... Но он спит, и безмолвно нас пропускает.
На случай, если лед повредит обшивку, ежечасно замеряем воду в трюмах. Добираться туда неловко, бью коленями и локтями какие-то выступы и углы. Здесь мало света, а сколько делений покрыто тонкой водяной пленкой - пять, десять?
После полуночи солнце касается моря. Бр-р!... Но горячему диску приятна полярная ванна. Светило бледнеет, остывает, и походит сейчас на огромный розовый корабль инопланетян.
детектор лжи
Капитан оказался прав, караван догнали. Теперь параллельным курсом "принимаем парад" и суда вытянулись по фронту кильватерным строем.
Во времени путаница. На борту московское, ещё ночь. Навстречу, из Игарки, лесовоз, у того местное, утро, и поднят флаг. Извиняемся, наш флаг на ночь спущен.
Снова лёд и туман, автомат управления в таких случаях "отстраняется", лестно, когда тебя считают умнее, пусть даже автомата... Двигать небольшое штурвальное колесо не труд, можно мизинцем. Курсограф в штурманской, подобно детектору лжи, фиксирует и мою "психограмму": я, и линия движения корабля, спокойны. А вот неожиданный пик и шараханье в сторону - вместо 110 градусов норд-ост держу 111. В тумане, где-то рядом, "Иркутсклес". Старпом предупреждает: "Вправо не бросайтесь, если даже льдину встретите, а то наломаем дров". Не бросаться, я тут целый градус... Лихорадочно стараюсь вернуться на курс... Он подходит, уверенно ставит все на свои места. Снова небольшое волнение - готов провалиться сквозь палубу за свою неловкость! И, наконец, "детектор" успокаивается: беру себя в руки.
пешком быстрее
Подошли к району, где ждут ледоколы. Судовые рации на одной волне, "Красин" собирает "анкеты" кораблей и в эфир несётся, как клятва:
- Я лесовоз "Иркутсклес"...
- Я гидрографическое судно "Волна"...
- Я газотурбоход "Умба".
Микрофон добродушно гудит:
- Ну вот, теперь познакомились. Осталось вас благополучно провести.
Замыкаем караван. Пока без труда огибали ледяные поля или раскалывали их, не сбавляя ход. Теперь лёд сплошь, до самого горизонта нет и признака чистой воды.
Белоснежные простыни с голубыми талыми лужицами подступают вплотную - спрыгнуть бы и побегать! От столкновений корпус трясётся, будто буксует или катит булыжной мостовой. А на льдине розовое пятно... губной помады, "поцелуй" с форштевнем оставляет ей "на память" бортовую краску. От удара корпуса одна отскакивает, как испуганный прохожий, другая уступает нехотя, норовит корабль царапнуть острыми клыками, уходит в глубину косо, хищно, и густо зеленеет при этом злобой.
Рация не выключается, чтобы ориентироваться в обстановке.
- "Елец", будьте внимательны, в любую минуту можем застопорить ход.
- "Мелехов", очень далеко не уходите, у меня скорость девять миль максимальная.
- Ледокол, скажите, там впереди плюсовая температура, у меня на палубе картошка не замерзнет?
- "Красин", я "Иркутсклес". Я, конечно, извиняюсь, но не могли бы вы идти потише и делать меньше поворотов?
- Понял. Я подожду. А лишние повороты нам самим ни к чему.
В штурманской диванчик, капитан развяжет галстук, скинет ботинки, беретом прикроет глаза, минут десять - и встает, берет бинокль.
За вахту восемь миль, две за час, в среднем. Пешком быстрее.
- "Мелехов", я "Волна", стоим. "Красин", я "Иркутсклес". Остановились, хода нет.
Ледоколы возвращаются, снова бьют коридор. Мы идём молча, помощи не просим.
Когда "Умба" грудью раскалывает льдину, вода вырывается шумно, словно мальчишки из неожиданно распахнутой школьной двери. Но чаще ложится на лед и ... теряет силы, рыба, выброшенная на берег. Передохнув, пятится, только шуршит и крошится ледовая мелочь, а рядом с грязными лежанками моржей и тюленей, остаётся огромное и неряшливое "лежбище" нашей "Умбы".
Капитан в домашних шлепанцах, спичка в зубах. Устало командует: "Лево руля. Больше лево. Одерживай!" Надоели капитану эти льды и эти туманы...
- "Красин", я "Мичуринск". Мой руль право на борту, но движения нет, хотя работаем самым малым.
- "Красин", я "Волна". Сколько там осталось до чистой воды? - Бедная "Волна" с ее сорока метрами палубы и слабенькой машиной. Все понимающе улыбаются. И, как спасение, голос с неба:
- "Красин", я борт самолета номер один. Следуйте курсом 116. В пятнадцати милях от вас чистая вода.
средство от морской болезни
Наконец девяностомильный плен позади. Снова на всех парусах и с "Мичуринска" вдогонку: "Не имеем к вам претензий, хотя вы нас и обскакали, бойко вы нас обошли!" У форштевня пенится бурун. Стелется по ветру флаг. Идем на юго-восток, к Енисейскому заливу.
В углу палубы птаха, мокрые перышки - так чуб мальчишки стоит после бани. Хлебные крошки поклевала, покрутила головой, запомнить добрый корабль и ... на север. Куда, глупая? Ну, счастливо тебе, счастливо.
Волны, сшибаясь с бортами, пока бессильно рассыпаются мокрой пылью, но с каждым часом раскачивает круче. Опустили грузовые стрелы, так центр тяжести ниже, да мало помогло, к поперечной болтанке добавилась продольная.
Голова вдруг кружится, кружится... Стиснул штурвал, привалился к переборке. Если штурман поглядит в мою сторону... Штурман, кажется, нарочно не глядит в мою сторону. Август просит разрешения заступить - голос незнаком и далек. Себя, когда передаю Августу курс, слышу через слой ваты. Палуба уходит из-под ног. В животе тошнотворная легкость. Что-то тяжёлое подымается к горлу.
Койка подо мною тоже ворочается дышащим брюхом, но тошнота отпустила. Разбудил Август - обед. Горизонт в круге иллюминатора ещё мечется магнитной стрелкой, а качка меньше, или успел привыкнуть. И ем с аппетитом, тарелка навесу, чтобы борщ не плеснул через край.
Лучшее средство от морской болезни работа и песня. Тихонько, про себя, у штурвала, и громко, спускаясь в колодцы замерять уровень воды: "...кто песен не умеет, не будет счастлив никогда..." В пустом трюме голос густ. С удовольствием слушаю самого себя.
праздник швартовки
Диксон где-то слева. Остров Сибирякова едва различим в бинокль на горизонте. Вода за бортом уже грязно-жёлтая, мешается с речной. Здесь Енисей гигантской стрелой упирается в голубую тетиву океана, и тот сдает, не в силах противостоять дикому потоку с заоблачных Саян, разогнавшемуся через тысячу миль от центра Азии. Встречные корабли глубоко сидят под грузом леса на экспорт. Приветствовать их взбираюсь на мостик, где ледяной ветер студит пальцы и голову. Старпом сигналит - приспустить флаг, поднять флаг. Если по свисту ветра - мчимся со скоростью курьерского. Застань нас этот бешеный запад раньше... Но теперь зашли в узкую часть Енисейского залива. По левому борту тонкая нить берега. И хотя волны кипят белыми гребешками - признак надвигающегося шторма - нашей "Умбе" местная стихия не страшна.
После льдов и туманов Карского моря радует чахлая тундра. И скромные запахи сырой земли и травы на чистом, словно, рушнике встречного ветра. Редкие сосенки и берёзки, карликовые, как пони, натыканы далеко друг от друга.
Динамик ожил: "Внимание, подходим к Дудинке. Приготовиться к швартовке".
У каждого роль на баке или корме. Моя скромна, как обычно - раскручивать бухты с тросами. "А если на фронте?" - вспоминаю Максимку. Потом держу "в тугую" обороты на лебёдке. Трос спокоен, а матрос, добрый молодец, упирается, тянет его, будто он упрямый козёл. Дали, поди, эту "работу", чтоб не мешкал под руками-ногами. Подумал - и отпустил. В ту же секунду сталь лизнула рукавицы, шлаги на барабане крутнулись буксующими колесами.
- Эй, заснул? Держи!
Вот тебе и козёл! Чуть не сбежал...
Швартовка "моряка" праздничное, не обыденное действо, завершение рейса и желанный берег.
Дудинка неловко развалилась на холмах, может даже и на семи... Многоэтажная и ветхая, барачная. За вершинами холмов, как за горизонтом, бегут, видимые "по пояс", паровозы с короткими составами.
В июле полярное небо не задернуто ночной шторкой, лишь подымается выше и бледнеет после захода солнца.
Электромагнит таскает из чрева нашей "Умбы" чугунные ядра для шаровых мельниц норильского комбината. Добрая тонна их легко тянется виноградной гроздью, зависает... и падает на железное дно вагона с коротким скрежетом и грохотом, похожим на взрыв. Дымком подымается ржавая пыль.
Вахтенный топчется у трапа. Прячет нос в поднятый ворот:
- Ты бы проводил Свету, - скабрезно мне мигает. - Она боится одна.
Девушка наблюдала разгрузку трюма, а вагонов до утра не обещают. Вдогонку нам он хихикает и пошло кривляется. Но спохватился: "Да, не опоздай сменить меня в ноль тридцать!"
По дощатым тротуарам девицы стайками, речники и моряки у магазина и возле клуба.
- Потанцуем, Света?
Нет, не хочет: "А вы, куда пойдете с лесом?"
- В Англию... - постарался я тоном небрежным, чуточку усталым, словно бы эта Англия уже до чертиков мне надоела.
На улицах Дудинки растут ромашки, наклонись и узнаешь свою судьбу.
- Любит - не любит, любит - не любит, любит. Вас любят ...- она, словно, сожалела об этом.
Подошли к переправе на остров, а последний катер уже тарахтит посреди протоки.
Вахтенный издалека мне машет: "Ноль пятнадцать, готовься сменять".
За освещенным окном Света дремлет у стола. Я спустился на берег: каюта свободна, может взять ключ и спать до утра.
По одному, по два, всю ночь тянутся с берега наши матросики; праздник швартовки затянулся.
отцы и дети
Туман до полудня над Енисеем и Дудинкой, а высокое небо - голубая вершина туманных гор. И вдруг... флотские клеши метут тротуар, человек прихрамывает и слегка волочит ногу. Александр Николаевич Здоров?! Год назад штурман "Ориента". Первый штурман на моём первом судне, я готов обнять старика и расцеловать! Но тот непонимающе глядит. Что-то припомнив, без малейшего оживления, будто расстались час назад: "Это вы...". Как обычно невозмутим, словно река в штиль, и медлителен - караван, идущий вверх.
Проковыляли через город к речным причалам. Обшарпанный теплоход, вроде лихтера с двигателем. В Дудинку песок, обратно ржавый металлолом. Даже в капитанской мрачно и грязно, сухие крошки и обрывки мятых газет.
Сор смахнул ладонью, достал початую "московской" и соленые помидоры. Быстро захмелел, глаза увлажнились и покраснели, губы подрагивали. С трудом находя слова, бессвязно, о своей обиде - лишили настоящего капитанства, на старости лет сунули такое корыто...
Радость встречи померкла. Пресловутые "отцы и дети", сюжет вечный, а я плохой "сын", не могу хотя бы утешить эту печальную старость.
чёрный кофе полярного неба
- Э-э, корешок, глядь, трап у тебя щас утонет. - Рядом боцман. Трап покачивается и поскрипывает, вода сбила его на край.
Разгружаемся медленно. То нет вагонов, то краны-паровики не успевают, а неподалеку, на речном причале, портальные скучают, уставились в небо - судов не хватает... Зато успеем на экскурсию по самой северной жэдэ Дудинка-Норильск. Но в списке "экскурсантов", с учетом смены вахт, себя не обнаружил.
Ребята надели выходное, и отправились к пассажирскому, он из Дудинки раз в сутки. Я мысленно с ними, но представить Норильск под летним солнцем и небом не могу. Остается в снегу той моей зимы, когда здесь был: залит электросветом, а Гвардейская площадь из полуовальных зданий светлого камня, если задрать голову, походит на перевернутую фарфоровую чашу, полную чёрным кофе зимнего полярного неба.
Игарка
Разгрузились и отшвартовались, наконец.
Нежно-золотой северный закат завешен тучами, в разрыве которых не кусок радуги - обломок сабли. Впереди тревожная чернь, там юг, Игарка, настоящая ночь. С лоцманом на борту поднялись за восемь часов. Утреннее небо над портом холодно и чисто, как голубой лед.
Штабеля лесобиржи - аккуратные "домики" вдоль дощатых мостовых. Блестят, отполированы шинами, шляпки крупных гвоздей и кажется, мостовая усыпана битым стеклом.
Стрекочут цепными передачами лесовозы. Ногами-колесами оседлав пакеты экспортных досок, подвозят их для погрузки.
Бракёр, как играя на ксилофоне, молоточком маркирует торцы.
Корабельные лебедки опускают пакеты в трюм, где стивидоры ловко и плотно укладывают доски, ряд к ряду. У нас новая работа. Голубой, красной или зелёной акварелью метим границу разных сортаментов пиловочника.
Игарка более город, чем Дудинка. Можно спросить прохожего дорогу до главпочты. Или втиснуться в переполненный автобус и, стоя на одной ноге, шаря в кармане мелочь на билет, справляться у кондуктора, какая теперь остановка...
Днём и ночью летом бегают по городу мальчишки, обезумевшие от солнца и тепла. Летом главная "улица" города - протока с кораблями всех стран. Дома в Игарке летом ремонтируются и, обшиты штукатурной рейкой, стоят в лёгких "сетках-маечках", по-домашнему.
палуба навсегда
Художник с берега рисует "Умбу". Вахтенный поглядывает, колесом грудь - "видишь меня? Изобрази..."
Работу останавливает смена стивидоров, или дождь, сигнал тревоги: брезентами прячем готовые пакеты, спешно закрываем люки трюмов.
"Умба" теперь села до ватерлинии, иллюминаторы каюты ниже причального бруса.
Стивидоры у загруженного, наконец, корабля, как у завершённой картины: курить запрещено, но, довольны своей работой, потихоньку дымят.
Едва поднялось солнце, туман потянуло мимо судов на рейде, отдали швартовы и легли обратным курсом. Корабли в порту желают нам счастливого плавания, отвечаем: "До встречи, друзья!" Наша сирена - тугой, рвущийся хлопок лопнувшего мяча. Кажется, вся Игарка провожает добрым взглядом, и "Умба" задумчиво машет городу красной косынкой кормового флага.
В Мурманске схожу на берег, нет разрешения на загранплавание. Ты доволен, Казимир? Извини, но в кармане рекомендация капитана для мореходки, чтобы палуба - навсегда.