Разговор, вызванный неурочными странствиями по дремотному парку
Лакомиться - по шагу, по вдоху - уединенной прогулкой и говорить о себе. Вот что мы действительно любим, не правда ли? Ночь окружает нас, переспелая, по-осеннему подгнившая со стороны сквера; среди полутонов вдохновенного увядания, которые пряно увлажняют воздух, был бы уместен маслянистый пруд, расписанный кувшинками в духе Моне. Сентябрь - несомненно, кокетка, но кокетка слишком неопытная, чтобы знать или чувствовать меру в духах и нарядах. Поэтому темнота ему особенно к лицу - темнота-растворитель, темнота абиссали, не способная переварить только самые упрямые фотофоры, парящие внизу, возле шоссе; можно догадаться, что это фонари в нахохленных рыжеватых нимбах. Бентос Лыковой Дамбы, ноктюрнальные создания - глотают изобильный электрический сок, таращат стебельки подслеповатого света...
Ты говоришь, что правда.
Согласись, в субъективно сущем подлинные глубины лежат не столь уж далеко - на расстоянии вытянутой руки, там, где перестаешь различать ее контуры во мраке, равном придонному. Нас обступают сплошные ямы и рытвины, а ты спрашиваешь, почему мои мысли неизменно скатываются в землистую невнятицу.
Ты говоришь, что наша излюбленная тема: о себе.
Ах, сколько отчаяния, отчаяния-шутовства, отчаяния-эйфории обличает твой упрек! Но сейчас во всем, во всем субъективно сущем - покой и наркотическая отрешенность, так что мы будем беседовать соответственно - аккордами поступательной монотонности, тусклого, насильно длимого возгласа, прикосновения к голодным губам настойчивого, но затупленного осиного жала. Так проходит импульс в омертвевшем нейроне, так звучит слово "Blutmaschine". Я устала.
Ты говоришь, что не удивительно. Ты говоришь: андромиметофилия.
Нет. Чересчур обыденно, к тому же мы обсудили это вдоволь.
Ты говоришь: гинемиметофилия.
А это и вовсе безвкусно. Пожалуй, я сделаю выбор за тебя. Эретофонофилия - или, чтобы ты не подумал, будто я заламываю тебе язык, просто Lustmord. Благо в немецком имени, помимо прочего, - в графике его отчетливо видны обветшалые причуды архитектоники, тревожные в своих гротесках тупики и закоулки остро очиненных украшений, которые куда больше приличествуют вмурованному в них значению, нежели амфорные ручки и лозовые кудри греческого начертания. И конечно, не сравнить с популярным доныне "crime passionnel" - ужасно, от него так и разит газетной сальностью и театральными припадками.
Ты говоришь: отвратительно. Ты говоришь: прекрати отвлекаться.
Но, спутник мой, прямолинейный в мыслях, воздержанный в речах! Неужели ты справишься лучше - и неужели простишь себе, если не узнаешь истории, которую я желала бы поведать?
Ты говоришь, что, быть может, уже знаешь эту историю.
О нет, ни в коем случае! Тебе не дано ее знать, не дано ею владеть, потому что история эта - о тебе. Впрочем, для удобства я буду называть героя "он" - для твоего удобства, ведь собственное тщеславие порой отвлекает вернее чужой болтливости.
...а признайся, не закрадывалось ли тебе в голову, что если существование и имеет какую-либо цель, то пресловутая цель - лишь бесконечное претворение становления в распад, а распада - в становление? Что если бессмертие и достижимо, то лишь в единовременном слиянии совершенствования и разрушения? И что если мы поддаемся искушению грубо кроить взлелеянную лилейность своих тел, то затем лишь, дабы проверить, насколько синхронизированы оба процесса? Что если привкус собственной крови доводит нас до исступленного бессилия, то оттого лишь, что нельзя уловить, стенает ли он о нашей жизни или о нашей смерти: привкус крови, пробужденной ножевым надругательством?
Нет? Что ж, он об этом тоже не думал. Он делал.
Бред, скажешь ты. Или ты подобных выражений не употребляешь? Прости, всего не упомнить, особенно сейчас. Слушай же. Я опущу повторы, которые скитаются из романа в роман: охотничий азарт случайных встреч, ритуальная погоня через искусно возведенные сугробы нарциссов и тубероз, через вощеные топи второпях сорванной с губ помады; неотвратимое снятие оболочек - первая привязанность, первая любовь, первое соитие - до самой последней, до той, что отделяет от небытия, до той, что одна смеет наречь жертву жертвой.
Пузырящаяся желчь обоев; частый оконный переплет суеверно крестит комнату тенями, в лунной сепии старятся и декорации, и мизансцена; смола времени выступает на коре мирового древа, кристаллизуя мгновения в вечности. Паук притягивает внимание нашего героя, чудовищный паук, угнездившийся в груди жертвы, привольно раскинувший тенета кровеносной системы. Словно предчувствуя расправу, он все быстрее всасывает и исторгает алый яд, все чаще содрогается в муках неутолимого голода, в оргазме насыщения - он не успевает ощутить, как прорастает беспощадным металлическим стержнем. Он, прилежная пряха, еще навивает круги тугих нитей на инородное веретено, не замечая, что на вершине стебля раскрывается прободной мак и тотчас примешивает к артериальным рыданиям опий болевого шока.
Смола времени выступает на коре мирового древа и застывает багряно-черной каплей, в которой убийца обречен вечно мерить шагами миг своего триумфа.
Ты говоришь: нелепица. Ты говоришь: нездоровый вздор.
Отнюдь. Разве не остаемся мы навсегда в тех событиях, что оказываются пределом нашего существования? Дальше? Дальше ничего нет. Деперсонализация. Дереализация. Амнезия. Чистый лист.
Теперь ты понимаешь?
Обваливаются запекшиеся цедры обоев, тени слагаются в решетку, лунный свет пылится в углах, рассыпается под пальцами несвежей пудрой. Наш герой цепенеет, созерцая, как плоть жертвы начинает кишеть невоплощенными движениями. Он постигает противоестественную метаморфозу - она происходит словно и не извне, а в его зрении, приклеивается к глазам, точно переводная картинка с конъюнктивы. Жертва превращается в предмет обстановки, в элемент зодчества, прогрессирующий в своем архитектурном развитии: от распухшей античности до барочных картушных надрывов и деструктивистских девиаций, - вновь и вновь, цикл за циклом, но всякий раз минуя в череде перемен жизнь. Творение рук его, Галатея наоборот, инверсия созидания, гомункул, рождаемый вспять. Смола времени выступает на коре мирового древа, каменеет багряно-черной каплей, падает под тяжестью инклюза - там, среди ветхой роскоши, среди роскошной ветхости убийца обречен вечно мерить шагами мир своего триумфа.
Ты говоришь: занятная история. Ты говоришь: не позавидуешь твоему воображению.
О, не льсти мне, это всего лишь мимолетная забава. Кстати, хочешь знать, что сталось с багряно-черным янтарем? Его носит на безымянном пальце левой руки жертва. Она, посмеиваясь, объясняет любопытным, будто выторговала его у хрыча-матроса, когда по долгу традиций совершала речной круиз где-то в беззвездных полярных широтах. Взгляни, янтарь все так же прозрачен и ярок, я на славу забочусь о своих вещах, не правда ли?
Ты говоришь, что правда. Ты говоришь, что нам пора.
Как, уже? Боюсь, ты не ошибся. Тогда предоставим Лыковую Дамбу тишине и безлюдью, а сами... Но знаешь, иногда я жалею, что никто из нас не влюблен.
Ты говоришь: друг в друга.
Нет, зачем? Просто - не влюблен. Доброй ночи, Анима.