Я пробуждаюсь в смоговом тепле, свойственном рабочим окраинам; я пробуждаюсь, даже не сбившись с шага по шоссе - по упрямому хребту запекшихся, дотла иссолнеченных земель, которые памятны мне по прежним скитаниям. Это угодья одичалого одиночества: редкие жители, безумцы, иных здесь не бывает, припрятаны в хтонные карцеры, безнадежно спеленаты собственным телом, перемешаны сами с собой - мыслима ли худшая пытка? Это владения ахроматического абсолютизма: небеса опылены мучнистой золой, пустоши раздавлены, задушены угольным корсетом, из почвенных пор выступает люминесценция, белизна высей кое-где надрезана вороньими полетами. Однажды враждующие цвета сплотятся в серебро, однажды серебро докрасна воспалится под моими пытливыми руками, но не сегодня, не сейчас, моя цель - много дальше и глубже.
С разгона, набранного еще до пробуждения, - о преграду. С разгона - о первую и единственную преграду, о самого себя, по точному, пусть и превратно истолкованному примеру визионеров, которые, веря, что преследуют будущее, кружат в мглистых пределах собственного подсознания.
Ибо нет ничего вне нас самих.
Ибо человек есть мера всех вещей.
Ибо перемещения во времени возможны, если время равно нашему "я".
Путь открывается мне - пасть открывается мне: кобальтовое нёбо, обезображенное облачным стоматитом, и едкая слюна ползет непрерывными шнурами дождя, а в медленном карсте разрушаются и растут вновь сталагмиты причудливых зданий.
Фройляйн, знаете, я наконец взялся за письмо. Представьте заурядную мою ночь, когда ветер, прикорнувший было за балконной дверью, вдруг несмело стелется в комнату, всхлипывает в панфлейту иссякших капилляров, будто желая скрасить уныние небольшой духовой импровизацией. Когда кухонные краны мучаются токсикозом, распространяя по дому рвотную вибрацию, - в трубе, надо полагать, уже несколько недель вызревает засор, плотнеет и усложняется отбросовый эмбрион. Когда бумага стыдливо скручивается в огне, прикрывая чернильные прелести Ваших откровенных признаний; когда амальгама дыхания прикипает к гладкой поверхности тишины, и в получившемся зеркале кристаллизуетсяВаше лицо;когда Вы в Дортмунде, а я в провинциальном славянском N., и встречи наши теперь происходят лишь в ошибочных сплетнях и в беседах о былом; когда Вы, когда я... ах, что толку в жалобах,хватит, хватит отвлечений!"Уважаемый Стефан Цвейг, без сомнения, пишущий новеллу моей жизни, - так размышлял я накануне. - Пожалуйста, не сочтите мои слова за упрек, однако вынужден заметить, что драматическая неопределенность чересчур затянулась. Вы желаете нагнетать мои чувства до эксплозии? Неужели вы уповаете, будто я столь же слаб, сколь тот колониальный врач, или сумеречный шотландский мальчик, или престарелый поклонник эпистолярного жанра, или - и вовсе оскорбительно - какая-нибудь фрау Ирена? Нет, о нет, я не трус, не максималист, не наивный мечтатель - сделает ли вам честь финал, по которому герой сляжет в постель с нервным истощением? Вы изобразили меня прагматичным, рассудительным, рациональным - к чему надеяться, что креатура ваша кинется через границу, или застрелит соперника, или выплеснет концентрат переживаний на случайного беллетриста, дабы тот состряпал из них пристойное и соразмерное кушанье? Позвольте же мне узнать причины этого умопомрачения, позвольте..."
Фройляйн, я не стану продолжать, мой предутренний монолог изрядно глуп и без названных строк. А Вы - Вы никогда не ответите, почему я опятьвлюблен в Вас, если реанимированная склонность-это попросту ностальгия опустелой психиатрической лечебницы по своим беспокойным внутренностям.
Фройляйн, я отправляюсь в путешествие на край света - словно хвост Уробороса, вонзающийся в глотку плоть от плоти его, - в кровоточивый мрак собственных душевных недр. Вы, должно быть, обращали внимание, что большинство предпочитает странствия по чужим личностям - от эскапизма ли, экстраверсии, симпатии или жажды сличения? Ваш покорный слуга тоже таков, однако поранавестить и дом:я возвращаюсь на родину и не зову Вас с собой. Там Вы найдете меня сами. Иначе зачем бы мне возвращаться?
Фройляйн, в мысленную речь мою вцепилось странное, вздорное даже утверждение: кости сгорают при семистах шестидесяти градусах. Нет ли у Вас догадок, что означает его настойчивый повтор?
Умолкаю...
Асфальтовые швы удерживают город в гротеске связности: центральная площадь приглашает насладиться падением с обрыва, волдыри возвышенностей карабкаются друг на друга вопреки законам равновесия, щеголяют изобильностью, пренебрегая правилами проекции. И еще: сгущенным чадом замазана каждая трещина, залеплена каждая брешь, и маслянистый призрак аутодафе перекрещивается с приторной одышкой крематория. Кто, кто же... Где?..
В мутных аптекарских склянках, выставленных на подоконник, клубятся состриженные нити судьбы - так курчавится червь в слабом растворе кислоты, так негодует пиявка при разъятии поцелуя. Уличный цветочник останавливается поодаль, щекочет кнопку звонка, ловким движением расчехляет спину - стебли ребер нежатся среди питательного мясного соуса, не купите ли букет, господин фармацевт, совсем недорого, полгода в травматологическом отделении, за мой счет, конечно, за мой счет.
Кому-то наскучила роль: вздергивает револьвер и отворяет слуховое оконце в виске, достаточное, чтобы выбраться за кулисы. Запутался, заблудился в занавесе, тщетно дергает складки темноты, ругается - а ткань пережевывает резкий, скрипичный голос в манящее бормотание. Со сцены подходят другие, слушают, слушают, падают, падают, завеса шелестит...
Берега заснежены, река - лиловая, река - гниющая сельдь на дне прелой лощины. Откосы обледенели, люди катаются на санках, и воздух сильно изрыт их смехом и жестикуляцией. Люди вылетают на поверхность реки, люди копошатся в мшистой слизи - некрофауна среди некрофлоры. А под покровом сельдяной шкуры старуха варит лебедя, предварительно начинив его ногтевой стружкой: старуха не скупится, суп "Нагльфар" обещает быть сытным.
На римской вилле двадцатилетний юноша внимает сонным течениям, колышущим ключевую прозрачность кожи его нового невольника. Он купил мальчика в одном из тех подозрительных портовых районов, где пахнет протухшей рыбой и женщинами - быть может, протухшими не менее. О, повадки седовласого сластолюбца - в двадцать-то лет, подумать только! - философия, любование, отяжеленный веками взор, а мальчик в накидке из чаячьих перьев, улучив мгновение, окунает острие стилета хозяину в бок. Юноша вздрагивает, заваливается на подушки, потом принимается декламировать акростих. Его пернатый наперсник кокетливо перебирает содержимое брюшины стальным клювом; солнце - рыжее, в веснушку, яблоко, затерянное среди пряной травы, - пьет алый сок, наливается царским порфиром...
В пустоте предвечности семейная пара разыгрывает традиционную ссору. Он - очень официален: официальный монокль, официальная бородка, официальный костюм, официальная поза. Она - полностью белая и бархатная, лишь в глазах бархат зелен, будто от шартреза, влажен, будто от слез. Он официальным тоном читает по официальной бумаге: "К любовнику ничтожному, мерзавка! К любовнику спешишь ты уминать перины!" Она безучастна, она сосредоточена на себе, а потому слепа и глуха к внешнему миру: взгляд ее вязнет в медвяной магме, не умея покинуть зрачковые кратеры, слух ее давно сгинул в улиточных лабиринтах. Она даже не знает, что замужем.
Розы коченеют в виселичных петлицах, из-под косого ножа гильотины сыплются сахарные головы; липкие лужи повсюду, сиропные лужи мокнут, неспособные зарубцеваться. Лунная лейкома высвобождается из-под жгута горизонта, - глаз, взболтанный тектоническими процессами, плевра поверх колодца святого Патрика, который всякий раз - не что иное как ночь, эманирующая наше неведение о самих себе.
- Ты!
Оно не говорит, существо, соприкосновением гаревых миазмов и жирной копоти выжатое, вылущенное мне навстречу из арочного зева. Слова кипят в его горле, пузырятся на губах, тесня изжелты ожогов; от попыток укротить рот разбегаются волны по всему топленому телу. И я прозреваю - и в слитке, свертке испорченной плоти словно воскресают знакомые сусальные очертания. Адресат моего делирия, претеритный прах, заразивший настоящее время, она, она... Соцветия опаловых опаленностей раздаются в патологоанатомическую наготу, сукровичный нектар капает, капает, капает, и - о ужас! - тошнотворный дым, аттрактант для стигийских собак...
- Ты умираешь! Умираешь! Не умирай!
Но клокочущий стон извергается на мои крики, калено прижигая отверстую рану истерики:
- Я не могу умереть! Почему ты не убил меня? Почему ты не убил меня тогда? Почему не убил сразу, почему оставил так?
Она отекает мне на грудь, и последнее речевое усилие тлеет между нами истязующе долго, прежде чем прорваться ослепительной магниевой вспышкой:
- Кости сгорают при семистах шестидесяти градусах.
И я пробуждаюсь в смоговом тепле, свойственном рабочим окраинам, и жадно глотаю засвеченную воду послесказаний.
* Ultima Thule (лат.) - отдаленная Фула, крайний предел обитаемого мира, край света.