Ни скважин для ключа, ни петель. Ни единого внешнего намека на правильное ее положение в пространстве, ни единой подсказки, которая из сторон - верх, которая - низ. Геометрическая абстракция, приодетая, вещественности ради, в мореную древесину, латунь и лак.
- Молодой человек, я ничего не утверждаю.
Видимые мне грани умащены светом: прильнув к отшлифованным бокам, он тотчас становится вялым, маслянистым и на жесты, рассыпающие по комнате пригоршни нервных теней, отвечает самым скупым переливом тонов - порой запаздывающим на долгие минуты. Блики имеют неприятное сходство с отпечатками жирных пальцев: кажется, что предмет нашего торга ощупывает пресыщенный сластолюбец.
- Разве не...?
Лощеная полировка, однако, всюду искусно изуродована неглубокой резьбой, потемневшей от времени - или от крови, что проливалась на шкатулку, проливалась во имя нее, во имя обретения - или избавления от нее. Насильственный кракелюр складывается в отрывистый курсив неизвестных знаков, симметрично преломляющихся друг в друге, преломляющихся друг о друга - графическая шизофрения, выплеснутая в самоуничтожение агрессия.
- О нет. Нет. Утверждать может лишь она.
Наши взгляды скрещиваются - на сверкающем шкатулочном ребре. И одновременно гаснут.
- У меня была имитация, - зачем-то говорю я. Звучание моих слов неровно рвется, точно бумага. - "Венгерский кубик", стилизованный под нее. До мельчайших подробностей... все это. Вот где был простор для поисков...
- ...а попробуй какой-нибудь наивный фанатик уличить поставщика в мошенничестве, у того был бы неопровержимый контраргумент: вы не подобрали нужную конфигурацию, ищите снова и да обрящете! - оживленно подхватывает Притвиц, Изидор Притвиц - эксцентрический жупел нашего благопристойного городка, и рукой, испачканной в пыльце веснушек, тянется снять с ближайшей свечи нагар.
Рука дрожит - не то от сдерживаемого смеха, не то просто от старческой слабости. Лицо, прожилчатое и сухое, как осенний лист, не выражает ни того, ни другого, но окостенелая твердость - триумф скорее хрупкости, нежели бесстрастия. Напомаженное, надушенное, тронутое антикварной аристократичностью - если бы заварить его вместо чая, которым Притвиц угощал меня по прибытии, - чая, истомленного на розовых лепестках, шафране, сливках и чуть ли не на шуме кошачьих шагов, рыбьем дыхании и слюне изумрудов, - никто бы не заметил подмены, оба ингредиента оставляют после себя изысканный, но безнадежно артифициальный осадок.
- По правде сказать, ситуация патовая, - признает Притвиц. - Есть только один способ проверить подлинность шкатулки - открыть ее. Но стоит ли объяснять, что за этим последует? Впрочем, покажу заключение эксперта... сделайте одолжение... Возраст вещицы - около двухсот лет, и изготовил ее, вне всяких сомнений, именно... да подождите, сейчас я принесу.
Для своих лет двигается Притвиц поразительно легко - быть может, из-за той же хрупкости. Тутовый шелкопряд, приходит мне на ум сравнение. Тутовый шелкопряд с накрахмаленными крыльями, и кожа полупрозрачна и беззащитна оттого, что растеряла почти всё чешуйное напыление, характерное для бабочек.
Без интереса я просматриваю любезно поданные документы, машинально переворачиваю страницы в синяках печатей. Что с того, если выводы верны, что с того, если они превратны или намеренно ошибочны. Ведь Притвиц прав...
- Поэтому сделка, к вящему прискорбию, - на ваш страх и риск, молодой человек. Или вы примете за истину россказни вконец помешавшегося сумасброда - не хмурьтесь, нет ничего постыдного в такого рода предположениях, славу я снискал соответствующую, - или... Словом, выбор за вами. Собственно, разве не должны вы узнать шкатулку среди всех прочих, сколь угодно точных подражаний, сколь угодно неотличимых подобий, если желаете обрести ее?
Угли его зрачков обдают жаром простывший пепел радужек, начинают тлеть. Притвиц наклоняется ко мне - насколько позволяет разделяющая нас столешница, и шепот, накалившись от интонаций, скручивается колючим хрустом:
- Да вы хоть понимаете, чего хотите?!
Еще миг - и весь дом займется от этой горячности: пристанище эстета, рафинированного до вульгарности, гедониста, прихотливого до равнодушия, декадента, развращенного до целомудренности, нечестивца, порочного до святости - слишком много благовоний, так что зонт мстится осыпанным не дождевой, но мускусной моросью, а каминные статуэтки вместо слез источают ароматические смолы; слишком много алого, так что рельефные обои истязают взор мнимостью беспрестанного шевеления: скопище ядовитых муравьев, плавящийся стеарин, срез агонизирующего органа. Но слишком много тишины, слишком много одиночества, слишком много усталости, и пыль оседает надгробными плитами, а пламя свечей ржавеет прежде, чем успевает почернеть фитиль.
- Да, понимаю.
И все возвращается на прежние места. Притвиц рассеянно трет крапленые запястья, и речь его густеет до монотонной распевности.
- Одни жаждут наслаждений, не подозревая о субъективности любого чувства. Другие взыскуют бессмертия - небытие так страшит их, что вечность в муках представляется меньшим из зол. Были, разумеется, и те, с кем сыграло скверную шутку неведение... и любопытство. Увы, правила не допускают исключений. А вы? Что прельщает вас?
Притвиц возводит полуприкрытые глаза к золоченому потолку, будто что-то припоминая.
- Орден... да, Орден не лжет, не забавляется ужимками семантики. Бывают переживания, которые не подчиняются словам. Их описывают ранами. Ведомо ли вам, что боль - лишь превышение ощущений? Это естественно - стремиться к наращиванию импульсов. Противоестественно - что приходится к этому стремиться. Что нормы становится недостаточно. Что сдают элементарные способности: сперва немеют, потом отмирают. Вот вы, молодой человек, умеете ли вы рыдать - до истерического хохота? А кричать - по-настоящему, на пределе связок? Нет. И не сумеете. Даже если вы понесете наигорчайшую утрату. Даже если вам будет угрожать наиявственнейшая опасность. Самоприглушение, самоограничение... самосохранение как итог, и все это искажается до антагонизма, фальшивит неуклюжими диссонансами на зависть кафешантанным певичкам. Мы упрекаем время, в которое живем... или людей, что нас окружают, - упрекаем в собственной болезни - не смея помыслить, что мы-то и заразили ею и мир, и время и людей.
Его голос стелется шелковой нитью, набрасывая плотные витки на потрескивание свечей, шорохи ткани, вздохи сквозняков, хотя плести коконы - привилегия гусениц, но не имаго. Обманувшись отрешенностью Притвица, я пропускаю момент, когда он ловит меня за левую манжету. Запонка с разъятыми челюстями летит на пол.
- Ах, вот как...
- Отпустите!
Притвиц смеется.
- Э, полноте! Не хотели бы разоблачения - были бы начеку. Да успокойтесь, я увидел довольно, чтобы вам не было более нужды притворствовать. Или беречь мой рассудок - вы ведь и о нем тревожились? И о своем тоже? О, избавьте меня от пустых отповедей любого толка: на зрение я, хвала вседержителю, пока не жалуюсь. Что-что, а эти строки я разбираю не хуже, чем слепые - шрифт Брайля.
Он ли повинуется моему недвусмысленному, хотя и безмолвному требованию или я, наконец, справляюсь с замешательством, однако мы уже с подчеркнутой предупредительностью отдаляемся, и тягучая фибра продолжает разматываться с прежней безмятежностью:
- Знаете, чем достигается истинный отказ от желаний? Надлежит желать как можно больше, как можно изощреннее, до того предела, где уточнение желаний превоплощается в истончение. И далее, и далее, до окончательной нивелировки... как бесконечно малая величина стремится к нулю. Это не ангедония, ангедонии в ее академическом значении не существует. Есть лишь слои восприятия, обертывающие душу, и кто-то... смиряется с кожурой, в которой ему довелось раз остановиться, а кто-то находит цель и успокоение в планомерном ее сведении. Тогда-то и проступают симптомы, травмирующие общественную щепетильность: и антитезы порывов вроде: "Если не заслужить твоей ненависти, заслужу ли хотя бы любовь?" - и вбивание продезинфицированных игл в каждое пересечение мечты и действительности.
Притвиц вдруг скусывает шелковину своих рассуждений - для приземленного замечания:
- Осторожнее, если собираетесь прикоснуться к ней.
Моя похолодевшая ладонь замирает над шкатулкой.
- Да, да. Как предвосхитить, что в вашем случае расщепит реальность? Быть может, ласка. Быть может, удар. Не взрыв, но всхлип?
Я кладу руку на испятнанную светотенью поверхность. И раздается колокольный звон.
- Черт побери!
- Каково совпадение? - улыбается Притвиц. Встает, неспешно - с нарочитой неспешностью, нагнетающей напряжение - подходит к окну и отдергивает штору. Обнажается чопорный квартал фахверковых домов, что застали, наверное, самого Августа Великого, средневековый костяк, надменно отвергающий посягательства столетий-преемников. Бледный плющ поднимается ввысь клубами залубенелого дыма - по стенам, по фонарным столбам, по ограде, которая оковала - Притвиц кивает - католический храм, обвиняющим перстом воздетый к опухшему предгрозовому небу.
- Какой-нибудь религиозный праздник. Или причетник, перебравший крови Христовой. Или и то, и другое.
- И часто у вас такое случается?
- Спасибо, что среди ночи не будят, совести хватает. Однако мое обветшалое сердце тоже не щадят... совпадениями, - Притвиц придвигает к себе шкатулку, выстукивает по ней энергичную, но совершенно беззвучную дробь. В ответ на мое недоумение он во внезапном раздражении морщит и губы и поясняет: - Привычка. Я сам предпочитаю пореже до нее дотрагиваться. Вернемся к делу. Не пропала охота, молодой человек?
- Нет. Сколько... вы... требуете?
- О, о! Как вы ломаете фразы о свою гордость! Или стыдливость? Ах, эти неудобные вопросы! Волнуетесь ведь, что она не по карману рядовому клерку? Теперь верю в искренность вашего вожделения! Что ж, расплатитесь по факту - когда убедитесь в моей честности. Скажем, составите завещание перед тем, как воспользуетесь... перед тем, как решитесь. Но к сожалению, меня тогда заподозрят - и справедливо, справедливо - если не в преступлении, то в причастности. Судите сами: юноша, едва пригубивший жизни - в таком возрасте и помышлять о последнем часе неприлично! - отказывает все, что имеет, человеку, с которым и познакомился-то накануне своего... исчезновения. Так что забудьте. Вы окажете мне изрядную услугу, уже согласившись взять шкатулку, поэтому мы в расчете.
- Вы боитесь... - я медлю, не осмеливаюсь говорить, даже обинуясь, о том, что терзает мои мысли со дня, когда мутное пойло городских сплетен отравил, свернул вкруг себя слух о намерении Изидора Притвица, роскошествующего шелкопряда-затворника, продать какое-то уникальное якобы изделие небывало одаренного якобы мастера по фамилии Лемаршан. - Вы боитесь... боитесь, что они найдут вас? Найдут и... вернут обратно в мир, из которого вам удалось однажды вырваться?
Фигура Притвица поникает в кресле, так резко, что едва не распадается на куски - на черепки, труху и лоскуты ороговевшей папиросной бумаги. С усилием он вскидывает голову - взгляд его дряхл и немощен, как не бывает ни одно тело.
- Молодой человек, неужели вы до сих пор не поняли? Я не зря обмолвился о постоянном наращении импульсов. А разве предвкушение наслаждения, искушение наслаждением - не лучшее наслаждение? Разве ожидание пытки - не худшая пытка? Я никогда не открывал шкатулки. Но в том-то и жесточайшее несчастье человека, что он привыкает ко всему! Слышите, ко всему! И я не вижу иной развязки, кроме как... расстаться с источником лучшего моего наслаждения, худшей моей пытки. Навсегда. Теперь уж - навсегда. Быть может, я обрадуюсь освобождению. Быть может, погружусь в кромешное отчаяние. Что угодно! О, что угодно! Только не край себя, только не черта, за которой - не смерть, вздор! - абсолютное ничто. Господи... Берите ее и уходите, уходите! Уходите, пока я не передумал!
Шкатулка стоит передо мной - непроницаемая и неприступная, затаившая в зеркальных недрах чужие отражения и неброские музыкальные вариации. Пытаясь изгнать из головы заунывный колокольный звон, на удивление реалистичный, хотя очевидно, что принесен он из обиталища Притвица: в моем квартале церквей - ни с пьяным, ни с трезвым клиром - нет вовсе; пытаясь отвлечься от навязчивой иллюзии, я представляю себе существ, властвующих по ту сторону схизмы, - бесполых теологов Ордена Ран и Разрезов, в одеждах, нашитых поверх освежеванной плоти.
Странная догадка рождается в моем мозгу: что, если никто и никогда не открывал шкатулку Лемаршана?
И что, если нет ничего необычного, когда, попробовав ножом свое предплечье, обнаруживаешь под кожей сплошной пласт глины? Или когда во время тяжелого бронхиального приступа выплевываешь клок пергамента, на котором значится: "Твой бог отныне мертв"?