Tell me, isn't it nice every once in a while
Being the centre of attention of a loving parasite?
Anna-Varney Cantodea
Мышка ушла. Похоже, в последний раз. Едва тронутый бокал мартини и не осевшая еще взвесь упреков - вот и все, что сохранилось от ее присутствия. Аженор рассеянно затушил сигарету, припоминая причины размолвки. Думать не хотелось, думать о Мышке - тем более. Мышка вспылила. Мышка ушла. И довольно. Чинный ресторанный полумрак, ликерная истома - пожалуй, чрезмерная для буднего дня - но города не рухнули, эпохи не смешались. Разве что стало потише.
И тут же - звон. Будто бы россыпь мелких колокольчиков, затрепетавших на самой грани слышимости. И густое слоистое благоухание, хроматическая гамма нестерпимо сладких оттенков, сомкнутых воедино, - франжипани? Белая мужская кисть, поникшая на стол, визитная карточка в обрамлении перламутровых ногтевых лепестков.
Аженор очнулся. Машинально принял протянутое, поднес к глазам, щурясь от скудости освещения. Мелованная бумага, серебряный обрез, ручная каллиграфия - что за странная расточительность, архаичная прихоть, когда никто не осудит за типографское клише! Ни имени, ни адреса, вместо них узловатые греческие петли - Ἀνάγκη, слово, опошленное модой до китча, - и чуть ниже вопрос, уже без лингвистических изысков: "Вы согласны?" Согласен?.. На что?
Аженор вскинул взгляд, и удивление словно придало его зрению противоестественную остроту, ибо он смог рассмотреть каждую деталь в облике гостя, как бы старательно ни прятала их темнота. Тот был полностью облачен в траур, старинного покроя костюм непривычно обрисовывал фигуру. Темные волосы заплетены в косу, тонкую и необычайно длинную, многократно обвернутую вокруг шеи на манер шарфа и украшенную ониксовой брошью. Перстни, слишком массивные для чутких, неврастенических пальцев, сформированных не то фортепианной игрой, не то практикой удушения. Неровное зарево на лилейном лице, пятна румянца, расплесканные там, где румянцу не полагается быть; чересчур широкие радужки, почти касающиеся уголков глаз.
Галантный век, подумалось Аженору. Галантный век, изящные нравы, звериная сущность. О, глупости!
Между тем незнакомец ждал ответа. Он указал на визитку, потом колыхнулся бокал Мышки - нечто прозрачное скатилось с бескровной ладони, какие-то кристаллы или гранулы... лед в испуге отпрянул, стукнувшись о край. Нет, все исчезло, ничего не было. Пряный холодок вермута прильнул к губам Аженора в непреклонном поцелуе. Глубоком, очень глубоком... Когда он успел сделать глоток? Аженор закашлялся, беспомощно цепляясь за салфетку, до слез стиснул веки, кивнул.
- Вот и славно.
Раскрывал ли пришелец рот, чтобы произнести это - прошелестеть, протолкнуть, сдунуть с языка, как если бы ему было больно говорить? Аженор не знал. От сильного аромата начинала кружиться голова, он с трудом ощутил рукопожатие - и внезапный укол в мякоть у основания мизинца. Перстни, понял он. Один из них. В духе Борджиа, легендарных отравителей. Но нет, не в наше время, конечно же, нет... никто не собирается его убивать... чего ради?
И снова звон. Эксцентрик, сумасшедший, алкогольная галлюцинация - кем бы он ни был, он возвращался в свою юдоль. Высокие каблуки - это они превращали его поступь в балетные па, это их отзвуки неумело притворялись благовестом. Высокие каблуки - кто поверит!
Ранка саднила, убеждая, что загадочная встреча произошла наяву. Опасаясь новых наваждений, Аженор расплатился по счету и отправился домой.
Кто-то смотрит мои сны. Кто-то проникает в мое сознание, искривляя его пространство, меблируя призраками на свой вкус. Чужая комната, что кажется голой из-за отсутствия штор, драпировок, обоев, даже изъянов в штукатурке, сходных с кружевами и рюшами, - старуха, непристойно бахвалящаяся дряхлыми прелестями. Здесь умирали мои предки, поколение за поколением... или все-таки не мои? Распахивается дверь в ноябрь, в черно-белую фотографию, на которую проливали и чай, и кофе, и йод, пока тротуары не пропитались влажной мглой, а потные от измороси аллеи не отвратили последнего праздношатающегося. Это я, это моя душа нежится на конвульсивно скрученном чугуне скамеек, это перебродившая лиственная жижа претворяется в летаргическое обаяние плотской оболочки. Утро не наступит... утро больше не наступит.
Аженор вскрикнул, пробуждаясь. Но, должно быть, осколок вдребезги разбитого видения каким-то чудом врезался, вкрался в действительность, ибо как иначе объяснить силуэт вчерашнего имярека, расположившегося на подоконнике? Не в комнате, которую явил Аженору тяжелый сон, а в его собственном доме!
- Ты привыкнешь, - шепнул незваный гость, и пары франжипани начертали, точно подпись, в мозгу Аженора имя, ничего ему, впрочем, не сказавшее: "Жиль Ламонт".
Аженор соскочил с постели, попытался схватить наглеца за плечо (как он сюда попал, окно заперто!). Он ощутил игольчатую текстуру вельвета, фарфоровую хрупкость кости - а вслед за тем Жиль Ламонт канул в небытие. Сквозь запечатанные рамы, сквозь двойной ряд стекол. Или через кирпичную стену, если ему так было удобнее.
Иллюзия, оптический обман, гипноз? Шизофрения?
И обещание. Тревожное, зловещее обещание, богатый значениями экивок. Но не станет же этот Жиль Ламонт... не рискнет же он... что?
"Это не я... это не мое..."
Аженор бредил. Он задыхался, сотрясался в ознобе, изнемогал в панической лихорадке, однако, силясь сбросить сопорозное оцепенение, сбрасывал лишь одеяла и простыни. Водянистые сумерки, зрачок, изъеденный парковыми тропами, червивое копошение метели на периферии - и неотрывное внимание, трансплантация предзимнего пейзажа в беззащитное восприятие, чудовищное насилие, препятствующее отторжению... К такому привыкают? Неужели?
- Я хочу жить.
- Я тоже.
Он потерял чувство времени. Он был слишком изнурен, чтобы бодрствовать в дневные часы. Спал ли он вообще? Нет, это за него делал кто-то другой. Паразитировал на психике, заражал ложными впечатлениями, проживал и переживал свое, не умея насытиться. Минуту за минутой, в заученном разгуле декораций, в гнетущем разгоне крещендо.
Еще.
Еще.
Повторить.
- Так живи. В чем проблема? При чем тут я?
- Моя жизнь прожита.
- А моя - нет! И я хочу жить, хочу жить сам!
- Я тоже.
Порой Аженор не закрывал глаз. Жилю Ламонту его упрямство не мешало. Ночь за ночью он сидел на подоконнике, устремив на хозяина пристальный взгляд, - сидел то безукоризненно выпрямившись, то полулежа, то закинув ногу на ногу и покачивая неизменным каблуком, - пластика скучающего натурщика. Он не позволял себя настичь, но и сам не приближался, словно определив строгие границы своим посещениям. Или их определял не он? Или их определял... Аженор?
- Зачем?! Что тебе в этом за нужда? Как?..
- Знаешь... мы ведь никогда не спим...
На рассвете он исчезал - и не появлялся до позднего вечера. Чем был он занят днем? Аженор представлял архипелаги антиквариата в волнах теней; тающие от небрежения айсберги книг, и где-нибудь среди полярных сугробов алькова - своего преследователя: как он смачивает духами платок, или полирует тусклое серебро перстневых вериг, или наслаждается потрескавшейся, исцарапанной мелодией, которую исторгает глуховатый граммофон. А потом обжигала, будто приветствуя, гноящаяся ранка, раскаленный оттиск недуга - вероятно, все же душевного, а не физического.
- Кто ты?
- Теперь я - это ты. Только и всего.
"Внемлю зову, оставляющему рубцы... приглашению шрама и шрамом..."
- Ты не поищешь себе развлечение получше? - спросил Аженор, ожесточенно баюкая истерзанную ладонь. Порез (укус?) не затягивался, надо было сразу обращаться к врачу, не медлить. К двум врачам. - Или жертву посговорчивее?
- Нет. Ты дал согласие.
- Ничего я не...! И кстати, не войти ли тебе по-нормальному? С чего такая абсурдная щепетильность?
С неуловимым проворством Жиль Ламонт скользнул в комнату. Что сдерживало его прежде? И что породило летучую улыбку на ленивых устах? Ступая будто по ксилофонным пластинкам, сопровождаемый бледным колокольным эхо, он сделал несколько шагов и замер. Не в робости или сомнениях - в блаженном разочаровании финального аккорда. Фантом его голоса окрасился печальным вожделением:
- Напрасно... нельзя манить подобных мне. Ваши преграды надежны. Нам оставлено мало. Хотя случается и так... как случится сейчас...
"Ты жил бы еще долго, очень долго. До окончательного обветшания, телесного и умственного, - быть может, до преклонных лет. И я был бы верен до гроба... твоего".
Франжипанная приторность распалась на отдельные ноты, обнажая в своей сердцевине что-то постороннее... вовсе не цветочное... какие-то химикаты с явственно медицинским привкусом. В молчании Жиль Ламонт стал разматывать косу, недопустимо длинную, невозможно длинную для смертного человека... для молодого человека. И Аженор различил на его шее аккуратные прорехи, в которых просвечивало дыхательное горло, узкие скважины, заполненные желтоватым бальзамирующим составом.
- Зато теперь ты спокойно уснешь.
- Я хочу жить.
- Я тоже.
Белки, черные из-за разрушенной крови в лопнувших сосудах. Гипсовой твердости кожа без единого намека на мимическое напряжение. Непропорционально крупные глазные зубы. Паразит...
Скоро Аженор уснул - чтобы больше не просыпаться.