Каждый из нас, сколь бы плох или, напротив, искусен ни был в проклятом ремесле, должен однажды взять себе ученика. Без того неполна жизнь, несносима смерть - напрасно ли кличут, в кои веки согласясь между собой, и люди цветов, и люди шипов убийцу на возрасте неупокоенным, небылицами дикого диче пугая детей. Должен был взять ученика и я, а если промешкал - то, зрит господь наш во розах и во терниях, не по умыслу.
Сладилось же все просто. Накануне святого dies rosae, в домашний, не для гостеваний и прогулок, вечер я пошел напрямик в ближнее поместье - был его княжек богат потомством, прокормом же для потомства бедноват. Привратник меня не признал. Потребовал денег - получил мой обол; покуда тряс и размахивал обожженной рукой, прочую дворню будто ветром вымело, только крик закружился, завьюжил - и представлять не надо: "Оди ноки! Оди ноки! Сохрани нас десница божья от божьей карающей длани!"
Княжек, хотя слышал, бежать или что другое даже не подумал - сидел себе и сидел за гравюрами, охотник был до безделиц. На меня едва поднял бровь:
- А, мне уже пора, да?
Я кивнул, отрекаясь:
- Что ты, твоя милость. Разве бы я с таким переполохом посмел?
Он тоже кивнул, помрачнев, - вестимо, понял.
- А зачем тогда? Сам наблюдаешь - мы с тобой по разным стезям странствуем, я - по легкой, лепестковой, ты - и вовсе без пути.
- По совести говоришь, твоя милость, про нас. А про сыновей твоих что скажешь?
- Про сыновей?..
- Или дочерей, для меня все едино. Ученика я ищу. Отдашь мне кого-нибудь, твоя милость?
Он полистал свои кодексы - в картины, на страницах оттиснутые, не поглядел, - а потом произнес мимо половины слов:
- Девчонок сроду не было, мальчишки, от обеих... да кто тебе сгодился бы? Имрих, или Имрам, или Иноуш, а то, может...
- Который за дверью уши греет, - обрубил я, и правда - тотчас грохнуло что-то, и покатилось вослед учащенной припрыжке, и свечное пламя вздрогнуло, зябко поеживаясь. - Уж тебе лучше знать, твоя милость, что там за храбрец.
- Да он там, пожалуй, и не один, - поправил меня княжек. Спохватился... поздно!
- Один-один, - заверил его я. - Мне больше одного некуда. Каков ответ будет, твоя милость?
Он болезненно нахмурился.
- Младший, выходит... баловень белый.
И с натугой, в несколько рывков покачал головой:
- Прости, бродящий опричь. Закон и тебе, и мне ведом. Добром не отдам. Ступай себе с миром.
Снова колыхнулись слева направо напомаженные локоны, а пальцы тронули ладанку на горле, утверждая решение. За секундный миг постарел мой собеседчик мало не насмерть: попробуй-ка откажи оди ноки! А не откажешь - среди своих позора не оберешься, язвить станут что роза в церковной ограде, да ядом покрепче цветочного, не для тела ядом - для духа!
- И тебе поздорову, твоя милость, - простился я. А ночью - ночью выкрал мальчишку, которого волей-неволей подметил мне отец: выводок у него сплошь в черную масть удался, кроме меньшого из братьев. Тот и волосом, и лицом ровно светился - сразу видно, кого в девяти водах мыли вместо положенных трех, когда утробу покинул. Что и говорить - баловень!
Пусть возразят - не слепить из этакого теста оди ноки. Я же оборонюсь: не слеплю - значит, не мой ученик.
Два есть сословия для человечьего нрава, два... и еще два. Кроток - опорой послужат литании и благоуханье весенних садов, лют - живым продолжением плоти станет меч, а голос ощетинится отравленными иглами. Но свирепы в своей отрешенности многомудрые магистры, сострадательны в беспощадии наемные оди ноки - целитель способен пытать ради выгод, убийца умеет лечить, если случится нужда. Не опричь они ходят, а купно по розам и шипам, и оттого их судьбу нельзя себе выбрать - она выбирает, и сущие крохи, сама. К чему выше меры калечить людей?
У магистров - воскрешенное имя, у оди ноки - железная монета, вычеканенная из первой неправедно пролитой крови, до печеного мяса опалит она чужую ладонь. У магистров один ученик, и у оди ноки - один, зато у книжника умирает он всего раз, а у тайного палача - столько, сколько достанет для выучки.
Жил я тогда в глуши, и даже сквернее, чем в глуши - на ступенях: так величался монастырь запретного культа, высеченный в бесприютной скале. Давно позабылась нечестивая ересь, позабылись укромные тропы, ведшие во время оно отщепенцев к оплоту их поклонений. Однако выдюжили кропотливо изваянные соты: каменные стены, каменные заслоны, какая-никакая каменная утварь... и роса, повсюду роса, стылый жертвенный пот, внутри и снаружи. В здешнюю келью, не унше других, не дурнее моей собственной, - темную, тесную, волглую, - я сгрузил свою кладь, сгрузил и шагнул вон.
Он ожидал иного. Он, чаялось мне, ждал, что я возьмусь утешать - или начну с повелительных поношений, стану восхвалять навязанный удел - или остерегу от бесполезной мольбы. Или - что ударю: для урока, не то острастки, да хоть в сердцах, за непокорство чадолюбивого родителя! Или - что прежде дам ему поесть.
Кричал он, как бы ни обстоялось, про все помянутое скопом.
- Я никогда, никогда перед тобой не склонюсь! Я не хочу к тебе в подмастерья! Ты поплатишься за это! Надеешься, мои меня не найдут? Найдут, и скоро найдут, и отомстят, чтобы впредь неповадно! Если голодом не уморишь загодя, чудовище, зверь, гадюка!
Для его двенадцати не то тринадцати зим - изрядные ругательства; жаль, не было мне до них никакого интереса. И до мальчишки - не больше: по вкусу пенять - так рот свободен, окрестная пустошь участлива, звука поперек не проронит; прельщает прорех на рубаху, синяков на кулаки и колени насадить - углы да булыжные плиты стерпят, что им! Но заныл вдруг сугубый мой рубец, и я, заложив за пазуху пару вещиц, нагрянул назад... чтобы немедля поймать прянувшую навстречу мне руку с зажатым в ней черепком гранита.
- Узнаешь сейчас, каково вероломничать! Гость - и непрошеный, и гостеприимства не уважает! И я не буду!
Я с ним разговоров не разговаривал, хотя затем и явился; судить-рядить, что и за что после разъятой хватки сталось, целиком ему на откуп предал, но сталось-то, истину молвить, по совпадению, не для нарочитой науки. А сталось - ножом, наособицу припасенным, плашмя по безымянному левому пальцу, пока не хрустнула косточка, и лезвие - туда же, сквозь обморочно обмякшую плоть!
Есть у оди ноки железная монета обол...
А безымянного левого пальца - не было и не будет.
Не про магистров и не про нас, окаянных, супружество. Магистры внятнее запрет разумеют - с них и зарок пустячный, обетования довольно, на розах и терниях, при священнике. Мы - народишко темный, чувствуем не душой - шкурой, нам клеймо причитается: ухищряйся - не сотрешь. Но откуда мальчишке в этих обычаях понимать? Ему и в браке понимать рановато было.
Он испугался. Не меня и не крови с дырой - быстроты, которая все переменила. Мгновенье - и ты уже будто не ты; каплю, а на себя не похож. Злая ворожба - клейма!
Я выпростал второй свой подарок - и швырнул ему в лицо, прицелившись, чтобы метче вышел промах. Книгу швырнул, в звонкой бронзовой сбруе. Меж зачерствевших древле корок - лист за листом - выпуклые развесистые линии. Вникай себе, коли скука угрызет.
Не каждому дано разгадать крученый наш язык, не каждый доищется и собственного в нем лада. Что тут! Не разгадает - значит, не мой ученик.
"Оди ноки - от "одинокий", не по чину им в стаи сбиваться", - истолкуют вам в деревне.
"Нет, - заспорят в городе, - от "odi noctem", ибо ненавистный свой урок они по ночам свершают".
Городские или деревенские прозорливей - магистр разрешит, я же ни затворства не страшился, ни прилунных скитаний, что доселе, что отсель. И ныне отлучался со ступеней, когда позывал промысел; смыкал удавку на обреченных шеях, принимал в награду золото и серебро. Сполна было заработка на оружие, и на храмовые очищения, и на одежду попрочней... и на еду мальчишке - иногда. Что убежит - я не тревожился, что обнаружит его погоня или досужий побродяга - ниже: грош цена беззащитному узилищу и праздному узнику, да и мне бы с таковыми вдобавок!
Седмицу напролет он то цепенел, то рыдал, придавливая поредевшую пясть к животу, не терзаясь словно ни холодом, ни жаждой, ни самым пленом. На восьмую зарю увечье понудило собирать со стен рудничную испарину, унимавшую боль, понудило и осушить слезы: продержаться бы до спасения, а там... Однако угрозы кончились - должно, смекнул, что отвоюют его или нет, а пальцы я успею окорнать и остатние, сыскалась бы похоть! Теперь он убеждал меня в ошибке:
- Это не я, нас было двое, это он, а не я... Ирча, Ирча, вот кто, не я! Я - Иноценц, не Ирча, Иноценц, Иноценц, Иноценц!
Опытный в наречении - уличит: "Я невиновен!" или "Я невинен!" Отрицать не буду. Пусть привыкает: меня не убедит - и его убедить не уловчатся, даром что слушать не переслушать ему на веку горестных заклинаний, от невиновных и невинных равно. Известно ведь: оди ноки за свои обиды не казнит!
Читать он посягнул, едва перестала помогать вода. Скусывая с губ стенания, упрямо водил глазами по строкам - растепливал гнев: на меня, похитившего и не желавшего ни отпустить, ни научить, на книгу, ухмылявшуюся ему лихими завитками, на себя - что не по силе молчать, презрев муки, или гордо погибнуть, не моими стараниями, так своими, или... или расколоться рассудком, заползти в помраченную трещину и отдохнуть, всего лишь отдохнуть, отдохнуть в бесславье - от бесславья.
Ну, было бы по силе - значит, не мой ученик!
Гнев не гнев, а лихорадка разгорелась докрасна: горная сырость для раны - к заразному гною, для слабой груди - к кашлю до могилы. А какая еще грудь у мальчишки в солнечном южном краю?
От белого баловня в нем уцелело чуть - затускнел, вылинял сытый лоск; от княжьего воспреемника - и того меньше: куда только спесь подевалась? Он кое-что примечал в себе - как не приметить, что недуг верх забирает! - и уже не гнушался жизнью под виселичной сенью. Жизнь! Жизни он и принялся домогаться:
- Ты обязался меня учить! Ты обещал отцу меня учить! Зачем ты лгал? Учи!
Он тщился выманивать у меня боевые ухватки, сколько дозволяла порченая рука, - я без труда его отталкивал; побуждал к речам - я небрежительно кивал, отказывая. И была книга...
Чтение чтению розно. Для кого линейки наши - те же немотные буквы: постигай себе, точно обыкновенную грамоту! Для меня - продольные шорохи от загрубевшего ногтя: считай промежутки! А для мальчишки... мальчишке они представились нотами. Знобким бессловесным мотивом облек он заглавную заповедь "Тысячелепестковой розы" - я же внемливал в глубине, меж висков, ясно и явственно: "И смешал господь наш во венцах и во жалах безбрежный океан с плодовитым семенем, и взрастил из них мир по образу и подобию своему..."
Вот когда я покачал головой, одобряя. И отпустил - по оплошности будто: унес книгу и не запер дверей. И он ушел.
Годы и годы минули с той поры - как же иначе? Все мне было отверсто, вся его будущность: зря уповал на семью, зря полагался на отца! Сказал княжек: "Не отдам!" - но отдал, закон есть закон. Хочешь урожая - засевай поле с проклятиями; обманываешь жребий - говори "да" вместо "нет". А дальше...
Дальше, куда ни шагни, обратной дороги не будет, ступенями затеялось - ступенями пресечется. Долго ли, коротко ли - он вернулся: светлые кудри померещились седыми, светлая кожа - восковой. С порога потянул из-под полы клинок - сияющий, незамутненный, ни пятнышка дурманного взвара на острие... дурень. И певуче прошипел сквозь зубы:
- Ты сделал меня оди ноки... но не дал мне обола! Отдашь?
Я нашарил в кармане закадычную мою проволоку и, постукивая по ней кромкой монеты в такт, оскалился, без тени притворства или потворства:
- Возьми, если сможешь!
Что спросишь с дурня, брезгующего зельями. Станется и убить такого: не про нас честь с благородством. Добро! Убью, а не он убьет, - значит, не мой ученик.